ИМЕНИНЫ

Первобытное состояние, оно же начало творения

Кто в ладах с календарем, знает (а нет, легко может проверить), что св. Густав и св. Лехел приходятся на второе августа, а св. Ласло — на восьмое; это близкое соседство и подало мысль столярам Густаву Вигу, Лехелу Варге и Ласло Мазуру из «Ремкоопа» (Ремесленно-кооперативное объединение столярных мастерских, Будапешт) вместе, уж коли они коллеги, отмечать с женами свой день ангела в первую августовскую субботу (что, правда, не помешало Мазуру, поскольку св. Ласло в году бывает дважды, праздновать свои именины еще и особо в компании с шурином Петером Бабинским и сослуживцем шурина Палом Сакаллом, о чем он, однако, будучи человеком с высоко развитым нравственным чувством, в «Ремкоопе» не заикался, полагая это до некоторой степени предательством в отношении друзей, кому именины по милости папы Григория достались одни-единственные). Для первого раза кутнули в «Корвине», но не очень удачно — программа, как исполнители ни старались на ресторанной эстраде, даром что знаменитости, была скучная; такой разве, бывало, гогот стоял, когда Лаци Мазур расскажет анекдотец про цыгана с женой или Лехел Варга одну из своих историй про мужика, попавшего в Пешт, а Густав Варга, войдя во вкус, уже под хорошим градусом, Сочаниху изобразит, как она задом вертит, едва директор «Ремкоопа», мужчина в самой поре, заглянет в столярку — да и застрянет там у порога, возле полировщиц (они и так-то задами крутят, надраивая вкруговую филенки шеллаком, но Сочаниха — она уж и так, и этак); плюс к тому официант оказался до безобразия медлительным, вино дорогое, мясо жилистое и духота нестерпимая: пиджаков-рубашек не скинешь, не у себя дома, и в довершение всего, чуть вздохнешь посвободней, жены одергивают; пришлось уйти, толком даже не посидев, только-только настроение стало подыматься, и они решили больше ни в какие заведения не ходить, а веселиться дома: один год у одного, другой у другого, третий у третьего на квартире.

В этом году черед был за Вигами. Первая суббота августа падала на третье число, и жена Вига с утра отправилась к Юли за новым платьем. После ей так и запомнилось: с Юли, с ее приятельницы, и с платья все и началось (что именно, речь впереди), хотя началось как раз не с нее, а еще задолго до того дня: когда Вигша взбунтовалась, решив взять отгул. Что значит «взбунтовалась», может спросить читатель — и с полным правом: какой же это бунт, если человек отпрашивается почему-нибудь на день с работы; да, но жена Густава Вига, в девичестве Магдольна Гомбар, приняла свое решение втихомолку, тайком от мужа (и после не сказавшись), приняла, чтобы перед гостями не осрамиться и заранее прибраться в квартире, загодя купить все утром, а не давиться в субботу днем, когда ничего путного и не достанешь; приняла, чтобы поспеть к Юли и в парикмахерскую (а то ведь опять эта стервоза Мазурша, сухердяйка плоскогрудая, подденет, как прошлый раз, с обычной своей ехидцей: «Подгуляла что-то причесочка, а, Магдольна?»); может наконец у человека быть несколько свободных часов, в которых он никому отчет давать не обязан. Нормальная женщина вообще не выкладывает мужу всего (зачем, в самом деле, посвящать его решительно во все), но брать отгул втихомолку — это уже значит ходить окольными путями, и Магдольна это понимала, хотя никакого предосудительного шага не замышляла, просто хотела отдохнуть, распорядиться этими пятью часами по-своему, чтобы они целиком принадлежали ей, а не мужу и не детям, — тоже ведь своего рода отдых, даже при самой напряженной работе.

Впрочем, с утра день этот ничем не отличался от предыдущих. За несколько секунд до четверти пятого Магдольна проснулась и, едва затрещал будильник, успела сразу прижать кнопку: мужу еще минут пятнадцать оставалось, пусть поспит (воркотни по крайней мере не слышать, что недоспал, да и под ногами не будет мешаться), сама же встала, накинула халат и вышла на кухню; привычные движения, в обычном порядке, как всегда. За окном уже светало, но в кухне густела тьма, и она наскочила коленкой на табуретку — оставили на самом ходу, муж, конечно, кто же больше, — не издав, однако, ни звука, только судорожно закусив губу: у женщины, встающей в четверть пятого, и чертыхнуться нет сил, до того спать хочется. Взяла спички, зажгла газ, поставила чайник — машинально, одно за другим, сняла таз с буфета, вымылась холодной водой, опять надела рубашку, халат; чайник между тем закипел, и, разлив чай по кружкам, она вернулась будить мужа.

— Густи, половина пятого!

Тот, невнятно, простонав, перевернулся на другой бок, потом со стоном обратно, наконец, не открывая глаз, быстро сел, выудил босыми ногами из-под кровати сандалии со срезанными задниками, служившие шлепанцами, и зашмыгал на кухню за женой, которая уже приготовила полотенце, воду и мыло на табурете. Пока он мылся и одевался, она нарезала и намазала маслом хлеб ему с собой, положила на стол.

— На.

Виг завязал шнурки на ботинках, встал и тут только обратил внимание на жену.

— Прямо так? — спросил он.

Жена рывком выдвинула буфетный ящик, вытащила старый, мятый бумажный пакет и бросила на стол.

— Пакетов не наготовишься… сколько раз повторять, чтобы обратно приносил!

Засовывая бутерброды в пакет, Виг спросил, а использованную туалетную бумагу тоже приносить? Жена не ответила. Прислонясь к буфетному косяку, она молча наблюдала за ним.

— Ты что? — поднял он взгляд. — Чего стоишь? Детей почему не будишь? Опоздают!

— Сам смотри не опоздай! — отрезала она.

Было без десяти пять. Муж выпил чаю, нервно, поспешно затолкал завтрак в портфель (время-то шло), осведомясь попутно у жены, что она собирается на вечер приготовить; Магдольна сказала, что коржиков купит каких-нибудь.

— Коржиков?! — выпустил из рук портфель ошеломленный Густав Виг. — Да лучше тогда в корчму сходить за те же деньги!

— Идите, — разрешила жена великодушно.

Виг снова подхватил портфель, но лишь затем, чтобы в подкрепление упреков шмякнуть его в сердцах на стол.

— Паршивое угощение сготовить на вечер — и того от нее не дождешься! Всего ведь в три года раз именины эти несчастные!

Ни один мускул не дрогнул на лице Магдольны Виг, урожденной Гомбар.

— А ты, может, скажешь, когда мне готовить? — безо всякого особого раздражения повысила она голос до крика. — Малышей отвести, на фабрике проработать полный день, потом штаны твои замызганные стирать, шамовку варить тебе, квартиру драить к приходу гостей и еще готовить на них?! Нашел себе прислугу!

— А я что, лодыря гоняю целый день?! — заорал Густав Виг.

У обоих заболело под ложечкой от возбуждения. Вигу пришел на ум табачный киоск у остановки, где можно купить пятидесятиграммовую бутылочку сливовицы или крепкой абрикосовой, как раз в пять открывается; живо представилось, как проходит палинка по горлу и желудок успокаивается, отпускает нервный спазм; а жене хотелось только, чтобы уматывал поскорей, побыть хоть немножко одной, в тишине… Некоторое время оба молча глядели друг на друга, наконец Магдольна дружелюбно осведомилась, долго он еще будет прохлаждаться, уж не на такси ли намерен ехать сегодня на работу.

— Гостей чем будешь кормить? — поинтересовался Густав Виг, совсем тихо, для разнообразия, зато с угрозой.

— Дома пускай наедаются, — сказала Магдольна равнодушно.

Густав Виг сдался: было уже без пяти пять. Схватил портфель и выбежал, хлопнув кухонной дверью. Словно гора свалилась у обоих с плеч.

Выждав, пока его удалявшиеся по наружной галерее шаги стихли на лестнице, Магдольна на минутку присела, сложа руки на коленях. В буквальном смысле на минутку, эту-то роскошь может себе позволить женщина, у которой отпуск. Виг между тем быстро шагал к трамвайной остановке, напротив которой стоял киоск, где он каждое утро брал сигареты, озираясь, не появится ли трамвай из-за угла, чтобы успеть перебежать улицу. Но сейчас трамвай его нимало не занимал, спокойно встал он в хвост, терпеливо дожидаясь своей очереди, даже пропустил вперед какого-то явно торопившегося мужчину; купил пачку «симфонии» и бутылочку сливовицы, отколупнул в сторонке укупорку и, запрокинув голову, вылил содержимое в глотку. Жгучая влага пробежала по горлу, желудок приятно расслабился. Закурив, Густи стал задумчиво наблюдать, как подходит уже третий трамвай и пассажиры взбираются на подножки, протискиваясь внутрь. С расстановкой пускал он дым, начиная понемногу чувствовать себя более или менее человеком. По краю тротуара у ближних ворот выстроились мусорные баки, один, с вмятиной на боку, — без крышки; легким точным движением Виг закинул в него пустую склянку, хотя она стоила целый форинт, а Густав Виг особой беспечностью на этот счет не отличался (хочешь чего-нибудь достигнуть в этой окаянной жизни — каждый грош экономь), но сегодняшний день как-никак не рядовой, а именинный, и он, тоже без ведома жены, взял по такому случаю отгул, чтобы выгадать себе полдня (не подозревая, что и она свои полдня от него утаивает): свободой насладиться. В конце концов именины раз в год бывают, и хотелось с самого утра ощутить: нынче ПРАЗДНИК. Работать в такой день грех. Кстати, дел у него в эти полдня не было, но на то, черт возьми, и отпуск, чтобы ничего не делать. Потому и не сказал жене, та наверняка сочла бы это разгильдяйством и сто разных поручений надавала, и вообще, что это за свобода, если жена будет ею распоряжаться.

В пять минут шестого, когда за окном промелькнула рыжая Халлиха, Магдольна уже гладила. Халлиха приметила краешком глаза утюг у нее в руках, но почти уже прошла мимо, пока осознала все значение этого.

— Как, вы не на работе? — вернулась она с вопросом и, так как Магдольна, видимо, не слышала, повторила: — Что случилось? С добрым утром, вы сегодня не идете?

Тут только Магдольна Гомбар подняла удивленный взор: кто это окликает ее с галереи в пять утра.

— Доброе утро, — разглядев Халлиху, с подчеркнутой любезностью поздоровалась она, — ой, что же это я хотела вчера вечером вам сказать… ну, не важно. Что случилось? Да так, дела, отгул на сегодня взять пришлось. А вы идете уже?

Халлиха помедлила, но, поскольку та углубилась в свое занятие, попрощалась со всей сердечностью. Но Магдольна Гомбар знала: Халлиху все утро будет мучить любопытство: о чем это, якобы «неважном», хотела ей сказать соседка вчера вечером и что за дела удерживают ее нынче дома. При этой мысли Магдольна слегка повеселела: будучи сама роста небольшого, она терпеть не могла дородную толстуху Халлиху — и еще за то, что, стоит повысить голос, она уже тут как тут, просит для вида одолжить что-нибудь по хозяйству.

Управясь с глажкой, она в шесть разбудила детей. Старшенькую водили в детский сад, младшего приходилось еще таскать на руках, но садик и ясли были, по счастью, друг возле друга и по дороге на трамвай. В полседьмого вышли, Магдольна захватила сумку — зайти на обратном пути за покупками. Около восьми вернулась, убрала постели, вынесла ковры на галерею, развесила их на решетке, намазала мастикой и натерла полы, намочила детское белье, вытерла пыль, полила цветы, обмахнула ковры веником, смоченным в нашатыре, снова постелила, когда выветрился запах, расставила мебель, перемыла посуду, оставшуюся с утра и со вчерашнего вечера, уложила выглаженное белье в шкаф, подтерла напоследок плиточный пол на кухне, наскоро опять помылась и, надев платье поприличней, подхватила сумку и побежала к Юли.

Юли создает человека по своему образу и подобию, тогда как Густав отпуском своим воспользоваться не умеет

Магдольна Гомбар не любила Юли, хотя та была ее приятельницей, ни разу, однако, не задумываясь, как же совмещаются две эти не очень совместимые вещи. Когда-то они жили вместе, снимая комнату; вместе с год проработали на ткацкой фабрике, но Юли, особа разбитная и практичная, к тому же еще смазливая, обучилась шить и стала частницей, сойдясь с Ади Клингером из пивной на улице Элемер (вон куда захаживала, очень характерно для нее); Клингер этот, перейдя официантом в модный второразрядный ресторанчик в Буде, «Золотую щуку», и начав один огребать чаевых не меньше, чем они вдвоем с Густи зарабатывали, купил своей подружке швейную машинку, и та засела дома. Разрешения у нее не было, зато работы — навалом. Всем на свете обзавелись, от телевизора до холодильника, зажили не хуже других. Но Юли осталась непременной частью и Магдольниного существования: было кому завидовать и кого хаять. То оказывалась она недосягаемым образцом, то последней тварью, смотря по настроению. Густи же, наоборот, неуклонно, независимо от настроения старался ее очернить, считая злым гением жены и величая не иначе как отпетой шлюхой. (Магдольна, положим, прекрасно помнила, что высоконравственное это мнение ничуть не мешало мужу в свое время приударять за ней; правда, Юли, какой непутевой и отпетой ни была, если уж на нее «найдет», дружбу все-таки ставила выше и показала Густи фигу, однако особой благодарности к ней Магдольна не испытывала, подозревая не без оснований: дружба дружбой, но, приглянись он ей по-настоящему, увела бы глазом не моргнув.) Упомянутое платье шилось не к именинам — больно нужно, все равно они мужнины, не ее, хлопоты только лишние из-за всей этой суеты; просто Юли на днях позвонила на фабрику: готово, мол, можешь в субботу забирать.

Там, у Юли, все и началось (а не у Юли — так, значит, раньше, когда Магдольна взяла отгул, а у нее получило лишь новый толчок), потому что именно там ощутила в себе Магдольна перемену, которая столь ее смутила, ибо вернула в состояние непривычное и, казалось, давно позабытое, ей больше не грозившее; похоже было на легкий жар или слабое опьянение: какое-то смешливо-беззаботное, приподнято-хмельное настроение. В чем причина, трудно объяснить; одно ясно: не возьми она отгульный день тайком, не взбунтуйся (тем самым) против своей женской доли, не уйди в отпуск словно и от семейной жизни — ничего подобного не случилось бы. Виновато тут было, конечно, и новое платье, и сама Юли с настырной своей болтовней — вообще, наверно, все: и голубое небо, и плывший с улицы зной, лето с его пряными, буйными ароматами, которые перебивали даже городскую вонь. Юли она застала в выходившей на дворовую галерею задней комнате, где ее подружка оборудовала себе мастерскую: «салон», по ее выражению; здесь стояли швейная машина, стол для раскроя, трельяж; всюду бумажные выкройки, пестрые заграничные модные журналы. Сама Юли сидела на столе в одном бикини и, поскольку была близорука, в очках (что Магдольна каждый раз отмечала про себя с удовлетворением, ибо очки Юли старили), настежь распахнув окно и дверь, будто бы из-за жары, но больше, чтобы выставить напоказ, на всеобщее обозрение жильцов и фланировавших по галерее мужчин, на лившийся в комнату яркий солнечный свет свои девически стройные формы: длинные загорелые ноги, упругий живот и груди, нескромно приподымающие узкую полоску лифчика, которая мало что и прикрывала… — и Магдольне представились собственные отяжелевшая грудь и живот в складках; хорошо им, нерожавшим, подумалось с горечью, кому не пришлось носить, выкармливать двоих, как ей. Спрыгнув со стола и сняв очки, Юли поцеловала Магдольну со словами: «Ну-ка, раздевайся, быстро, давай примерим».

