Стихотворения

Приятно во брани ужасной с врагами

За отчество кровь проливать,

Приятно герою в огне, меж волнами

За веру, за правду страдать.

Он с мужеством в сердце, с булатом в руках

На быстрых усердья летает крылах.

Гремят над ним громы, — он гром презирает

И лавры зелены везде собирает.

Ах, страшно во брани, страшно, герои,

Там смерть и героев разит;

Лишь лютостью зверской славятся бои;

Или́ за убивства вам слава манит?

Там в воздухе мрачном ядра свистят,

Булатные сабли и копья блестят;

В громаде оружий герой погребенный

Истлеет, и светом и другом забвенный.

Бессмертных героев подвиги громки;

Их слава трубой возгласит,

Чудиться им будут поздны потомки,

И время их образ почтит.

Герои, упавши средь битв на полях,

В чувствительных вечно пребудут сердцах;

Созреют над гробом их лавры зелены,

Слезами друзей орошенны.

Злодейство обыкло и делом, и словом

Святому всему подражать;

И мужества, чести блестящим покровом

Себя возносить, украшать.

Герои по трупам убитых людей,

Скользя во крови, ко славе своей

При воплях несчастных сограждан стремятся,

Личиной геройства хотят украшаться.

Не лавры, омытые кровию смертных,

Нам имя героев дают;

Виновников зол неиссчетных

По смерти потомки клянут;

Герой, кто, отечества славу любя,

В опасности бодро ввергает себя;

Средь брани кровавой брань презирает

И слезы несчастных сирот отирает.

Герой, кто на брани лишь правду священну

Во сердце геройском хранит,

Кто злато, корысти и пышность презренну

Предметом геройства не чтит,

Кто наглостью, злобой рожденных врагов

Приводит в храм мира без ран и оков.

Отечеству, вере и в недрах покоя

Служить беспрерывно — вот слава героя!

Уже хаоса дщерь ужасна

На тяжких крылиях, во свет

Как буря ниспустившись мрачна,

Простерла в облаках полет.

Ее одежда — тучи черны,

Усеянные тьмою звезд,

Что сыплют искры света бледны

В пространства бесконечны мест.

Летит! — и воздух страшно воет,

Гнетомый тяжестью под ней,

Размахом крыл вселенну кроет,

Мрак сыплет из своих очей;

От персей ро́су проливает,

На тучи новых горы туч

Кладет — и небо помрачает.

День кроет в Понте бледный луч.

И се, как мрачна тень, спустившись,

Подвигла маковым жезлом,

И вся природа, к ней склонившись

На лоно, спит священным сном.

Любезна тишина в долинах

Воздвигла трон свой на цветах;

Не слышен ветров вой в пустынях,

Ни рев зверей в густых лесах.

Всё спит, и в мраморе, в кристаллах

Коварство злобно мира спит

На окровавленных кинжалах

И сна в мечтах весь свет разит.

И пышность дремлет там презренна

На персях роскоши, сует;

И праздность, леность расслабленна

Болезни купно с сном пиет.

И зависть ищет там покоя,

Но, ах! покой ее бежит,

В норах себя, в пещерах кроя,

Нигде сладчайша сна не зрит.

Обвившись вкруг нее трекратно

И жало в бледну грудь вонзив,

Змей точит черну кровь всечасно,

Сей свет ей в ад преобратив.

И ты, о скупость! тамо дремлешь,

Близ идола во мгле сидя,

Малейший шум со страхом внемлешь,

Боишься света — и себя.

Ты, ты одна против природы

Клянешь и сон, и самый день,

И сладостям драгой свободы

Предпочитаешь гнусный плен.

Покайтесь все, или страдайте

В начало предгрядущих мук;

Из собственных здесь яд примайте,

А там суда из грозных рук.

И благо всех утех презренных

Коварным, пышным, гордым, злым

Не есть ли бездна мук несчетных?

И самый свет не гроб ли им?

Градов утехи, чести, слава

Презренных роскоши детей,

Для сердца доброго отрава,

Не льстите вы душе моей!

Прошло, прошло уже то время,

Как ваши узы я лобзал,

Носил охотно ваше бремя;

Теперь уже не ваш я стал.

И что ж вы в свете сем превратном?

Не те ль прелестные огни,

Что странник в беспокойстве страшном

Зрит на могилах в мрачны дни?

За ними следует несчастный,

Свой дух надеждой веселит

И вдруг себя в пустыне мрачной,

В жилище хладной смерти зрит.

Почто ж толико слепы смертны,

Что вас не могут познавать?

Когда ж познают, сколь вы вредны,

Почто не могут вас бежать?

Там света гордый победитель,

Который царства раздавал,

Градов и крепостей строитель

В позорном плене вашем пал.

Герой, венцом венчанный славы,

Что Рим вознес на высоты,

Отколь царям давал уставы,

Погиб средь звуков славы ты!

Несясь на гордой колеснице,

Ведя в триумфе королей,

Ты скиптр желал иметь в деснице,

Желал — и меч в груди твоей.

О юность лет моих дражайша!

Тебя возможно ль мне забыть?

Но ты была мечта сладчайша,

Что вместе с сном от нас летит.

Лишь я для света пробудился,

Блеснул мне славы метеор,

Блеснул — и, слабый, я прельстился,

Прошел моря, стремнины гор.

Колико бедствий я ужасных

Терпеть в сей жизни должен был?

Из рук свирепой смерти хладных

Я лавры рвал, себя губил.

Идущий вслед за гордой славой,

Коварства сети попирал;

Сын зависти, свой взор лукавый

Потупив, часто воздыхал.

Теперь слагаю узы света,

Теперь, в мои преклонны дни,

В сем мире не найду предмета

Любезней, кроме тишины.

А ты, тиранка легковерных,

Что за труды, за жизнь, за кровь

Нам похвалы сулишь бессмертны,

Мне что явишь в прельщенье вновь?

Все блага света — тень пустая

Противу малых благ моих.

Здесь хижина моя простая

Приятней пирамид твоих.

А там, в дали, мне неизвестной,

Я зрю туман, как некий столп

Иль занавес распространенный,

А в нем — удел мой, тесный гроб.

Несчастья света мне не страшны:

Они к спокойству смертным путь;

Научимся из бед ужасных

Вливать себе отраду в грудь.

Жизнь нашу эта ночь являет,

Сокрыты пропасти от глаз;

Пусть добродетель провождает

Всегда во мгле идущих нас!

А вы, сыны небесна рая,

Любимцы истины святой,

Вы, коих зависть в свете злая

Под гордою гнетет пятой,

Мужайтесь, в правду облеченны!

По грозной, страшной ночи, в свет

Сын утра придет вожделенный

И вас к утехам призовет...

О Марс, враг мира разъяренный,

Бесчисленных виновник бед,

О ты, что в ярости надменной

Ударами колеблешь свет!

Во время мирных дней прекрасных,

Когда твой гром замолк в полях,

Яви мне браней вид ужасных

И смерть, разящую в боях!

Представь мне ратно поле страшно,

Где огнь твой лютый свирепел...

Явилось зрелище ужасно,

Покоя, жизни злой предел!

Свирепы ветры там ревели

В ущелинах кремнистых гор,

Вдали сквозь мрак огни горели,

И призраки страшили взор.

Всё поле пепел покрывает,

Без листьев лес вдали стоит,

Повсюду взоры поражает

Громад обрушившихся вид.

Стадами враны с криком страшным

Мозги терзают в черепах,

И с воем ветров преужасным

Стон слышен съединен в лесах.

Луна сквозь тучи смотрит черны

На поле ужаса и бед;

Узрев убийства неиссчетны,

Бледнеет, кроет в мраке свет.

Там кровь меж трупами волниста

Течет, как шумная река,

От ней леса, гора кремниста

Краснеются издалека.

Там страшны вои раздаются

Голодных по зарям волков,

Стада близ мест сих не пасутся,

Не слышны песни пастухов.

Там всё презренно, в запустенье,

Всё кажет смерти, страха храм,

И ты, душ слабых ослепленье,

Ты, злато, в прахе тлеешь там!

А здесь громады вознесенны

Мечей, отломки копьев, стрел,

Во рвах глубоких погребенны,

Остатки видны медных жерл.

Из-под металлов, в пыль истертых,

Еще огонь бледнеющ зрим,

И из развалин, камнем спертых,

Еще взвивался черный дым.

Как бурным ветром низложенны,

Грядами дерева лежат,

Так вдруг перуном пораженных

Героев виден тамо ряд.

Иной, пронзенный, в прахе стонет,

Другой, сражен, там в ров летит,

Иной в огне свирепом тонет

И мщением еще грозит.

Внезапной молнией сраженный,

Здесь труп трепещущий в пыли,

Там руки, череп раздробленный,

Рассеянные по земли...

Могила дерзости и буйства,

Тиранства, злобы, слепоты!

Почто в свирепых страха чувства,

Почто вселить не можешь ты?

Иной, занесши меч средь бою,

Не мог удара довершить:

С оледеневшею рукою

Ужасный меч в крови лежит.

Тот, свержен со стены кремнистой,

На части камнями раздран;

Над ним виется пар волнистый,

Из теплых исходящий ран.

А там во трупах погребенный

Еще являет жизни свет,

Кровавый меч, во грудь вонзенный,

Выходит у него в хребет.

В болезни руки он ломает,

Железо ярое грызет,

Жизнь, мук лишь чувство, проклинает

И люту смерть к себе зовет.

Тот стрелы, пули смертоносны

Руками с телом вырывал,

Терпя мучения несносны,

Зубами скрежетал, взывал:

«Почто, о смерть, разить коснеешь!

О странник! коль в душе твоей

Ты любишь ближних и жалеешь,

Жизнь прекрати мою скорей».

Иной, скользя в крови, влачился,

Меж трупов брата он искал,

В груди вонзенный меч дымился,

Но сердце злейший меч терзал,

Любезный брат его сраженный —

Всей горести его виной:

Он хочет, в жизни сопряженный,

В могиле с ним лежать одной!

Нашел, близ брата стал и снова

Кровавый меч в себя вонзил;

Упав близ трупа дорогого,

Спокойно вежди он смежил.

Как будто брата познавая,

Стон издал хладный труп тогда!

Едина кровь, их омывая,

Един растит им лавр всегда.

Супруга нежная, злосчастна,

В мгле бродит с факелом одна,

Как призрак или тень ужасна,

Томна, отчаянна, бледна,

Повсюду взоры обращает;

Ни мрак, ни ветр не страшен ей,

С спокойством смертным пробегает

По грудам тлеющих костей.

Близ трупа вдруг окровавленна

Остановляется, дрожит,

И се, как громом пораженна,

На хладный труп она летит.

«Ты здесь, ты здесь? — она вещает.

Ты мертв? возлюбленный супруг!» —

Ужасна горесть прерывает

Ее слова и чувства вдруг.

Супруг на глас супруги нежной

Померкшие глаза открыл

И, обратив к своей любезной,

Опять навеки затворил.

В лед перси, длани превратились,

И на трепещущих устах

Его слова остановились.

Он кончил жизнь драгой в очах.

«Ты умер! мне, и мне, несчастной,

С тобою равная судьба!» —

Рекла, — и, меч из ран ужасный

Извлекши, вдруг разит себя.

На труп супруга упадает,

В смеше́нной плавает крови.

Тут время памятник являет

Геройства, верности, любви.

А тамо матерь изумленна

По грудам мертвых тел бежит;

В руке глава окровавленна,

В другой кровавый меч блестит.

«Ах! если б я могла, — вещала, —

Злодею мой урон отмстить,

То сим мечом бы доказала,

Как может мать детей любить!»

Толиких зол война виною!

Но кто нисходит там с небес,

На место смотрит страшна бою

И проливает токи слез,

В руке несет венцы златые,

Бессмертья книгу растворив,

В ней пишет имена святые,

Прославленны средь страшных битв.

Се ты, любовь, любовь священна

К отечеству, к его сынам,

Усердьем, верою возжженна,

От горних мест нисходишь к нам!

Сошла! — и мраки осветились

Блистанием лучей твоих;

Герои в небе просветились,

И возгремела слава их!

Уж день бледнеющий скрывался

В багряных западных странах,

И мрак струями разливался

На голубых небес полях.

Почили бури, ветры рьяны

На лоне бездн, в утесах гор;

В морях волнуясь злато-рдяны,

Являл багровый вечер взор.

С светилом кротким дня прощаясь,

На грудь Морфея опираясь,

Во исступлении драгом

Природа нежная молчала,

Под кровом тишины дремала;

И я, простившись с быстрым днем,

С заботой алчной, суетами,

Иду кровавый пот омыть,

Горяще сердце прохладить

Покоя сладкого струями.

Иду под тихий, низкий кров,

В мое жилье уединенно,

Где дружба, простота, любовь

Готовят счастье мне священно.

Не роскошь, низких душ кумир,

Не сонм утех, забав презренный,

Не сладкогласны тоны лир

Мои днесь члены отягчении

К покою будут призывать:

Улыбка дружества усердна,

Спокойна совесть, чиста, верна,

Мой рай, моих веселий мать.

Весна прекрасною рукою

Дерновый одр украсит мой,

Труд дневный позовет к покою.

Души моей тиран презлой,

О скука, фурия надменна!

Ты в час сей будешь умерщвленна,

Иссякнет яд твой для меня!

Но, ах! когда вещаю я!

Почто горячие ручьями

Стремятся слезы из очей

И сердце томное с словами

Трепещет во груди моей?

Сие ли признак счастья, свойство?

Таков, таков ли мой покой?

Терплю в день муки, беспокойство,

В ночь плакать я иду домой,

В поту, в трудах, в заботах страшных

Мне днем скучает солнца свет;

А ночью сон в мечтах ужасных

Мой скорбный дух терзает, рвет;

Что ложе кроткое, смиренно

Мое, слезами омоченно,

Сие ль завидный жребий мой?

И что ж тоски моей причина?

Ах, мысль о родине драгой,

Несчастий горестных пучина,

Протекшие златые дни,

Друзей возлюбленных лишенье —

Вот лютое мое мученье!

Вот скорби лишь мои одни!

Шлем юности с меня срывая,

Железны узы налагая,

Мне время грозно говорит:

«Ты в свет вступил! терпи несчастья

И бодрствуй в бурные ненастья,

Лей слезы, рвись, так рок велит.

Склони хребет забот под бремя,

Ищи ты редко счастья семя

И на своей земле взращай,

Себя и бурный свет познай!»

Какой урок, судьба, премена

Для нежных молодых сердец,

Для коих юность драгоценна

Была щит, мир, краса, венец!

Для коих радость усмехалась,

Природа нежна улыбалась,

Для коих жизнь — приятный сон,

Которы в сладком упоенье,

В блаженном, ангельском забвенье

Не знали к счастию препон;

Не знали, что и их мечтанье

Когда-нибудь пройдет, как дым,

И что их милое стяжанье,

Беспечность, улетит за ним?

Но, ах! Сатурн свирепый, страшный

Разит! — и под его косой

Трещит столетний дуб, ужасный,

И розы вянет жизнь драгой,

И яры бездны исчезают,

И малы реки иссякают;

Разит, ломает, рвет — и младость,

И наша младость так, как цвет,

Поблекнет, вянет, пропадет;

Исчезнет мир, спокойство, радость.

Угрюма осень жизни злой,

Шумяща влажными крылами,

Лазурный горизонт над нами

Покроет скучной, томной мглой.

Ревущи тучи бед ужасных

Примчит к нам время на крылах,

Примчатся к нам заботы алчны,

Чтобы терзать в своих когтях.

Тогда-то случай дерзновенный

Сорвет завесу с наших глаз,

И в новый свет, нам неизвестный,

Введет противу воли нас;

Введет! — и роза, цвет прекрасный,

Расти уж будет на песках,

И смертный, слабостью злосчастный

Свой строит храм — на суетах!

И я спокойством наслаждался,

И для меня весна цвела,

Невинной радостью питался,

Природа мой покров была.

Красой своей меня пленяя

И тьмою уст ко мне вещая,

Была учитель первый мой;

Трясуща небеса громами

И море покрывая мглой,

Вещала будто бы словами:

«Смотри, вот сила, власть моя!»

Иль пламенны дожди лия,

Иль бурных вод расторгнув цепи,

Иль ветров льдистые заклепы,

Или в грудях кремнистых гор,

В кипящих адом безднах мрачных,

Между стихий свирепых, страшных

Всесильным перстом движа спор,

И, вдруг раздрав гранитны скалы

Иль взбросив горы к облакам,

Горящие рекой кристаллы

Из жерл проливши по лугам,

С ужасным треском, шумом, громом

Свершала казни над Содомом,

Трясла от страха тьму веков —

Вот месть против моих врагов!

С ударом долу повергался

И прах слезами растворял,

С ударом чтить добро я клялся

И мстящу руку лобызал.

Мой глас по рощам раздавался,

Природы в недрах отозвался,

И мой закон запечатлен.

Святая кротка добродетель,

Спокойства нашего содетель!

Тобой одной я был пленен:

Сколь мог — хранить устав твой тщился,

Где падал — слабость признавал,

Другого осудить страшился,

Простя себя — другим прощал.

Мне жизнь была — цепь услаждений,

А ты, возлюбленна страна,

Небесных образцом селений,

Была ты раем для меня!

Но, ах! всегда ль луга пестрятся

Цветами нежныя весны?

Всегда ли дерева гордятся,

В зеленый цвет облечены?

Не часто ль час иль миг единый

Труд рушит множества веков?

И ежели Сатурн несытый

В плачевный, мрачный вид гробов

Преобращает горды стены

И царства, славой вознесенны, —

То храмик счастья моего,

На бурном море утвержденный,

Из ломка льда сооруженный,

Возмог ли снесть удар его?

Воззрел! — строенье затрещало,

Подвиглось, развалилось, пало,

Всё случай злой с землей сровнял,

И я — как будто счастлив вечно

На свете здешнем не бывал;

Иль будто в сне я скоротечном

Мечтал о днях драгих, златых,

Проснулся и — уж нету их.

Луч юности драгой, прекрасной

Исчез тогда передо мной,

В пучине некоей я мрачной

Бродил чуть с блещущей свечой;

Там страсти лютые, несметны

Змиев под видом разноцветных

Шипели, ползая в цветах;

В лазурных блещущих огнях

Мне мира суеты блистали,

Влекли к себе, меня пленяли,

И, ах! угодно так судьбам,

Я плену их поработился,

Не внял родительским слезам,

Друзей оставил — удалился,

Летел за льстивою мечтой,

Летел и не владел собой.

