Старая мельница

3

Земля вокруг старой, бугристой джигиды была отгорожена чиевым плетнем. В нем было много дыр, и калитку на детскую площадку, делать не стали. Под деревом, в душной тени, стояла лавка и узкий, в две тарелки шириной, стол. Поодаль кособочилась наскоро слепленная печь, в которую был опущен большой котел. В нем бабушка Айнурям варила нам костный суп с кусочками теста из кукрузной муки. Во всем селе не нашлось бы места прекраснее нашей детской площадки. Правда, на околице мельница, но там не было котла… Здесь мы проводили весь день и только с темнотой расходились по домам.

Мать возвращалась домой совсем поздно. Я жда ее, сидя на крыльце. Рядом со мной лежал Актапан и грыз кости, которые я приносил ему с детской площадки. Однажды к нам во двор зашла тетушка Хушням. В селе ее считали сплетницей. Из ее дома никто не ушел за холм, но она тоже почему-то получала треугольные письма. Никто точно не знал, кто ей может писать с фронта, потому что тетушка Хушням всегда первой встречала почтальона и тут же прятала письмо. Сама она говорила, что пишет ей мой отец. Я не знал, правда ли это, хотя, думал я, почему отец не может прислать письмо тетушке Хушням, ведь она тоже работает в поле и шьет для солдат всякие вещи, значит, и писать ей можно.

Актапан не любил Хушням, поэтому она остановилась у калитки и, поглядев в наши темные окна, спросила меня:

– Слушай, малыш, говорят, к вам заглядывает хромой Садык?

– Услышав это имя, я обрадовался и рассказал Хушням про все, когда он бывал у нас, о чем говорил. Кое-что я, конечно, придумал от себя. Хушням улыбалась, кивала, а сама все время смотрела на Актапана.

– Он и ночевал у вас, да?

– Нет, он всегда уходил домой, говорил, что у него много всяких конторских дел, – ответил я, гордясь своей осведомленностью в делах председателя. Хушням рассмеялась и быстро пошла от нашего дома.

На следующий день она появилась на детской площадке. Бабушка Айнурям говорила с Хушням, не переставая хлопотать у печи, и я вдруг услышал свое имя.

– Послушайте, он сам мне сказал! – Хушням смотрела на меня. – Этот Садык каждую ночь спит у Азнихан. Надо же, какая бабенка! Сверху все шито-крыто, а на самом деле…

Хушням говорила не останавливаясь, и лицо ее делалось красным, будто от натуги.

– НЕ затыкайте мне рот, все село об этом говорит, ее родной сын сознался! Правда, Назим? – Хушням подозвала меня. – Правда, хромой Садык заходит ночью в ваш дом?

Услышав, что она почему-то ругает мою мать, я насупился и молчал, не поднимая головы. Бабушка Айнурям вдруг обозвала меня болтуном и больно толкнула.

В этот день мать пришла затемно. Я уже лежал в постели, когда она поднялась на крыльцо и толкнула дверь. Я соскочил с кровати, раскинул руки и, как обычно, побежал ей навстречу, но мать схватила меня за локоть и вытащила на улицу. В руке у нее появился прут.

– Ты опозорил меня! Ты понес по селу грязные сплетни! – Она схватила меня за подбородок. – Я вырву твой язык!

Я извивался под прутом, кричал от боли и обиды. Сплетни, клевета… Для меня это были непонятные и потому страшные слова. Я ведь ничего не придумал, я только прихвастнул, что Садык-ака приносил нам масло и муку. В голове у меня все смешалось, я прятал лицо от ударов и не знал, что надо сказать, чтобы мать отпустила меня. Наконец прут сломался, мать опустилась на лавку и заплакала. Я пробрался к кровати и затих там.

Выходило, я виноват в том, что Садык-ака бывал у нас? Но почему? Разве это плохо? Разве плохо было матери, когда он сидел рядом с ней и говорил обо мне, о хлебе, обо всем, что происходит за холмом? И мне было хорошо… А зачем Хушням спрашивала меня? Для чего ей было это знать? Значит, не всегда и не всем надо говорить правду… Вот и Садык-ака, встретив меня на улице, так посмотрел, что я сжался.