Осуждающе оглядев ее наготу, Магдольна перевела строгий взор на распахнутое окно.

— Закрой, пожалуйста.

— Да мы же задохнемся! — воскликнула Юли, потом, смекнув, в чем дело, покатилась со смеху. — Застыдилась?! — восторженно, во все горло завопила она, так что на четвертом этаже, наверно, было слышно. — Ах ты красная девица!

«Зато не бесстыжая, во всяком случае», — хотела было отбрить ее Магдольна, но только сказала сдержанно, что не всем же одинаковыми быть. Юли пропустила ее замечание мимо ушей, продолжая потешаться: погоди, дурочка, состаримся, находимся еще завязанные да закутанные, успеем; однако же, козочкой скакнула к окну и, напоследок зазывно потянувшись во весь проем, притворила рамы и задернула штору. В комнате воцарился приятный полумрак, даже прохладней стало, солнце не пекло («Задохнемся!.. — язвительно подумала Магдольна, но промолчала, привыкая к полутьме). Юли меж тем не сиделось. «Давай, давай, шевелись, — прикрикнула она, — меня, надеюсь, не стесняешься? Не бойся, я не с бородой». «Это уж точно», — ввернула Магдольна с насмешливым пренебрежением и разделась до комбинации; Юли помогла ей надеть платье, подвела к зеркалу. И пока сновала возле, обдавая здоровым запахом потного тела, Магдольна вдруг впервые испытала то самое.

Нет, она, конечно же, была женщина во всех отношениях нормальная (разве только позабыла с некоторых пор, что вообще женщина), просто этот коснувшийся ее обоняния резкий запах невольно привел на память постель (с чем же еще может связать воображение такую вот Юли), а от постели естественная ассоциативная нить протянулась к другой половине рода человеческого, мужчинам; не к Густи или кому-то другому, а так, вообще: что и они на свете есть, и у Магдольны что-то шевельнулось под ложечкой, щекотное какое-то чувство, побежав по всему телу, — не острое и не ясное, но все же внятное; неопределенное вожделение, которое с незамужних времен ее не посещало. Всего мгновение, но Магдольна встрепенулась, изо всех сил стараясь прогнать, подавить даже самое воспоминание о нем, но чувство-то было и осталось, затаясь где-то в глубине, и позже опять выглянуло, к пяти вечера совсем определясь и окрепнув. Юли пустилась меж тем выкладывать новости: Ади Клингера перевели на сезон в Балатональмади[20], место дивное и денег — во́, в понедельник к нему еду, комнату мне снял, пробудем там до конца лета, и Магдольна подумала: «Везет же паршивке, пол-лета на Балатоне прохлаждаться, в красивейшем месте, а дружок ее дуриком кучу монет тем делом огребет», и ревнивая досада заглушила посетившее ее было сомнительное чувство.

Разглядывая платье, поворачивалась она перед трельяжем. Как будто ничего. А Юли непрерывно тараторила у нее за спиной: «Первый сорт, цыпонька, просто зависть берет, ей богу, ты и не представляешь, как идет тебе, цены такому платью нет, хотя я, конечно, не к тому». Магдольна не слушала: всегдашняя ее подтекстовка; она изъянов искала, вдруг потом, дома, обнаружатся, когда наденешь. В талии вроде бы узковато, может, пополнела с тех пор, как мерку снимали, но лучше уж пусть так, фигура стройнее, отпустить — будет широко; а Юли все усердствовала с мелком в руках; то спереди одернет, то сзади, присев на корточки, то, пометив, поправит в проймах, то опять к себе повернет: «Дай-ка взгляну». Магдольна вертела шеей, пытаясь увидеть себя сзади и не следя, над чем там колдует Юли. Живот между тем стал словно бы поменьше и грудь поизящней, и на бедрах убавился лишний жирок.

— Ну? Нравится? — осведомилась Юли, добиваясь ответа, но Магдольна все смотрелась недоверчиво в зеркало. Что-то в ней появилось не свое, неузнаваемое. Юли подпорола бритвой шов на воротнике, зашпилила булавкой. — Вот теперь в самый раз! — вскричала она с воодушевлением. — Теперь, лапочка, сам черт не придерется. Снимай!

Магдольна сняла платье и в одной комбинации стала наблюдать, что делает Юли, которая уселась за машинку; в зеркало смотреть она избегала, находя себя в платье интересней и не желая показываться себе в невыгодном свете. Юли же болтала и болтала, язык у нее работал безотказно, про некую Ирен стала сплетничать, общую их подругу, с которой столкнулась на улице.

— Нет, я думала, разревусь; ну и видик у нее! Ты ведь знаешь, какая она была, девочка нарасхват; помнишь Марковича?

— Это к которому жена прибежала, скандал закатила? — хихикнув, оживилась Магдольна. — А мы еще в туалете подслушивали, там все слышно из кабинета…

— Ну да, ну да, — захлебываясь и даже по коленкам хлопая себя от восторга, завопила Юли, — еще ругалась как извозчик; ругается и визжит: «Я добродетельная мать, я добродетельная мать», помнишь?

Магдольна от души посмеялась над «добродетельной матерью».

— А помнишь, на Матру автобусом ездили? Как «при чем», он же там к ней начал приставать, в роще за рестораном лапать; ну так вот, слушай! После того шухера у Ирен шофер один завелся, симпатяга-парень и на морду очень даже ничего, Фери или Золи, не важно, но он еще там с одной путался, а Ирен, нет чтобы ее отвадить, его отшила — и вышла с досады за того кондитера, ну того, рябого, не знала случайно?

Магдольна знала, но по ее выходило, что он пекарь.

— Пекарь, кондитер, один черт, главное, он в восемь ложится, в три встает, хорошо, если раз пять в году и переспит-то с ней по-настоящему! Подумай, как она после всего этого может выглядеть?

Магдольна подумала и усмехнулась.

— Цыпонька, ты не поверишь: раздалась, как корова симментальская, поперек себя шире, каждый божий день по два кило сдобного хлеба уминает, а завоображала… думает, не работает, так уж и барыня… и детишек трое; по себе знаешь, Магдулик, что это такое! Ну, вот и готово, — подхватила она платье, — на, примерь! Вот что они делают с собой, эти бабы.

Магдольна натянула платье — действительно, сидит еще лучше; в чем тут дело, оставалось загадкой. Юли забила в ладоши.

— Провалиться мне, Магдулик, ты просто красавица, тебя и не узнать, нет, слушай, я серьезно, ни одно платье мне еще так не удавалось, ей-ей; мужики бегать будут за тобой, вот увидишь!

— Уж прямо! — отмахнулась с гримаской Магдольна Гомбар. — Есть мне о чем голову сушить, других забот нет, — но тут же покраснела, сообразив: неправда, было правдой полчаса назад, а в эту минуту, при упоминании о мужиках, испытанное перед тем странное, греховное чувство опять пробудилось в ней, и, спеша отвлечься, она с сердито наморщенным лбом принялась оглядывать себя в зеркало — не исключено ведь, что Юли нарочно заговаривает ее, чтобы какого-нибудь огреха не заметила.

Юли засмеялась: вот, не верит, да чего ради выхваляться мне перед тобой; потом завела про какого-то инженера, который сейчас за ней ухлестывает, мол, к Ади Клингеру пора, иначе не ручаюсь за себя, ты же меня знаешь.

Магдольна Виг по-прежнему недвижно стояла перед трельяжем.

— Ну снимай, я тебе заверну, — сказала Юли.

— Нет, — отозвалась наконец Магдольна. — Не надо. То, барахляное, заверни.

— В этом пойдешь? Ну и правильно, лапочка, — удивясь было, понимающе рассмеялась Юли. — Вижу, и тебе понравилось.

И пока она заворачивала другое (которое еще утром казалось вполне приличным, а теперь, рядом с Юлиным блистательным изделием, вмиг померкло и стало «барахляным»), Магдольна поворачивалась перед зеркалом во все стороны, там и сям притрагиваясь к себе, словно изучая себя, новую. Юли завернула «барахляное», подняла глаза, оглядела недоверчиво подругу и, недовольная, обошла вокруг. Вид у нее сделался совсем мрачный.

— Что? — испугалась Магдольна. — Что-нибудь нехорошо?

— Слишком даже хорошо, — ответила та глухо. — Слишком даже, лапонька, для тебя.

И, загоревшись вдруг (Магдольна не успела даже обидеться) и засверкав глазами, стала в пылу вдохновения умолять ее разрешить сделать ей прическу, потому что с такой головой на люди стыдно показаться; уж заимела такое мировецкое платьице, изволь и все остальное в соответствие привести, а сейчас — не сердись, мол, я ведь любя — она как чучело с этими патлами.

— Но ты же не парикмахерша… — заикнулась было Магдольна, но Юли и пикнуть не дала.

— Я?! Да я тебя лучше профессионалки причешу, я и себе прическу делаю, и сестренке, и Андялке — помнишь ее? Тьфу ты, ну, Ангела Надь, блондиночка, мордашка такая наивненькая, у нас была тогда ученицей; клиенток вообще у меня полно, ты их даже и не знаешь, дорогуша, и снасть вся под рукой, чин чином сделаем: и вымоем, и пострижем, и завьем, я лаком покроем…

— Ой, только не лаком! — запротестовала Магдольна. — Противный этот лак, волосы потом не расчешешь…

— Тогда пивком, — с легкостью согласилась Юли, — пиво, кстати, есть. — И выбежав, вернулась с бутылкой прекрасного, темного, холодного пива.

— Как это пивком?! — спохватясь, ужаснулась Магдольна.

Юли налила.

— Да чего ты, уж положись на меня, плохо не сделаю, — заверила она. — Твое здоровье! Пей давай.

— Но я от тебя как раз в парикмахерскую собиралась, — попыталась возразить Магдольна.

— Сдурела?! Деньгами такими швыряться… Туфли лучше на них купи, твои все равно к этому платью не подходят; вот, гляди! — Подбежав к гардеробу, она вынула пару белых текстильных туфель. — Ну-ка надень, да перестань, не важно, что велики, видно же: тебе точь-в-точь такие нужны! Сбегай на Кольцо, я объясню где, восемьдесят форинтов всего, дурой надо быть, чтобы не купить, только смотри, сегодня же, они вчера получили, к понедельнику разберут. Покупают нарасхват.

— А Густи-то, ему я что скажу? — испугалась Магдольна.

— А какое ему дело, Густи твоему, — возразила Юли, — рад только будет, что денег не просила.

— Да я и про отгул не сказала, — призналась Магдольна, — и что к тебе пошла…

— И правильно, — одобрила Юли, — отгулы его тоже не касаются, когда надо, тогда и берешь; слава богу, Магдулик, умнеть, кажется, начинаешь. Ну давай снимай! — И стащив платье с отупевшей немного от пива и потока уговоров Магдольны, повязала ее простынкой и усадила перед трельяжем. — Густи твой радоваться будет, какая женушка у него шикарная да молоденькая!

— Молоденькая! — рассмеялась Магдольна не без горечи.

— Да ты что?! — взъелась Юли. — Тебе сколько? Тридцать два?.. А мне, дорогуша, тридцать шесть, но посмей мне кто-нибудь сказать: старуха, я ему всю рожу растворожу! Нынче женщина и в пятьдесят еще молоденькая, заруби себе на носу, чудик ты! — Она прикатила из кухни тазик на подставке для мытья головы, разместила на туалетном столике фен, шампунь, пива две бутылки, щипцы, бигуди, ножницы и прочий инструмент, посмеялась: — А ты и не знала, что все у меня налицо? Полный комплект! — И ухватила Магдольну за длинную прядь. — Эту шестимесячную долой, вон как отросла…

— Ой, ты осторожней, слишком много не снимай, — вскинулась Магдольна, растерянно ловя в зеркале взгляд подруги.

— Можешь не беспокоиться, я тебе такую стильную, элегантную французскую прическу сооружу, такая ты у меня пикантненькая получишься — вся уличная шатия заглядываться будет на тебя.

И Магдольна сдалась. Зажмурясь, предоставила ей делать со своей головой что угодно. А та бойко, самозабвенно заработала руками и языком: творила и наслаждалась, философствуя от полноты чувств.

— Бабы, они по-всякому жизнь себе портят, лапонька, без разницы — замужем или нет. Вот ты, Магдулик, уже продала себя, но пока ничего не потеряно! Второй Ирен ты не будешь, я не допущу, друг я тебе или кто, черт побери, ты только слушайся меня! Знаешь, — сбавила она тон, наклонясь, — я иногда просто женоненавистницей становлюсь, вот ей-ей!

Магдольна уставилась на нее испуганно. Это уж что-то слишком мудреное.

— Да-да, лапонька, — закивала Юли, — женоненавистницей, видя, как губят себя некоторые, вот и Андялка эта, Ангела Надь… подцепила докторишку одного, дипломированный гинеколог, за пятьдесят уже, хотя не совсем еще развалина, член яхт-клуба, дача в Агарде[21], шотландское виски, джин «Гордон», шмотки заграничные, американские сигареты, «фиат-128» яблочно-зеленого цвета, чистокровный доберман-пинчер — и два отвратных сына-подростка плюс старая зануда жена, в общем, весь джентльменский набор, и эта балда липнет к нему, парня своего бросила, какой парень, я тебе скажу, м-м-м, сама бы не прочь, а она, курица, вообразила, будто врач разведется из-за нее, нет, ты подумай: девка, которая после школы не то что книжки, строчки печатной не прочла, в газете и той одни объявления просматривает, врача отбить вознамерилась, ему ведь, кроме титек, интеллигентщинки тоже небось подай, образованности какой-никакой, вкуса, верно? А эта дура набитая, что у нее за вкус, у кенгурихи австралийской и то, наверно, лучше, сумочки без меня выбрать себе не может! Ну, доктор этот терпит ее, как собаку приблудную, кость кинет ей изредка в окошко, погладит, а потом пнет, а она придет, поревет у меня и опять к нему. Нет, Магдулик, только баба дурищей такой может быть!


