Степан Разин и его время

Желанный Дон

Так писал об этой реке, попав на донские берега, А. С. Пушкин.

С Доном, Донским краем исстари связаны представления о ратной удали, широком русском характере, отважных, вольнолюбивых людях.

В XVII веке Дон был южной окраиной Российского государства. Охрану дальних рубежей страны несло казачество — своеобразный пограничный корпус, на который не распространялась власть московских приказов и воевод. Сторожевая служба освобождала от крепостной зависимости и холопства. Правительство шло на это, поскольку специально держать для обереганья границ крупные воинские силы было крайне сложно и накладно. Поэтому на Дон, Яик (Урал), Терек и другие земли, через которые обычно шло вторжение неприятеля и совершались разорительные набеги крымских татар, устремлялся поток беглых из глубинных районов России. Существовало негласное, но фактически узаконенное правило: «С Дона выдачи нет», то есть те, кому удавалось, ускользнув от многочисленных царевых сыщиков, рыскавших по дорогам, бежать в поисках лучшей доли на Дон, возврату феодалу не подлежали. После принятия Соборного уложения, ужесточившего эксплуатацию и лишившего крестьян права «выхода», поток беглых на Дон значительно возрос. Там можно было видеть представителей всего угнетенного люда России. «Бежали мы из того государства Московского, от рабства вечного, от холопства полного, от бояр и дворян государевых, да и поселились здесь в пустынях необъятных», — так характеризуют новоявленные казаки свое присутствие на Дону.

Прослышав, что «на Дону и без бояр живут», туда устремились холопы, владельческие, государевых дворцовых сел и черносошные крестьяне, посадские тяглецы, стрельцы, а также люди, потерявшие крепкие социальные связи, рвавшие с землей и жившие случайными заработками. Это и «ярыжки», нанимавшиеся на поташные заводы, соляные промыслы, бравшиеся за всякую черную работу, это бурлаки и крючники, обслуживавшие судовой ход по Волге и другим рекам. Шли казаковать на Дон и люди свободные. Их привлекала сюда отдаленность от Москвы, гарантировавшая недосягаемость натиска на их независимость со стороны как феодального государства, так и бояр и дворян.

Г. Котошихин писал, что «Доном от всех бед свобождаются». Но это вовсе не был край с молочными реками и кисельными берегами, и далеко не всякий, кто туда приходил, там оседал. Жить на Дону — значило быть казаком, нести трудную и опасную службу, участвовать в долгих военных походах, жестоких пограничных стычках с зарившимся на русскую землю врагом. Мирно хлебопашествовать на Дону запрещалось. Хотя беглые люди из крестьян, спасавшиеся от помещичьего ярма, от гнета государственных налогов и повинностей, поначалу пытались вернуться к своим привычным сельскохозяйственным занятиям, но казацкая верхушка — старшина да и многие рядовые донцы решительно препятствовали этому, обоснованно усматривая в проникновении земледелия угрозу своему свободному положению, так как распаханные угодья тут же возьмут на учет царские писцы и обложат население тяжелыми натуральными поборами. Кроме того, военизированные условия жизни казаков, требовавшие частых перемещений, исключали их сколько-нибудь основательную привязку к земле и крестьянскому труду. Отсюда и строжайший (под страхом смертной казни) запрет войскового круга (собрания казаков. — Авт.), решавшего все важнейшие вопросы, заводить пашню.

Хлеб на Дону был привозной. Свой почти не высевался. Казаки за службу ежегодно получали от государства, помимо денежного жалованья, пороха, сукна, свинца и прочего, хлебные запасы. Все необходимое обычно доставлялось на Дон весной по водному пути из Воронежа. Нередко торговые караваны подвергались нападениям калмыков, черкесов, крымцев, иногда привоз продовольствия не поспевал за притоком населения, в результате чего немало донцов оставалось без хлеба. Отчасти их выручали подсобные промыслы — рыбная ловля, охота, скотоводство, но это не могло предотвратить неизбежное: наступал голод. Казаки писали в Москву: «Помираем голодною смертью, наги и босы, и голодны».

