Стихотворения

В стране рыдающих метелей,

Где скорбь цветет и дышит страх,

Я сплел на мертвых берегах

Венок из грустных асфоделей.

И лик, пылающий и бледный,

Я в высь немую обратил,

И тихий Коцит огласил

Мой гимн, певучий и победный.

К пеннорожденной Афродите

С нежданной силой я взывал

И громом песен поражал

Аидских змей живые нити.

Все ярче, громче звуки пели,

Все сердце полнила Любовь,

И сердца жертвенная кровь

Кропила щедро асфодели.

И, презрев адские угрозы,

Я песней чудо совершил –

И асфодели превратил

В огнепылающие розы!

О, сколько кротости и прелести

В вечерних красках и тенях,

И в затаенном робком шелесте,

И в затуманенных очах.

Мы словно в повести Тургенева:

Стыдливо льнет плечо к плечу,

И свежей веточкой сиреневой

Твое лицо я щекочу…

Двенадцать раз пробили часики

В пугливо-чуткой тишине,

Когда в плетеном тарантасике

Она приехала ко мне.

Вошла, шумя волнистой юбкою,

Волнуя музыкой шагов…

Я – руку ей целуя хрупкую, –

Пьянел от запаха духов.

С лица вуаль откинув длинную –

(Так тает на небе туман!), –

Она прошла – скользя, – в гостиную,

Чуть выгибая тонкий стан.

И повторился миг испытанный,

Опять пахнул на нас Апрель, –

И сон, восторгами напитанный, –

Открыл свою нам колыбель…

Моя любовь на фею не похожа:

Убогой нищенкой ее верней назвать,

Что возле стен, прохожих не тревожа,

Бредет — и головы не смеет вверх поднять.

Подслеповатые потупив глазки,

Как виноватая, торопится она —

И взором дружеским иль словом ласки

Она, как молнией, была б поражена.

Лишь по ночам, во мраке злом и душном

И в одиночестве, упав в подушки ниц,

Мечтаю я о профиле воздушном

И черном бархате изогнутых ресниц.

Мечтаю я, стыдлив и безнадежен,

Ночная тишина, как море, глубока,

И шепот мой ласкателен и нежен,

И призрачен, как вздох морского ветерка.

А день придет, и я в глубинах сердца

Убогую любовь, как тайну, берегу.

Огнем горит в Эдем заветный дверца,

Но я открыть ее не смею, не могу…

Весел вечер за бутылкой

Искрометного вина,

Полон я любовью пылкой,

А Беккина уж пьяна!

К черту узы узких юбок,

Сладок тела зрелый плод!

Из бутона алых губок,

Как пчела, сосу я мед.

Смех Беккины все счастливей,

Поцелуи горячей,

И движенья торопливей,

И дыханье тяжелей…

Стекла окон побелели

Пред Мадонною лампадка

Гаснет, выгорев до дна.

Разметавшись на постели,

Спит моя Беккина сладко,

Зноем ласк утомлена.

Мне ж не дремлется, не спится;

Впился в сердце жгучим жалом

Неутомный Купидон.

И чтоб больше не томиться,

Я – к устам припавши алым,

Прерываю милой сон!

Сидя на моих коленях,

Мне Беккина говорила:

«Что ты, милый, нос повесил?»

Отвечал я: «Нету денег!

Коль взяла б отца могила,

Стал бы счастлив я и весел!

Но надежд на это мало:

К жизни хрыч прилеплен плотно, –

И Амуру не слуга я!..»

Но Беккина хохотала,

Как ребенок, беззаботно,

Розы тела обнажая.

О, час печали! Любовь умчали ручьи разлуки!

От жгучей муки, от яда скуки цветы завяли,

Мой дух распяли и сердце сжали мне злые руки.

О, боль разлуки! Рыданий звуки гортань разъяли!

Я проклинаю, я презираю свою кручину:

Я гордо стыну и сердце в льдину я превращаю,

Я замираю… Но вспоминаю опять Беккину,

Очей пучину… и грудь… и спину… И вновь рыдаю!

Звуки музыки смеются,

В рюмках искрится ликер,

И к устам уста влекутся,

И во взоре тонет взор.

Миг счастливый! Миг блаженный!

Хмель волнует мозг и кровь,

Я покорный, пьяный, пленный,

Твой – продажная любовь!

Рюмки сброшенной осколки

С юбкой взвившейся летят,

И на ярко-красном шелке

Капли винные дрожат.

И на жгучий мрамор тела

Опуская жадный взор,

Я бестрепетно и смело

Отдаюсь тебе, позор!

Свет неясный тихо льется

Из дрожащих канделябр,

За стеной канкан смеется,

Мы танцуем danse macabre!

Под нами золотые зёрна,

В углах мышей смиренный писк,

А в наших душах непокорно

Возносит похоть жгучий диск.

Нам близок ад и близко небо,

Восторг наш хлещет за предел,

И дерзко вдавлен в груды хлеба

Единый слиток наших тел!

Сижу я в кресле, голову откинув.

В ее руке стальной пинцет блестит,

И тонкий запах девственных жасминов

Вокруг нее по комнате разлит.

Как будто червь мне злобно гложет челюсть,

Но – сквозь туман и огненную боль –

Ее движений замечаю прелесть

И черных кос сверкающую смоль.

Она – к моим губам приблизив руки, –

Вонзает в десны мне бесстрастно сталь:

И сладок мне укол, желанны муки,

И пытке злой отдать себя не жаль!

О, если б, крылья тяжкие раскинув,

Повисла надо мной навек болезнь,

И я впивал бы аромат жасминов,

И сердце пело бы признанья песнь!

В час нежеланный, ненужной разлуки

Душу пронзила тоска.

Я целовал его белые руки,

Узкий рукав сюртука.

С трепетом сердца больного не сладил

И не удерживал слез;

Он мне задумчиво, ласково гладил

Пряди волнистых волос.

Остры, но сладки любовные муки!

Если бы вечно я мог

В час нежеланный, ненужной разлуки

Плакать у ласковых ног!

Полночный мрак разверз объятья,

И в душу грешная мечта

Льет яд запретного заклятья,

И манит думу нагота.

К теням, бесстыдным и красивым,

Прикован мой горящий взгляд,

И я лежу над черным срывом,

Безумной жаждою объят.

И вот над ложем исступлений,

Залитых заревом стыда,

Взошла участница радений –

Злой Извращенности звезда.