Я лежал под одеялом, вздрагивал от всхлипываний матери и страдал, чувствуя, что все произошло из-за меня. Странно, Садык-ака ходил к нам, Хушням получает письма с фронта, мать ни в чем не упрекала меня, и вдруг я оказался виноватым только потому, что сказал соседке правду. И я возненавидел Хушням и начал мечтать о том, как ее накажут… Садык-ака соберет всех людей возле мельницы, достанет из кармана бумажку и прочтет ее. Потом он покажет на Хушням и люди бросятся к ней, поднимут ее и кинут в желоб мельницы… Я с наслаждением придумывал эту кару высокой и костлявой женщине, из-за которой заварилась эта каша… А мельничное колесо затолкает тетку в донную грязь, и ей оттуда никогда не выбраться. Она хоть и худая, а в три раза толще меня. Пусть даже она сильная, все равно колесо не отпустит ее…

Наказание было придумано, я заворочался на кровати и прислушался. Мать уже спала. Где-то на околице лаял наш Актапан… Странные эти взрослые. Хушням надо бросить под мельничное колесо, и делу конец, а они слушают все, что она говорит, работают вместе с ней, принимают из ее рук чай…

Мысленно расправившись с Хушням, я начал соображать, кто же присылает ей письма-треугольники? Еще днем я хотел спросить об этом мать, да забыл. И хорошо. Теперь я хоть и смутно, но догадывался, что эти странные письма имеют отношение к случившемуся сегодня. Но еще я подумал, что моему отцу незачем писать письма этой тетке, потому что у него есть я и моя мать. Не будет же он спрашивать у Хушням про мой бок и про все остальные дела в нашем доме?

На следующий день не успел я пролезть в дыру чиевого плетня, как меня окружили ребята. Они отталкивали друг друга и радостно кричали мне в лицо:

– Твоя мать сегодня подралась с Хушням около мельницы! Мы видели, как они мутузились. Твоя мать молодец! Хушням получила как следует!

Мне стало страшно, я не мог представить себе, чтобы моя мать дралась с кем-нибудь. Испуганный, я сел под джигидой, ребята опять окружили меня и начали обсуждать драку. До полудня мне стало ясно, что о драке говорит весь поселок. Взрослые были возбуждены, они приглушенно говорили что-то друг другу и при этом посматривали на меня.

Во время обеда сыновья Хушням – Рустем и Равкат – вроде бы нечаянно опрокинули мою тарелку. Обжигающий костный суп пролился на мой недавно залеченный бок. Я не заплакал, только прикусил от боли губу. Ребята молча посмотрели на меня, и я все понял и первый кинулся на братьев. В свалке, увернувшись от Равката, я увидел щеку Рустема и вцепился в нее зубами. Щека стала горячей и соленой. Кто-то оттащил меня в сторону, бил по лицу, потом плеснул холодной воды. До вечера я еще несколько раз дрался, уходил к печке, плакал, а завидев кого-нибудь из братьев, исступленно бросался вперед со сжатыми кулаками.

Вечером бабушка Айнурям вскипятила в котле воду и вымыла меня. Потом завернула в свой передник и долго зашивала мои порванные трусы и майку. Руки ее мелко дрожали, она подносила шитье к глазам и прицеливалась иглой. Я сидел на корточках, привалившись к теплому боку печи, и тихо плакал. Только сейчас я почувствовал, как в груди, под ребрами опять зашевелилась боль.

Мать встретила меня далеко от дома. Она медленно шла по сумеречной улице, рядом с ней трусил Актапан. Она молча поцеловала меня. Глаза ее были сухими. Я уткнулся ей в ноги, и мы стояли так, пока я не перестал вздрагивать. мать не шевелилась. Когда я поднял лицо и посмотрел ей в глаза, она тихо и твердо сказала:

– Я знаю, тебя заставили поднять руку и ты не опустил ее… Ты вел себя правильно, мой мальчик.