Стихотворения. Коринфская свадьба. Иокаста. Тощий кот. Преступление Сильвестра Бонара. Книга моего друга.

О дева-лирница, о юная Эллада!

Ты, чьим устам сладка была любовь и мед!

С тобой, искусница, смеяться было радо

И море ясное и светлый небосвод.

Все дни твои текли безоблачно и мерно.

Когда осеребрит луна дорожный прах,

Ты думала под звон цикад ежевечерний

О смене месяцев и о людских трудах.

Эллада, дочь морей и взморий золотистых,

В груди твоей и страсть и неги забытье.

А песнь твоей любви струится в звуках чистых:

Гармония волной нахлынула в нее.

Я, та латинянка, кому в мечте заветной

Всегда являлась ты, сияя красотой,

Предпринимаю труд, прилежный и не тщетный —

Правдиво воскресить прекрасный образ твой.

Другие пусть поют о той поре безбурной,

Когда от родника, пристанища богов,

Ты тихо шла домой с наполненною урной, —

В тоске моя душа, ей не до мирных слов.

На грудь тебе кладу фиалок бледных связки,

То время воскрешу, когда жестокий бог,

Сорвав с твоей главы священные повязки,

Разбил твой светлый храм и мрамор белых ног.

Навек ушел твой смех из сумрачного мира,

Ушла и грация с тобой и красота,

Напрасно ждет певца покинутая лира,

И землю ужасом объемлет темнота.

Эллада, белая сестра, нарисовать бы

Хотела я тебя в красе последних дней,

Чтоб стали зрители моей «Коринфской свадьбы»

К земле приверженней и к любящим — нежней.

От моря к городу дорога далека,

И скоро устаешь. Да, доля нелегка —

Хлеб зарабатывать на этих рынках жадных.

И в водах, некогда обильных и отрадных,

Стада блестящих рыб уж начали редеть,

Былою тяжестью не наполняют сеть,

И под добычею не стонет челн веселый.

Нет, боги не хотят хранить мой труд тяжелый…

Скупы коринфянки, не лучше — повара,

И выручить успел от самого утра

Оболов только лишь тринадцать за улов я.

От женщин толка нет — одно лишь многословье!

(Поднимает свои корзины.)

Развратен род людской, и в наш жестокий век

Богами гневными оставлен человек.

Привет вам, сад и дом, приют той девы юной,

Что для меня цветет за пряжей тонкорунной.

Рыбак (ведь ты ж рыбак: корзина на руке,

И водорослей клок на мокром ивняке),

Скажи, не старого ль то Гермия ограда?

Он жив ли?

Да, мой сын, и соком винограда

Сосуды древние он полнит каждый год.

Пусть милостью богов приют его цветет.

Видал ли Дафну ты под кровлею отцовой?

Скажи, сладка ль ей жизнь? Ее чела младого

Не омрачают ли полеты легких Ор?[11]

Невинная краса — ее святой убор.

Да, путник, счастливо живется ей на свете

По милости богов.

Отрадны вести эти.

О матери ее Каллисте рассказать

Не можешь ли, мой друг?

Страдает тяжко мать

И стонет от руки разгневанного бога.

Но говорить о том не подобает много

С прохожими. Одно скажу: еще могуч

Стрел Аполлоновых удар из грозных туч.

Да, это Дафна там, бредя своей тропинкой,

Сияя белизной, былинку за былинкой

Сбирает, тонкий стан и шею наклоня.

Смущенье странное наполнило меня.

Вот предо мной она, чудесней и желанней,

Чем в страстные часы моих ночных мечтаний!

Сверхчеловечески прекрасной выслал бог

Ее ко мне сюда, в скрещенье двух дорог.

В болезнях, говорят, полезны эти травы.

Вот рута. Между трав она всех выше славой.

Спасу от смерти ту, что жизнь дала мне. Дочь

Нарвет целебных трав, чтоб матери помочь.

Христос, божественный посланник всеблагого!

Коль верно, что богов твое изгнало слово

И даже Аполлон бессилен с этих пор[12], —

О скорбный Иисус, склони свой тихий взор,

Ведь царствие твое пришло, воздень же руки:

Пусть муки исцелит, кто сам изведал муки.

Господь, оставь ей жизнь. Ведь мать тебе верна

А мне отдай того, с кем я обручена.

О Дафна нежная! Одно мое желанье —

С тобой делить любовь и все существованье.

Навек мы связаны обетом давних дней.

И вот я здесь. Приди! Дай руки мне скорей!

Да, я стою с тобой, а не с бесплотной тенью,

Тень возвестила бы о кораблекрушенье.

Мой путник дорогой, я знала, что опять

Тебя мне суждено, любимый, увидать.

Надежда преданной груди не покидала.

Но к матери пойдем. Печально и устало

Она мотает шерсть. Желанный гость у нас,

При ней о странствиях ты поведешь рассказ.

Ее гнетет недуг, всю печень ей снедая.

Полна и скорби жизнь и счастья, дорогая.

С тобой скорблю и я. Мне дорог твой привет,

Но ныне твой порог не перейду я, нет!

Широкополою я шляпою покроюсь

И туже затяну вокруг туники пояс.

Ты видишь, в дальний путь спешу я налегке,

В высокой обуви и с посохом в руке.

Да, гавань тихую у города родного

Покинул мой корабль и парус поднял снова, —

Идти в далекий путь по западным волнам.

Так приказал отец. Но недостало нам

Воды. И вот, пока мехи наполнят ею,

Спешил я свидеться с невестою моею.

Сулит попутный ветр, и звезды заодно,

Что скоро черное ферасское вино

Я в Пестуме продам.

Помедли. Так жестоко

Мне расставание, а море так широко!

Я лишь на краткий миг пришел. Мечталось мне,

Что ты мелькнешь вдали хоть тенью на стене.

Но если будет мне благоприятно море,

Я твой родной очаг опять увижу вскоре,

Мне чашу осушить предложит твой отец,

И увезу тебя, о Дафна, наконец,

На корабле в свой дом, где, ярко пламенея,

Зажгутся факелы во имя Гименея.

О чаши! О цветы и песни! О, когда ж

Ты этот день, судьба медлительная, дашь?

Познал я, как сердца любовью неизбежной

Нам ранят девушки уверенно и нежно.

И я люблю. Любовь — страданье, говорят.

Что ж, знаю — и люблю. И я страданьям рад.

О женщина, сама ты прекратишь мученье.

Так рута горькая приносит исцеленье.

Любить — не значит стать безумным навсегда.

С тобой, супругою, мы долгие года

В довольстве проведем. Придет благоразумье,

И дети, и покой, и мирное раздумье,

Так дерева растут согласною четой,

Прохладой радуя, сплетясь листвой густой…

Но мне велел отец, — и снова в путь готов я.

Судьба вознаградит почтение сыновье.

Взывай же к Весперу, сияющему нам.

Нет, к Иисусу лишь: ходил он по водам. Гиппий

Не будем слов таких произносить без нужды:

Ведь чуждых нам племен и боги тоже чужды.

Дыханием богов родных еще леса,

И древняя земля полна, и небеса.

В священном воздухе приметы их нередки, —

Недаром мудрые их почитали предки.

Богам ревнивым дань в былые времена

Беспрекословная бывала воздана.

Храня завет отцов и чувство их святое,

Молиться буду я, под портиками стоя.

Ведь боги к нам добры, о Дафна, и, смеясь,

С стыдливой девою соединяют нас.

Но христианкой я твой перстень получила

В давно минувший день, воспоминаньям милый.

Да, в детстве крещена водой и солью я

Священником, что нимф из нашего ручья

Изгнал. Крещеная, я нареклась сестрою

Того, чей скорбный крест воздвигся над горою.

Есть множество богов, природа их темна.

И все мы почитать должны их имена.

Нам Азия богов дала уже немало[13].

Амброзия у них в устах благоухала.

К царю еврейскому с почтеньем отнесусь.

Признаю, что богам причастен Иисус.

Но он же — Адонис: в часу девятом так он

Погиб, как тот, кто был Киферою оплакан.

Он также и Гермес, — ведь в преисподний мрак,

В обитель мертвецов и он спустился так.

Живи и радуйся ты жизни, дорогая!

Рвет якоря корабль, свой парус напрягая.

Так волосы твои поцеловать мне дай!

Лобзаньям час придет. Терпи и ожидай.

Лови цветущий миг!

Изведай ожиданье!

Нам память радостна.

Но больше упованье.

Пора! А светлый взор и воздух голубой

Меня сковали.

В путь! Избрали мы с тобой

Благую часть. Прощай!

Как миг свиданья краток!

В твоей улыбке есть печали отпечаток.

Изменчивой судьбы страшишься ты сейчас!

Я думаю сейчас о море и о нас,

О днях томительных, о снах, что бездыханным

Тебя покажут мне на береге песчаном.

Я слезы пью твои, что льются обо мне.

Зачем искать угроз в грядущем нашем дне?

Дай году круг один закончить прихотливый,

О Дафна, и к тебе вернется друг счастливый.

Что ж, дома месяц я за месяцем опять,

Как должно женщине, свиданья буду ждать.

Клянусь я, — только смерть, завистливая, злая,

Нарушит наш союз, друг с другом разлучая.

Будь, Дафна, счастлива!

Прощай!

Постой! Постой!

Мой Гиппий! На глаза мне лег туман густой.

О грусть, предчувствие и страх неизъяснимый!

Я, Фригия, хочу, чтоб вместе в храм вошли мы.

Ты помоги мне.

Дочь! Один лишь только бог

Тебя сейчас ко мне навстречу выслать мог.