Бушует Страсть, горит пожаром,

Лик Одиночества сожжен,

И – предана ночным кошмарам,

Душа впивает жгучий сон…

…Рассвет заглянет бледнолицый

Под мой увянувший покров –

И буду я немой гробницей

Бесстыдных дум и чадных снов,

И буду я туманной тенью

Меж лиц и призраков бродить

И ночи ждать, чтоб наслажденью

И дух, и тело посвятить.

Здравствуй, мертвенная сонность!

Леденей покорно, кровь!

В черных волнах утонула

Искрометная влюбленность,

В тихом гробике уснула

Светодарная любовь!

Ночью злою, темнолонной,

В час, когда в пролет окна

Бьются бабочки метели,

Я — забытый и бессонный —

Сознаю, что улетели

И влюбленность, и весна!

Жутко тлеет час прощанья,

Чую – стынет в жилах кровь…

И покорно я свершаю

Чин последнего лобзанья

И навеки погребаю

В тихом гробике любовь!

Опять в моем израненном мозгу

Ведут мечты свой танец хороводный;

Но я свой холод свято сберегу,

Я страстью не зажгу души бесплодной,

Не дамся в плен коварному врагу

И встречу смерть безрадостно-свободный.

Пусть мысль ко мне бесстрастная придет,

И я за ней пойду на эшафот.

С его высот, волнение смиряя,

Я посмотрю на тленный мир земной

И на врата отвергнутого рая,

Что призрачной сияют красотой…

Но – вдруг! – душа поникнет, замирая,

Смущенная предсмертной тишиной,

И на пороге горестных страданий

Ее взволнует дрожь воспоминаний.

И в час, когда безвольно на кресте

Повисну, широко раскинув руки,

Я вспомню о загубленной мечте

И воззову в невыносимой муке

Опять к любви и к юной красоте…

Но буду гаснуть без ответа звуки!..

С креста себя не в силах уж сорвать,

Я буду там висеть и умирать.

Вытягивая судорожно члены

И с бешенством в темнеющих зрачках,

Напрасно буду ждать я перемены!

Замрут мои призывы на устах,

Растают, словно клочья белой пены,

И жизнь моя развеется, как прах.

Но пусть грозят мне горькие страданья, –

Я все же прочь гоню свои желанья!

Твой пышный венчик фиолетов,

Твой корень ядом напоен

И – по преданиям поэтов –

Ты пастью Цербера рожден.

Туманит запах твой лукавый,

Твоя окраска взор влечет,

Но вкус твой гибельной отравой

Язык и губы едко жжет.

Ты, как любовь, в уме рождаешь

Созвездья пышных, пылких грез,

Но после болью поражаешь

И одыблением волос!

К прекрасноликой Иокасте

На ложе я – как муж – всходил

И вместе с ней из кубка страсти

Напиток ядовитый пил.

Рукою жаждущей лаская

Изгибы груди, я не знал,

Что я – убийца старца Лая,

Что мужем матери я стал.

Но грянул гром, разверзлось небо,

Открылась истина в огнях –

И мать-жена во мглу Эреба

Сошла – и мрак в моих очах.

Я был царем и стал я нищим.

Супругом был – и вот один,

Боясь приблизиться к жилищам,

Брожу среди пустых равнин.

Меня Алекто грозно гонит,

В лицо губительно дыша,

И в неутомной муке стонет

Моя скорбящая душа.

И медлит Фанатос приходом,

Хоть каждый миг ему я рад,

Томясь под гневным небосводом

И болью огненной объят.

…Но иногда, в виденье сонном,

Мечтою прежней я живу

И зовом трепетно-влюбленным

Супругу милую зову.

И снова полн кипящей страсти,

И снова жажду и дрожу,

И к светлоликой Иокасте

На ложе брачное всхожу.

Меж чувств людских, покрытых пылью

И тленьем тронутых давно,

Своим убожеством и гнилью

В глаза бросается одно.

Оно ползет, как червь безглазый,

Из рода в род, из века в век,

Им, как мучительной проказой,

Повсюду болен человек.

Оно ко всем змеей шипящей

Вползает в мозг, и в грудь, и в кровь,—

И это чувство — труп смердящий,

Паук безжалостный, Любовь!

Ты, низвергавшая святыни,

Ты, мир державшая во зле,

Прими мое проклятье ныне,

Внемли моей святой хуле!

Гряди, о Смерть! Своим дыханьем

Навек Любовь обезоружь!

И чтоб с пылающим желаньем

К жене не влекся больше муж,

Чтобы огнем призывным очи

Не загоралися у жен,

Овей нас, Смерть, прохладой ночи

И погрузи нас в вечный сон!

Лилейно-легкими перстами

Лелеет грудь Земли Апрель,

Любовно-лирными словами

Вливает в жилы сладкий хмель

И сладострастными руками

Влечет на брачную постель.

Свирель в полях запела нежно;

Любовью глубь сердец полна;

Одежда яблонь белоснежна;

Волна в реке бежит вольна,

И к травам льнет она мятежно,

В лазурь и в землю влюблена.

В тиши лесной и густосмольной,

Танцуя с легким мотыльком,

Царь эльфов — радостный и вольный, –

Коснулся ландыша крылом,

И — звон пролился колокольный

В веселом сумраке лесном!

Торжествуй, веселый Май!

Развевай

Над землею стяг лазурный

И рукою щедрой лей

Нам елей

Ласки нежной и безбурной.

Брось на внешний луг покров

Из цветов,

Облети вокруг беседки,

Где к жасмину льнет сирень,

И одень

Млечно-белым пухом ветки.

А когда луна взойдет

И вздохнет

Ночь, печали убаюкав,

Пусть рассыплет средь ветвей

Соловей

Перекатный жемчуг звуков.

Позабыв тогда про сон,

На балкон

Выйду я, ему внимая,

Душу с ним свою солью

И спою

Светлый гимн во славу Мая!

Ужален я злою змеею –

Змеею любовной тревоги,

И вою, и вою, и вою

В своей одинокой берлоге.

Замолкну, замру на мгновенье:

В лесу помертвелом все тихо,

Но где-то в глуши, в отдаленьи

Смеется с другим лешачиха.

С другим лешачиха смеется,

С другим забавляется милым,

И кровь моя синяя льется,

Как адское пламя, по жилам.

И снова ужален тоскою,

Завидуя сладким утехам,

Я вою, я вою, я вою –

И лес откликается эхом!

Сок цветочный пьян и лаком,

Воздух негой напоен.

