Старый тракт

12

Первый раз Ефрем Маркелович увидел ее в келье у настоятельницы раскольнического женского монастыря Манефы. Случилось это ранней весной, когда только-только вытаяли в верхне-юксинских лесах редкие троны. Белокопытов приезжал сюда с такой же поклажей, как и теперь: в бочонках — порох, в ящичках — дробь, в коробках — пистоны для шомпольных курковых ружей, в связках — не то книги, не то деревянные иконы.

Это занятие, поставлять в женский монастырь охотничий припас, передал Бёлокопытову no-наследству отец — Маркел Савельевич.

Перед смертью позвал он сына в горницу, поставил на колени около кровати, на которой собирался испустить последнее дыхание, велел повторять за ним слова клятвы.

— Перед памятью предков своих клянусь, что никто, никогда, ни пытками, ни подкупом, ни лестью не выведает от меня эту тайну. Как неделимое наследие принимаю от отца моего повеление: пока живу на свете, поставлять преподобной Манефе тайные товары, по ее заказу, для охотничьего промысла и иные предметы раскольнической веры. Аминь!

Сын поклялся сдержать наказ, поцеловал немощную руку умирающего отца и запомнил навсегда, в какое время, какими путями доходить до кельи Манефы.

Стоило Ефрему Маркеловичу побывать всего лишь один раз в раскольничьем монастыре у преподобной Манефы, как тайна ее предприятия шире приоткрылась ему.

Манефа снабжала остяков, тунгусов, чулымских татар, обитавших на этих таежных просторах, ружейными припасами в обмен на пушнину. Настоятельница брала соболей, выдру, колонков, горностаев, белок, лисиц только отменного качества.

Через томского купца-старовера пушнина отправлялась московскому купцу-единоверцу, а тот выставлял ее на пушных аукционах в Петербурге, Париже, Лондоне, Вене и других европейских столицах.

Чтобы кругооборот не провалился, требовалась исключительная скрытность в ведении дела. Откройся все это предприятие свету, дойди известия об этом до властей, скит бы с землей сравняли, все тайные проделки матери Манефы наизнанку бы вывернули. Два-три, от силы пять человек знали о Манефиных кознях, и знали, конечно, не все, а лишь ту часть предприятия, которую им надлежало выполнять.

Монастырь был расселен в таком уголке тайги, куда мог проникнусь только тот, кто знал тайгу, умел читать ее потаенные приметы.

Кельи были расселены друг от друга на полверсты, а то и больше, прикрыты землей, замаскированы подлеском и кочкарником. Общая сборня была спрятана в развале сухих яров старого русла реки, давным-давно убежавшей в сторону. Келья самой Манефы стояла на отшибе от всех иных строений на берегу того же озера, что и заимка Белокопытовых. Тропа к ней то появлялась на холмах, то вдруг пряталась бесследно в зарослях ельника. Но приметы на пути, о которых поведал отец Ефрему, оставались явственными, и младший Белокопытов с первого раза безошибочно достиг цели. Колесо деловых связей не сделало никаких перебоев, — так можно было оценить все происшедшее. «Сынок ни в чем не уступит отцу», — сказала сама себе Манефа. И покатилось время, потекли в суете и заботах нетерпеливые дни…

И вот однажды Ефрем Маркелович появился у Манефы в келье со своим багажом. Появился, как договорились, — в тайне и без оттяжек.

Грозная старуха с батожком в руках, в домотканом азяме под опояской, встретила его с радостью. Еще бы! Истинный барыш знала только сама Манефа, и Белокопытов, получавший за свои услуги тоже изрядную толику, лишь мог догадываться о размерах ее выгоды.

Келья Манефы представляла собой добротную избу, врытую наполовину в землю и обнесенную со всех сторон чащей. При входе в избу была выгорожена из толстых плах прихожая. Тут Манефа встречалась со своими людьми, управляла ими, требовала, поощряла, наказывала. А что было во второй половине избы, никто не знал — туда посторонним доступ был закрыт, хотя догадаться можно было: тут она молилась, ела, спала, подсчитывала доходы и расходы монастыря, читала староверческие книги, размышляла о странностях бытия и постулатах своей веры, столь же жестокой, сколь и шаткой перед несообразностями жизни.

…Манефа сидела напротив Ефрема Маркеловича и, загибая пальцы, заказывала новую партию товара: порох, как можно больше пороха, пистоны… дробь…

Вдруг за стеной избы раздались три удара палкой в доску. Это значило, что пришел кто-то из своих и просит дозволения войти.

— Кого это принесло? Может, тунгусский князек Увачэнка за припасами приволокся? Ты, друг Ефрем, войди-ка вот сюда. Посиди тут недолго. Я мигом управлюсь. Не надо, чтоб тебя видели тут, — сказала Манефа и открыла дверь в другую половину кельи.