Я вышла собирать целительные травы.

Дитя, ведь к тайне ты причастна величавой,

В болезнях не найти нам помощи земной,

И к исцелению приводит путь иной.

Послушай, дочь моя! Я жизни преходящей,

Ты знаешь, не ценю, мне жизнь иная слаще.

Я только к небесам желанием влекусь,

И в смерти для меня таится сладкий вкус.

Но мне земную жизнь еще покинуть рано.

Где будет без меня надежная охрана, —

От козней дьявольских кто оградит наш дом!

Ведь старый твой отец, нечестием ведом,

Совсем низвергнется в коварную пучину,

Как только я его без помощи покину.

А ты сама, когда к тебе придет тоска, —

Где нежности людской вкусишь ты молока?

Где утолишь вином духовным сердца жажду?

И о рабах своих я тоже тяжко стражду.

Их много, господи! Кто на путях твоих

Рукой суровою тогда наставит их?

Кто город просветит евангелия словом,

Скудельных идолов круша под каждым кровом?

Кто помощь беднякам подаст — и только лишь

По справедливости, как ты всегда велишь?

Да будет, господи, твоя святая воля, —

Но душ беспомощных меня смущает доля,

Ведь страшной гибелью им всем грозит судьба.

Ведь я твой вертоград должна, твоя раба,

Возделывать весь день, чтоб к ночи было можно

К твоим стопам, господь, сложить мой дар ничтожный.

О мать, ты будешь жить, и безмятежных дней

Немало протечет над сединой твоей.

Ты любишь мать свою, не веря, но желая

С тревожной нежностью, чтоб все еще жила я.

Один господь бы мог отсрочить дальний путь,

Но в исцеленье ты участницею будь.

Своей невинностью и верой богомольной

У бога заслужи еще мне жизни дольной.

Голубка чистая! Отрада ты моя!

Невинный агнец мой! Цветок, который я

С любовью строгою заботливо растила!

Цвести не для земли тебе должно быть мило,

А для того, чтоб ввысь струить свой чистый вздох,

К престолу божьему, — невинность любит бог.

Душа твоя полна надежды плодоносной,

И чужд ей этот мир, и низменный и косный.

Желаньем неземным горят уста твои

И лишь бессмертной ждут, божественной струи.

Жизнь для тебя — ночлег короткий на привале.

Ты бодрствуешь, скрестив персты и глядя в дали.

Пускай земной мечтой, дитя, когда-нибудь

Была взволнована девическая грудь,

Ты хочешь, чтоб никто твоих лобзаний не пил, —

Ведь горше это нам, чем самый горький пепел.

В болезнях и трудах не станешь сеять ты,

Чтоб жатву умножать для смерти и тщеты.

Ведь девы чистые достойней, чем вдовицы.

Блажен, кто молится и ждет, смежив ресницы!

Блажен, кто плоть свою умеет презирать!

Ты знаешь хорошо, кто стал мне дорог, мать!

Мне сам отец избрал любезного супруга.

Он дорог и тебе, и любим мы друг друга.

Ферасский Гиппий — он. Мы после как-нибудь

О нем поговорим. Лишь ты здорова будь.

Но ведь земной союз, поверь, моя голубка,

Соединяет нас цепями глины хрупкой.

А дева чистая, иным огнем горя,

Находит вечный брак под сенью алтаря.

Из звезд ее венец. Белы ее покровы.

И меч пронзает грудь избраннице Христовой.

И ангелы ей шлют небесной арфы звон, —

Союз таинственный, бесплотный славит он.

Блаженство на пиру из полных чаш дано ей,

В любви дано вкусить ей счастье неземное —

В лучах того навек очами утонуть,

Чье сердце кровь струит и чья разверста грудь.

О Дафна, нет славней и нет блаженней доли…

Узнай же, дочь моя, о материнской воле:

Священные врата откройте мне скорей, —

Хочу я говорить сейчас с царем царей.

Дозволено, чтоб шел за помощью проситель

К тебе лишь, господи, в священную обитель, —

Под свет семи лампад, и я здесь на порог

Колена преклоню, чтоб ты продлил мой срок

И дал закончить труд, что был предпринят мною,

Уже простившейся со всей тщетой земною.

Ведь умолил Евфай[14] всевышнего отца, —

Так от меня и сын не отвратит лица!

Клянусь, кровавых жертв пред богом не сжигая,

Что жертва для тебя готовится другая.

На этих письменах, что лев, орел, телец

И ангел дали нам[15], клянусь тебе, творец,

Исполнить свой обет — воздать супругой милой

Тому, кто одарит меня былою силой.

Лишь исцели меня, — и дать тебе клянусь

Из дома моего супругу, Иисус!

Продли мне жизнь! Вот дочь, мне данная когда-то, —

И ныне к алтарю, как верная расплата,

Дитя счастливое, она приведена.

Обрезав волосы, тебе обручена,

К тебе она придет, и не споет мужчина

Ей песни свадебной, нечистой и бесчинной.

О мать моя!

Придет, как верная жена.

Девичий пояс свой тебе отдаст она.

О мать моя!

Обет дан на ступенях храма:

Не прикоснется к ней отныне сын Адама.

О мать моя!

Обет вовеки нерушим!

И не пренебрегай усердием моим,

Сын божий, у отца сидящий одесную!

Христос! Воздень венец на дочь мою родную!

Тогда лишь дай сойти мне с жизненной тропы,

Когда сотру в трудах и руки и стопы, —

Чтоб ангел предо мной к господнему престолу

Нес сноп мой золотой, обильный и тяжелый.

Вот, господи, мой дар. Со мной он, погляди!

Его я для тебя вскормила на груди.

Коли воспряну вновь, как добрая раба, я, —

На двадцать пятый день все силы обретая, —

То будет знак, господь, что дочь тебе мила.

Ведь веру с молоком она восприняла.

Лишь лозы через год опять нальются соком,

Невестой пред твоим она предстанет оком,

За покрывалом скрыв прекрасное лицо,

В знак брака вечного надев твое кольцо.

О мать, не связывай меня таким обетом.

В смятенье и слезах молю тебя об этом.

Ведь он неисполним, жестокий твой обет,

Он свяжет путами неисчислимых бед.

От клятвы откажись, неосторожно данной,

Чтоб нашей гибелью не искупить обмана.

О, вспомни, вспомни же, ведь клятву я дала,

Когда перед отцом супруга избрала.

Не допускай, о мать, чтоб мстительные тени

Сгубили жизнь мою средь вечных угрызений.

Вот перстень верности избраннику — взгляни!

Адама сыну я отдать готовлюсь дни.

Мне Гиппий, я клялась, один развяжет пояс.

Будь с богом, о земных долгах не беспокоясь.

Меня ты любишь?

Да, но в боге.

Западня

Обета твоего подстерегла меня.

О мать, освободи от ужаса и гнета.

Я жить хочу, дышать! Сорви с меня тенета.

Послушай, жениху я только лишь сейчас

Под синевой небес вторично поклялась

К нему супругою в чертог явиться брачный —

Или уплыть навек с Хароном в барке мрачной[16].

О, сжалься, вспомни же, как девушкой и ты

Благоуханные лелеяла мечты!

Мирская суета давно забыта мною,

Лишь господа любовь пьянящею волною

Возносит к радости покорные сердца,

В жизнь бесконечную влюбляя без конца.

Но если так нужна тебе любовь мужчины,

Плыви, счастливая, в любовные пучины!

Обет мой нерушим. Уже никто иной

Теперь не может стать между Христом и мной.

Так, значит, кончено, и крепко держат сети!

Да, слово сказано, но пусть одна в ответе

Я буду, господи, коль дочь забыла долг

И голос совести навеки в ней умолк.

Не сокрушай, господь, ее своею карой!

Пусть гнев одной моей главы коснется старой.

Одна в ответе я — и дьявольским стадам,

Повсюду рыщущим, одна себя предам.

Да буду проклята и в том и в этом мире.

Да не приду вовек вкусить на божьем пире.

Пускай, отстранена от всех Христовых дел,

В изгнанье буду влечь жестокий свой удел,

И слез иссохшие не обретут глазницы,

И жаркие уста разучатся молиться!

Когда, не зная сна, измучена, без сил,

Пойду на кладбище, пусть из святых могил

Стенанья праведных меня погонят мимо

И чернокрылые ночные серафимы

За мной крыла свои зловещие помчат,

Извергнув на меня проклятий серный чад.

Пусть без напутствия навек уйду из мира

И погребут меня без масел и без мирра,

И пусть навек за мной замкнется черный ад

И в смоляной поток мне душу погрузят.

Они уже летят. Вот ангелы расплаты!

Смотри, как руки их и цепки и косматы!

Схватили! Жизнь свою и душу загубя,

Я умираю, дочь, я гибну за тебя!

Упала замертво. Не слышно стона даже!

Опомнись, госпожа!

Снести ее сейчас же

В носилках к нам домой! Смотрите, как бледна.

О горе, дочерью загублена она!

Пусть принесут кольцо, венец и покрывало!

Завистливый Христос, я не о том мечтала.

Опомнись, мать моя! Обет исполню твой,

Чтобы вернуть тебе здоровье и покой.

О Гиппий, ты лишен своей невесты милой,

И нас уже навек судьба разъединила.

Не возвращайся же! Да, трижды несчастлив

Ты стал, меня избрав и крепко полюбив.

О звезды, спутайте ему пути вы сами!