Обиженные и обездоленные, познавшие лютую нужду, несправедливость и жестокость люди надеялись обрести на Дону привольную жизнь. Здесь действительно не было ни лиха боярского, ни утеснений воевод, но и тут они сталкивались с размежеванием на богатых и бедных. Всякий, кто приходил на Дон, втягивался в своеобразные существовавшие там социальные отношения и в соответствии со своим имущественным положением или оказывался в лагере зажиточных — «домовитых» донцов, или (в большинстве случаев) попадал в число голутвенных казаков, которых нужда заставляла идти к «дюжим» и «добрым» людям в работники, пасти их конские табуны, приглядывать за пчельниками и мельницами и т. п. «Домовитым» нечего было опасаться голода: получая большие доходы со своего хозяйства, скупая за бесценок имущество беглых и вдобавок занимаясь ростовщичеством, они могли платить за хлеб любую цену, тогда как голутвенные жаловались, что одни из них «кормятся рыбою и кобылятиной», многие «розно поразошлись в запольные речки, а иные и неведомо куды, для того ести нечего».

Ключевые позиции на Дону держала казацкая старшина, выражавшая интересы богатой части населения. И хотя в войсковом кругу голутва нередко теснила зажиточных станичников, иногда даже смещала неугодных ей атамана с есаулами, с течением времени «домовитые» все больше забирали власть в свои руки. Характерно, что сам круг собирался в Черкасске — городке на Нижнем Дону, где в основном жили состоятельные, не знавшие нужды казаки. Голутвенные же сосредоточились в «верховых» городках.

«Кормит нас, молодцев, — не без горечи говаривали казаки, — небесный царь в степи своею милостью, зверем диким да морскою рыбою. Питаемся, словно птицы небесные: не сеем, не пашем, не сбираем в житницы. Так питаемся подле моря Синего».

Только государевым жалованьем и побочными промыслами на Дону прожить было нельзя. Как естественное подспорье казаки расценивали выкуп пленных, военную добычу, за которой периодически совершали походы в Персию, Константинополь, Трапезунд, Крым, Анатолию. Эти рейды не были только разбойно-пиратскими. Во-первых, они являлись ответной мерой на набеги крымцев, во-вторых — служили демонстрацией силы донцов перед лицом угрожавшего российским рубежам противника, в-третьих, почти всегда преследовали и чисто торговые цели: казаки возвращались с чужеземных берегов с восточными товарами, пользовавшимися на Дону большим спросом. Подобные экспедиции снаряжала старшина, выделяя средства на оружие, боеприпасы, струги — подвижные удлиненные лодки, на которых ходили на веслах и под парусом. Само собой, львиная доля воинских трофеев доставалась казацким верхам, хотя во время «дуванов» — специального раздела добычи — свою часть получали все участники похода. В народной песне по этому поводу говорится:

Особую славу донское казачество стяжало взятием в 1637 году турецкой крепости Азова. А четыре года спустя донцы выдержали длительную осаду огромного войска, подступавшего к Азову. В известной повести об Азовском осадном сидении, в которой изложение ведется от лица самих казаков, описывается попытка султана Ибрагима I овладеть Азовом: «И собирался на нас и думал за морем турецкий царь ровно четыре года. А на пятый год он пашей[11] своих к нам под Азов прислал… Пришли к нам паши его и крымский царь[12], и обступили нас турецкие силы великие. Наши чистые поля ордою ногайскою[13] усеяны. Где была у нас прежде степь чистая, там в одночасье стали перед нами их люди многие, что непроходимые леса темные. От той силы турецкой и скакания конского земля у нас под Азовом погнулась и из Дона-реки вода на берег выплеснула, оставила берега свои, как в полноводье… Непостижимо было уму человеческому… и слышать о столь великом и страшном собранном войске, а не то чтобы видеть своими глазами!»