Густав Виг большую часть своего предобеденного времени провел в безлюдном и прохладном даже пивном баре. Облокотясь о столик и отгоняя мух от болтавшегося на донышке несвежего пива, которое отпивал с расстановкой, маленькими глоточками, чтобы продлить удовольствие (второй нельзя было себе позволить из-за Магдольны: пахнуть будет, догадается), сидел он и томился, не отрывая глаз от стройной блондинки за кассой, упорно не желавшей замечать его томления. От безнадежной скуки он усердно курил; компании не было — торчало только двое каких-то стариков, уже лыка не вязавших, и Густи устроился в сторонке, поодаль от них, а вновь входившие вытянут по кружке — и до свиданья. Попробовал было к смазливенькой кассирше подъехать, интересуясь, всегда ли здесь такое затишье, но девушка, смерив его взглядом от редеющих каштановых волос и складок у рта (старивших Вига еще на добрых три-четыре года сверх его тридцати восьми) вплоть до ношеной спецовки и стоптанных сандалий, со скучливым видом отвернулась и лишь приличия ради бросила — посетителям положено отвечать, — что бойко будет в обед. Поблагодарив учтиво за информацию, Виг потопал, с чем был, к своей кружке, в которой две мухи нашли тем часом свою кончину из-за его беспечности. Воззрясь уныло на утопленниц, Густи решил, что выпьет все-таки еще одну.

К кассе стояло трое, и Виг издали пожирал разгоревшимися глазами голые смуглые девичьи бедра (девушка носила мини), до того погрузясь в это упоительное занятие, что с трудом вспомнил, чего ему надо, когда подошла очередь. В уплату он протянул полусотенную, кассирша сдала было лишку, но, тут же заметив ошибку, переменила бумажку. «Вот, чуть было подарок вам не сделала», — засмеялась она, блеснув жемчужными зубками. Густав Виг поглядел на нее в упор, осклабясь двусмысленно.

— Я бы не отказался… кое от чего, — вздохнул он со значением.

Но девушка уже обратила вопросительный взор на следующего:

— Слушаю вас!

Густи ретировался восвояси и за неимением лучшего стал под прикрытием второй кружки снова кидать ненасытные взгляды на соблазнительно сложенную кассиршу. Размеренными глотками поглощал он хмельную влагу, не оказывавшую, однако, своего благотворного действия: все выпитое тотчас выходило по́том в эту жару, и, не выпуская девушки из виду, пустился придумывать, как бы к ней поудачней подкатиться. «Мадемуазель…» — начал было он, но сразу отмел: чушь, что за обращение. «Коллега», — и того глупей. «Цыпочка, обмираю по тебе, выставка твоя нахальненькая нравится, стоп, не отбиваться, а то укушу, назначь свиданьице вечерком, полюбимся под кусточком… ух-х! Небу жарко станет». Вот это да, это, пожалуй, в точку; по крайней мере правда, хотя кому она нужна нынче, правда! Пошлет его кое-куда с этакими подходцами. Тем более «вечерком» он же занят вечером… «Мне ваше лицо знакомо, где-то я видел вас, девушка, — вот это лучше всего, это верняк. — В ресторанчике в Кёбане случайно не работали?..» Нет, нельзя сразу с ресторанчика… «В прессо[22], в «Дендьвираге»?..» Она скажет «нет», потому что ни в каком «Дендьвираге», конечно, не работала, а он: «А сестренки у вас нет? Или племянницы? Славная такая блондиночка работала там, в точности как вы». Она опять ответит «нет», потому что никогда и не было в том кёбаньском прессо никакой похожей официантки, а он поглядит так пристально и подтвердит решительно: «Где-то мы все-таки встречались»; тут и ей тоже, как водится, что-то такое начнет мерещиться, и они вместе примутся доискиваться: а там-то и там-то вы случаем не бывали, в том месте не работали, не из Пешта сами, а откуда приехали, лето где проводите — и ответ готов: так вот где я вас, наверно, видел. А там уж само пойдет, как между старыми знакомыми.

Виг подтянул ремень на одну дырочку, пробежался украдкой пальцами по пуговичкам пониже: в порядке ли шлиц, убедясь, что все в ажуре, встал и бодрым, уверенным шагом двинулся вперед. Так по крайней мере казалось ему самому; сторонний наблюдатель нашел бы в нем скорее сходство с подражающим борцу десятилетним мальчуганом: этот подобранный живот, расправленные плечи, слегка наклоненное вперед туловище, полусогнутые руки. В такой позе замер он у кассы. Девушка читала какую-то книгу, пристроив ее на коленях, под кассовым аппаратом. Виг выжидал, пока она подымет глаза и встретится с ним взглядом, но та, не отрываясь от книги, положила просто руку на клавиатуру с досадливым вопросом: «Ну, что вам?» (и почитать не дадут) — и, так как Густав Виг сохранял молчание, посмотрела наконец раздраженно и, резко перевернув книжку вверх обложкой (обложка была красная с белыми и черными буквами, но заглавия Густи не разобрал), повторила: «Вам что?» Виг почувствовал: настал долгожданный момент, кашлянул, но в голове была какая-то странная, вязкая пустота, удачно придуманное вступление начисто позабылось «Мадемуазель…» — протянул он, и его даже пот прошиб: ведь это не годится, только что забраковано. Терпение кассирши иссякло. «Да говорите же, в самом деле!» «Кружку пива… бокал то есть, — поправился он убитым голосом (и тут в памяти всплыло: «Вы в Кёбане не работали?..»); кассирша вырвала чек, взяла деньги, и, пока отсчитывала сдачу, Густав Виг, придя немного в себя, попытался спасти положение: дескать, хватит покамест, в отгуле нынче, кхм, день целый впереди, так что не будем жадничать, верно? — и ухмыльнулся через силу, даже виски от натуги сделались мокрые; но девушка, не шелохнувшись, с немым отвращением ждала окончания этой тирады, как человек достойный лучшей участи, который лишь волей случая заброшен сюда и сидит, будто интернированный, глубоко презирая и эту дыру и всех окружающих, видя в них только пьяных или полупьяных свиней, не больше. Потом опять уткнулась в книгу, перевернув ее нетерпеливо у себя на коленях. И Густав Виг опять отступил, теперь уже к стойке. Плечи его снова опустились, тело обмякло и походка стала нормальной и естественной, утратив сходство с поступью циркового борца, лишь горькие складки заметней обозначились на худом лице. Бокал свой он на сей раз опрокинул залпом, достал сигарету, постучал ею о ноготь большого пальца для уплотнения, закурил в дверях и, выдохнув дым, оглянулся напоследок. Девушка сидела, по-прежнему углубясь в чтение и подымая голову лишь на короткий миг, когда подходил очередной посетитель. Долго, с пренебрежением взирал на нее Густи, как бы вознаграждая себя за поражение, стараясь принять независимый вид, чтобы с достоинством удалиться.

Пыль и жара встретили его на улице, солнце сияло ослепительно. Спешившие мимо девушки были очень привлекательны в своих пестрых летних платьицах, джинсы так славно облегали их выпуклые задики, грудки под легкими водолазками и блузками подрагивали так притягательно. Виг пялился на каждую, но ни одна даже не обернулась. Будь он из породы уличных приставал, выдал бы какой-нибудь на ушко открытым текстом: «Ты мне по вкусу, лапушка, пошли, договоримся» — или еще почище: «Есть кое-что в штанах, интересуешься — твое будет». Но так он не умел — и не особо жалел, зная от друзей-приятелей, что и этот способ редко себя оправдывает. Спустился к Дунаю, посидел там на каменных ступенях, глядя на реку; потом сбросил рубашку, башмаки, закатал штаны и принялся лениво болтать в воде ногами, наслаждаясь солнышком, а что, приятно; вот когда дошло по-настоящему: славная все-таки штука — отпуск, проводи время как угодно, ничем не связан, самому господу богу не обязан давать отчет. С рубашкой и обувью в руках пошел он вдоль берега по самым нижним ступенькам, по щиколотку в прохладной грязно-коричневой воде, отпрыгивая, лишь когда волной достанет от теплохода, речного трамвая или буксира, и посматривая на загорающие, целующиеся, обнимающиеся парочки. Это, правда, подпортило ему немножко настроение, но не глядеть он не мог — и до того засмотрелся, что чуть в Дунай не загремел, споткнувшись ненароком о чьи-то вытянутые ноги. С трудом устояв, Виг вдвойне перетрусил: ноги принадлежали высокому двадцатилетнему юнцу атлетического сложения; чего доброго, кобениться начнет, подумает, нарочно, или просто погонит, нечего, мол, глазеть, а то и в воду столкнет, захлебнешься запросто: Густи ведь и плавать не умел; но тот только поднял взгляд в блаженном полузабытье и махнул рукой, иди, ничего, улыбнулся даже, покладисто и великодушно, и опять потянулся к губам девицы, которая с сомкнутыми веками полулежала у него на груди.

От этой великодушной снисходительности, юношески неуязвимой щедрости Густав Виг почувствовал себя совсем дряхлым, никому не нужным стариком, впав в настроение куда более скверное, чем если б этот ладно скроенный юнец просто его поколотил. Поднявшись на набережную, он присел на чугунную тумбу, обсушил ноги, оделся и остался недвижно сидеть на горячем железе, чувствительно припекавшем ему задницу, подумывая почему-то о Дёрде Доже[23]: «Тоже, наверно, не сладко пришлось бедняге…» Дул иссушающе знойный ветер, мостовая, будто плавясь, сверкала на солнце, в глотке у Вига совершенно пересохло, в висках ломило и сердце так защемило от одиночества, все показалось таким бесцельным — и мысли, и стремления, и поступки, — что он взглянул на часы, тяготясь ничегонеделаньем больше, чем ожиданием обеденного перерыва в мастерской.


Жена между тем пустилась в обратный путь, соображая в страхе: «Господи, кажется, опаздываю» — и убыстряя по мере возможности шаг, хотя возможности этой спешка как раз не давала: вспотеешь — новое платье попортишь, да и новенькие, неразношенные туфли жали, немедля, конечно же, купленные по совету Юли и сразу, понятно, надетые вместо старых, уложенных в коробку. В переполненный трамвай она не решилась сесть; белые туфли — обувь маркая, наступит какой-нибудь неуклюжий слон — и конец, и платье в давке изомнется, лучше пешком пройти остановку, может, повезет и следующий нагонит посвободней. Времени на эту сплетницу Юли ушло уйма; вдобавок, причесав, она, чертовка, тотчас взялась за лицо: разделала по всем правилам косметики, форменным образом накачав предварительно Магдольну пивом — еще целый бокал заставив выпить, отчего ее совсем развезло и сил не стало сопротивляться; Юли же сбила какой-то гоголь-моголь из яйца и обмазала ей физиономию и, пока лежала эта яичная маска, смеяться не разрешалось, сама, однако, несла без устали такую околесицу, удержаться невозможно, в животе даже заболело от тщетных усилий; повыдергала там и сям щипчиками волоски, поковыряла иголкой поры, от угрей очистить, потом, отмассировав (что Магдольну приятно освежило), обработала кожу всякими кремами, притираниями да протирками — такие пошли ароматы (не сказать, неприятные, но, как еще Густи к этому отнесется, бог его знает…), даже глаза удлинила, подрисовав тушью, но в зеркало уже и глянуть было некогда, пора бежать, чтобы поспеть в обувной магазин. Нет, что ни говори, улыбнулась Магдольна, в ней что-то есть, в этой «шлюхе отпетой», мастерица на все руки; не только портниха отличная, но и куаферша прирожденная, и в косметике толк знает (и все — чистейшее хобби, все для собственного удовольствия, не взяла ни филлера, а в парикмахерской форинтов бы в шестьдесят влетело, это уж факт), и тут ее осенило: да ведь сама Юлина настырность, которая ее до сих пор так сердила, крикливая эта развязность тоже от доброжелательности, от стремления помочь, и Магдольна дала себе слово встречаться с ней почаще, пусть Густи там что хочет, насчет Юли лучше бы молчал, у самого рыльце в пушку, попробуй он только поворчать, уж она ему выдаст.

Как ни поторапливала себя Магдольна, а перед дамской конфекцией задержалась — успела-таки Юли заронить ей в душу сомнение, а тот ли ей нужен бюстгальтер, того ли фасона, и, шаря глазами по витрине, вдруг оцепенела: совершенно другая женщина смотрела на нее, отражаясь в стекле и повторяя каждое ее движение, красивая и молодая; странное чувство ее охватило, словно бы это она и в то же время не она («раздвоение личности», как про одну их сослуживицу говорили, которая год назад заболела психическим расстройством), — довольно-таки жуткое чувство, длившееся целое долгое мгновение, пока не вернулась волнующая уверенность: конечно же, это она, и даже краска бросилась от радости в лицо. Нет, эта Юли — настоящая волшебница и будет теперь лучшей ее подругой, кто бы там что ни плел. Она глядела на себя и не могла оторваться: на фоне толпы и уличного движения фигура смотрелась еще лучше, чем в зеркале; повернулась боком, отошла, чтобы и в туфлях себя увидеть, приподняла ногу — и тут приятный незнакомый мужской голос с шутливо-убежденным задором произнес у нее за спиной: «Хороша! Нет, ей-богу, хороша!» Магдольна обернулась с негодованием, оказавшись лицом к лицу с высоким, недурной наружности молодым человеком лет двадцати пяти, не больше, в узких брюках и трикотажной рубашке в обтяжку, открывавшей крепкие, мускулистые руки, с пачкой газет под мышкой. Магдольна ужасно разволновалась (и опять к черту послала эту Юли, которая и ее на свой лад умудрилась перекроить, — до сих пор к ней еще не вязались на улице), но этот вроде бы не из таких, лицо вполне интеллигентное, на студента похож. Так или иначе, она круто повернулась и, сгорая от стыда, устремилась с опущенной головой прочь со всей быстротой, с какой позволяли новые туфли. Молодой человек — за ней. Сердце у Магдольны бешено колотилось. «Кошмар, ни одного полицейского нигде», — вертелось в голове, а юноша все повторял, не вкрадчиво, но и не нагло, обычным, нормальным тоном: «Ей-богу, хороши, просто хороши, серьезно! А как вы очаровательно отражение свое рассматривали, даже не представляете! Обожаю женщин, которые в витрины глядятся!» И, перемежая комплименты восклицаниями: «„Эшти хирлап“[24]! Кому „Эшти хирлап“?», приотставая, когда кто-нибудь брал газету, нагонял опять. «Не хотите купить „Эшти хирлап“?» — предложил он и ей. — Говорят, у красивых женщин легкая рука, разве не слышали?» И все в том же роде, не нахальничая, а слегка подшучивая. «Ой, как вы покраснели, блондиночка!» — сообщил он, засмеявшись. Магдольна еще пуще раскраснелась и ускорила шаг. Они уже почти поравнялись с остановкой, как вдруг юноша схватил ее за руку, притянув к себе; Магдольна чуть не взвизгнула, но голос ей не повиновался (да и что, собственно, такого, не съели же, за руку просто взяли…); она почувствовала тепло его ладони, его сильную и цепкую, но мягкую, бережную хватку — и газета скользнула ей в сумку: «Вам на память, вы так прелестно краснеете». И уже убежал, а она, только что не разинув рот, смотрела вслед, и долго в ушах ее еще звучало: «„Эшти хирлап“, кому „Эшти хирлап“…»


Выше по набережной стояла забегаловка под названием «Матрос», куда и правда заглядывали речники с Дуная, и Густав Виг добавил там кружку, поскольку больше повезло: нашлось несколько завсегдатаев, готовых заложить с утра пораньше и потрепаться. Разговорился, между прочим, с одним, ходившим в настоящие плавания. Это был чернявый сухощавый человек с худым, выдубленным солнцем неподвижным лицом, как коричневый стручок. Пил он крепкую палинку, заказывая по стопке.

