Старый тракт

22

Двадцать пять лет. Много это или мало? Совсем немного. В сущности десять лет сознательного бытия, а самостоятельной жизни и того меньше. И все же многое в жизни относительно, и возрастные рубежи тоже.

Если тебе уже двадцать пять лет от роду, и ты женщина, и ты не стала еще женой, не испытала уз супружества, не знаешь, что значит материнство, то стоит задуматься, не идут ли твои годы по обочине жизни, не выпадает ли твое время из главной колеи, предназначенной создателем человеку.

В темный буранный вечер Виргиния Ипполитовна неспеша брела к дому Белокопытова на ужин по случаю его полного выздоровления. Повод был не ординарным, если учесть, что Ефрем Маркелович пролежал в постели со своей раной целых два месяца. Два месяца он бездействовал! Шутка ли? Без него десятник строил две школы по заказу Макушина в двух деревнях, в третьей деревне заканчивали к весеннему половодью мост через реку, со странным, до бесконечности самолюбивым названием Яя, в волостном селе Вороно-Пашне строили каталажку после самовольного захвата церковной земли на еланных лугах, в устрашение разбушевавшихся мужиков. И все без него, без Белокопытова. Нетерпение охватывало Ефрема Маркеловича скорее кинуться к делу, во все вникнуть самому, подправить, где надо, урезонить кое-кого, позолотить руку исправнику за то, что пригасил происшествие на тракте… Его на все хватит, силушку ему не занимать у других…

Виргиния Ипполитовна вошла в прихожую, скинула шубу, сняла с головы пуховую шаль, стряхивая налипший снег.

Услышав ее, в прихожую выскочил Ефрем Маркелович и остановился как вкопанный.

— Боже мой! Виргиния Ипполитовна! Вира! До чего же ты сегодня красивая! Не то ветер и мороз приукрасили твое лицо. Смотри, как пылко горят щеки… А губы? А глаза? — он развел руки, смотрел на нее с лаской, будто видел ее первый раз. Сам Ефрем Маркелович был какой-то праздничный — в новой тройке, в белой рубашке с галстуком, в штиблетах со скрипом.

— Ну давай, Ефрем, хвали меня, хвали. Сегодня можно. Мне же исполнилось двадцать пять лет. Дальше начну стареть, — засмеялась Виргиния Ипполитовна.

— Стареть? Да ты только цвести начинаешь! Постой, а почему в черном платье? Будто траур у тебя. И как случилось, что ты ничего не сказала мне о своем дне рождения? Ну что ж, подарок за мной.

— А где ж твои гости, Ефрем? Почему тихо в доме? — Виргиния Ипполитовна хотела скорее перевести разговор на другие темы. В эти дни у нее на душе действительно был траур: ровно год назад арестовали Валерьяна.

Недавно они решили не называть больше друг друга на вы и перейти на ты, на более краткие имена: Ефрем и Вира. Тем более, когда нет вместе с ними детей.

За время лечения Белокопытов и Виргиния Ипполитовна как-то незаметно, само собой переговорили о многом — и о себе, и о других, и почувствовали, что в их судьбах есть что-то общее, и прежде всего, одиночество — затаенное, глубоко душевное, никому не высказанное. Появилось и взаимное тяготение. Стоило Виргинии Ипполитовне задержаться на час-другой, Белокопытов начинал тосковать. Он зазывал работника Харитона и велел ему заложить коня в оглобли и ехать за учительницей. А Виргиния Ипполитовна и сама была в готовности, тоска и ее звала в дом Белокопытова.

А все ж до открытия сокровенных тайн было недосягаемо далеко. Да и могло ли это когда-нибудь произойти? Разве кто-то другой имел право знать, что происходило в ее жизни прежде?

Ведь то происходило в иной эпохе, которая отошла со всеми подробностями в небытие вместе с Валерьяном, отошла, чтобы никогда не возвратиться.

— А ты знаешь, Вира, я немножко слукавил. Прости. Не хочу я видеть никаких гостей, а тебя за гостью не принимаю. В доме пусто… уехали и дети, и Харитон с Федотовной на заимку. Завтра воскресенье, занятий с ними проводить не будешь. Пусть отдохнут, подышат лесным духом.

— Что ж меня ты с ними не отправил. Я бы с большой охотой провела денек-другой на заимке, — присматриваясь к Белокопытову и, замечая его волнение, сказала Виргиния Ипполитовна.

— Да, господи боже мой, какая же ты сегодня непонятливая, Вира! Что он мне, дом-то, без тебя? Темница! Ну проходи скорее в горницу, проходи. Там все на столе собрано. И так мне хочется сегодня побыть с тобой. Даже выпить хочу… Робость холерская обуяла меня. Руки дрожат, язык немеет почему-то.