Вы, ветры, что в морях поют меж парусами,

Коль только есть у вас разумная душа, —

Вы в сумрак ринетесь, за кораблем спеша,

И шепотами вы настигнете своими

Того, чье навсегда должна забыть я имя.

И если он заснул, мечтая обо мне,

Вы тихо образ мой из памяти во сне

Развейте у него, чтоб он не знал страданий.

Пускай забудет он меня. Среди скитаний

Пускай счастливый кров он встретит по пути,

Где мог бы новую невесту он найти…

Счастливее меня, но только не нежнее…

Ах, если бы и мне…

Гименей, встает звезда

Веспера над нами!

Где ж ты? Легкими стопами

Поспешай сюда!

Но слышу в стороне я

Как бы незримый хор и отдаленный клич,

Что деву юную торопится настичь.

Ночь не медлит, а влюбленным

Хорошо в тиши.

Где же ты? Спеши, спеши

К нам в венке зеленом!

Цветами к празднику их головы повиты, —

Ведь клятвы жениху не могут быть забыты!

О, в сандалиях златых,

Гименей-властитель!

Девы шаг к тебе в обитель

Трепетен и тих.

Друзья, помедлите! Нет, не сейчас, друзья!

Да, слово мной дано, но неодета я,

Я ароматными цветами майорана

Еще своих волос не убрала так рано.

Гименей, твои законы

Правят красотой.

Пусть же будет девы той

Плодоносно лоно!

Зачем же песен шум и шум шагов затих?

Так, значит, уж за мной друзей не шлет жених!

А ведь моя любовь в счастливые палаты

Нежней амброзии струила б ароматы.

Ты, Гиппий, думаешь, другая та жена

Сильней привязана и более верна!

Безлюдье, хладный мрак, безмолвие ночное…

Нет, более не жду от мира ничего я.

Ручей! Восторг любви изведал, говорят,

В тебе счастливых нимф неисчислимый ряд.

Я с детства чту тебя, о ключ мой заповедный!

Так вот последний дар от христианки бедной!

Родник! Прими кольцо и там, на самом дне,

Надежно сохрани в холодной глубине!

Прощай, кольцо любви, и стань кольцом разлуки.

Ликуй, печальный бог, — ведь ты так любишь муки!

Мир с вами, дочери мои! В сердцах у вас

Огонь усердия, я вижу, не погас,

И в прилежании вы трудитесь веселом,

Всегда подобные неутомимым пчелам.

Прекрасна каждая за прялкою рука,

Когда прядется нить на пользу бедняка.

Достойна похвалы Каллиста, что умела

Найти искусницам благое это дело.

Но, Фригия, — ты всех ей ближе, — разве вдруг,

Как мимолетный сон, рассеялся недуг,

Которым голову и ноги поразило

Почтенной женщине, недавно полной силы?

Да будет мир с тобой, епископ Феогнид.

Благочестивый дом тебе всегда открыт!

Ты был здесь год назад и не являлся больше, —

И без тебя нам год казался вдвое дольше.

Дай, пастырь, я тебе колени обниму!

Не море ль странствию мешало твоему?

На тирском корабле, искусно оснащенном,

Я много странствовал по землям отдаленным.

В Александрии был совсем я ослеплен

И златом куполов и мрамором колонн.

Я видел письмена язычников и магов

(Все в кедровых ларцах, как в недрах саркофагов),

И множество людей, и статуй, и палат.

И (слава господу!) я видел семикрат,

Как, в древних капищах, святых живое слово

Изгнало россказни язычества былого.

Но сладко видеть мне опять своих овец!

Так, значит, перестал недуг твой, наконец,

Медлительно терзать страдальческое тело,

Лишь милость господа вмешаться захотела?

Мне письма обо всем поведали твои.

И знаю я, что дочь, отраду всей семьи,

Ты хочешь господу отдать за исцеленье.

Хотела сообщить тебе без промедленья,

Как всемогущий бог мне возжелал помочь.

Теперь хочу вручить свою родную дочь

Тебе, о Феогнид, чтобы своей десницей

Ты рукоположил ее церковной чтицей.

Конечно, дочь твою сведу я к алтарю,

Супругу вечному в супруги подарю.

Но ты же рассуждать всегда умела строго,

А жертва лишь тогда угодна будет богу,

Когда захочется отдаться ей самой,

Когда желанья в ней горит огонь святой.

Ведь умастить себя и дева песнопений[18]

Спешила радостно для царских наслаждений.

Так надо, чтоб любовь к царю небес была

Благоуханная, как мирра и масла,

Но дочери твоей поистине легко ли

Оставить милый дом и без душевной боли

Покинуть игры, труд нетяжкий и подруг,

Мечты упрямые, семьи счастливый круг, —

Уйти, как странники уходят торопливо?

И дева пояс свой стянула ли стыдливо,

Чтоб вместо посоха, на веру опершись,

Идти к тому, чей зов ей слышен: «Торопись!»

Но, благодатная, она и в мире этом

И в мыслях и в делах покончила со светом.

А с праздников отца-язычника она

Уходит, и цветов чуждаясь и вина.

Уж год, как в тишине укромного покоя

Душа ее полна молитвы и покоя

И для мирских сует навеки умерла.

Да, то избранья знак! Всевышнему хвала!

«Кто хочет следовать за мной, — сказал Учитель, —

Оставь свою семью, богатства и обитель!»

Так завтра же, когда уймется шум дневной

И с лона звездного мрак упадет ночной,

Я праведных почту в страдальческих могилах,

Им отнесу дары, как издавна носил их,

И с третьей стражею к вам постучусь, поверь,

Я посохом своим, и ты откроешь дверь.

А дочь пускай уже наденет покрывала

И препояшется, — ведь ждет нас путь немалый

К обители святой, где ей хочу я дать

Рук возложением святую благодать.

Получит дочь твоя диакониссы званье,

Чтоб с юных дней вкусить, найдя свое призванье,

Блаженство мирное, как только понесет

В поле́ одежды хлеб для вдов и для сирот,

Как только подавать начнет вино в потире

Для ежедневных треб при всем высоком клире.

Угодны господу обильные плоды,

Когда еще в цвету в господние сады

Ты древо перенес. Так будь благословенна

В потомстве, женщина, зиждителем вселенной.

Да будет так. Аминь!

Вакх забурлил, и в глубокий наш чан

Стали нырять деревянные чаши.

Право, все время, друзья, что я пьян,

Я — словно боги, властители наши.

Пускай себе поет

Их нечестивый хор. Мы, Дафна, в свой черед

Корзины понесем небесною тропою,

И брызнет спелый сок под ангельской стопою,

И в благовонный чан тогда стечет на дно

Для божьих погребов чудесное вино.

Слишком сурова Миррина ко мне.

Чуть поманив, убегает, как серна, —

Но есть наяда в искристом вине,

Эту уж я поцелую наверно!

Все пенится наш чан, и брызжет сок веселый,

А ты по-прежнему полна тоски тяжелой.

Но ты ведь разума, жена, не лишена?

Так разве добрая супруга не должна

Удачу радостно приветствовать такую?

Ликуй же с нами ты, как, видишь, я ликую!

Хорош был нынче сбор, и гроздий теплый сок

В давильне бы щедрей струиться и не мог.

Да, Вакхом я любим! Довольны домочадцы, —

Цветущим юношам приходится сгибаться,

Так переполнены корзины тяжело.

А девушки, лозой украсивши чело,

Спешат и в свой черед с корзиною обильной.

Но только юноши своей стопою сильной

Румяный давят плод, чтоб брызгал из-под ног

С веселой песней в лад густой, тяжелый сок!

Ведь если хочешь ты вина от винограда,

Его давить стопой уверенною надо.

Едва вкусить вина успеют старики,

И снова ноги их проворны и легки,

И развеваются от пляски их седины.

Вот дева прилегла в тени лесной долины.

Приходит юноша. Он Вакхом покорен —

И недозволенной утехи ищет он.

Так радуйтесь дарам ликующего бога!

Где ж Дафна, дочь моя, и гордость, и подмога?

Для головы седой нет лучшего венца.

Пускай улыбкою украсит пир отца!

В веселье истинном есть общее с тоскою, —

Ведь мукою оно рождается людскою.

В писанье сказано: «Молитесь! Тяжкий грех

Вы совершаете, любя веселый смех.

Не подражай вдове, что, не грустя нимало,

На пиршестве поет, откинув покрывало».

Для Дафны божий пир готовится. Она

Из чаш языческих не станет пить вина.

О Гермий! Уж пора забыть и смех и пенье:

Ведь сроки близятся. Моли себе спасенья.

Я не отгадчик тайн. Темны твои слова.

Понять их смертная бессильна голова.

Не задал бы и Сфинкс такой загадки странной,

И меньше б было им напущено тумана.

Быть может, демоны рассудок твой мутят,

Иль чары кто навел, или подсыпал яд?

Как женщинам легко вдруг обезуметь разом!

Кровь станет горькою — и помутился разум.

А если иногда богами им дано

Увидеть даже то, что смертному темно,

Зато они полны безумных беснований,

И гармоничных чувств у этих нет созданий.

То божий, говорят, недуг, но кто бы мог

Мне указать недуг, что людям шлет не бог?

От бога все — и власть девического взгляда,

И то, что женщина забыть стыдливость рада.

Девица юная смущается не раз,

Когда кормилица седая в поздний час

Оставит прялку: нить не смачивают губы

Размякшие, теперь слова им больше любы, —

Она ведет рассказ, как умер юный бог,

Как раною расцвел, алея, бледный бок,

Как мирры аромат над юношей струится…

И обожать его уже спешит девица.