— Жизнь тут у вас — лучше не надо, — заявил он Вигу категорически.

— Это почему же?

— Ума для такой жизни не требуется. — И повернулся к нему по-военному четким движением. — Будем знакомы: Савитта, Эндре. С двумя «т».

— Виг, Густав, — представился Густи, обменявшись рукопожатием и сообщив для начала, что в отгуле сейчас, вчера был день его ангела, сегодня отмечает, вечером.

Тот зорким прищуренным взглядом молча уставился вдаль, будто присматриваясь к какой-то надвигающейся опасности, требующей неусыпного наблюдения. Виг тоже помолчал, затем, как бы в ответ на предыдущее, сказал, что ходить на судне — все-таки не в пример лучше. Собеседник опять не ответил, мельком только глянул на него, а Виг обстоятельно и не без мечтательности продолжал распространяться на тот предмет, какие, дескать, на корабле заботы. Никаких. Харч, жилье, ни жены тебе (которая вечно пилит, где был да опять пил да сколько потратил), ни детишек, ни квартирной ссуды, которую в сроки надо погашать; нынче здесь, завтра там, новые города, рестораны, женщины… чем не жизнь!

— Слушайте-ка, — перебил тот. — Жена есть у вас?

— Есть.

— И теща, и детишки, и долги?

— Все есть, — засмеялся Густав Виг. — А как же!

— Тянете, значит, свою лямку?

— Еще бы!

— Ну так вот: готов меняться с вами сейчас же, сию минуту. Идет?

И смуглая костлявая ладонь протянулась ему навстречу. Но Густав Виг не торопился ударить по рукам, этот резкий, откровенный жест смутил его своей внезапностью.

— И красное яблочко кислым бывает, — фыркнул Эндре Савитта (с двумя «т»). — Вот что я вам доложу. — И ткнул его в грудь сильным, твердым пальцем. — Это у вас тут жизнь — лучше не надо, — победоносно заключил он.

Бунт

Магдольне добираться домой близко, а Густи — далеко, поэтому за детьми по субботам заходит он, она же успевает до их прихода еще забежать в магазин, прибраться и даже обед состряпать по-быстрому. Так и в тот день, в субботу третьего августа, летела она опрометью домой, спеша для видимости опередить мужа (что ей и удалось), спеша с нечистой совестью, но тайным торжеством, еще бы: если вполне приличного вида газетчик, не какой-то грязный нахал или хулиган, и молодой, приметил, отличил ее — это что-нибудь да значит, жаль только, не перед кем похвалиться, к Юли обратно не побежишь и Густи не скажешь, мужику какой прок говорить о таких вещах, все равно не поймет, подумает еще, балда, будто ей этот парень приглянулся; рыжая Халлиха, та бы поняла, но и с ней не поделишься, хотя, знай она, позеленела бы от зависти, а с тетушкой Мартон, приветливой старушкой соседкой, которая за их детишками присматривает (и сегодня к ней придется на вечер отвести), с тетушкой Мартон как-то неловко. И Магдольна без дальних размышлений поставила быстренько воду и зашла в комнату переодеться, мимоходом посмотревшись, правда, в зеркало — и та, зазеркальная Магдольна Гомбар, слегка удивленным взглядом подтвердила: до чего изменили ее все-таки эта новая прическа, новый силуэт; даже походка словно чуть-чуть уже не та. Наклонясь, она схватилась было за подол, чтобы стянуть платье через голову, но выпрямилась, передумав: так недолго прическу испортить, а жаль, здорово у Юли получилось. Надо же: пивом! Скажи ей кто, не поверила бы, подумала, смеются.

И решила: нет, не буду переодеваться — и с замирающим сердцем бросилась на кухню за передником. Еще бы не с замирающим: слыханное ли дело, настолько новое платье не щадить, прямо так к плите становиться, для домашней возни, стряпни и прежнее бы сошло, затрапезное ситцевое. Но коли уж так все повернулось, того и гляди муж вернется, а обедом и не пахнет, нечего тратить время на переодевание. И, завязав перед зеркалом фартучек и тщательно оправив воротник, она поспешила обратно на кухню: вода закипела, скорей вермишель. Едва всыпала — дети с отцом тут как тут. И у обоих в руках по шоколадке: ну, конечно, балует их папка, это проще всего, она стирает, гладит, готовит на них, она им шлепка, если плохо себя ведут, а папочка — конфетку; что ж, не бранить же их за это, а ему попробуй втолкуй. Густав Виг отводит детей в комнату, раздевает младшего — старшая уже сама умеет, и отправляет обоих в постель: после обеда и дома полагается поспать.

— Дай чего-нибудь поесть, — выходит он на кухню.

— Обед уже готов, потерпи десять минут, — отвечает Магдольна, но Густи канючит: ну чего-нибудь, пока.

— Вон хлеб возьми, — пожимает она плечами, — ветчины себе отрежь.

Муж берет нож, пристраивается у окна на табуретке.

Магдольна откидывает вермишель, нарезает мелкими кубиками кусок копченого окорока, прибавляет сала и поджаривает, ощущая на себе мужнин взгляд и мысленно усмехаясь: чего это он, неужто новое платье заметил, интересно, всегда одна жратва на уме. Дожевав, Густи покорно разворачивает газету в ожидании обеда, а она опрокидывает вермишель на сковородку с ветчиной, перемешивает, разогревает с жиром, ставит на стол тарелки, сметану, водружает на середину сковороду и накладывает уже, но Густи все смотрит неопределенно поверх газеты, будто не зная, как отнестись к тому, что видит.

— В парикмахерской была? — осведомляется он, усаживаясь с женой за стол.

— А тебе что?! — ощетинивается Магдольна.

— Совсем неплохо, — замечает он, еще раз взглянув и склонясь с этим лаконичным замечанием к тарелке.

Его совесть тоже не совсем спокойна, будто запрет какой нарушил, хотя намерение — еще не проступок, да и кто на баб не пялится, даны же на что-то глаза мужику; но чувство такое, словно надо оправдаться, рассказать подробно, к чему он не привык, как прошел день в мастерской и почему от него пивом пахнет, женский нюх на это острый, сразу что надо и не надо учует. Но Магдольна сама пила и не чувствует ничего, однако выслушивает все про мастерскую: дескать, короткое замыкание случилось, станки встали, хотя, в общем, ничего страшного, заготовки еще оставались, а подручный его узнал, что у него именины, поздравил, ну и пива бутылку принес, пришлось самому еще три поставить, иначе нельзя, сама понимаешь, а раз такое дело — и Лаци Мазур с Лехелом Варгой тоже по три выставили, не помногу, конечно, вышло на брата, угощали всех, но настроение поднялось, приятно так, знаешь, по-субботнему время провели.

Магдольна встала, собрала грязную посуду.

— Слушай, что это они учудили с твоей головой? — спросил он вдруг.

— Не нравится — не смотри! — отбрила она, при-готовясь уже к перепалке.

— Да почему не нравится, — от чистого сердца рассмеялся Густав Виг, — что́ ты так сразу на дыбки, как хомячок? Наоборот, очень тебе идет.

— Ну и хорошо, — краснея, уступила несколько озадаченная Магдольна и принялась за мытье посуды.

Оттирая сковороду чистолем и перетирая тарелки, она не могла, однако, отделаться от прежнего ощущения, что муж смотрит на нее. И вдруг слышит, как Густи, отодвинув табурет, встает и подбирается сзади. «Вот полоумный, ну что ему надо, и с каким шумом, думает, глухая?..»

— Хватит валять дурака, не видишь, некогда! — увернулась она от Густи, норовившего ее поцеловать. — Осторожней, тарелку уроню, иди лучше поспи, слышишь? — (Нет, совсем сдурел, опять лезет.) — Что это на тебя нашло?

— Ну и что, если нашло? — топтался возле Густав Виг. — Нашло — так нашло.

— Это отметить надо красным в календаре!

— И она же еще недовольна! Нос задирает! Ну погоди ж ты у меня.

— Сказано тебе: пойди ляг, пока малыш не проснулся, кончу, тоже прилягу. — (Ну, образумился, кажется, — и правда, надо же ведь поспать, чтобы вечером вареным не быть; нет, остановился, ухмыляется в дверях.) — Ты чего?

— Слушай, это то платье на тебе, которое Юли шила?

— Ну, то.

— Даже показать не хочешь?

— Очень тебя такие вещи интересуют.

— Ну-ка, сними передник!

Магдольна снимает, шаг направо, шаг налево, поворачивается, надевает опять.

— Вот. Много ты понимаешь!

— Ух, черт, какая красоточка!

И, отпустив ручку двери и мгновенно оказавшись рядом, Густи так стискивает в объятиях врасплох застигнутую жену, что у нее дух захватывает.

— Очумел? Пусти сейчас же! Изомнешь!

Оба запыхались. Густи сияет, Магдольна делает вид, что сердится.

— Ну, получил? Можешь теперь отправляться! — ворча, вырывается она, и, оправив сбившееся платье, оглядывает прическу в зеркальце над раковиной. — Счастье твое, что не растрепал.

Теперь за работу. Теперь только успевай поворачиваться, в ожесточении думает она, а этот ненормальный все тут, не уходит, на кухне ошивается (хотя почему-то не может разозлиться на него по-настоящему и, следя за ним краем глаза, ловит себя на мысли, что он, пожалуй, вполне даже ничего, этот Густи)… Из кладовки она достала мясо (купила утром приличный кусок на вечер, зажарить и подать холодное), вымыла, положила на противень, нашпиговала чесноком — все под пристальным наблюдением мужа, который уточняет: «Это, значит, коржики», получая резкий ответ: «Да, а тебе что, оставь меня в покое»; она ведь нападок ждет, продолжения утренней стычки, дескать, НУ ТО-ТО ЖЕ, или ТВОЕ СЧАСТЬЕ, или МЕЛЕШЬ, ТОЛЬКО БЫ ПОЗЛИТЬ, и тому подобное, но Густи на сей раз как воды в рот набрал, наоборот, едва она наклонилась к духовке, подошел внезапно и влепил в шею поцелуй. Магдольна вздрогнула, обжегшись горящей бумажкой (какими поджигали газ в духовках старого образца).

— Совсем спятил? Идиот! — вскочила она. — Хочешь, чтобы мы взорвались? Опять, что ли, заложил? Что с тобой?!

Густи и на это смолчал, съежась с уморительной гримасой, будто от страха, даже рассмешив ее.

— Ну правда, отстань, — мягче, просительней сказала она, пытаясь его урезонить. — Мешаешься ведь под ногами.

— Давай помогу, — предложил свои услуги Густи. — Раньше освободимся.

— И так вовремя успею, только не мешай. Да иди же ты!

Однако Густи не отстает, ему не вовремя хочется, а раньше, и Магдольне вдруг кровь бросается в лицо, она догадывается, на что намекает муж, и странное, испытанное у Юли ощущение, тогда еще отвлеченное, беспредметное, целиком овладевает ею, становясь осознанным и явным; но от Густи не отвяжешься, ужасно надоедливый и приставучий, надо его чем-нибудь занять, «на, хлеба нарежь и колбасы, только смотри, потоньше». Это у него ловко получается, это он умеет, а она тем временем ставит яйца варить. Только этот балда совсем распустился, лезет с дурацкими подмигиваниями, шуточки охальные отпускает, зачем, мол, яйца вкрутую, яйца — они и так яйца; а она еще сдуру попадается, большие глаза делает: «Что это ты мелешь?», а он: «Ну как же, это колбаска тугая быть должна, приятней ведь, когда тверденькая, кого хочешь, спроси».

— Ну вот, опять, и что только у тебя на уме! — ужасается Магдольна.

— Это у тебя, — не сдается Густи, — это у тебя с самого утра, кто мне на завтрак бутерброды с яйцами дал и с колбасой? Погоди еще, я вот тебе задам, долг платежом красен!

— Да замолчи ты, совсем ошалел!

— Ах, вот как! — вскипел Густи. — Ей бы радоваться, а она меня же честит. Ладно, хватит, — и бросил нож.

Магдольна промолчала, жалея уже о сказанном и недоумевая: чего это он сегодня разошелся, кобелем этаким увивается, а коли разошелся, чего тогда обижаться. Ни то ни другое не похоже на него. И продолжала потихоньку заниматься своим делом, не очень заботясь, что́ там ее недотрога муж. Очнулась (но тут уж прямо-таки вскинулась!), лишь когда Густи пребольно ущипнул ее за ягодицу. Она взвизгнула, Густи обратился в бегство, Магдольна за ним с веником, табуретки с грохотом полетели в разные стороны, он — хохотать, довольный, как малый ребенок.

Дверь из комнаты отворилась, на пороге выросла дочка. Губки кривятся, в глазах испуг. Густи, пробегая мимо, подхватил ее и, вскинув над головой, помчался с ней дальше; девочка, видя, что это всего-навсего игра, сама залилась смехом.

— Тише ты, сумасшедший, — прикрикнула Магдольна, — головкой за бельевые веревки зацепится, отпусти ее сейчас же!

Густи поднял стул, присел, усадив и дочку к себе на колени.

— Братик еще спит?

— Спит, — ответила девочка.

— Ну, что я говорила? — упрекнула его Магдольна. — Успел уже эту разбудить.

— Я?! А кто завизжал?

— Мам, чего ты завизжала? — допытывается Магдика.

— Да папка все твой, безобразник. Расходился совсем. На вот солдатика, поиграй!

Кто-то постучался с галереи, на матовом дверном стекле — тень внушительных размеров: Халлиха. Магдольна возвела глаза к небу и, послав ее вполголоса подальше, открыла. Рыжая Халлиха заглянула с жадным любопытством, но при виде мирной семейной идиллии лицо ее вытянулось, и она — для разнообразия — попросила на этот раз несколько стручков горького перца для гуляша: муж любит сильно наперченный. Магдольна поклясться была готова, что меньше недели назад видела у нее в кладовке целую связку красных перчиков, «не слопали же с тех пор, провал их возьми», — чертыхнулась она про себя, но без единого слова принесла два стручка, подала соседке.

— Верну на днях же, — пообещалась Халлиха.

— А! — махнула рукой Магдольна. — Да, что это я вам сказать-то хотела, постойте-ка… — начала было она, но осеклась, покосясь на мужа, и отступила к столу.

— Что? — навострила та уши, придвигаясь ближе.

— Да нет… ничего… — замялась Магдольна, взглядом указывая на Густи: потом, дескать, при нем не могу.

У рыжей Халлихи от разочарования вся физиономия пятнами пошла. «Ах ты, моя красавица красно-бело-зеленая, ходячий национальный флаг, как к празднику, и подкрашиваться не надо», — позлорадствовала Магдольна, решив обязательно Юли хохму эту передать: то-то нахохочутся с ней.

— Слушай, ты что ей хотела сказать? — спросил Виг, едва затворилась дверь.

