Стихотворения. Рассказы. Пьесы - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Бертольд Брехт (Стихотворения) #3

Стихотворения

Переводы под редакцией И. Фрадкина

Стихотворения 1916–1926 годов

Песня железнодорожников из Форт-Дональда Перевод Арк. Штейнберга

^{2}

Мужчины из Форт Дональда^{3} — эгей!

Двинулись против теченья к пустынным лесам, что растут искони,

Но леса окружили их вплоть до озерных вод.

По колена в воде стояли они.

— И день никогда не придет, — сказали они.

— Мы захлебнемся до зари, — сказали они.

И, слушая ветер, вдруг замолчали они.

Мужчины из Форт-Дональда — эгей!

С кирками и рельсами мокли в воде и смотрели на небо туда и сюда.

Уже вечерело, и ночь из рябого озера гибко росла.

Ни надежды, ни неба, куда ни взгляни.

— И мы умрем сказали они.

— Если заснем, — сказали они, —

Не разбудит нас день никогда.

Мужчины из Форт-Дональда — эгей!

Молвили: — Стоит нам только заснуть, и прощай наши дни!

А сон вырастал из воды и тьму, и они очумели от этой брехни.

И сказал один: — Спойте-ка «Джонни-моряк».

— Да! Нас это поддержит! — вскричали они.

— Да! Мы это споем! — закивали они.

И они запели «Джонни-моряк».

Мужчины из Форт-Дональда — эгей!

Барахтались в этом темном Огайо, среди утопающих рощ,

Но они распевали, словно им было бог весть как хороши.

Никогда еще так не певали они.

— Где ты, Джонни-моряк! — распевали они.

— Что ты делаешь ночью! — орали они.

И Огайо под ними взбухал, а вверху были ветер и дождь.

Мужчины из Форт-Дональда — эгей!

Будут петь и не спать, пока не заснут навсегда.

Но ветер сильнее мужских голосов,

И вода их зальет через пять часов.

— Где ты, Джонни-моряк! — распевали они.

— Слишком много воды, — бормотали они.

А когда рассвело, только ветер гудел и вода… вода…

Мужчины из Форт-Дональда — эгей!

Поезда над ними к озеру Эри жужжат сквозь мрак.

И на старом месте ветер поет и гонит над лесом огни,

И сосны кричат вослед поездам: эгей!

— В тот день заря не взошла никогда! — кричат они.

— На рассвете их задушила вода! — кричат они.

Наш ветер частенько поет их песенку «Джонни-моряк».

1916

Легенда о девке Ивлин Ру Перевод Д. Самойлова

^{4}

Она бывала сама не своя

Весной на морском ветру.

И с последней шлюпкой на борт прибыла

Юная Ивлин Ру.

Носила платок цвета мочи

На теле красы неземной.

Колец не имела, но кудри ее

Лились золотой волной.

«Господин капитан, возьмите меня с собой до Святой земли,

Мне нужно к Иисусу Христу».

«Поедем, женщина, мы, бобыли,

Понимаем твою красоту!»

«Вам это зачтется. Иисус-господь

Владеет душой моей».

«А нам подари свою сладкую плоть,

Господь твой помер уже давно, и некому душу твою жалеть,

И ты себя не жалей».

И поплыли они сквозь ветер и зной,

И любили Ивлин Ру.

Она ела их хлеб, пила их вино

И плакала поутру.

Они плясали ночью и днем,

Плывя без ветрил и руля.

Она была робкой и мягкой, как пух,

Они — тверды, как земля.

Весна пришла. И ушла весна.

Когда орали на пьяном пиру,

Металась по палубе корабля

И берег в ночи искала она,

Бедная Ивлин Ру.

Плясала ночью, плясала днем,

Плясала сутки подряд.

«Господин капитан, когда мы придем

В пресветлый господний град?»

Капитан хохотал, лежа на ней

И гладя ее по бедру.

«Коль мы не прибудем — кто ж виноват?

Одна только Ивлин Ру!»

Плясала ночью. Плясала днем.

Исчахла, бледна, как мел.

Юнги, матросы и капитан —

Каждый ее имел.

Она ходила в грязном шелку,

Ее измызгали в лоск.

И на ее исцарапанный лоб

Спускались патлы волос.

«Никогда не увижу тебя, Иисус,

Меня опоганил грех.

До шлюхи не можешь ты снизойти,

Оттого я несчастней всех».

От мачты к мачте металась она,

Потому что тоска проняла.

И не видел никто, как упала за борт,

Как волна ее приняла.

Тогда стоял студеный январь.

Плыла она много недель.

И когда на земле распустились цветы,

Был март или апрель.

Она отдалась темным волнам

И отмылась в них добела.

И, пожалуй, раньше, чем капитан,

В господнем граде была.

Но Петр захлопнул райскую дверь:

«Ты слишком грешила в миру.

Мне бог сказал: не желаю принять

Потаскуху Ивлин Ру».

Пошла она в ад. Но там сатана

Заорал: «Таких не беру!

Не хочу богомолку иметь у себя,

Блаженную Ивлин Ру!»

И пошла сквозь ветер и звездную даль,

Пошла сквозь туман и мглу.

Я видел сам, как она брела.

Ее шатало. Но шла и шла

Несчастная Ивлин Ру.

1917

О грешниках в аду Перевод Е. Эткинда

Беднягам в преисподней

От зноя тяжело,

Но слезы друзей, кто заплачет о них,

Им увлажнят чело.

А тот, кто жарче всех горит,

Охваченный тоской,

За слезинкой в праздник приходит к вам

С протянутой рукой.

Но его, увы, не видно.

Сквозь него струится свет,

Сквозь него зефиры дуют

И его как будто нет.

Вот вышел Мюллерэйзерт^{5},

Слезой не увлажнен,

Потому что невесте его невдомек,

Что в Америке помер он.

Вот вышел Каспар Неер^{6},

Никто вослед ему

Не пролил пока ни единой слезы —

Бог знает почему.

А вот и Георге Пфанцельт^{7}.

Он полагал, глупец,

Что ждет его не то, что всех нас, —

Совершенно другой конец.

Прелестница Мария,

В больнице для бедных сгнив,

Не удостоена слезы

Тех, кто остался жив.

А вот стоит и сам Берт Брехт —

Там, где песик пускал струю.

Он слез лишен, потому что все

Полагают, что он в раю.

Теперь в геенне горит он огнем…

Ах, лейте слезы рекой,

А то ведь ему тут вечно стоять

С протянутою рукой.

Песня висельников Перевод Ю. Левитанского

^{8}

Ваш скверный хлеб жуя под этим небом,

Мы хлещем ваше скверное вино,

Чтоб вдруг не подавиться вашим хлебом.

А жажда нас настигнет все равно.

За несколько глотков вина дурного

Мы ужин ваш вам дарим всякий раз…

У нас грехи — и ничего иного.

Зато мораль — мораль, она у вас.

Жратвою мы набиты мировою —

За ваши деньги куплена она.

И если наша пасть полна жратвою,

То ваша пасть молитвами полна.

Когда повиснем над землей, как лампы,

Как ваш Исус, как яблочко ранет,

Пожалуйста, возденьте ваши лапы

К тому, кого на самом деле нет.

Бабенок ваших лупим как угодно,

За ваш же счет мы учим их уму.

И так они довольны, что охотно

Идти готовы с нами хоть в тюрьму.

Красоткам, что пока не растолстели,

Чей бюст еще достаточно упруг,

Приятен тип, что спер у них с постели

Те шмотки, что оплачивал супруг.

Их глазки похотливые — в елее,

Да задраны юбчонки без стыда.

Любой болван, лишь был бы понаглее,

Воспламенит любую без труда.

Твои нам сливки нравятся, не скроем,

И мы тебе однажды вечерком

Такую баню знатную устроим,

Что захлебнешься снятым молоком.

Пусть небо не для нас, но мы земною

Своею долей счастливы стократ.

Ты видишь небо, брат с изломанной спиною?

Свободны мы, да, мы свободны, брат!

1918

О Франсуа Вийоне Перевод Д. Самойлова

^{9}

Был Франсуа ребенком бедняков,

Ветра ему качали колыбель.

Любил он с детства без обиняков

Лишь небосвод, что сверху голубел.

Вийон, что с детских лет ложился спать на траву,

Увидел, что ему такая жизнь по нраву.

На пятке струп и в задницу укус

Его учили: камень тверже скал.

Швырял он камни — в этом видел вкус, —

И в свалке на чужой спине плясал.

И после, развалясь, чтоб похрапеть на славу,

Он видел, что ему такая жизнь по нраву.

Господской пищей редко тешил плоть,

Ни разу не был кумом королю.

Ему случалось и ножом колоть,

И голову засовывать в петлю.

Свой зад поцеловать он предлагал конклаву,

И всякая жратва была ему по нраву.

Спасенье не маячило ему.

Полиция в нем истребила честь.

Но все ж он божий сын, и потому

Сумел и он прощенье приобресть —

Когда он совершил последнюю забаву,

Крест осенил его и был ему по нраву.

Вийон погиб в бегах, перед норой

Где был обложен ими, но не взят —

А дерзкий дух его еще живой,

И песенку о нем еще твердят.

Когда Вийон издох, перехитрив облаву,

Он поздно понял, что и смерть ему по нраву.

1918

Гимн богу Перевод В. Куприянова

В темных далеких долинах гибнут голодные.

Ты же дразнишь хлебом их и оставляешь гибнуть.

Ты восседаешь, незримый и вечный,

Жестокий и ясный над вечным творением.

Губишь ты юных и жаждущих счастья,

А смерти ищущих не отпускаешь из жизни.

Из тех, кто давно уже тлен, многие

Веровали в тебя и с надеждою гибли.

Оставляешь ты бедных в бедности,

Ибо их вера прекрасней твоего неба,

Но всегда они гибли прежде твоего пришествия,

Веруя, умирали, но тотчас делались тленом.

Говорят — тебя нет, и это было бы лучше.

Но как это нет того, кто так умеет обманывать?

Когда многие живы тобой и без тебя не умрут —

Что по сравнению с этим значило бы: тебя нет?

О, Фаллада, висишь ты! Перевод Арк. Штейнберга

^{10}

Я волок мой полок из последней силы,

До Франкфуртер Алле дополз едва,

Закружилась моя голова,

Ну и слабость! — я подумал, — о, боже!

Шаг или два — я свалюсь полудохлый и хилый;

Тут я грохнулся оземь всеми костьми, через десять минут, не позже.

Едва со мной приключилось это

(Извозчик пошел искать телефон), —

Голодные люди с разных сторон

Хлынули из домов, дабы урвать хоть фунт моей плоти.

Мясо живое срезали они со скелета.

Но я же еще дышу! Что ж вы смерти моей не подождете!

Я знавал их прежде — здешних людей. Они сами

Приносили мне средство от мух, сухари и сольцу,

И наказывали ломовику-подлецу,

Чтоб со мной по-людски обращался жестокий возница.

Нынче они мне враги, а ведь раньше мы были друзьями.

Что же с ними стряслось? Как могли они так страшно перемениться?

Не пойму я — в силу каких событий

Исказились они? Я себе задаю вопрос:

Что за холод прошиб их, что за мороз

Простудил их насквозь? Озверели, что ли, от стужи?

Поскорей помогите же им, поспешите,

А не то такое вас ждет, что даже в бреду не придумаешь хуже.

1920

Календарные стихи Перевод Д. Самойлова

Хоть и вправду снег разъел мне кожу

И до красноты я солнцем продублен.

Говорят, что не узнать меня, ну что же!

Кончилась зима — другой сезон.

На камнях спокойно он разлегся,

Грязь и тина на башке растут,

Звезды, что начищены до лоска,

Знать не знают, толст он или худ.

Вообще созвездья знают мало,

Например, что он изрядно стар.

И луна черна и худощава стала.

Он продрог на солнце и устал.

Ах, на пальцах черных толстый ноготь,

Лебедь мой, не стриг он и берег,

Отпускал, не позволяя трогать.

Лишь просторный надевал сапог.

Он сидел на солнышке немного,

В полдень фразу он произносил,

Вечером легчало, слава богу,

По ночам он спал, лишившись сил.

Как-то хлынула вода, зверье лесное

Исчезало в нем, а он все жрал,

Воздух жрал и все съестное.

И увял.

1922

Баллада о старухе Перевод Д. Самойлова

^{11}

В понедельник стало полегче старой,

И всем на диво она поднялась.

Грипп ей казался небесной карой.

Она с осени высохла и извелась.

Два дня ее не отпускала рвота.

Она встала буквально как снег бела.

Продукты в запасе, но есть неохота.

И она один только кофе пила.

Теперь она выкрутилась. Рановато

Петь над нею за упокой.

От своего орехового серванта

Она не спешила — вон он какой,

Пускай червяк в нем завелся, а все же

Старинная вещь. О чем говорить!

Она его жалела. Спаси его, боже.

И стала еще раз варенье варить.

И она купила новую челюсть.

Когда есть зубы, иначе жуешь.

К ночи, когда себе спать постелешь,

Их в кофейную чашку уютно кладешь.

Письмо от детей ее не волнует,

Но о них она будет бога просить.

А сама еще с богом перезимует.

И черное платье еще можно носить.

1922

Мария Перевод Д. Самойлова

^{12}

В ночь ее первых родов

Стояла стужа. Но после

Она совершенно забыла

Про холод, про дымную печку в убогом сарае.

Про то, что она задыхалась, когда отходил послед.

Но главное — позабыла она чувство стыда,

Свойственное беднякам:

Стыд, что ты не одна.

Именно потому это стало казаться в позднейшие годы большим торжеством,

Со всем, что подобает.

Пастухи прекратили свои пересуды.

Позже, в истории, стали они королями.