Над атласно-алым маком

Вьется желтый махаон.

Синий бархат волкобоя

Обольщает пчел и ос,

И ласкают волны зноя

Стебли трав и ветки роз.

Веткам любо, но в затворах

Слышен ропот под землей:

То корней угрюмых шорох,

Ждущих влаги дождевой.

Если б вы могли – о, корни! –

Хоть однажды увидать

Красоту лазури горней,

Вы не стали бы роптать.

Жить хотите вы? Но верьте,

Что мудрей живут цветы,

Отдаваясь вечной смерти

За мгновенье красоты!

След дождя ночного высох,

Засинели небеса,

И на вянущих нарциссах

Серебром зажглась роса.

Но цветы бесстрастны, немы,

Клонит им головки сон,

Не прельщают диадемы

Тех, кто Смерти обречен.

Чья их нежность обласкает,

Чем обманет прах земной,

Если Вечность обещает

Им отраду и покой?

Хмару жизни прояснила

Смерть немеркнущим лучом;

Громче птиц поет могила

Упоительный псалом.

И в безгорестной истоме

Умирают лепестки,

Утопая в водоеме

Смертно-радостной реки!

Дыханьем горьким Август выжег

Печать предсмертья на полях

И пламя листьев ярко-рыжих

Затеплил в вянущих лесах.

Он, пышность нивы златоризой

Мукой летучей распылив,

Навел — в садах — румянец сизый

На кожу яблоков и слив.

И дав созреть плодам тяжелым,

Как победитель, он стоит,

Подставив солнечным уколам

Своей прохлады стойкий щит.

Он жар смирил и, строгим пленом

Казня лучи, воздвиг туман…

Но — почему-то, — сходен с френом

Его ликующий пэан.

Чужда веселых упований

Его напевов красота,

И блещет прелесть ярких тканей,

Как на покойнице фата!

Повеяло дыханьем Сентября,

Прошла пора весенних ароматов!

Позднее с каждым днем встает заря,

И все грустней звенят часы закатов.

Прощальным шорохом наш слух даря,

Летит к земле листок, златисто-матов,

Земля лежит, спокойно, не творя,

Ростки семян в груди до срока спрятав.

Не льнет по вечерам рой мошек к окнам,

Не улыбается в саду цветок нам.

Порою солнечный заблещет луч

И снова тонет в бездне облаков он:

И скована лазурь печалью туч,

Как юный схимник власяницей скован.

Подморозило – и лужи

Спят под матовым стеклом.

Тяжело и неуклюже

Старый грач взмахнул крылом.

Дожил здесь он до морозов,

Дотянул почти до вьюг

И теперь почуял позыв

Улететь на светлый юг.

Клюв озябшей лапкой чистя,

Он гадает о пути,

А пред ним влекутся листья

И шуршат: «Прощай! Лети!»

В златые саваны деревья облеклись,

И скупо льется свет на землю с поднебесья…

Бледна и холодна и безучастна высь

Печальною порой, порою златолесья.

Как скорбная вдова, смирясь, лежит земля,

Глубоко схоронив в груди своей обиды,

И пустота мертвит открытые поля,

И буйный ветр поет над ними панихиды…

На серых камнях стен зеленоватый мох

И олово небес над тусклой сталью вод;

Провеет тростников больных, иссохших вздох

Да тяжко захрипит гнилой, безлюдный плот.

И снова тишина… За серою рекой,

Как желтый плат, лежат поблекшие луга.

Порой промчится дождь косою полосой…

И снова даль, – как Смерть! – безмолвна и строга.

Нависли тучи. Воздух густо-дымчат,

И с каждым днем тяжеле полог тьмы.

Ах! скоро ль крылья времени нас вымчат

Из бездн осенних на пустырь зимы!

Снежинки – слезы чистых серафимов –

Польются к нам тогда с немых высот,

И, током слез небесных душу вымыв,

Земля покорно к Смерти отойдет.

Она умрет – и станет беспечальной,

И будет падать, падать без конца

Холодный снег. И саван погребальный

Покроет тело мира-мертвеца

Склонились избы печально набок,

Их серой ризой одел туман.

Иду меж гумен задумчив, зябок –

И верю в сказку и в обман.

И верю в Осень… Она прекрасна,

Она стыдлива, она больна, –

И в сердце капли роняет властно

Всепримиренья тишина.

И Жизнь, и Смерть люблю равно я,

Обеим сестрам я верный брат,

И все мне близко, и все родное –

От облаков до нищих хат.

Плещут крыльями тени вечерние,

Темноокая схоимца-Грусть

Подарила венок мне из терния, –

Я им ранен, я болен… Но пусть!

Эти раны и жгучи и сладостны,

Взорам легок туманный покров,

И я вижу за дымкой безрадостной

Очертанья родных берегов.

Нежит сердце мне песня вечерняя,

Воздвигается грезами храм, –

И венок свой из темного терния

Я за царский венец не отдам.

Черные впадины окон

Нежно целует закат,

Землю и дали облёк он

В розово-грустный наряд.

Сумерки – темные чёлны

Близят к закатным огням.

Сумерек мягкие волны

Солнечным ранам – бальзам!

Кротким молитвенным гимном

Встречу прибытие их;

В воздухе вечера дымном

Тихо зареет мой стих.

Закат, как ангел-меченосец,

Рассек грудь неба пополам,

И небо пало, обессилев,

Всю кровь свою до капли вылив

И расплескав по облакам,

Но из вечерних дароносиц

Уж льется благостный бальзам.

И к ложу, смоченному кровью,

Слетают Сумерки толпой,

И веют хладными крылами,

И шепчут кроткими устами,

Что в угасании – покой!

И небо внемлет им с любовью

Своей измученной душой.

Березы служат литургию,

Блестя одеждой золотой,

Внимают им поля пустые

Да свод небесный голубой.

Да я душой благоговейной,—

Склонясь на стебли желтых трав,

Внимаю песне тиховейной

Родимых далей и дубрав.

На берег сладкого забвенья

Я стал скитальческой ногой,

И все нежнее песнопенья

Берез плакучих надо мной…

Скользя по желтеющим вязам,

Прощается солнце с землей.

Баюкает кротким рассказом

Меня тишина голубая,

И Осень поет надо мной.

Как веер из нежного шелка,

Ласкает лицо ветерок,

Жужжит запоздалая пчелка

И – словно слеза золотая

Слетает на землю листок.

Ласкай меня, Осень, баюкай,

Чаруй мои взоры и слух!