Повествование все дальше полилось:

Как, в траурном плаще распущенных волос,

В слезах зовет его, целует Дионея,

Чтоб он скорей воскрес, на ложе розовея.

И каждый год, мужей смущая, принялись

Все жены причитать, что умер Адонис.

И сотрясают медь, и по лесистым склонам

Расходятся они с протяжным, долгим стоном.

Другие ждут Христа средь сумрака могил…

А я б таких богов бесславных не любил.

Их запятнала смерть. Им слезы наши нужны.

Но радость свойственна богам. Вкусим же дружно

И вина черные и яства за столом.

Раб! гиацинтовым увей меня венком,

Масла сирийские поставь на стол из клена.

О Зевс и Зевса сын, Лиэй[19] наш благосклонный!

Вам чаша первая, — ведь вы растите плод.

Затем пускай вино мне в чашу потечет:

Оно для стариков полно и силы новой,

И мыслей молодых, и образов былого.

Кто много повидал, тем память так нужна.

В Гадесе мертвецам уже не пить вина.

Я ракушку хочу испробовать морскую.

А ракушки всего сочней, тебе скажу я,

Когда луне, дитя, выходит новый срок,

И высоко в эфир вонзится тонкий рог.

Диана ведь равна богам, отцам вселенной,

И многому тебя научит лик нетленный.

Спеши, дитя, узнать в беседах стариков

Про тайны вечные созвездий и лесов,

И моря синего, и гор, и легкой тучи…

Все, что услышишь ты, запоминай получше.

И будет спориться твой ежедневный труд,

И за него тебе любовью воздадут.

Но направляется, смотри, в наш дом избранный

Какой-то путник. Здесь он будет гость желанный.

Богами послан он. Беги, дитя, к нему,

Проси доставить честь жилищу моему.

Скажи, что ждет вино его в жилище этом.

Приветствую тебя, отец, тройным приветом!

Привет, Лакона сын, мой Гиппий! Вижу знак,

Что бог по-прежнему ко мне остался благ, —

Ведь будто бы во сне, счастливым и здоровым

Опять явился ты под дружественным кровом,

Когда мне дряхлый взор уж застилает тень.

Мы белым камешком отметим этот день[20].

Лакона сын! Тебя за трапезою нашей

Ждет из плюща венок, серебряная чаша,

Солонка древняя, и мясо, и плоды,

И вина черные. Пусть голода следы

Исчезнут — и тогда расскажешь, друг сердечный,

Как ныне здравствует отец твой безупречный.

Трудясь над лозами, не забывает он Тебя.

Но стал он слаб.

Ну, что ж, таков закон.

Теперь отца в тебе я узнаю, как будто

Воскресла юности далекая минута.

Такое же чело, и так же рост высок!

Лишь над губой его зазолотел пушок,

Как старцы на совет уже его просили.

Мог полный козий мех поднять он без усилий,—

Да, были некогда выносливей, поверь,

И посильней отцы, чем дети их теперь.

Поистине, отец твой счастлив. В жизни много

Хорошего, — и все от радостного бога:

Ребенку весело — он смехом залился;

Горячий юноша тенистые леса

Вообразил, и в них уже он деву встретил;

Старик согнулся весь, но звездный хор так светел,

Так выйти хорошо бывает за порог,

Так сладостен бесед медлительный поток…

И в радостные дни и в горькие минуты

Всегда за нить судьбы хватайся за одну ты.

Кто к недоступному стремиться любит, тот

Всего лишь хочет жить, но, право, не живет.

Так будем жить, пустых желаний избегая!

Но, вечно грудь мою желаньем наполняя,

Мной завладела дочь прекрасная твоя,

И ложа страстного хочу изведать я.

Я дочери твоей готов отдать всю душу.

Я в дальних странствиях видал моря и сушу,

Неаполь и Тибур, и много городов,

И арки Цезаря, и тень его садов,

И тута ягоды в кустах отяжелелых,

И ветви, красные от яблок переспелых,

Видал я злак долин и лоз румяный плод,

Что солнечный бальзам на горном склоне пьет:

Ведь лозы любят край, где Зевс царит дождливый,

Где папоротник лишь взрастает сиротливый.

Я с земледельцами беседу заводил.

Но день казался мне и долог и немил:

Любил я дальнюю. И ночи мрак спокойный

Мне губы опалял, как лихорадкой знойной.

Все Дафну видел я, и плечи, и власы…

О жаркие мечты, о смутные часы,

О ты, крылатый бог, Эрот, цветущий властно

На девственных щеках и на груди прекрасной

Людскою мукою — улыбкою людской!

Когда священный Зевс высоко над землей

Сиял — ты не забыл, о Гермий? — отчим словом

Ты дочь свою со мной связал под древним кровом.

Я девичьим мечтам стал дорог с этих дней.

Ты обещал мне дочь — и я пришел за ней.

Корабль мой ждет уже прекраснейшую гостью:

Отделан для нее покой слоновой костью,

И чаш немало там, восточных покрывал,

И с благовоньями ониксовый фиал,

И золотой убор, и бронзовые ванны, —

Все, что приносят в дар супруге долгожданной.

Когда же с нею в путь отправимся вдвоем,

Послушной зеленью мы весла обовьем,

И гордо поплывет, над бурным морем рея,

Гирляндами цветов увенчанная рея!

Да, вижу, в выборе я оказался прав,

Тебя, любимый гость, для дочери избрав.

Ведь ты и добр, и мудр на слове и на деле,

И твердо помнишь ты, что предки нам велели.

Что ж, если будешь ты и в жизни так хорош,

С отцом достойнейшим во всем ты будешь схож.

А Дафна, дочь моя, справляется умело

С трудом, положенным для женщины несмелой,

Из тех, что в тишине, под строгим полотном

Цветут и думают о муже лишь одном.

Всегда хорош союз достойного с достойной, —

Недаром же с лозой мы вяз венчаем стройный,

И к крепости вина бывает сладкий мед

Примешан. Но не раз напрасная влечет

Надежда, и в сетях неумолимых рока

Приходится тогда бороться нам жестоко.

Нет, лучше прямо я раскрою свой намек,

Чтобы не умножать смущенья и тревог!

Мечты безумные над дочерью нависли,

Больным дыханием ей помутили мысли.

Она бежит от глаз отцовских с этих пор,

Мне больше красотой не утоляя взор.

Молчит, и прячется, и плачет, — и похоже,

Что, бедную, ее недуг постигнул божий.

Каким-то демоном она покорена, —

То галилейский бог, его рука видна.

А этот мертвый бог, что властвует над нею,

Враждебен и любви и песням Гименея.

Не любит жизни он, ни пищи, ни вина,

И плоть бесплодная мила ему одна.

Есть женщина, — она ей повторяет вечно,

Что лучший из богов тот бог бесчеловечный.

Велением богов, пришлось недолго знать

Нам Пифию, твою достойнейшую мать, —

Зато их доброта явилась над другою —

Равно и глупою и старою каргою!

Но старику без сна сидеть не надлежит.

Пускай отрадный сон мне веки освежит.

Уж Веспер, ясный бог, для всех влюбленных милый,

Ты видишь, на закат склонил свое светило,

В жилье моем и ты вкушай спокойный сон.

Здесь тесным портиком ты будешь защищен

От сырости ночной. Большой косматой кожей

Льва нумидийского себе покроешь ложе.

То гостя Либика Циртейского мне дар.

Как Дафна родилась, в тот самый год товар

Привез он к эллинам — груз кости и коралла, —

Взяв шерсти за него и наших вин немало.

Ничто спокойного не потревожит сна, —

Ведь Дафна поклялась, что будет мне верна.

Спокойно спи, мой сын. Пусть во врата из рога

Мечты беспечные к тебе летят от бога.

На ложе дружеском смежил я взор, а мне

Все чудится, что я качаюсь на волне,

Все слышу весел плеск, что бьет по влаге плотной,

И в жалобе ветров поющие полотна;

Мне видятся моря, и синий край земли,

И баснословные чудовища вдали.

Мечта прекрасная, смущая беспрестанно,

Встает над кораблем, как будто из тумана,

И то с дельфинами затеет легкий пляс,

То выйдет на песок, — и вот зацвел сейчас

Под ней песок, она ж вдали уже маячит…

Вот что моя любовь и власть Эрота значит!

Зачем же старику поверю? Что бы мог

Против меня иметь тот галилейский бог?

И в долгожданный час, мой час золотокрылый,

Зачем ему лишать меня супруги милой?

Я богу юному не сделал ничего, —

Не трогал алтаря, ни самого его,

Не посылал жрецам суровым оскорблений

И не подглядывал таинственных молений

И черной трапезы среди ночных могил.

Его не знаю я. За что бы он казнил?

Но Дафна, вся в слезах, тоскует молчаливо, —

А в юном существе страданье нечестиво:

Подвластна красота Киприде лишь одной.

Однако вдвое нам дороже друг больной.

А может, я — виной той безысходной муке

И Дафна думает, что нет конца разлуке,

Забыв, что боги нас любовно охранят.

Когда исполним мы положенный обряд,

Обычай древности, завещанный отцами,

То боги сжалятся над чистыми сердцами.

Быть может, только я предстану перед ней,

И распрямится лук прекраснейших бровей,

И засмеется взор. О Зевса день лучистый,

Мне первым покажи невесты облик чистый.

О Артемида, будь ко мне добра! И ты,

Златовенчанная, храни мои мечты!

Нет, никогда по темным кущам

Не осветит уж бледный рог

Между шиповником цветущим

Мне серебро проворных ног.