Увы! кто мог сопротивляться

Движеньям сердца своего?

Кто с сердцем мог своим сражаться?

Я мучусь, рвусь и — чту его!

Оно влекло меня всей силой

Досель из родины драгой;

Теперь и в сей стране постылой

Уж мучит, рвет мой дух тоской.

Уже трекратно здесь цветами

Пестрились горы и луга,

Трекратно дерева плодами

И муравой цвели брега.

Но в общей радости согласной

Не мог участвовать мой дух:

Древа, цветы и воды ясны —

Всё мрачно зрелось мне вокруг.

Печаль, что сердце мне снедала,

Казалось, весь пространный свет

Собой наполнив, помрачала.

Вот грусти моея предмет!

Священна тишина, спустися!

Простри свой жезл в поля, в луга!

Пусть сном вселенна осенится,

Престанут волны бить в брега!

Умолкнут бури разъяренны,

В утесах гор запечатленны.

Пусть всё под сенью рук твоих

Заснет на лоне безмятежном,

Пусть всё, кроме лишь мук моих!

На столп опершись безнадежный,

Что силен потрясти зефир,

Могу ль иметь я в сердце радость,

В унылой жизни — прежню сладость,

В душе смущенной — тихий мир?

И сон, несчастных утешитель,

Отрада всех, благотворитель,

И сладкий сон от глаз бежит,

Светящих теплыми слезами,

И между гордыми стенами

Любимцев счастия блажит.

Я не хочу их пышной доле

Отсель завидовать отнюдь:

Судеб покорен сильной воле,

Сношу их дар — их грозный суд,

Они беды ко мне послали

И вместе утешеньем дали

Мне слезы, силы рассуждать.

О вечер сладостный, прелестный!

Под сению твоей любезной,

Оставив шумный, скучный град,

Когда на лоно сна склонится

Воззванный царь светил тобой,

Мой дух смущенный устремится

В пределы родины драгой.

Тут вспомню о друзьях я милых,

Об матери, отце моем

И в мыслях мрачных и унылых

Вздохну — и горьких слез ручьем

Я чувства сердца обнаружу.

Ты во цветы вливаешь душу,

Во перлах слез, в росе живой:

Я током слез моих омою

Растерзанную грудь тоскою,

И оживлю в ней — мир драгой.

Се, мощный росс, одеян славой,

В броню стальную и шелом,

Опершись на Кавказ стоглавый,

Стоит, в руках имея гром.

Дремучий лес и холм кремнистый

Под тяжкою пятой трещал,

И океан свирепый, льдистый

Другую ногу лобызал.

Стоит — и светлый взор вперяет

России в недра дорогой,

Где мир и счастье процветает,

Его ограждены рукой.

Он внемлет радостные клики

Усердных отчества детей;

Он видит восхищенны лики,

Поющи радость мирных дней.

Геройска, тверда грудь мягчится,

Слеза из глаз его катится,

В восторге он перун трясет:

«Кто мир нарушить их дерзнет?

Я грудь кремнистую поставлю,

Подвигнусь — и весь свет заставлю

Пред взором трепетать моим!»

Изрек — эгид свой преклоняет,

Им всю Россию осеняет,

Как будто облаком златым.

О гений дружества священный!

О услажденье наших дней!

Друг мира, гений вожделенный,

Услыши глас души моей!

Ты к смертным, зол во облегченье,

Снисшел с превыспренних небес;

Влил в души к тишине стремленье

И дружество меж них вознес.

Твой храм стоял с начала мира

На вечных крепостью столбах;

Как в чистом кристалле эфира,

Ты пастухом сиял в сердцах.

Вкруг света скиптр сей обращая,

Стихий ты споры прекращал;

На миртах нежных возлегая,

Ты агнца с тигром примирял.

Тобой блаженство возрастало

В златой, счастливый оный век.

Но, ах! всегда ль оно сияло?

Всегда ль был счастлив человек?

Сошла свирепая Беллона,

Брань в мире страшна началась;

И твоего на месте трона

Кровь смертных злобных пролилась.

Раздор, соперник твой ужасный,

Кроваво знамя вдруг развил,

Потряс — возжег огнь брани страшный,

Бедами злобу воружил.

Восстал свирепый брат на брата,

Цепь дружества, родства всяк рвет.

За что ж? пленились блеском злата,

Порокам устремились вслед.

Кто злобы пламенник ужасный,

Кто может в свете угасить?

Довольство, правду, мир прекрасный

Кто может в мире водворить?

Тебе, тебе, о гений мирный!

Победа лавры отдает.

Ты сшел — и глас твой кроткий, лирный

Рассеял мрак, дал видеть свет.

И может ли в печальной дебри,

Тебя презрев, жить человек?

Как туч громады в атмосфере,

Беды мрачат его весь век.

Но ты печали услаждаешь,

И в самом бед и зол жерле

Его покоишь, утешаешь

В час смерти и в темничной мгле.

Тобою друг, нам подаренный,

Советами от бед хранит;

И, сердцем с нами сопряженный,

На саму смерть за нас летит.

И скорбь, и радости до гроба

Друзья делят между собой;

Один в бедах — страдают оба,

Один блажен — блажен другой.

Да будет дружество священно!

И, добродетели лучом

Небесным, чистым озаренно,

Да будет славно в мире сем!

А ты живи всегда меж нами,

Любезный гений, дружбы бог!

Златыми облистав лучами,

Вводи ты смертных в свой чертог.

Среди трудов, забот всечасных,

Чем рок меня обременил,

Возможно ль, чтоб, места прекрасны,

Я вас когда-нибудь забыл?

Места возлюбленны, священны!

Вы слышали мой первый глас,

Век счастья, радости блаженный,

Век юности протек у вас.

Почто, прешедши горы снежны,

Почто и ныне не могу

Упасть родных в объятья нежны

И скорбь забыть друзей в кругу?

Конечно, милых взор возможет

Мне утешенье принести,

А здесь меня скорбь люта гложет,

И нет, кто б мог меня спасти.

Нет, нет, — и я терзаться должен,

А там — окончить век мой злой;

Но где предел сей мне положен?

О мысль! не мучь мой дух собой!

Быть может, и сие мгновенье

Меня со светом разлучит;

Последний вздох и помышленье

Во гроб со мною заключит.

Быть может, ночь сия началом

Спокойной, вечной ночи мне,

И острым люта смерть кинжалом

Меня сразит в сладчайшем сне.

Быть может, что я день прелестный

Не встречу завтрашний еще;

Чрез час мой будет друг любезный

Уже искать меня вотще.

Вотще, — и гроб мой не омоет

Никто, никто слезой своей,

Земля чужая кости скроет

Далеко от родных костей.

А вы, родители любезны,

Вы сына будете мечтать

В живых, — когда уж члены тленны

В сырой земле начнут сгнивать.

Когда ж свирепый случай, страшный,

Вам весть печальну принесет,

Увы! и сын, и сын несчастный

Вам тяжку рану нанесет.

Сын, ложным блеском ослепленный,

Что слезы ваши, скорбь презрел,

Презрел объятья ваши нежны

И призраку вослед пошел.

Пошел, мечтой прельстясь, пустился

Еще от самых юных лет;

Почто ж? — чтоб с светом подружился

И испытал тьму новых бед.

Где, где вы, замыслы надменны,

Надежды якорь, счастья луч?

Исчезли, как при солнце темны

Вдруг исчезают горы туч!

Исчезнет всё с тобой, несчастный!

И что ж!.. родители! друзья!

Увы! и за труды всечасны

Ничем не заплачу им я!

Они в бедах — ты не поможешь,

И членов дряхлых, что тебя

Носили, — ты понесть не можешь,

Покоя старость и любя.

К чему ж вы, тщетный труд, науки,

Для коих столько бед терпел?

К тому ль, чтоб большие лишь муки

От просвещенья приобрел?

К тому ль, чтоб кротких муз в соборе

Я слезы беспрестанно лил?

Чтобы, как бурь крутых в раздоре,

В страстях противных век губил?

Излейте бальзам благовонный,

Излейте радость, мир, покой

В мои ослабши чувства, полны

Болезни, скорби едкой, злой.

Вы всё мое богатство в мире;

В вас чту себе своих друзей!

В тебе, возлюбленнейшей лире,

Отрада вся душе моей!

В небесном стиходей жару

Средь сада, под дождем, на тягостном ветру

Писал гремящу оду

Противу времени, на ветры, непогоду,

Писал, гремел, разил, не слушал никого,

Кто смел напоминать о здравии его.

Но что же наконец? — Огонь весь погасился.

Наш пламенный поэт внезапно — простудился,

Зубами он скрыпел, с пером в руках дрожал.

Тогда кричат ему другие:

«Вот плод, что ты презрел советы их святые!» —

«Молчите, — наш в ответ герой им проворчал, —

Как можете винить, не зная прав поэта?

Он должен своего исполнен быть предмета!»

Атлант! сын Норда знаменитый,

Держащий росски небеса,

Венцом столетних сосн покрытый,

Твои пою я чудеса!

Пою, смотря с благоговеньем

На вид твой, страшные красы,

Туда, где бурный дух с почтеньем

Твои коричневы власы

Колеблет и играет ими,

Где молньи огненной струей,

Обвившись вкруг главы твоей

Иль крыльями покрыв своими,

Вниз стелются по раменам;

И, от кремня скользя, стремятся

К плывущим свыше туч горам,

Громовы где трубы вторятся

По скалам, безднам и в лесах;

Где грудью ты своей стальною

Стремленье ветров хладных, зною,

Как некиим щитом в боях,

Метели, бури препинаешь,

Об кремнь их жалы притупляешь.

Герой! великий исполин,

Которого стопы лобзают

Вайгат серебрян и Хвалын;

На плечах бури полагают

Колеса пламенны громов,

Ты Норда друг, твердыня, кров!

В тебе ему от век хранится

Сокровища Перу тобой,

Коль с светом хочет он сразиться

И потрясти вселенной всей,

Ты сизый гром ему вручаешь,

Доспехи пламенны куешь,

Броней стальной вооружаешь,

Сам с смертью вслед ему идешь!

Где, где сторуки великаны,

Трясти кто небо россов мнит?

Не ложны, слабые Вулканы

Готовят громы нам и щит;

Росс скажет — и высоки горы

За ним против врагов пойдут,

Из медных уст своих соборы

Смертей и ужасов прольют.

Речет — и вдруг Рифей кремнистый

В пучины скатится морей

И между гор на Норде льдистых

Чело поднимет, как трофей;

И слава из зарей там бледных

Венец ему блестящ сплетет.

Восторг!.. хор муз, в нем водворенный,

Его Парнасом назовет!

И сосны мрачные, высоки,

Жилища хищных птиц, зверей,

Тогда испустят блеск лучей;

Пермесски оживят потоки

Распространенны корни их.

Там, с музами Орфей гуляя,

Приятным звуком струн своих

В них силу чувства возбуждая,

Бессмертный восстановит хор

И славу Норда непременну,

Какой не зрел времен собор,

К звездам взнесет — векам священну.

Повесив лиры там, певцы

На ветвях древ, как к Геликону,

Вселенной соберут концы

Внять чистой мудрости закону.

Так, так златой судьбы резец

На деке предначертал алмазной!

Урал! свершение чудес

Мы зрим, мы зрим в сей век прекрасный-

Зерцало вечной славы ты!

Твои заслуги драгоценны,

Богатство, крепость красоты

Не смею петь я исступленный,

Внезапным блеском осиян,

Молчу и повергаю лиру!

Тебя хвалить — есть славить миру

Известну мочь уж россиян!

Сурова бездна в мгле кипела:

На скале в горести, в слезах

Лаура бедная сидела,

И ветр играл в ее власах.

С желаньем пламенным и нежным

По морю взор ее блуждал;

Над ней, колеблясь стеблем слезным,

Ее тростник там осенял.

«Двенадцать лун прошли унылы!

О грусть! столь многих яд годов!

Почто, почто, жестокий, милый

Вверялся ярости валов?

Творец! смири морей волненье,

Раздор вод бурных утуши!

Ах! что сих грозных волн сраженье

Против борьбы моей души?

Иль ты, природа, сотворила

Лишь смертного ко злу, к бедам?

К богатству страсть в него вложила:

Идет — и смерть находит там.

Велишь — томится он, копает

Для злата камней под землей;

В сокрытых пропастях вдыхает

Болезней семена, смертей.

Плывет для пыли лишь блестящей

Голконды, Фолты до брегов,

Чтобы в степи, песком горящей,

Быть пищею гиен и львов.

Когда ж, премогши всё, стремится

В восторге чувств к родным своим,

Тут камнем судно раздробится:

Погиб он сам — и злато с ним.

Он слабость в пище принимает;

В вине он разоренье пьет;

Смерть в камне мудрых обретает;

В лекарствах тленность внутрь берет».

Так без отрад она стенала

О горестной любви презлой:

Ломала руки, грудь терзала,

На бездну взор простерши свой.

Там зрит, — о боже! — волны страшны

Вновь с ревом воют в берегах,

И в мраке некий труп несчастный

Несут чуть виден на хребтах.

«Се он, — вопит, — се друг мой не'жный!

Я сердце ввек дала кому,

Чьим я владеть желала вечно!

То Сёльмар! — он! лети к нему!»

Рекла, стремится вниз со скалы,

На труп упала, обняла;

Согревши хладны члены, вялы

Лобзаньем — дух свой излила.

Славу, матерь лир священных,

Душу подвигов бессмертных,

Славу, россы, призовем!

Песнь всемощной воспоем!

Под ее благой звездою

Росс родился, возрастал;

Росс-младенец царств судьбою

У груди ее играл;

Росс-герой ее знамена

Через темно поле бед

Перенес, восстал из плена

И потряс надменный свет;

Росс благий, великосердый,

Заключив уста громов,

Простирает щит свой твердый

На друзей и на врагов.

Слава, божество вселенной,

Гений россов неизменный,

Слава, с нами ввек живи!

Славы огнь, теки в крови!

Слава с вечностью родилась,

В ней носился божий дух!

Славой временность раскрылась,

Как цветок прозябший вдруг!

Первый глас творца: «Да будет!»

Отголосок славы: «Бысть!»

Чувство чувства спящи будит,

И хвалебный мир гремит;

Жизни первое движенье —

Славословие творца!

Первое души стремленье —

Славословие отца.

Дивен бог, творец вселенной,

Силой, мудростью священной,

Дивен благостью даров,

Дивен славой в век веков!

Ею блещут и живятся

Все творенья на земли,

Горы всходят и дымятся,

Превращаясь в алтари.

Как кадильницы природы,

Холмы дышат перед ней,

В лоно бисерное воды

Ловят блеск ее лучей;

Древний бор в благоговеньи

Движет старческой главой,

И в священном исступленья

Говорит с самим собой...

Горы, холмы и дубравы,

Повторяйте имя славы!

Слава светит в тьме пустынь,

Дышит в недрах скал, стремнин!

В радостном весны сияньи

Мир улыбку славы зрит;

Лета в пламенном дыханьи

Слава блещет и гремит.

В бурях осени смущенной

Ниспускается она

И в снегах зимы надменной

Льет на тварь утехи сна;

Царство светлое пернатых

В славе чтит царицу, мать;

Слон и червь, от глаз изъятый, —

Носит всё ее печать.

Славьте славу, тварей хоры,

Мир стихий, стихий раздоры;

День и ночь, ее красой

Обновляйте образ свой.

Не она ль душа движенья

В чудной машине миров?

Ею бьется пульс творенья

И текут ряды веков.

В безднах света неизмерных

Веет сильный славы дух,

Солнца, им одушевленны,

Составляют братский круг.

В мир из мира льется, блещет

Чувство в пламенных лучах,

И вселенная трепещет

В гармонии и хвалах.

Сад созданий бесконечный,

Процветай любовью вечной!

Боже дивный твари всей,

Царствуй славою своей!

Но — увы! — восторг напрасный!

Что здесь вечно? Всё пройдет!

Час ударил! Солнце красно,

Как увядший цвет, падет!

Глас творений умирает

В разрушительных громах.

Смерть триумф уготовляет.

Стой, исчезни, ада страх!

Ободритесь, славы чада!

Благость! Доблесть! Правота!

Не умрет для вас награда,

Слава с вами завсегда!

Кто имеет сердца силы,

Презри ложный страх могилы.

Нет ни в чем преграды нам!

Мы решились! Слава там!

Там, где гений испытаний

Младость робкую ведет

По стези скорбей, страданий;

Фемистокл где, в цвете лет,

Узы страсти и покоя,

Окропленны током слез,

Тени мудрого героя

В жертву славную принес;

Там, где рок скупой и злобный,

Побежденный наконец,

Отдает на деке пригробной

Нам победу и венец.

Прочь, призраки горды мира!

Онемей, сирены лира,

Злато, в прахе истлевай,

Нам бессмертья светит рай!

Посмотрите... Злоба блещет

Над жилищем тишины!

Мир вздремавший встал, трепещет:

Видит зарево войны!

Молний яркими цепями

Скован, стонет неба свод!

Провождаема смертями,

В бурных вихрях брань течет;

С нею ужасы дрожащи,

Самолюбье, месть, разврат

Сыплют факелы палящи

В зрелый мира вертоград.

Дети славы, пробудитесь,

Встаньте, встаньте, ополчитесь,

К вам отечество гласит,

Брань вокруг вас, брань горит!

Грады мирные пылают,

Страждет дружба и любовь;

Цепи доблесть отягчают,

И течет по нивам кровь!

«Кровь сожжет железо плена,

Кровь да смоет рабства стыд!»

Старость ищет, оживленна,

Обгорелый шлем и щит,

Храбрость мирты разрывает

Ржавым, радуясь, мечом,

Праздность праздный оставляет,

Слабый стал богатырем!

Дет славы, ополчитесь,

В крепость, в силу облекитесь,

Честь, блаженство — ваш венец,

Истребись, раздор, вконец.

Да погибнут брани бранью,

Марс гремит стальным мечом;

Рдяно-огненною дланью

Ярость кроет буйный сонм.

Брат не видит в брате брата,

И отец забыл детей;

Треск оружий, гром — отрада

Кровожаждущих зверей.

Им предходит мщенья пламень,

Славы знамя впереди;

Огнь во взорах, в сердце камень, —

Человечество, прости!

Мщенье, мщенье! гром за громом!

Буря с бурей! сонм за сонмом!

Лавр! — победа! — цвет побед

Вырвем мы из адских недр!

«Стойте, пламенны герои,

С вами бог! средь вас любовь!» —

Ангел рек: умолкли бои,

На мече застыла кровь!

