Старинная гравюра

4

С первого взгляда женщина казалась безумной. Грязные посконные лохмотья. Сбитый на затылок платок. Колючки в нечесаных волосах. Бескровные потрескавшиеся губы. Отчаяние, одержимость в глазах.

Сорванным, скрипучим, точно у болотной птицы, голосом крикнула:

— Отец родной, спаси! — и на большее сил не хватило: бухнулась Державину в ноги и по-птичьи же затряслась в рыданиях.

Догадливый Кондратий, видя растерянность и даже беспомощность Гаврилы Романовича — женщина так вцепилась черными пальцами в его комнатные плисовые шлепанцы, что он не мог сдвинуться с места, — подбежал на помощь: с предосторожностью — как-никак на щеке еще краснела вчерашняя царапина — схватил женщину за костлявые руки, дал возможность хозяину отступить к столу. Потом бросил взгляд, на что бы ее посадить — от страха ее не держали ноги. Устремился было к скамеечке у дивана, на которой сам сидел, помогая Гавриле Романовичу обуваться, но решил, что для нее это будет много чести. Выбежал в черные сени и подхватил там чурбанчик, на котором глянцевал господскую обувь.

И, не переставая, ворчал:

— Старуха, вишь, а сраму никакого… Простоволосая, вишь, шляется. Барин тебя не гонит, слушает. Чего трястись?..

То обстоятельство, что сам барин стоял перед женщиной в халате, из-под которого белело исподнее, в ночном колпаке, ни ее, ни самого барина не смущало.

Впрочем, женщину, должно быть, это как раз и успокоило. Грозное недосягаемое существо, присланное самим царем, чтобы покарать за грехи их шелопутного властелина, и этот вовсе не страшный с виду дедушка — в паутине морщинок у сострадательно смотрящих глаз, с толстыми добрыми губами, в подштанниках и шлепанцах, — никак не соединялись в ее воображении в одну особу. И вскоре уже певучей местной речью, достаточно складно и гладко, хоть время от времени и вздрагивая, выкладывает она свою горькую кривду.

Сначала показалось — мелочь, о которой не стоит и думать. Ну, вправду, — разве сенаторского уровня это дело? Четыре лета назад пришла женщина в полдень на выпас подоить корову. На свою беду, чуток замешкалась. Пастушок не дождался, побрел берегом за стадом, сказал, чтобы догоняла. Но лишь отодвинула женщина подойник, как пригоняет нечистая военного, тот вытаскивает из штанов ремешок, набрасывает, ни слова не говоря, на рога худобе, и волочит ее, смиренницу, ко дворцу, где учили барчуков. (Слово «дворец» в отношении к трехэтажному каменному дому, построенному Зоричем для своего училища, слышал Державин и от людей поосведомленнее. Надо ж было месяц назад этому авантажному зданию по-глупому сгореть!)

Женщина, понятно, в слезы. Женщина, понятно, в крик. Чуть не зубами вцепилась в грабителя — в кафтан, в панталоны. Пока не подбежали люди. Да толку с того, что подбежали. Узнали военного — и притихли. Не тать он был, не лесной бродяга. Эконом из того самого дворца, куда тянул ее коровку. Наемник из чужеземцев — не свой брат крепостной. Пожалуется барину — попробуешь на конюшне плетей. Да и объяснил он, что корову берет для училища — барчукам надо готовить обед, а не из чего. И написал женщине бумажку. Сказал, чтобы пошла на господский двор, в контору. Мол, бумажку там отдашь, и получишь за корову деньги. Еще полопотал, похлопал по плечу — такую красавицу купишь, матка, на эти деньги, весь городок будет завидовать. А вторую бумажку, которую написал, оставил у себя. Велел лишь поставить внизу крестик…

Вот на троицу минуло как раз четыре года, как то все случилось. Как раз четыре года, как ходит и ходит женщина в контору. Уже эконома того нету в Шклове. Уже и бумажка та скоро расползется. А деньги так и не получила. Писаришки конторские только хохотали раньше, когда приходила. А нынче вовсе прогоняют. К барину же, как к господу богу, — не подойдешь и близко.

Шмыгая носом, женщина осторожно вытаскивает из грязного лоскутка другой, почище, из того — еще осторожнее — аккуратно сложенный клочок бумаги. Кондратий разворачивает клочок, передает хозяину. Гаврила Романович одевает очки, читает… и в голову ему ударяет горячая волна. Составленная по-русски, но с немецким порядком слов, писулька свидетельствовала, что подданная его превосходительства, генерал-майора и кавалера, владельца имения Шклов Семена Гавриловича Зорича Матрена Янкевичева… получила от интенданта Шкловского благородного училища Гейнца Теодора Крузе семьдесят рублей ассигнациями за проданную ему корову…

Гаврила Романович сразу догадывается — обманул горемыку, подлец. Да эдак гнусно, эдак мерзко обманул. Даже стало почему-то стыдно. Впрочем, может, он ошибается, Державин? Ах, хорошо бы ошибиться!

Строго переспрашивает:

— Только бумажку дал? Правду говоришь? Или деньги дал тоже? Тут написано — семьдесят рублей…

Женщина хлопает глазами — не понимает, о чем ее спрашивают. Потом просветленно кивает:

— Вот-вот. И он сказал — семьдесят. Пойдешь, сказал, в контору, там и дадут. За бумажку. А писаришки только смеются. Морды наели, жеребцы, и только ржут, как прихожу. И прогоняют… Помоги, смилуйся, батюшка!..

