Степан Сергеич

2

И действительно, молодые офицеры следующего выпуска привезли в отдаленные гарнизоны вымышленные, полувымышленные и правдивые истории о комбате Шелагине.

Курсанты охраняли артпарк, склады, ДОС — дома офицерского состава и, разумеется, училище. Начальник его, полковник Набоков, назначил Шелагина ответственным за караулы, и капитан ежедневно являлся на развод, придирчиво осматривал оружие, форму одежды, придумывал, опрашивая, невероятные случаи, которые могли произойти в карауле. Курсанты бодро отвечали, понуро брели в караулку. В кромешные дожди, в снежные морозные ночи не было им покоя, в любой момент ожидали они нападения Шелагина. В глубоком снегу, завернувшись в белый маскхалат, он подбирался к постам и как из-под земли появлялся перед изумленными курсантами. Все, кажется, тихо, и гроза караулов Шелагин, по донесениям дневальных, «отошел ко сну», можно, пожалуй, беспрепятственно вздремнуть. Но не тут-то было. Часовой у входа не успеет еще крикнуть «стой!» и лязгнуть затвором, а дверь в караулку уже открыта, и Шелагин опытным взором видит все — и дремлющего караульного начальника, и лежащую на нарах бодрствующую смену, и винтовки, поставленные в угол. Немедленно начинался безжалостный экзамен по уставу караульной службы, обнаруживалось, что его-то курсанты и не знают. Шелагин возмущался: синенькую книжечку он знал слово в слово, запятая в запятую. Ни один комментатор Шекспира не проникал так глубоко в дебри слов и поэтических оборотов, как делал это комбат, толкуя неясные места караульного катехизиса. От этих набегов курсанты свирепели, вздрагивали на постах от каждого шороха. Время было трудное. Училищные офицеры имели огороды и выращивали картофель. Стало традицией, что курсанты помогали своим командирам копать и окучивать. Этой традиции капитан Шелагин следовать не пожелал. По весне он сам вскопал свои семь соток, курсанты сунулись было помочь — и ушли посрамленными и обиженными. Такие причуды даром не обходятся. Катю некоторые жены стали избегать, Шелагина упрекали в том, что он в служебном рвении своем переходит границы допустимого.

Кончился летний отпуск, взвод горластых и крепких парней нацепил звездочки на погоны и отправился по гарнизонам разносить истории о своем комбате. Пришло пополнение, приняло присягу, Степану Сергеичу достались тихие, вежливые ребята. Потекла жизнь, которую называют повседневной. Катя работала в госпитале, сын Коля подрос, бегал по утрам в детский сад. Батарея Шелагина держала первое место по успеваемости и дисциплине. Степан Сергеич глянет, бывало, на ровный строй курсантов, полюбуется порядком на утреннем осмотре, и душа возрадуется. Ну, годик еще, ну, два — и сменит он капитанские погоны на другие, с двумя просветами, наступит новая полоса в его жизни.

Так оно и случилось бы… Но вот однажды приказали Шелагину быть у Набокова. Степан Сергеич покрутился у зеркала и рысцой побежал к начальнику училища. Кабинет Набокова был просторен и светел, пол навощен и матово поблескивал. Комбат доложил о прибытии, выкатив грудь, ожидал благодарности или разноса. Набоков рассеянно кивнул, продолжая задумчиво смотреть в угол.

Степан Сергеич осторожненько глянул туда же. У крайнего окна непринужденно стоял высокий, очень красивый капитан, ничуть не беспокоясь тем, что в его сторону смотрит сам полковник. Рядом с капитаном в типично нестроевой позе старался держаться по-военному худощавый парнишка в синем габардиновом макинтоше. Шляпа глубоко надвинута на лоб, из-под шляпы смотрят ко всему равнодушные глаза.

— Видите? — спросил Набоков тихо. — Виталий Игумнов. Сын генерала Игумнова… Сегодня же примите у него присягу и как можно быстрее сделайте из него военного человека. Отец пишет, что сын попал в скверную компанию, выпивает… ну, и женщины. Эту дурь из него надо сурово и безжалостно выбить, пишет отец.

— Так точно, товарищ полковник, — заскрипел голос Шелагина. — Да будь он, этот хлюст, хоть кем, я ни на каплю не уменьшил бы требовательности.

Высокий и красивый капитан у окна с изумлением посмотрел на Шелагина, а парнишка вздрогнул и, покраснев, снял шляпу.

— Совершенно верно, — улыбнулся Набоков.

— Трудно, товарищ полковник, трудно будет, наверное, перевоспитать этого типа, — продолжал Шелагин бесстрастным голосом. — Если человек в восемнадцать лет бегает за бабами и пьет водку — это, считай, конченый человек.

— Совершенно верно, — снова улыбнулся Набоков. — Не будем, однако, терять надежду.

Комбат приказал развращенному генеральскому сынку следовать за ним. В коридоре красавец капитан догнал Шелагина, потянул комбата за рукав и примирительно сказал:

— Брось, служивый, выпендриваться… Будь к парню почеловечней, не плюй в колодец…

У комбата дух захватило от такой наглости. Он разорался на все училище, и красавец адъютант поспешил скрыться.

— Как вы смеете? — кричал ему вслед Степан Сергеич. В парикмахерской с генеральского сына сняли ненужную и вредную на первом курсе роскошь черные пышные волосы. Оболваненная машинкой голова казалась уродливо вытянутой, шея тонкой, уши назойливо длинными. Жалкий и страшный, ходил Виталий Игумнов по складам и мастерским. К концу дня он был в кирзовых сапогах, брюках и гимнастерке, получил заляпанную арсенальной смазкой винтовку. Дрожащим голосом прочел в Ленинской комнате присягу и от жалости к себе опустил голову.

Лучший способ выколотить в кратчайшее время дурь и вольный гражданский дух — это требовать и требовать.

— Старшина! — гаркнул комбат. — Чтоб этот курсант был у меня образцовым!

Мефодий Сорока, старшина батареи, провел пальцем по стриженой голове новобранца, прищурился и сказал, что сделает из него настоящего человека.

Училищные офицеры — из молодых и языкастых — говорили при встречах, что теперь им пришла хана. Знаменитый папа глаз не спустит со своего отпрыска. Вот в одном училище был такой сынок, так — хотите верьте, хотите нет — командир роты дважды стрелялся, спасибо врачам, а то укокошил бы себя до смерти.

Слыша такие разговоры, капитан Шелагин хмурился и ворчливо замечал, что они недостойны советского офицера.