Я лучше волн — движеньем тела

И взора светлой глубиной,

Но не взойти богине белой

На берег некогда родной.

И ум, и грацию движений,

И мощь, и древнюю красу

Для цвета юных поколений

Уж больше я не принесу.

Была я любящих царицей,

Но недоступно им сейчас

Покоем чистым насладиться

В их неизбежный страстный час.

Над девой, нежной и прекрасной,

Все будет реять божий гнев, —

Ей скажут, что греху подвластно

С рожденья сердце чистых дев.

Оставят женщины прикрасы,

И будут ласки их горьки.

Бегут потомки пришлой расы

От них в пустынные пески.

О юноша с душою чистой,

С челом, что лотоса нежней,

Укройся в пене серебристой,

Сверкни плечами меж зыбей!

За мною! В сердце, мной согретом,

Уж пламя страсти разожглось.

Летим! Что делать в мире этом

Бесплодной гибели и слез?

В лазури, ясной и веселой,

Бессмертен будь, подобно нам.

Летим! Моей одежды полы

Уж прилегли к твоим ногам.

Летим же! Дай тебя густою

Своей вуалью обовью.

Одену вечной красотою

Я душу чистую твою.

Наутро, скрыв лицо и повязавши пояс

В обитель дальнюю навеки я укроюсь,

У старца с пастырской священною клюкой,

И в грудь холодную Христос прольет покой.

От жизни заживо похищена я, боже,

Но попрощаюсь с тем, что мне всего дороже.

Всех сон заворожил, всесильный чародей.

Трепещущей рукой я в тайне от людей

На буксовый засов нажала торопливо,

Девичью комнату оставила пугливо.

Прощайте, небеса, земля и лес! И ты,

Наш милый, старый дом, где некогда цветы

Венчали головы при пении и смехе!

О дверь, открытая прохожим без помехи,

И ты, из дерева лимонного Гермес,

Храните робкий шаг, пока он не исчез.

Покой, где славили, смеясь, мое рожденье,

И столб у очага, хранящий измеренья

Отца, счастливого отметить каждый год

Зарубкой новою, как дочь его растет!

Ты, пол сверкающий и в праздник надушенный,

Где часто-часто я с головкой наклоненной

За пленником моим, лазоревым жуком,

Подолгу ползала, взнуздав его шнурком,

Где ивовые я переплетала ветки

И для кузнечика устраивала клетки.

Светильня чуткая, прости в последний раз!

Не просыпайтесь, псы, ведь я любила вас.

Носила воду вам, кормила пирогами, —

Не лайте же, вскочив и зло сверкнув зубами,

Звеня ошейником, не будоражьте мрак,

Когда, привычный вам, прошелестит мой шаг.

Хочу я далеко, за водяною мглою,

Наслушаться листвы, шумящей над скалою.

И в благосклонной тьме стыдливою стопой,

Развеяв волосы, душистою тропой

Туда хочу бежать сквозь миртовые стены,

Где нимфы властвуют над влагою священной.

Наслушаться хочу я у прохладных вод,

Как флейта тростника тоскует и поет.

У падуба найду и холмик мой укромный, —

Его омыла ночь своей прохладой темной.

Нет, я схожу с ума! Напрасно я зову

К себе ручей родной, любимую листву!

Ты, Артемида! Ты, в златом венце царица!

Чей голос там дрожит, тоскует и томится?

Для ваших голосов он эхом быть бы мог.

Луна свой бледный свет бросает на порог, —

И вижу наяву: плывет подруга мимо

Бесшумным призраком, но он живой, любимый.

То не бесплотная и зыбкая мечта.

Нет, то она сама, в ней нега разлита!

О Дафна, милая! Настал мой миг счастливый!

Услышь, любимая, любви моей призывы.

Нас боги добрые соединят опять.

Я жажду, я томлюсь, твой взор хочу впивать!

Тебя сам бог послал под этим небом звездным.

Конец, любимая, всем испытаньям грозным,

Разлуке и трудам-разлучникам конец!

На брачный наш союз согласен твой отец.

Но, Дафна, ты меня не слушаешь нимало!

Каким-то ужасом любовь твою сковало.

Не покидай меня, не бойся, говори!

Ты узнаешь меня? Я — Гиппий, — посмотри!

Небесный ангел, спрячь, укрой под сенью крылий!

Жестоко требовать еще таких усилий.

Он здесь, передо мной, — а мне нельзя взглянуть!

Хочу под портиком укрыться где-нибудь.

Как в комнату к себе пройти, его минуя?

Благоуханная, с тоской тебя молю я,

Послушай, отвечай, — ведь это я, твой друг!

Поговорим с тобой, сплетем объятья рук.

Мне преграждаешь путь, пришлец, ты слишком смело!

Лицо мое в морях от солнца почернело, —

Но давние друзья, коль судьбы их сведут,

По верным признакам друг друга узнают.

Поверь своим глазам, не бойся их обмана, —

В них Зевса ясный свет сияет первозданно!

Поверь ушам своим! Мольбы мои для них —

Как неустанный звон подвесок золотых.

Послушай, что шепнет сердечка добрый демон, —

Ведь силой дивною ум одаряет всем он.

Я — Гиппий твой. К тебе летит душа моя!

Пришлец, уйди же прочь. Тебя не знаю я.

О, что сказала ты? Не бог ли то могучий,

Окутавший тебя своей густою тучей,

Так сильно ослепить тебе рассудок мог, —

За то, что ты вино и на меду пирог

Забыла дать ему и вовлекла в обиду

Гермеса иль морей владычицу Киприду?

Иль, может, черную Гекату?[21] Ведь всегда ж

Им любо побеждать рассудок гордый наш.

Но время быстрое нам возвращает разум, —

Так к рассудительным прислушайся рассказам.

Я слушать не должна твоих речей, пришлец!

О Гермиева дочь, от девичьих сердец

Мы ждем лишь памяти короткой и небрежной.

Так будет речь моя подобна руте нежной.

Припомни, как любовь прекрасно началась,

Я стал в дверях, тебя увидев в первый раз,

Свой отсвет золотой бросали иммортели.

Держала ты иглу. Глаза твои блестели

От удивления. Я оробел. И вот —

Ты говоришь: «Пускай, кормилица, войдет

Желанный гость!» И я, глубокой полон дрожи,

Узнал тогда любовь. И над тобою тоже

Эротов маленьких кружился легкий рой,

Ведя над персями свой хоровод живой.

И стала ты краснеть и опускать ресницы,

И из искусных рук веретену свалиться

Тогда пришлось не раз на старую скамью,

В пурпурный час, когда пернатую семью

Уже манит гнездо под балкой закопченной:

Ведь я рассказывал про путь мой отдаленный,

Где странник каждый миг к опасностям готов,

Про дива всякие, про нравы городов…

А после жаркие томили нас желанья,

И, меда сладостней, текли любви признанья.

На нас и твой отец был любоваться рад.

Затем — твой тихий плач, разлука, мой возврат

И клятвы новые твои. Про их усладу б

Мог рассказать ручей и нимфа, мирт и падуб!

Молчи!

Но дрожи ты не в силах побороть!

Ах, Дафна, в этом ты — вся кровь твоя и плоть.

Уже не можешь ты унять свой трепет страстный.

Приди! Так хочет бог. Гони свой страх напрасный.

Любовь есть жизнь. Люби!

Молчи! Меня уж нет.

Зачем же прозвучал так страшно твой ответ?

Язык твой ужасом божественным напитан, —

О тайне, над тобой нависшей, говорит он.

Так отвечай же мне! О, что за темный рок

В душе взволнованной родить тревогу мог?

Пред звездами, пред их владычицей Селеной

Я пал к твоим ногам — и деве вожделенной

Объятия с мольбой протягиваю вслед.

Ты обещала ведь! И не откажешь, нет,

Мне, дева? Отказать просящему могло лишь

Одно б безумие. Ужели обездолишь?

Хочу твои стопы и руки целовать,

И волосы, — и ты целуй меня опять!

Не трогай! Уходи, я так боюсь расплаты.

Как ждал я слов любви! Их не произнесла ты!

Беги! Скорей беги!

Прильну к твоим ногам.

О горе, горе мне! О горе, горе нам!

Зачем же ужасом слова твои звучали?

На мертвенных щеках лежит печать печали.

О ненавистное молчанье! Что за страх,

Открой мне, плавает в расширенных зрачках?

Какое колдовство нависло над тобою?

Не зельем ли каким, костями и волшбою

Со щечек пухленьких румянец юный твой

Согнали, заменив печальной синевой?

Не выпила ли ты настой наговоренный,

Что стала мне чужой, как бы опустошенной!

Не трогай рук моих.

Нет, это сделал бог:

Земля щадила бы любви своей цветок.

О Дафна, отвечай, кто этот бог ревнивый,

Что позавидовал любви моей счастливой?

Беги. Люблю тебя!

Я это знал давно!

Ведь неизбежность нам всегда велит одно.

Она томит сердца божественной тоскою,

Бросая грудь на грудь железною рукою.

Я падаю без сил.

Так покорись судьбе!

Ведь это прелести еще придаст тебе.

В бессилье красотой себя ты превзошла бы.

Будь слабою, дитя, — все любящие слабы.

Беги!

Нет, ни за что! Останусь, — подожду,

Чтоб ты открыла мне всю тайную беду.

Чего ж мне стоило, о жрец под митрой белой,

Чтоб только мать моя в болезнях не скорбела!

Пусть тайну страшную раскроет твой ответ.

О сети цепкие, о смертный мой обет!

Что за обет? О, как все стало вдруг уныло!