Чада брани исступленны

Гнев и милость кажут вдруг;

Брань бежит со страхом в бездны;

Озарился неба круг;

Тихих зе́фиров в дыханьи,

В благодатном громе лир,

Золотых зарей в сияньи

К нам нисходит горний мир!

Мир прелестный, мир, друг неба,

В ад низвергни дщерь Эреба,

Укротися, сонм зверей,

С нами мир! здесь хор друзей!

Обручен с святой победой,

Как с невестою жених,

Мир идет, герои следом

И гремящий бардов лик.

Старец поднял слабы руки

Милых чад благословить;

Там объемлются супруги,

И не могут говорить;

Отрок отчий меч лобзает;

Дева робкая, стыдясь,

Лавр героя прижимает

К сердцу, кроющему страсть.

Шествуй к нам, триумф священный,

От небес благословенный,

Царствуй, мир, во всех странах,

Царствуй славы ты в лучах!

Он идет, и всё играет,

Рай цветет вокруг него;

Радость, счастье осеняет

Светлым облаком его.

Правда вечная клянется

Украшать его алтарь,

Океан богатством льется,

Принося ему свой дар;

Изобилие благое

Ниспустилось на поля;

И в веселии, в покое

Обновилась вся земля.

Дети славы, веселитесь,

Здесь, на лаврах, преклонитесь

У любови на руках,

Громы, спите на цветах!

Нет! Мы славы недостойны;

Не горит ли кровь на нас?

Не бегут ли вслед нам стоны,

Побежденных жалкий глас?

Не на трупах лавры зреют;

Клятвы в гробе загремят,

И триумфы помертвеют;

Слава горький, смертный яд

Грозной, мстительной рукою

Подает врагам людей.

Чада славы! слез рекою

Смоем кровь с своих мечей!

К нам в объятия летите,

Всё забыто! нас простите;

Не враги вы нам, — друзья!

Будьте счастливы всегда!

Мы одно составим племя

Всем нам общего отца!

Райского блаженства семя,

Нам любовь влита в сердца.

Нас любовь да прославляет,

Нас любовь да просветит;

Из лучей любви сплетает

Нам бессмертье новый щит.

Музы, жертвы принесите

Доброй славы на алтарь!

Небеса, благословите

В нас любви священный жар!

Процветайте, дни любезны,

Дети Фебовы прелестны,

Возвышайся, мирный край,

Рай в сердцах, в природе рай!

Правда, будь всегда началом

Всякой мысленной черте!

Будь пылающим зерцалом

Лести, злобе, клевете!

Твердость, в муках возрождайся,

Доблесть, в бедствах созревай,

Благость, благом увенчайся,

Верность, в гробе не сгнивай,

Месть, прощеньем усладися,

Руку, падший друг, прими,

Человечество, проснися

И права свои возьми.

Слава, гений добрый, сильный,

Сохрани союз наш мирный,

Трудный путь нам освещай

И бессмертьем нас венчай.

Озаряй благим воззреньем

И шалаш, и храм златой,

Улыбайся при рожденье

И вдыхай в нас пламень твой.

Близ невинности несчастной

Ты невидимо пари;

Над заслугою изгнанной

Луч отрадный распростри!

В недрах дружбы благотворной

Ты любимцев утешай

И в темнице нас позорной,

И в час казни укрепляй.

Сильный, светлый гений смертных,

Спутник доблестей священных,

В самом образе смертей

Буди нашей ты душей!

Каждо сердца в нас биенье

Славе бога посвятим,

Наша жизнь ему — хваленье,

Наша смерть ему есть гимн.

На одре скорбей, болезни

В сердце мы найдем бальзам,

И во взорах смерти слезных

Улыбайся, вечность, нам.

Цвет веселья, терн печали —

На алтарь любви отцу.

Мы добро, мы зло видали:

Слава богу и творцу!

Славьте бога все языки!

Милость вышнего владыки

На земли и в небесах

Славься в праведных душах!

Ободрись, гнетомый злобой,

Слава смертным суд дает,

Сеет клятвы злых над гробом,

Язвой память их гниет!

Но в алтарь преобращает

Аристидов гроб простой;

Цвет бессмертья развивает

Под гробо́вою доской;

Жизнь возбудит в прахе, в тленье;

Обескрылит времена;

Возгремит мирам: «Паденье!»

И речет им: «Вечность я!..»

Ободрись, несчастный смертный,

Странник слабый, утомленный!

Там отец!.. там лучший мир...

Слышишь глас зовущих лир?..

Стройтесь в хор, друзья любезны,

Дайте руки в час благой,

Славы в храм пойдем чудесный,

Смерть и ад попрем нотой.

Насладимся нашим маем,

Слава нас к себе зовет,

Посмотрите! светлым раем

Там отечество цветет.

Дети славы, обнимитесь,

Мы краса его и щит,

Фридрихи, Петры, проснитесь,

И вселенна рай узрит!

Славься, росс непобедимый,

Славы сын, герой любимый,

Славься, друг прямых доброт;

Славься, росс, из рода в род.

Свершилось! Нет его! Сей град,

Гроза и трепет для вселенной,

Величья памятник надменный,

Упал!.. Еще вдали горят

Остатки роскоши полмертвой.

Тиран погиб тиранства жертвой,

Замолк торжеств и славы клич,

Ярем позорный прекратился,

Железный скиптр переломился,

И сокрушен народов бич!

Таков Егова, царь побед!

Таков предвечный правды мститель!

Скончался в муках наш мучитель,

Иссякло море наших бед.

Воскресла радость, мир блаженный,

Подвигнулся Ливан священный,

Главу подъемлет к небесам;

В восторге кедры встрепетали:

«Ты умер наконец, — вещали, —

Теперь чего страшиться нам?»

Трясется ад, сомненья полн,

Тебя сретая в мрачны сени,

Бегут испуганные тени,

Как в бурю сонмы белых волн.

Цари, герои царств прешедших

Встают с престолов потемневших

Чудовище земли узреть.

«Как? — ты, равнявшийся с богами,

И ты теперь сравнялся с нами,

Не думав вечно умереть».

Почто теперь тебе вослед

Величье, пышность не дерзает?

Почто теперь не услаждает

Твою надменность звук побед?

Ты не взял ничего с собою,

Как тень, исчезло пред тобою

Волшебство льстивых, светлых дней.

Ты в жизнь копил себе мученье,

Твой дом есть ночь, твой одр — гниенье,

Покров — кипящий рой червей!

Высоко на горах небес

Светило гордое блистало,

Вчера всех взоры ослепляло,

Сегодня смотрят — блеск исчез.

Вчера смирял народы в страхе,

Смирен, сегодня тлеет в прахе!

Вчера мечтал с собою ты:

«Взнесусь, пойду над облаками,

Поставлю трон между звездами,

Попру Сиона высоты,

Простру повсюду гнев и страх,

Устрою небеса чертогом

И буду в нем всесильным богом!»

Изрек — и превратился в прах!

Идет сегодня путник бедный

И зрит в пустыне труп твой бледный,

На пищу брошенный зверям!

Стоит, не верит в изумленьи;

Потом в сердечном сокрушеньи

Возводит взор свой к небесам:

Не се ли ужас наших дней?

Не сей ли варварской десницей

Соделал целый мир темницей,

Жилищем глада, бед, скорбей?

Никто пред смертию не встанет!

Но память добрых не увянет!

Их прах святится от сынов.

Благою славой огражденный,

Слезами бедных оживленный,

Он спит в обители отцов!

Един твой труп в позор и срам

Лежит на грозном поле брани;

Земля последней бедной дани

Не хочет дать твоим костям.

Своей земли опустошитель,

Народа своего гонитель,

Лежишь меж трупами врагов,

Лишенный чести погребенья;

А там — свистит дух бурный мщенья

Против сынов твоих сынов.

Рази, губи, карай злой род,

Прокляты ветви корня злого;

В них скрыта язва, гибель нова,

В них новый плен для нас растет!

Всесильный рек: «Я сам восстану,

Приду, оденусь в бури, гряну

И истреблю всё племя злых.

В градах их звери поселятся,

Их земли морем поглотятся,

Погибнет с шумом память их».

Изрек! — и свят его обет,

И вечно нерушимо слово!

Изрек! — событие готово!

Израиль! — лести в боге нет!..

Егова сломит рог тиранства

И узы тягостные рабства

Огнем и кровию сожжет;

Поднимет руку над вселенной,

И — кто удержит гром разжженный,

Кто с богом брани в брань пойдет?

Средь младости моей судьбою угнетенный,

Твоею красотой, Шарлота, пораженный,

Слезами я к тебе пишу, мой милый друг!

Пока не кончит смерть моих ужасных мук,

От прелестей твоих лишившися покою,

Хочу в последний раз беседовать с тобою.

О ты, которой взор мне в сердце яд излил,

Шарлота! Некогда и я счастливым был.

Пленяясь льстивою, приятною мечтою,

Блаженство издали я видел пред собою! —

Надеясь, нашего союза ожидал;

Моею я тебя в восторге называл...

Тогда, безбедственным мой пламень почитая,

Всечасно милую свою воображая,

Тебе в душе моей алтарь соорудил,

Там богу моему я жертву приносил.

Природа пред тобой красы свои теряла,

Я целый свет забыл — душа тебя вмещала...

В моем мечтании я весел, счастлив был

(Коль может счастлив быть, кто пламенно любил).

Мой друг! Я б для тебя пожертвовал собою,

Я б пролил кровь мою для твоего покою,

И благом бы небес я смерть свою считал... —

Какой мрак истину от глаз моих скрывал?

Каким прелестным сном любовь меня пленяла

И день от дня мой ум сильнее Ослепляла?

Но я был пробужден зарей сих страшных дней.

Хоть <ты> была вольна еще в руке твоей,

Судьба, твой долг, тебе супруга назначала

И у меня навек надежду отнимала.

Альберт готовился — рука моя дрожит,

Хладеет кровь во мне, из сердца вздох летит.

К Альберту ненависть невольно в питаю,

Прости мне! — я себя, Шарлота, обвиняю.

Конечно б, я его врагом не должен чтить:

Он зла мне не желал, хотел мне другом быть!

Но он пленен тобой, но он тебя имеет, —

Сего ему простить твой Вертер не умеет.

Тогда, надеяся, почто я не взирал,

В какие пропасти повергнуться искал!

Всегда ужасный рок надеждой ослепляет,

Когда он смертного карать предпринимает,

И редко сей мечты избегнет человек,

Я был виновен — час; несчастен — целый век...

Моя вина вся в том, что сердце нежно было,

Что милую оно, как милую, любило,

Что я тебя, мой друг, невольно обожал!

За что меня так рок ужасно наказал?

Неужели и он имел предрассужденья

Чтить злодеянием минуту заблужденья?

Когда узрел тебя, всемощною рукой

Возжегся огнь любви в душе моей к драгой,

Я вольность потерял, Шарлотою пленился,

Своими узами, мой милый друг, гордился.

Ах, мог ли я тогда противиться тебе,

Противиться любви, глазам твоим, судьбе!

И небо, что тебя прелестной сотворило,

Которое меня быть нежным научило,

Которое меня к тебе всегда влекло

И цену красоте мне чувствовать дало,

Соделавшись моим участником в сей страсти, —

За что навек меня повергнуло в напасти?

Когда я следовал за факелом любви,

Когда пылал сей огнь небеснейший в крови,

Какой надеждою душа моя питалась?

Каким прелестнейшим блаженством наслаждалась?

Тебя увидел я, тебе всё посвятил,

И в чувствах я своих уже не властен был;

Наполненный тобой, тобою ослепленный

И льстивым счастием несчастно упоенный,

Себя и целый мир в любви позабывал,

Во всех предметах я тебя одну искал!

Одна ты для меня вселенну украшала;

Казалось мне, что ты природу оживляла;

Казалось мне, что ты и солнце золотишь,

Что ро́стишь <ты> цветы, что ты ручей сребришь,

Что от тебя одной лужочек расцветает,

Что взор твой, милая, и камни оживляет.

В блаженстве, в коем дни мои тогда текли,

И боги бы со мной равняться не могли;

Счастливее сих дней другие наступали,

Глаза твои тебе невольно изменяли

И ясно стали мне тот пламень изъяснять,

Который от меня хотела ты скрывать.

Хотя словами ты, мой друг! не подтверждала,

Что втайне к Вертеру ты страстию пылала,

Хоть сердце не могло ту должность позабыть,

Которая меня велела не любить, —

Красноречивым тьг молчаньем объяснялась,

И с добродетелью страсть нежная сражалась:

Невольный часто вздох, невольная слеза

Твое смущение и томные глаза,

Что более всего нам сердце открывают,

Сильнее самых слов все чувства объясняют,

Мне изъявляли то, чего я так желал,

И каждый миг тогда весельем я считал!

Шарлота! наша жизнь прелестною казалась,

Судьба соделать нас счастливыми старалась,

Ты так же, как и я, нимало не ждала,

Чтоб наконец она к нам так строга была

И чтобы небеса наш пламень наказали,

Который мы в сердцах невинностью питали.

Но счастью смертного конец предположен!

Чем я счастливей был, тем больше огорчен,

Когда в объятиях прелестного мечтанья

Я спал, не видевши блаженству окончанья,

И, не внимая глас рассудка моего,

Восторгам волю дал я сердца своего.

Вдруг тучи мрачные вокруг меня скопились

И громы поразить несчастного стремились.

Я к браку твоему приготовленья зрю,

Альберт тебя влечет невинно к алтарю.

В сей день навек ты с ним, навек соединилась,

И беззаконной страсть святая учинилась.

С тех пор я вечный ад носил в моей крови

С воспоминанием несчастный любви;

С тех пор с отчаяньем Шарлоту убегаю

И в ярости моей забыть ее желаю.

В богатстве, в почестях я счастия искал

И ими заменить тебя в душе желал!

Искал я милости в вельможах горделивых,

Но скоро, скучившись от сих предметов льстивых,

Соделать чтоб конец мученью моему,

Приближился мой дух к жилищу твоему.

К прелестным сим местам зачем я приближался?

Несчастный! Что я зрел и что найти старался?

Тебя супругою другого — не моей!

Мой дух стесняется при страшной мысли сей.

Где я? — Куда стремлюсь? — Теряюся — не знаю!

Его в объятиях твоих воображаю.

Он счастлив! — Может быть, и ты счастлива с ним?

Ах! сравнится ли ад с мучением моим?

О ты, которая мне сердце растерзала,

Любовь! всё от тебя душа моя страдала;

Взирай, как мучусь я, взирай и веселись,

Успехом твоего злодейства насладись.

Уже я ночь сию в твоей не буду власти,

Не буду от тебя! терпеть беды, напасти.

Но что я чувствую? — Всесильный огнь любви

Лиется и течет по всей моей крови,

Всё бытие мое тобою наполняет

И чувства у меня, и силы отнимает.

Томясь, насилу я: могу теперь дышать,

Насилу я могу в последний раз вздыхать...

Рука моя дрожит... все мысли помутились,

Туманом мрачнейшим глаза мои покрылись,

Не чувствую себя и слабо вижу свет...

О смерть! Ужели мой конец теперь придет,

Иль ты моей руки убийственной дождешься? —

Сие прочетши, ты, Шарлота, ужаснешься.

Хочу, мой милый друг, хочу признаться я,

К чему меня вела вся страсть к тебе моя.

Отчаяния глас в беспамятстве внимая,

Несчастью моему злодейством мстить желая,

Хотел преступников собою превзойтить,

Законы, долг и честь, и совесть позабыть,

В крови Альбертовой хотел я обагриться,

И, чтобы лютости примером учиниться,

Хотел я милую души моей сразить! —

А после — смертию мой пламень потушить,

Который был всегда мне в жизни сей мученьем.

Каким я варварским был понужден внушеньем?

Шарлота, я бы мог твоим убийцей быть;

В минуту ярости всю честность истребить,

Которую в душе я двадцать лет питаю,

Которую всегда священной почитаю.

Сколь добродетели мала над смертным власть,

Когда его влечет слепая сердца страсть!

Он должностью своей, рассудком преступает,

От преступления на шаг один бывает.

Когда злодейство я сие предпринимал,

Которое в душе невольно проклинал,

Тогда природы глас уж сердце не внимало —

Отчаянье во мне все чувства задушало.

Я презирал людьми, и небом, и землей,

Раскаяньем моим, природой и — тобой.

На гнусность сих убийств без ужаса взирая,

Свирепости моей границ не полагая,

Себя еще во всем я правым почитал...

Но скоро я свое безумие познал!

Познал — и мысленно пред вами повинился,

В моем отчаяньи рассудком подкрепился.

Прошло ужасное мечтание, мой друг!

Живи! — будь счастлива! — с тобою твой супруг!

А я, оставленный в напастях сиротою,

Питался много лет слезами и тоскою,

<Скучая> жизнию, хочу оставить свет,

Где больше для меня уже отрады нет.

Умру! — мне смерть одна осталась утешенье,

Среди весны моей я дни влачил в мученьи,

Печалью, страстию, желаньем утомлен

И в бездну горести навеки погружен.

Ах! что и быть могло мне в жизни, друг мой, мило?

Несчастие во мне терпенье истощило;

Когда бы я конец своим напастям зрел,

Когда б хоть малую надежду я имел,

Когда б я смел еще сей мыслью насладиться,

Что славой я могу блестящей отличиться,

Тогда б, бессмертие стараясь заслужить,

В потомстве памятник себе соорудить,

Посмел бы я еще гоняться за мечтою

И почестей искать с печальною душою.

Но рок уже меня навек того лишил.

Довольно прожил я! довольно счастлив был!

Довольно зрелищем природы восхищался!

Теперь — лишь дней конец в отраду мне остался.

Пускай несчастные другие без меня

Влачатся в мире сем, и день, и ночь стеня!

Но тот, кто милыя души своей лишится,

Чужую зреть ее и должен с ней проститься,

Кто служит целый век игралищем судьбе,

Не нужен никому и тягостен себе

Кто горесть и тоску всечасно ощущает,

Тот должен умереть, тот благом смерть считает! —

Скорее дни мои хочу я окончать

И там, где смерти нет, спокойствие сыскать.

Кольцо всех уз моих рок грозный разрывает,

А с ним и всё прервать сим гневом побуждает.

Что делать в свете мне? Я в жизни всё прошел

И счастия ни в чем прямого не нашел.

То время: протекло, где, живостью пылая,

На крыльях мысленных с горячностью летая,

Я целый свет моим рассудком обнимал,

Всё видеть, всё познать, всё испытать желал.