Студеный ветер

Стал ангельским пением,

А от дыры в потолке, сквозь которую дуло снаружи,

Осталась звезда, глядевшая вниз.

Все это

Исходило от лика сына ее, который был легок,

Любил, когда пели,

Приглашал к себе бедняков,

И привычку имел жить среди королей

И ночью видеть звезду над собой.

1922

Рождественская легенда Перевод Д. Самойлова

^{13}

В рождественский вечер холод лют,

И мы сидим здесь, бедный люд,

Сидим в холодной конуре,

Где ветер, словно на дворе.

Войди, Иисусе, на нас взгляни,

Ты очень нам нужен в такие дни.

Сидим кружком и ждем зари,

Как басурмане и дикари.

Снег ломит кости, как болесть,

Снег хочет к нам в нутро залезть.

Войди к нам, снег, без лишних слов:

Не для тебя небесный кров.

Мы нынче гоним самогон,

И он горяч, как сам огонь,

Нам станет легче и теплей.

Гуляет зверь среди полей.

Войди к нам и ты, бездомный зверь,

У нас для всех открыта дверь.

Лохмотья сунем мы в очаг,

Огонь согреет нас, бедняг,

Но только эта ночь пройдет,

Нам руки холодом сведет.

Входи к нам ветер, уже рассвет,

Ведь и у тебя отчизны нет.

1923

На смерть преступника Перевод Д. Самойлова

Слышу я: скончался тот преступник.

И когда совсем закоченел он,

Оттащили в «погреб без приступок»,

И осталось все, как прежде, в целом:

Умер только лишь один преступник,

А не все, кто занят мокрым делом.

Мы освободились от бандита,

Слышу я, и не нужна здесь жалость,

Ведь немало было им убито.

Ничего добавить не осталось.

Нет на свете этого бандита.

Впрочем, знаю: много их осталось.

Я ничего не имею против Александра Перевод В. Куприянова

Тимур^{14}, я слышал, приложил немало усилий, чтобы завоевать мир.

Мне его не понять:

Чуть-чуть водки — и мира как не бывало.

Я ничего не имею против Александра^{15}.

Только

Я встречал и таких людей,

Что казалось весьма удивительным,

Весьма достойным вашего удивления,

Как они

Вообще живы.

Великие люди выделяют слишком много пота.

Все это доказывает лишь одно:

Что они не могли оставаться одни,

Курить,

Пить

И так далее.

Они были, наверное, слишком убоги,

Если им недостаточно было

Просто пойти к женщине.

Гордиев узел Перевод Е. Эткинда

Когда Македонец

Рассек узел мечом,

Они вечером в Гордионе^{16}

Назвали его «рабом

Своей славы».

Ибо узел их был

Одним из простейших чудес света,

Искусным изделием человека, чей мозг

(Хитроумнейший в мире!) не сумел

Оставить по себе ничего, как только

Двадцать вервий, затейливо спутанных — для того,

Чтобы распутала их

Самая ловкая в мире

Рука, которая в ловкости не уступала

Другой — завязавшей узел. Наверное, тот, завязавший,

Собирался потом развязать,

Сам развязать, но ему,

К сожаленью, хватило всей жизни лишь на одно —

На завязыванье узла.

Достаточно было секунды,

Чтобы его разрубить.

О том, кто его разрубил,

Говорили, что это

Был еще лучший из всех его поступков,

Самый дешевый и самый безвредный.

Справедливо, что тот, неизвестный,

Который свершил лишь полдела

(Как все, что творит божество),

Не оставил потомству

Имени своего,

Зато грубиян-разрушитель

Должен был, словно по приказу небес,

Назвать свое имя и лик свой явить полумиру.

Так говорили люди в Гордионе, я же скажу:

Не все, что трудно, приносит пользу, и,

Чтобы стало на свете одним вопросом поменьше,

Реже потребен ответ.

Чем поступок.

Гость Перевод В. Корнилова

Уже стемнело, но она усердно

Про все семь лет спросить его стремится.

Он слышит: режут во дворе наседку,

И знает: в доме не осталось птицы.

Теперь нескоро он увидит мясо.

— Ешь, — просит, — ешь! — Он говорит? — Потом.

— Где был вчера? — Он говорит: — Скрывался.

— А где скрывался? — В городе другом!

Торопится, встает, скрывая муку,

Он улыбается: — Прощай! — Прощай!.. — В руке

Не удается удержать ей руку…

И только видит прах чужой на башмаке.

Корова во время жвачки Перевод Д. Самойлова

Наваливаясь грудью на кормушку,

Жует. Глядите, как она жует,

Как стебелька колючую верхушку

Медлительно захватывает в рот.

Раздутые бока, печальный старый глаз,

Медлительные челюсти коровьи.

И, в удивленье поднимая брови,

Она на зло взирает, не дивясь.

В то время, как она не устает жевать,

Ее жестоко тянут за соски,

Она жует и терпит понемножку.

Ведь ей знакома жесткость той руки,

И ей давно на все уже плевать,

И потому она кладет лепешку.

1925

Сонет о жизни скверной Перевод Ю. Левитанского

Семь лет в соседстве с подлостью и злобой

Я за столом сижу, плечом к плечу,

И, став предметом зависти особой,

Твержу: «Не пью, оставьте, не хочу!»

Хлебаю свой позор из вашей чаши,

Из вашей миски — радости свои.

На остальные ж притязанья ваши

Я говорю: «Потом, друзья мои!»

Такая речь не возвышает душу.

Себе в ладонь я дунул, и наружу

Пробился дух гниенья. Что за черт!

Тогда я понял — вот конец дороги.

С тех пор я наблюдаю без тревоги,

Как век мой краткий медленно течет.

1925

Любим ли ими я — мне все равно… Перевод Е. Эткинда

Любим ли ими я — мне все равно,

Пусть обо мне злословят люди эти;

Мне жаль, что нет величия на свете, —

Оно меня влечет к себе давно.

Пошел бы я с великими в кабак,

За общий стол мы вместе сесть могли бы;

Была бы рыба — ел бы хвост от рыбы,

А не дали — сидел бы просто так.

Ах, если б справедливость под луною!

Я был бы рад, хотя б она и мною

Безжалостно решила пренебречь!

А может, нас обманывает зренье?

Увы, я сам — трудна мне эта речь! —

Питаю к неудачникам презренье.

Из книги «Домашние проповеди»

^{17}

О хлебе и детях Перевод С. Кирсанова

Они и знать не хотели

О хлебе в простом шкафу.

Кричали, что лучше б ели

Камень или траву.

Заплесневел этот хлебец.

Никто его в рот не брал.

Смотрел он с мольбою в небо,

И хлебу шкаф сказал:

«Они еще попросят —

Хоть крошку, хоть чуть-чуть,

Кусочек хлеба черствый,

Чтоб выжить как-нибудь».

И дети в путь пустились,

Блуждали много лет.

И им попасть случилось

В нехристианский свет.

А дети у неверных

Болезненны, худы,

Им не дают и скверной

Постной баланды.

И эти дети просят

Дать хлебушка чуть-чуть,

Кусочек самый черствый,

Чтоб выжить как-нибудь.

Заплесневел ломоть хлеба.

Мышами в лапки взят.

Найдется ли у неба

Хоть крошка для ребят?

1920

Апфельбек, или Лилия в долине Перевод М. Ваксмахера

^{18}

С лицом невинным Якоб Апфельбек

Отца и мать убил в родном дому

И затолкал обоих в гардероб,

И очень скучно сделалось ему.

Над крышей ветер тихо шелестел,

Белели тучки, в дальний край летя.

А он один в пустом дому сидел,

А он ведь был еще совсем дитя.

Шел день за днем, а ночи тоже шли,

И в тишине, не ведая забот,

У гардероба Якоб Апфельбек

Сидел и ждал, как дальше все пойдет.

Молочница приходит утром в дом

И ставит молоко ему под дверь,

Но Якоб выливает весь бидон,

Поскольку он почти не пьет теперь.

Дневной тихонько угасает свет,

Газеты в дом приносит почтальон,

Но Якобу не нужно и газет,

Читать газеты не умеет он.

Когда от трупов тяжкий дух пошел,

Был Апфельбек сдержать не в силах слез.

Заплакал горько Якоб Апфельбек

И на балкон постель свою унес.

И вот спросил однажды почтальон?

«Чем так разит? Нет, что-то здесь не то!»

Сказал невинно Якоб Апфельбек;

«То в гардеробе папино пальто».

Молочница спросила как-то раз:

«Чем так разит? Неужто мертвецом?»

«Телятина испортилась в шкафу», —

С невинным он ответствовал лицом.

Когда ж они открыли гардероб,

С лицом невинным Апфельбек молчал.

«Зачем ты это сделал, говори!»

«Я сам не знаю», — он им отвечал.

Молочница вздохнула через день,

Когда весь этот шум слегка утих:

«Ах, навестит ли Якоб Апфельбек

Могилку бедных родичей своих?»

1919

О детоубийце Марии Фарар Перевод Д. Самойлова

^{19}

Мария Фарар, неполных лет,

Рахитичка, особых примет не имеет.

Сирота, как полагают — судимости нет,

Вот что она сообщить имеет:

Она говорит, как пошел второй месяц,

У какой-то старухи ей подпольно

Было сделано, говорит, два укола,

Но она не скинула, хоть было больно.

Но, вы, прошу вас, не надо

негодованья,

Любая тварь достойна вспомоществования.

Все же деньги она, говорит, отдала,

А потом затягивалась до предела,

Потом пила уксус, перец туда клала,

Но от этого, говорит, ослабела.

Живот у нее заметно раздуло,

Все тело ломило при мытье посуды,

И она подросла, говорит, в ту пору,

Молилась Марии и верила в чудо.

И вы, прошу вас, не надо

негодованья,

Любая тварь достойна вспомоществования,

Но молилась она, очевидно, зря,

Уж очень многого она захотела.

Ее раздувало. Тошнило в церкви. И у алтаря

Она со страху ужасно потела.

И все же она до самых родов

Свое положенье скрывала от всех.

И это сходило, ведь никто б не поверил,

Что такая грымза введет во грех.

И вы, прошу вас, не надо

негодованья,

Любая тварь достойна вспомоществованья.

В этот день, говорит, едва рассвело,

Она лестницу мыла. И вдруг словно колючки

Заскребли в животе. Ее всю трясло,

Но никто не заметил. И ей стало получше.

Ломала голову — что это значит,

Весь день развешивая белье.

Наконец поняла. Стало тяжко на сердце.

Лишь потом поднялась в свое жилье.

А вы, прошу вас, не надо

негодованья,

Любая тварь достойна вспомоществованья.

За ней пришли. Она лежала пластом.

Выпал снег, его надо убрать с дороги.

День был жутко длинный. И только потом,

К ночи, она принялась за роды.

И она родила, как говорит, сына.

Сын был такой же, как все сыновья.

Но она не как все, хотя нет оснований,

Чтоб за это над ней издевался я.

И вы, прошу вас, не надо

негодованья,

Любая тварь достойна вспомоществованья.

Так пусть она рассказывает дальше

О своем сыне и своей судьбе.

(Она, говорит, расскажет без фальши!)

Значит, и о нас — обо мне и о тебе.

А потом, говорит, выворачивать стало

Ее, словно качало кровать,

И она, не зная, что от этого будет,

С трудом заставляла себя не кричать.

Но вы, прошу вас, не надо

негодованья,

Любая тварь достойна вспомоществованья.

Из последних сил, говорит, она

Из своей каморки, ледяной как погреб,

Едва дотащилась до гальюна

И там родила, когда — не упомнит.

Видно, шло к утру. Говорит — растерялась,

Какой-то страх ее охватил,

Говорит, озябла и едва держала

Ребенка, чтоб не упал в сортир.

А вы, прошу вас, не надо

негодованья,

Любая тварь достойна вспомоществованья.

Вышла она, говорит, из сортира,

До этого все было молчком,

Но он, говорит, закричал, и это ее рассердило,

И она стада бить его кулаком.

Говорит, била долго, упорно, слепо,

Пока он не замолк и стал неживой.

До рассвета с ним пролежала в постели,

А утром спрятала в бельевой.

Но вы, прошу вас, не надо

негодованья,

Любая тварь достойна вспомоществованья.

Мария Фарар, незамужняя мать,

Скончавшаяся в мейсенской каталажке,

Хочет всем тварям земным показать

Их подлинный облик без всякой поблажки.

Вы, рожающие в стерильных постелях,

Холящие благословенное лоно,

Не проклинайте заблудших и сирых,

Ибо грех их велик, но страданье огромно.

Потому, прошу вас, не надо

негодованья,

Любая тварь достойна вспомоществованья.

Литургия дуновения Перевод В. Куприянова

^{20}

Откуда-то тетка пришла говорят

У нее помутился от голода взгляд

Но весь хлеб поедал солдат

Она упала в канаву от истощенья

И забыла навеки как есть хотят.

А кроны дерев без движенья

И птичий не слышен хор

И на вершинах гор

Ни дуновенья.

И тут же лекарь пришел говорят

Он сказал; этой тетке место в могиле

И голодную тетку зарыли

И как будто бы в этом никто не виноват

И лекарь ухмылялся без тени смущенья.

А кроны дерев еще без движенья

И птичий не слышен хор

И на вершинах гор

Ни дуновенья.

Но нашелся один человек говорят

Интересы порядка — ничто для него

Но история с теткой задела его

Он сочувственно выразил недоуменье

Он сказал, само собой, люди есть хотят.

Но кроны по-прежнему без движенья

И птичий не слышен хор

И на вершинах гор

Ни дуновенья.

И тут полицейский пришел говорят

Он руки человеку завернул назад

И стукнул его два-три раза подряд

И тот уже не говорил, чего люди хотят

А полицейский сказал в заключенье:

Ну вот, кроны дерев без движенья

И птичий не слышен хор

И на вершинах гор

Ни дуновенья.