— Я? — прыснула Магдольна. — Черта лысого хотела. Ровнешенько ничего! Просто из хорошего отношения к ней. Сбавила чтобы кило пять — от своего ненасытного любопытства.

— Однако ты сильна! — восхитился Густи. — Тоже, оказывается, можешь, если захочешь.

Дочка только переводила удивленные глаза с матери на отца, не понимая, чему они смеются, потом, захваченная общим весельем, сама принялась вторить им тонюсеньким голоском.

Проснулся и младший; отец повел детишек к тете Мартон. А Магдольна, наведя порядок на кухне и подтерев пол, пошла вздремнуть немножко на диване-кровати. Было полпятого. Бережно повесила она платье на плечики и, надев халат, подвернула подушку, чтобы та не касалась прически. Немного погодя пришел и муж, спустил тихонько брюки и прилег рядом в трусах и майке. Слыша, как он приподнялся на локте, Магдольна притворилась спящей. Некоторое время Густи пристально глядел на нее, потом схватил внезапно за нос.

— Пусти, дурак! Что ты будишь меня, — оттолкнула она его руку.

— Не ври, не спишь, — засмеялся он, — видно по носу и по глазам: ноздри вздрагивают, оттого что стараешься дышать ровно, и веки.

— Ну ладно, хорошо, — согласилась Магдольна, отводя его голову и силком укладывая на подушку, — знаю, ты умный у меня, но теперь спи. — Густи придвинулся ближе, обняв ее одной рукой, и уткнулся в шею, щекоча своим дыханием за ухом, где начинаются волосы. — Слушай, а я сегодня гуляю, — вдруг призналась она, потому что муж невесть с каких пор к ней не приваливался, не притулялся вот так близко. — Отгульный день взяла на работе… ты слышишь? У Юли была, за платьем заходила.

Густи промолчал, и она уже испугалась было, раскаиваясь и ругая себя за откровенность: вот дура, получила бы от Юли втык хороший, но успокоилась, почувствовав плечом ответное мужнино пожатие и услышав, а скорее, тоже почти лишь ощутив плечом, вернее, затылком невнятное бормотание: и правильно, по крайней мере не замучилась до полусмерти, и платье мировое… Магдольна вздохнула с облегчением (не подозревая о его собственном секрете, о котором он помалкивал: незачем все выкладывать жене), готовая в приливе непонятной нежности и про Юли рассказать, а может быть… может, и про того продавца газет, который с ней заговорил, пускай оценит, старый пень, какая у него жена. «А знаешь, Густи…» — уже срывается у нее с языка, но ладонь мягко прикрывает ей рот: не надо, давай и правда соснем.

Но едва она снова закрывает глаза, рука его пускается шарить у ее колен, расстегивая халат; с минуту Магдольна медлит, не зная, как к этому отнестись, но рука забирается выше, «отстань, балда, — отталкивает она, — ты что», «а ты как думаешь, что», — отвечает Виг, «с ума сошел, ни с того ни с сего среди бела дня, гости сейчас придут, в каком нас виде застанут»; но ему говори не говори, обнимает без дальних слов за шею и крепко целует, «ой, прическа», — вскрикивает она, «ничего, потом причешешься», — отвечает Густи, нащупывая у нее на спине пуговицы лифчика; Магдольна защищается отчаянно, но беспомощно, ибо та волна, которая подымалась тогда, у Юли, захлестывает ее целиком, повергая в жар и трепет, она вся поджимается, отбиваясь локтями, ногами, пряча рот, позабыв и о прическе, слыша только Густино сопение, и надо же, именно сейчас, когда к ним придут, «как же ты так прямо днем», — обессиленно шепчет она и замолкает, раскрывая губы, уже не противясь; в пять часов дня, перед самым приходом гостей, полнейший непорядок, вопиющее неприличие…

Звонок резко, грубо прорезает, прямо-таки разрывает тишину. Оба цепенеют. Густи приподымается, уставясь на дверь, будто на ней написано, как поступать в таких случаях, она — на Густи, на его внимательное лицо, на котором испытующая мина сменяется хитроватой, озорной; смотрит снизу со страхом, стыдом, ожесточением и ждет.

— А, катись они… — негромко посылает их Густи и опускается опять.

До затуманенного сознания Магдольны смутно, как в полусне, доходит, что к ним все звонятся, настойчиво, бесцеремонно; потом, кроме их собственного учащенного дыхания, она больше ничего не слышит.

Внезапная тишина приводит ее в себя, над ней Густино ухмыляющееся лицо.

— Ушли!.. — шепчет она.

— Ничего! Ушли — опять придут! — в счастливом самозабвении откликается Густав Виг.

В глазах у него безудержное веселье, как у расшалившегося подростка. Но у Магдольны на лице — нескрываемый ужас.

— Постой, что же они теперь подумают про нас? — спохватывается она.

— Что мы заснули, — невозмутимо отвечает Густав Виг. — А другое подумают — пускай хоть лопнут от зависти.

Обняв еще раз мужа («Кобелина ты у меня», — шепчет Магдольна ему на ухо, краснея, оттого что отпустила такое бесстыже-уличное словечко, Юли под стать), она выскакивает из постели.

— А теперь быстро! Одеваться!

И последствия

Гулкие шаги Лехела Варги ровно в пять огласили галерею и, мерно пробухав мимо кухни тетушки Мартон, стихли перед дверью Вигов. За ним, наподобие верного Санчо Пансы, просеменила жена; у каждого — по сумке, полной бутылок с пивом: Виги обеспечивали вечеринку столом и квартирой, а на них ложилась забота о напитках (несколько бутылок принес днем еще и Густи); Мазур же, у которого были обширные связи в провинции, обещал притащить целую оплетенную бутыль хевешского вина, настоящего деревенского, то есть выдержанного в деревянной бочке, а не бетонном чане. Распираемый истинно мадьярским чувством собственного достоинства (вскормленным давним частноремесленническим прошлым), Варга высоко нес голову, устремив вперед строгий, решительный взор; жена, точно с такой же сурово-торжественной миной, сдвинув брови и задрав нос, следовала за супругом, поглядывая, однако, не вперед, а по сторонам, словно ища кого-то; ей вечно требовалось чье-нибудь присутствие, ибо она была зеркальным отражением своего супруга, но отражением кривым, и непрестанно обезьянничала, передразнивая всё и вся, кто (или что) ни попадется по дороге, — безо всякой, впрочем, недоброжелательности, просто будучи такой по натуре: паясничала, вон как птица поет, коза блеет или собака чешется, когда блохи одолевают.

Лехел Варга надавил кнопку звонка и подождал. Жена тоже подождала, стреляя глазами налево-направо (потому что была вдобавок любопытная и падкая до сплетен) и озирая с неописуемым высокомерием каждого, кто высунется из двери или окна. Варга еще раз нажал, помедлил.

— Что это там с ними, Бёжи? — обернулся он к жене. — Пять ровно.

— Что это там с ними? — тем же тоном повторила жена. — Пять ровно. Уму непостижимо!

— Что — непостижимо? — подозрительно глянул на нее супруг.

— Что пять уже, — ответила та с невинным видом.

Тут Халлиха высунулась со своей кухни.

— Звоните, звоните, — громко подбодрила она. — Дома они, негде им больше быть. Не знаю, почему не открывают…

Варга повернулся к ней и поблагодарил, жена тоже повернулась и поблагодарила, только стократ любезней:

— Большущее вам спасибо, милочка! И эта суется туда же, — прибавила она потише, отворотясь снова к двери. — Тебе говорят: еще раз позвони. Туда же.

— Куда — туда же?

— В квартиру, вот куда.

— Опять вздоришь.

— И не думаю. Может, они спят.

— Кто — они?

— Да Виги. Ну звони же, сколько можно спорить.

И огляделась победоносно. За время этого небольшого препирательства вокруг успело собраться несколько человек: Халлиха с мужем, тетушка Мартон, Пинтерша. С галереи следующего этажа глазела тетка Хабуда.

— Что там у вас?

— Не открывают! — крикнула в ответ рыжая Халлиха.

— А газом не пахнет? — полюбопытствовала та. — Недавно старик Шаффлер чуть не отравился, не зайди к нему Зиманиха слойкой угостить, был бы уже на том свете.

— Господи Иисусе! — вскричала Варга с помертвелым лицом, всплеснув руками и обводя окружающих вытаращенными от ужаса глазами. — Газ! Ты слышишь, Лехел? Что же теперь делать?

Лехел Варга понятия не имел, что делать, щурился только раздраженно, считая ужас жены преувеличенным.

— Не устраивай здесь цирк, — буркнул он.

— Цирк! — воскликнула та. — Тебя только пиво твое интересует! А жизнь друга — это для тебя пустяки?!

— Все равно нечего панику устраивать, — повысил голос Варга.

Жена не ответила, потому что со стороны лестничной клетки как раз показался Ласло Мазур в клетчатом пиджаке, с бутылью в красно-белой синтетической оплетке и с женой, размалеванной, как свежевыкрашенный барочный храм.

— Представляете: не открывают, — кинулась она к ним, — идите-ка быстрей, здравствуй, дорогая, как ты похорошела! — Последнее относилось к Мазурше, которая приняла ее похвалу за чистую монету, хотя более изощренный слух в самом тоне расслышал бы: такую образину не подмажешь. — Газ, говорят, нашел!

— Как? Не может быть, — остановился Мазур. — Неужели они…

— В наше время все может быть, — веско сказала Варга. — Ну же, скорей! Помогите! Муж целый час не может дозвониться.

(Было три минуты шестого. Мазур тоже был человеком точным.)

С третьего этажа между тем прибежали еще две женщины и трое подростков. Детишек поменьше спровадили домой. Тетушка Мартон тоже увела порученных ей к себе, чтобы, не дай бог, не увидели чего страшного. С противоположной стороны уже поспешал сапожных дел мастер (головки, союзки) и член домового комитета г-н Шумакович, огибая галерею и безуспешно пытаясь на ходу застегнуть верхние брючные пуговицы, которые расстегнул за обедом.

— В чем дело? — вопрошал он начальственно-раскатистым голосом.

— Паника у нас! — с готовностью доложила Пинтерша.

— Только без паники, только без паники! — загремел г-н Шумакович, приближаясь и одной рукой нервно стягивая упорно не поддающиеся брюки.

— Что, газ? — спросил Мазур, пробившись через толпу и здороваясь с Лехелом Варгой.

— Не «газ», — отрубил Варга. — Запах только. Так им по крайней мере кажется. Хотя никакого запаха нет. Сам понюхай.

Мазур понюхал у притолоки, потянул носом из замочной скважины.

— Не пахнет, — выпрямляясь, подтвердил он, хотя его не слушали. — А что с ними такое?

— Да вот, не отворяют, — сказал Варга.

— Ну, милый, — и Мазур небрежно коснулся своих франтоватых усиков. — Мало ли что может быть. Скажем, повздорили. Люди семейные. Или убраться не успели. Или Густи напился, или еще что, почем я знаю… Вы давно здесь?

— Только что пришли.

— А жена твоя говорит, час целый!..

— Ну, жена! — вздохнул Лехел Варга.

— Спокойно! — обернувшись к собравшимся и подняв руку, провозгласил Мазур во всеуслышание. — Ничего страшного не произошло!

— Только без паники! — зычно отозвался г-н Шумакович, продолжая бороться с пуговицами на животе.

— Это еще что за идиот? — осведомился Мазур.

— Не знаю, — ответствовал Лехел Варга безнадежным тоном, но с полным достоинства видом и высоко поднятой головой.

Вышла привратница и остановилась посреди двора.

— Что случилось? — крикнула она, задрав голову.

— Отравление газом! — отозвался сверху сапожных дел мастер и член домового комитета, последним отчаянным усилием обеими руками стягивая спереди брюки, так что пуговицы совпали наконец с проранками (одновременно, правда, сзади раздался подозрительный треск, но было уже не до того). — Дверь придется взломать!

— Подождите! — крикнула привратница. — Муж ключи принесет!

Г-ну Шумаковичу удалось-таки застегнуть брюки на животе, зато на ту же ширину разошелся шов сзади, что, впрочем, заметила одна Бёжи, жена Варги, с жаром объяснявшая Мазурше в эту минуту:

— Нет, ты подумай, звоним-звоним, и никто не открывает, а они дома, это все тут знают, — и к Халлихе: — Правда, милая? Они же дома, правда ведь? — это уже Пинтерше, в свой черед кивнувшей утвердительно. — И тут слышим: газом пахнет. Ах, Густи, вот бедняга, ну ты скажи, и надо же, на собственные именины… — Мазурша побледнела, даже сквозь слой румян было заметно. — Слушай, а какое славное ожерельице у тебя, — продолжала тараторить Варга, — такие сейчас в моде, я у многих видела. — Мазурша побледнела еще больше, она была уверена, что у нее штучное изделие. — Что с ними, как по-твоему? Не могут же они спать?

Явился привратник в сопровождении жены. Он был в синей спецовке, в одной руке — ящик с инструментами, в другой — ключи, их десятка три побрякивало на кольце, а под мышкой — прокачка для раковины на всякий пожарный случай.

— Пропустите! — требовательно обратился он к жильцам.

— Пропустите! — загремел г-н Шумакович, и шов у него на брюках пополз еще дальше, разойдясь почти до ягодиц, а из прорехи выглянул бледно-розовый клинышек кальсон.

Бёжи Варга почувствовала себя в своей стихии. Оставив смертельно побледневшую собеседницу и переходя от одного к другому, сновала она в толпе.

— Хорошо, что мы как раз пришли, — сказала она привратнику, — муж сразу запах газа учуял, — и Шумаковичу: — У него нюх, как у охотничьей собаки; надеюсь (это Пинтерше), мы вовремя подоспели, — и опять к Шумаковичу, косясь в восторге на его нежно-розовое белье: — Ведь правда же, их спасут?.. Такие славные люди, совсем-совсем молодые, и зачем только они это сделали? — охала она и вздыхала с ошеломленным, потрясенным видом, со стоном заламывая руки и закатывая в ужасе глаза — и вдруг, безо всякого перехода, хихикая кому-нибудь в лицо, но встречая лишь тупое непонимание.

Это было единственное, что ее огорчало. Она ведь нисколько не сомневалась: Виги живы и здоровы, но к одиночку что за игра, а эти глупые зеваки — всего-навсего бездушные истуканы, пешки, марионетки; никого, с кем бы перемигнуться (как бы она дорого дала за это!), посмеяться заодно над общим переполохом. Партнера, однако, не находилось, и в этом состояла ее трагедия: играть без отзывчивой аудитории невозможно.

Привратник опустил свой ящик на пол перед дверью, Лехел Варга с Мазуром встали по бокам, как телохранители, следя внимательно за операцией. Наступила глубокая тишина. Наклонясь, привратник заглянул в замочную скважину, прикидывая, какой из ключей подойдет, и тут другой ключ, изнутри, всунулся в скважину прямо ему навстречу; привратник отпрянул, замок щелкнул, дверь открылась, и на пороге, щурясь от света, появился Густав Виг.