Мне истин тысячи науки открывали

И существо мое всечасно умножали.

Теперь — бессилен стал, уныл и утомлен,

От многих горестей мой разум истощен,

Во мне уж пламень чувств навеки потушился,

Ах, долго я, мой друг, печалился, крушился.

И верю лишь тому, что только сердцу льстит.

Теперь душа моя к спокойствию летит.

Дщерь смерти! Мрачна ночь! Тебя я призываю,

Из коей перейти в другую ночь дерзаю.

Непроницаемой твоею темнотой

Мое убийство ты ужасное сокрой!

Готово к смерти всё, час страшный наступает,

Душа моя его с восторгом ожидает.

Недоуменьем я давно себя терзал,

Чего страшиться мне? — Я всё уж потерял.

<Ночной> укроет мрак цветущие долины,

Когда достигнет ночь предел своих средины,

Тогда оружие употреблю, мой друг!

Которым Вертера спасаешь ты от мук.

Рукой мне помогла, слезами поразила,

Ты яд мне подала, и ты же излечила,

Дорогу вечности открыла предо мной

И возвратила мне потерянный покой!

Шарлота! — когда ты оружие держала,

О сем намереньи, конечно, ты не знала,

Не знала, что я смерть определил себе,

Но, может быть, тогда предчувствие в тебе

Сумнение на ту минуту породило,

О ярости моей тебя предупредило.

Ах! <нет>, ты думала лишь мне полезной быть,

Ты мнила тем к моей дороге послужить,

Не зная ничего, сих бедств не ожидала,

И мнимый мой отъезд ты верным почитала.

Я еду — ты велишь, и всё меня влечет.

Мне неизвестен путь — известен мой предмет.

Я скучный, грустный мир навеки оставляю

И, к вечности летя, на свет другой взираю!

Шарлота, милый друг, покойся в сладком сне,

Не зная, сколько бедств соделала ты мне,

И, может быть, теперь с приятною мечтою

Вкушаешь прелести блаженства и покою.

Ты спишь — и тихо грудь вздымается твоя,

Не знав, к чему ведет меня любовь моя.

Ты спишь! — А Вертер твой печальный век кончает.

Ты спишь — а он теперь в последний раз вздыхает...

Когда проснешься ты, увидишь солнца свет,

Узнаешь, что его в сем мире больше нет,

Что он не мог снести жестокости судьбины,

Что он любил тебя до самыя кончины,

Что век он образ твой в душе своей хранил

И что последний вздох он милой посвятил...

Будь счастлива, мой друг, и жизнью утешайся,

Среди семьи своей покоем наслаждайся,

А я — а я теперь в ночь вечную иду,

Так хладен, как земля, на землю упаду.

Забудет мир меня, и я его забуду,

О всем, что мило мне, и помнить уж не буду.

Когда мое письмо последнее прочтешь

И нежную слезу о Вертере прольешь,

Я буду хладный прах, всех чувств моих лишуся

И, может быть, тогда в ничто преображуся.

Какое слово я ужасное изрек!

Ничтожество, тебя страшится человек!

Тебя и изверг сам никак не понимает,

Тебя в душе не ждет, хотя и призывает!

Неужели навек исчезнуть должен я,

Неужли мне на то дана душа моя,

Чтоб после смерти чувств и разума лишиться,

Не к вечному отцу — в ничтожность обратиться.

Безбожной мысли сей невольно я страшусь!

Когда я телом в прах моим преобращусь,

Тогда душа с землей навеки разлучится,

Тогда она с творцом своим соединится.

Без страху я теперь оставлю мир земной

И лучший вижу свет теперь перед собой.

Но, может, нас сия надежда обольщает

И смертный только лишь желание питает

Сим ожиданием печали усладить

И в вечности себя от праху отличить?

Не сами ль мы себя обманом занимаем,

Надеждой счастия несчастья облегчаем?

Но можно ли тогда себя мечтою льстить,

Когда уже должна прерваться жизни нить?

С младенчества душа бессмертья ожидала,

На сем спокойствие невольно основала,

Нас чувством сим творец всевышний наградил,

Всегда ждать лучшего невинных научил.

При сем светильнике сумненье исчезает,

Как солнце, истина священная сияет!

Ах! я не тщетно льщусь! на мой конец смотрю

И пристань к счастию перед собою зрю.

Там нет ни мрачных туч, не слышно бури стона,

Там больше ненужна невинным оборона;

Там кроткий, тихий ветр умеренных страстей

Не может волн поднять, как в грустной жизни сей.

Любовь, которая здесь смертного терзает,

Пример своих злодейств в конце моем являет, —

Сия любовь не так в пределах тех сильна,

С рассудком, с верностью там царствует она,

Там чистый пламень свой в сердца она вливает

И счастием прямым бессмертных наделяет.

Шарлота! милый друг, мне всё, мне всё твердит,

Что там, на небесах, нас бог соединит,

Что <нежно> чувствовать в пределах вышних знают

И что любовь и там блаженством почитают.

В последний раз стою, смотрю на небеса,

На бледную луну, на темные леса,

Смотрю — и дух во мне невольно унывает,

Шарлота — всё сие твой Вертер покидает!

Не буду больше я златое солнце зреть,

Не буду на красы вселенныя смотреть,

Не буду по лесам один с тоской скитаться,

Глас слышать соловья, слезами обливаться

И стоном горестным и рощам наскучать.

Ужасно, милая, природу покидать!

Прости, зеленый луг, прости, ручей сребристый,

Долины, рощицы и бережок кремнистый,

Любовь, друзья, мечты! Я всех оставил вас,

Прощаюсь с милыми уже в последний раз!

Когда о мне сосед чувствительный вспомянет,

Придет — увидит гроб — и, может, плакать станет.

Благодарю тебя, всевышнего творца!

Несчастных и сирот беспомощных отца,

Который, усладить хотя мои мученья,

Мне слезы горькие послал для утешенья.

Ты сам, творец любви! мне нежность сердца дал.

Я ангела любил, и что ж за то! — страдал!..

Природа, трепещи, минута наступает:

Твой сын, твой нежный друг навеки покидает —

Последний день его почти уже протек!

Шарлотою любим, спокойно кончу век.

Шарлота, я тебя люблю и заклинаю

Исполнить то, чего в последний час желаю:

Недалеко от мест, где дни твои текут,

Где нежность, грации с Шарлотою живут,

Два дуба листвия свои соединяют,

Под тенью <путника> от зноя сокрывают,

Цветут на берегу сребристого ручья;

Тут часто слышен глас печальный соловья,

Подале, на лугу, безмолвье обитает,

Но оное зефир весною покрывает

И тихо листьями густых дерев шумит,

Когда в природе всё покоится, молчит!

Тут я картинами природы восхищался,

Тут я Шарлотою <всечасно> занимался,

Тут я дней будущих блаженства ожидал,

Тут прах мой скрыть вели, где о тебе мечтал.

Когда под вечерок день ясный потемнеет,

Уныние тобой невольно овладеет,

Когда на небесах не будет мрачных туч,

Не скроется еще за горы солнца луч, —

Сойди, мой милый друг, в прелестные долины

Дивиться! красотам природныя картины!

Где, с тенью смешанный, увидишь слабый свет, —

Ты там найдешь другой, ужаснейший предмет.

Пойдешь — и с горькою, чувствительной слезою

Увидишь хладный прах, заросший муравою!..

Увидишь, что ручей медлительный бежит.

Тут сердце Вертера несчастного лежит.

Ты вспомнишь, что я был всегда пленен тобою,

И скажешь с горестью, с невольною тоскою:

«Он в младости увял! — его уж больше нет! —

Он здесь покой нашел, страдавши много лет.

Смерть вольная его мучения скончала.

Зачем несчастного страдать я заставляла,

Зачем участницей в убийстве сем была,

Я в сердце яд ему с любовию влила,

Я разум Вертера невинно помрачила,

Среди весны его спокойствия лишила?

О Вертер, над твоим я прахом слезы лью,

Последний долг тебе от сердца отдаю!..»

Тогда увидишь ты, что гроб мой потрясется,

Твой нежный вздох ко мне, Шарлота, донесется!

Не буду я себя и тамо обвинять,

Что страстию к тебе такою мог пылать...

Отец природы всем в природе управляет,

Который смертного судьбой повелевает,

Отец вселенныя, и неба, и земли,

Прими несчастного в объятия твои!

Как нежный сын, к тебе от горестей стремлюся!

Прости мне! — кровию своей я обагрюся.

Прости мне! — я найти спокойствие спешу

И, может быть, его, не зная, я ищу.

Законам, может быть, твоим сопротивляюсь,

Любовь — властитель мой, любовью управляюсь.

Не следовать ее веленьям не умел,

Она влечет меня — а сам я не хотел!

От милости твоей прощенья ожидаю

И на тебя свою надежду полагаю:

Ты внемлешь слабый крик беспомощных птенцов.

Ты истинный всегда несчастному покров,

Ты сердце зришь мое, в душе моей читаешь, —

Прости несчастного! — ты слабому прощаешь!

Но — ах, какой теперь внимаю страшный звук!

Шарлота! Полночь бьет! прости, мой милый друг!

Где, где часы сии прекрасны,

Когда мы в кочках под шатром

В сентябрьски вечера ненастны

С любезной трубкой и вином

Родные песенки певали

И с бурей голос соглашали,

Когда пред нами с тьмой ночной

Огонь сражался Оссияна,

Древа шумели над главой

И своды горня окияна

Лились в стремительных дождях,

Березы старые скрипели

На сильных сплетшихся корнях,

И листья желтые летели

И стлались по сырой земле...

С улыбкой мирной на челе

Вокруг огня мы все сидели

И с удовольствием смотрели

Как гретое рукой твоей,

Любезный, милый мой Андрей,

Готовилось на общу радость.

Оно могло переменить

Природы сетующей вид

И возвратить ей жизнь и младость.

С кем ныне буду я внимать

Осенней бури шум ужасный?

С кем стану скуку разделять

Во время мрачное, ненастно?

С кем буду гретое я пить?

С кем песню затяну унылу?

. . . . . . . . . . . . .

И Оссиян уже забыт,

И на разрытую могилу

Прошедших радостей, забав[1]

Никто, никто уже не взглянет!

Никто, никто не воспомянет

Тот сад, где дружба расцвела,

Мое блаженство мне явила,

Утехи века в час стеснила

И — всё с собою унесла!

Повсюду и всегда, о братья! смерть за нами:

Беспечной юности на счастливых лугах

Таится, хитрая, меж детскими играми;

Нас ловит, спутанных сует земных в сетях;

И каждый быстрый миг — всемощныя посланник —

«Готовься! — он гласит, — готовься: смерть с тобой!»

Не знает человек, сей жалкий, бедный странник,

Где должен положить дорожный посох свой!

Почто же мучиться в последний час тоскою?

О милые! почто смущать великий час,

К которому добро и зло готовят нас?

О том, о том скорби душою,

Чего не думал ты лишиться никогда!

Конец — живущего чреда!

Господь берет, что дал, — свой дар заимобразный!

Лишь буйственной душе, пороком безобразной,

Прилично сильного за то одно судить,

Что бренность вечностью для ней не может быть,

Что он с бессмертием нам не дал бед бессмертных.

Смотри — в дорогах неиссчетных

С тобой, и пред тобой, и за тобой идут

Все сродники твои, всё, что для сердца мило;

Но, ах! коль многих нет!.. там друг твой, там отец!

Зовут тебя, зовут! а ты... с тоской унылой

Сретаешь радостный конец

Разлуки — с горестью борьбы уединенной!

О вы, хранимые рукою сокровенной!

О вы, которые со мной

Несете общий крест, сражаясь со врагами:

Несчастьем, суетами,

И злобой, и собой!

Ужель прольете токи слезны,

Коль друг утраченный, коль спутник ваш любезный

От бедствий сих найдет спасенье прежде вас?

Хотите ли, чтоб ваш знакомый, скорбный глас,

Проникнув в райскую обитель,

Мое блаженство отравлял,

Чтоб я средь радостей и там о вас рыдал?

Нет! нет! — «рыдай о злых», — велит земли спаситель.

О спутники! тогда не пожалейте слез,

Когда, забвенный от небес,

Поправ и честь, и долг, и истину святую,

Униженный душой, узнаю плен страстей;

И, волей уклонясь от праведных путей,

Им в буйстве предпочту стезю порока злую,

Забуду и себя, и незабвенных вас...

Вот смерть ужасная, разлука невозвратна!

Тогда оплачьте вы стократно

Не смерть, но моего рожденья лютый час!

Когда, блуждающий среди седых пучин,

Венчанныя реки тезоименный сын

«Нева» с «Надеждою» Меркурия крылатой[1]

Прошел брег, гибелью испанскою богатый,[2]

И дальный, скалами одеянный хребет,

Где с Югом борется в туманах Новый Свет,[3]

И бури грозны Козерога,

И светлую стезю блистательного бога,

Где равны области для ночи и для дня;

Тогда Нептун, — ужели прежде мало

Неистовство его россиян испытало! —

От ярости стеня,

Еще крепится в страшной силе,

Чтоб славу дерзостных пловцов

Сокрыть от памяти во влажной вод могиле!

Он помнил Чесмесских орлов,

И Шелехов полет чрез льдистые громады,

И вновь раздвигшиясь Иракловы преграды,[1]

И Геллеспонт, пылающий в огнях;

Он помнил, — и ревел в бунтующих волнах!

Сроднились ужасы и неба и пучины

Противу росса и судьбины!

И смерть, казалося, добычею своей

Играла, чтоб еще умножить мук для ней...

Но се! внезапные почувствовав оковы,

Умолкли бури вдруг суровы!

Недвижим океан! — повсюду тишина!

Как утренних паров громады голубые,

Открылися пловцам утесы гор крутые;

Со трепетом от них, с роптанием волна

Неслась — клубилася – и в недре вод таилась.

На высоте скалы сень миртова явилась,

И некий муж седой,

С челом возвышенным, в божественном сияньи,

В чистейшем снега одеяньи,

Стоял, и на воды простертою рукой,

Казалось, усмирял стихий сердитых споры.

Мгновенно позлатились горы,

И расцвело лице морей!

Раздался глас средь кораблей:

«Приветствую тебя, народ непобедимый!

Приветствую тебя,

Друг Неба, славою и счастием любимый!

Спеши пожать дары, которые судьба

Тебе повсюду насадила!

Где россам есть предел? Где может изнемочь

Неистощимая их сила?

Сей гений,[2] десяти столетий грозну ночь

С рамен твоих сложивший

И славу будущих столетий золотых

Трудами многими немногих дней своих

Для россов утвердивший,

Сей гений не за тем с небес к тебе сходил,

Чтоб твердию одной себя ты оградил!

Защитник царств, народов примиритель!

Исполни долг, — и будь ты моря покровитель!

Да звезды новые отселе возблестят

Твоих героев именами,

Народы новые щедрот твоих дарами,

А земли — славой возгремят!

Увы! с тех самых пор, как злато кастилана

С проклятьем страждущих, с реками крови, слез

Упало на помост жемчужный океана,

С тех пор, как знаменем и именем небес

Корысть надменная дерзнула украшаться,

Чтоб кровью братий упиваться,

С тех пор — моря противу нас,

И век открытия в заре своей погас!

Злодейство кончилось! Осталось подозренье!

Летит пред флагами, слетает с брега флот,

Своим дыханием мрачит лучи доброт

И раздувает возмущенье!

За страсть единого лишился разум крыл;

Наука посрамилась;

Дух испытания уныл!

Природа от детей свирепых отвратилась

И, шаг им уступив, — оплакала его!

Я слышал голос бурь в тьме гроба своего:

Страшитеся! мы мстим Пизаров преступленье!

О росс! в твоей душе их теням очищенье!

Кому поверит правый бог

Невинну простоту детей непросвещенных,

Для сердца о́тчего не меньше драгоценных?

Тому, который мог

Покрыть единою порфирою святою

Бесчисленность племен, языков, нравов, вер,

И, все отдав права, оставил за собою

Лишь право подавать им доблести пример!

Тому, кто научил курильца, камчадала

Их счастье находить в их собственных сердцах!

Тому, которого правдивость восставляла

Столь часто равенство Европы на весах!

Так! так! открылось мне судеб определенье:

Я вижу в мире мир! всё в радости, в движенье!

Россия посреди... для всех отверстый храм,

Благотворению и правде посвященный!

Там жертву принесли отцов своих богам

Народы всей вселенны!

Не бездны влажные, не скалы дальних гор,

Не бури братьев разделяют:

Их страсть одна делит, влекущая раздор!

По манию любви — и бездны иссякают,

И горы падают в глубоки недра рек,

И африканец — человек!

По манию любви — расставшийся с лесами,

Где страх стрежет людей, гремя вкруг них цепями,

Хилиец счастливый, под пальмою родной,

Воссядет, воспоет в сердечном умиленье

Подателя своей свободы золотой,

Познает суевер ко крови уваженье

И чистой жертвою украсит алтари!

Остяк бездейственный — бездейства вострепещет!

Оставит камчадал походные шатры,

И новый град в струях Амура блещет:

Пример мемфийской суеты!

Оплоты дивные искусный хан ломает

И в храмах праотцев[1] их тени вопрошает:

Откуда сей закон, плод гордой слепоты,

Который вас учил от света отчуждаться,

Чтобы в младенчестве своем — состареваться?..

Но что зрю далее? где Тифисы прошли?

И юг, и север им чертоги отверзают!

Незаходимые светила озаряют

Последни таинства земли!

Сибирь пустынная покрылася градами!

Торговля в новые пути устремлена,

Рифей и Кордильер меняются дарами,

И Волга с Гангесом навек обручена!

И здесь — на месте сем, где мне судьба судила

Быть жертвою моей к отечеству любви,

Я зрю — со славою цветет моя могила!

Жалеют правнуки о прадедах, в крови

Омывших бедственные руки,

И превращаются — в друзей!

Чего не освятит луч доблести твоей!

Чего не озарит волшебный луч науки!

Друг добрый моего отечества, спеши!

Заслуживай, дели с ним мира удивленье!

Сего бо хощет бог. Его благоволенье

Из уст моих внуши!»

Изрек! Россияне еще внимать мечтали

Божественный глагол... «Но кто ты, — вопрошали, —

Кто ты, поведай нам: иль человек, иль дух?» —

«Я слава Кукова, — вещает тень священна, —

Сей остров есть мой гроб; мой вечный храм — вселенна!»

С сим словом скрылся вдруг.

Остановися, росс! Се путь твоих побед;

Се путь к могуществу, к державе похищенной;

Се подвиг, счастию потомства посвященный.