Прощай! ЖИВИ! А я себя похоронила.

Молчи и под землей Гермеса не тревожь.

Пастух божественный, ты, Иисус, ведешь

К живому роднику покорных агнцев стадо, —

Какой пустынею идти с тобою надо!

По морю вечности плывешь ты, Иисус, —

На волны горькие взгляни, где я несусь!

Кто этот Иисус — скажи мне, дорогая!

Он — тот, из-за кого теряю жениха я.

Как? Вырвал он тебя из этих страстных рук?

Я отдана ему, и это мой супруг.

Скажи, как жить должна жена его земная?

Как малое дитя, земной любви не зная.

Я не искал тебя, о галилейский бог!

Ты призраком возник среди моих дорог.

Ты угрожаешь мне десницею кровавой.

Так знай, нечистый царь презреннейшей державы —

Душою помрачен, я имя чтил твое,

Не верил я тому — и лишь из-за нее, —

В чем старцы мудрые тебя винят все разом,

О чем нам говорят пророчества и разум.

Я думал, тем богам, Христос, подобен ты,

Что благостно глядят с эфирной высоты.

Но я узнал тебя, злой демон: ты завистлив!

Враг человеческий, нас погубить замыслив,

Ты злым видением тревожишь праздник наш,

И скоро ты весь мир стенаниям предашь.

Ты — беззаконья бог, всех чарами неволишь

И хладной силою, пригодной для того лишь,

Чтоб стыли девушки в объятиях у нас.

Ты — бог всезнающий? Тем лучше! Ты сейчас

Возрадуешься, бог, я сам тебя здесь кличу,

Я жду тебя, иди, бери свою добычу!

Бог смерти, где же ты? Убей меня! Ну что ж!

Но знай: пока я жив, ее ты не возьмешь.

О Гиппий, замолчи! Ты, в гневе нечестивом,

Лишь мукам обречешь себя таким порывом.

Ведь Иисуса ты не знаешь. Ты не прав.

Он распят был за нас, той смертью смерть поправ.

И сам он моего не просит посвященья,

Мне гибель суждена, но гибель во спасенье.

Мать за меня дала создателю обет

И думает, что мне блаженства выше нет.

Не мед она дала, а только горечь яда…

Нет, боги любят нас, и жертвы им не надо

Безумной матери, когда не хочет мать

Дочь непорочную избраннику отдать.

О небожители, вам это неугодно,

Когда желает мать, чтоб дочь была бесплодна,

Без дома, без семьи, без мужа, без детей,

Чтобы посмешищем была для всех людей;

Чтоб только землю нам святую тяготила,

Где властвует любви живительная сила;

Чтоб — как в Аиде тень, желаний лишена —

В мертвящей пустоте всегда влеклась она.

И эта девушка — прекраснее найди ты! —

Цветет божественно дарами Афродиты, —

Уже знакома ей любовная мечта,

Уже бывала грудь желаньем поднята.

Ведь то краса земли, то Дафна! Неужели

До старости ей быть бесплодною велели?

Но этим замыслом пришел конец теперь.

Верь, девушка, богам и поцелую верь!

Увы, о странный бред, о головокруженье!

Нет сладостней и нет смертельней опьяненья.

Твой поцелуй струит мне прямо в сердце яд.

Такой безумный яд и зелья не струят.

От мужа поцелуй — знак страсти неизменной!

Страшись! — Для смертного должна я быть священной!

Сама себя страшусь. Ведь мной владеет бог.

Люблю тебя. Люблю! Уйди ж, не будь жесток!

Любить, как я люблю, бессмертному дано ли?

Я полон, как и ты, невыносимой боли.

Не страждет от любви, не умирает бог,

И божий поцелуй лишь убивать бы мог.

Подруга, ни на что не захочу менять я

Вот эти скорбные и страстные объятья!

Мне мига не вкусить такого в небесах,

Когда ты клонишься на грудь мою в слезах,

Без сил!

О дух святой, не попусти, слабею!

В сень голубиных крыл укрой меня скорее.

Как сладко, видишь ты!

Любовь меня влечет.

И покорись любви. Так повелел Эрот.

Я больше не могу. Я духом ослабела.

О, я твоя, твоя! Бери же, Гиппий, смело

И уноси меня! Не медли, недвижим.

Я всюду за тобой последую. Бежим!

Бросай через седло. Пусть скачет кобылица!

Твоим дыханием дай на скаку упиться.

Ты хочешь — я сама взнуздаю скакуна?

Не медли же. Бежим к той бухте, где видна

Волною мерною колеблемая рея.

Не побоюсь уплыть на зыбком корабле я.

Там гимном свадебным нам зазвучат, мой друг,

Лишь песня моряков да весел дружный стук.

Под вечным роем звезд корабль неудержимый

Нас понесет с тобой все дальше, мой любимый.

Одна надежда ты и вера мне одна.

Я буду лишь тобой, одним тобой полна.

Приди! — Но что со мной? Безумна речь такая!

Что за бесстыдный бред! Совсем с ума сошла я!

Любить избранника — какой же это бред?

И в страсти к жениху бесстыдства, дева, нет!

Да, в море поскорей! Оно волной покорной,

Прекрасной, как любовь, такой же плодотворной,

Нас тихо вынесет, когда наступит срок,

На благовоньями курящийся порог.

С твоим отцом я жду, о Дафна, разговора.

О милый мой отец, одна моя опора!

Ведь ты — глава семьи, ты кроток, — и вдвоем

Мы старые твои колени обоймем.

Нет, это сон, а мы — безумные созданья!

Нет, горе лишь сильней от разочарованья.

А мать в судьбе моей сама уж не вольна,

И беззакония не совершит она.

Но не бесчувственна ведь и Каллиста даже,

Ведь женским молоком питалась и она же!

То боги, боги лишь жестокие одни

С таким спокойствием глядят на скорбь: они

Не знают жалости, рожденной из страданий…

Но видано ль когда среди земных созданий,

Чтоб попусту дитя свою молило мать

Ему вторично жизнь для счастья даровать?

Мы в ноги кинемся. И, тронута слезами,

Мать, смертная, как мы, не устоит пред нами.

Не может быть глухой она к таким мольбам,

Согласьем наконец она ответит нам.

Что тут за шум? Какой бесстыдный оскорбитель

Мог дерзко осквернить невинную обитель?

Как гнусный поцелуй, как непотребный крик

В своем неистовстве за стены к нам проник

И в чистом воздухе посеял смерть и тленье?

Ужели, пьяный гость, замыслил нападенье

Ты на одну из тех, кто в полуденный зной

И в темноте ночей туда идет за мной,

Где за живой стеной град высится небесный?

Не на служанку ли ты кинулся бесчестно?

Но слишком ясно мне, здесь двое говорят,

И ваши голоса звучат позорно в лад.

О боже, у меня, под этой крышей, разве

Уж не противятся разврата жгучей язве?

И христианкой бес так завладел ужель,

Что броситься спешит та в первую постель?

Но, кто б ты ни была, скорее на колени!

Тобой владеет дух нечистых вожделений,

В вечерней тишине твой распаленный зов —

Как похотливый лай для всех нечистых псов,

И лишь удар ремня шестидесятикратный

Способен усмирить теперь твой нрав развратный.

Величьем старости ты вся озарена,

Но гневу скорому ты слишком предана!

Под этой кровлею я был плющом увенчан.

На ложе друга я не звал распутных женщин.

Твой богомольный гость не оскорблял святынь,

Да здесь и не было ноги твоих рабынь.

Моя душа полна одною честной думой.

Взгляни на дочь свою, на чистый лик, подумай —

Ведь ею я любим! Люблю ее!

О, страх

Зловещим облаком встал у меня в глазах.

То христианка ли, то дочь ли предо мною?

И смерти не стяжал он этою виною?

Рука язычника в твою посмела лечь!

О, где же ты, Христос, где твой разящий меч?

Взгляни на дерзкого и покарай грозою:

Ведь он же завладел твоей, господь, лозою!

Но знай, что мне не жить на свете без него.

Он нечестивое и злое существо.

Прочь, святотатец, прочь! Оставь очаг мой верный

И дочь не отравляй, наглец, своею скверной.

Ты от стыда лицо ладонями закрой

И наугад ищи полуночной порой

Ночлега по себе в гостинице зазорной.

Спеши, чтоб не бежать под розгою проворной.

Бес ярости в твоей бесчинствует груди!

Ты брыжжешь пеною, но только погоди:

Я, женщина, пришел сюда с главой подъятой, —

Ты прогнала и честь, когда гнала меня ты!

И гостя гневными нападками задев,

Ты оскорбила с ним и величавых дев:

Невинность, Веру, Мир, святое Благочестье,

Законы правые с собой готов увесть я.

И душу дочери ты можешь упустить!

Меня же Зевс вернет — с победой, может быть.

Мой Гиппий!

Дафна!

Пол я вымою на месте,

Где он ступал ногой, наш мирный дом бесчестя.

Я знаю, что тебя всевышний защитил,

Когда дыханье зла уже лишало сил.

Пред искушеньем пост — спасительные латы,

А имя господа — жестокий меч расплаты.

Так упадем же ниц! Бунтующую плоть

Молитвой слезною старайся побороть!

Так будем ожидать с тоской и божьим страхом,

Чтоб пролил кровь свою Христос над жалким прахом.

Еще один лишь день, — спасительный ковчег

Через развратный наш и скверны полный век

Тебя перенесет (знак божьего избранья!),

Не запятнав тебе души и одеянья.

Я сына божия почуяла приход.