Тут три бородатых пришли говорят

И сказали: это дело одному не под силу

Но они поплатились за это ученье

Их слова свели их к червям в могилу

Так они позабыли, чего хотят.

А кроны дерев без движенья

И птичий не слышен хор

И на вершинах гор

Ни дуновенья.

Тут пришло сразу много людей говорят

Они захотели чтоб их выслушал солдат

Но сказал за солдата его автомат

И забыли эти люди, чего они хотят

Но на лбу их морщина залегла с тех пор.

Хотя кроны дерев все еще без движенья

И птичий не слышен хор

И на вершинах гор

Ни дуновенья.

Тут пришел большой красный медведь^{21} говорят

Чуждым был медведю местный уклад

Но он стреляный был и не лез наугад

Стал он жрать этих птичек всех без исключенья.

Вот тут-то кроны пришли в движенье

И птичий всполошился хор

И на вершинах гор

Есть дуновенье.

1924

О покладистости природы Перевод М. Ваксмахера

Ах, душистым парным молоком угощает прохладная кружка

Стариковский, беззубый, слюнявый рот.

Ах, пес приблудный, любви взыскуя,

Порой к сапогу живодера льнет.

И негодяю, который насилует в роще ребенка,

Кивают приветливо вязы тенистой листвой.

И дружелюбная пыль нас просит забыть поскорее,

Убийца, след окровавленный твой.

И ветер крики с перевернувшейся лодки

Старательно глушит, заполняя лепетом горы и дол,

А потом, чтобы мог сифилитик заезжий поглазеть на веселые ноги служанки,

Приподымает услужливо старенькой юбки подол.

И ночною порой в жарком шепоте женщины тонет

Тихий плач проснувшегося в углу малыша.

И в руку, которая лупит ребенка, угодливо падает яблоко,

И собою довольная яблоня чудо как хороша.

Ах, как ярко горят глаза мальчишки,

Когда под отцовским ножом с перерезанным горлом на землю валится бык!

И как бурно вздымаются женские, детей вскормившие груди,

Когда полковые оркестры разносят маршей воинственный рык.

Ах, матери наши продажны, сыновья унижаются наши,

Ибо для моряков с обреченного судна любой островок благодать.

И умирающий одного только хочет: дожить до рассвета,

Третий крик петухов услыхать.

1926

Песня за глажкой белья об утраченной невинности Перевод Д. Самойлова

^{22}

Наверное, это неправда,

Хоть мне твердила мать?

Себя испаскудишь и будешь не рада,

Ведь чистой уже не стать.

Такого не бывает

Со мной или с бельем;

Все пятна отмывает

Рекой или ручьем.

В одиннадцать лет творила

Такое, что молвить — срам.

И плоть ублаготворила

К четырнадцати годам.

Пусть грязь к белью пристала,

Но есть на то вода,

Чистехонькое стало,

Как девичья фата.

Я пала уже до предела,

Когда появился он,

И до небес смердела,

Как город Вавилон.

Когда белье полощут,

Не надо рук жалеть,

Почувствуешь на ощупь,

Что начало белеть.

Когда меня обнял мой первый

И я обняла его,

Почувствовала, как со скверной

Рассталось мое существо.

Вот так с бельем бывает,

Так было и со мной —

Всю скверну отмывает

Бегущею волной.

Но зря меня отмывали,

Пришли худые года,

И падлом и дрянью меня обзывали,

И падлом я стала тогда.

От жмотства мало толка,

Им бабу не спасешь.

Храни белье на полке —

Оно грязнится все ж.

Но вечно не быть дурному,

И вновь явился другой.

И все у нас было совсем по-иному,

И вновь я стала иной.

Его снесешь на реку,

Есть сода, ветер, свет,

Подаришь человеку —

И грязи больше нет.

Что будет? — пусть меня спросят,

А я отвечу одно:

Уж если белье не износят:

Зазря пропадет оно.

А станет вдруг непрочным,

Его река возьмет,

И заполощет в клочья.

И так произойдет.

1921

О приветливости мира Перевод В. Корнилова

На пустой земле, где ветер лют,

Каждый поначалу наг и худ.

Зябко ждет, когда придет черед:

Женщина пеленкой обернет.

Не желал никто его, не звал

И за ним повозки не послал,

Был он неизвестен никому,

Но мужчина руку дал ему.

И с пустой земли, где ветер лют,

В струпьях и в коросте все уйдут.

Наконец, полюбят этот свет,

Если горсть земли им кинут вслед.

О лазании по деревьям Перевод Д. Самойлова

Когда из ваших вод вы вылезаете к ночи —

Ведь вы должны быть голы, а кожа упруга, —

Карабкайтесь тогда на большие деревья.

А небо должно быть белесым. А ветер дуть с юга.

Ищите тогда кроны, что черно и огромно

Колеблются вечером все тише и тише,

И ждите полночи в лиственной чаще.

И ужас вокруг и летучие мыши.

Кустарников тугие, жесткие листья

Вам спину корябают, поэтому лучше

Прижаться к стволу; ну так лезьте скорее,

Негромко кряхтя, на верхние сучья!

Прекрасно качаться на самой вершине,

Но только ее не толкайте стопою,

Прильните к верхушке, ведь дерево это

Сто лет качает ее над собою.

О плавании в озерах и реках Перевод Д. Самойлова

Бесцветным летом, когда ветры веют

Лишь поверху, свистя в высоких кронах,

Лежите тихо в реках и озерах,

Отмачивайтесь, как белье в затонах.

В воде легчает тело. И когда

Из речки в небо падает рука,

Ее легко качает слабый ветер,

Наверно, спутав с веткой лозняка.

Днем тишину предоставляет небо.

Летают ласточки. Тут, в лоне ила,

Прикрой глаза. А пузырьки набухнут,

Знай: сквозь тебя рыбешка просквозила.

Я весь — живот, и бедра, и рука, —

Прижавшись тесно, мы лежим на дне.

И лишь когда сквозь нас проходят рыбы,

Я ощущаю солнце в вышине.

Когда к закату станешь от лежанья

Совсем ленив, недвижен и разнежен,

Все это нужно без оглядки, с плеском,

Швырнуть в теченье рек, на самый стрежень.

Так лучше делать вечером, когда

Акулье небо с жадностью стоит,

Бледнея, над рекою, и предметы

Приобретают их исконный вид.

Конечно, лучше будет на спине

Лежать, как и обычно вы лежите.

Не надо плыть, а делать так, как будто

К подонной гальке вы принадлежите.

Смотрите в небо, словно бы несет

Вас женщина, на это и похоже,

Плывите, как в своих прудах и реках

Ты плаваешь ночами, добрый боже.

1919

О городах Перевод Е. Эткинда

^{23}

Под ними текут нечистоты.

Внутри — ничего, а над ними клубятся дымы.

Мы были внутри. Мы там заполняли пустоты.

Мы быстро исчезли. Исчезнет и город, как мы.

1927

Большой благодарственный хорал Перевод Е. Эткинда

^{24}

Люди, воздайте хвалу наступающей ночи.

Близок предел

Всех ваших суетных дел.

Жизнь ваша на день короче.

Пойте хвалу насекомым, животным и птицам.

Всем им, как вы,

Жившим средь сочной травы,

С жизнью придется проститься.

Дубу воздайте хвалу, из навоза растущему к небу.

Дуб этот рос,

И кормил его жирный навоз,

Но устремлялся он к небу.

Пойте хвалу небесам, у которых забота иная!

К счастью для вас,

Небо забыло про вас —

Память у неба дрянная.

Пойте хвалу темноте, нисходящей холодным покровом!

Ночь на пути…

Мирно из мира уйти

Не помешает никто вам.

Баллада об искателях приключений Перевод К. Богатырева

Солнцем иссушенный, дождями избитый,

С краденым лавром над шапкой кудрей,

Он забыл свою молодость, только сны ее не забыты,

Крыша забыта, только не небо над ней.

О вы, адом исторгнутые во гневе,

Убийцы, познавшие горе с лихвой,

Зачем не остались вы у матери в чреве,

Где спалось так уютно в лад с тишиной?

А он все ищет, плывя по полынному морю,

Хоть и мать успела о нем забыть,

Ругаясь и плача, но с усмешкой во взоре,

Страну, где можно было бы жить.

И ему, прошедшему сквозь огонь и воду,

Исхлестанному адом и раем земным,

Снится порой кусочек небосвода

И лужайка маленькая под ним.

1917

О сподвижниках Кортеса Перевод В. Зоргенфрея

^{25}

Прошло семь дней. Повеял легкий ветер,

Поляны посветлели. Встало солнце,

И отдохнуть они решили. Вскрыли

Бочонки с водкой, выпрягли быков.

И к ночи часть зарезали. Когда же

Прохладно стало, нарубили веток

В болоте, жестких, толщиною в руку.

Потом глотали, на закате, мясо,

И запивали водкою, и пели.

А ночь была свежа и зелена.

Охрипнув, вдоволь водки наглотавшись.

С холодным взором, в звезды устремленным,

Они заснули в полночь у костра.

И спали крепко, но под утро слышал

Иной из них сквозь сон мычанье бычье.

Они проснулись в полусне — в лесу.

Отяжелев, со взором остеклелым,

Они встают, кряхтя, и в изумленье

Над головами видят свод из сучьев,

Сплетенных тесно, листьями покрытых

И мелкими, пахучими цветами.

И начинает свод уже давить

И, кажется, густеет. Душно. Солнца

Не видно, неба тоже не видать.

— Где топоры? — взревел начальник дико.

Их не было. Они лежали дальше,

Там, где быки мычали. Спотыкаясь,

Проклятья изрыгая, рвутся люди

Сквозь поросль, обступившую стеной.

Руками ослабевшими, рыча,

Кустарник рвут, — а он слегка дрожит,

Как будто бы колеблем легким ветром.

Два-три часа бесплодно потрудившись,

Они угрюмо приникают лбами,

Блестящими от пота, к жестким сучьям.

А сучья разрастаются, теснее

Сплетаясь. Позже, к вечеру, который

Был темен, — листья сверху разрослись, —

Они сидят, как обезьяны в клетке,

В молчании, и голод их томит.

В ночь гуще стала поросль. Но, должно быть,

Взошла луна. Светло довольно было.

Они друг друга видели еще.

Лишь к утру лес разросся так, что больше

Они уж ничего не различали.

Днем раздалось в лесу как будто пенье,

Но глухо. Перекличка, может быть.

Потом затихло. И быки молчали.

Под утро словно долетел до слуха

Их рев, но издалека. А потом

И вовсе стало тихо. Не спеша,

При легком ветре, под лучами солнца,

Лес поглотил в короткий срок луга.

1919

Баллада о пиратах Перевод Д. Самойлова

Осатанев от тьмы и водки,

Промокнув в пекле диких гроз,

Сорвав морозной ночью глотки

На марсе, белом, как мороз;

Под солнцем голы, как ладонь,

Перенеся жару, как тиф,

Пройдя сквозь голод, боль и вонь,

Орали те, кто еще жив:

О, неба синего настой!

Дуй, ветер, в парус! Всё к чертям!

Но ради Девы Пресвятой

Оставьте только море нам!

Ни поле, ни луна над домом,

Ни туз бубновый, ни кабак,

Ни танцы с бабами и ромом

Их не удержат — все пустяк.

Обрыдли драки по притонам,

Воротит душу от бабья.

Им нужен, родины лишенным,

Лишь борт родного корабля.

О, неба синего настой!

Дуй, ветер, в парус! Всё к чертям!

Но ради Девы Пресвятой

Оставьте только море нам.

Всех крыс его и все изъяны,

Его нутро, его чуму

Они ругали, когда пьяны,

Но были верными ему.

Прикручивали волосами

Себя к снастям в дни непогод.

Они б спознались с небесами,

Когда б там был небесный флот.

О, неба синего настой!

Дуй, ветер, в парус! Всё к чертям!

Но ради Девы Пресвятой

Оставьте только море нам!

Шелка, парча — им все едино,

В трюм валят золото, холсты,

И льют награбленные вина

В подтянутые животы.

Гниющим трупом пахнет джонка,

Прогорклым ладаном — шелка.

Напившись, в драке, как ягненка,

Заколют из-за пустяка.

О, неба синего настой!

Дуй, ветер, в парус! Всё к чертям!

Но ради Девы Пресвятой

Оставьте только море нам!

Убьют беззлобно и проворно,

Кто попадется — всех подряд.

Веревкою затянут горло,

Как на рангоуте канат.

И дуют чистый спирт над трупом,

За борт в беспамятстве летят

И, издеваясь друг над другом,

Босой ногою шевелят.

О, неба синего настой!

Дуй, ветер, в парус! Всё к чертям!

Но ради Девы Пресвятой

Оставьте только море нам.

Перед лиловым горизонтом,

Когда обледенеет снасть,

При месяце, настолько тонком,

Что и друг друга не узнать,

Шныряют в океанской шири,

Как волки, всем суля напасть,

Поют, как мальчики в сортире,

Чтобы от скуки не пропасть.

О, неба синего настой!

Дуй, ветер, в парус! Всё к чертям!

Но ради Девы Пресвятой

Оставьте только море нам!

Расположась в отбитых шлюпах,

Жуют жратву без суеты,

И кое-как на чьих-то шлюхах

Укладывают животы.

Красив звериный их обычай!

Под нежным ветром хлещут ром!

Порой, мыча от страсти бычьей,

Одну терзают всемером.

О, неба синего настой!

Дуй, ветер, в парус! Всё к чертям!

Но ради Девы Пресвятой

Оставьте только море нам!