Бог мщения — твой вождь; тела врагов — твой след;

Добыча милая — родительские кости,[2]

Не защищенные и матерью-землей

От хищных, лютых чад неверия и злости.

Ты шел, и прадеды-страдальцы пред тобой

Неслися в облаках, как молньи пред громами;

Вниз падали мечи,[3] и глас гремел в боях:

«Отмсти, отмсти за нас на наших же гробах!»

Кто может стать на брань с неистовыми львами,

Которых бедствия, гоненья, плен и глад,

Два века страшные[1] учили побеждать?

Пошли, ударили — и цепи сокрушились;

Россия процвела и славой, и красой!

И, скиптром очертив полсвета пред собой.

Вступила на среду, и царства преклонились.

Где ж те, которых кровь дала нам жизнь и свет,

Где ж те, которых кровь нам славу искупила?

Мать нежная своих героев не забыла:

Се высится гора на месте их побед.

Се богу-мстителю возник алтарь любови

Из праха славных жертв, упадших за него,[2]

Отверзлись небеса над полем скорби, крови,

И счастье мирное украсило его.

Забыло эхо гул военной непогоды

И учит по лесам лишь песни пастухов;

Весна румяная там водит хороводы,

Где прежде грозный Марс водил своих сынов.

Бог мира семя благ на ниве бедствий сеет,

И над могилами, где кровь лилась рекой,

Как море зыбляся, златая жатва зреет.

Там резвятся стада, рассеясь под горой;

Там робкая любовь с беспечностью играет

Под дубом вековым, которого в тени,

Быть может, некогда, во времена войны,

Израненный герой, с сим светом расставаясь,

На ветви гибкие повесив бранный меч,

Друзьям еще твердил отечество и честь.

В сумра́ке вечера оратаи, сбираясь

На холм, скрывающий великих предков прах,

Заводят разговор о страшных временах,

И трепет по сердцам бежит струею хладной,

Когда ведется речь про бурю сечи ратной.

Им кажется вдали: полки богатырей,

Склонясь на облака, луною посребренны,

Несутся — не в грозе, не в треске стрел, мечей,

Но так, как гении-хранители вселенны!

Там воет темный бор, их чувствуя приход;

Река игривая свой бег остановляет;

Звенят оружия, сокрыты в недрах вод;[1]

И, кажется, гора чело приподнимает,

Чтоб плески радости и славы повторять.

Сюда приди, о росс, свой сан и долг узнать.

Здесь горняя любовь, в устах своих героев,

Речет к тебе: «Постой, мы пали среди боев,

Мы пали за тебя, за твой покой и честь:

Помысли, что нам в дар возможешь ты принесть».

Зевесов сын, тиран жестокий,

Гроза рабов твоих земных,

Чей бич железный, чьи уроки

Для добрых страх и казнь для злых,

Владыка жизни сей убогой!

Твои оковы, плен твой строгой

Смиренью учат гордеца:

Твои нося в груди отравы,

Стенает царь, сын нег и славы,

Под блеском пышного венца.

Когда судил творец вселенны

К нам добродетель ниспослать,

Тебе сей плод небес священный,

Тебе велел он воспитать,

Облечь дух — в крепость, сердце — в нежность!

Учитель грозный!.. горесть, бедность

Назначил ты друзьями к ней;

Ей пища — слезы; долг — терпенье;

Ты рек ей: «Часть твоя — смиренье;

Знав скорбь, о всех скорбеть умей!»

Бог страшный! всё с тобой мертвеет:

Улыбка счастья, блеск честей.

Воззришь — и роскошь цепенеет;

Лик буйных смехов, игр, затей,

Как пепел, с ветром разлетится;

К нам наша совесть возвратится,

И жар к добру в нас оживет;

Лесть крадется с развалин счастья;

Оставит нас среди ненастья

И ложный друг, и раб сует!

Паришь — и мудрость освященна

С челом потупленным, — вдали,

И дева ночи умиленна,

Задумчивость, склонясь к земли,

Полет твой шумный наблюдают.

Тебя всегда сопровождают

Любовь, бесценный дар небес,

И правота, к себе жестока,

И милость, врач в гоненьях рока,

Целящий раны током слез!

О божество неумолимо!

Сколь страшен гром руки твоей!

Да про́йдет он, гремящий, мимо

Над робкою главой моей!

Да не узрю тебя я вечно

Под видом мести быстротечной,

Несущей казни злобу стерть;

Твой взор есть яд, твой голос — громы,

И слуги — страхов адских сонмы,

Отчаянье, недуги, смерть!

Явись, как ангел умиленный,

И мир небесный возвести!

Терпеньем, мудростью священной

Мое ты сердце освяти;

Влей в чашу зол мне утешенье,

Возжги во мне к добру стремленье,

Учи любить, прощать в свой век;

Да о других всегда болею,

Смирюсь в душе — уразумею,

Что я такой же человек.

Когда твоя рука летает по струнам,

Лаура! — исступлен, восторжен к небесам,

Одной душой живу и наслаждаюсь;

И, обездушен вдруг, я в камень превращаюсь!

Ты жизнь даешь, отъемлешь вновь;

Так сильно общее сердец соединенье,

В бесчисленных путях взаимное влеченье;

Всесильна так — одна любовь!

Благоговением священным упоенный,

Прохладный ветерок чуть дышит над тобой,

Но, бурей песни пробужденный,

Крутится в вихрях сам с собой!

Природа, алчная к твоим восторгам, страстно

Приникла и молчит! — Волшебница! — воззришь,

И я весь твой навек! — Струнами загремишь,

И всё тебе подвластно!

Как море, разлилась гармония живая,

Всеусладительный в согласии раздор!

Так, в искрах пламенных от света изникая,

Рождался ангелов собор!

Так в недрах хаоса, из бурь животворящих

Раскрылись, понеслись полки миров блестящих,

И ночь зарделася от утренних лучей!

Таков волшебный тон гармонии твоей!

Умолкни всё!.. он тих, он сладок, как ручей,

По светлому песку струи свои катящий

И робким шепотом с цветами говорящий

О нежности своей.

Убойтеся, тираны!

В величестве святом и грозном он течет,

Как горние громов органы.

Внемлите: водопад ревет,

Кипящей пеною граниты омывает

И в брызгах тучи составляет!

Но се! — манит меня, как легкий ветерок,

Когда он крадется сквозь липовый лесок,

По ветвям тихо пробираясь

И, самой негой утомляясь,

Еще шумит... еще дохнул

И в розовом кусте заснул.

Премена чудная!.. что сделалось со мною?

Так тяжко! так темно!.. не область ли теней,

Не Орковы ль поля я вижу пред собою?

Везде уныние... и бледный вид скорбей!

Печальная сова ночь сонну пробуждает;

Влачася слезною волной,

Коцит едва мелькает.

Всему конец!.. всему покой!

Остановись, скажи: не с горними ль духами

Беседует мой дух? Не с горними ль певцами

В союзе ты святом?

Открой мне таинство: не сим ли языком

В эдеме праведных веселие вещает,

Когда Егову прославляет?

На царственном пиру, как перс упал

Монарха юного рукой,

Божественный герой

В величестве сиял

На троне золотом;

Вокруг его — вождей бесстрашных сонм!

Цветущи розы в их власах,

И мирты вьются на челах!

Как утра тихого заря,

Таиса, об руку царя,

Предмет его очей,

Сияла прелестью и младостью своей.

Ликуй, ликуй, ликуй, чета!

Тебе, герой,

Тебе, герой!

Тебе, герой, награда — красота!

Певец восстал; за ним

Огромный хор вступил;

Он персты к арфе приложил,

И бурна песнь лиется в слух —

В восторгах тает дух!

От Зевса слово. Он

Оставил свой и храм, и трон —

Так всемогущ любви закон!

Дракона гордый вид приемлет царь богов,

Парит средь радужных кругов,

К Олимпии парит, к красавице приник;

В ней отразился Зевсов лик,

И новый Зевс — велик!

Высока песнь восхитила собор;

«Се бог наш!» — вопиет благоговейный хор;

«Се бог наш!» — разнеслось, как волн шумящих спор!

И гордый взор

Подъял герой!

И мнит: я бог!

Подвиг главой,

И мнит: дрожат миры у ног!

Потом священный бард честь Бахуса поет:

Прекрасный Бахус вечно юн!

Триумф! бог радости грядет!

Гремите, трубы, днесь! раздайтесь, звуки струн!

Лице его горит в смеющихся зарях,

Величество в очах.

Раздайтесь, трубы! он спешит! спешит! спешит!

Вечно юн, и вечно мил,

Бахус счастью научил!

В нем богатство храбрых воев!

Он отрада после боев!

В горе — сладость;

В счастье — радость,

Врачеванье слабых сил!

Царь гордый, песни вняв, свои победы зрит;

Он вспомнил славну брань,

Забывшись, поднимает длань,

Трекратно поражал, трекратно вновь разит!

Таков героя ратный жар!

Глаза горят, лицо блестит;

Казалось, он с землей и с небом в брань спешит,

Но по струнам удар —

Неистовство молчит!

Унылый, тихий тон

В геройско сердце жалость льет!

Он пел: царь персов был

Велик и добр; но рок судил —

Он пал, он пал, он пал, он пал!

С высот величия упал!

Влачится там в крови густой;

Забыт, оставлен в нужде злой

От всех, кого любил душой!

Нет сердца — горесть усладить,

Нет друга — вежды затворить!

Герой, склоня главу, в безмолвьи председал,

Покрытый мрачною тоской;

На бег фортуны он взирал:

«Что вечно?» — думал и вздыхал,

И слезы полились рекой!

Певец, осклабясь, зрит легко,

Что до любви недалеко!

Он сладки звуки строит вновь:

Где состраданье, там любовь!

Нежно, сладко лейтесь, песни,

Страстным пламенем в сердца!

Брань — мученье и труды;

Честь — прозрачный клуб воды!

Ввек растет, а все начало;

Всё сражает, всё ей мало!

Небо подвиг твой венчало:

Время, время насладиться!

Здесь Таиса восседит!

Слава в ней тебя дарит!

И с шумом радостным собор вождей гласил:

«Любовь, восторжествуй! Бог песней победил!»

Монарх не мог любви скрывать:

Взор томный заблистал;

Он таял и молчал!

Что взор — то вздох; что вздох — то взор;

Что взор — то вздох опять.

Против любви вина герой не устоял —

На грудь Таисы пал!

Раздайся! лиры звук, промчись!

Сильней, еще сильней, как бурный вихрь, крутись!

Прерви ничтожны сна оковы!

Восстань, восстань, герой, на подвиг славы новый!

И се! — В ужасный час

Он внемлет грома глас!

Как из могилы, вдруг

Восстал, и зрит вокруг!

Отмсти, отмсти, отмсти! — повсюду вопиют.

Фурии грозны бегут!

Над тобою их змеи висят!

И свистят, и шипят,

И черное пламя рекою клубят!

Зри: тени бледны в облаках!

Перуны в их руках!

Кто вы? — не души ли героев, убиенных

На поле битвы злой?

Там трупы их забвенны

Лежат в крови густой

И просят погребенья!

Я слышу страшный глас!

Мщенья! мщенья! мщенья!

Возьмите стыд от нас!

Зри: тамо искры шумят с облаков,

Над Персеполем вьется пожар!

Над божницами грянул удар!

Неистовых клики раздались в стенах,

И герой устремился с перуном в руках!

Таиса с ним грядет,

Таиса грозного влечет!

Елена новая! — и новой Трои нет!

Так Тимофей,

Когда органы не вещали

И трубы слух не поражали,

Пленял всех флейтою своей!

И дивный лиры строй

И ярость, и любовь везде водил с собой!

С небес Цецилия сошла,

И тайна музыки открылась,

В очарованиях, в чудесностях явилась

И нову область обрела

Для беспредельного искусства,

Великолепье, слава, чувства,

Стремясь за гением на огненных крылах,

Гремят в несчетных голосах!

Бард древний побежден!

Нет! слава — равный их удел!

Им смертный в небо возведен;

С ней ангел к нам слетел!

Страдания любви разлукой облегчатся! —

Я думал прежде так; от милых мест бежал,

Которые моей жестокою гордятся.

Сокрытый в сих лесах, куда не проникал

Свет солнечный вовек, повсюду обретаю

Одно безмолвие; но где покой — не знаю.

Блуждая в тайной тьме излучистых путей,

Достиг я наконец вершины гор надменной,

Делящей облака, ходящие под ней.

Какое зрелище! — мой взор обвороженный

Летал в безмерности, расстланной предо мной;

Явилось море мне равниною чудесной,

Слиянною вдали с лазурию небесной!

Минута! — всё цветет; и в ясности живой

Играющий зефир жар солнца прохлаждает;

Но вдруг — повсюду тьма! и буря завывает!

Когда зима престол свой ставит на горах,

В то время летний зной свирепствует в полях!

В громовом шествии пылающия лавы

Погибли все весны забавы и труды;

Растопленный гранит являл ее следы.

Лоева зачахли вкруг; в унынии дубравы.

Ни милый птичек глас, ни дикий рев зверей

Не смеют пробудить пустыни мрачной сей!

Всё тихо, всё мертво! — умрите ж, воздыханья!

Умрите, бурные желанья!

Моя надежда — призрак сна!

Жестокую навек забудем,

Злой пламень истребим иль будем

Непостоянны, как она!

Нет! нет! — нигде себя не скрою:

И здесь найдет меня любовь!

И здесь прелестная со мною.

Противлюсь — и пылаю вновь!

Довольно имени любезной —

И вновь поток лиется слезный!

О боги!.. ах! когда престану я страдать!

Сокройте от меня вы взор ее прекрасный!

Тушите страсть мою! — она, как грозный ад,

Свирепствует в груди. — Усилия напрасны!

Тогда бы перестать любить,

Когда престал ты милым быть!

Меж тем как в жалобах и пламенных слезах

Я изливал свои сердечные мученья,

Явились новые предметы удивленья,

И мрак уныния исчез в моих глазах!

Я зрел: передо мной, рождаяся, кружились

Повсюду быстры ручейки,

И в детской резвости, слиявшись, вновь стремились

В кипящей полноте свирепыя реки;

Терзая грудь брегов, клубясь в ожесточенье,

Влекла она с собой потоп и разрушенье;

Дробимый ветром шум стонал в глуши лесов;

И древний океан, в величестве смущенный,

Приемлющий ее в объятья растворенны,

Казалось, уступал неистовству валов!

Я зрел: утесы обнаженны,

Подъемляся челом,

Грозили досягнуть в пределы возвышенны,

Отколь свергался гром!

Там древность чудная везде изобразила

Священную печать... взор, мысль моя парила

Вослед ревущих вод — от гор к другим горам,

От облаков ко облакам,

Из бездны в бездну преносилась,

Но вдруг во ужасе своем остановилась!

Природа дивная! здесь, здесь твой тайный храм!

Я прикасаюся! ко матерним стопам.

О, как приятна мне унылость дебрей диких,

Начальныя черты трудов твоих великих.

Я в чувствах сладостных, как отрок, веселюсь

И с трепетом дивлюсь!

Почто не можно мне в юдоли сей блаженной

От света утаить остаток скорбных дней,

Почто нельзя отдать ей горести своей!

Она везде со мной! — когда, ожесточенный,

Хочу неверную навеки позабыть,

Язык мой изменяет!

Он имя милое невольно повторяет;

Сказав однажды, я стремлюсь его твердить;

И дебрь пустынная, всех тайн моих могила,

Ему ответствует стенанием глухим;

Моя рука его на камне начертила

Со именем моим!

Быть может, странник здесь, на сих древах почтенных,

Найдет следы имен, любовью освященных,

Смутится он; и в миг восторга своего

Внезапно возгласит: «Чрезмерна страсть его!

Он пел любезную во тьме уединенья;

Он плакал без друзей, страдал без утешенья;

Прочтем его стихи, слезами их почтим:

Любовь, сама любовь рыдала вместе с ним!»

О ты, которая скрываешься от взоров,

Любезно божество иль милая мечта!

Единая из фей, царица горних хоров!

Иль дева смертная, славянок красота.

Непостижимая!.. тебя я понимаю!

Нет более препон, делящих нас с тобой.

Когда — восторженный — твой сладкий глас внимаю,

Я зрю тебя, не зрев!.. так! ты передо мной!

Кто чувства выражать способен столь прелестно,

Тому ли в сердце чувств нежнейших не питать?

Ах! песнь твоя — орган души твоей небесной;

Одним чувствительным гармонией пленять!..

Природа, чудеса которой ты гласила,

Природа ли себе захочет изменить?

Нет! мать гармонии, она определила

Прекраснейшей душе в прекрасном теле жить!

Склонясь над арфою в священном умиленье

И взоры устремя к мерцающим звездам,

Зари вечерния ты славишь появленье

И тихий сердца мир, безвестный злым сердцам!

И се, дум горних полн, за звуком струн гремящих

Твой ум теряется всевышнего в делах,

Я вижу новый свет и ангелов парящих,

И бога, и... тебя в блистающих лучах!

Но вдруг унижен тон... в душе моей унылость;

Я чувствую, как мал пред вышним человек,

Но гласом сладостным твоим вещает милость:

«Сын праха, ободрись! печали краток век!»

Так! есть бессмертие!.. оттоль сей звук исходит!

Он камням жизнь дает, он движет древеса,

Он злобного на гроб неволею приводит,

Он мирно праведных зовет на небеса!

Смятение вокруг... гул битвы пролетает!

Стук копий, звон щитов, свирепых клики, стон!

Гремит! еще, еще... вдруг тише замирает,

И глас победы слит со гласом похорон.

Кто шествует во тьме на диком поле боя?

Власы взвевает ветр, смерть бледная в очах!

Невеста юная! ах! нет уже героя!

Нет милого... он пал... и в прахе смерти... страх!

С любовью рук своих к тебе не простирает;

Уста закрытые тебя не назовут!

Не ждите, мать, отец! он там вас ожидает,

Там, там, куда ни смерть, ни горесть не придут.

Но слезы осушим! другое песнопенье!

И радость, и печаль — всё слито под луной!

Разлука горестна, но сладко съединенье!

И счастье мило нам лишь прошлого бедой.

В вечернем сумраке нежнейшей полны страсти,

Любовники одни... нет слов... рука с рукой!

Не верят счастию и новой ждут напасти;

Нет, нас не разлучат! «Моя!» — «Ты вечно мой!»

Он арфу взял... свои печали воспевает,

Как он карал врагов, как видел смерть в полях!