И вновь бухается ниц. Хорошо, что Кондратий наготове…

Потом рассказывает женщина про покойника мужа. Допился, бедовик, до того, что уж и работать не ходил — ни себе, ни на барщину, хоть и били за это плетьми. Последний гарнец ржи уносил из дома в шинок. Пьяный, и замерз в рождественские морозы… О дочке рассказала, тоже покойнице. Очень хороша была с лица. Так девчонкой еще забрали к барину во двор. Научили там говорить не по-нашенски, вытанцовывать в киатре. А потом приглянулась она одному из гостей барина, офицеру. Понесла от него, вернулась домой. А работать в поле да при доме разучилась — ручки стали белыми, нежными, возьмется чистить в хлеве и плачет. Сохнуть стала, почернела, бог ее и прибрал, как родила…

Еще жалуется женщина на бурмистра. Знает, живодер, что нету у нее коровки, а все равно приходит с тиунами за маслом на оброк. У него да в конторе, говорит, числится, что коровка есть. А как же она есть, коли ее нету. Если б была — разве женщина мыкалась бы с сироткой-внучонком! Разве просила бы милостыню! В том и горе, что коровки четыре лета, как нету, а есть лишь бумажка. Так, может, хоть милостивец-батюшка заставит конторских жеребцов по этой бумажке расплатиться!..

Державин слушает ее и не слушает. Конечно, не сенаторского уровня это занятие. Конечно, не человеку государственному брать за мягкое место мелких воришек, пользующихся мужицкой темнотой и беззащитностью. Тут самое большее — вмешаться уездному исправнику. Так отчего же все-таки застилает горячим туманом Державину глаза, и в том тумане — женщина в лохмотьях и с колючками в нечесаных волосах? Точно безумная, сует она мордастым молодцам в приказчичьих армяках бумагу, а те за животики берутся от хохота и показывают ей на крестик — расписку неграмотного — в уголке этого самого клочка бумаги?

Может, так на самом деле и не показывали. Скорее всего даже не показывали. Выплатили сукиному сыну, шельме, сволочи будто бы отданное за корову, подклеили к соответствующему счету припасенную им бумажку с крестиком — и не морочь голову, старая ведьма! Еще, должно быть, на конференции — утренней беседе с учителями и надзирателями училища — Зорич, как главный директор, поблагодарил расторопного интенданта. Вот, мол, образец преданности службе — не пожалел человек собственных денег, лишь бы не нарушался в училище порядок. Мог даже подкрепить свою благодарность щедрой наградой. Зорич, он таков — пусть в хозяйстве кавардак, что даже нечем кормить воспитанников в училище, а все равно будет держаться по-королевски — пировать, устраивать балы, раздавать подарки…

Ах, Зорич, Зорич! Намылить бы тебе шею, снять бы штаны. За то, что легкомысленный павлин. За то, что привольно возле тебя проходимцам. Да накажи тебя — угодишь тоже проходимцу. Еще большему. Кутайсову…

Все-таки первым движением было — немедленно увидеться с Зоричем. Напомнить ему, что помещик как-никак отец своим крестьянам. Строгий и справедливый. Что, наконец, существует старый закон, согласно которому за каждого крепостного, ставшего нищим, хозяин его платит штраф. Чтобы стало Зоричу стыдно. Чтобы в гневе позвал он конторских служащих. Чтобы…

Гаврила Романович даже сел за стол — записать кое-что для беседы. Даже подвинул поближе перо, полез в ящик за тетрадью… И отодвинул перо на место, к чернильнице. И хмуро поднял на женщину вдруг потяжелевшие, вдруг ставшие азиатскими глаза (не оскудела в жилах российского вельможи и пиита Державина кровь далекого предка мурзы Абрагима!).

Пакет фельдъегеря лежал в ящике на тетради. И он обжег Державину руку. Разговор с Семеном Гавриловичем представился вдруг в ином свете, чем минуту назад. Стало ясно — еще надвое бабушка гадала, устыдится ли, прогневается ли на конторщиков спесивый Зорич. Может, наоборот, прогневается на Державина. Что превышает свои полномочия. Что принял-таки жалобу от крепостной. Пусть не на самого помещика — на его доверенного. Все равно не позволено это крестьянам. Все равно не выслушивать надлежит того, кто жалуется, а отдавать хозяину. Чтобы наказал. Плетьми или каторгой — какая будет на то его, хозяина, воля…

Еще мелькнуло в голове на какое-то мгновение: он поможет обиженной женщине, никакой жалобы от нее не принимая. Он просто даст ей денег на корову. Те самые семь червонцев. Что для него семь червонцев? Мелочь на свечи, не больше. А для нее? Да за нее саму вместе со внуком никто не заплатит семидесяти рублей! Даже при нынешних безбожных ценах. Сколько сейчас стоит крепостная женщина? Должно быть, ассигнациями рублей восемьдесят-девяносто. И какая женщина — молодая, крутобокая девка, не чета этой…

И вновь потянулась рука к ящику. К иному, что пониже. Где заперт был кошель с деньгами. Вместительный, дорожный… Да снова встала перед глазами затейливая вязь генерал-прокурорского письма (ничего не скажешь — старательные у светлейшего князя Лопухина канцеляристы!). Представилось — дал он женщине деньги. Представилось — одуревшая от счастья, приводит она во двор — если есть у нее еще двор — корову. И представилось — не проходит и дня, как гудят об этой новости окрестные деревни, вся округа. Уже не только гайдуки Зорича — солдаты не смогут сдержать холопов, прущих с наболевшим к справедливому, доброму цареву посланнику. Начинается… Бр-р-р! Гаврилу Романовича точно передергивает…

Сенатор, тайный советник, вельможа, богатый крепостник побеждает чуткого человека и поэта. С чем пришла женщина, с тем и уходит. Только с бумажным рублем в руке на гостинец внуку и сердечным советом — все-таки обратиться со своей обидой к барину. Каждый барин своим крестьянам — благодетель…