Он был весел, Магдольна довольна и счастлива, но, если Густи веселость прибавила смелости, чуть ли не дерзости, она от счастья смутилась и оробела, так как все свои тридцать с лишним лет прожила в убеждении, что жизнь — чреда мучений и невзгод и удел наш — терпеть, зная вдобавок по опыту: за все в этом мире приходится платиться; любая, самая малая радость до сих пор дорого ей доставалась, и, когда вдруг выпадала удача, это казалось чем-то противоестественным, почти греховным, что ДАРОМ НЕ ПРОЙДЕТ. Ни одного счастливого или просто безоблачного мгновения Магдольна не переживала, не чувствуя себя потом виноватой; вот и сейчас, когда Густи, натянув брюки, пошел открывать, она, подгоняемая сознанием вины, не подумав, устремилась за ним (вместо того чтобы сначала с его помощью застегнуть молнию на спине и привести себя наскоро в порядок, пока он будет впускать гостей) — и жалась теперь позади, разалевшаяся, растрепанная, босая и в расстегнутом платье, стараясь держаться спиной к стене и как-нибудь привлечь внимание мужа к своему бедственному положению.

Густав Виг не замечал, однако, тайных сигналов жены, ее сдавленного шепота, опасливых кивков и мановений; Густав Виг с задорной, а с точки зрения Магдольны, прямо-таки заносчивой улыбкой стоял в дверях перед глазеющим на них людским сборищем, при виде которого она вконец, насмерть перепугалась, ожидая немедленной самочинной расправы за свое блудодеяние и лишь единственной милости желая: прежде чем посыплются удары, застегнул бы кто-нибудь молнию у нее на спине. По нестройному гомону на галерее (которому не давала стихнуть Варга) поняла она только, что народу больше, чем полагалось бы: кроме гостей, она узнала еще привратника, озабоченно заглядывавшего в квартиру с резиновой шляпкой прокачки под мышкой; различила бас сапожных дел мастера и члена домового комитета Шумаковича, а поодаль — это, кажется, Халлиха, ее злорадно пламенеющая волосяная копна.

— Густи… — шепнула она, пока тот обменивался через порог приветствиями: «А, это вы?.. Здорово!.. А мы соснули малость… заходите». — Густи же!..

— Чего тебе? — внезапно обернувшись, спросил он громко и даже, принимая в расчет недавние ласки, пожалуй, раздраженно; «молнию», — прошептала она, но Густи, словно не понимая, опять переспросил громогласно: «Что еще там у тебя», хоть плачь; Магдольна глазами указала назад, наконец он подошел, схватил ее за руку, обернул голой спиной к себе, выставив на всеобщее заинтригованное обозрение, и потянул за молнию, но та застряла на полдороге, ни туда ни сюда, как Густи ни дергал. «Ну все, конец», — подумала Магдольна, на том и успокоясь, конец так конец; а Густи, с неловким мальчишеским упрямством возясь с застежкой, стал, наоборот, нервничать, задор его явно поубавился, и Магдольну последние силы оставили при виде его замешательства: безвольно опустив голову, стояла она и покорно ждала своей участи.

— Газ… — послышался голос привратника. — Газ в квартиру не нашел?

(«Значит, это сон, — подумалось Магдольне. — Если газ, значит, мы с Густи уснули, и все это мне только снится».)

— Какой еще газ? — раздается голос Густи.

— Давайте-ка все-таки проверю… с вашего позволения… раз уж я здесь…

Шум шагов; привратник с Шумаковичем проникают в квартиру, Густи срыву дергает застежку кверху, та подается, но тут же больно защемляет кожу («выходит, не сплю», — чуть не вскрикнув и закусывая губу, делает вывод Магдольна и зажмуривается, готовая ко всему: землетрясению, светопреставлению, вот сейчас стены рухнут…), но случилось другое: кто-то, отстранив Густи, завозился сзади, «ну-ка пустите, Густик, — слышится другой голос, — мы, женщины, в этом больше понимаем», раз — и молния взлетела до самой шеи, будто смазанная маслом, Магдольну повернули, «видно, сам бог нас привел», — сказал тот же голос, она открыла глаза: Бёжи Варга, лукаво подмигивая, стояла перед ней. «Выспались, ну и прекрасно, терпеть не могу, когда хозяева носом клюют!»

Густи с неопределенной ухмылкой захлопнул наконец дверь за разочарованно удалившимися ни с чем привратником и г-ном Шумаковичем; жилище Вигов было ограждено от непрошеных вторжений извне, и Магдольна осмотрелась с облегчением; с приглашенными их осталось всего шестеро, и она попыталась соблюсти правила гостеприимства: поздоровалась с Лехелом Варгой, который холодно взглянул на нее, не потрудясь даже разгладить складки на величественно-непроницаемом лице; довольно естественно и непринужденно обняла Мазуршу, испуганно вырвав руку у Мазура — тот, щелкнув каблуками, хотел приложиться к ней, как истый джентльмен или какой-нибудь довоенный парикмахер, глядя на Магдольну, как ни разу за все шесть лет знакомства, будто впервые открыв в ней даму, а в себе — галантного кавалера (в чем собственно, ничего особенного не было, просто никогда прежде не случалось), и не одна она, но и Мазурша это приметила, метнув колючий взгляд на мужа, а потом на нее; не упустила и Бёжи и, приобняв хозяйку, поддела Мазура насмешливо: «Видите, Лаци, как женщина хорошеет, когда выспится; а я уж и не припомню, когда привел господь поспать в свое удовольствие». Последний камешек был в огород мужа, но тот будто и не слышал.

Поспокойней стало у Магдольны на душе, лишь когда все та же Бёжи погнала неловко мявшееся общество в комнату: пива, мол, море разливанное, давайте налегайте, спровадив туда и Мазуршу: «Пригляди там за ними, Илонка, за мужиками глаз да глаз нужен». Настроение у Бёжи Варги еще раньше поднялось благодаря разыгранному перед дверью спектаклю, но теперь она прямо-таки возликовала, догадавшись: Виги наверняка нынче любовью занимались, причем вот только что, перед самым их приходом (завистлива Бёжи не была, напротив, охотно желала другим, чего самой хотелось); черные глазки ее возбужденно загорелись, и, вертясь маленьким озорным кобольдом, она вздумала немедля превратить Магдольну в чудо красоты. Сама-то Магдольна ровно ничего не хотела, кроме одного, поскорей стереть все следы своего грехопадения и в приличном виде явиться перед гостями, но Варга учуяла возможность еще почудить и побаламутить: чем, в самом деле, не забава подыграть Мазуру (ну, понятно, в невинных пределах, не заходя слишком далеко) и ревностью Мазурши насладиться, а заодно с Лехела посбить спесь и добряка Густи подразнить — да и Магдольну вогнать в краску в этой ее новой роли, Магдольну, в которой она, сколько с ней знакома, привыкла видеть лишь замученную, заезженную жену; почудить, сознавая с торжеством, что это она, Бёжи Варга, за всем стоит, незримо управляя всей этой комедией. Развлечение на сегодняшний вечер было бы, во всяком случае, обеспечено.

И, едва за мужчинами успела затвориться дверь, принялась за дело.

— Магда, где это ты платьице такое сшила? Просто прелесть! А прическа… Вижу, вижу, что растрепала, ну и что, давай поправлю, сядь-ка поближе. И подмажу; не бойся, я и дочке сама помогаю красоту наводить, когда она на свидание со своим мальчиком бежит; тайком, конечно, от твердолобого папеньки, старикана моего, а то кинжалом бы нас обеих на месте, неусыпный страж добродетели. — И, помолчав, опять воскликнула с восхищением, будто залюбовавшись: — Нет, ты просто чудесно выглядишь сегодня; я тебе говорю! Вот что значит для молодой женщины днем с мужем переспать, а, Магда? Лаци Мазур вон уже готов, втрескался в тебя, ты заметила? Да не отнекивайся, не слепая же ты, я, что ли, должна за тебя замечать; а ведь приятный мужчина, ничего не скажешь. Что нашел? Душок почуял, дорогуша, знаешь, веяние любви, да и я тоже, но я-то, к сожалению, женщина, не могу поухаживать за тобой. Слушай-ка, поводим их за нос, этих надутых умников-разумников? Давай? Туфли где твои? Возле кровати? Сейчас принесу.

У Магдольны голова шла кругом, совсем как утром, у Юли, будто Варга подхватила и пошла плести дальше ее болтовню, даром, что та высокая, стройная, а эта — кургузая коротышка, всю кухню успела обскакать и обшарить своим на диво вострым носиком, как бесцеремонная проныра синичка. Дверь осталась непритворенной, и Магдольна насторожилась: слышался голос Густи, который растолковывал, что три бутылки сунул для быстроты в морозилку, потом Бёжи бросила мужу, чего он все стоит, тот возразил: сесть пока не предложили. У Магдольны снова сердце упало: Лехел Варга и без того оскорбился, что перед дверью заставили ждать (и ее, хозяйку, наверняка запрезирал: порядочные женщины так не делают, порядочная женщина умеет держать себя в руках, гостя принять честь, по чести), все этот осел Густи, вот невежа, ни на минуту нельзя оставить одного; а Бёжи Варга: «Приглашения ждешь, будто у чужих, садись, пока геморроя не нажил, покамест только флебит, а в заднице у тебя не свербит» — и выскочила с туфлями.

— Слышала?! — обняла она Магдольну со смехом. — А печатного приглашения с виньеточкой он не хочет?! Ну зато я здорово его посадила — прямо на его стариковскую задницу, шелковый будет теперь у нас!

Найдя наконец внешность ее безупречной, она вывела Магдольну к мужчинам, словно мать дочку на первый бал; Мазур тут же вскочил, протянув сладко и чуть гнусаво: «О-о, какие мы красивые!» Магдольне польстил комплимент, хотя сам Мазур, пропахший земляничным кремом, был ей противен. Остальные не проявили интереса, Густи уже видел и платье, и прическу, кроме того, был занят разговором с Лехелом Варгой, а тот вообще считал ниже своего достоинства оказывать внимание бабам, разве что блюдо какое-нибудь похвалить. Одна Мазурша, не спускавшая глаз с мужа, скривясь, прошипела: нечего, мол, слюни распускать, но реплика эта, не дойдя еще по назначению, была, на ее беду, перехвачена Бёжи, которая откликнулась добродушно: «И малым будь довольна, Илоночка, у него (Лехела то есть), — безнадежно махнула она рукой, — и слюнки-то давно не текут».

— Ну что же вы, как Магдино новое платье находите? Правда, симпатичное? А прическа? Очень ее молодит! Как по-вашему? Ты что молчишь, Лехел?

Лехел Варга пропустил эту бабью трескотню мимо ушей, Мазур же вовсе дара речи лишился под змеиным взглядом жены, так что тирада Бёжи осталась без ответа. Магдольна засмеялась неестественно тонким от неловкости голоском.

— Густи, — сказала она безо всякой цели, просто чтобы хоть какую-то близость с мужем восстановить (ибо тот словно даже глядеть на нее избегал), — ну что ты за хозяин? — И достала со шкафа купленное заранее соленое печенье. — Пожалуйста, угощайтесь!

Все принялись жевать, угощаться. Густи налил, и Магдольна получила некоторую передышку. «Ну, едим наконец, — подмигнула Бёжи, — полдела сделано», и обе рассмеялись, не столько над ее присказкой, сколько просто в знак доверия, которое установилось меж ними на кухне, и Магдольна чувствовала себя довольно сносно, пока Лехел Варга не нарушил молчания, прожевав печенье с сыром.

— Никто не ложится спать в пять часов, — объявил он. Магдольна побледнела как полотно, а Густи нервно спросил, почему же это. — Потому что время неурочное, — ответил Варга рассудительно. — Всему свое место и свое время. Отдыху. И всему остальному.

— Чему же остальному, например? — полюбопытствовала жена с наивным видом.

— А ты помолчи, — буркнул муж. — Я говорю: остальному. Чему угодно. Завтракают утром, ужинают вечером, а не наоборот.

— А если ночная смена? — опять, как любознательная ученица, вылезла Бёжи, невзирая на мужнино предупреждение.

— У Густи не ночная, — со всей определенностью, даваемой точным знанием фактов, заявил Варга.

— Но он и не завтракает вечером, — подала реплику жена.

— Ну так другое делает.

— Что другое?

— Спит, когда…

— А он и не спал! — вмешалась вдруг Магдольна ко всеобщему изумлению, особенно своему собственному, ибо она-то отнюдь не собиралась говорить, ей больше всего хотелось бы исчезнуть, растаять, как сигаретный дым в воздухе, — и тем не менее кто-то вот заговорил, какая-то другая Магдольна, которую вызвали к жизни Юли, немножко Бёжи Варга и все необычные события минувшего дня и которая, коль скоро уже существовала, упрямо заявляла о себе и о случившемся в пять часов; о том, что́ трусливо ежившийся и прятавший глаза Густи явно хотел предать, будто и не лежал с ней рядом какие-нибудь тридцать-сорок минут назад.

— Кто не спал? — спросил Варга, оторопев.

— Густи, — ответило устами Магдольны то, другое, народившееся в ней существо. — Не спал!

— Но он же сказал…

— Неважно, — отрезала Магдольна. — При чем тут спанье? И я не спала. Совсем другое было. Верно, Густи? — Густав Виг поднял на нее умоляющий взгляд, в котором сквозила и затаенная угроза. Магдольна же с вызовом посмотрела на Лехела Варгу: — А что, у вас возражения есть?

— У меня? Какие же, — усмехнулся тот принужденно, — я в чужие дела не мешаюсь…

— Возражений не имеется, — глубокомысленно подытожила Бёжи.

— У меня только мнение может быть, — посуровел опять Лехел Варга.

— У него особое мнение! — оглядела Бёжи присутствующих и хлопнула в ладоши. — Прошу внимания! Послушаем особое мнение.

— Придержи язык! — цыкнул на нее муж. Та примолкла ненадолго, и он продолжал, насупив брови в раздумье: — Не все же мы… так сказать, напоказ выставляем.

— Мы, мадьяры, — с готовностью выскочила Бёжи Варга.

— Вот именно, — бросил он на нее свирепый взгляд, досадуя, что его опередили. — Вот именно, мы, мадьяры.

— Я так и думала, — кивнула Бёжи с удовлетворением.

— ВЕНГЕРСКИЙ НАРОД ЦЕЛОМУДРЕН, — сентенциозно произнес Варга и посмотрел на Густи со значением.

— Целомудрен, — с неизменной готовностью подтвердила Бёжи. — Вот как Лехел.

Эта манера переходить на личности стала понемногу выводить Лехела Варгу из себя.

— Не паясничай, сделай одолжение! — рассердился он..

— Я?! Паясничаю? — вскочила та с оскорбленной миной, прижимая обе руки к груди и озираясь, словно в поисках защиты. — Нет, это неслыханно! — И, пересев как можно дальше от мужа, на самый дальний стул, с надутым видом уставилась в окно. — Так я, по-твоему, клоун, — обернулась она. — Да ты и клоуна-то настоящего не видел. Когда ты меня последний раз в цирк водил? Небось и не припомнишь.