Ефрем Маркелович вошел туда, и Манефа сама прикрыла за ним тяжелую дверь.

— Кто там ломится? Можно зайти, — крикнула она, отвечая на повторный стук.

Ефрем Маркелович осмотрелся на новом месте, увидел самое обычное — чистый стол, лежанку с подстилкой из медвежьей шкуры, табуретки, зимнюю одежду на клепах, вбитых в бревенчатую стену. «Скупо для настоятельницы», — промелькнуло у него в уме. Но глаза зацепились за высокие сундуки с замками, стоявшие вдоль стены. Целых три сундука. Вот где, по-видимому, Манефа до поры до времени держала все, что нужно было захоронить от чужих взглядов.

Ефрем Маркелович обозревал тайную обитель Манефы минуты две-три — не больше. До него донесся девичий голос на непонятном языке. Голос был звонкий-звонкий, совсем юный, почти детский, с легкой дрожинкой, напомнивший ему по звучанию язык, на котором часто разговаривали при нем дочери Макушина.

— Да перестань ты тарабарить, негодная. Все равно ничего не пойму! — нетерпеливо перебивая звонкий голос, крикнула Манефа и, пристукнув батожком, добавила: — Поди прочь! Не до тебя мне!

И тут Ефрем Маркелович невольно обернулся и в щель между дверью и притолокой увидел девушку, которая на протянутых руках держала закопченный чайник, белую эмалированную кружку и деревянную чашку с кусками хлеба.

Сжав ладонью рот, Ефрем Маркелович сдержал крик, рвущийся из его груди. Перед ним стояла девушка, как две капли похожая на его умершую жену.

— Поди прочь! Не до тебя мне! — повторила слово в слово девушка, не ошибаясь ни в одной интонации, и, видя, что настоятельница рассержена, поспешно поставила чайник, кружку и чашку на стол и выскочила из кельи.

А Ефрем Маркелович стоял ошарашенный, не в силах сдвинуться с места. «Господи, господи, что за видение, что за чудо? Да это же она, она! И за что мне ниспослано Господом Богом такое счастье снова видеть ее живой и здоровой!» — пронеслось в голове Белокопытова.

— Ефрем! Друг Ефрем, ты слышишь?! Выходи! — донеслось до Белокопытова из прихожей. Манефа готова была уже броситься к нему, не понимая его промедления.

Тяжело двигая ногами в болотных сапогах с длинными голяшками, Белокопытов вышел из своей засады, но в глазах его по-прежнему стояла бледнолицая девушка с посудой в руках, так похожая на далекую и незабываемую жену. «Господь Бог послал мне эту женщину за страдания мои, за грусть-кручину, истомившую мою душу», — думал Белокопытов, не слыша, что говорит Манефа. А та еще и еще раз повторяла свой наказ: каких и сколько ружейных припасов доставить ей.

— Как первый снег ляжет, чернотропье скроется, ты и приезжай, друг Ефрем, — говорила Манефа, присматриваясь к Белокопытову, к его странной перемене в лице. — Ты понял, Ефрем? Запомнил? — строго опросила Манефа.

— Понял, запомнил, матушка, — глухо сказал Белокопытов, пряча глаза от пронзительного взгляда старухи.

— Ну а теперь ступай! Да не вздумай без нужды по моим кельям шариться, — не по-доброму усмехнулась Манефа.

Белокопытов вышел от Манефы, встал на тропу, но, пройдя от ее избы шагов сто, остановился, поняв, что идет не в свою сторону, не туда, где он оставил коня под седлом.

«Что со мной, Господи? Куда же я иду? Помрачение ума во мне случилось», — прошептал он и повернул к избе Манефы. Подойдя к избе, он долго стоял, соображая, как выйти на свою тропу. Увидев зарубки на деревьях, сломанные ветки, примятый папоротник, он опознал свои приметы, всегда помогавшие ему при выходе на большую дорогу, и, озираясь по сторонам, зашагал неспешно, осторожно ступая. Большие черные глаза, черные волосы, выбившиеся из-под платка на лоб, мягкий круглый подбородок, гибкие руки женщины виделись ему теперь на каждом изгибе тропы в густой чащобе.

С той поры Ефрем Маркелович потерял покой. Он зачастил на кладбище, на могилу жены, пил настой трав, стараясь унять вдруг проснувшуюся в нем тоску, надо не надо, ездил в Томск и трактовые села, но запавший в его памяти облик девушки, увиденной у Манефы, не исчезал. Какой-то внутренний голос твердил ему одно и то же: «Сам Господь послал ее тебе. Он возвращает тебе утраченное счастье. Не медли, не терзайся сомнениями, иди навстречу своей судьбе. И кто она? Как она появилась у Манефы в ее таежной тюрьме? Почему она не знает по-русски?»