Когда в ногах довольно танца,

А в брюхе прогорает спирт,

Пусть солнце и луна не тмятся,

Плевать! Любой по горло сыт.

Их звезды светлые качают,

Покой и музыку даря.

И ветер в парусах крепчает,

Неся в безвестные моря.

О, неба синего настой!

Дуй, ветер, в парус! Всё к чертям!

Но ради Девы Пресвятой

Оставьте только море нам!

Но вечером, в апрельской сини,

Когда беззвездно и темно,

Медлительное море ими

Вдруг пресыщается само.

И небо, то, что так любимо,

Нахмуривается слегка.

И ветры, словно клубы дыма,

Натаскивают облака.

О, неба синего настой!

Дуй, ветер, в парус! Всё к чертям!

Но ради Девы Пресвятой

Оставьте только море нам!

И ветер утренний, играя,

Их тихо смахивает в ночь,

Лазурь вечерняя без края,

Смеясь, не хочет им помочь.

И чувствуют, как, их жалея,

Волна еще щадит штурвал.

Но к полночи рука борея

Их убивает наповал.

О, неба синего настой!

Дуй, ветер, в парус! Всё к чертям!

Но ради Девы Пресвятой

Оставьте только море нам!

Еще взнесет последним валом

Корабль, еще один порыв,

И там, в рассвете небывалом,

Они увидят острый риф.

И напоследок в шуме взводней

Послышится сквозь буйный шторм,

Как на пороге преисподней

Споет осатанелый хор.

О, неба синего настой!

Дуй, ветер, в парус! Всё к чертям!

Но ради Девы Пресвятой

Оставьте только море нам!

1918

Баллада о Ханне Каш Перевод Д. Самойлова

С глазами черней, чем омут речной,

В юбчонке с десятком заплаток,

Без ремесла, без гроша за душой,

Но с массой волос, что черной волной

Спускались до черных пяток,

Явилась, дитя мое, Ханна Каш,

Что накалывала фраеров,

Пришла с ветрами и ушла, как мираж,

В саванну по воле ветров.

У нее ни туфель, ни пары белья,

Она даже молитвы не знала,

И серою кошкой, не имевшей жилья,

Занесло ее в город, в гущу гнилья,

Словно между дровами зажало.

Она мыла посуду за малый баш,

Но не мылась сама дебела,

И все же, дитя мое, Ханна Каш

Почище других была.

Как-то ночью пришла в матросский кабак

С глазами черней, чем омут,

И был там Дж. Кент среди прочих гуляк,

И с нею Джек-Нож покинул кабак,

Потому что чем-то был тронут.

И когда Дж. Кент, беспутный апаш,

Чесался и щурил глаз,

Тогда, дитя мое, Ханна Каш

Под взглядом его тряслась.

Они стали близки там, где рыба и дичь,

Там сошлись колеи их путей.

У них не было койки и дома, где жить.

И они не знали, где пищи добыть

И как называть детей.

Но пусть ветер и снег впадают в раж,

Пусть саванну зальет потоп,

Все равно, дитя мое, Ханна Каш

Будет мужа любить по гроб.

Шериф говорит: он подонок и мразь.

Молочница: кончит он худо.

Но она говорит: уж раз я взялась,

То пусть он будет подонок и мразь,

Он муж мой. И я с ним буду.

И нету ей дела до драк и краж,

И простит она брехуна,

Ей важно, дитя мое, Ханне Каш,

Любит ли мужа она.

Там, где люлька стояла, — ни крыши, ни стен,

Их трепала беда постоянно,

Но за годом год они шли вместе с тем

Из города в лес, где ветер свистел,

За ветром дальше — в саванну.

И так, как идешь, покуда не сдашь,

Сквозь ветер, туман и дым,

Так шла, дитя мое, Ханна Каш

Вместе с мужем своим.

Хотя бы один воскресный денек,

Хоть пару приличной одежки,

Хотя бы один вишневый пирог,

Хотя бы пшеничной лепешки кусок

И вальс на губной гармошке!

Но каждый день все тот же пейзаж,

И солнца нет из-за туч.

Но все же, дитя мое, Ханна Каш

Сияет порой, как луч.

Он рыбу крал, а она — соль,

Крала, ничуть не унизясь.

И когда она варила фасоль,

У него на коленях ребенок босой

Вслух читал катехизис.

Полсотни лет — его верный страж,

Одна с ним душа и плоть.

Такова, дитя мое, Ханна Каш,

И да воздаст ей господь.

1921

Воспоминание о Марии А Перевод Д. Самойлова

Тогда при голубой луне сентябрьской,

Под сливою, под юным деревцом,

Я бледную любовь в руках баюкал,

Я обнимал ее, как милый сон.

А наверху, в прекрасном летнем небе,

Стояло долго облако одно,

И было белым и необычайным,

Но поднял я глаза — и где оно?

И много лун проплыло вниз и мимо

С тех пор, и много утекло воды.

Наверное, и сливы те срубили,

А что с любовью — спрашиваешь ты.

Я отвечаю, что никак не вспомню,

Хоть знаю, что имеешь ты в виду.

Но, правда, я лица ее не помню.

Я помню больше: поцелуй в саду.

И поцелуй забыл бы я, наверно,

Когда б не это облако одно.

Оно — я знаю — было очень белым

И сверху опустилось к нам оно.

А может быть, цветут все те же сливы

И семерых растит моя мечта.

И все же облако цвело минуту,

Но глянул я — а в небе пустота.

1920

Баллада о дружбе Перевод К. Богатырева

Как две тыквы, сгнив, по теченью

Плывут на стебле одном

По желтой реке — они в карты

Коротали время вдвоем,

И стреляли в цель по желтым лунам,

И любились всем чертям назло:

Столько ночей неразлучны были,

И когда солнце пекло.

В зеленых кустарниках жестких,

Под небом паршивым, как пес,

Как финик прогорклый, каждый

К губам другого прирос.

И когда у них позднее зубы

Стали гнить, всем чертям назло:

Они много ночей неразлучны были,

И когда солнце пекло.

И в джунглях, в хижинах вшивых,

Куда приводил господь,

С бабой одной и той же

Свою они тешили плоть.

А по утрам стирали рубашки

И отплывали всем чертям назло,

И много ночей неразлучны были,

И когда солнце пекло.

Когда же земля остывала,

А холод без крыши тосклив,

Они под лианами спали,

Друг друга в объятьях обвив.

И болтали звездными ночами,

И, как прежде, им опять везло —

Столько ночей неразлучны были,

И когда солнце пекло.

И однажды сошли на остров,

Там и прожили долгий срок.

Когда время приспело ехать —

Один из них ехать не мог.

И друг другу в глаза не смотрели, —

Только на море. Время шло —

Много ночей неразлучны были,

И когда солнце пекло.

«Езжай без меня, товарищ,

Мне море — дорога ко дну,

А здесь — неделю-другую,

Быть может, еще протяну».

И больной лежит у моря

На друга смотрит, пока светло —

Ведь столько ночей неразлучны были,

И когда солнце пекло.

«Тут удобно лежать. Езжай, товарищ!»

«Время есть. Не гони силком!»

«Но если тебя здесь застанут дожди,

Гнить нам тогда вдвоем!»

И стоит человек на соленом ветру,

И на море смотрит зло:

Ведь столько ночей неразлучны были,

И когда солнце пекло.

И день подошел расставанья.

Сплюнь финик, ты, чертов сын!

Ночь вдвоем провели у моря,

А уехал утром один.

Курили, шатались в свежих рубашках,

Покуда не рассвело —

Ведь столько ночей неразлучны были,

И когда солнце пекло.

«Товарищ, ветер крепчает!»

«Да ты до утра не тужи!»

«Товарищ, ты к дереву крепко

Веревкой меня привяжи!»

И привязывал к дереву друга,

И курил всем чертям назло —

Ведь столько ночей неразлучны были,

И когда солнце пекло.

«Товарищ, все небо в тучах!»

«Их ветер прогонит еще».

«Товарищ, у дерева стоя,

Я вижу тебя хорошо!»

И давно уж веревка прогнила,

И болью глаза свело.

Ведь столько ночей неразлучны были,

И когда солнце пекло.

Пролетели дни и недели,

И корабль по волнам летит.

Столько всего позабыто,

Но у дерева друг не забыт.

И беседы звездными ночами,

И потехи всем чертям назло —

Ведь столько ночей неразлучны были,

И когда солнце пекло.

1920

Хорал о Великом Ваале Перевод Е. Эткинда

^{26}

В дни, когда для бурной жизни созревал

В животе у своей матери Ваал,

Мир, которого Ваал тогда еще не зрел,

Был уже могуч, и наг, и зрел.

Небосвод, который был неистово лилов,

Укрывал Ваала, как покров,

По ночам, когда хмельной Ваал

Опьяненных женщин целовал.

Всегда и всюду было небо рядом с ним,

Потому Ваал вовек не уставал

И неукротим, неутомим

Шел по миру, как девятый вал, —

По земле, которая металась и стонала,

Словно жадно-похотливая вдова.

Наготу великого Ваала

Укрывала неба синева.

Страсть свою Земля дарит тому,

Кто готов на смерть в ее объятьях;

Но Ваал бессмертен, видно, потому,

Что умеет вовремя отъять их.

Без любви Ваал не горевал,

У его любви вселенские масштабы.

Хватит места, говорит Ваал,

Хватит всем на лоне этой бабы.

Есть ли бог — не все ль ему равно?

Может, есть, а может, нету бога!

И Ваала гложет лишь одна тревога:

Есть ли водка? Где достать вино?

Если баба все Ваалу отдавала,

Это только вызывало смех Ваала.

А в любовниках Ваал не видел зла;

Только бы она не понесла!

Всякий грех — учил Ваал — хорош,

Самому же грешнику — цена дырявый грош;

Грех приятен людям до седин,

Только два грешка полезней, чем один!

Не жалей того, кого ограбил:

Блажь твоя превыше всяких правил.

Лучше пусть тебя корят за воровство,

Чем за то, что ты не сделал ничего.

Лень отбросим, похотью горя:

Наслажденье не дается зря.

Лень поможет отрастить живот,

А живот блаженства не дает.

Слабостью своей врагов не радуй,

Обессилев, никогда не падай.

Старость не способен побороть

Тот, кто ночью убивает плоть.

Разломав игрушку, посмотри,

Что таится у нее внутри;

Никогда игрушку не жалей,

Потому что с правдой — веселей.

Так блестит Ваалова звезда.

Пятна грязи — это не беда!

Все равно его звезда струит свой свет,

Да к тому же у него другой в запасе нет.

Коршун бы Ваалу печень расклевал, —

И над спящим жадно кружит он!

Только — мертвецом прикинулся Ваал

И сварил себе из коршуна бульон.

Под луной, сияющей с небес,

Чавкая, сожрет он все кругом.

А потом уйдет Ваал в бессмертный лес

И забудется великим сном.

Пусть настал его последний час —

Ничего, Ваал по горло жизнью сыт.

Столько неба у него в глубинах синих глаз,

Что и мертвый в небо он глядит.

И когда, обрушившись в провал,

В мрак небытия ушел Ваал,

Мир, которого Ваал теперь уже не зрел,

Был, как прежде, синь, и наг, и зрел.

1918

Об утонувшей девушке Перевод Д. Самойлова

Когда она утонула и вниз поплыла

Из ручьев в речки и в реки,

Так светились небесные купола,

Словно труп упокоить хотели навеки.

Осока и тина ее облекли,

И она постепенно отяжелела.

Возле ног ее рыбы хороводы вели,

И водоросли задерживали тело.

По ночам было небо темным, как дым,

И несло на весу звезды, как свечи.

По утрам становилось оно голубым —

Для нее еще были утро и вечер.

И когда ее бледное тело превратилось в гнилье,

Постепенно господь забывал, каково оно было:

Позабыл он лицо, руки, волосы, всю позабыл он ее,

И тогда она падалью стала и частью подонного ила.

1920

Легенда о мертвом солдате Перевод С. Кирсанова

^{27}

Четыре года длился бой,

А мир не наступал.

Солдат махнул на все рукой

И смертью героя пал.

Однако шла война еще.

Был кайзер огорчен:

Солдат расстроил весь расчет,

Не вовремя умер он.

Над кладбищем стелилась мгла,

Он спал в тиши ночей.

Но как-то раз к нему пришла

Комиссия врачей.

Вошла в могилу сталь лопат,

Прервала смертный сон.

И обнаружен был солдат,

И, мертвый, извлечен.

Врач осмотрел, простукал труп

И вывод сделал свой:

Хотя солдат на речи скуп,

Но в общем годен в строй.

И взяли солдата с собой они.

Ночь была голубой.

И если б не каски, были б видны

Звезды над головой.

В прогнившую глотку влит шнапс,

Качается голова.

Ведут его сестры по сторонам,

И впереди — вдова.

А так как солдат изрядно вонял —

Шел впереди поп,

Который кадилом вокруг махал,

Солдат не вонял чтоб.

Трубы играют: чиндра-ра-ра,

Реет имперский флаг…

И выправку снова солдат обрел,

И бравый гусиный шаг.

Два санитара шагали за ним.

Зорко следили они:

Как бы мертвец не рассыпался в прах —

Боже сохрани!

Они черно-бело-красный стяг

Несли, чтоб сквозь дым и пыль

Никто из людей не мог рассмотреть

За флагами эту гниль.

Некто во фраке шел впереди,

Выпятив белый крахмал.

Как истый немецкий господин,

Дело свое он знал.

Оркестра военного треск и гром,

Литавры и флейты трель…

И ветер солдата несет вперед,

Как снежный пух в метель.

И следом кролики свистят,

Собак и кошек хор —

Они французами быть не хотят.

Еще бы! Какой позор!

И женщины в селах встречали его

У каждого двора.