Невзирая на численное превосходство, туркам не удалось взять крепость. Они понесли урон в 70 тысяч человек, причем один из главных военачальников противника — крымский хан был серьезно ранен и вскоре умер. Однако, несмотря на победу, положение казаков было тяжелым, силы их были истощены. Московское правительство, от которого они с надеждой ждали помощи, боясь осложнений с Турцией, в категорической форме потребовало от донцов под угрозой невыплаты жалованья и запрета торговли с Доном покинуть Азов. Отважным сидельцам не оставалось ничего иного, как оставить крепость, предварительно разрушив ее до основания.

Азовская героическая эпопея 1637–1642 годов не только подняла военный ореол донцов, но и приумножила славу русского оружия.

Не каждому была по плечу суровая казацкая доля. Например, московский дворянин Ждан Кондырев, человек служилый, пообвыкший в военных походах, посланный на подмогу казакам на Дон, оказался «жидковат» в деле. Он участвовал в вылазках против крымцев, но, не обладая такой физической выносливостью, как его товарищи, стал для них форменной обузой. Они даже жаловались в Москву, что Кондыреву с ними «быть невозможно», потому что он жил при государевом дворе и успел изнежиться. Донцы подходили к Кондыреву с той же меркой, что и к себе. «Мы, — писали казаки царю, — … бежим наспех от пристани до села день и ночь пешие». Для них такие нагрузки были в порядке вещей, а Кондырев после подобных кроссов чуть не испускал дух.

Сызмала приобщались донцы к воинскому ремеслу, к бивачной жизни. Не случайно в народной песне говорится, что казака воспитали и взлелеяли не семья, не отец, не мать, а кормилец Дон-Иванович да чужа-дальня сторона. О неприхотливости казаков, о беспокойной, оторванной от домашнего очага жизни их свидетельствуют старинные донские поговорки: «Казаки обычьем собаки», «Казак из пригоршни напьется, на ладони пообедает», «Хоть жизнь собачья, да слава казачья» и др.

Не все пришлые люди приживались на Дону, не все могли вынести тяготы походов, жизнь в отрыве от дома, от семьи. Были случаи, когда беглые из центральных уездов России, так и не пообвыкнув на Дону, подавались в поисках более спокойного пристанища в другие края. К примеру, холоп князя Щербатого, «сшедший» на Дон из Москвы, оставался там недолго: после участия в казачьем морском походе он счел за лучшее уйти восвояси. Да казаки и не терпели в своей среде слабых телом и духом — такой подведет в трудную минуту, дрогнет в критический момент кровавой схватки, оставит в беде товарища.

Иного склада был выходец с воронежского посада и выбившийся на Дону в «домовитые» казаки Тимофей Разя. В злой сече он всегда был среди первых, труса в бою не праздновал. Лицо и тело его были покрыты шрамами и рубцами, как воды Дона рябью в ветреную погоду. Крутой нрав уживался у Тимофея с широтой натуры, размахом в работе и веселье. Любил он побалагурить, умел острое словцо сказать. А уж за столом как сидел! Шутки, прибаутки, присказки. Рубаха красная, брови черные, широкие, глаза жгучие, так огонь в них и играет. Истинный казак, хотя и не коренной донец. В отца пошли и три сына Тимофея — Иван, Степан и Фрол. Слыли они станичными молодцами и радовали удалью сердце старого казака. Мечтал Тимофей Разя, что его старший — Иван станет со временем войсковым атаманом и будет всему Войску Донскому голова. Но не суждено было сбыться этим надеждам. Пал Иван жертвой боярского деспотизма. В 1665 году, уже после смерти отца, был он старшиной отряда донцов в войсках князя Ю. Долгорукого. Однажды явился он к воеводе и от имени всех просил отпустить его и других казаков на Дон. Долгорукий отказал. Тогда Иван Разин ушел самовольно. Его догнали, судили и казнили.

Тяжело переживали в семье Разиных эту утрату. Степан, на плечи которого легли теперь заботы о близких, поклялся отомстить за брата.

