Степан Сергеич

51

Дважды Степан Сергеич решительным шагом направлялся к Игумнову и дважды трусливо сворачивал в сторону. Извиняться он не любил, всякий раз вынуждал себя, подстегивал, а повиниться надо. Ведь он понял, что цех выпустил пятьдесят негодных «Кипарисов» не по злой воле одного человека.

Потоптавшись у стола Игумнова, Степан Сергеич неуверенно произнес:

— Я ошибался. Вы не жулик.

— Давно бы так, — равнодушно сказал Виталий, не подняв даже голову, не отрываясь от бумаг.

Обломался диспетчер или не обломался — брать его в сообщники Виталий не желал. В диспетчере хранятся неисчерпаемые запасы особой шелагинской честности. И разговор этот не вовремя. Надоело выкручиваться. Надоело.

Только и знаешь что выкручиваться. Ни одного спокойного дня. Вчера на совещании у директора хором прикидывали, как протолкнуть в плане еще десяток радиометров. Теоретически рассуждая, протолкнуть никак нельзя, физически невозможно. Труфанов подвел итог: радиометры будут, поскольку цехом руководит не кто-нибудь другой, а Игумнов. И все заулыбались. Игумнов все может, Игумнов ради плана на все способен… И пришлось выкручиваться.

Получили приборы для настройки, отвели в градуировочной угол, посадили бывших десятиклассников. Те довольны, что приобщаются к интеллектуальной профессии, и регулировщики рады. Надоело выкручиваться, а надо.

Профессиональная гордость обязывает, самолюбие — что-то есть возвышающее в приобретенной репутации человека, способного на все. Директор провернул через министерство приказ: начальнику второго, основного, цеха Игумнову В.А. в который раз повысили оклад.

— Я все думаю, думаю, думаю… — с огорчением заговорил Степан Сергеич, присаживаясь ближе, — Все думаю… («Напрасно думаешь», мысленно добавил Виталий.) Думаю и прихожу к такому выводу. Все, что делается у нас в конце месяца, это не обман. То есть это обман и в то же время не обман…

— А что же все-таки? — Виталий напрягся. Если уж Степан Сергеич оправдывает ложь, то дальше ехать некуда. — Ну, говорите.

— Наша нечестность полезна… Не во всем я разобрался, но кое-что понимаю. Если я слышу, к примеру, что строители сдали дом с недоделками, а комиссия приняла его, причем в комиссии честнейшие люди, я не бросаюсь теперь словами о взятках, о безответственности и о том, что надо кого-то отдавать под суд. Я полагаю теперь, что строители и члены комиссии — люди неподкупные и честные. Но строителей поджимали сроки, строителям вовремя не доставили какой-нибудь штукатурки, а члены комиссии знали, что если они не примут дом, то не выполнят какие-то там обязательства или — того хуже — СМУ не получит кредитов, банк не даст денег на новый дом, а дома нужны людям…

— Красиво, — одобрил Виталий и поцокал языком. — Красиво… Красиво!

— заорал он. — А о людях, которые вынуждены подписывать акт о приемке дырявой крыши, вы не забыли? Людям честным каково?

Людям этим Степан Сергеич уже дал определение. Он называл их так: стихийные диалектики.

— Они приносят свою честность в жертву общей честности.

— Что?.. — Виталий не понял. Потом расхохотался. — И долго так продолжаться будет? Сто? Двести лет? Пока специальным указом не введут единую честность? Что тогда от честности вообще останется?

Вот ведь опять не рассмотрел явление со всех сторон. Ошибся. Степан Сергеич, тяжко вздыхая, поплелся прочь. Полезно все-таки поговорить с умными людьми.

Еще есть один умный — Стрельников. Степан Сергеич как-то затащил его в комплектовку, посвятил в свои размышления.

— Забавно. — Стрельников подумал, но не согласился.

Много раз выходил Виталий из кабинета и много раз видел Шелагина.

Диспетчер, сгорбившись, сидел на ящике. И жалко человека, и посмеяться хочется. На то и другое нет времени.