Как милы душе пред разлукой

Деревья в сверкающих латах

И грустно-пустеющий луг!

Засыплет серебряной пылью

Зима золотистые сны,

И в песне печальной я вылью

Тоску об осенних закатах,

О днях голубой тишины!

Вечерний мрак упорно липок,

От дум устала голова…

В саду гудят вершины липок

И стонет жалобно сова.

Читаю ветхие страницы

Твоих творений, Гезиод,

А няня мерно движет спицы

И счет свой шепотом ведет…

И завтра день погаснет серый,

И вечер будет льнуть к окну,

И завтра εργα και ημεραι

Я утомленно разверну.

И завтра мудрые страницы

Я буду медленно читать,

И завтра няня будет спицы

Беззвучным шепотом считать.

Звездные искры снежинок

Тихо слетают на землю,

К окнам моим озаренным

Ластятся, как мотыльки.

Я – умирающий инок –

Звону их крылышек внемлю

Сердцем больным и влюбленным

В строгие сказки тоски.

Бабочки снежные! вейтесь,

Песню хрустальную пойте!

В черную ночь расцветайте,

Цветики скорбных кладбищ!

В сердце погибшее впейтесь,

Тишью его успокойте,

Бархатом крыл обласкайте…

Я опечален и нищ.

Белые бабочки вьюги!

Падайте роем звенящим,

Крыльями бездны завесьте,

Скройте угрозную твердь!

В вашем танцующем круге

Легче больным и грустящим,

С вами отраднее вместе

Кануть в холодную Смерть!

Мчится поезд, погромыхивая,

От знакомой жизни прочь.

За окошком искры, вспыхивая,

Жалят ночь.

Все ровней вагон постукивает,

Все плавнее шум колес,

Душу тихо убаюкивает

Шепот грез.

И фонарь – сквозь стекла матовые –

Свет задумчивый струит;

Мысль, грядущее охватывая,

Вдаль спешит.

Грезы, танец свой оканчивая,

Уступают место сну,

И сулит мне даль заманчивая

Новизну!

Он в лодку сел, и шляпу сбросил,

И в руки холеные взял

Концы тяжелых крепких вёсел

И тихо ими заплескал.

Повеял ветер приозерный,

Волос седеющую прядь

Взметнул и начал – непокорный –

Ее свивать и развевать.

И солнце нежно золотило

Концы пушистые усов

И блеск горячий хоронило

На дне загадочных зрачков.

И он смотрел с улыбкой кроткой,

Как волен чаек был полет,

Как за отчалившею лодкой

Поплыл кувшинок хоровод…

…Как девы в горький час измены,

Цветы хранили грустный вид

И, словно слезы, капли пены

Текли с их матовых ланит!

В ночи изначальной, безлунной, беззвездной,

Меж рытвин, зловонных болот, пустырей,

Идущие в бездну, рожденные бездной

Потомки полипов, медуз и червей!

Вам ветры приносят дыханье отравы,

Снега — предвещают грядущую Смерть,

И дни ваши тусклы, как осенью травы,

И радости ломки, как сгнившая жердь.

И в сердце свое я вонзаю проклятья

За то, что я в цепи позорной звено,

За то, что ношу человека печать я,

За то, что и мне быть рабом суждено.

Последний пятак на прилавок!

Гуляй, не кручинься, душа!

Не мало проиграно ставок,

А жизнь во хмелю хороша!

Укачивай черные думы,

Баюкай тоску, алкоголь,

Под уличный грохот и шумы

Топи, заливай мою боль!

Твои безотрадные ласки

Знакомы… Знакомы давно!

Очнусь я назавтра в участке

И будет – как нынче, – темно.

Твое горевое веселье

Разбитую душу прожжет,

А завтра больное похмелье

Похабную песню споет!

Заползу я, как собака,

В угол грязный и глухой

И под занавесью мрака

Порешу я там с собой.

Снарядившись в путь-дорогу,

Я налью стакан вином,

Чтобы к смертному порогу

Подойти весельчаком.

Покурю, и на пол сплюну,

И – сдержав веселый крик, –

В петлю голову я всуну,

Синий высуну язык.

И коптилка жестяная

На загаженном столе

Замигает, дорогая,

И останусь я во мгле.

Руки ласковые Смерти

Труп повисший охладят,

И запляшут лихо черти,

Увлекая дух мой в ад!

«Шесть тонких гильз с бездымным порохом»

Вложив в блестящий барабан,

Отдернул штору с тихим шорохом,

Взглянул на улицу в туман.

Так ветер дьявольскими пальцами

Качал упорно фонари,

Спешил за поздними скитальцами

И пел одно: «Умри! умри!»

Все промелькнувшее, бесплодное

С внезапной дрожью вспомнил я,

И вот к виску дуло холодное

Прижалось нежно, как змея.

На золотом далеком куполе

Играл, дробясь, неясный луч, –

И пальцы – с трепетом – нащупали

К последней двери верный ключ.

Чего ж я медлю, замирающий?

И что мне скажут фонари?

Иль ветер, горестно рыдающий,

Не мне твердит: «Умри! умри!»

Я подойду к холодной проруби,

Никто не крикнет: «Берегись!».

Лишь рассекут крылами голуби

Туманом скованную высь.

И кану я на дно колючее,

И повлекусь теченьем вод,

И буду скрыт, пока певучая

Весна не взрежет твердый лед…

Настала ночь. Дрожу, озябла я…

Укрыться нечем, нет угла…

Покупщика на тело дряблое

Искала долго: — не нашла!

Лицо румянами испорчено,

От стужи голос мой осип:

И вот одна сижу, вся скорчена,

Под сеткой оголенных лип.

А — может — дело и поправится

И принесет пьянчужку черт…

Он — спьяну — скажет мне: «Красавица!

Малина-девка! Первый сорт!»

И буду водку пить горячую,

И будет молодости жаль…

Ах! льется дождь и зябко прячу я

Костяшки рук в худую шаль.

В ночном кафе играют скрипки,

Поет, как девушка, рояль

И ярко светятся улыбки

У жриц веселья — сквозь печаль.

Она проходит в черном платье

Меж тесно сдвинутых столов,

Она идет, как на распятье,

На пьяный крик, на грубый зов.

В ее глазах продолговатых

Таится жуткая тоска,

Она мечтает о закатах,

Живя у стойки кабака.

Она, как ласточка из плена,

Глядит на волю из окна,

Ей нужен свежий запах сена

И дальней рощи тишина.

