Старый тракт

20

Виргиния Ипполитовна навещала Белокопытова ежедневно. Он поправлялся медленно, тяжело, раны, особенно на ноге, то заживлялись, то вновь воспалялись. Федотовна приводила из разных деревень знахарку за знахаркой, но выздоровлению это мало помогало.

Угрюмые, молчаливые старухи шептали над Белокопытовым заговоры, брызгали на раны водой, умывали раненого через уголь — и все не впрок.

Белокопытов нервничал, кричал на старух, выгонял их из своего дома, требовал найти в Большой Дороховой старика — отставного солдата, в прошлом войскового санитара, лечившего, по слухам, все, от падучей болезни до сифилиса.

Наконец солдата нашли, привезли к Белокопытову в дом. Осмотрев раны, лекарь потребовал ведро воды и полведра отрубей. Размешал отруби с какой-то приправой из трав, и когда горячее месиво стало твердеть, сунул раненую ногу в ведро.

Белокопытов заорал благим криком на весь дом. Виргиния Ипполитовна в этот час занималась в пристройке с детьми. Услышав ужасный крик Ефрема Маркеловича, она кинулась вниз в спальню хозяина. Белокопытов лежал, закатив глаза, с каплями пота на лбу, закусив губы.

— Что вы делаете? Вытащите ногу из этого варева! — закричала Виргиния Ипполитовна на лекаря.

— Счас, барыня, счас ослабоню. Ешо просчитаю до пяти и… раз, два… — Солдат окаменело сидел на табуретке и в голосе его не было и намека на испуг. Он досчитал до пяти, вытащил ногу Белокопытова из ведра, округляя впалые щеки, заросшие седым волосом, принялся дуть на открытую рану, залепленную кусочками разварившихся отрубей. Когда солдат, получив от Федотовны плату за свой нелегкий труд удалился, а Белокопытов пришел в себя от перенесенной боли, Виргиния Ипполитовна снова пришла к хозяину.

Ефрем Маркелович лежал, чуть прикрытый в бедрах белым холщовым полотенцем. Постанывая, сказал:

— Уж вы извиняйте, встречаю в таком виде. Лекарь наказал лежать трое суток голым. От печного духа скорее, мол, затянет рану… Велю Федотовне топить печь с утра и до утра.

— Не беспокойтесь, Ефрем Маркелыч. Я ведь фельдшерица по первому образованию. Два года в больнице служила. Всего насмотрелась.

— Господи, и когда вы успели?

— Вот что, Ефрем Маркелыч: таким способом лечиться… это, знаете, невежество и варварство…

— Уж это так, — согласился он, и в голосе прорвалась усмешка.

Она окинула его крупное мускулистое тело и мысленно, помимо воли своей, сказала: «А задумали тебя родители ах как хорошо. Все до мизинчика в пропорции!»

— С сегодняшнего дня, Ефрем Маркелыч, отставьте всех своих бабок и знайте, я вас буду лечить сама.

— Да мыслимо ли такое?! Робею я перед вами, благодетельница Виргиния Ипполитовна.

— Робейте! Каждому свое. Так кажется сказано в Писании.

На другой день Виргиния Ипполитовна потребовала ямщика и поехала в Томск. Вернулась через два дня, нагруженная аптечными коробками с лекарствами. Тут были бутылки с микстурой для примочек, баночки с мазями, пакеты с бинтами, порошками, упаковки с пинцетами, иглами, ножницами, шприцами.

Белокопытов, увидев ее, засиял синью своих глаз, не сдержал радости, потому что лежать в постели ему осточертело, да и в делах заменить его никто не мог.

— Господи Боже! За какие же доблести посылаешь ты мне свои благодати? — забормотал он, осеняя просветлевшее лицо и выпуклую грудь широким крестом. — Спасибо вам, Виргиния Ипполитовна, за ваши старания, вовек не забуду.

— Готовьтесь. Сейчас приложу к ноге примочки, — деловито распорядилась Виргиния Ипполитовна и повязала голову белой косынкой, протерла руки спиртом из флакона.

— Полегче вроде стало. Может быть, завтра? — поежился от предчувствия новой боли Белокопытов.

— Никаких завтра. Вы хотите, чтоб у вас произошло заражение крови? — Виргиния Ипполитовна резко посмотрела на него, и то, что его полноватое, красивое лицо стало робким, растерянным, очень тронуло ее. «Большой мужик, сильный, как богатырь, отец семейства, а на поверку мальчишка, боится меня».

