Статьи и проповеди. Часть 3 (02.11.2010 – 16.05.2011)

Камень, ножницы, бумага (18 февраля 2011г.)

Эта игра многим известна. Сжатый кулак, раскрытая ладонь, «растопырка» из среднего и указательного пальцев выбрасываются на «раз-два-три». Ножницы режут бумагу, но ломаются о камень. Бумага покрывает камень. Каждый из трех вариантов слаб против одного из двух оставшихся противников и силен против другого.

Среди этих трех предметов — камня, ножниц и бумаги — один принадлежит миру природы (камень), а остальные два — миру культуры, или «второй природы». Это — бумага и ножницы. Бумага и ножницы суть рукотворные вещи.

Меня больше всего интересует бумага. Будучи белой и чистой, она похожа на деву, ждущую мужа. Нетронутость земли нарушает плуг. А нетронутость бумаги — скрипящее перо или авторучка. Письменные принадлежности, конечно, только инструменты. Действует ими даже не рука пишущего человека, а его ум. Ум, как семена в землю, бросает на бумагу знаки своего труда — мысли, ставшие словами. Исписанный лист, бумага, наполненная мыслью, это — сила.

Внутри игры «камень — ножницы — бумага», лист бумаги (я мыслю его именно как лист, покрытый письменами) сильнее грубой природы, символизируемой камнем. Это действительно так. Ум человека побеждает природу. Любой переброшенный через реку мост, это не торжество бетона и металлоконструкций над водной стихией. Это торжество исписанного формулами листа, торжество инженерного решения. Сам же мост есть воплощение расчетов и рисунков, то есть осуществившаяся идея.

Исписанный лист бумаги сильнее силы земного тяготения, если он исписан формулами создания космического аппарата. Лист бумаги сильнее смерти, если на нем начертано воскресное Евангельское зачало.

Но не все, что сделал человек, торжествует победу над природой. Стоит Земле кашлянуть от простуды или задрожать от страсти, как возникшее землетрясение сносит с земной поверхности рукотворные игрушечные города. Мосты смеются над реками, но лишь до той поры, когда реки не выйдут из берегов и не посмеются в свою очередь над разрушенным делом рук человеческих. Пусть люди научились ускоряться и делать гигантские прыжки, преодолевая пространство. Время не поддается приручению. Ржавчиной и плесенью, гниением и песчаными заносами, всем арсеналом средств медленного уничтожения, время разрушает дела человеческие. Прочность этих дел относительна. Ножницы ломаются о камень.

Нам осталась третья пара отношений. «Ножницы режут бумагу». Один вид человеческой деятельности уничтожает другой. Мир механизмов, мир техники наступает на мир идей, на мир поэзии, фантазии и любовной переписки. Это самоубийственное наступление, поскольку мир техники невозможен без мира идей. Ножницы невозможны без своего чертежа.

Александрийскую библиотеку сжигает не молния. Это было бы Божиим делом. Ее сжигает рукотворный пожар. Человеческие руки убивают дело человеческого ума. Наполеон сжигает Москву, американские «летающие крепости» ровняют с землей Дрезден… Все, что ум и сердце по крупицам собирали столетиями, бессердечная техника, управляемая не молящимся умом, уничтожает за кротчайшие промежутки времени.

Нет такого семени, которое нельзя бы было превратить в цветущую сложность развитого организма. И нет такого сложного организма, который бы не сводился к начальной простоте, к точке, к капле, к паре хромосом.

Нужно учиться мысленно упрощать сложное до самой краткой формулы. Иначе сложное явление будет пугать своей громадностью и убегать от постижения. И надо так же учиться предчувствовать цветение сложности там, где сегодня видна первоначальная простота. Без этих двух умений человек не сможет ориентироваться в мире «второй природы», то есть культуры. Этот мир станет для человека джунглями, в которых он заблудится.

В мире культуры нужен проводник. Дерсу-Узала культурной тайги, это — гид, переводчик, экскурсовод.

Вот вы пришли в музей изобразительного искусства. Не знаю, с какой радости вы оторвались от телевизора и встали с продавленного дивана; не знаю чего ради ваши ноги переступили порог картинной галереи, но вы там оказались. Непривычно медленным шагом, скрипя половицами паркета, вы идете из зала в зал. С умным видом останавливаетесь перед полотнами, отходите назад в поисках нужного расстояния для обзора, делаете умное лицо и сами себе удивляетесь внутри души. Уж слишком вы не похожи сами на себя в это время. Что-то запомнится, что-то врежется в память. В графу «культурная жизнь» будет поставлена жирная галочка. Но как все это не похоже на возможное пиршество ума и эстетического чувства!

