Старый тракт

17

Луиза жила в Томске на Воскресенской горе, в отдельном флигеле, отодвинутом в глубину двора. Хозяин дома занимался ломовым извозом, и когда он выезжал с поклажей на тракт до Маринска или Красноярска, его не было дома по неделям. Жена хозяина занималась вышивкой и часами, согнувшись, сидела за машинкой и пяльцами. И она часто исчезала из дома, унося исполненную работу в белошвейную мастерскую купца Перезвонова. По целым дням в доме не слышалось человеческого голоса.

— Брат Северьян Архипыч, научи ты ее разговаривать по-нашенски, научи как можно скорее, чтоб мог я объяснить ей, что лежит у меня на сердце, — просил Белокопытов Шубникова, когда они ночью вывезли Луизу с заимки, чтобы поселить в городе на тайной квартире.

Одиночество, конечно же, тяготило Луизу, но она понимала, что иного выхода нет, по крайней мере на ближайшие месяцы.

Уныло, тоскливо текла ее жизнь. Единственно, что облегчало ей судьбу — чтение французских книг, которые приносил Шубников, добывая их в семьях профессоров университета. А недели через две Шубников приступил к занятиям по русскому языку.

— Все-таки обещал я Ефрему Маркеловичу поучить вас говорить по-русски. Учитель, может быть, из меня и плохой, но, когда я жил в Воронеже, доводилось мне давать уроки детям богатых людей. Возможно, это поможет.

Луиза была взволнована до слез.

— О, как я признательна вам, Северьян Архипыч. Бесконечно тронута вашей добротой. Не знаю только как и когда я отблагодарю вас.

— Не извольте беспокоиться! Я рад помочь вам.

И они приступили к занятиям. Шубников принес Луизе учебники русского языка, словари, тетради для записи уроков, карандаши, набор табличек с рисунками животных, птиц, предметов домашнего обихода. На складах Петра Ивановича Макушина всего этого было в достатке.

Луиза оказалась ученицей прилежной и способной. Часами она сидела за разбором правил и упражнений.

По последней тележной дороге в город нагрянул Ефрем Маркелович. Он привез Луизе целую корзину снеди, дал денег на покупку теплой одежды. Луиза отказывалась, но в конце концов он упросил взять деньги, и она приняла их, сказав, что берет в долг и не забудет об этом.

Белокопытов рассердился на нее, но, услышав несколько фраз, произнесенных Луизой по-русски, так обрадовался, что обнял ее и расцеловал в щеки.

— Уж как я хочу, чтоб была ты счастливая! — говорил он девушке, смущенной и растерянной от его порыва.

А Шубникова Ефрем Маркелович готов был, что называется, посадить на божницу:

— Брат мой, Северьян Архипыч, ты бриллиант среди людей. Так пылко отозваться на просьбу другого мог только человек большой души. Кто тебе я? Никто! Кто тебе Луиза? Никто! Искра божья горит в тебе! — рассуждал Белокопытов.

И в самом деле: Шубников начал заниматься с Луизой, не рассчитывая, что Белокопытов оплатит его время, которое он щедро отдавал обучению девушки. Если б даже Белокопытов не попросил бы его обучать Луизу, он сам бы сделал это. Он еще не знал никаких подробностей из жизни француженки, но чувствовал, что оставить ее без своего внимания ему совесть не позволит.

Работы у Шубникова было свыше головы. Петр Иванович Макушин платил ему хорошие деньги, — ничего не скажешь, однако и работу он требовал полновесной мерой. Теперь, чтобы подготовиться к своим выступлениям перед «Томским обществом», Шубникову приходилось прихватывать ночные часы.

В первое время Шубников ходил на Воскресенскую гору просто потому, что он обещал Луизе, потому что не привык перекладывать свое дело на других, потому что его подталкивал на это долг человеческого общения, но уже через несколько занятий его стало охватывать другое чувство — чувство интереса к самим занятиям, увлеченность самим процессом обучения.

Луиза встречала его с душевным волнением. И раз от разу проявлялось это все сильнее, все очевиднее. Ее бледное лицо розовело, черные глаза сияли, алые детские губы и крутые брови приходили в движение, выражая то строгость, то улыбку, то покорность, то мимолетное непослушание. Звонкий голос ее то трепетал от страха, то рассыпался смехом на весь притихший дом.

До поры до времени Шубников ничего этого не замечал. Он деловито заходил в комнатку Луизы, садился за стол, усаживал девушку напротив себя и приступал к занятиям. Он строго спрашивал, строго объяснял, строго покидал дом до следующего занятия. Но однажды вдруг все нарушилось. Занятие началось в обычном порядке. Шубников сосредоточенно принялся опрашивать ее и… в ответ не услышал ни одного слова.

— Что с вами, Луиза? Почему вы молчите? — Шубников поднял голову, посмотрел на нее и замолк. Ее бледное лицо отражало какое-то страшное смятение. В глазах, прямо устремленных на него, стояли слезы. Брови вскинулись в резком из ломе. Все это было признаком ее невысказанного страдания.

«Как она прекрасна! Почему же я не замечал этого раньше? Нет, не только она, и я сам не в силах сегодня вести урок», — подумал он и встал.

— Побудьте, Луиза, одна. И я должен побыть один, — тихо проговорил он, быстро оделся и вышел из дома.

Он шел неспеша, сосредоточенный и угрюмый, не зная еще радоваться или печалиться тому, что вспыхнуло в его душе тревожной зарницей в этот нежданный час.

Через день они встретились. Он пришел, как обычно, в обозначенное заранее время — минута в минуту. И он и она держались просто, доверчиво, как будто день тому назад ничего не произошло.

Когда урок окончился, он осторожно, с затаенной боязнью сказал:

— Такой прелестный вечер, Луиза. Идет снег, но тихо, тепло и как-то ласково на улице. Даже не верится, что мы в Сибири. Нет ли у вас желания выйти из дома и погулять?

Она вся вспыхнула, кинулась к своему новому дешевенькому пальто, купленному ей хозяйкой на деньги Ефрема Маркеловича, но тут же остановилась:

— Да достойна ли я вашего внимания, Северьян Архипыч? — глаза ее смотрели с нетерпеливым ожиданием.

— Луиза, что вы говорите?! — с укоризной в голосе воскликнул Шубников и, сняв с вешалки пальто, помог ей надеть его.

С Воскресенской горы, с того места, на котором верующие поляки воздвигли костел, Тобольск обозревался до самого края.

Был действительно прелестный вечер ранней зимы. Отсюда хорошо просматривались главные улицы города, обозначенные ровными линиями фонарей. Желтые пятна, мерцавшие в темноте, убегали куда-то в дальнюю даль, и казалось, что у нее нет пределов, как у неба. Эти робкие огни навевали грусть и раздумье и хотелось говорить о чем-то сокровенном и непременно шепотом.

— Вам хорошо, Луиза? — спросил Шубников.

— Мне так хорошо, что я сама не верю себе, — ответила она и на полшага приблизилась к нему. Он взял ее за руку, сказал: — Не опирайтесь на перила, Луиза. Они наверняка подгнили. Можно упасть.

— С вами я ничего не боюсь.

— Я не такой храбрый, как вы думаете.

— Вы верный, а это дороже храбрости.

Они не сказали сегодня тех слов, которые готовы были сказать, но оба чувствовали, что окажут их в самое ближайшее время.