И, отвечая на улыбки,

Она рыдающей душой

Летит за вольной песней скрипки

В простор прекрасный и родной.

Мерещится мне мальчик, пугливый и больной,

Отравленный печалью, заласканный мечтой.

Ему восторги чужды, ему неведом смех,

Ему знакомы тайны отверженных утех.

И вот – темнеют глазки, бледнеет краска щек

И губы что-то шепчут: мольбу или упрек?

И вот увяло тельце, душа в тоске, болит…

О, милый, бедный мальчик! О, страшная Лилит!

Слова Любви – мертвы, как рыбы,

Которых выбросило море

В часы прибоя на песок.

Их давят косных камней глыбы,

Слепят их чуждым блеском зори,

Цвет чешуи на них поблёк.

Их песня лживого прилива

Взманила вверх сияньем звездным, –

И вот они без сил лежат

И умирают молчаливо,

Тоскуя по родимым безднам,

Где звезды вечные горят.

Мой труп в могиле разлагается,

И в полновластной тишине,

Я чую — тленье пробирается,

Как жаба скользкая, по мне.

Лицо прорезали мне полосы,

Язык мой пухнущий гниет,

От кожи прочь отстали волосы

И стал проваливаться рот.

И слышу: мысли неизжитые

Рыдают в черепе моем,

Как дети, в комнатах забытые,

Когда объят пожаром дом.

Я слышу их призыв отчаянный,

Их крик безумный: «Отвори!»

Но крепок череп, смертью спаянный,

Они останутся внутри.

Зажжет их пламя разложения,

Зальет их сукровицы яд

И — после долгого борения —

Их черви трупные съедят!

Неправо мудрого реченье,

Что предоставлены судьбой

На выбор людям: иль волненье,

«Иль безнадежность и покой».

Я весь иссечен, весь изранен,

Устал от слов, от чувств и дум,

Но — словно с цепью каторжанин,

Неразлучим с надеждой ум.

Ужасен жребий человека:

Он обречен всегда мечтать.

И даже тлеющий калека

Не властен счастья не желать.

Струится кровь по хилой коже,

Все в язвах скорбное чело,

А он лепечет: «Верю, Боже!

Что скоро прочь умчится зло,

Что скоро в небе загорится

Мне предреченная звезда!» —

А сам трепещет, сам боится,

Что Бог ответит: «Никогда!»

Увы! всегда над нашим мозгом

Царит мучительный закон,

И — как преступник жалкий к розгам

К надежде он приговорен!

Изъят из жизни животворной,

Судьбою отданный стихам,

С борьбой бесплодной, но упорной

Я подчиняюся мечтам.

Но дни бывают: я слабею,

Тону, как в омуте, в вине

И верю ласковому змею,

Что ждет меня на зыбком дне.

И, опьянев, я понимаю

Всю прелесть грубости людской,

И с горькой завистью вздыхаю,

Когда проедет ломовой.

Когда проходят штукатуры —

За их лохмотья и загар,

За их тяжелые фигуры

Отдам я радостно свой дар.

За жизнь их, скотски-трудовую,

За их святую простоту —

Отдам мечту я огневую

И строк напевных красоту.

О, если б толстые мозоли

На хрупких пальцах натереть

И — кончив труд, — без мук, без боли

Простую песенку запеть!

И сесть в заплеванной харчевне,

И чаю взять на медяки…

Но хмель прошел — и злой царевне

Плету из мертвых роз венки…

Мы все morituri,

Мы все — обреченные,

Проклятием фурий

На муку рожденные.

Над всеми простерли

Свой полог страдания.

У каждого в горле

Таятся рыдания.

У каждого в сердце

Томления кроются,

Но в счастие дверцы

Вовек не откроются.

Судьба ли нас, Бог ли

Карает, не милуя?

Но все мы иссохли,

Но все мы бескрылые!

Скорее погасим

Любовь и желания

И души украсим

Венком умирания!..

В дорожном платье, у порога

Ты экипаж безмолвно ждешь.

Меж черных кружев блещет строго

Твоя рубиновая брошь.

И в ту минуту, как выносит

Лакей твой плед и чемодан,

Моя душа участья просит,

И ноет, и горит от ран.

Я – под наплывом едкой муки –

Хочу к губам своим прижать

Твои безжалостные руки,

И нежить их, и целовать.

Но вот зацокали копыта

И разом смолкли у крыльца,

И скорбь струею ядовитой

Влилась в усталые сердца.

Мы промолчим и не покажем,

Что мы готовы все забыть,

И буду я за экипажем

Без слов, в отчаяньи следить.

Когда же он в пространство канет,

Исчезнет в бездне голубой,

Тогда мне сразу ясно станет,

Что все потеряно с тобой.

И все ж я думаю, что снова

Ко мне вернешься ты, придешь,

Чтобы сплетать рукой суровой

Любовь и ревность, страсть и ложь.

И так печально это знанье,

И так обида в нас тяжка,

Что не слетает: «До свиданья!»

У нас обоих с языка.

«Прощай!» – «Прощай!» – Ретив и дружен,

Рванулся с места четверик,

И понял я, как был не нужен,

И ослепителен, и дик

Последний месяц жизни нашей,

И твой отъезд, и наш разрыв,

И как за этой скорбной чашей

Я был минутами счастлив!

И я молю свое былое,

Чтобы оно вернулось вновь, –

Такое горькое и злое,

Такое яркое, как кровь!

Живу один… Не сплю ночами,

А по утрам невкусен чай,

И равнодушными глазами

Смотрю, как умирает май,

Как вянут пышные сирени,

Как сохнет лист в пыли сухой

И как балконные ступени

Сильнее накаляет зной.

В руках шуршат листы журнала,

Но мысль от книги далека,

И в мозг тупое, злое жало

Вонзает медленно тоска.

Я помню губы ледяные,

И холод матового лба,

И звуки голоса грудные,

В которых слышалась судьба.

Я помню запах твой любимый

И помню я, как шелк шуршал,

Когда я, нежностью палимый,

Твои колени целовал.

В любви моей таилась мука,

Как в черной пропасти змея;

В глаза мне глянула разлука,

Но все сильнее мучусь я.

Спустивши шторы, в кабинете

Пишу письмо я за письмом,

Но не мечтаю об ответе

В конверте серо-голубом.

Потом написанное рву я

И, чтоб рассеять грусть и злость,

Иду из дому, негодуя.

