Старая мельница

5

Отец появился в селе неожиданно. И вернулся он с фронта совсем не так, как я придумал. Просто Хушням на телеге поехала в город – она, наверное, знала, когда надо ехать, – и привезла оттуда отца. Прямо к себе домой. Я еще ничего не знал, лежал в постели, а мать возилась с печкой, когда к нам в дом ввалились Рустем и Равкат:

– Назим, твой отец приехал, он у нас сидит!.. Он сказал, чтобы ты пришел.

Толкая друг друга, они кубарем скатились с нашего крыльца и помчались домой, взбивая босыми ногами проселочную пыль. Я соскочил с кровати и кинулся искать свою майку. Отец зовет меня! Как же так, думал я, почему они первыми увидели моего отца, почему они зовут меня к себе, ведь это мой отец, ведь я все время ждал его, просиживал дни на белом камне у холма…

– Ты не выйдешь из дома! Если ему нужен сын, пусть он сам придет в его дом!

Я остолбенел от этих слов. Мать смотрела на меня и стояла не двигаясь.

– Ты уже большой мальчик. И ты не должен забывать того, что было вчера. И почему он там… Майку я постирала, она сушится во дворе.

Мать отомкнула сундук, подняла его округлую, обитую медью крышку и подала мне новые брюки и суконную синюю рубашку.

– В этом ты будешь ходить в школу, завтра мы вместе поедем в город и купим учебники. И портфель…

Я быстро натянул на себя обнову, послюнявил палец и потер пуговицы на рубашке. Брюки были чуть-чуть велики, я сунул руки в карманы и подумал, что мне не помешал бы солдатский ремень. А ремень отца, звездочка, пилотка, даже погоны достались, наверное, Рустему и Равкату.

Мать расправила на мне рубашку, опять склонилась над сундуком и вдруг протянула мне широкий, коричневый, чуть потрескавшийся настоящий солдатский ремень! Я растерялся, схватил у нее эту прекрасную вещь и подержал в руках. В нужном месте на ремне была проделана маленькая круглая дырочка. Он так ладно лег на мои бедра! И тут только я догадался, что это был ремень Садыка-ака.

Вечером к нам пришла бабушка Айнурям. Она долго пиал чай, утирала лицо концом белого платка, щупала мои брюки, рубашку, и вдруг сказала:

– Старики села ходили к Надиру… Они сказали ему, что не мужчина тот, кто не может отличить правду от клеветы. Они сказали еще, что не мужчина тот, кто после войны минует порог своего дома… – Бабушка Айнурям покачала головой и нахмурилась так, словно не было и нет на свете ничего более скверного, чем недоверие к слову аксакала. – И Садык был у него… Надир бросился на председателя с кулаками. – Она опять сокрушенно покачала головой, положила руку на колено матери. – Ай, не мучай ты себя, живут же те, у кого погибли мужья. А он, бог даст, остынет и одумается. Сына вспомнит, вернется…

Бабушка Айнурям еще долго говорила… Мать, казалось, не слушала ее, отрешенно смотрела в одну точку и только едва заметно кивала, словно соглашаясь со своими мыслями.

– Нет-нет, он воевал, мы ждали его. Я хотела только одного, чтобы его не убили… А он, выходит, променял родного сына на двух чужих… Чьи это дети, знает только Хушням. А он никогда не узнает.

Мать велела мне привязать на ночь Актапана. Я вышел вслед за бабушкой Айнурям. Она шла сгорбившись, что-то бормотала и всплескивала руками. Я проводил ее до калитки и, оглянувшись на окна дома, спросил:

– Апа, а зачем Рустем говорит мне, что он больше, чем я, похож на моего отца?

Она испуганно глянула на меня и, не ответив, быстро засеменила вдоль ограды. Я глядел ей вслед, но бабушка Айнурям ни разу не оглянулась. Я постоял посреди двора, посмотрел на сумеречные бледные звезды. Посидел на корточках рядом с Актапаном и, не привязав его, пошел домой. Я лежал с закрытыми глазами и думал. Плошка уже не горела. За окном, в густой синей вышине тлели звезды, их рассеянный, слабый свет сочился в комнату. Вокруг плавали неясные звуки, и казалось, кто-то тихо вздыхает и шепчет… Я нащупал под подушкой ремень и положил ладонь на его холодную пряжку. Ну и что из того, что Рустем похож на моего отца? Говорит же дедушка Савут, что, когда мы собираемся в кучу, не разберешь – где-кто… Я тихо выскользнул из-под одеяла, на цыпочках прошел мимо матери и спустился с крыльца. Актапан поднялся с земли, потянулся и лизнул мою руку. Где-то еще хлопали двери, на околице кто-то громко поругивался, наверное, ждал с выпаса корову, повизгивала колодезная цепь, и сладко пахло кизячным дымом. Дома уже потеряли свои очертания, они горбились, наползали друг на друга, как барханы, плетни превратились в непролазные заросли, из которых на меня смотрели светящиеся глаза-окна… Я вышел на середину улицы, подальше от этих немигающих глаз, собрался с духом и побежал. Я мчался через село, ноги беззвучно утопали в пыли, и никто не мог услышать меня.