Красавица дрожит, бледнеет, оживает,

И вся душа ее драгого на устах,

Сколь силен твой язык, о смертных утешенье,

Могущая любовь! сомнение с тоской,

Надежды, жалобы, восторги, упоенье,

Блаженство двух сердец... Волшебница! постой!

Я в страхе, трепещу! кто песне сей внимает?

Кто, слишком счастливый, у ног твоих лежит,

Томится, слезы льет, любовью нежной тает

И на глазах твоих ее сиянье зрит?

Ты плачешь и сама... звук молкнет... нет! мечтанье!

Нет, ангел! ты одна с вечернею зарей!

И песнь твоя есть чувств безвестных излиянье.

Твой гений в тишине беседует с тобой!

Всё мертво — всё молчит, как ночь в могиле хладной!

Где ты, прекрасная? что сделалось со мной?

Что, сердце, ты грустишь? не верь мечте отрадной!

Ах, поздно! ах! прости, свобода и покой!

Песней сладостных царица,

Мать восторга, Каллиопа,

Из небесного чертога

Преклонись к моленью сына!

Он, тобою вдохновенный,

Принял лиру златострунну

От тебя перед престолом

Добродетели небесной.

Принял с тем, чтобы в восторге

Петь небесну добродетель, —

Ты сама его учила

Прославлять святую правду,

Велелепие природы

И в природе чтима бога.

Слух ко мне склони, богиня!

Иль пошли мою мне лиру

На крылах послушных ветров,

Иль сама ко мне явися,

На брега сойди Непрядвы!

Здесь цветы благоухают;

Здесь желтеет всюду жатва;

Здесь смеется луг зеленый!

Ждет тебя сама Диана:

Уклонясь под сень дубравы,

В гроте сладостной прохлады,

На одре роскошной неги

В полдень жаркий отдыхает

Звероловная богиня;

Тщетно ждет приятных песней;

Нимфы здешние безмолвны

Ищут фавнов по дубравам.

Кто прекрасную утешит?..

Сниди, сниди, Каллиопа!..

Ждут тебя Помона, Флора,

Ореады, Нереиды,

Дщери резвые, младые

Тихоплещущего Дона.

Ждут тебя... приди, богиня!

Храм оставь свой златоверхий

И явленьем благодатным

Благовонный сад придонский

Обрати в сады Парнаса!

Научен тобой — с тобою,

На твоей волшебной лире

Буду петь поля и рощи,

Славить прелести природы;

Иль под сумраком вечерним,

Пробужденный к восхищенью

Шумом легкого зефира,

Воспален делами славных,

Воспою... и бранны тени

Наших прадедов-героев

В светлом месяца блистаньи

Тихо спустятся к Непрядве:

Зазвенят мечи, и стрелы

Засвистят под облаками,

Вздрогнут гробы побежденных,

И Димитрий в сонме бранных

С тучи взглянет на Непрядву;

«Здесь, — речет, — я мстил за россов;

Здесь низринул в ад Мамая!»

Россы, глас его услышав,

Вновь о памяти героя,

Вновь душой возвеселятся!..

Так я буду петь, богиня,

От любви склоняясь к брани,

И от брани к мирным сеням

Сельской жизни благодатной.

Нимфы песнь мою услышат,

И, приникнув к тихой урне,

Дон, венчанный осоко́ю,

Легким струй своих плесканьем

Будет вторить звукам лиры.

И тогда, когда в тумане

Тень моя носиться будет

Над моим безмолвным гробом,

И тогда моя здесь память

Громозвучным водопадом,

Потрясающим утесы,

Для потомства сохранится;

И тогда к громам героев

Приобыкшее здесь эхо

Не забудет древних песней

Их воспевшего поэта!

А теперь моя награда —

Поцелуй моей Надины

И венок, ее руками

Для меня вчера сплетенный.

О ты, в которой бог — всех дней моих блаженство,

Всё милое мое судил мне показать,

Чтоб обольщенному страдания познать;

В которой видел я природы совершенство,

Вещай, почто она, законы позабыв,

Свой ход переменяет?

Почто глава светил, в среду небес вступив,

Благотворящего огня не разливает?

Почто, туманной мглой одеяв свой чертог,

Доселе медлит он над нашею страною

Явиться с милою сопутницей, весною?

Когда свирепых бурей бог

Владычество его оспаривать престанет

И радостно земля проглянет?

Увы! всё, всё — земля и небеса,

Природа, кажется, с твоим тоскует другом,

Взирая на тебя, терзаему недугом!

Творенье лучшее творца,

Возможет ли он нас обрадовать весною,

Когда весна не воззовет

Тебя к здоровью и покою?

Где ж первый взор ее отраднее блеснет,

Когда он не блеснет в твоем унылом взоре?

Где веселиться ей, когда Элиза в горе?

Где лучше расцвести, как, ангел, не в тебе?

Подобно бледному пловцу среди волненья,

Стихий разгневанных в борьбе

Бесплодно ждущему знакомых звезд явленья,

Путеводителей к любезной стороне,

Я взор свой на тебя едину обращаю

И в нетерпении безмолвном примечаю,

Когда наступит час прийти моей весне!

Так, для души моей, о друг мой несравненный!

В выздоровлении твоем она придет;

В тебе возвеселит улыбкой драгоценной;

В тебе, Элиза, расцветет;

В тебе благотворить и восхищать нас станет;

В тебе и на мою печальну музу взглянет,

И всё приимет новый вид.

Природа радостной одеждою возблещет,

И оживленный лес, при тихих ветерках,

Зеленой тенью вострепещет;

Ковры расстелются в лугах;

Как бисером, ручьи посыплются струями;

В дубравах гимны возгремят;

Амуры радости на землю низлетят,

Украсят милую цветами.

И я, восторженный, свой голос вознесу,

С природой вместе дар Элизе принесу.

Надежда сладкая! О боже! о всесильный!

Которого с тех пор я боле начал знать,

Как стал Элизу обожать,

Источник благости обильный,

О горняя любовь! услыши стон любви;

На слезы преклонись, на лютое страданье,

Соделай чудеса — укрась свое созданье

И скорбный дух мой оживи!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Элиза! бог благий мольбе моей внимает!

Могу ль роптать, что он весны не возвращает!

На что она, к чему? Когда для всех других

Покрыт лазурный свод одеждой туч густых;

Когда свирепствуют метели,

Морозы снова прилетели

И в белых ризах древеса...

Мой бог мне милостив! я вижу: небеса

Отверзлись, процвели, природа обновилась,

Весна с любовию на землю ниспустилась,

И всё ликует в тишине...

Ах, нет! ты улыбнулась мне!

Брат любезный, в землю хладную

Прах скрываем твой без горьких слез:

Ты из горния обители

Преклоняешь к нам веселый взор,

Простираешь к нам объятия.

Бремя жизни — бремя тяжкое —

Ты, счастливец, ты сложил навек!

Мореходец — на брегу своем!

Дальний странник — в милой родине!

Юный ратник — с мирной пальмою!

Ах! когда, когда и к нам придет

Благовестник чистой радости,

Час последний — грусть последняя!

Ах, когда с тобой увидимся!

Ах, когда от бед укроемся!

Ты страдал — ты, жертва бедствия,

При друзьях, как без друзей, страдал!

Родом, ближними оставленный,

Ты давно уже не нашим был,

Ты давно уже оставил свет!

Мир с тобою, тень любезная!

Жизнь дала тебе гонителей;

Ангел смерти — примиритель твой:

Он мирит тебя с самим собой,

Он мирит тебя с жестокими!

Дуб валится, блекнет юный цвет

В час единый... кто ж жил долее?

Радость, горесть — мера наших дней!

Для! страдания — ты долго жил!

Ты воскрес теперь — для счастия!

Ты прозрел — для тайной истины,

Непостижной для друзей твоих!

Ты внимаешь лиры ангелов,

Ты пьешь воздух жизни вечныя,

Ты свободен, ты далек от нас!

Нет, сопутник! нет, — ты ближе к нам!

Ближе к сердцу, к чувствам братии!

Не трудами ты привязан к нам,

Не слезами с нами делишься,

Не терпеньем жизни горькия!

Ты бессмертьем с нами делишься,

Чувством сладостным, достойным нас,

Сим сокровищем наследственным!

Ты вещаешь нам: увидимся!

Ты еще теперь дороже нам!

Почему ж фиалы пиршества,

Почему, друзья, не налиты?

Отчего же ваш унылый взор

Видит место незанятое,[1]

Ищет образа знакомого!

Веселись в чертогах вечности,

Веселись, друзьями встреченный![2]

Ах! тебя ли в раннем цвете лет,

Одного ль тебя лишилися?

Тамо братья ждут нас многие!

Мы придем, придем с любовию,

С чистой совестью и с верою!

Может быть, теперь в последний раз

Мы, сорвав цветы весенние,

На твою могилу бросили!

Дорога ко друзьям верна и коротка;

Но в наш проклятый век железный

Стал надобен маршрут и к дружбе даже нежной!

Итак — вам встретится сперва Москва-река.

Ступайте по стезе, давно уже известной

Бедами россиян; дерзайте на паром

И по Смоленской прокатитесь

До ближняя горы, где бьют Москве челом.

И вы не поленитесь

Последний дать поклон московским суетам,

И тотчас влево от Поклонной

К унылой Сетунки струям,

И близ Волыни сонной

К Очакову направьте путь,

Отколе сладостный писатель Россиады

Вливал восторги в русску грудь.

А там без веяния преграды,

Стезею ровной и прямой,

Вы на Калужскую явитесь столбовую

И мимо Ликовой

В деревню въедете ямскую:

Ее Давыдковом зовут.

Оттоле... как сказать?.. вот вся премудрость тут:

Вы там заметьте дом, зовомый постоялым,

И близ его ворот

Велите рысакам удалым

Налево сделать поворот.

И, поручив себя: всесильной вышней воле,

Стремитесь к Старому Николе,

Где барин Есипов уже пятнадцать лет

Готовит сахар нам, а сахару всё нет!

А там — что говорить? — Малютка всякий скажет!

Где радость, где любовь, где Жодочи для вас,

И путь вернейший вам укажет,

И вы с любезными обниметесь чрез час!

Когда же путь свой совершите,

Прошу вас, о певце печальном вспомяните,

О скуке сироты, коль можно, потужите

И всем его поклон нижайший объявите.

Однажды встретилась Разлука

С Любовью страстной на пути.

«Опять? Так скоро! Грусть и скука,

Опять должна сказать: прости! —

Любовь рыдает. — О, мученье,

Иль мало собственных мне бед!

Измена, ревность, подозренье:

Против Любови целый свет!

Где свыкнутся душа с душою,

Где только к счастью расцветут,

Далекой, близкою грозою

Не нынче, завтра ты уж тут;

Счастливцы мучатся в сомненьи,

Не верен им ни день, ни час,

Трепещут в каждом наслаждении!

Всегда в устах: в последний раз!

С боязнью друга я встречаю,

С боязнью говорю: ты мой!

Его ко груди прижимаю,

А сердце ноет уж тоской!

Весь мир с тобою в загово́ре;

И чиста радость никогда

Не светит в страстном, милом взоре,

И скорбь в душе моей всегда.

Не смотришь ты на нежны слезы

Младыя, пламенной четы,

Снегами засыпаешь розы

И кроешь крепом красоты.

Тебя ни верность, ни страданье,

Ни добродетель не смягчат!

Всечасное души терзанье!

Нет, легче смерть тебя стократ!» —

«Сестрица, не ропщи! Всяк знает,

Я для тебя не так вредна, —

Любви Разлука отвечает, —

Я спутницей тебе дана

На то, чтобы твои утехи

Разнообразием питать,

Преобращая в слезы смехи,

Твои желанья оживлять.

Неблагодарная! Что будешь,

Предавшися самой себе?

Ты цену радостей забудешь,

И радость надоест тебе.

Не я ль сердца друзей связую,

Препоной больше пламеню,

Терпеньем верность испытую

К бесценному свиданья дню!

Ах, нужно, нужно и ненастье!

Скажи, кто в свете бы возмог

Снести бесперерывно счастье?

Таких сил смертным не дал бог!

У легковерного младенца

Беру на время я цветок,

Чтоб новым подарить от сердца,

И, как играть, подам урок!

Но есть и радости со мною:

Не мне ли ты одолжена

Своей задумчивой слезою,

Как смотрится в окно луна

И ночь почиет над горами;

Не я ль во сне твой нежу дух?

Не я ль дарю тебя мечтами,

И целый мир с тобою друг?

Не мне ль обязана сей сладкой,

Меланхолической тоской,

Которой ты несешь украдкой

Всё в жертву: радость и покой.

О, рай души воспламененной!

Бог знает, кто милей из двух:

Желанный друг иль полученный?

Привычка — тягостный недуг!

Измены часто от разлуки!

Пусть так! Но кто же винен? Ах!

Почто о том вздыханья, муки,

Который верен лишь в глазах!

Но ты всё плачешь... томны вежды,

Надолго ль? Говорят, не плачь,

Пади в объятия надежды —

Она твой друг, она твой врач!»

На пламенном коне, как некий бог, летит:

Объемлют взоры всё, и длань повелевает;

Вражды, коварства змей, растоптан, умирает;

Бездушная скала приемлет жизнь и вид,

И росс бы совершен был новых дней в начале,

Но смерть рекла Петру: «Стой! ты не бог, — не дале!»

Со славой зависть обитает;

Великий человек счастливым не бывает.

Искусство жить — всю жизнь свою скрывать,

И в смертный только час бессмертие начать!

Воззри на светлое Востока украшенье,

И жизнью веселись!

Но ты страдал — тебе потребно утешенье:

На Запад обратись!

Отколь?

Из-за морей.

Куда?

Куда? В Россию.

Какой товар?

Товар? — бесценный, золотой...

Мне должно осмотреть!

Не строго, друг, постой!

Ты русский! ты велик! но здесь ты склонишь выю!

Что? как?

Здесь магазин всего:

Ума, безумия, нахальства, униженья,

Коварства, гордости, алчбы и развращенья;

Здесь тысячи вещей, и вместе ничего!

Злой свет и злая тьма, невежество и знанье,

Ничтожность и блистанье,

Род жадной саранчи иль некой язвы яд;

Неволя с вольностью, безбожие и глад;

Берейтор, компаньон, лакей и управитель,

Кондитер, откупщик и мод установитель,

Подьячий и министр, агент и скороход,

И доктор для госпож, опасный для господ;

Ко счастью русского народа,

Болезней и лекарств обильная порода:

Здесь модна слепота,

Сердечна пустота,

Различные припадки,

Вертижи, лихорадки,

Болезнь; ни то ни се;

Короче — здесь есть всё:

Отец и друг, и брат, и сват-благотворитель.

Помилуй, кто же он, скажи?

Француз-учитель!..

Учитель! — Боже мой! хотя б взглянуть,

Нет! нет!

По вашей милости, прошло почти сто лет,

Как без осмотру мы товар сей отпускаем

И пошлин не даем.

Когда ж его узнаем?

Теперь нет времени; корми его, лелей;

А чтобы цену знать, отдай ему детей!

Хор грянул!.. Кто слетел в гармонии небесной?

Не вы ли, девы гор, любезных для певцов?

Как пламень, как восторг — приход ваш благовестный!

О, радость, красота превыспренних умов!

Откройте, музы, нам в день светлых вдохновений,

Царю, отечеству священноприношений,

Откройте пир духовный нам,

В завет и чадам, и отцам!

От бога песнь течет, да взыдет в лоно бога!

Всепоклоняемый! — Ты будешь! — Был! — Един!

Во славе вечностью объятого чертога,

На камени твоих незыблемых судьбин,

В высоком благости, могущества совете,

Повсюду зримый свет в непостижимом свете,

Твоя премудрость председит,

Всё зиждет, держит и хранит!

Еще в безмолвной мгле хаосных бездн лежала

Недвижимая жизнь, как море без брегов,

Как льдяный океан без вида, без начала;

Всесильная рекла — раздался тьмы покров,

Стал ангел бытия и воспалил пучины,

И тронулись стихий таинственны махины;

Движенья, числа, меры, вес

Прияли ход, и труд воскрес!

Воскрес всеобщий труд — с божественного трона

Ниспосланную мысль в себе раскрывший мир,

Вседействующа жизнь! — Единого закона,

Единой воли плод! Огнь, влага, прах, эфир,

Несчетно разное несчетных сил слиянье —

Всё царственно труда благого одеянье!

Он времени душа и цвет;

И мир, и время в нем уснет!

Кто избранны его? Где сонм его венчанный?

Святое правило, век верное себе;

Порядок, стройности ревнитель постоянный;

Терпенье, крепкое превратностей в борьбе;

Хозяйство ясное со взором всестрегущим,

И опыт, судия минувшего с грядущим,

И ты, согласье, связь вещей,

Духов небесных корифей!

От ветров четырех четыре трубны гласа

Беседуют с тобой, о смертный царь земли!

Се! лето, и весна, и осень златовласа,

И грозная зима тебе рекут: внемли!

Нощь хартию из букв горящих разлагает;

День ризой пламенной свод горний облекает,

Чтобы во славе их лица

Ты зрел творенье и творца!

Что нощь сия? Что день? Что утро, вечер красный?

Что года времена, текущие чредой?

Мечтания очей, иль силы, нам неясны,

Боготворимые от робости слепой?

Зевес ли мещет гром, иль духи бурь могучи

В пределах огненных, как рати, водят тучи,

Чтобы поля плодотворить

И мир под небом водворить?

По мановению ль дриады молчаливой

Из корня сок, взнесясь, цветка приемлет вид?

Готовое ль в горах, судьбою справедливой

Утаено сребро и блеск алмаза скрыт?

Бри́арея ль тесня, Везувий мещет лавы?

Нептуну ли Нерей вьет волны седоглавы,

И Тартара ужасный царь

Приводит трусом в трепет тварь?

Дея́тельность! везде твои явленья дивны!

Везде присутствия всемощного черты!

Что нами зримая природа? — беспрерывный

Труд, духом вышнего живимый с высоты!

Что видимых вещей утраты, возрожденья?

Повсюду сущего труда преображенья,

И жизнь моя, скорбей сосуд,

Не есть ли духа, персти труд?