Но напрасно опасался Ефрем Маркелович. Руки у Виргинии Ипполитовны оказались умелыми, ловкими и, хотя без боли не обошлось, каждое ее прикосновение казалось ему целительным.

— Ну что вам сказать — лекарь ваш соображает. Он устроил вам операцию по Гиппократу: болезнь одного органа лечили прижиганием другого. Кожа на ноге в волдырях, но опалена и рана. Представьте, ее затянула свежая розовая кожица. Нагноение прекратилось. Попробуем этому помочь противовоспалительными порошками… И только слушайтесь меня, Ефрем Маркелыч. Понятно? Если через три-четыре дня дело не сдвинется, увезу в Томск, в клинику, без всяких разговоров, — колдуя над ногой Белокопытова, громко рассуждала Виргиния Ипполитовна.

— Может, Господь Бог смилостивится, — проговорил Белокопытов, всматриваясь в строгое лицо Виргинии Ипполитовны. Белая косынка, повязанная по-деревенски клином, очень подходила к этому лицу. Белокопытов невольно подумал: «Уж куда как хорошо! Годней любой шляпы».

— Видному человеку даже посконный мешок как парадный мундир. Все по плечу, — чуть улыбнулся Белокопытов.

— Это вы о чем? — спросила Виргиния Ипполитовна, раскручивая бинт.

— О вашем платочке.

— А-а-а, — протянула она равнодушно и принялась бинтовать его ногу.

Уверенно и неспеша закончив с ногой, она осмотрела рану на голове.

— Повезло вам, Ефрем Маркелыч. Чуть-чуть глубже, и пуля раскроила бы вам череп. Оставили бы детей сиротами.

— Неужели покинули бы их, Виргиния Ипполитовна? Вот был бы ужас! — Он зябко передернул плечами, хрустнули его могучие кости в суставах.

— Привыкла я к ним. На произвол судьбы не бросила бы… Ну не стоит говорить о страшном. Слава богу, что было, то прошло.

Он заметил, как от этого признания щеки ее порозовели и в главах промелькнула печаль.

— Они вас сильно любят. За глаза мамушкой называют… Страсть, какие болтунишки, иной раз такое наговорят, ум за разум заходит.

Виргиния Ипполитовна отмолчалась, вздохнув, оказала:

— Голову бинтовать не буду, покрою только рану мазью. Тут у вас дело идет на поправку.

— Смотрите, как вам угодно. Мое дело подчиняться, — сказал он, признаваясь сам себе, что ему нравится подчиняться ей, быть вместе с ней, как можно дольше.

Она прибрала все снадобья и приборы в шкаф, кивнула головой:

— Спокойной ночи, Ефрем Маркелыч.

— И вам того же, Виргиния Ипполитовна. А может, велеть Харитону довезти вас до дома? Буран-от на дворе, то и дело в стенку дома ветер бьется.

— Да нет, дойду. Не беспокойтесь, счастливо оставаться, — и она вышла, как всегда осторожно, без стука прикрыв за собой дверь.

А он пожалел, что она ушла, пожалел, с какой-то острой тоской одинокого мужчины, прикованного к постели, никому ненужного, покинутого всеми. «Вот бы кого тебе в жены. И молода, и красива, и обходительна, и дети любят, как родную мать… Да пойдет ли только за тебя деревенского неуча такая образованная, городская? А потом Луиза, ты же ведь чуть не на кресте клялся, что любишь ее. Было, было же. Да только не в горячке ли? И не потому ли, что похожа на Ксенюшку?.. Похожа-то похожа, а все ж не она, не Ксенюшка. И к тому же неведомо, чем ее сердце к тебе отзовется, и не поговоришь… слова не скажешь, как немтырь какой-нибудь разнесчастный… Разве только книгочей господин Шубников в обучении ее преуспеет, да когда-то, что-то будет, а жить одиноким стало совсем неуютно, не по-людски, не по-божески».

Так час за часом, лежа в постели, раздумывал Белокопытов. Минутами ему казалось, что это не он думает о своей судьбе, а кто-то посторонний сидит рядом с ним и в тишине зимней звездной ночи нашептывает ему в ухо всякую всячину, от которой ноет грудь, покалывает в висках.