Хотя имя Степана Тимофеевича Разина — одно из самых громких в отечественной истории, его жизнь до крестьянской войны, предводителем которой он стал, известна лишь в отдельных и подчас очень скупых чертах. Трудно точно установить, когда он родился. Предположительно — около 1630 года. Остается открытым вопрос о том, кто была его мать. Есть гипотеза, что пленная турчанка, но определенными данными на этот счет историки не располагают. Названой[14], или крестной, матерью ему приходилась русская женщина Матрена, по прозвищу Говоруха. Она жила в городе Цареве-Борисове на Слободской Украине. Возможно, у нее и у семьи Разиных была общая родня в Воронеже. Как и многие казаки, Степан рано женился. Уцелевшие документы, проливающие кой-какой свет на биографию С. Т. Разина, не содержат, однако, никаких сведений о его жене. Мы не знаем также, был ли Разин грамотным. Грамотность, к которой в тогдашней России был причастен один из десятков тысяч, была в глазах народных масс особым, почти мистическим даром, чем-то недосягаемым, возвышенным, неприступным. Оттого в старинной песне пелось:

Однако тот факт, что Тимофей Разя вышел из посадской среды, может служить косвенным доказательством того, что он грамотой владел. Ведь на посаде читать, писать и делать подсчеты умели многие. Следовательно, Степан мог всему этому обучиться у отца. Кроме того, Разин от природы был наделен недюжинными способностями. Если достоверны отзывы современников, согласно которым он знал калмыцкий, татарский и польский языки, понимал персидский, думается, имея такие задатки, он вполне мог освоить грамоту. В пользу этого свидетельствует и включение С. Т. Разина в состав станиц[15], которые от имени донцов вели переговоры с московскими властями и калмыцкими правителями: от людей несведущих в грамоте толку было бы немного. Принадлежность Разина к «домовитым», близость его семьи к самому войсковому атаману Корниле Яковлеву, приходившемуся Степану крестным отцом, также свидетельствуют о том, что будущий предводитель повстанцев, быть может, и не шибко, но грамоту разумел. И все же однозначно ответить на этот вопрос пока трудно.

Мужеством, сметливостью, военной сноровкой Степан еще юношей выделился в казацкой среде, что само по себе было непросто, ибо редкий донец не обладал удалью молодецкой, отвагой беззаветной, перенятыми от дедов и отцов ратными навыками. Рано получив боевое крещение и проявив себя в сражениях и походах как человек дерзкий, умный и предприимчивый, Разин в 1663 году — уже не рядовой станичник, а один из руководителей казацкого отряда, отправившегося под Перекоп против крымцев и вернувшегося с победой.

В начале 60-х годов Степан Разин — заметная фигура на Дону. О нем идет слава не только ратного умельца и лихого рубаки, но и большого знатока тактики казацкого боя.

На своем коротком веку С. Т. Разин испытал и повидал немало: пережил утрату отца, расправу со старшим братом, в жарких сражениях не раз был на волосок от смерти, познал тяготы и невзгоды полукочевой казацкой жизни, половина которой проходила на стругах, а другая — в седле. Он прошел Русь от Азовского до Белого моря, путь его пролегал через Валуйки и Воронеж, Елец и Тулу, Ярославль и Тотьму, Великий Устюг и Архангельск. Трижды побывал Разин в Москве, причем в первый раз — вскоре после Соляного бунта и принятия Соборного уложения, а в третий — за год до восстания 1662 года.

Столица поразила молодого казака сказочной красотой Кремля, прочностью и затейливостью искусно возведенных боярских хором, множеством окон и изукрашенных узорами колонн. В городе, особенно в центре, возвышались выстроенные на европейский лад каменные и кирпичные здания.

В одном из переулков Китай-города Степан увидал нарядную пятиглавую, украшенную тремя рядами кокошников церковь. Он дивился и не мог надивиться на великолепные изразцы, на орнамент с изображением диковинных птиц, растений. Проходивший мимо стрелец объяснил, что это церковь Троицы, построенная переселившимся в Москву из Ярославля купцом Никитниковым. А внутри церкви взгляду Степана предстали удивительные фрески и иконы. Вместо привычных замытых ликов — живые человеческие черты. Не знал Разин, что одним из создателей этой живописи был знаменитейший художник столетия Симон Ушаков, которому предстояло в 1672 году, после поражения второй крестьянской войны, написать знамя для карательного полка, оккупировавшего Дон. На знамени среди святых был изображен в компании ангелов «человек божий Алексей» — царь Алексей Михайлович.