Стоит вам примазаться к небольшой группе посетителей, ведомых экскурсоводом, или самому оплатить услуги специалиста, как гулянье по музейному паркету и остановки перед полотнами превратятся в нечто совершенное иное по качеству!

Экскурсовод обратит ваше внимание на нюансы, которым бы вы никогда в жизни не придали значения. Специалист расскажет вам нечто о жизни автора и о его эпохе; о том, какие знаки эпохи можно прочесть на полотне. И благодарная картина оживет. Она зазвучит, как партитура в руках искусного музыканта.

Вы с удивлением вдруг узнаете, что, например, яблоко на подоконнике нарисовано не случайно. Яблоко для жителей тех времен это — символ искушения; и то, что оно надрезано, означает, что персонаж картины искушению поддался.

Вы узнаете, что камзол на молодом мужчине вовсе не случайно застегнут только на две, а не на все пуговицы. Узнаете, почему книга, лежащая на столе, открыта, и что это за книга. Вам станет ясно, почему на одних натюрмортах рыба выпотрошена, а на других — жива. Почему буря на море у одних художников отмечена полным мраком непроницаемых небес, а у других — небо на картине имеет просветы.

Возле некоторых картин, вроде полотен Босха или Брейгеля, придется стоять долго, до боли в глазах всматриваясь в хитросплетение символов, пытаясь разгадать их.

Одним словом, погружение в искусство состоится. Состоится путешествие в иные эпохи, в иные миры с иной системой символов и знаков, с иным мировоззрением. Выход на привычную улицу из музея будет равнозначен прилету домой из инопланетного путешествия. Теперь вам захочется поделиться радостью открытия и повести в музей кого-то из близких людей. Теперь вам захочется самому побыть гидом и экскурсоводом, побыть человеком, открывающим тайны.

Если у человека не было подобного знакомства с миром живописи, музыки, литературы, истории, то он будет похож на варвара, поселившегося в Риме после падения последнего. Вокруг форумы и арки, мрамор и мозаика. Вокруг также следы недавних пожарищ и уличных боев. Дикарь скользит безучастным взглядом по статуям. Если они что-то и говорят, то не ему. Варвар не знает языка этих символов. Листами, вырванными из уцелевших рукописей, он разжигает огонь в домашнем очаге.

В основе культуры лежит текст.

Сначала определенный текст, затем — прочные формы развитой культуры.

Египетские пирамиды это, возможно, каменный вариант почтения Книги мертвых. И сначала нужна Книга мертвых, а уж потом становятся возможными пирамиды.

Готический собор это зримое воплощение Евангелия, нараспев читаемого по-латыни под аккомпанемент органа.

Русский средневековый однокупольный храм это — воплощенный кондак Акафиста «Взбранной воеводе» и молитва Ефрема Сирина.

Американский Капитолий это — архитектурная вариация на тему Декларации прав человека и Кодекса Римского права.

Можно ошибиться в точном названии текстов. Но, бесспорно, свои тексты стоят за сталинскими небоскребами МИДа и МГУ. Свои тексты лежат в фундаменте штаб-квартир ООН и Евросоюза. Протестантские «Залы Царства», и модернистские костелы, и эклектичные по форме соборы это всегда плод специфически прочитанного Евангелия с добавкой еще каких-то текстов. Каких?

Хотите докопаться до смысла эпохи, понять суть времени и не дать себя обмануть, ищите текстовую малозаметную подкладку под кирпичной кладкой видимых культурных форм.

Мы заблудились не только в страстях и грехах. Не только из этих деревьев состоит тот лес, в чью тень мы погрузились, «земную жизнь зайдя за половину». Мы также запутались в культурном многообразии, доставшемся нам от прошлого. И от этого нам хочется совершить побег в плоское будущее культурной одинаковости.

На самом деле нужно разобраться с этой сложностью и, по возможности, мысленно загнать многоцветный спектр обратно в призму, чтобы на выходе получить белый цвет. Получить первичную простоту, то есть. Не для того, чтобы отменить цветущую сложность. Нет. А для того, чтобы не пугаться сложности и замечать на дне ее элементарные основы.

Так ведь и в основе многообразных соков плодов, цветов и деревьев находится простая, бесцветная и безвкусная вода.

Мир может быть простым, как детская игра, как «камень — ножницы — бумага». И мы лишь играем в сложность, высокоумно бродя в этих трех соснах, заменяющих нам во второй половине жизни «сумрачный лес».