Со свистом режет воздух трость.

Между зелеными хлебами

Иду, взметая пыль ногой,

Гляжу печальными глазами

На мир весенне-молодой.

А солнце свет жемчужный сеет

На плодоносные поля,

И улыбается, и млеет

Под лаской солнечной земля.

Вот здесь, заброшенным проселком

Она проехала в тот день…

И тонкий стан, обвитый шелком,

На зеленях оставил тень.

Как блеск тургеневской страницы,

Блаженством землю напоив,

Минуло лето. В стаи птицы

Сбираются над ширью нив.

На ветке плод тяжелый виснет

И листья золотом горят,

Порою дождик тихий прыснет,

Но громы с молниями спят.

В тоске заламываю руки,

Когда приходят вечера,

И мучат маятника звуки

Меня до самого утра.

Напрасно я глаза смыкаю,

Напрасно я хочу заснуть:

Я лишь живее вспоминаю

Лицо и пламенную грудь.

Вот здесь, пред зеркалом громадным,

Она была без покрывал,

И я лобзаньем безотрадным

Ей грудь и плечи покрывал.

И помнит плюш кушетки синей

Всю дерзость наших страстных поз,

Движенья тел, излом их линий

И аромат ее волос.

Хранит ковер ревниво тайны,

И видел мертвый тигр не раз,

Как были здесь необычайны

Зрачки влюбленных в похоть глаз.

Я здесь отдался злому плену

Жестокой девственной руки:

И выросли любви на смену

В душе моей цветы тоски.

Разврат светильник негасимый

Над нашей ложницей зажег,

И я в тоске неугасимой,

Как раб, страдал у белых ног.

И сердце бедное стучало,

Просило счастия хоть раз,

Но только ненависть пылала

На дне твоих холодных глаз.

Теперь – один. Глаза смыкаю,

Но до рассвета не заснуть, –

И все живее вспоминаю

Лицо и пламенную грудь.

Порхает снег, и солнце рдяно,

И воды рек пленил мороз.

Поля над саваном тумана,

На стеклах стебли белых роз.

Они цвету, не пламенея,

Безароматны и чисты,

И солнце зимнее, не грея,

Златит их мертвые листы.

Стучится в окна ветер шалый,

Метель рыдает по ночам –

И одинокий, и усталый,

Я внемлю вьюжным голосам.

Душа во мне оледенела

И стала мертвенной, как снег,

И не желает больше тело

Ни женских ласк, ни сладких нег.

Покрыв себя печальной схимой,

Я перестал друзьям писать

И одинокий, нелюдимый,

Решил в деревне зимовать.

Настанут сумерки; в камине

Дрова пылают и трещат,

И льет луна на белый иней

Своей любви холодный яд.

Мне лунный свет напоминает

Своей неверностью о ней,

Он так же вкрадчиво влюбляет,

Он так же снега холодней.

Он рассыпает ласки тучам

И поцелуями язвит

Того, кто болью тайной мучим,

Кого бессонница томит.

Лучи луны полны сознанья,

Им сладко нежить и терзать

И о былом воспоминанья

Со дна души приподнимать.

И нынче луч сребристый света

Пробился в прорезь темных штор

И на черты ее портрета

Усмешку светлую простер.

Он – словно легкий эльф, – резвился,

Но разом сделался тяжел

И, весь дрожа, остановился,

Упав на револьверный ствол!..

Чрево Твое я блаженно целую,

Белые бедра Твои охватя,

Тайну вселенной у ног Твоих чую, –

Чую, как дышит во чреве Дитя.

Сильного духом родишь Ты, – Святая,

Светел и чуден Твой ангельский лик…

В жутком восторге, дрожа, замирая,

Чистым лобзаньем к Тебе я приник…

Многих я душил веревкой

На рассвете, в чуткий час:

Многих я рукою ловкой

От забот житейских спас.

Это вздор, что я был нанят

И прельстился серебром!

Краски крови всех нас манят,

Всех палят своим огнем.

Я не стал трусливой ложью

Голос духа осквернять,

Прославляя волю Божью,

Палачом решил я стать.

Утром свежим и росистым,

Как ребенок, сердцем прост,

Я – горя желаньем чистым,

Поднимаюсь на помост.

Там с нахлынувшею силой

Я – Свободы Вечной друг –

Прочь от плоти тленной, хилой

Отделяю вольный дух.

И когда обнимет шею

Ожерелье из пеньки,

Я вздыхаю и немею

От блаженства и тоски!

В душе моей Ормузд и Ариман

Побеждены Бушьянктою-даэвом.

Смотрю на мир сквозь призрачный туман,

Забыв про жизнь с ее грозой и гневом.

Я сонной тишиной навеки пьян,

Заворожен я ласковым напевом.

Мне сладко быть гробницею посевам

И не рождать питающих семян.

Мне хорошо лежать в объятьях лени:

Любовь, печаль и ужас – словно тени, –

На миг один к душе мой прильнут.

И улетят, не пробудив волненья…

Один Бушьянкта неизменно тут

И – бог видений, – он лишь не виденье!

Темноокая Морена,

Я зову тебя. Явись!

Уведи меня из плена

И к душе моей печальной

Поцелуем прикоснись.

Влагой вечною, кристальной

Из грудей своих напой,

Плащаницей погребальной,

Белоснежною, нетленной,

Тело тихо мне укрой.

Полон боли, нищий пленный,

Все изжив и разлюбив,

Я зову тебя, Морена…

Я зову тебя, Морена,

Как жених, нетерпелив!

Земля могильная легка:

Она не душит и не давит,

И ни забота, ни тоска

Души истлевшей не отравит.

Не приползет сюда любовь,

Здесь ревность сердца не ужалит,

Не закипит от гнева кровь,

Мысль о былом не опечалит.

Приют мой мирен и красив:

Дощатый гроб – дворец для трупа!

А там, вверху, свой зев раскрыв,

Слепая жизнь хохочет тупо.

Совершает угрюмо и тихо

Ночь над миром заснувшим полет,

И в мозгу у меня паучиха

Снова черное кружево ткет.

Порываюсь из лап я шершавых,

Но бесплотен борения вздох,

И в сетях задыхаясь лукавых,

Умирает сияющий бог.

Умирают земные надежды,

Тает медленным облаком стыд,

Вожделением вспыхнули вежды, –

И опять предо мною Лилит!

Ты пришла из далекой Халдеи,

Ты всплыла из умершей души…

О, как черны волос твоих змеи!