Кто тайными сопряг стихии все браздами,

Как всадник в поприще враждующих коней,

Кто тяготения нетленными цепями

Все солнцы съединил, как светлый круг детей,

С землею небеса бореньем благодатным,

И с сушею моря питанием возвратным,

И все три царства дел своих

Войною, службой, нуждой их, —

Тот настоящего в немноги влил мгновенья

Минувших дней искус, мечты грядущих лет,

Тот — вышний — дал во власть работы и терпенья

И меру наших благ, и меру наших бед;

Тот вечну прю возжег меж злом и добротою,

Тот страсти оковал взаимною борьбою,

Пороки совестью сразил,

Бессмертьем — ужасы могил!

Что радость? — робкая забота наслажденья!

Что скорбь? — с надеждою воюющий недуг!

Что страсти? — разума и воли треволненья,

Меж горним и земным работающий дух!

Труд царствует везде: чувств, мыслей воспитатель,

Он гения отец, богатств его стяжатель;

Где нет труда — огнь чувств без сил!

Высокий ум — орел без крыл!

Рвись, зависть, ковы строй — он змей попрет стопами;

Свирепствуй, нищета, — мужает он тобой!

Хлад душ! Презрение! растет, великий, вами,

И, победитель, мстит вам пользой вековой!..

Труд, в каплях падая, граниты пробивает,

Пронзает недра гор и блата иссушает,

На камнях Альпов хлеб растит

И в сердце злом добро плодит.

От слова — сонм миров вещественных согласный,

Что ж нравственны миры?.. слияния словес!

Язык — жизнь — труд умов, — повсе́мственный, всевластный

Орга́н зиждительных, всеправящих небес!

Труд в светлом образе гармонии священной,

Нисшед, собрал зверей, род, свыше отличенный,

Подви́г древа́, кремень возжег, —

И встал царь тварей — человек!

Сколь сладостно труда среди семейств явленье!

Он, матери любовь, лелеет колыбель;

Он будит чувствия, дает им направленье;

Отца испытный ум, он кажет подвиг, цель!

Он здравие, он страж; он присный наш хранитель;

Он в друге верном нам советник, утешитель,

Безмездный, даровитый брат,

Делитель скорбей и отрад!

Атлант, на раменах держащий неба своды,

Не труд ли свесил груз взаимностей и нужд?

Благотворящий дух, меж власти и свободы

Посредник и судья, корысти, рабства чужд,

Дал царствам, обществам он прочность, круг, законы

И, свыше вдохновен, воздвигнул грады, троны,

Почтенный — в славе алтаря,

Великий — в образе царя!

Где первый след ума, где первый путь познаний,

И кто – изме́ритель вселенныя — дерзнет

Обнять поля его побед, предначинаний?

Он, сам себе чудясь, ответа не дает!

Науки смелыя мыслительное зданье

Объемлет целый мир — племен, веков собранье,

Нерукотворный храм святой!

Кто жрец твой, боже? — Труд благой!

Времен Экклезиаст, он в гордых мавзолеях,

В развалинах градов, в паденьи царств, царей,

Любви к отечеству в негиблющих трофеях,

В величии доброт, в ничтожестве страстей

Младого гения порывы искушает,

«Се! повесть дел твоих! Хвала и стыд! — вещает. —

Ты обществ член, ты гражданин;

Будь сам себе судьей, мой сын!»

Представь, как ты вступил в сей мир, пришелец новый,

Слаб, беден, гладен, наг, живая жертва бед!

Что ж встретило тебя? Покров и дом готовый;

На персях ты любви напитан и согрет!

Сшел ангел с небеси, сердцами родших зримый,

И силою тебя облек непостижимой;

Закон тебе во стража стал

И прав скрижали подавал!

Уже младенчества с невинными играми

Резвясь, без умысла ты учишь сам себя;

Там к счастию стези наследны пред очами;

Там славы хор гремит; честь, долг ведет тебя;

Там, к юноше стремясь, приветствуют науки;

Там царие земли дают друг другу руки

За жизнь твою, за твой покой;

Торговля, промысл, знаний рой

По суше и морям тебе приносят дани;

Там злато в дар тебе клубится по браздам;

Там грозны за тебя кипят с врагами брани!

Кто сделал всё сие? И что ты сделал сам?

Дерзнешь ли ты ступить на прах ногою хладной?

То праотцы твои! Пьешь воздух ты отрадный?

То их любовь — творец всего

До дня рожденья твоего!

О нравственных миров божественно светило!

О благодарность, мать общественных связей!

Твое внушение законы упредило:

Законы рождены, цветут в душе твоей!

Тебе покорствуют пустынь ливийских звери!

Тебе ль затворим мы сердец холодных двери?

Кто может сам себе лишь жить,

В кругу служений праздным быть?

Чертоги праздности возносятся блестящи

На пепле пламенем чреватыя горы,

Являются сады и рощи говорящи,

Веселий и забав приветные шатры;

И звуки сладких лир, и песни обольщенья...

Обман! — То всё скорбей, недугов облаченья,

Без тела тени лишь одне,

Мрак в свете, бури в тишине!

Там образ видится обилья недвижимый;

Там, мертвый предков блеск разбрасывая, знать

На персях лести пьет сон дряхлости томимый;

Самонадеянье там кра́дет дни, как тать;

Коварная хвала обрезывает крылья

Парящему птенцу; злой суд мертвит усилья;

Станицы игр, утех и нег

На темя в розах сеют снег!

Враг долга — враг себе, дань мстительного рока!

Народных хищник благ, семейств и обществ яд,

Разврата раб, стремясь к пороку от порока,

Он казнь свою плодит и страждет в чадах чад!

О труд, бесценный труд, небес благословенье!

Свобода, честь, покой, ты наше наслажденье!

Ты счастлив метою своей:

Жить в светлой памяти людей!

Без меты, горними объемлемой душами,

Всяк подвиг смертных зло, плод горький суеты!

Преступная земля, враждуя с небесами,

Нередко злых сынов вооружала ты!

Титаны восстают; на горы ставят горы,

Воюет огнь, вода, кипят стихий раздоры;

До звезд рог поднял Вавилон;

Но бог воззрел — и где же он?..

Куда стремишь полет, неистовый сын славы?

Неиссякаемый в коварствах исполин!

Падут окрест тебя и троны, и державы;

На грудь закона став, речешь ты: «Я един!

Корысть и жертва мне, терзайтеся, народы!

Облей всю землю, кровь, как в день потопа воды,

И я, осклабяся челом,

Ужасным вознесусь трудом!»

Напрасно! Злобы раб крушится сам собою,

Всегубящий вулкан в своих горит огнях!

Он рухнет, собственной раздавлен тяготою!

Что ж век, истраченный в крамолах, суетах?

Что ж беспрерывные алканья исступленья?

Что праху золота позорные служенья?

Крез в жизни миг единый знал,

Когда Солона призывал!

Слепые! мните вы — о, жалкое мечтанье! —

Вы мните, тяжких клятв окованные мглой,

Для света вырасть вновь, продлить существованье

В громадах пирамид и в пышности немой!

Не ваши призраки из сих гробниц исходят;

Нет! — тени мщения окрест их грозно бродят,

И воет в мертвой пустоте

Стон тысяч падших в снедь тщете!

Труд честный блага все, не купленные страстью,

Посредственности дал. Он ратая семье

Открыл ближайший путь к святой свободе, к счастью;

В свет горний мудрого облек он бытие!

Всяк мирный гражданин, трудяйся правде, богу,

Живой совет, пример, друг нищу и убогу,

Цветет и по закате дней

Благословением людей!

Где знамения дел, земле, творцу любезных!

Пожарского колосс — спасенный Кремль, престол;

Демидова хвала — сады наук полезных;

Гроб Шереметева — целенье скорбей, зол!

Петр дышит, жив в тебе, великая Россия!

Екатерина в вас — закон, права святые!

Европа, ты в урок векам

Благ Александра вечный храм!

Уже предвестник дня, овлаженный росою,

Повеял легкий ветр над утренней горою.

Аврора восстает с румяных облаков;

Унизан розами превыспренних садов,

Златой ее венец полнеба озаряет.

Уже по стану клик отрадный пробегает;

В доспехах воины; ударил трубный гром,

И с шумом разлилось веселие кругом.

Вождь мудрый властию, любви единой сродной,

Питает, правит пыл отваги благородной.

О, гневный ратей жар! Удобнее стократ

Сдержать стремленье волн в кипящий Сциллы ад;

Удобней стать против бореев, устремленных

С утеса Аппенин на гибель флотов тленных.

Готфред — правитель бурь: он гласом, взором он

Дает их быстроте устройство и закон.

Не стопы их несут; их крыла увлекают;

Крылатые сердца полет их упреждают;

Казалось, их следов не слышит мать-земля.

Но солнце мещет взор на бледные поля:

Зарделась о́крестность, огнем его палима,

И загорелися главы Ерусалима.

Се ты, Ерусалим! — вкруг тысячи гремят;

Се ты, Ерусалим! — приветствуем стократ!

Так смелые пловцы, игралище волнений,

Для славы льстивыя далеких откровений,

При блеске чуждых звезд, в незнаемых морях,

Блуждают жертвы зол, — вдруг в жаждущих очах

Родимая земля над пеной волн синеет;

Всё ближе, всё ясней, и сердце их светлеет;

Забыто горе, труд; к ней руки, к ней привет:

Как будто не было ни бурь для них, ни бед!..

Но радость первого на божий град воззренья

Сменилась трепетом немым благоговенья.

Прискорбной думою томятся души их;

Не смеют глаз вознесть к укрепам стен святых;

Всяк мнил: се, бренное предвечного селенье! –

Здесь умер, здесь принял земное погребенье, —

Здесь, гробу покорясь, гроб смертный победил

И ризу тела он бессмертьем обновил!..

Взор слезный, тихий глас, прерывные рыданья,

И вздохи тяжкие, и теплые взыванья —

Всё вкупе: радость, грусть и умиленный страх,

Слияся в гул един, носилися в рядах.

Так бурный ропщет ветр в глуби дубравы скромной:

Деревьев слышен скрип и говор листьев томный;

Так волны ярые, меж скал или брегов,

Дробясь, возносят вой и стон до облаков.

Все ратники — вождей примеру подражают:

Необувенные путь тихий продолжают;

И злато, и сребро, нарядов пышный вид

Отринут: очи он смиренных тяготит;

Их шлемы лишены приборов искрометных,

И в перьях не горят верхи их разноцветных;

Но паче вредное блистание сердец,

Вы, гордость и тщета, забыты вы вконец!..

С слезами кротости и самоотверженья

Они в себе винят холодность умиленья.

«Так, здесь, спаситель мой! — гласит герой, стеня, —

Так здесь излита кровь святая за меня!

И я, бесчувственный, к следам твоим касаюсь!

И я в источник слез еще не превращаюсь!

И сердце льдяное не тает от скорбей!

Согрейся, хладна грудь! терзайся, рвись, болей!

Преступная душа! теперь ли мне изменишь?

Ты вечностию слез минут сих не заменишь!»

Так веры выспренней крушилися сыны.

Меж тем неверных страж, с бойничной вышины,

Чрез горы и поля простря свое вниманье,

Зрит дали мглистыя крутое волнованье;

То заревом оно, то пламенным столпом,

То тучею грозит, стремящей бурный гром;

Еще мгновение — и мраки расступились,

Брони горящие и всадники открылись.

«О небо! — возопил, — отколь, с каких степей

Сей праха черный вихрь — сей рдяный вихрь огней? —

Отколь сия гроза? — К оружию! на стены!

К защите, граждане, покоем обольщенны!

К защите! — брань зовет! — несется супостат!

Уж близок. — Стонет гул — равнины вкруг дрожат!

Как разливаются полки его волнами! —

К оружию, скорей! — Несметные пред нами!..»

Восколебался град! И старец, и младой,

Бессильная толпа, недружная с войной,

И жены, чуждые убийственной науки,

Подъемлют к алтарям трепещущие руки;

В доспехах ратники, воспитанны в боях;

В доспехах селянин могущий стать в рядах;

Волнуются вкруг стен; стоят — вратам опора;

Всё движет Аладин, всё плод его надзора!

Раздав веления, потребные вождям,

Султан, исполнен дум, в бойницу входит сам,

Которая, восстав между двумя вратами,

Казалось, царствует над долом и горами;

Отсель он видит, где опаснейшая брань,

Где нужен ум его иль опытная длань.

Эрминия одна его сопровождала.

Когда наследный град Антиохи́я пала,

Она, прелестная, оставив дом отцов,

В царе сем обрела и друга, и покров.

Клоринда между тем летит на поле боев;

С ней многие текут; одна впреди всех воев.

Аргант, таясь в глуши засады, был готов

Приять и поразить нахлынувших врагов.

Неустрашимая, стоя перед рядами,

Дух ратников крепит и взором, и словами:

«Теперь, теперь, друзья, мы подвигом благим

Надежду первую Востока утвердим!»

Рекла — и видит сонм противных отдаленный,

Стяжаньем добычи обычным увлеченный:

Отважные текли в стан радостный тогда,

Гоня перед собой богатые стада.

Бестрепетная к ним, обстала вкруг ловитвы.

Гордон, их вождь, дает знак гибельныя битвы.

Герой великих сил, но слабый перед ней.

Удар — и роет прах он тяжестью своей;

Несчастный пал в очах двух полчищей враждебных;

Срацины в откликах веселых и хвалебных

Являют свой восторг, их суетный совет

Сию победу чтит предвестием побед.

Клоринда грозная смятенных в сонм влетает;

Ее рука сто рук могучих заменяет;

Сподвижники вослед стезей кровавых сеч,

Которые отверз ее ужасный меч,

Врубаются, женут, добычу их уводят;

И верные, стеснясь, среди мечей отходят

Шагами тихими на высоту холмов;

Там стали, укрепясь. К ним помощь от шатров:

Как ветр порывистый, крутя пески сыпучи,

Как огнь падет из недр громоносящей тучи,

Танкред, Готфредовы веления прияв,

Танкред спешит с полком, копье свое подъяв!..

Огромное копье, игра руки дебелой,

Приятный, стройный стан, решимый вид и смелый

Пленили взор царя: не сводит он очей

И чтит его одним из избранных вождей.

Потом, склоняся к той, которой трепет страстный

Давно уже сказал, кто витязь сей опасный, —

«Царевна! — он гласит, — ты зрела франков рать,

Ты можешь их вождей и в шлемах познавать!

Поведай мне, кто сей, столь быстрый, столь красивый,

Играющий копьем с улыбкой горделивой?»

Изрек. Ответом вздох и слезы лишь одне!

Стремится стон сокрыть в сердечной глубине;

Но влажный взоров блеск, но персей волнованье

Являют тайное души ее страданье.

Прелестная молчит, вздыхает, плачет вновь,

Наружною враждой прикрыв свою любовь.

«Увы! — гласила так, — его давно я знаю...

Меж тысячей его я сердцем угадаю.

Он кровью наших сил долины упоил,

Он рвы глубокие телами завалил;

Все травы, чары все науки ухищренной

Не могут врачевать им раны нанесенной.

Опасен он сердцам!.. Ах! витязь сей, Танкред,

Боюсь, чтоб не погиб... чтоб лютый меч... нет! нет!

Я в плен бы увлещи жестокого желала!..

Чтоб видела его и сердце бы питала

Той местью сладостной, для коей я жива!»

Вещала — тяжкий вздох прервал ее слова...

«Все, все они, — рек царь, — найдут иль плен, иль гробы...»

(Слепой! он страсть любви порывами чтил злобы!)

Клоринда между тем, склоняся на луке,

К Танкреду понеслась; — копье в ее руке.

Стеклись, ударили в забрала шлемов медных —

И копья! их летят в обломках искрометных.

Часть выи девственной была обнажена.

Еще удар... о, страх! — связь шлема сорвана...

Он снят... на сталь волна златых власов упала.

В грозящем ратнике красавица предстала.

Ланиты в пламени... горит враждою взгляд.

Взгляд милый в гневный час! — что ж был бы в час отрад,

С улыбкою любви? Танкред ожесточенный!

Где мысль твоя? Где взор? Ужели, ослепленный,

Еще ты не познал прелестных сих очей?

Вот радость! вот тоска! мечта души твоей!

Ах! в сердце у тебя сие изображенье;

Спроси его: оно рассеет заблужденье! —

Ты зрел ее, ключа пустынного в струях

Омывшую с чела почтенный браней прах! —

Ты зришь сей шлем, сей щит, сии ланиты нежны —

Сей призрак дум твоих бесценный, безнадежный!..

Он видит наконец... смущен, недвижим, нем! —

Она, сокрыв главу, против него с мечем.

Он вспять, она за ним; женет, — бежит несчастный,

На жертвы новые стремит булат ужасный.

Но грозная к его привязана следам;

«Постой, сразись!» — гласит, и вдруг к его стопам

Повергнула двоих, две мщению препоны.

Разимый не разит, не хощет обороны;

Взор быстрый не к мечу, к сим взорам прилеплен,

В которых страсти бог устроил вечный плен.

«Ах! что твоя рука? — герой в себе вещает, —

Удар булата вмиг бесплодно погибает;

Но стрелы прелестей не тщетны, не умрут,

Сквозь медную броню в сердца они идут!..»

Решился наконец — и мыслить не дерзая

О нежности ее, — решился, умирая,

Излить он таинство несчастное пред ней;

Чтобы узнала всё, что он ей не злодей,

Что пленник, раб ее, трепещущий, смиренный:

«О ты, которой гнев, судьбою воспаленный,

Являет, что тебе здесь в тысячах врагов

Врагом лишь только я... оставь ряды полков!

Отделимся... наш долг — верней познать друг друга;

Изведаем себя вне буйственного круга». —

Приемлет договор. — С блистающим мечем,

Забыв, что влас ее не осеняет шлем,

Жестокая летит; за ней Танкред унылый,

Преступник, пред своей открытою могилой.

И битва началась. — «Помедли! — он речет, —

До брани совершим мы брани сей завет».

Остановилася. — Любовь, тоска, томленье

В страдальческую грудь вливают дерзновенье.

«Коль мира утвердить не хочешь ты со мной,

Внемли завет, — изрек отчаянный герой, —

Вот сердце: исторгай, рази его по воле;

Оно не может жить, когда не может боле

Жить токмо для тебя: оно твое давно.

Теперь сверши удар: мне гибнуть суждено! —

Воззри: вот здесь мой меч. Кидаю шлем, забрало...

Вот грудь открытая... что медлишь? или мало?

Иль помощь для тебя — или мой нужен плен?

Воззри: срываю я броню свою с рамен...

Карай, жестокая!..» — Еще Танкред несчастный

Стремился изражать любви мученья страстной,

Как вдруг неверных сонм свирепостью реки

Нахлынул с воплем к ним. Смешалися полки,

Кипят... и варвары теперь не устояли;

Иль хитрость, или страх к твердыням их погнали.