Деревья кланялись, месяц сиял,

И все орало «ура!».

Трубы рычат, и литавры гремят,

И кот, и поп, и флаг,

И посредине мертвый солдат,

Как пьяный орангутанг.

Когда деревнями солдат проходил,

Никто его видеть не мог —

Так много было вокруг него

Чиндра-ра-ра и хох!

Шумливой толпою прикрыт его путь.

Кругом загорожен солдат.

Вы сверху могли б на солдата взглянуть,

Но сверху лишь звезды глядят.

Но звезды не вечно над головой.

Окрашено небо зарей —

И снова солдат, как учили его,

Умер, как герой.

1918

Против соблазна Перевод Ю. Левитанского

^{28}

Не смейте поддаться соблазну!

Дорога назад не ведет.

Стемнеет, и полночь настанет,

И в доме вам холодно станет,

И утро уж не придет.

Не смейте поддаться обману!

Срок малый у жизни, увы.

И надо спешить, торопиться,

Хоть досыта ею упиться,

Увы, не успеете вы.

Не смейте поддаться надежде!

Ведь времени мало у вас.

Прочь мрачные мысли гоните!

Ваш век уже в самом зените;

За часом уносится час.

Не смейте поддаться соблазну

Безгласным остаться скотом!

Не бойтесь, в конечном-то счете

Со всеми зверями умрете —

Ничего уж не будет потом.

О бедном Б. Б Перевод К. Богатырева

^{29}

Я, Бертольт Брехт, зачат в лесах дремучих.

Мать моя вынесла меня в города

В чреве своем. И холод лесов дремучих

Во мне останется навсегда.

Асфальтный город — мой дом. В нем я с детства

Тайнам святым и дарам приобщен;

Газетам, а также табаку и водке.

Я ленив, недоверчив и умиротворен.

С людьми я, в общем, приветлив. И обычно,

Как принято у них, ношу котелок.

Я говорю: это очень странно пахнущие звери,

Впрочем, и я такой же. Это не порок.

По утрам в мои пустые качалки

Я рассаживаю знакомых дам.

Смотрю на них беззаботно и говорю им:

«А я ведь не из тех. Ездить на себе не дам!»

По вечерам меня навещают мужчины, —

Все больше джентльмены, воспитанные господа.

Они рассуждают, ноги на стол закинув:

«Дела пойдут на поправку». А я не спрашиваю когда.

На рассвете в тумане писают ели,

Скребутся ветвями под птичьим дерьмом.

А я допиваю стакан свой в постели,

Бросаю окурок и сплю беспокойным сном.

Так легкомысленно мы и жили

В домах, неразрушимых по нашим данным.

(Вот мы и настроили длинные корпуса на Манхеттене

И антенны, беседующие с Атлантическим океаном.)

От этих городов останется ветер, насквозь их продувший.

Дома набивают едою утробы нам.

Мы знаем — мы здесь не навечно,

Но чем нас заменят? Да ничем особенным.

Я надеюсь, что в пору грядущих землетрясений

От горечи не затухнет сигара моя.

Так думаю я, Бертольт Брехт, из лесов дремучих

Занесенный матерью в эти асфальтные края.

1922

Из «Хрестоматии для жителей городов»

^{30}

Не оставляй следов… Перевод С. Третьякова

Отстань от товарищей на вокзале,

Застегнув пиджак, беги раненько в город.

Сними квартиру и, когда постучит товарищ,

Не открывай, о, не открывай дверей.

Наоборот.

Не оставляй следов.

Встретив родителей в городе Гамбурге или еще где,

Мимо пройди, как чужой, за угол заверни, не узнав.

На глаза натяни шляпу, подаренную ими.

Не показывай, о, не показывай лица.

Наоборот.

Не оставляй следов.

Есть мясо? Ешь его, впрок не запасайся.

В любой дом заходи, если дождь, на любой стул, который найдется, садись.

Но не засиживайся и не забудь шляпу.

Я тебе говорю —

Не оставляй следов.

Дважды не повторяй того, что сказал.

Если найдешь свою мысль у другого, отрекись от нее.

Подписи кто не давал, кто не оставил портрета,

Кто очевидцем не был, кто не сказал ни слова,

Как того поймать?

Не оставляй следов.

Если решишь умирать, позаботься,

Памятника чтоб не было — он выдаст, где ты лежишь.

Надписи тоже не надо (она на тебя укажет).

И года смерти не нужно — он тебя подведет.

Напоминаю —

Не оставляй следов.

(Так обучали меня.)

О пятом колесе Перевод В. Куприянова

Мы с тобой в тот час, когда ты замечаешь,

Что ты — пятое колесо,

И надежда тебя покидает.

Но нам

Еще ничего не заметно.

Только то,

Что ты тороплив в разговоре,

Ты ищешь слова, с которым

Ты можешь уйти,

Так как прежде всего

Ты не хочешь уйти незамеченным.

Ты встаешь, не закончив фразу,

Говоришь раздраженно, что хочешь идти,

Мы говорим: «Оставайся!» — и тут замечаем,

Что ты — пятое колесо.

А ты слова садишься.

Так что ты остаешься с нами, в тот час,

Когда мы замечаем, что ты — пятое колесо.

Но ты

Уже этого не замечаешь.

Так пусть тебе скажут, что ты —

Пятое колесо.

И не думай, что я, сказавший тебе об этом,

Что я негодяй,

И не за топором тянись, а тянись

За стаканом воды.

Я знаю — ты уже ничего не слышишь,

Однако

Не говори так громко, что мир этот плох,

Говори это тише.

Ведь четыре — это не слишком много, лишнее лишь

Пятое колесо.

Мир этот неплох,

Этот мир —

Переполнен.

(Ты не раз уже слышал об этом.)

1926

Об опасности ни слова! Перевод В. Куприянова

Об опасности ни слова!

В танке вы не пройдете через решетку канала:

Выйти придется,

И оставьте свой кипятильник,

Проверьте, пройдете ли сами.

Но деньги должны быть при вас,

Я не спрашиваю, где вы их возьмете,

Но без них пробиваться нет смысла.

А здесь вам оставаться нельзя.

Здесь вас знают.

Если верно я вас понимаю,

Вы намерены все-таки съесть еще два-три бифштекса,

Прежде чем сойти с дистанции!

Оставьте жену где угодно!

У нее у самой пара рук

И к тому же еще пара ног.

(Они больше вас не касаются!)

Попробуйте сами пробиться!

Если вам еще есть что сказать, так

Мне скажите, я это забуду.

И ни к чему вам блюсти манеры:

Больше никто не смотрит на вас.

Если вы пробьетесь,

Вы большее совершите,

Чем исполните долг человека.

Не за что благодарить.

Оставьте все ваши мечты… Перевод В. Куприянова

Оставьте все ваши мечты, будто для вас

Исключение сделают;

Безразлично,

Что вам говорила мать.

И оставьте при себе свой контракт,

Здесь его соблюдать не станут.

Оставьте ваши надежды,

Будто вы рождены для поста президента.

Но — разбейтесь в лепешку —

Научитесь себя вести по-иному,

Чтобы стало возможным терпеть вас на кухне.

Заучите еще азбучную истину.

Азбучная истина такова:

С вами справятся.

И не размышляйте над тем, что вы хотите сказать:

Вас не спрашивают.

Все едоки в сборе,

И одно лишь надобно здесь — рубленое мясо.

(Но это пусть вас

Не лишает присутствия духа!)

Четыре предложения человеку с разных сторон в разное время Перевод В. Куприянова

Здесь твой дом,

Здесь ты можешь сложить свои вещи.

Мебель можешь переставить по своему вкусу.

Скажи, что тебе еще нужно.

Вот тебе ключ.

Оставайся здесь.

Здесь жилье на всех нас,

И для тебя комната и постель.

Ты можешь нам подсобить на дворе.

У тебя есть своя тарелка.

Оставайся здесь с нами.

Здесь твой угол,

Постель еще совсем чистая,

Здесь спал только один человек.

Если ты брезгуешь,

Сполосни оловянную ложку в бочке.

Она станет чистой.

Оставайся у нас здесь.

Здесь моя комната,

Давай быстро, а то можешь остаться

И на ночь, но за это особая плата.

Я не стану тебя беспокоить.

Впрочем, я не больна.

Здесь тебе будет не хуже, чем где-нибудь.

Так что можешь остаться.

1926

Мне часто снится ночами… Перевод В. Куприянова

Мне часто снится ночами: я

Уже не могу заработать на жизнь.

Сколачиваю столы, а в этой стране

Они никому не нужны. Торговцы рыбой

Говорят по-китайски.

Мои ближайшие родственники

Отчужденно глядят на меня.

Жена, с которой я спал семь лет,

Вежливо раскланивается со мной в прихожей

И проходит с улыбкой

Мимо.

Мне известно,

Что крайняя комната опустела,

Мебель уже вынесли,

Выпотрошены матрацы,

И сорвана занавеска.

Короче, все сделано для того,

Чтобы мое грустное лицо

Побледнело.

Белье, висящее на дворе

Для просушки, — мое белье, я узнаю его

Точно. Вглядевшись пристальней, вижу,

Разумеется,

Швы и заплатки.

Кажется,

Будто меня раздели. Другой

Кто-то живет здесь и даже

В собственном моем

Белье.

Обращение к властям Перевод В. Куприянова

В день, когда неизвестный павший солдат

Под орудийный салют уходит в могилу,

В этот день от Лондона до Сингапура

Прерывается всякий труд —

В полдень, с двенадцати двух

До двенадцати четырех, — на целых

Две минуты, так будет почтен

Неизвестный павший солдат.

Но, наперекор всему, не следует ли

Распорядиться, чтобы

Неизвестному пролетарию

Из больших городов обжитых континентов

Была наконец оказана почесть.

Неизвестному из прохожих,

Чье лицо неотчетливо,

Чья странная суть ускользает,

Чье имя затеряно в шуме.

И в интересах всех нас,

Чтобы этому человеку

Оказали почесть по праву,

Назвав по радио адрес:

«Неизвестному пролетарию».

И чтобы

На минуту замерли люди

На всей рабочей планете.

1927

Стихотворения 1927–1932 годов

Триста убитых кули докладывают Интернационалу Перевод Б. Слуцкого

Из Лондона сообщают по телеграфу:

«300 кули, захваченных в плен

войсками китайских белых армий и

отправленных на платформах в Пын Шень

погибли в дороге от голода и холода».

В родных деревнях мы остаться хотели.

На это нам разрешенья не дали.

К несчастью, риса мы взять не успели

В ту ночь, когда нас на платформу загнали.

Крытых вагонов нам не осталось. Скоту

Их предоставили. Он чувствителен к скверной погоде.

Все мы простыли в ночку холодную ту,

Куртки у нас отобрали в походе.

Мы все добивались, кому же мы все же нужны,

Но наша охрана не отвечала на это.

«Кто дышит в ладони, тому холода не страшны».

Другого от них не слыхали ответа.

Поезд доехал до крепостных ворот.

«Скоро приедем». Мы слушали это доверчиво.

Холоден слишком для бедных людей этот год.

Шел третий день. Все мы замерзли до вечера.

1927

О деньгах Перевод В. Корнилова

Талера, дитя мое, не бойся,

К талеру, дитя мое, стремись.

Ведекинд

Знаю, тебя не прельстит работа!

Нет, не работой жив человек.

Но ради денег не жалко пота,

Денег еще никто не отверг!

Страшная злоба миром владеет,

Каждый каждому ставит капкан.

И потому добивайся денег!

Злобы сильнее любовь к деньгам!

Деньги имеешь — и все на свете

Липнут к тебе. Ты солнечный свет.

Денег нет — отвернутся дети,

Объявят: у них, мол, родителя нет.

Деньги имеешь — и все трепещет!

Без денег и славы не обретешь,

Деньги свидетелей обеспечат!

Деньги — истина. Деньги — мощь!

Тому, в чем жена поклялась, доверься.

Без денег — тебе не видать жены,

Без денег — вырвет тебя из сердца,

Без денег — звери одни верны.

Люди так никого не боготворили,

Даже богу воздали меньшую честь.

Если хочешь, чтоб корчился враг в могиле,

Напиши на надгробье: здесь деньги есть.

1927

Сонет о любовниках Перевод Д. Самойлова

Признаемся: у нас тонка кишка!

С тех пор как переспал с женою друга,

Я плохо сплю: не пропущу ни звука,

Перегородка у меня тонка.

Их комната соседствует с моей,

И вот что изнуряет совершенно:

Когда он с ней, я слышу через стену,

Когда не слышу, то еще скверней.

По вечерам, когда сидим и пьем

И у него погасла сигарета

И значит, что они уйдут вдвоем.

Я доливаю рюмку дополна,

Хочу, чтобы она была пьяна

И утром чтоб не помнила про это.

Жестокий романс о Мэки-Ноже Перевод А. Эппеля

(Из «Трехгрошовой оперы»)

У акулы в пасти зубы,

Пожелаешь — перечтешь!

А у Мэки — острый ножик,

Только где он — этот нож?!

Ах, красны акульи зубки,

Если кровь прольет она.

А у Мэки на перчатках

Ни соринки, ни пятна.

Вдоль зеленой нашей Темзы

Горожане мрут и мрут, —

То не мор и не холера —

Мэки-Нож резвился тут.

Найден труп у парапета,

А убийцу не найдешь.

В переулок скрылся некто

По прозванью Мэки-Нож.

Где ж вы, денежные люди?

Где Шмуль Майер, где старик?

И у Мэки деньги Шмуля,

Но на это нет улик.

Отыскалась крошка Дженни,

Но, увы, с ножом в груди…

Вдоль реки гуляет Мэки —

Проходи, не подходи!

Где искать Альфонса Глайта?

Где его убийцы след?