Мазур фыркнул, искренне забавляясь ее выходками, и Бёжи исподтишка благодарно подмигнула ему за спиной мужа. Варга воззрился на Мазура с негодованием: что за кощунственные смешки, когда о важных вещах разговор; Густи же, оправясь немного и собравшись с духом, накинулся, чтобы спасти положение, на Магдольну: дескать, хватит чушь молоть, принеси мясо, сделай милость, — и просительно к остальным: «Да бросьте вы, ребята, выпьемте лучше, поедим, повеселимся; ну, поспали днем — и дело с концом!»

— Но ведь жена твоя только что сказала, что не спали, — возразил Варга. — Кому же верить?

— Да я же говорю, дурака она просто валяет! Ну, ей-богу, Лехуш, не будь ты таким педантом!

Магдольна не шелохнулась, не пожелав исполнять Густино распоряжение, и не пошла за мясом, Магдольна решила стоять за правду, рассудив, а что здесь такого, если даже и вместе были днем, Густи вон не постеснялся лечь с ней, еще и послал их кое-куда, когда звонились, а теперь стесняется, подумайте, какой вдруг застенчивый стал! Магдольна вышла из повиновения.

— Я не валяю дурака. Я серьезно говорю, а кому не нравится — может уходить! — вскричала она, но Густи тотчас вскочил и, грубо перебивая, принялся орать, что не потерпит сцен В СВОЕМ ДОМЕ: он тут хозяин, и с его друзьями никто не смеет разговаривать в таком тоне, даже Магдольна (косясь при этом на Варгу: доволен ли тот).

Варга, казалось, удовлетворен, и Мазурша тоже. «Только ссориться уж вовсе ни к чему», — покачав головой, вставил тихонько Мазур. Бёжи ограничилась до поры до времени ролью наблюдательницы, выжидая выигрышного для себя момента, а Магдольна с отсутствующим, скорее спокойным, чем грустным выражением стояла и смотрела на Густи: чего, в самом деле, огорчаться, если все вернулось в свою колею и странное, ей самой чуждое ощущение, посетившее ее у Юли, тоже ушло, исчезло. Но почему она того и гляди заплачет, почему слезы наворачиваются на глаза? Она и сама не понимала. Кого и что, черт побери, оплакивать, разве это она почувствовала себя сегодня красивой, могущей нравиться, разве с ней заговорили на улице, нет, тут какая-то ошибка, и чем скорей ее признать, тем лучше, а упорствовать будешь, куда горше придется поплатиться. Она медленно повернулась и вышла на кухню. Мазур вскочил и бросился за ней; Мазуршу удержало на месте лишь опасение дать Бёжи новый повод ее подколоть.

— Выпьемте, — вновь предложил Густи за отсутствием лучшей идеи и быстро налил всем.

Варга прочистил горло, готовясь к более обстоятельному философическому рассуждению. Бёжи знала эту его манеру откашливаться и навострила уши, как боевой конь при звуке трубы, оставив на время в покое увивающегося за Магдольной Мазура и его страдающую от печени и от ревности хмуро-сосредоточенную жену.

— Человечество, оно… — начал Варга.

— Человечество… — поддакнула Бёжи одобрительно.

— Что ты говоришь? — не расслышав, раздраженно спросил сбившийся Лехел Варга.

— Ты сказал: человечество, — с самым искренним и простодушным рвением поспешила Бёжи на помощь.

— Что — человечество?

— Откуда мне знать? Ты же сказал, не я.

— Ну, ты сегодня дождешься у меня!

— Ах-ах-ах, подумаешь, испугал, — отпарировала Бёжи Варга и взялась за дверь, чтобы, разыграв обиду, удалиться за Магдольной и Мазуром, о котором ни на миг не забывала, но при виде их на кухне предупредительно отпрянула с возгласом: «О, п-пардон», не преминув обольстительно улыбнуться Илонке Мазур. Та пожелтела, позеленела, потом побагровела в точной спектральной последовательности, и Бёжи целиком отдалась созерцанию этого упоительного зрелища.

— Человечество с круга нынче сбилось из-за этого своего благосостояния, — одушевляясь, развивал меж тем Лехел Варга свою мысль. — СЕМЬЯ — ЯЧЕЙКА ОБЩЕСТВА, так ведь никто покамест в этом не сомневался — и не путал семейную жизнь, скажем, с жизнью… м-м… — замялся он, отыскивая достаточно целомудренное, приемлемое ДЛЯ НАС, МАДЬЯР, выражение. Глубокие морщины избороздили от умственного напряжения его лоб. — С жизнью… ну, этой самой, как ее… — закончил он с видимым облегчением.

Густи понимающе подхихикнул.

— С этой-самой-как-ее, — усердным эхом отозвалась Бёжи Варга и подняла вопросительно голову. — Что, что? Кто это путает семейную жизнь с этой-самой-как-ее?

— Ну вообще. К слову сказать. Отождествляют часто в наше время. Некоторые.

— Ага. С этой-самой-как-ее, — закивала жена, как бы уразумев окончательно.

— Это точно, что путают, Лехуш, — зачастил Густав Виг, спеша поскорей обойти щекотливый вопрос, — только не у нас, не в этом доме, жена просто не так поняла и ляпнула какую-то глупость, да что мы все об одном и том же, именины у нас или?.. За твое здоровье!

Мазур на кухне пытался тем временем утешить Магдольну, но без особого успеха — по многим причинам. Прежде всего, Магдольна и не нуждалась в утешении, ибо ни о чем не жалела, она просто плакала, даже не то что плакала: слезы сами капали да капали у нее из глаз; во-вторых, от Мазура буквально разило земляничным кремом, и он весь ей казался липким — ее даже передергивало от брезгливого отвращения; в-третьих, у Мазура одно было на языке: «Нельзя же так, Магдушка, такая красивая женщина…», «грех вам с такими глазами…», «с вашей красотой…» и тому подобное, а Магдольна всерьез уже успела усомниться в этой самой своей красоте, в которую до пяти часов дня более или менее уверовала, и не Мазуру, с его напомаженной головой, маслеными глазками, франтоватыми усиками и сладким благоуханием, было ее в этой вере поддержать, так что она безмолвно продолжала накладывать на блюда и украшать зеленью холодное жареное мясо и сандвичи, кропя их слезами, а на Ласло Мазура глядя как на пустое место.

Однако Мазурша — к великому удовольствию Бёжи Варги — от волнения еле могла усидеть на диване, дергаясь и ерзая, будто под ней был разворошенный муравейник. Выйти за мужем — срамиться не хотелось, и она попыталась отсюда, из комнаты, пронять бесстыжую соблазнительницу, выложив свое мнение погромче.

— Все зависит от женщины, — повысив голос и как бы продолжая беседу, сообщила она Лехелу Варге. — Какова хозяйка — таков и дом!

— Ну, положим! — запротестовал тот. — Глава дома, прошу прощения, все-таки мужчина! А рыба, как известно, начинает портиться с головы, а не наоборот.

— Это вы все придумали, вообразили себя венцами творения!

— Видите ли, — покачал Варга головой, — женщина, она, ну даже чисто физически, не может быть равноправна с мужчиной, как теперь говорят. Она слабее. За семью всегда мужчина в ответе.

— Не собираюсь спорить с вами, дорогой Варга, но женщины куда сильней. Пока еще все-таки женщины рожают, а не мужчины.

— Простите, но ведь само телосложение…

— Это не в счет! Если женщина о домашнем очаге, о моральном климате в доме не печется, семья разваливается!

— Правильно, Илонка, я тоже так считаю! — с живостью подтвердила Бёжи Варга, решив, что теперь ее выход. — Вон и Лаци, по нему разве не видно, какая ты жена, скажи, не права я, Лехуш… Чего это она вдруг? — уставилась она с деланным недоумением на Илонку, которая, не вытерпев, вскочила и выбежала на кухню.

А Магдольна роняла и роняла меж тем слезы на блюдо с сандвичами, ничего не подозревая и не слыша — отчасти оттого, что всхлипывала, отчасти из-за Лаци Мазура, который все мурлыкал ей на ушко умильную песенку. Мазурша зловещей тенью выросла на пороге.

— Ты что тут путаешься под ногами?! — напустилась она на мужа. — Турнула бы ты его отсюда, Магда.

— Я по хозяйству помогаю… — попробовал объясниться Мазур на свою голову.

— Ты лучше дома помогай, когда я тебя попрошу. Не твое это дело.

Мазур поплелся обратно, бросив Магдольну на произвол судьбы в лице своей супруги, но в комнате его блуждающий взор наткнулся на пронзительный взгляд Густи, совершенно превратно (хотя вполне логично) им истолкованный, ибо Густи злился не на него, а на жену из-за ее безобразного поведения и рева, лишь усугублявших и осложнявших положение вопреки его собственным усилиям замять поскорей это щекотливое дело, потихоньку, полегоньку переведя все в обычное, нормальное именинное русло, кончив веселой дружеской пирушкой, которая раз в году бывает и на которую копишь, откладываешь целый год; Мазур же решил, будто Густи приревновал его за шашни на кухне, и поспешил отвлечь общее внимание, перейдя на другое.

— Слушай, Густи, — прямо на ходу, не успев даже сесть, заговорил он, — ты и не знаешь, что ты нынче пропустил. Эх, старина, это видеть надо, чистый цирк!.. Муж Сочанихи к нам заявился, ну и номер отколол, не соскучишься! Верно, Лехуш?

— Очень меня Сочаниха интересует… — без всякого вдохновения пробурчал Виг, беспокойно поглядывая на них и косясь на дверь в кухню, но не сумел их удержать.

— Да, на это стоило посмотреть, — при одном воспоминании широко улыбнулся Варга, обнажив десны и показав (первый раз за весь вечер) свои крепкие зубы. — Ну-ну, — поощрительно кивнул он Мазуру.

Тут дверь открылась, пропуская Магдольну и Мазуршу с мясом и сандвичами. Густи в испуге перебил: «А помните, малыш Ковач подметку свою нарезал и Лацковичу в яичницу подсыпал вместо шкварок», но Варга отмахнулся: «Когда это было, ты новенькое послушай! Давай, Лаци!»

— Словом, спустился Колесар из кабинета, — начал Мазур свой рассказ, — а он… ну, это видеть надо! Сначала ничего, вежливо так, вполне по-людски: вот, мол, какое дело, коллега Колесар, а через минуту орал уже со страшной силой — на двести кило дядя, строгальный станок ничто перед ним, так, жужжание мушиное! Как пошел гвоздить: «Если будете еще к моей жене приставать, не посмотрю, что директор, всю физию располосую», ну, старина, мы думали, от бедняги Колесара мокрое место останется…

— Сочаниха, она вот уже с год с ним заигрывает, любовник меньше директора ее не устраивает, — вставил Варга, вкратце знакомя женщин с предысторией.

— Чуть ты, Густи, в отпуск, обязательно без тебя какая-нибудь карусель, — продолжал Мазур. — Так, значит, дядя этот в раж, Колесар — наутек и вопит: «Люди! Держите этого чумового!», ну, друг, будь ты сегодня в столярке, оборжался бы до инфаркта!

У Магдольны руки с блюдом замерли в воздухе, она подняла глаза на Густи и больше их с него не сводила. Мужчины хохотали (и Густав Виг с ними — за неимением другого выхода); Мазур же, разохотясь, уснащал рассказ подробностями: как директорский халат развевается, как работницы визжат; даже Бёжи с Илонкой заулыбались, зараженные общим весельем. Одна Магдольна оставалась задумчивой и серьезной.

— Ох и несся же он по проходу!..

— А с какой рожей!..

— И все вопил: «Люди, люди!..»

— А Сочаниха — за филенки, и женщины сверху брезент набросили…

Магдольна молча расставляла тарелки, накладывала; все продолжали еще некоторое время с полными ртами обсуждать происшествие, но она, не притрагиваясь к еде, сидела и смотрела на мужа. И когда наконец за столом на минутку примолкли, занятые поглощением пищи, спросила в наступившей тишине:

— Слушай, Густи, а где ты был сегодня утром?

Тишина затянулась; все подняли глаза, обратясь в слух. Бёжи Варга почуяла неладное и мигом ввязалась:

— Где же ему быть, как не в мастерской?

И подмигнула Мазуру и мужу: помалкивайте, дескать, но оба оставили без внимания это приглашение участвовать в игре.

— На работе тебя не было, — продолжала Магдольна без тени упрека. — А утром ты собирался на работу и в обед сказал, что с работы пришел…

Густи втянул голову в плечи в ожидании бури, и она не замедлила — только не такая и не с той стороны. Магдольна ни голоса не стала повышать, ни донимать расспросами, не разбранила даже — вместо всего этого грянул смех. Лехел Варга, сотрясаясь от хохота, так что стул скрипел, восхищенно ударил Густи по спине.

— А, понятно теперь! Все ясно! Ай да Густик! Вон он у нас какой! Лучших друзей ухитрился провести!

— Как?.. Что?.. — запинаясь, пробормотал Густав Виг. — Не понимаю… — Он и вправду не понимал. — Что значит «все ясно»?

Мазур в свой черед добродушно потрепал друга по коленке, и оба принялись попеременно его похлопывать — Лаци по колену, Лехел по плечу: ни дать ни взять наездники — любимого скакуна.

— Все, попался, притвора! Хватит прятаться в кусты! Покамест мы там вкалывали, он уже успел дамочку себе подцепить!

Бёжи вскочила и перевернулась от радости на одной ножке. Вот пожива так пожива! Это превосходило самые смелые ее мечтания. (Раз уж выгородить его не удалось, натешимся хотя бы его похождениями.)

— Густинька, дорогой! — воскликнула она, только что на шею ему не бросаясь. — Это же великолепно! Ну-ка, давайте быстренько все выкладывайте!

— Но если нечего, — возразил Густав Виг, бледнея. — Просто так бродил… гулял по улицам…

Взрыв хохота был ему ответом. Мазурша даже подвизгивала, у Бёжи Варги от смеха слезы навернулись на глаза.

— Брось заливать, старина, придумай что-нибудь получше!

— Но если действительно так, — упавшим голосом продолжал настаивать Густав Виг.

— Смягчающим обстоятельством может служить только чистосердечное признание!

— Да в чем признаваться, я же все сказал! Так, бродил без всякой цели… По набережной и вообще…

— Бродил, да не один!

— С кем? Вот вопрос!

— По набережной, ха-ха! Она небось там живет?

— Да что вы увиливаете, Густинька, — попыталась улестить его Мазурша со сладкой улыбкой, — мы же не дети малые!

— Тут все свои! — подбадривал и Лаци Мазур.

А Лехел Варга подвел итог в следующих словах:

— Так вот, значит, почему его на это повело, почему не совладал с собой. Понятно теперь. Аппетит разыгрался, как у цыгана после обеда, невтерпеж стало ждать до вечера!

— Но ведь не так все было, вы разве не слышали?! — вскричала, перебивая, Магдольна Гомбар. — Он гулял, пива выпил… Скажи им!

— Так я же говорю, — уныло протянул Густав Виг, но снисходительно-благодушный смех покрыл его слова.