Ими сердце мое задуши!

И, припав к распаленному чреву

И к туману бесплотных грудей,

Прокляну я прекрасную Еву

И телесных ее дочерей!

Приходят в мир нагие дети,

Не зная, чем их встретит мир,

Не зная, что тугие сети

Плетет для них Паук-вампир.

Он в мозг младенчески-беспечный

Смертельный яд, ярясь, прольет

И вновь – глухой, бесчеловечный –

Над нами сеть свою прядет.

И к юным, славящим безумно

Закон зачатий и любовь, –

Он подползает и бесшумно

У них высасывает кровь.

Бледнеют жаркие ланиты,

Слабеет сила резвых рук, –

И – множа гробовые плиты, –

Победу празднует Паук!

И неизбежный день настанет:

Восторжествует в мире Гад!

Он к Солнцу щупальцы протянет

И в сердце Солнца канет яд.

Погаснет творческое пламя,

Замрет земной последний вздох –

И восемь лап скрестит над нами

Миктлантекутли – грозный бог!

На пажити земли всещедрая Гатора

Из глубины своей Тебя послала нам.

Над пасмурной страной – Ты луч нетленный Гора,

Алтарь любви живой и вечной страсти храм.

Пленительны твои загадочные очи,

Елеем нежности смиряя волны бурь,

Ты проясняешь в нас заветную лазурь,

Рассветною зарей встаешь над скорбью ночи.

Огнеподобный взор Твой ярок, жгуч и быстр,

В душе Твоей всегда звенит волшебный систр,

Сзывая всех к Тебе на праздник поклоненья.

Кругом и тень, и мрак, и мертвые слова,

А Ты стоишь, светясь, Улыбка Божества,

Являя на Земле Гаторы воплощенье.

Ты – голгофа, Реканати!

В тишине твоей страдал

И без жалоб, без проклятий

Леопарди угасал…

Здесь – горбун, бедняк и Гений,

Встретясь с женской красотой,

Полон тягостных мучений,

Бил о стену головой.

От скупой Аделаиды,

Что ценила лишь гроши,

Здесь несчетные обиды

Принимал поэт в тиши.

И, проживши век свой в морге,

Он недаром воскресил

То, что древле на Аморге

Симонид провозгласил.

Встреча с ветреной Тоццели,

Как нежданная весна,

Возрастила асфодели

В бедном сердце горбуна.

Но жестокой ножкой Фани

Смяла бедные цветы,

И остался он в тумане,

Без любви и без мечты.

Он прошел под гнетом горя,

Безнадежной скорбью пьян,

Презирая и не споря,

Тих и грустен, как Тристан.

Мы ни жалоб, ни проклятий

Не услышали с креста…

Помни ж, тихий Реканати, –

Пыль руин твоих свята!

1. Черный вечер мутью топкой

Заливает все вокруг…

Что мне делать – слабой, робкой,

В жутком доме, без подруг?

2. Только стукнет в ставень ветка –

Закричать готова я, –

Но дала на днях соседка

Мне волшебного питься.

3. «Страх отбрось! Чего бояться? –

Говорила Марта мне. –

Перед тем, как раздеваться,

Выпей это в тишине.

4. А потом сними рубаху,

Крест подальше прибери,

И бока, и грудь без страху

Мазью темною натри».

5. Чую – вздох нездешний веет…

То не мертвый ли Густав?

Но в заветной склянке рдеет,

Словно кровь, настой из трав.

6. Ужас давит, тьма печалит,

Я одна средь мертвецов…

Вся дрожу… но кубок налит

Мутной влагой до краев…

7. Нет ни капли больше в кружке,

Все я выпила до дна

И – как в праздник на пирушке,

Разом сделалась хмельна.

8. Что со мной? Сама не знаю!

Я – как перышко легка,

И поспешно натираю

Мазью бедра и бока.

9. Слово тайное шепнула:

«Oben auss und nigrends an!»

И – как птица, упорхнула

В синий ласковый туман!..

…………………………………..

10. Струи света, – злы и тяжки, –

В щели ставень поползли,

Я больная, без рубашки,

На полу лежу, в пыли.

11. Но зато, как мутью топкой

Вечер смоет все вокруг,

Я не буду больше робкой

И печальной без подруг!

О, Тукультипалешарра!

Сын губительной Иштар,

Блеск багряного пожара,

Властелин жестоких чар!

Как вулкан свирепо мечет

Тучи пепла, глыбы лав,

Так людей на поле сечи

Ты бросал, к войне взалкав.

Ты карал их, ты разил их,

Щедро сыпал труп на труп,

Пировал на их могилах

И точил свой львиный зуб.

Двадцать пять твердынь разрушив

Во враждебной Курхиэ, –

Ты смирил навеки души

В обезбоженной земле.

Страны дальние Наири

Троекратно покорив,

Над руинами в порфире

Стал ты, грозен и красив.

Отдаленным поколеньям

Буквы острые, как нож, –

О тебе поют – и пеньем

Будят в сонных душах дрожь.

О, Тукультипалешарра!

Славя блеск твоих побед,

Шлю я грозному удару

Эхо слабое в ответ!

Внук Мутаккильнуску гневный!

Сын губительной Иштар!

Не отринь мой стих напевный –

Вечной славе скромный дар!

Пять крупных роз на малом стебле,

Пять роз Гавайского венка!

Вы – лоно матери колебля,

Цветете долгие века.

В глубоких безднах ваши корни,

Их первозданный греет жар, –

Но с каждым веком вы покорней

Суровой власти смертных чар.

Уж три цветка блестят слабее,

И не ползут по их стволам

Огня живительного змеи,

Чтоб прянуть к тихим небесам.

Но две сестры в могучем зное

Еще сверкают в тьме ночей,

Хоть волны рос – «пахоэхоэ»

Все тише льются с их стеблей.

Но будет Осень Мировая!

Тогда земля, как зрелый плод,

Эфир холодный рассекая,

На лоно Солнца упадет.

Тогда опять блеснут багрянцем

Черты небесного лица

И золотым протуберанцам

Не будет меры и конца!..

Тогда и ты, венок Гаваи,

Услышишь зов: «Цвети! пылай!» –

И снова брызг огнистых стаи

Прольет, шипя, Хуалалай!

И пусть в великом напряженьи

Погибнут мощные стволы, –

Но ждет огонь и возрожденье

За царством серости и мглы.

Вся ты – ветер, вся ты – буря,

Вся стремленье и порыв!