Един из христиан — бездушный враг красы, —

Зря юной всадницы волнуемы власы,

К ней гибелью спешит, приближился, над жертвой

Заносит с тылу меч; к нему — Танкред полмертвый.

«Постой!» — вскричал; летит, не удержим ничем,

Удар ничтожного отбил своим мечем.

Но поскользнул булат — дымится легка рана,

С власами русыми смешалась кровь багряна,

И капли редкие на выю к ней падут.

Таков художника испытанного труд:

Рубина нежный огнь на золоте пылает.

Танкред неистовый, как лев в лесах, рыкает;

К врагу презренному направил свой полет.

Но ратник вспять пошел. Танкред за ним вослед,

Как вышнего перун, гроза неизбежима.

Клоринда, зря сие, безмолвна, недвижима,

Не знала, что начать, не верила очам;

Потом с толпой своих пустилась ко стенам.

Но часто на бегу претящею являлась;

И отступала вдруг, и вдруг остановлялась,

Бежит, преследует, окружена, и нет!

Не хочет уступить, не хочет и побед!

Таков является в ристалищах оградных

Вол ярый среди псов, горячей крови жадных;

Уставит ли рога — рассеялись дождем;

Бежит — и все за ним, и все впилися в нем.

Бесстрашная главу щитом приосеняет,

Удар удару вслед бесплодно погибает.

Так мавр, стремясь назад, умеет на играх

Остановлять меча враждебного размах.

Уже гонимые, гонящие в злой сече,

Все вкупе, утекли под самый град далече, —

Внезапно страшный вопль раздался по странам:

Неверных полчища, подобяся волнам,

Разлились из засад и долы наводнили;

Мгновенно христиан срацины окружили;

Те с тылу, те с боков, и сам Аргант с полком,

Как смерть, отчаянных предстал перед лицом.

Черкес неистовый, в огне и бурях хладный,

Исходит из рядов, как волк из нырищ гладный.

Се! — всадник пылких лет, отвагою влеком,

Одним ударом пал, — пал купно и с конем.

Уже вкруг грозного лежали трупов горы;

Не насытимые горят убийством взоры;

Копье его летит отломками на прах.

Он поднял тяжкий меч — противным новый страх!

Клоринда с ним делит лавр чести и искусства.

Уже Арделион, без образа, без чувства,

Лежит седый герой, но доблий в сединах!

Подпору старости он зрел в двоих сынах.

Напрасно!.. старший сын Алкандр, ее рукою

Жестоко поражен, не мог закрыть собою

Родительской груди; а Полиферн младой

Едва и сам избег от смерти роковой!..

Меж тем Танкред, в пылу отмщения слепого,

Напрасно мнил постичь врага Клоринды злого:

Быстрейший конь его от казни уносил.

Герой, остановясь, взор к спутникам склонил:

Уже, влекомые отвагою безумной,

Пределы перешли и гибнут в сече шумной,

Объятые врагом; — коню бразды дает,

Летит — и кто за ним? — всей рати крепость, цвет,

Дудона с знаменем Дудона ополченье! —

Ренальд, смиритель битв, красавиц восхищенье,

Ренальд напереди. — Не столь порывист гром!

Уже Эрминия, познав его шелом,

На коем изражен орел быстропарящий,

Познав сей стройный стан, сей вид, врагам грозящий, —

«Вот, вот, — гласит царю, — отважнейший из всех!

В сей длани положен судьбиной битв успех;

Нет равного ему в искусстве ратных прений,

Соперник не рожден. Он, отрок, — бог сражений!

Когда бы франков рать сочесть в себе могла

Еще подобных шесть: о, море бед и зла!..

Во узах христиан владыки б восстенали,

И Полдня и Зари народы бы познали

Со трепетом его законов новый свет;

И хитрый Нил, в горах сокрывший свой хребет,

Склонился б влажною к снопам его главою. —

Его зовут Ренальд... одной своей рукою

Скорее ма́хин всех, он стены потрясет.

А сей, которого отликой злачный цвет

На сребряной броне, — Дудон его названье.

И слава прадедов, и дел его сиянье

Со всеми первыми сравнять его могли;

Лета ему права начальства принесли.

Другой — окрест его... как черный дуб великий,

Жернанд, отважный брат норвежского владыки;

В нем сердце гордости тщетой напоено,

Блестящих дел его позорное пятно!

Сии два витязя — союз четы примерной!

Во сребряных бронях, супруг с супругой верной!

Гилдиппа! Одоард! влюбленных образец

И храбростью в боях и нежностью сердец!»

Рекла. — В сей страшный час свирепой буря брани

Расколыхалася! — стеснились с дланьми длани —

И льется кровь рекой. — Танкред с Ренальдом там,

Где ратники густей, где меч отпор мечам;

За ними вслед Дудон с дружиною громовой;

Кружится, сеет смерть на ниве он лавровой.

Аргант, и сам Аргант Ренальдовой рукой

Стеснен и поражен, смерть видит пред собой —

Едва подъемлется... погиб бы дерзновенный!

Но вдруг Ренальдов конь, в порывах закруженный,

На землю грянулся со всадником своим;

Стеснившись, рыцари приникли в помощь к ним.

Тогда язычники, смятенны ярым страхом,

Помчались, тыл закрыв позора дымным прахом.

Аргант с Клориндою стояли, как оплот,

Как гордая скала противу бурных вод.

Текут последние и бьются в отступленье,

Усилий христиан преграда и томленье! —

За ними, рояся, как пчелы за стеной,

Безбедно варвары побег скрывают свой.

Дудон обманчивым успехам предается,

По трупам, весь в крови, неистовый несется,

Всё рубит всех разит, как летнюю траву.

Единым взмахом снял Тигранову главу;

Алзара не спасли крепчайшей меди латы;

Расшибен сильного Корбана шлем пернатый;

Тот в выю поражен, другой в состав плеча;

Там вышла сквозь лицо, здесь в перси сталь меча.

И ты, о Амурат! пал мощною рукою;

Мегмед и Альманзор, с томительной борьбою,

Извергли злобный дух, дух, преданный мечтам!

Аргант, Аргант здесь был небезопасен сам.

Кружится великан, в движениях сомненный,

То близ свирепствует, то реет отдаленный;

Нетерпеливою волнуется душей,

И се, — летит, напал — нечаемый злодей –

И меч в ребро вождя открытое вонзают:

В кровавом паре жизнь из раны истекает;

И очи томные, объяты смертной тьмой,

Сковал железный сон и тягостный покой.

Трикраты он отверзть глаза свои стремится,

Чтоб милым светом дня в последний насладиться,

Трикраты, опершись на локоть, встать хотел,

Трикраты упадал... вдруг взор оцепенел,

Закрылись вежды... смерть оледенила члены;

Немеют, влагою холодной орошенны!

Неистовый Аргант, еще ненасыти́м,

Чрез бледный труп протек к убийствиям иным;

Свирепой радостью кипят кровавы взгляды;

Хохочет — и, склонясь на галльские отряды,

«Сей меч, — гласит, — мне дар от вашего царя;

Еще дымится он, весь кровию горя;

Поведайте ему, как я употребляю

Сей ратный дар его. — Он будет весел, знаю! —

Скажите, в сем мече дороже мне стократ

Доброта прочная, чем блещущий наряд! —

Скажите, что он сам то скоро испытает.

Что медлит? иль меня во стане ожидает?

Приду! недолго ждать! его недолог страх!» —

Изрек, героев сонм вскипел при сих словах;

Стеснились, гордостью безумной оскорбленны,

Летят против него, как вихрь воспламененный...

Летят... но где борец?.. С толпами увлечен,

Он спесь свою сокрыл в тени охранных стен.

Как буря с гор валит, дыша мертвящим хладом,

Посыпались со стен каменья грозным градом;

Как туча снежная в свистящей быстроте,

Секутся, реются тьмы стрел на высоте;

Убийственная мгла над ратью отягчилась.

Лиется смерть вокруг, и — храбрость изумилась;

Недвижны верные... и полчища срацин

Безбедно входят в град... Но се, Бертольдов сын!

Течет, вращая месть в губительной деснице

Дудона падшего свирепому убийце,

«Чего вы ждете здесь? — почто стоять? — вперед!

(Со громом бурных слов оружий гром ревет.)

Или не слышите к вам крови вопиющей? –

Иль отрицаетесь от чести, вас зовущей?

Как! — Мщенью нашему преграда может быть, —

Ваш гнев, ваш правый гнев твердыня преградит!

Нет! нет! будь сталь она, будь крепче адаманта,

Будь сложена из гор, не защитит Арганта!

Найдем его везде. — Смерть, смерть ему удел!..

На приступ, воины!» — и первый полетел,

И храбрые за ним кипящими волнами.

Уже осыпан шлем несчетными стрелами,

И камней облака упали на него.

Он, отрясая шлем, не видит ничего. —

Высокое чело, как небо пред грозою,

Нахмуряся, страшит решительной борьбою;

Ланиты гневные то бледны, то горят,

И сердца в глубине трепещет смутный град.

Мужают витязи... срацины цепенеют;

Их руки на мечах, бездейственны, хладеют.

Был час решительный!.. Но мудрый Сегиер

От имени вождя к героям речь простер;

Исполнен твердости решимой, непреложной,

Претит отваге он сердец неосторожной:

«Вспять, храбрые! — не здесь, не здесь для вас чреда! —

От вашей доблести не здесь мы ждем плода!» —

Вещает так Готфред. — Ренальд остановился,

Безмолвный, трепетал; покорный, он ярился.

Как бурная волна, стесненная средь скал,

Он уступил... но гнев в глазах его блистал.

Невольно вспять текут Христовах чад дружины —

И смотрят с ужасом на отступ их срацины...

Тогда последнюю приемлет, честь Дудон:

Шум, клики ратных бурь смешили плач и стон.

Унылые друзья, сложив щитами длани,

Почтенный, милый труп выносят с поля брани.

Готфред, на высоте горы уединен,

В то время озирал твердыни градских стен.

Сей град на двух холмах основан укрепленных,

Неравной высоты, друг к другу обращенных;

Меж ними посреде глубокий дол лежит,

Столицу древнюю он наполы делит.

С трех стран к ней тягостно и страшно приближенье;

От северной едва приметно возвышенье, —

Сия для чуждых сил открытая страна

Стеной высокою и рвом защищена.

Внутрь града хитрыми устроены руками

Хранилища для вод, даруемых дождями,

Каналы и пруды, и стоки струй живых;

Окрестность вся в песках безжизненных, пустых;

Вкруг наго, сухо всё; нет рек, ключей отрадных,

Не осеняет в зной деревьев тень прохладных;

Не улыбается ни злак, ни блеск цветов!

И странник, удалясь сто стадий от валов,

Сретает древний бор, духо́в гееннских сени,

Обитель мрачную коварств и обольщений!

Блаженный Иордан с Ливановых высот

Катит струи своих священно-славных вод;

От запада валы Средьземной бездны воют,

Кипя, в песках брегов седую ярость кроют;

На севере Бетиль, склоненный пред тельцом,

И с бледным Самарит неверия челом;

Меж ними Вифлеем, туманом покровенный,

Смиренна колыбель зиждителя вселенной.

Так мудрый ратей вождь провидящим умом

Измеривал сей град и твердость стен кругом,

И выгоды страны, и местоположенья,

И перстом указал, где полю быть сраженья,

Где слабая страна, где приступа венец...

Эрминия его узрела наконец.

«Се он! — гласит, царю, — сей муж под багряницей,

С величием в очах, с простертою десницей,

Которой, кажется, уставы подает,

Осанист, благ лицом... сей дивный муж, Готфред,

Судьбами вышнего рожденный для короны.

Он знает и вождя, и ратника законы;

Меж всеми первый он в советах и в боях,

Везде герой велик, везде противным страх.

Единый лишь Раймонд с ним мудростию равный;

Один Танкред, Ренальд толико ж в битвах славны».

«Дух витязя сего мне с давних лет знаком, —

Ответствовал Султан. — Когда я был послом

Египта — при дворе галлийском знаменитом,

Тогда на зрелище игр доблестных открытом

Я видел, как копьем он тягостным владел.

Тогда он отрок был; пух легкий чуть одел

Ланиты светлые, но взор, слова, движенья

Являли выспренность его предназначенья.

Тогда я провещал, что будет, он герой...

Нерадостный пророк!» — Покрытые слезой

Здесь очи Аладин смущенный потупляет;

Но вскоре, укрепясь: «Вещай мне, — продолжает, —

Кто сей, столь дружный с ним, грядущий о стране,

В багряной мантии? — Черты лица одне;

Один и тот же взгляд... Он ниже токмо станом».

«То Бодуин, — рекла царевна пред тираном, —

Не образом одним, делами брат и друг». —

«А сей, которому внимает ратный круг,

По левую страну, советодатель сильный?» —

«Раймонд. — Уже хвалы я пред тобой обильны

Рекла его уму, хитрейшему в полках:

В нем опыт возмужал и поседел в боях!

Искусный соплетать врагу сокрыты ковы,

Творит он из засад леса себе лавровы». —

«А сей, на коем шлем во злате, как заря?» —

«Вильгельм! то, доблий сын британского царя.

С ним Гвелф, гроза врагов, сподвижник храбрым равный,

Породой, знатностью и саном достославный;

Высока, крепка грудь, широки рамена —

Вот признаки его. Он воинства стена.

Но злейшего не зрю меж нами супостата,

В ком трона моего и племени утрата!..

О рода моего убийца и укор!

Где ты, о Боемонт, скрываешь свой позор?..»

Так царь беседовал с Эрминией унылой.

Меж тем Готфред, ума зиждительного силой

Окрестность обозрев, нисходит в сонм друзей.

Он ведал: труден путь нагорною стезей —

Там: должно брань вести с природою угрюмой,

И к северным! вратам склонился ратной думой.

В долине против них устроил стан он свой,

Простерши рати цепь до башни угловой.

Так, третью токмо часть укреп Святого града

Держала в трепетном борении осада;

Но весь объем его кривых, обширных стен

Не мог быть ратию Христовой обложен.

В замену вождь обрел пособия другие,

Дабы пресечь пути для помощи чужия:

Он занял все места, известные вратам;

Нет выхода из врат, нет входа ко вратам.

Окопы, рвы кругом одели стан священный —

Оплотом дерзости внезапно устремленной.

Свершив сии труды великие, Готфред

К герою, бранный путь скончавшему, течет.

В сумра́ке скромного величия глубоком

Поставлен на одре торжественно высоком

Дудона чтимый прах. — Друзей его собор

Стоял, склонив к нему от слез померкший взор.

Пришествием вождя и стон, и плач удвоен;

Явился к ним Готфред ни мрачен, ни спокоен;

Пыл горести в душе могущей подавлен;

Терзаемый тоской, но ею не сражен,

На тело устремив недвижимые очи,

Безмолвствовал герой, как призрак в мраке ночи.

«Не слезы и не плач, — вещает наконец, —

Ты должен восприять от преданных сердец,

Почивший для земли, для неба пробужденный,

От праха смертного к бессмертью воскриленный! —

Ты славой озарил победный путь креста;

Ты жил и умер ты, как избранный Христа!

Окончены труды и мужества, и веры;

Оставлены друзьям великие примеры.

Блаженная душа! спокой твой грозный взгляд!

Нет брани, нет врагов в обители отрад.

Блаженствуй и ликуй!.. Нам слезы, нам рыданья!

Не твой, но жребий наш достоин состраданья!

В тебе утратили мы часть себя самих!

В тебе лишились мы сил собственных своих!

Но если то, что мир здесь смертью называет,

Земныя помощи друзей твоих лишает,

Отныне, восклонясь перед отцем благим,

Ты помощь вышнюю испросишь в горе им!

Ты, смертный, следуя и долгу, и закону,

Орудья тленные нам ставил в оборону...

Бессмертный... ах! позволь надеждой льститься сей —

Пред нами потечешь незримой ты стезей;

Архистратиг небес, ты верных пред полками

Всегубящими днесь оденешься громами...

О горний дух! Внуши молитвенный обет,

Скажи, устрой наш путь, будь вестник нам побед!

И если, славою правдивою венчанны,

Мы подвиг совершим и клятвы, нами данны,

Тогда тебе, герой, мы жертвы принесем;

Тогда твои хвалы во храмах воспоем!»

Вещал — и се, спустясь, царица темнокрыла

Последний гасит луч небесного светила.

Сон сладкий усыпил скорбь томную в сердцах,

И не горит слеза страдальца на очах.

Но вождь не предвкушал сна сладостей отрадных;

Он ведал: трудно град пленить без ма́хин ратных;

Искал окрест лесов, строеньем их опешил

И, всё распорядя, немного опочил.

Но с Фебом восстает для должности печальной,

За колесницею грядет он погребальной.

От стана невдали, утеса при стопах

Унылый кипарис вместил Дудона прах,

И пальма гордая вкруг ветви расширяет;

В тени ее герой по бурях почивает.

Спустили черный гроб, омытый током слез;

Синклит на небеса мольбы свои вознес;

На ветвях в памятник — трофеи вкруг богаты:

Повешены мечи, доспехи, шлемы, латы,

Которые Дудон, сириян, персов страх,

Доселе приобрел в счастливейших боях.

Близ древа щит его с геройским одеяньем;

И дска о нем гласит правдивым надписаньем:

«Здесь в мире спит Дудон... Пришлец, остановись,

Пред прахом сильного смиренно преклонись!»

Исполнив тако долг, печали посвященный,

Друг веры и любви стал паки вождь военный.

Под кровом избранной дружины из полков,

Он древосеков шлет в глубокий мрак лесов.

К дубраве страшной сей, сокрытой за горами,

Сириянин привел их тайными стезями.

Там грозные росли махины против стен,

Там хитрый ум творил Солиме верный плен.

Кипящие в трудах друг друга упреждают,

Дубравы мрачные от их секир стенают;

Там эхо дикое от первых мира дней

Впервые слышит, стук, впервые зрит людей.

Под ярым острием багряного булата

Падет высокий клен и сосна кудревата,

И пальма стройная и томный кипарис;

С гедерой соплетясь, скончался нежный тис.

Пустыни дикия старейшины почтенны,

Огромный древний дуб и кедр превознесенный,

Необоримые для бурей и веков,

Лежат в сырой траве без ветвей и листов.

Там ратники, стеснясь, деревья тянут роем;

Железна гнется ось, скрыпят колеса с воем;

Рабочих крик и стон, стук млатов, звон мечей

Женут из дебрей птиц и из пещер зверей.