Не знал Разин и другого. Что пройдут столетия, и большую, шумную Варварку — улицу, по которой он только что проходил, назовут его именем…

В столице довелось увидеть молодому казаку крутую расправу с дюжим стрельцом из царской охраны. Степану рассказали, что решил удалой караульщик меткость свою испытать и пальнул из пищали по сидевшей на дереве галке. Закон жестоко карал любого, кто посмеет учинить шум на территории Кремля, а уж того, кто без нужды пускал в ход оружие, — и подавно. За нарушение государева спокойствия стрельцу по приговору боярского суда отсекли руку.

В далеких Соловках, куда ходил Разин, по казацкому обычаю, на богомолье, и в златоглавой Москве, на родном Дону и на Слободской Украине, где жила названая мать Степана вдова Матрена Говоруха, — везде, где приходилось ему бывать, он сталкивался с одним и тем же — со злом, несправедливостью, гнетом и насилием, которые богатые и власть имущие чинили по отношению к тем, кто был от них в зависимости и, терпя нужду, голод, лишения, работал на них до седьмого пота. Насмотрелся Степан на народные страдания, наслушался стонов, жалоб и обид запоротых до полусмерти за недоимки, иссеченных до костей на правеже, обманутых и ограбленных воеводами и приказными, незаконно — без очереди и сроку — взятых в даточные люди (в войско), оставшихся из-за господского произвола без кормильца вдов и сирот, больных и калек, заезженных и изувеченных в прошлом непосильной работой. Часто натыкался Разин на бродяг — людей, хлебнувших лиха и некогда снявшихся с насиженного места, но так никуда и не приткнувшихся. Как перекати-поле скитались они с места на место, держась подальше от дорог, пробираясь рощами, перелесками да опушками.

Тридцатые — сороковые, а затем пятидесятые — шестидесятые годы — мятежные десятилетия, полные разнообразных проявлений классовой борьбы. Это конкретный исторический фон, который, разумеется, не мог не наложить отпечаток на личность Степана Разина, на формирование его взглядов по мере взросления и возмужания. Предания об Иване Болотникове, Хлопке, Илейке Муромце и других бесстрашных заступниках народа, память о которых была еще свежа, молва о Соляном и Медном бунтах в Москве, о восстаниях в десятках городов в середине века должны были произвести на будущего предводителя крестьянской войны столь же сильное впечатление, как рассказы о легендарном Азовском сидении и о дерзком походе казачьего атамана Василия Уса летом 1666 года в центральные районы страны. Первоначальная цель похода была — определиться к царю на службу и просить жалованья, так как на Дону из-за русско-польской войны возникли перебои с продовольствием, казакам нечем было «похарчиться».

Самовольный уход с Дона уже сам по себе насторожил царскую администрацию. Когда же к Усу примкнула группа солдат и драгунов Белгородского полка, а затем, забросив государеву и господскую пашню, в казачий отряд влились многочисленные дворцовые и помещичьи крестьяне, власти не на шутку всполошились. Воронежский воевода В. Уваров, получив из Москвы предписание вернуть Уса на Дон, пытался воздействовать на казаков, но безуспешно — круг под Воронежем принял решение продвигаться к Москве. Вскоре отряд В. Уса пополнился крестьянами крупных земледельческих уездов — Козловского, Скопинского, Дедиловского, Каширского, Московского, Серпуховского и др. К Туле приближалось уже не 500 человек, как в начале похода, а вдвое больше. Правительство приняло спешные меры: против казаков и крестьян к Туле стягивались войска. Чтобы не допустить вооруженного столкновения и объясниться с «государевыми людьми», Ус во главе небольшой станицы с челобитной на имя царя отправился в Москву. В Разрядном приказе, ведавшем ратными силами государства на южной границе, в том числе казаками, царские дьяки учинили Василию Усу и его товарищам долгий допрос. Напрасно Ус убеждал приказных в мирных намерениях участников похода — вся казацкая депутация была задержана, самого атамана и еще двух казаков под конвоем направили в ставку воеводы Барятинского. Последний во главе карательных сил должен был следовать в район Тулы, где на берегу реки Упы стояли лагерем пришедшие с Усом донцы и присоединившиеся к ним крестьяне. К концу июля их общая численность превышала 3 тысячи человек. Это наверняка внушало царю и боярам немалую тревогу: давно ли Тула была опорным пунктом болотниковцев, давно ли боярский царь Василий Шуйский хитростью и вероломством склонил повстанцев сдать город? Все эти события начала столетия были грозным напоминанием феодалам о необъятной силе восставшего народа.