Каждый штрих в твоей фигуре

Молод, четок и красив.

Крепкой ручкой вздернув юбки,

Ты спешишь куда-то вдаль,

Блещут розовые губки

Сквозь волнистую вуаль.

И стучит о камень бодро

Каблучок высокий твой,

И танцуют плавно бедра

Под жакеткой вырезной.

Изогнувши стан свой полный,

Груди выставив вперед,

Ты бросаешься, как в волны,

В городской водоворот.

Ты спешишь, глаза прищуря,

Ветру локоны отдав,

Вся стремительна, как буря,

И свежа, как запах трав!

Люблю ходить по пустырям,

Средь сорных трав и хлама:

Там все составлено из драм,

Там что ни шаг, то драма.

Беззубый белый гребешок,

Клочки турецкой шали

И бесподошвенный носок –

Мне много рассказали.

Скрывались долго вы в пыли,

Ненужные предметы,

И, наконец, во мне нашли

Любовного поэта.

Из пышных спален и дворцов

И из глухих хибарок

Судьба приносит мертвецов

Пустырику в подарок.

И – завершенности любя, –

Люблю я вас, огрызки!

И Жизнь, и Смерть идут, губя!

Все к Пустырю мы близки!

Любо мне, плевку-плевочку,

По канавке грязной мчаться,

То к окурку, то к пушинке

Скользким боком прижиматься.

Пусть с печалью или с гневом

Человеком был я плюнут,

Небо ясно, ветры свежи,

Ветры радость в меня вдунут.

В голубом речном просторе

С волей жажду я обняться,

А пока мне любо — быстро

По канавке грязной мчаться.

Я старый, скромный сюртучок.

Потерт. Изъеден молью.

Повешен в темный уголок,

В унылое подполье.

Здесь пауки во мне кишат,

И – под покровом мрака –

Супругов самочки едят

Сейчас же после брака.

И вот вишу я на крючке

В подпольном заточеньи

И вижу только в паучке

Вселенной отраженье.

Я – обглоданная кость.

Мною брезгуют собаки.

Но во мне таится злость,

Как паук во мраке.

Мне лежать здесь не всегда:

Станут возле двое драться, –

Постараюсь я тогда

Под руку попасться.

Обезумеет рука,

Череп чей-то вкусно хряснет;

Пропадет моя тоска,

Злость моя погаснет.

Попаду затем я в суд

Для свидетельства о драке,

А потом меня начнут

Вновь глодать собаки.

На весенней травке падаль…

Остеклевшими глазами

Смотрит в небо, тихо дышит,

Забеременев червями.

Жизни новой зарожденье

Я приветствую с улыбкой,

И алеют, как цветочки,

Капли сукровицы липкой.

Я давно уж на погосте.

Ноют тлеющие кости.

Гроб мой тих, и глух, и нем.

Приходи, соседка, в гости:

Истомился я совсем.

Здесь в могильной клыбели

Щели глаз в глазные щели,

Полны страсти, мы вонзим.

От любви мы в жизни тлели,

А в могиле догорим!

Я – гад. Я все поганю

Дыханьем уст гнилых

И счастлив, если раню

Невинных и святых.

Любовь и благородство

Мне любо осквернять,

Я лишь свое уродство

Могу благословлять.

Мой горб – моя отрада,

Он мне всего милей,

И нет прекрасней смрада,

Чем смрад души моей.

Влюбленными глазами

Смотрю на гниль свою

И черными словами

Создателя пою.

Хвала Тебе, Всесильный,

За то, что я урод,

За то, что червь могильный

Во мне живом живет,

За то, что я не знаю

К Тебе любви живой,

За то, что презираю

Я рай пресветлый Твой!

На свет родился я впервые птицеядом,

Свирепым пауком;

Имел я восемь лап, был переполнен ядом

И жил в лесу глухом.

Я бережно растил лоснящееся брюхо

Среди сетей тугих

И терпеливо ждал, когда птенец иль муха

Запутается в них.

Тогда я, не спеша, в испуганную гостью

Свой я переливал

И, жаждою томясь и сладостною злостью,

Горячий труп сосал.

Цвело в моей душе, в моем паучьем теле

Немного чувств тогда:

Лишь ярый гнев да страх во мне всегда горели,

Да похоть иногда.

Я часто издали горящими глазами

Смотрел на паучих,

Я восхищался их роскошными телами,

Но я боялся их.

Однажды видел я, как самкою нарядной

Растерзан был сосед,

И стал с тех пор смотреть на брак я безотрадно

И горестно на свет.

И, проведя всю жизнь отшельником смиренным,

Я в должный час издох.

Мой ядовитый труп раздавлен был надменным

Нажатьем чьих-то ног.

Но вот опять живу, опять на свете белом

Томлюсь под игом мук;

На этот раз одет я человечьим телом,

Но все же я – паук!

Как и тогда, я зол, и боязлив, и жаден,

Живу в глухих углах,

И если вижу я родных свирепых гадин,

Меня объемлет страх.

Встает тогда в мозгу жизнь прежде прожитая,

И меркнет разум мой,

И воскресает вновь душа паучья, злая

В груди моей больной.

Мне хочется тогда в углу укромном скрыться,

И паутину ткать,

И ядовитым ртом в немую жертву впиться,

И кровь сосать, сосать!

Я проклял путь, который мне отмерен,

Отверг услады скованной Земли

И – между льдин безжизненных затерян,

На Полюс Вечный правлю корабли.

Все тихо спит под саваном тумана,

Лишь птицы с криками: «Текели-ли!» –

Навстречу мне над гладью океана

Летят, блистая смертной белизной…

Их криком сердце напоследок пьяно.

И пьян, и весел белый парус мой!

Как я, бестрепетно он вдаль стремится

И празднует прощание с Землей.

Мне ваш привет, неведомые птицы,

Родней всего, что бросил я вдали,

И пусть туда, назад, мой крик домчится,

Чтоб чуждо там пропеть: «Текели-ли!»

Пускай – как все, – он будет там непонят,

Пуская не долетит он до Земли

И в океане сумрачном потонет,

Надежду обману в последний раз…

Мне все равно! Мой дух уже не стонет,

Огонь сомнений навсегда погас.

Сомкнулись веки под холодной пылью…

Звучит, как музыка, прощальный час…

Растут в душе сверкающие крылья…

Придвинулась к лицу немая твердь…

И с радостью последнего усилья,

Открыв глаза, я вижу лик Твой – Смерть!