Пришельца каждая могила узнает

И разверзается. Цеп ангельский проворен —

Солому легкую он отделит от зерен.

Взгремела на весь мир небесная труба.

Беги за мною! Жизнь порочна и груба.

Ты видишь — Судия воссел на красной туче.

Я умираю, мать, оставь меня, не мучай!

Вот на глаза мои густой ложится мрак.

Дай тихо умереть, обняв родной очаг.

Я помолюсь о нас, облекшись власяницей.

Харита, где же ты? Нам надо торопиться!

Ты знаешь Гиппия, кормилица? Так вот —

Послушай, а не то ведь смерть моя придет.

Ты добрая, не дай мне умереть в печали!

Недавно Гиппия отсюда прочь изгнали.

Он вряд ли далеко — ведь он же любит так!

Сандалий кожаных тяжел печальный шаг.

Харита милая, не упускай мгновений,

Поторопи стопы, забудь о прежней лени!

Беги, спеши, ищи в цветах у родника,

Найди его следы средь зыбкого песка,

Скажи, к нему приду я с первыми звездами,

К тем соснам траурным, нависшим парусами

Над усыпальницей, где из железа дверь.

Нам дорог каждый миг. Не медли же теперь!

Бегу, мое дитя, хоть, право, не пристало,

Чтоб по таким делам кормилица бежала.

Не больно хорошо, — но я люблю тебя,

А ведь чего-чего не сделаешь любя!

Беги ж! Со жребием мы совладать не можем,

Но ложе смертное мне будет брачным ложем.

Вот и конец пути — стена гробницы той,

Сквозь сосны черные луною залитой.

А дверь железная молчанием одета, —

Ни звуков, ни шагов, ни потайного света.

Но девушка близка и скоро будет тут.

Меня за знахарство и ищут и зовут.

Мне пальцы старые омыло слез немало,

Немало свежих уст морщины целовало!

Влюбленным я нужна. У этих дряхлых ног

В моленьях не один влюбленный изнемог.

И нет по городам большим и малым этим

Служанки, чтоб Меня не называла детям.

Все это так, — а вот живу всегда бедно,

И в лапах голода мне биться суждено…

Но отдых и покой не подобают бедным.

Могилы в серебре под этим светом бледным, —

Начнем же поиски. Нужна для колдовства

Телами мертвецов взращенная трава.

Благословенны те, господь,

Кто за тебя прияли муки

И пыткам отдавая плоть,

К тебе протягивали руки.

Они бежали суеты.

А мы томимся в ожиданье.

Что ж не возносишь к небу ты

И нас в пурпурном одеянье?

Так, значит, вот мы с кем пересеклись путями!

К могилам праведных молиться вместе с нами

Идешь ты, женщина, не правда ли, скажи?

Тебе отвечу я без трепета и лжи.

Я — только женщина, брожу по свету нищей.

Чтоб ночью обогреть убогое жилище,

Я хворост собирать под соснами должна.

К нам, женщина, иди, когда ты голодна!

«Блаженны нищие, — Христос поведал. — Аще

Ты был богат, то жди себе смолы кипящей».

Вот золото, бери! И в милостыне той

Да славится отец, и сын, и дух святой!

Господь, блаженство лишь одно

Желанно для твоих созданий:

Укрась одежды полотно

Нам алой розою страданий!

Меня ты не смиришь, подарком подкупая!

Все ненавистно мне — весь мир, земля скупая,

Беспечный человек, и звери, и цветы.

Я чту лишь зло и смерть среди земной тщеты.

Себе ногтями здесь я выкопала корни.

Красавица идти должна бы попроворней.

Меня еще богач о помощи просил, —

Чтоб в тело старое влила я новых сил.

Он ждет, — и чтобы все свершить как можно лучше,

Под платьем волчью шерсть несу и зуб гадючий.

А вот и деточка! Червонец тут как тут.

Останься здесь и жди!

Не упускай минут, —

Послушай, дитятко, послушай, цветик милый,

На нехороший путь ты, право же, вступила!

Я за обещанным к тебе сюда пришла.

Я для друзей скора на всякие дела.

Бери же и давай!

Червонец полновесный.

Как кудри у тебя светлы и как прелестны!

И если милый твой к тебе, дитя, жесток,

То с головы его дай только волосок, —

И вот на твой порог, под властью волхованья,

Он понесет цветы, и слезы, и лобзанья.

Что, Дафна, шамкала старуха без зубов?

С такими будь всегда к опасностям готов!

Открой же двери. Лень твоя невыносима!

Да увеличь огонь лампады негасимой.

Молчи и слушайся!

Неладно, что теперь

Открыли ночью мы гробницы этой дверь.

Нельзя молчать и нам, рабам, когда мы правы.

Поставь же чаши ты, и яства, и приправы

Здесь на привычный наш, домашний наш алтарь,

Где жертвы щедрые мы приносили встарь.

Я в старческих летах веду себя, как дети!

Теперь уйди, оставь лишь соль и хлебы эти.

Сама смешаю здесь я черное вино.

Покорствуя тебе, скажу я все ж одно:

Подальше от могил, где псы лишь воют рыща,

Иди-ка, дочка, спать в уютное жилище!

Ни бога не хочу, ни друга обмануть.

Однако слабая затрепетала грудь,

Когда глядела я в тот черный колумбарий.

Мне вдруг почудилось — и там летали в паре,

Милуясь, призраки могильных голубей,

Не позабыв любовь иных, счастливых дней.

Они хоть знали жизнь — и хорошо их праху!

Какому странному подвержена я страху!

Над головой моей скользит за тенью тень.

О, только б жить, дышать, увидеть ясный день!

Напрасные мечты. Пора, пора, — а то ведь

Для друга… для себя мне чаш не приготовить.

В чеканный кубок я налью себе вина.

Вот дева спящая здесь изображена

С амурами, что прочь лететь готовы дружно.

Теперь я в кубок свой волью того, что нужно.

Вам, звезды, мой привет! Там, слева, из дупла

Ворона древняя мне голос подала.

О боги правые, не дайте злому сбыться!

Вот сосны черные, вот и сама гробница.

Мой Гиппий, небеса уж ночью залиты.

Нам дорог каждый миг, — ужель не знаешь ты?

Ты медлишь, Гиппий мой. Томлюсь я ожидая.

Ко мне, на грудь мою! Сюда!

О дорогая!

Беглянка чистая! О Дафна, ты мой рок.

О, поступь тайная твоих прекрасных ног!

Пусть боги долгими вознаградят годами

Старуху, что пришла к ручью между цветами.

Ты вовсе не дитя, кому вся жизнь игра,

В груди твоей душа надежна и храбра.

Иди же без тревог, доверчиво за мною, —

И будет муж тебе опорой и стеною.

На мраморной скамье со мною вместе сядь.

И, что грядущее ни стало б замышлять

(Изменчива судьба, надежду подавая),

Не разлучимся мы, пока еще жива я.

Надежда краткая цветет и меж людьми.

Прильни ко мне тесней и за руки возьми, —

И будут общие у нас и кров и ложе.

И я отдам тебе уста… и душу тоже.

Ты веки мне закрыть, мой милый, будь готов.

Последний, Дафна, час в руках одних богов.

О часе нынешнем подумай — и в дорогу!

Спеши, а то придут. Ты слышишь там тревогу?

Они бежали суеты,

А мы томимся в ожиданье, —

Что ж не возносишь к небу ты

И нас в пурпурном одеянье?

Уже могучий сон всем голову склонил,

Но странно светится одна среди могил.

То виноградарей старинная гробница.

Ужель там колдовство или разбой творится!

Скорей же побеги разведать, Дионис,

Под черную сосну, под этот старый тис

Иди, мой сын! Для нас всегда важны известья

Про черные дела обмана и нечестья.

То песня христиан, и звуки те должны

Подняться до святых, что кровью крещены.

Где ж мучеников сонм парит такой порою?

Ко мне, любимая! Плащом тебя закрою.

Помедли, Гиппий мой, и не страшись беды,

Я принесла сюда и яства и плоды.

В священной комнате и чаши нам налиты.

Скорей же, Гиппий мой, за стол садись накрытый.

Наш брачный пир готов, и нас, мой милый, тут

И с тонким горлышком кувшин, и вазы ждут,

И чаши, и венки, и соль, и благовонья,

Здесь с лилией сплела и хрупкий анемон я.

Для дедовских теней должны с тобой мы так,

Священным пиршеством, отпраздновать наш брак.

Уже увенчана я гиацинтом томным,

Фиалкой бледною с благоуханьем скромными

Ты благовония расставь везде вокруг.

Теперь себе чело укрась цветами, друг.

Вино смешала я с водой, — бери же чашу!

На праздник голову я розами украшу

Среди пустых могил и в темноте ночной…

Все сделать я готов, — повелевай же мной!

И сам я думаю, что это справедливо —

Сперва воздать богам за наш союз счастливый:

Вот — Гере, что властна в супружеской судьбе,

Охотнице, морской Киприде и тебе,

Эрот, под звездами сияющий лучисто!

Храните для меня, во имя страсти чистой,

Жену, не снявшую девичьих покрывал.

Я тоже к небесам хочу поднять фиал.

Ты горькой чаши сам страшился под оливой,

О боже, — посмотри, душа моя пуглива.

Отведать страшно мне напиток налитой,

Устами не коснусь до чаши золотой.

Пей, но и для меня оставь ты половину,

А с ней — дыханья вкус, девически невинный.

Я черное вино из чаши пить должна!

Я так хочу! Смотри, уже в руках она.

Так пей, любимая! Так пей за свадьбу нашу.