Может, кто и в курсе дела —

Мэки-Нож, конечно, нет.

А пожар, спаливший в Сохо

Старикашку и внучат,

Средь зевак фигура Мэки.

Он молчит — и все молчат.

А вдова-отроковица

Не сумела честь сберечь.

Надругались над вдовицей…

Мэки-Нож, о ком здесь речь?

И рыбешки все пропали.

Суд в смятенье — чья вина?

Намекают на акулу,

Но она удивлена.

И не помнит! И не вспомнит!

Обвиняемый безлик.

Ведь акула — не акула,

Если нет на то улик.

Пиратка Дженни, или Мечты судомойки Перевод Е. Эткинда

(Из «Трехгрошовой оперы»)

Господа, я здесь вытираю стаканы

И стелю господам постели.

И вы пенни мне даете, улыбаюсь я вам.

Я обслуживаю пьяных и бесстыжих ваших дам

В этом грязном портовом отеле.

Но однажды грянет громкий крик из порта,

Вы решите, что это начинается война.

И я буду хохотать, а люди спросят;

«Почему хохочет тут она?»

И военный корабль,

Сорок пушек по борту,

Бросит якорь в порту.

Все кричат мне: «Эй, рюмки мой, не скучай!»

И бросают мне пенни на чай.

Что же, ваши чаевые получать я не прочь,

Но никто не будет спать в эту страшную ночь:

Ведь никто еще не знает, кто я.

Но однажды грянет громкий крик из порта.

Спросите вы: «Что такое? Что произошло?»

И вы спросите: «Что видно ей в окошко?»

Почему она хохочет зло?

И военный корабль,

Сорок пушек по борту,

Вдруг откроет огонь.

Господа, будет вам в этот день не до шуток,

Не до вин, и не до эля,

Потому что весь город рухнет во прах,

И охватит, господа, вас тогда смертельный страх

В этом грязном портовом отеле.

Соберутся толпы, будут все дивиться,

Почему гостиница одна не сожжена.

Из подъезда я выйду к ним гордо.

Люди скажут: «Тут жила она!»

И военный корабль,

Сорок пушек по борту,

Черный выкинет флаг.

С бригантины в город спустятся сто молодцов,

И город задрожит от страха.

И будут молодцы мои чинить правый суд

И каждого ко мне в кандалах приволокут,

Спросят: «Всех ли тащить на плаху?»

В городе наступит тишина, как в могиле,

Когда спросят: «Кого казнить?»

Я отвечу: «Казните всех!»

И когда упадет голова, я воскликну: «Гоп-ля!»

И пиратский корабль,

Сорок пушек по борту,

Унесет меня вдаль.

О ненадежности житейских обстоятельств Перевод С. Апта

(Из «Трехгрошовой оперы»)

Что мне нужно? Лишь одно:

Замуж выйти, стать женою.

Неужели и такое

Человеку не дано?

У человека есть на счастье право.

Ведь бытия земного краток век,

И хлеб вкушать, и радоваться, право,

Имеет право каждый человек.

Да, таково его святое право.

Но слыхано ль, чтоб кто-нибудь однажды

Осуществил права свои? Увы!

Осуществить их рад, конечно, каждый,

Да обстоятельства не таковы.

Доброй быть хочу с тобой,

Все отдать тебе я рада.

Мне ведь лучшая отрада —

Счастье дочери родной.

Стать добрым! Кто не хочет добрым стать?

Раздать бы бедным все добро свое!

Какая бы настала благодать,

Какое было б райское житье!

Стать добрым! Кто не хочет добрым стать?

Но вот беда — на нашей злой планете

Хлеб слишком дорог, а сердца черствы.

Мы рады жить в согласье и в совете,

Да обстоятельства не таковы.

Он прав — кто возразить бы мог?

Зол человек, и мир убог.

Я прав — кто возразить бы мог?

Зол человек, и мир убог.

Мы рады бы устроить рай земной,

Да обстоятельства всему виной!

Кто с братом жить в ладу не рад?

Твой брат тебе, конечно, друг.

Но станет в доме тесно вдруг —

И налицо домашний ад.

Кто верным долгу быть не рад?

Жена тебе, конечно, друг.

Но ей любви не хватит вдруг —

И налицо домашний ад.

Твой сын тебе, конечно, друг.

Кто верным долгу быть не рад?

Но станешь сыну в тягость вдруг —

И налицо домашний ад.

А быть хорошим всякий рад.

Вот это-то и скверно,

И гнусно беспримерно.

Зол человек, и мир убог,

Он прав — кто возразить бы мог!

Я прав. Кто возразить бы мог?

Зол человек, и мир убог.

И мы бы не были черствы,

Да обстоятельства не таковы.

И значит, в мире нет добра,

И значит, это все мура.

Зол человек, и мир убог.

Я прав. Кто возразить бы мог!

Вот это-то и скверно,

И гнусно беспримерно.

И значит, в мире нет добра,

И значит, это все мура!

Баллада о приятной жизни Перевод Е. Эткинда

(Из «Трехгрошовой оперы»)

^{31}

Советуют нам умники иные:

Живите, дескать, духом, а не брюхом.

Ну, нет, святым не прокормиться духом,

Куда сытней свиные отбивные.

Пускай, кто хочет, истязает плоть!

Довольно, братцы, я поголодал,

Достаточно я косточки глодал.

Ах, умники, не надо чушь молоть!

Нужна ли нам свобода их речей.

Жизнь хороша, но лишь для богачей.

Епископ наш покорен Иисусу,

Он ближнему готов отдать сорочку,

Но винную он тоже любит бочку,

Да и девчонка пастырю по вкусу.

Всё то, что можно взять, берет любой.

Кто с этим спорит, тот бесстыдно лжет

И совести своей не бережет.

Кто в этом признаётся — тот герой.

Кто меньше всех берет, тот всех тощей.

Жизнь хороша, но лишь для богачей.

Не трудно быть хвастливым горлопаном,

При всем честном народе разоряться,

За справедливость и свободу драться

И нравиться восторженным мещанам!

Трибун такой на всех идет войной,

Толкая зажигательную речь,

А после, в ножны свой упрятав меч,

Ложится спать с холодною женой.

Зачем голодным треск пустых речей?

Жизнь хороша, но лишь для богачей.

Я записаться мог бы в демагоги,

Болтать о духе, позабыв о хлебе

И обещать бессмертие на небе.

Но с болтунами нам не по дороге.

От пустословья нынче проку нет,

Оратору цена — дырявый грош.

Речами людям брюхо не набьешь.

И не заменишь ими звон монет.

Не растолстеешь от таких харчей.

Жизнь хороша, но лишь для богачей.

Чем жив человек Перевод Ю. Левитанского

(Из «Трехгрошовой оперы»).

Вы, господа, что нас безгрешно жить,

Жить праведно извечно обучали,

Жратвы нам не забудьте предложить,

Потом валяйте — но жратва вначале.

Вы, брюхо волокущие едва,

Вы, что учить нас честности хотите,

Запомните одно: сперва жратва,

Потом уже мораль, как ни крутите.

Сперва бы надо бедному разок

От той буханки отломить кусок.

Ведь чем жив человек? Он ежечасно

Другого давит, жрет из века в век.

Да, тем он и живет, что он прекрасно

Забыть умеет, что он человек.

Так полно, господа, на том стоим:

Грехом жив человек, и только им!

Вот учите вы баб: держаться строго

Или не строго — свой всему черед.

Жратвы нам дать бы надо хоть немного,

Потом учить, а не наоборот.

Вы, господа, что жить легко хотите,

Нас наделив позором и стыдом,

Как ни крутите вы, как ни вертите,

Сперва жратва — мораль, она потом.

Сперва бы надо бедному разок

От той буханки отломить кусок.

Ведь чем жив человек? Он ежечасно

Другого давит, жрет из века в век.

Да, тем он и живет, что он прекрасно

Забыть умеет, что он человек.

Так полно, господа, на том стоим:

Грехом жив человек, и только им!

Песня о тщете человеческих усилий Перевод С. Апта

(Из «Трехгрошовой оперы»)

Своею головой

Никак не проживешь.

Увы, своею головой

Прокормишь только вошь.

В человеке скуден

Хитрости запас.

Где вам видеть, люди,

Как дурачат вас.

Составь прекрасный план,

Умом своим блесни,

Составь другой. А толку-то,

А толку-то — ни-ни:

В человеке скуден

Подлости запас.

Но идеалы, люди,

Украшают вас.

За счастьем ты бежишь.

Но лучше погоди!

Настигнуть счастье ты спешишь,

А счастье позади.

В человеке скуден

Скромности запас,

И наша воля, люди,

Морочит только нас.

Недобр и нехорош

Твой ближний. Ну так что ж!

Ударь его ты промеж глаз,

И будет он хорош.

В человеке скуден

Доброты запас.

Бейте смело, люди,

Ближних промеж глаз.

Любящие Перевод Д. Самойлова

(Из «Величия и падения города Махагони»)

Как клином журавли летят, взгляни!

Уже тогда их тучи провожали

В их дальний трудный путь, когда они

Из прежней жизни к новой отлетали.

Они летят со скоростью одной —

И журавли и тучи — в те же дали.

Журавль и туча делят меж собой

Просторы неба, рядом пролетая,

И продолжают свой полет двойной,

Друг друга ни на миг не покидая,

И только ветер чувствуют сквозной,

И лишь парят — и та и эта стая.

Так пусть несет их ветер в никуда,

Соседствующих в дальнем поднебесье.

Им никакая не грозит беда:

Пока две стаи остаются вместе,

Они уберегутся без труда

От ливней ледяных, от пуль и мести.

И так летят сквозь ночи и сквозь дни

Неразлучимые две стаи эти.

Куда? И от кого? От всех на свете.

Давно ли вместе так летят они?

Недавно. А расстанутся ли? Скоро.

Вот так любовь для любящих — опора.

Сонет к новому изданию Франсуа Вийона Перевод Е. Эткинда

^{32}

Сюда его Большое Завещанье^{33}

С истлевших перенесено страниц,

И здесь во всех ему знакомых лиц

Комком дерьма он бросил на прощанье.

В него плевали вы; где те плевки?

Где сам он, тот, что вами был оплеван?

Веселый стих его не арестован,

Над песнею не властны пошляки.

Купите эту книжку за три марки,

Ее цена — десяток сигарет;

Я знаю, что, как мертвому припарки,

Поможет вам ее благой совет,

Но все ж она вам преподаст урок.

Я сам немало из нее извлек!^{34}

1930

Песня солидарности Перевод Е. Эткинда

(Из фильма «Куле Вампе»)

^{35}

Встаньте, все народы света,

Поднимитесь в грозный час!

Ваша общая планета

Станет матерью для вас.

Вперед! Наша сила —

Знамя вместе нести!

Чтобы смерть не косила —

Вперед! Наша сила

В солидарности!

Белый, желтый, красный, черный!

Братскую не лейте кровь!

Мир, достаточно просторный,

Обеспечит людям кров.

Вперед! Наша сила —

Знамя вместе нести!

Чтобы смерть не косила —

Вперед! Наша сила

В солидарности!

Смерть безжалостная косит,

В одиночку нас губя.

Кто в беде другого бросит,

Бросит самого себя.

Вперед! Наша сила —

Знамя вместе нести!

Чтобы смерть не косила —

Вперед! Наша сила

В солидарности!

Власть имущим скорбь и горе,

Если ты — товарищ мне.

Ведь покамест мы в раздоре,

Власть имущий — на коне!

Вперед! Наша сила —

Знамя вместе нести!

Чтобы смерть не косила —

Вперед! Наша сила

В солидарности!

Под пятой людского рода

Извивается тиран.

В единении — свобода,

Пролетарии всех стран!

Вперед! Наша сила —

Знамя вместе нести!

Чтобы смерть не косила —

Вперед! Наша сила

В солидарности!

1931

Хороший, но для кого? Перевод Б. Слуцкого

(Из «Книги перемен»)

Подойди. Говорят,

Ты хороший человек.

Ты неподкупен. Впрочем,

Молния, ударившая в дом, —

Тоже.

Ты не отступаешься

От того, что когда-то сказал.

Но что ты сказал?

Ты честен: что думаешь, то и говоришь.

Но что ты думаешь?

Ты храбр.

Но в борьбе против кого?

Ты умен.

Но кому служит твой ум?

Ты не заботишься о своей выгоде.

А о чьей?

Ты хороший друг.

Но хороших ли людей?

Слушай же, мы знаем:

Ты наш враг. Поэтому

Мы тебя поставим к стенке.

Но, учитывая твои заслуги и твои достоинства,

Мы поставим тебя к хорошей стенке

И расстреляем тебя из хороших винтовок хорошими пулями,

А потом закопаем

Хорошей лопатой в хорошей земле.

Ночлег Перевод Б. Слуцкого

Говорят, что в Нью-Йорке

На углу Бродвея и Двадцать шестой авеню

В зимние месяцы каждый вечер становится человек

И, обращаясь с просьбой к прохожим,

Обеспечивает ночлегом собирающихся там бездомных.

Мир от этого не изменяется,

Отношения между людьми не улучшаются,

Век эксплуатации от этого не сокращается,

Но несколько человек получают ночлег,

На одну ночь укрываются от ветра.

Снег, предуготовленный им, падает на мостовую.

Человек, не захлопывай книгу, которую ты сейчас читаешь.

Несколько человек получают ночлег,

На одну ночь они укрыты от ветра.

Снег, предуготовленный им, падает на мостовую.

Но мир от этого не изменяется,

Отношения между людьми не улучшаются,

Век эксплуатации от этого не сокращается.

Три параграфа Веймарской конституции Перевод Е. Эткинда

Параграф I Государственная власть исходит от народа

Власть исходит от народа.

— Но куда она приходит? —

Да, куда ж она приходит?