Густав Виг стал героем дня. «А он отчаянный, наш Густи», — вынесла Бёжи свой вердикт, и Мазурша не могла не признать с откровенной благосклонностью: в тихом омуте черти водятся (готовая теперь, после такого оборота дела, чуть не расцеловать Магдольну), Мазур же твердил, что нисколько не удивлен: Густи всегда за бабами приударял, только втихаря, он давно, мол, знает, а Бёжи Варга позавидовала Магдольне черной завистью: вот это муж, дважды на день норовит, а ее Лехел — хорошо, если раз в месяц отважится, и на замечание Мазура: «Сталь, прошу прощения, она закалки требует» — только вздохнула с комическим разочарованием: «Ах, какая там сталь…», устремив в пространство мечтательный взгляд; беспомощные протесты Вига тонули в общем гомоне.

Женщины принялись общими силами утешать Магдольну; усадили на диван (прогнав прочь бесполезного Мазура) и завели на два голоса, каждая по-своему обеляя Густи: невелика, мол, беда, наоборот, радоваться надо (это Бёжи), мужика от этого не убудет, у них это вещь обычная, все мужчины такие, а кто не такой, значит, не мужчина; все вдруг воспылали к ней нежными чувствами, и она, ЭТА ОСОБА, сразу сделалась БЕДНЯЖКА, ОХ, ЕЙ И ДОСТАНЕТСЯ, даже Варга удостоил ее соболезнующим взором, но Магдольна почти не слушала, она смотрела на мужа, точно зная, что не был он утром с женщиной, и пытаясь уразуметь, какая злая сила всех их околдовала, ведь вон и Густи туда же, не отпирается больше, а несет околесицу: мол, женщина эта — кассирша в пивной, куда он зашел, там с ней и завязал знакомство, подпустив на затравку, будто видел ее где-то раньше, смена у нее утренняя, до одиннадцати, ну и пошли на набережную; «а дальше», — с жадным любопытством высунулся Мазур, но Варга великодушно избавил Густи от дальнейших расспросов, сказав, ну а ты думаешь, что́ дальше бывает, и Густи добавил только: «На улице Молнар», многозначительно ухмыляясь и все больше пьянея (Магдольна видела по его мутным глазам), довольный и счастливый, потому как все теперь его любят, уважают, считают мужиком НОРМАЛЬНЫМ, ушлым бабником, и одного лишь не замечая: тем утренним ведь перечеркивается дневное; и Магдольна, вырвавшись из ласковых дамских объятий и не заботясь о ХОРОШЕМ ТОНЕ (непростительней греха для женщины трудно и представить!), вне себя напустилась на мужа:

— Ну, что ты брешешь?! Трусливый пес! Лопухом боишься прослыть? Кто жену свою любит, тот, значит, ненормальный? Тот, значит, дурак последний?!

От неожиданности у Густи слова застряли в глотке, Магдольну же все общество наперебой принялось утихомиривать: да почему врет, сам же сознался, значит, правда, Варга даже заверил со всей деликатностью: полностью, мол, ее понимает, но так уж мужчина устроен («А если не так, тогда что?» — подколола Бёжи), мужчина, какой он есть, такой и есть, сколько мир стоит, весь тут, ни прибавить, ни убавить («То и хорошо», — ввернула поощрительно жена), и Мазурша подтвердила с одушевлением: «Не мне, может, душенька, говорить, только это сущая правда, как быть, со всеми случается, в самых благополучных семьях»; Магдольна, не выдержав, распахнула шкаф, выхватила старое платье, то, барахляное, выбежала на кухню и переоделась с намерением бросить все и уйти не медля, сию же минуту, иначе с ума тут с ними сойдешь. Бёжи вышла за ней и стала ее разубеждать — даже она, сочувствовавшая Магдольне, не допускала мысли, будто Густи наврал: «Магда, не психуй, все мужчины — г. . . .ки, если хочешь знать, но зачем скандалить, только хуже будет, он шелковый станет из благодарности, что смолчала, вот увидишь», но Магдольна не послушалась.

— Пошла, — сказала она угасшим голосом, но с такой бесповоротной решимостью, что Бёжи ясно стало: не удержишь.

— Ну ладно, — обняла она ее, соглашаясь, — иди, переведи немножко дух, а я пока с ними тут улажу. Только смотри, глупости какой-нибудь не выкини!

Магдольна покачала головой с усталой улыбкой: хватит уже с нее глупостей на сегодня, и, чмокнув Бёжи (ее она любила), с опущенными глазами быстро прошла по галерее, сбежала по лестнице и на углу вздохнула облегченно. Слава богу, никого из жильцов не встретила.

Но Юли не оказалось дома. А она так рассчитывала на нее, больше чем приговоренный к смерти — на помилование; так жаждала увидеть ее загорелое лицо, иронический рот, смеющиеся близорукие глаза, стол, на котором она сидит в одном бикини, свесив длинные ноги, и шпарит, шпарит, выдает без передышки свою подтекстовку, чихвостя всех этих приставал, этих жеребцов, хотя по тону и быстрым взглядам, какие она бросает, по тому, как вызывающе встряхивает головой, откидывая непослушные волосы, слепому ясно, до чего по сердцу ей это приставание, эти ухажеры. Как хотелось Магдольне ощутить вновь запах ее пота, острый, пряный запах, который привел тогда на память постель; как она мчалась, не чуя под собой ног, торопясь очутиться у нее, плюхнуться поскорей на кушетку напротив и пожаловаться, излиться, услышать ее дерзко-бесцеремонную, полупристойную, грубовато-ободряющую болтовню, чтобы опять человеком, женщиной себя почувствовать, но уже на лестнице охватил ее страх не застать Юли дома, ну конечно же ее дома нет, почему это вдруг должно такое счастье выпасть, чтобы хоть раз, единственный раз, даже в самом пустячном деле вышло по задуманному, по-твоему. И, стоя у закрытой двери и все еще не веря, она позвонила второй, третий раз, заглянула в выходившее во двор окно «салона», плотно прижав, приплюснув нос к стеклу, но внутри все было тихо, и Магдольна пошла было уже обратно к лестничной клетке, однако вернулась: а вдруг спит или не одна, затворилась с кем-нибудь в дальней комнате и выглянет на упорные звонки, скажет хотя бы: «Слушай, Магдулик, у меня инженер тот, понимаешь, ты поди посиди внизу, в прессо, спроважу его и приду, что-нибудь случилось? Вижу, лапушка, опять ты затрапезой, ну ладно, ничего, я тебя встряхну…»; а может, и втроем куда-нибудь закатятся, почему бы нет, компанию она всегда умела поддержать, а Юли уж потерпит, можно же исключение сделать для подруги, коли та в беде, но тщетно Магдольна с маниакальной настойчивостью давила на кнопку, никакого движения, квартира как вымерла. «Ах, суббота, — сообразила она, — чего ради Юли дома будет сидеть, в субботний вечер да не пойти поразвлечься с кем-нибудь, не такая она женщина, не соломенная вдовушка, которая дома киснет в грустном одиночестве (как я бы на ее месте) только потому, что Клингер в Альмади».

Она не завидовала Юли — ни развлечениям ее, ни интрижкам, ни счастливому характеру; не расстроила, не рассердила ее и эта неудача, только усталость охватила и безмерная печаль. Такая объяла печаль, точно плотная, темная комариная туча, которая летними вечерами сопровождает гуляющего у воды, каждый комарик — как отдельное живое тельце печали, и все это подвижное облако звенит над тобой скорбно, монотонно, неотступно; потом печаль словно на плечи навалилась тяжелым мешком дров, оттянув и обе руки двумя набитыми, полными продуктов сумками, и Магдольна пошла, побрела, осторожно переставляя ноги, чтобы не споткнуться и не рухнуть под гнетом этой печали; побрела по Кольцу, где уже зажглись фонари и девчонки в мини и шортиках, подростки в джинсах стайками и поодиночке, мужчины, женщины под руку и поврозь валили мимо этим душным августовским вечером, и транзисторы заливались, бойко перекрикивая уличный лязг и рев, и парни подначивали встречных девушек, а те смеялись и убегали — или не убегали, и влюбленные парочки в истоме целовались тут же, под фонарями, забыв все кругом, и Магдольну тоже никто не замечал, облако печали скрывало ее, наподобие сказочного плаща: накинул — и невидимка, вправду волшебного, потому что напрасно она вглядывалась в витрины, никто в них не отражался, и никаких тебе газетчиков нигде, которые окликают и хватают за руку, никаких тебе «Эшти хирлап», всовываемых в сумку; да и были бы, не различили ее в шумливой субботней толпе, и Магдольна медленно, тяжело ступая, поплелась дальше с таким чувством, будто ее нет, не существует.

Когда она вернулась, гости уже ушли, но все лампы горели; в комнате был полный разгром, как после сражения: везде стаканы, бутылки, тарелки, объедки и окурки; окурки наводнили всю квартиру: в пепельницах, вазах, бокалах, кофейных чашках, на тарелках, на ковре, на полу, на подоконнике — одни сплошные окурки, у Магдольны даже в глазах зарябило, почудилось, будто они лезут вперевалку, наползают отовсюду скопищем майских жуков. Густав Виг лежал распростершись навзничь, и громкий равномерный храп вырывался из его разинутого рта. Беспомощно потоптавшись, Магдольна вышла и, найдя в холодильнике две бутылки пива, откупорила одну, вымыла себе стакан, приятно было сейчас выпить глоток; допив, налила еще; со стаканом в руке вернулась, погасила свет, оставив лишь ночничок, и, присев на край дивана-кровати, устремила взгляд на мужа. Дыхание его вместе с затхлой никотинной вонью распространяло запах алкоголя, в котором, дополняя винно-пивной букет, сквозил и сивушный перегар; но ни бутылок, ни стаканов из-под водки она не обнаружила — наверно, Мазур или Варга в карманах притащили, в плоских склянках, явно переполнив этой последней каплей праздничную чашу. В таком виде — пьяный, потный, завалившийся навзничь — Густи казался старым и потасканным, мелкий, невзрачный забулдыга; один большой нос выделялся на его преждевременно увядшем лице; сбившиеся редеющие волосы слиплись на влажном лбу, на щеках успела вылезти щетина, губы от храпа вздувались и опадали; зрелище непривлекательное, но все равно Магдольна любила это лицо, которое знала до мельчайших морщинок, знала, как смеется этот рот, хмурится этот лоб, глядят глаза, когда он конфузится или сердится; любила это тело, знакомое до каждого волоска, каждого шрама и родимого пятнышка, — и она изо всех сил затрясла мужа: проснись, приди в себя, чтобы спросить у него (у кого же больше), где и что они сделали не так, почему они такие несчастливые. Густи, всхрапнув, закрыл рот и задышал тише; Магдольна потрепала его по щеке, но он и тут не очнулся, и она опять встряхнула его как следует; Виг приоткрыл красные, мутные, осоловелые глаза, Магдольна продолжала трясти его, заставляя из омута тяжелого, пьяного забвения выкарабкаться на крутой берег бодрствования, и Густи приподнялся наконец, сел, уставился на нее осмысленным взглядом и набросился, предупреждая всякие попреки:

— Где это ты шлялась?

— Так, бродила просто… В пивной посидела, по набережной прошлась… — Не то что мертвецки пьяный, а скорее смертельно усталый и страшно хотевший спать, Густи сразу понял намек и примолк, на мгновение устыдясь. — И кавалера подцепила, — продолжала Магдольна, — как ты утром свою дамочку…

— Оставь меня в покое с этой дамочкой, прекрати хоть ты! — перешел Густи в наступление. — Прекрасно ты знаешь…

— Я-то знаю, — перебила Магдольна. — Но ты почему врал? Почему предал меня?

— Ложись-ка ты лучше. Поздно уже. Время спать.

— А днем не время. Тем более вместе — и тем более с женой; только утром «время» с разными шлюшками. Потому что, как твой приятель твердит, пень этот Варга, и остальные, всему свое время, а ты повторяешь за ними, как попугай.

Со страшным трудом поднял Густи Виг свои отяжелевшие, свинцом налитые веки, и адский этот труд вывел его из терпения.

— Скажи спасибо, что по щекам тебе не надавал за твои выбрыки, — сказал он. — Отвяжись — и давай спать!

Но Магдольна Гомбар была не в силах спать. Она взяла руку мужа в свои и стала спрашивать его, отчего они такие несчастные.

— Слушай, Густи, где и что мы напортили, сделали не так? Подумай! Почему у нас всегда не бывает, как сегодня днем?

И такие молящие нотки послышались в ее голосе, такой тоской повеяло от ее слов, что Густи при всем желании не мог ответить грубо.

— Ну что ты глупости спрашиваешь, Магдушка, ложись лучше спать. Ничего мы не напортили, все у нас хорошо. Просто опьянела немножко, — указал он на стакан с пивом, — до сих пор вон пьешь. Вот и лезет тебе в голову всякая муть.

Магдольна видела: он не понимает, нечего даже объяснять, ум не так устроен, чтобы постичь случившееся, обретенное и утерянное; знала: все это пустая трата слов, но уже не могла остановиться.

— Все еще в толк не взял? — спросила она. — Восемь лет мы женаты и за восемь лет только раз были счастливы; зачем же надо было портить, почему они пришли и все погубили, почему это людям обязательно надо портить, почему не время, почему не принято, если что-то хорошо, ну скажи, Густи… раньше я думала, иначе, как у нас с тобой, и быть не может, даже не замечала, как мы скверно живем, но теперь вижу: бывает и по-другому, нынче днем поняла; как же это мы так все испортили, ну подумай и ты, подумай хоть немножко, Густи, ну ради бога, как же это у нас…

Но Густав Виг уже заранее сдался, задача была ему не под силу. Веки у него опустились, голова запрокинулась, и из-под запавшего в глотку языка снова вырвался надсадный храп. Магдольна прекратила бесполезное домогательство, встала и механически, как включенный автомат, принялась за уборку: собрала окурки, вынесла тарелки, блюда, стаканы, ложки, вилки, ножи, соскребла все недоеденное в мусорное ведро, откупорив и выпив между делом вторую бутылку пива, которое приятно ее одурманило — пожалуй, если лечь, удастся сейчас заснуть.

Она и легла бы, да не могла: Густи развалился поперек разложенной кровати. Магдольна попробовала откатить его, но Густи оставался недвижим, грузный и неподатливый, как мешок с цементом; тогда, сев на край и ухватясь за спинку, она уперлась ногами в шкаф, пытаясь спиной сдвинуть это непослушное тело, но безуспешно. Встала и безнадежно уставилась на спящего. В бутылке болталось еще немножко на донышке, и, допив, она с новыми силами взялась отодвигать Густи, приподымая теперь за плечи, но у того от выпитого голова сделалась как пивной котел, а туловище — как каменная глыба… Магдольна чуть не плакала от отчаяния, ну чего он спит, разве можно вот так спать; «со мной нынче мужчина один на улице заговорил, слышишь, — крикнула она, — приятный такой, молодой, и не почему-нибудь, просто я ему красивой показалась, и «Эшти хирлап» на память дал, слышишь ты?» Но Густи и этому не внял, и усталое личико Магдольны приняло суровое, непреклонное выражение, и она опять принялась толкать, ворочать неподвижное тело на двуспальном супружеском ложе.


Перевод О. Россиянова.

Загрузка...