В конце концов Ефрем Маркелович отложил все дела и отправился в одиночку на заимку, намереваясь сходить в скит и выследить девушку.

Целых три дня бродил Ефрем Маркелович по скитским тропам, но ничего не достиг. Было впечатление, что скит покинут. Неподвижны были двери келий монахинь, не топились печи в них, по вечерам не блестели огни в подслеповатых оконцах, не чувствовалось в лесу запаха очагов, на которых готовили пищу. Собак в монастыре держали на привязи, выпускали на волю только по крайней необходимости. Но обитаемое жилье в тайге опознавалось еще и по птицам. Однако ни сорок, ни ворон возле людских жилищ Белокопытов не обнаружил.

А тайна открылась просто: монашки ушли в кедровые леса на заготовку ореха. Манефа и на этом промысле умела заколотить хорошую деньгу.

Когда Белокопытов перешел в кедровые урманы, он в первый же день обнаружил артель монашек. Он услышал удары барца о кедры, женские голоса, стук решеток, на которых отбивали от ореха шелуху. Женщины в зипунах, в платках, плотно повязанных вокруг головы, в мужских броднях суетились около огромных куч спелых кедровых шишек.

Ефрем Маркелович залез в пихтовую чащу, встал под ветки, раздвинул их и стал наблюдать. Он увидел ее в первые же минуты. Она была одета так же, как все остальные женщины, но отличалась от них неловкостью движений, малой силой, отсутствием сметки. Неся мешок с шишками из лодки на берег, она спотыкалась, мешок сползал с ее спины, она тащила его, прижимая к животу. Женщины смеялись над ней, выкрикивали язвительные слова.

«Встану, кинусь к ней, увезу ее на заимку», — думал Белокопытов. Была минута, когда она словно чувствуя, что он смотрит на нее, приблизилась к чаще и пристально посмотрела в его сторону. Он увидел ее вспотевшее смуглое и худощавое лицо и черные глаза в слезах.

«Ненаглядная моя, как же они тебя обижают. Я сам умру, но тебя выручу с этой каторги. Ну, иди ко мне, иди ближе», — проносилось у него в уме. До сумерек сидел Белокопытов в чаще. Женщины ушли на ночевку под яр на песчаный берег, где у них стояли шалаши и дымился костер.

Побрел и он на заимку. Разные намерения рождались в его голове относительно ее освобождения. «Пойду к Манефе и скажу: хочешь получать ружейный припас, держать и дальше свою коммерцию с таежными людьми, отдай мне девушку, не отдашь, пеняй на себя, я тебе больше не слуга. Бог мне послал ее. Не гневи Бога».

Но поразмыслив над этим замыслом, Белокопытов понял, что Манефу не запугаешь. Ружейный припас он поставляет ей не за спасибо. А что в тайне, так разве не может она найти другого связника, который будет делать то же самое, на тех же условиях. Немало таких найдется. И получится так: и куш он потеряет, и девушку из скита не выручит.

«Нет, не подходит такой замысел. Самое верное выкрасть девушку, поселить на заимке, а может быть, увезти в Томск, поселить тайно, дождаться, чтоб и след о ней забылся. Пусть Манефа решит, что девушка сгубила себя в озере. Сколько их таких, несчастных, утопились уже от отчаяния. Еще отец рассказывал о таких случаях».

Но и этот вариант был уязвим. Выкрасть девушку он сумеет, ловкости и силы справиться с ней у него хватит, но это же будет насилие. А она одним видом своим всколыхнула его душу, пробудила надежду… Ах, если б знать ее язык, объяснить ей, какие чувства переживает он.

Как-то раз Ефрем Маркелович попытался завести разговор о раскольниках с Петром Ивановичем. Втайне он думал, а не пойти ли с Макушиным на откровенность? Не открыть ли ему душу? Не вызвать ли сочувствие к себе? Макушин знал, конечно, о старообрядцах больше, чем кто-либо иной, но до конца откровенничать не захотел.

— Давно староверы обитаются на Юксе. Я приехал в Томск молодой, а они уже там жили. Немножко подмогал я им. Московские купцы передавали со мной то старые книги, то какие-то деревянные изделия из поселений раскольников. Ну как откажешь? Люди! Твой батюшка-то, Маркел Савельич, все ходы к ним знал. Ну и что ж, Бог ему судья.

Макушин замолчал, и Ефрем Маркелович понял, что он больше об этом не промолвит ни одного слова.

Луч света взошел над терзаниями Белокопытова только с появлением в Томске Шубникова. Нахваливая Белокопытову старшего приказчика, Петр Иванович не умолчал о знании тем двух языков помимо русского.

— По-французски знает, как по-русски. Ну а по-немецки чуть похуже, — пояснил Макушин.

«Ну все! Дай Бог тебе здоровья, Северьян Архипыч, может быть, тебя-то мне только и не хватало», — думал Белокопытов.