До чего ж она доходит?

И откуда происходит?

Полицейский выходит из дома.

— Но куда же он приходит? —

и т. д.

Вон отряд шагает важный.

— А куда же он шагает? —

Да, куда же он шагает?

Ведь куда-то он шагает!

Дом обходит трехэтажный…

— Но куда же он шагает? —

и т. д.

Эти власти — вот напасти —

Вдруг застыли на дороге.

— Это что там на дороге? —

Что-то есть там на дороге!

Вдруг как гаркнут грозно власти:

— Живо уносите ноги!

— Разойтись? Уйти с дороги?

Почему ж уйти с дороги?

Что за митинг? Живо! Слазьте!

Кто-то спрашивает что-то?

Задает вопросы кто-то?

Почему-то, отчего-то!..

Дали тут, конечно, власти

Очередь из пулемета.

И тогда свалился кто-то,

Как-то сразу отчего-то

Повалился наземь кто-то.

Власти ходят по дороге.

— Кто лежит там на дороге?

Кто-то протянул тут ноги,

Труп какой-то на дороге.

Э, да ведь это народ!

Как, в самом деле народ?

Да, в самом деле народ.

Параграф 111 Право на собственность

Рабочий, спеши! Ныне право дано

Осесть и тебе, непоседе.

Ты можешь купить себе землю равно

Близ озера Ваннзее^{36}

И близ Николасзее.

Зачем ты мечтаешь о жалком обеде,

Когда на именье, когда на наследье

Нам право дано?

Отныне оно

Парламентом нашим провозглашено.

Рабочий, постой-ка! Участок ведь тот

Другому уже продается,

Который по праву именье найдет

Близ озера Ваннзее

И близ Николасзее.

Теперь погоди-ка, пока он загнется,

И снова именье тебе улыбнется,

Возьмет его тот,

Чей тучен живот:

Он право свое в кошельке обретет.

Параграф 115 Неприкосновенность жилища

Конституция про нищих не забыла,

Это нынче каждый честный нищий

Скажет откровенно.

Если бы у нас жилище было,

Было бы тогда сие жилище

Неприкосновенно.

Кто посмеет тронуть нас? Нахала

Суд тотчас же призовет к ответу,

Суд с нахала взыщет.

Нам жилище бы принадлежало,

Если б нам принадлежало где-то

Вообще жилище.

Потому как нет у нас жилища.

Под мостом приходится бродягам

Спать обыкновенно.

Под мостом холодный ветер свищет.

Там мы, не знакомы с этим благом —

Неприкосновенным.

1931

Ах, доктор… Перевод Е. Эткинда

^{37}

Ах, доктор, ведь нынче просто…

Вздор, вы помогать должны

Естественному приросту

Населенья своей страны.

Ах, доктор, ведь мы без крыши…

Вздор, есть же у вас кровать?

Пока вас никто не слышит,

Советую помолчать.

Для армии непобедимой нашей

Придется вам, дружочек, стать мамашей.

И скажу вам притом: рассудите о том,

Что послужите делу своим животом.

А прочее — вздор!

Рожаем, и весь разговор.

Ах, доктор, мы нищи и тощи,

Куда нам иметь детей?…

Безработным, фрау Реннер, проще:

Рожай, да и богатей!

Ах, доктор!.. Рыдать без причины,

Поглаживая живот?

Государству нужны мужчины,

Рабочие — на завод.

Для пользы всей промышленности нашей

Придется вам, фрау Реннер, стать мамашей.

И скажу вам притом: рассудите о том,

Что послужите делу своим животом,

А прочее — вздор.

Рожаем, и весь разговор.

Ах, доктор, нам так некстати…

Как вы не возьмете в толк:

Резвились ночью в кровати,

Теперь уплатите долг.

Фрау Реннер, закон не шутка,

Для вашего блага он.

Советую вам не лишаться рассудка

И помнить: закон есть закон.

А потому во имя мощи нашей

Придется вам, фрау Реннер, стать мамашей.

И скажу вам притом: рассудите о том,

Что послужите делу своим животом.

А прочее — вздор!

Рожаем, и весь разговор.

Изо всех вещей Перевод А. Исаевой

Изо всех вещей мне дороже всего

Бывшие в употреблении.

Медные посудины

С вмятинами и сплющенными краями.

Ножи и вилки с деревянными ручками,

Стесанными прикосновением многих рук: форма их

Кажется мне благородной. Или вот каменные плиты возле старых

домов,

Стертые поступью многих, стоптанные, сточенные,

А между ними пробивается травка. Это

Счастливейшие из вещей.

Поступив в обращение,

Они непрерывно менялись, шлифуя форму, и теперь драгоценны:

На них есть проба.

Даже фрагменты статуй, обломки с отбитыми руками мне дороги. И они

Тоже жили, я вижу. Если их уронили, значит, куда-то несли.

Раз опрокинули, значит, где-то они стояли, не так высоко.

Развалины зданий

Вновь обретают контур незавершенных строений:

Словно набросок вчерне — их силуэты

Уже угадываются; но от нас это требует

Мысли. С другой стороны,

Они уже отслужили, да, отжили век свой. Всем этим

Я осчастливлен.

Ни единой мысли не тратьте на то, чего нельзя изменить Перевод Е. Эткинда

Ни единой мысли не тратьте на то, чего

Нельзя изменить!

Ни единого усилья на то, чего

Нельзя улучшить!

Над тем, чего нельзя спасти, не проливайте

Ни единой слезы! Но:

То, что есть, разделите между голодающими,

То, что можно одолеть и растоптать,

Растопчите и одолейте.

Растопчите себялюбивого негодяя, хватающего вас за руку,

Когда вы тащите из шурфа своего брата,

Веревкой, которая так доступна.

Ни единой мысли не тратьте на то, чего нельзя изменить! Но:

Вытащите все человечество из шурфа веревкой,

Которая так доступна.

Прекрасна победа того, что полезно!

Даже альпинист, который не застрахован канатом,

Никому ничего не обещавший, кроме как себе самому,

Радуется, достигнув вершины и торжествуя победу,

Ибо сила его оказалась полезной для него, а значит,

Она будет полезна и для других. Вслед за ним

Тотчас придут они

И приволокут на вершину, ставшую ныне доступней,

Приборы, которые крестьянину предскажут погоду

И облачность — самолету.

То чувство солидарности и торжества,

Которое объемлет вас при виде восстания на броненосце «Потемкин»^{38}

В момент, когда матросы сбрасывают в море своих мучителей, —

Это то же чувство солидарности и торжества, которое

Мы испытываем при виде

Перелета через Южный полюс.

Рядом со мной сидели

Эксплуататоры, но и они были охвачены

Тем же переживанием солидарности, глядя

На действия революционных матросов, значит,

Даже подонки общества не могут

Противостоять неодолимым соблазнам возможного

И строгим радостям логической мысли.

Подобно тому, как опытный инженер

Стремится испытать с таким трудом созданный им

И непрестанно улучшаемый автомобиль на

Наивысшей скорости, чтобы выжать

Все, на что способен мотор, а крестьянин —

Вспахать свое поле улучшенным плугом, а мостостроитель —

Пустить гигант экскаватор по песчаному руслу реки, —

Так и мы стремимся до конца довести дело

Исправления нашей планеты

Во имя всего живущего на ней человечества.

Переезжая границу Советского Союза Перевод К. Богатырева

^{39}

Переезжая границу Союза,

Родины разума и труда,

Мы увидали

Над рельсами взвитый плакат:

«Пролетариям пролетарский привет!»

Но, возвращаясь в страну беспорядка и преступлений,

Возвращаясь на родину,

Мы увидали плакат

С обращением к поездам, уходящим на запад:

«Революция

Сметет все границы!»

1932

Тем, кто может уйти Перевод Б. Слуцкого

Те, кто может уйти, должны уйти.

Не нужно просить их остаться.

Остаться должны только те, кто не может уйти.

Разве удержишь того,

У кого есть возможность уйти?

Ослабевшие не в силах

Удержать кого бы то ни было.

Но и в хорошее время

Не удерживайте тех, кто может уйти,

Потому что может наступить плохое время.

С нами пойдут в бой

Лишь те, кому грозит то же, что и нам.

Что нам за толк, если кое-кто

Любит нас за красивые глаза?

Скажем же им: сегодня

От нас еще есть дорога,

Кольцо вокруг нас еще не сомкнулось.

Может уйти каждый, у кого есть убежище там, снаружи,

У кого есть друг среди врагов,

Тот, кто еще может уйти.

Чтоб мы наконец остались одни —

Только люди,

Которые не могут уйти.

Когда фашизм набирал силу… Перевод Б. Слуцкого

Когда фашизм набирал силу в Германии

И даже рабочие массы притекали к нему все сильнее,

Мы сказали себе: мы боролись неверно.

По красному Берлину нагло шлялись

Четверки и пятерки нацистов,

Обмундированные с иголочки, и убивали

Наших товарищей.

Однако погибали не только наши люди, но и люди Рейхсбаннера^{40}.

И мы сказали товарищам социал-демократам:

Должны ли терпеть мы убийства наших товарищей?

Давайте вместе бороться в боевом антифашистском союзе!

В ответ мы услышали:

Мы бы, пожалуй, боролись вместе с вами, но наши вожди

Предупреждают нас, чтобы мы не отвечали

Красным террором на белый террор.

Ежедневно наша газета, сказали мы, пишет против индивидуального террора,

Но также ежедневно она пишет,

Что мы добьемся своего только с помощью

Единого Красного фронта.

Товарищи, поймите, то самое меньшее зло,

О котором твердят вам из года в год,^{41}

Чтобы удержать вас от борьбы.

Уже сейчас означает терпимость к нацистам.

И вот на предприятиях и на биржах труда

Мы видим, что работяги хотят бороться.

В восточном Берлине социал-демократы

Приветствуют нас «Рот-Фронтом»^{42}

И даже носят значки «Антифашистского действия».

Пивные

В часы вечерних дискуссий переполнены.

И вскоре нацисты

Уже не решались ходить в одиночку по улицам нашим,

Потому что, по крайней мере, улицы оставались нашими,

Даже когда дома уже были захвачены.

1932

Из книги «Песни, стихотворения, хоры»

^{43}

Эпитафия 1919 Перевод В. Корнилова

И Красной Розы^{44} тоже нет. Она —

Никто не знает где — погребена.

За слово правды беднякам земли

Богатые с земли ее свели.

1929

Колыбельные песни Перевод В. Корнилова

^{45}

Когда я тебя рожала, твои братья выли,

Они просили супу, а где было взять суп?

Когда я тебя рожала, за свет платить было нечем,

Мир, в который пришел ты, на освещенье был скуп

Покуда тебя носила во чреве,

С твоим отцом о тебе говорила мать,

Но на доктора не было денег. Деньги

Нам нужны были, чтобы не голодать.

Когда ты родился, даже надежды

На работу и хлеб не осталось у нас.

Но сказано было у Маркса и Ленина,

Чего добьется рабочий класс.

Когда я тебя носила,

Трудно нам было. И тот,

Кого ношу, говорила я,

В мир нехороший войдет.

И вот я тогда решила,

Чтоб мир добра не затмил,

Тот, кого я ношу, обязан

Улучшить недобрый мир.

За забором горой рос уголь.

Ну, что же, сказала я,

Тот, кого я ношу под сердцем,

Добудет для нас угля.

Я видела хлеб за витриной,

Он был бедным не по зубам.

Но сказала я: тот, кого я ношу,

Добудет хлеба и нам.

А они послали отца на войну,

Чтобы там его погубить.

Тот, кто в чреве моем, говорила я,

Так не даст с собой поступить.

Когда я тебя носила,

Говорила часто себе самой:

Ты, кого я ношу под сердцем,

Будь отважен и тверд душой.

Тебя родила я. На это

Отвага нужна и борьба.

И это была победа —

Взять и родить тебя.

Дитя мое, Блюхер и Мольтке^{46}

Не побеждали так.

Перед битвою за пеленки,

Ватерлоо — просто пустяк.

Хлеб, глоток молока — сраженья,

За тепло бесконечный бой.

И, не ведая пораженья,

День и ночь я дралась с бедой.

Бастовать мне пришлось немало,

Чтобы ломтик хлеба достать,

Побеждать пришлось генералов,

Против танков пришлось стоять.

Человека растить не просто.

Если ж вырастешь, мой малыш,

Вместе с нами будешь бороться,

И верю, что победишь!

Мой сын, что бы с тобою в грядущем ни сталось,

Они уже теперь наготове и подняли дубье.

Так что тебе, мой сын, на этой земле осталась

Мусорная свалка, и то отнимают ее.

Мой сын, позволь, я скажу тебе, и ты верь мне,

Что тебя ожидает жизнь, схожая лишь с чумой.

Но не для того я носила тебя во чреве,

Чтобы ты спокойно смирялся с этой судьбой.

То, чего не достиг, не считай, что тебе не под силу,

То, чего не дают, сам добудь, иди напролом.

Не для того я под сердцем тебя носила,

Чтобы когда-нибудь ты ночевал под мостом.

Может быть, ты и сделан не из особой плоти,

И у меня для тебя денег нет и особых молитв, но я

Жду, что не будешь бездельничать ты и вздыхать о работе,

Отмечаясь на бирже труда и теряя время зазря.

И когда я ночью лежу в бессоннице частой,

С тревогой вслушиваясь в дыханье твое,

Они, должно быть, планируют войны с твоим участьем,

Но я хочу, чтобы ты не попался на их вранье.

Твоя мать, мой сын, никогда тебе не внушала,

Что ты из особого теста и подобных нету нигде,

Но не для того я носила тебя и рожала,

Чтобы ты за колючей проволокой рыдая молил о воде.