Свершилось! Испила я свадебную чашу.

Так пусть уж более не служит на пиру,

Для бога, чуждого тебе, ее беру.

Нет, на коврах из роз, среди улыбок нежных

Мне не дано узнать о ласках безмятежных.

Удел мой — всем нутром, всей кровью полюбя,

Носить на сердце смерть и всю отдать себя.

Как свет очей твоих томителен и сладок!

Как волосы блестят! Как лоб высокий гладок!

Любимый Гиппий мой, твоих коснулся щек,

Как утренняя мгла, чуть золотой пушок.

От уст твоих летят невидимые пчелы,

И радуется слух на лепет их веселый.

И страсть священная твою вздымает грудь —

Цветок, что лепестки готов уж развернуть.

Мой Гиппий, сладостно в лице твоем и стане

Мне узнавать черты геройских изваяний.

И руки у тебя, прекрасны и нежны,

Из складчатых одежд ко мне устремлены.

А грудь отважная как у тебя прекрасна.

В божественных чертах твой дух сияет ясный.

Дай обниму тебя!

Прижмись к моей груди!

О нежность!

О огонь желанья!

О, приди,

Сожми в объятиях, чтоб не могла без бою

Завистливая смерть нас разлучить с тобою.

Не в лодке плавает по вечерам Харон, —

На черной лошади повсюду рыщет он.

Плодов и молока от друга никогда я

Не получу, одна среди теней блуждая.

Ведь там я окажусь с толпою христиан,

И нам не примирить навеки наших ман[23].

Не оставайся же в безрадостной их вере, —

Могуществу любви покорны даже звери.

Нам снова будет жизнь дарована Христом,

Как древние отцы поведали о том.

Мужчина ты — тебе и размышлять пытливо,

Я — только женщина и верю молчаливо,

Христос — всех мертвых бог, его ты славословь,

Жизнь коротка, увы, но без конца любовь.

Ну, улыбнись, уста не оскверняй напрасно:

То имя с юностью не зазвучит согласно.

Не искушай судьбы. Лишь жизни и любви

Божественный дан смысл. Люби же и живи!

Нет, это ты живи, и дольше, Гиппий милый.

Но только вспоминай, что я тебе открыла

(Ведь понимание дает любовь одна!),

Как жизнь при свете дня прекрасна и ясна.

Завету моему внимай, супруг желанный:

Когда в могильный мрак, где рыщут лишь орланы,

Сокроется мой стан, что был тебе так мил,

Оставив только тень без плоти и без сил, —

О христианке той не забывай в разлуке,

Что отдала тебе доверчивые руки.

Не в легкомыслии к тебе она влеклась.

Бывает и в семье раздумий тихий час

(Ведь через твой порог переступив, другая

Там сядет, где могла сидеть у очага я), —

И под вечер, когда жены искрится смех,

На мшистую скамью уйдешь ты ото всех, —

И встану над землей я тенью тиховейной,

И, уст не протянув тебе прелюбодейно,

Я лишь прильну к тебе летучим ветерком.

Мы с мертвыми всегда в общении таком:

Они в листве шумят, они в ветрах разлиты…

Я буду приходить — меня лишь позови ты.

Есть милой речи дар в твоих устах. Летит

Сквозь зубки, — чудное изделие Харит, —

Твой лепет ласковый, что муза вдохновила.

Но в мир, запретный нам, к чему глядеть уныло?

Зачем же песню слез мы в пиршество вплели?

И юность, и любовь — вся красота земли

Нам улыбается, но плачешь ты пугливо…

За летом легких Ор последуй торопливо,

Ведь мысли радостью очистить нам пора.

Землей ты вскормлена, дитя. Она добра.

Все в мире хорошо. Ведь ты моя, со мною.

Пускай же жизнь течет, и, с каждою весною

Вкушая новые судьбы своей дары,

Не тронь грядущего сомнительной поры.

Как в полдень на ручей ходить была б я рада!

Подруга, в дальний путь уже пускаться надо.

Вот звезды, посмотри, бледнеют. Дорога

Минута каждая. Спешим на берега,

Чтоб видел старый Главк уже на зорьке ранней

Отплытье лучшего из всех земных созданий.

Спешим! Уходит ночь, чудесных тайн полна.

Но, Дафна, что с тобой, ты клонишься, бледна!

Какая Ламия[24] украдкою бросала

Фиалки бледные на этот лоб усталый?

От сводов каменных струится смерть и тлен.

На воздух поскорей, — уйдем из этих стен!

Не бойтесь, дети, я — Христовых тайн служитель

И пастырь душ людских, как повелел спаситель.

Веду их по пути, что указал господь.

Внимайте же — и страх спешите побороть:

Тебя уже не ждет, дитя, обряд господен,

Цвет юности твоей Христу уж не угоден.

Кто аромат вдыхал, тот и сорвет цветок,

Который господу потребен быть не мог.

Так слушай: я вяжу, и я же разрешаю.

О Гермиева дочь, тебе я возглашаю:

Обеты матери не встанут на пути,

И можешь во плоти супруга ты найти.

Супругу вышнему отныне неугодна,

Ты смертного люби без страха и свободно.

За свадебным столом сидел и сам Христос,

Чудесное вино и в Кане пролилось[25].

Ты ж, сын языческий, ты, ложью ослепленный,

Бредущий по земле в какой-то дреме сонной,

Опомнись и внимай апостольским словам,

Чтоб ниспослал господь благословенье вам:

«Муж освятит жену, соединясь с женою, —

То посвящение пред церковью иною».

Хотите вы вступить в союз? Да будет так!

Муж, вот твоя жена. Жена, вот муж твой. Брак

Отныне нерушим пред троицей единой —

Отца предвечного и царственного сына,

И духа светлого. И плоть едина будь!

За мужем следуй ты. А муж когда-нибудь

Жену свою вернет, не запятнавши, богу, —

Ведь чистое дитя он взял с собой в дорогу.

Меняйтесь кольцами в священный этот час,

Я возложеньем рук благословляю вас.

Святой отец, сам бог с тобою здесь! Но что я?

Ты сам, быть может, бог. О, счастие какое!

Да, их соединить пора уж наконец.

И верно, хорошо ты это сделал, жрец!

Пусть будет из быков заколот самый лучший;

С двенадцати столов вино струей текучей

Польется; пастухов с округи соберу

И виноградарей на свадебном пиру…

Готовьте же ваш пир, но только похоронный!

Из сети не уйти, создателем сплетенной.

О, как жестоко ты мне протянул, старик,

И жизнь и счастие в последний этот миг!

О Дафна милая, что шепчешь ты страдая?

В моей руке твоя совсем как ледяная!

Готовьте мирру вы и саван для меня!

Так ты подумал, друг, — тебе не изменя,

Я матери своей и богу изменила

И, полюбив тебя, осталась жить, мой милый?

Пришла я потому, что умереть должна,

И весь мой дар тебе — лишь смерть моя одна.

Про яды слышал ты, что варятся ночами

И фессалийскими настоены цветами?

Я в чаше бледного отведала питья,

И стынет кровь моя, и умираю я.

О горе, о тоска! Венок цветущий, падай!

Что я свершила, то свершилось. Так и надо.

Любви могущество по мне познайте вы,

Запомнив все, что здесь вы видели, увы!

Пускай же матерей моя отучит доля

Своих детей губить, на мрачный брак неволя.

Будь воля господа, все вышло бы не так.

Жизнь улыбалась мне. Меня манил очаг,

Где, нежности полна, но и сознанья силы,

Жена покорная, дитя бы я растила,

Чтобы его расцвет любовью овевать…

Вот и заря, друзья, и скоро день опять!

Так поспешим туда, где холм алеет низкий,

Где милый мой родник бьет из-под тамариска.

Но ночь ко мне идет, все мраком осеня, —

Скорее, мой супруг, снеси ты сам меня

На ложе, где бы я нарядная лежала.

Сам на меня набрось ты мертвых покрывало.

Прощай, отец, вы все! Живи, любимый мой!

Она мертва. Дитя, прощусь навек с тобой.

Убийца ты — жена. Бог с буйной дернул силой, —

И ты уж удила, все в пене, закусила.

И потому-то вот без чувства, без ума

Меня, и дом, и дочь сгубила ты сама.

Да, человек жесток, богами одержимый!

Бежать, свои сады, Элладу, дом родимый,

Твой лоб запятнанный — все кинуть навсегда!

Цветок мой, дочь моя! Ох, горе мне, беда!

А сердце матери — как на копье подъято.

О боже, просвети, когда я виновата,

И накажи меня. Но нет моей вины,

И все дела мои к тебе устремлены,

Во славу господа и людям во спасенье.

Ведь милости твоей я чую дуновенье.

Мой драгоценный дар тебе — слеза моя.

Из глубины скорбей тебя восславлю я,

Твоею мудростью ниспосланную муку.

Ты взял дитя, — твою благословляю руку!

Ты только рвением была ослеплена.

Но в сердце вера есть. Тебя спасет она.

Кладите мертвую лицом к заре востока!

Назад, она моя! Я с ней уйду далеко,

Покину вместе с ней опустошенный свет,

Где больше ни любви, ни красоты уж нет.

Пусть богу мертвецов все на земле подвластно, —

Уйду туда, где жизнь, где свет сияет ясный.

И сосен и дубов нарубит мой топор,

Чтоб для обоих нас один пылал костер.

И в этом пламени и в ярком этом свете

Мы в амиантовой, единой крепкой сети

Покинем мир земной, что мне уже постыл, —

И возлетим к богам, в священный хор светил.