— И я сегодня имею право на стопку водки… Двадцать пять лет прожито… А что достигнуто? Что сотворено? Пустота!

— Ну уж ты нонче что-то в унынии. Повеселись малость. Каяться тебе не в чем.

— Ой ли! Уж так ли не в чем?

— Душа людская — потемки. Это уж так. Да только что толку от терзаний? Жизнь, как вода в половодье, все смывает.

— Утешаешь, Ефрем?

— Жить надо, Вира!

— Да, жить как-то надо.

Они вошли в горницу, освещенную висячей под потолком десятилинейной лампой. Круглый стол был изобилен. Федотовна — не дура, догадалась, о чем пойдет у хозяина речь. Постаралась, да и из дома убралась на заимку как на парусах. Бог им судья, а люди только помешают в такой необыкновенный час.

Они сели напротив друг друга. Белокопытов налил водку в стопки.

— Давай, Вира, выпьем за твои двадцать пять лет. Не знаю кому как, а мне кажешься ты совсем юной, — сказал Белокопытов.

— Нет, Ефрем! Вначале выпьем за твое выздоровление. Все-таки мы в твоем доме и я со своим «юбилеем» влезла не к месту, — запротестовала Виргиния Ипполитовна, приглядываясь к Белокопытову и втайне любуясь его открытым доверчивым лицом, крупной головой с волнистыми волосами.

— Ну, пусть будет так. Не стану тебе перечить. А как влип я, а? Почесть двенадцать недель отлежал. А делов, Вирушка, накопилось, страсть! Все ж на тракту живем, им, родным, кормимся. Ну, с богом, ура, Виргиния Ипполитовна…

Они оба выпили, она аппетитно, с удовольствием, он — морщась, слегка покашливая.

Виргиния Ипполитовна продолжала смотреть на него неотрывно, пристально и влюбленно. «Наверняка зазвал меня к себе сватать в жены… А что, мужчина достойный». Боже, надо же уродиться с такими яркими и большими глазами… А что, возьму, да выйду за него замуж… Окажусь сразу в народных низах… хозяйкой стану… Батраков начну грамоте обучать… Доить коров научусь… Полдесятка детишек ему нарожаю. Таких же ладных, как он, синеглазых… Недаром же говорят: женщина без детей — пустоцвет… Даже идеи, самые лучезарные идеи без детей — одно звонарство, мыльные пузыри, игра с бумажными кошечками и мопсами… забава для старых дев… Двадцать пять лет… Вот-вот и время минет… улетит как птица в небеса… Женщина в тебе проснулась, заговорила природа в тебе страшным, неумолимым зовом», — подумала Виргиния Ипполитовна.

— Чтой-то ты, Вира, сегодня на меня смотришь и смотришь, а? Как будто мы с тобой и в знакомстве никогда не были, — прервал ее размышления Белокопытов, настораживаясь под ее пристальным взглядом.

«А что? Оригинально, необыкновенно оригинально… женщина эмансипированная, просвещенная, идет замуж за деревенского богатея, подрядчика, может быть, даже за трактового разбойника», — продолжала думать Виргиния Ипполитовна.

— Красивый ты, Ефрем. Вот и смотрю на тебя, — помедлив, сказала она.

— А ты сама-то разве не красавица? Вон зеркало-то, посмотрись-ка.

И она послушно обернулась и увидела себя в трюмо, стоявшее позади нее. И отражение, которое она увидела, понравилось ей: гордая посадка головы, роскошные волосы, рассыпавшиеся по плечам, крепкий и выразительный бюст, лицо строгое, сосредоточенное и вместе с тем милое, нежное. «А ведь в самом деле привлекательная женщина», — подумала она и вздохнула.

— А ты знаешь, Вира, зачем я тебя позвал? — сказал он с волнением в голосе.

— Догадываюсь, Ефрем.

— Вот и молодец. А то я дрожу, боюсь, как парнишка. Тебе двадцать пять, а мне тридцать пять будет на пасхальной неделе. Думаю, как оглаушишь меня: старик, мол, а туда же, в женихи лезешь…

— Не кокетничай, Ефрем. Сам про себя все знаешь.

— Да я что? Я на себя не жалуюсь еще. А вишь судьба какая… Вдовец… двое детей…

— Дети — твое счастье. Благодари вечно первую жену.

— Вишь ты какая! Понимаешь. А другие нос воротят: жених, мол, не плох, кабы не дети. Ну так как: пойдешь за меня или побрезгуешь? Деревенский, трактовый. — Белокопытов встал, смотрел на Виргинию Ипполитовну горящами глазами.

— Ефрем, любовь не терпит расчетов. Твоя Вира! Твоя! — она кинулась к нему, он подхватил ее, поднял на сильных руках легко, свободно, будто была она невесомая.