Князь Барятинский, очевидно, рассчитывал получить от Василия Уса необходимые ему сведения, чтобы без осложнений провести операцию по разгрому лагеря на Упе. Однако Усу с товарищами удалось ночью бежать. Они сумели предупредить всех, кто был в лагере, о грозящей опасности. Было принято единодушное решение о возвращении на Дон. Парламентер Барятинского, подоспевший в этот критический момент, попытался заставить казаков выдать примкнувших к ним беглых крестьян и холопов, но встретил гневный отказ, и, поскольку ему пригрозили смертью («тебе быть убиту»), если он не уберется подобру-поздорову, предпочел побыстрее унести ноги.

Василий Ус, предвидя преследование, разделил оказавшуюся под его началом огромную массу людей на три отряда, которые по разным дорогам должны были идти на Дон. Шли ускоренным маршем, не останавливаясь на привалы, продолжая движение даже в ночное время, ели и кормили лошадей на ходу. Эти меры позволили выиграть время — попытка правительства догнать отряды потерпела неудачу.

Василий Ус привел на Дон не одну тысячу крестьян и холопов из центральных уездов России. Наотрез отказавшись выдать беглых, отстаивая их право стать вольными казаками, донской атаман завершил свой поход, начатый с невинного намерения «подкормиться» на государевой службе, открытым и дерзким неповиновением властям. Таким образом, Ус попал в царские «непослушники», за что, по сообщению К. Яковлева, был наказан «без пощады», но на деле все в основном ограничилось невыплатой ему и прочим ходившим с ним казакам казенного жалованья за пограничную службу. В Москву для объяснения и успокоения властей старшина снарядила специальную станицу, в состав которой был включен Фрол Разин — младший брат Степана Тимофеевича, тоже рано выделившийся в казацкой среде доблестью и смекалкой. Миссия этой депутации прошла успешно: в столице инцидент с Усом сочли исчерпанным, получив соответствующие извинения и заверения донцов не допускать впредь подобного.

Сравнительно мягкие меры правительства по отношению к Усу и его товарищам объясняются нежеланием Москвы осложнять отношения с Войском Донским — надежным оплотом южных границ России. Не случайно приезжавшим в столицу с Дона казакам оказывались те же почести, «как чужеземным нарочитым людям», то есть послам зарубежных стран. При конфликтных ситуациях царская администрация была вынуждена воздерживаться от прямого вмешательства в донские дела, ограничиваясь общими порицаниями на манер дипломатических нот. Г. Котошихин, характеризуя эту известную самостоятельность и независимость казаков от Москвы, свидетельствует: «И дана им на Дону жить воля своя, и начальных людей меж себя атаманов и иных избирают, и судятся во всяких делах по своей воле, а не по царскому указу». Мало того, казаку с Дона, совершившему в столице какое-либо преступление, «царского наказания и казней не бывает, а чинят они (казаки. — Авт.) меж собою сами ж».

В случае с Усом московские власти проявили терпимость и по той причине, что опасались вызвать новую волну народных волнений. Выступление Уса и без того всколыхнуло огромную массу угнетенных, подготовив почву для крестьянской войны под предводительством С. Т. Разина. Оно стало ее прологом.