Дверь в доме Хушням была открыта, в комнате горела лампа, и там все было видно. Отец сидел на скамеечке и курил. Его сапоги стояли у порога, как две самоварные трубы. Я смотрел на его лицо, руки и прошептал сам себе: «Я тоже на него похож». Гимнастерка висела на стуле.

Вдруг позади меня кто-то вздохнул и ткнулся мне в шею. Я вскрикнул и обернулся – за спиной сидел Актапан. Отец услышал, он поднялся со скамейки и подошел к двери. Я пополз вдоль плетня, вскочил и понесся прочь. А пес остался. Только отбежав далеко, я обернулся. Отец стоял на крыльце, он что-то спрашивал у Хушням и показывал на Актапана. Она потянула отца в дом, потом вышла одна и прогнала Актапана, я услышал, как он взвизгнул. Когда я вернулся домой, мать спросила сонным голосом:

– Тебе нездоровится?

– Живот болит, – сказал я.

Мать дала мне выпить крепкого чаю. Легла и позвала к себе. Я вытащил из-под подушки ремень, сжал его в руке и прижался к матери.

Поздней осенью Хушням продала дом, отец погрузил на подводу все, что у них было, и они уехали в город. Несколько дней дом пустовал, каждый день я пробирался в него, ходил по пустой комнате и однажды нашел за печкой красноармейскую звездочку. Эмаль на ней потускнела, потрескалась. Наверное, это была звездочка отца.

Неожиданно Садыка-ака вызвали в город. Он оседлал рябого жеребца, предупредил, что вернется через несколько дней, и уехал за холм. Появился Садык-ака в селе через три дня. НА груди у него был приколот орден – развевающееся красное знамя. Председатель собрал односельчан около мельницы, за что-то долго благодарил их, а потом поклонился в пояс. Все шумно поздравляли его, а старики пожимали ему руку. Через несколько дней Садык-ака женился на Бахарям, незаметной, тихой девушке из нашего села. Два дня возле мельницы горели костры, и огонь лизал закопченные днища казанов с пловом. На свадьбе дедушка Савут посадил меня и мат рядом с собой. Он беззвучно смеялся, плакал, целовался со всеми и потом начал раздавать гостям чиевые корзины, которые он плел всю войну.

Зимой в село вернулся отец. С Хушням он разошелся. Отец ходил по домам, сиживал подолгу у односельчан, что-то говорил. Потом аксакалы пришли к матери. Я прибежал с улицы, грел над печкой руки, слушал, что говорили аксакалы. Отец опустился на корточки у порога и курил. Старики говорили матери, что мне обязательно нужен отец, что дом не может быть теплым без хозяина, что только аллах не ошибается… мать поспешно принимала из рук аксакалов пиалки, наполняла их чаем, клала на стол ломтики лепешек, мелкие кусочки сахара. Его нам подарил на своей свадьбе Садык-ака. Я выпил чаю и опять пошел на улицу. У порога отец посторонился и, погладив меня по голове, пропустил на крыльцо.

Мы приволокли на холм старый плетень и начали на нем кататься: садились все вместе и летели под гору, пока на пути не попадалась кочка. Нас подбрасывало, и мы, как мячики, разлетались в разные стороны и с головой ныряли в глубокий снег. А плетень, кружась и поскрипывая, скатывался к подножию холма. Время от времени я посматривал на крыльцо нашего дома, а когда старики спустились с крыльца и пошли по улице, я увидел, что моего отца с ними не было. Он остался в доме.

Со временем большие колхозы стали укрупняться. Садык-ака работал бригадиром в нашем селе. А после смерти дедушки Савута он передал бригадирство в другие руки, попросил оставить за собой только рябого жеребца и пошел на место своего отца – мельником. В селе осталось всего десять-пятнадцать семей, остальные разъехались по всей Усекской долине. Еще долго сельчане возили зерно на мельницу Садыка-ака. В такие дни рядом с дамбой всегда пыхтел огромный самовар, а перед входом в мельницу стоял столик с горкой маковых лепешек, сахара и маленькими пиалками. Потом в одну из весен, в сырую теплую ночь вешняя вода вышла из берегов и разворотила мельничное колесо, обрушила жернова. Теперь они вросли в землю, замшели и стали похожи на древние надгробные камни.