Сын мой, держись рядом с тем, кто тебе подобен,

Чтобы ваша сила развеяла в прах врагов.

Ты, мой сын, и я, и все те, кто нам с тобою подобен,

Своего добьемся, ставши рядом бок о бок,

Чтобы не было в мире отныне людей двух сортов.

1932

Песня о штурмовике Перевод С. Третьякова

^{47}

Урчит пустое брюхо,

Сплю с голодухи я,

Вдруг слышу крик над ухом:

«Проснись, Германия!»

Гляжу. Идут. Их много.

«В третье царство!» — зовет орда.

Увязался я с ними вместе.

Иду — все равно куда.

Шагаю, а рядом шагает

Толстенный такой живот.

Я ору: «Работы и хлеба!»

То же самое он орет.

Я был от голода тощим,

Был благоупитан он.

Я хотел, чтобы стало по-новому,

Он хотел добрых старых времен.

Мне охота шагнуть налево,

Направо клонит его.

И воли моей сильнее

Пузатого колдовство.

Он — в сапогах высоких,

А я ковыляю бос,

Но мы шагаем рядом

Сквозь дождь и сквозь мороз.

Я голоден и бледен,

Но не думаю ни о чем

И шпарю в «третье царство»

Совместно с брюхачом.

Далось ему «третье царство»!

Ну, прямо вынь да подай!

Он шлет меня в атаку,

Он говорит: «Стреляй!»

Он револьвер дает мне:

«Сади врагу заряд…»

И целюсь я и вижу;

Там

мой

брат.

Да это же мой братишка,

И голод у нас один,

И враг у нас у обоих —

Упитанный господин.

«Прости! — кричу я брату. —

Я дурень, мне это урок…»

И я повернул оружье

И взвел на господ курок.

Мы с братом пойдем плечом к плечу,

Взведя на врага курок.

Песня о классовом враге Перевод Е. Эткинда

^{48}

Меня научили в школе

Закону «мое — не твое»,

А когда я всему научился,

Я понял, что это не все.

У одних был вкусный завтрак,

Другие кусали кулак.

Вот так я впервые усвоил

Понятие «классовый враг».

Я понял, как и откуда

Противоречья взялись.

Так и будет всегда, покуда

Дождь падает сверху вниз.

Твердили мне: будешь послушным —

Станешь таким, как они.

Я же понял: не быть тому мясником,

Кто ягненком был искони.

Иной стремился к богатству,

И втирался к богатым он.

Я видел, как искренно он удивлялся,

Когда его гнали вон.

А я не желал дивиться.

Я знал уже в те года:

Дождь может лишь книзу литься,

Но вверх не идет никогда.

Загремели вдруг барабаны:

«Собирайся, народ, в поход,

В богатые дальние страны,

Где нас место под солнцем ждет».

С три короба нам сулили

Охрипшие крикуны,

И жирные бонзы вопили:

«Вы драться как львы должны!»

Мы годами не ели хлеба,

Веря в радужные пути.

А дождь все струился с неба

И вверх не хотел идти.

А потом порешило начальство,

Что республику создадут,

Где каждый будет свободен и сыт,

Тучен он или худ.

Тогда голодный и битый

Очень возликовал,

Но толстопузый и сытый

Тоже не унывал.

А я говорил: «Едва ли!

Это, наверно, ложь!

Где и когда вы видали,

Чтобы вверх поднимался дождь.

Они бюллетени нам дали,

А мы им — оружье свое,

Они нам — свое обещанье,

А мы им — свое ружье.

Они говорили: с охотой

Должны, мол, помочь мы им.

Мы, мол, займемся работой,

Они же всем остальным.

И я замолчал, беспричинно

Поверивши в чудеса.

Я подумал: дождь молодчина.

Он польется назад, в небеса.

Они нам сказали вскоре,

Что трудный момент прошел,

Что, терпя небольшое горе,

Избегнем мы больших зол.^{49}

Мы поверили: лучше поп Брюнинг,

Лишь бы Папен не был у дел.

А потом: пусть уж юнкер фон Папен,

Лишь бы Шлейхер на шею не сел.

И вслед за попом был юнкер,

За юнкером — генерал,^{50}

И обрушился с неба на землю

Не ливень, а целый шквал.

Пока мы их выбирали,

Они прикрыли завод.

Голодные, мы ночевали

Под биржей труда, у ворот.

Они нам тогда говорили:

«Дождемся мы лучших дней!

Чем будет острее кризис,

Тем будет расцвет пышней».

Я же сказал ребятам:

«Это классовый враг говорит.

Мечтая о будущем, ищет

Он только себе профит.

Дождь не взлетает кверху,

Он совсем не таков.

Но он может пройти, если солнце

Выглянет из облаков».

Однажды они зашагали,

Новый вздымая флаг.

И кто-то сказал: «Устарело

Понятие классовый враг».^{51}

Но я узнавал в колоннах

Немало знакомых рож,

И голос, оравший команды,

На фельдфебельский был похож.

И дождь уныло струился

Сквозь флаги ночью и днем,

И чувствовал это каждый,

Кто ночевал под дождем.

Они стали стрелять учиться,

Они слали проклятья врагам,

Грозя кулаком границе,

Врагам своим — значит, нам,

Потому что враги мы с ними.

Беспощадна будет борьба,

Потому что они подохнут,

Потеряв своего раба.

И вот почему, о мести твердя,

Они за нами гнались,

Бросаясь на нас, как потоки дождя

Бросаются сверху вниз.

Тот, кто от голода умер —

В сраженье честно пал.

Другой на площади умер,

Убит был наповал.

Они того удавили,

Кто голодать не любил.

Они челюсть тому своротили,

Кто хлеба у них просил.

Тот, кому обещали хлеба,

Палачами растерзан был.

В цинковый гроб был запрятан тот,

Кто правды не утаил.

А тот, кто им поверил,

Что он им друг и брат,

Тот, видимо, думал, что ливень

Польется в небо назад.

Мы с ними враги по классу, —

Надо раз навсегда сказать.

Кто из нас не отважился драться,

Отважился умирать.

Барабаном своим, барабанщик,

Не покроешь ты грохота драк.

Генерал, фабрикант, помещик.

Ты — наш классовый враг.

Мы станем с тобой друзьями

Лишь после дождя в четверг.

Так же немыслим союз между нами,

Как дождь не польется вверх.

Напрасно ты будешь стремиться

Замазать вражду, маляр!^{52}

Здесь нам обоим не поместиться,

Нам тесен земной шар.

Что бы ни было, помнить нужно:

Пока мне жизнь дорога,

Мне навеки пребудет чуждо

Дело классового врага.

Соглашений с ним не приемлю

Нигде, никогда, никак.

Дождь падает с неба на землю,

И ты — мой классовый враг.

1933

Из «Хоралов о Гитлере» Перевод Е. Эткинда

^{53}

II

На мотив «Господу нашему

слава, царю и владыке вселенной!»

Немец, проси маляра сократить и понизить налоги!

Впрочем, с другой стороны,

Для укрепленья казны

Нужно повысить налоги.

Хлеб наш насущный пускай дорожает на благо крестьянам.

Впрочем, с другой стороны,

Низкие цены должны

Жизнь облегчить горожанам.

Переселенцам пускай отведет он в деревне наделы.

Впрочем, с другой стороны,

Юнкеры вечно должны

То сохранять, чем владели.

Пусть он повысит оплату несчастному пролетарьяту,

Впрочем, с другой стороны,

Для укрепленья казны

Пусть он понизит оплату.

Мелким торговцам поможет он — пусть процветают бедняги!

Впрочем, с другой стороны,

Их уничтожить должны

Крупные универмаги.

Немец, проси маляра тебе должность и службу устроить!

Все в государстве равны!

Только — для немцев должны

Должности дешево стоить.

Фюреру слава, вождю, без которого нет нам оплота!

Видите, топь впереди?

Фюрер, вперед нас веди,

Прямо веди нас — в болото.

III

На мотив «Всевышнему навеки…»

Себя ты на поруки,

Теленок, отдаешь

В заботливые руки

Того, кто точит нож.

Отныне он имеет

Власть над твоей судьбой.

Поверь, что он сумеет

Разделаться с тобой.

Ах, ты, теленок, очень

Понравился ему,

И нож его наточен,

Наверно, потому.

Под нож не суйся сдуру

И жди — наступит миг,

Когда с теленка шкуру

Решит содрать мясник.

Всегда запанибрата

С хозяином твоим

Те рослые ребята,

Какими он храним,

Он к этим великанам

Тебя сведет, сынок.

Чтоб их великим планам

Реально ты помог.

Ты нужен командирам

Для их больших затей.

Бессилен сильный мира

Без маленьких людей.

Тебя зарежут? Что же,

Теленок, счастлив будь,

Что пригодиться можешь

И ты на что-нибудь!

Не требуй же оплаты

За сей почтенный труд,

Но молви виновато:

— О господин, я тут! —

На бойню он учтиво

Тебя сведет тогда

И скажет терпеливо:

— Мой друг, ложись сюда!

Блуждал по свету много

Ты в поисках пути,

Но наконец дорогу

Сумел к нему найти.

Как брошенный ребенок,

Скитался ты, пока

Не пал ты, о теленок,

В объятья мясника.

Тебе, теленок жалкий,

Высокий жребий дан.

Поверь тому, кто палкой

Колотит в барабан.

Вручи ему с почтеньем

Ключи к твоей судьбе.

Конец твоим мученьям

И заодно — тебе.

Баллада о дереве и ветвях Перевод С. Болотина и Т. Сикорской

И пришли они в своих рубахах

коричневого сукна,

А хлеба и масла уж нет.

И пожрали единым махом

все, что было в горшках, до дна,

Весь наш скудный обед.

— Здесь можно поселиться! — кричат они.

— Здесь будем веселиться! — кричат они, —

Минимум тысячу лет!

— Ладно! — ветви сказали,

Но ствол безмолвно ждет.

— Давай! — орут гости в зале.

Но хозяин предъявит счет!

И они ищут теплых местечек,

тащат стол «рококо» в кабинет,

Нажимают небрежно звонок.

За расходы никто не ответчик,

счету средствам казенным нет —

Всякий взял себе, сколько мог!

— Здесь нравится нам лично! — кричат они.

— Здесь можно жить отлично! — кричат они

И сидят во дворцах без сапог.

— Ладно! — ветви сказали,

Но ствол безмолвно ждет.

— Давай! — орут гости в зале.

Но хозяин предъявит счет!

И они патрулируют по двое

и стреляют в любого из нас

Тычут в горло нам сталь штыков.

Но три марки за этот подвиг

платит им золотая казна —

Их волчий обычай таков.

— Здесь можно поживиться, — кричат они.

— Казна не истощится, — кричат они, —

До скончанья веков!

— Ладно! — ветви сказали,

Но ствол безмолвно ждет.

— Давай! — орут гости в зале.

Но хозяин предъявит счет.

Маляром бесноватым выкрашен

в коричневое их дом,

Жизнь окрашена в тот же цвет.

— Недовольным зубы повыкрошим,

упирающихся перебьем,

Сильнее нас в мире нет!

— Мы рассчитали точно! — кричат они. —

— Мы рейх построим прочно, — кричат они, —

На тысячи тысяч лет!

— Ладно! — ветви сказали,

Но ствол безмолвно ждет.

— Давай! — орут гости в зале.

Но хозяин предъявит счет!

1935

Борцам концлагерей Перевод Б. Слуцкого

Вы, едва достижимые!

Похороненные в концлагерях,

Отсеченные от любого человеческого слова,

Пытаемые,

Избитые,

Однако неопровергнутые!

Исчезнувшие,

Однако не забытые!

О вас мы слышим немного, но все же слышим: вы

Неисправимы,

Вас нельзя убедить, то есть заставить отречься от рабочего дела,

Нельзя разуверить, что и сейчас в Германии

Есть люди и люди: угнетатели и угнетенные,

И что только классовая борьба

Может освободить массу

Городскую и сельскую.

Мы слышим, что вас ни батогом, ни дыбой

Нельзя заставить

Признать, что дважды два — пять.

Итак, вы

Исчезнувшие, но

Не забытые,

Избитые, но

Неопровергнутые,

Вместе со всеми неисправимыми борцами,

Не переубежденными сторонниками правды

Продолжаете оставаться

Подлинными вождями Германии.

1933

Погребение подстрекателя в цинковом гробу Перевод Арк. Штейнберга

^{54}

В этом цинке, здесь,

Покоится человеческий труп,

Или его ноги, или голова,

Или еще меньшая кроха его,

Или вообще ничего, ибо он был

Подстрекателем.

Он изобличен как первопричина зла.

Заройте его. В лучшем случае

Только жена его последует за ним на живодерню,

Ибо его сообщники

Тоже изобличены.

Это Нечто, лежащее в цинке,

Подстрекало вас ко многому:

Чтобы сытно есть,

И чтобы жить в сухих жилищах,

И чтобы кормить детей своих,

И чтобы за свою копейку стоять,

И чтобы солидарным быть со всеми

Угнетенными, подобно вам, и

Чтобы думать.

Это Нечто, там в цинке лежащее, вам говорило,

Что необходимо ввести иную систему производства

И что вы, миллионные массы труда,

Должны взять в свои руки власть,

Без этого вам ничего не добиться.

И вот потому, что Находящееся там в цинке говорило так,

Оно и попало в цинк и подлежит погребенью

В качестве подстрекателя, подстрекавшего вас.

И тот, кто говорит здесь о сытной еде,

И тот из вас, кто хочет жить в сухом жилье,

И тот из вас, кто стоит за свою копейку,

И тот из вас, кто хочет кормить своих детей,

И тот, кто здесь размышляет и объявляет себя солидарным

Со всеми угнетенными,

Тот должен отныне и вовеки

Быть запаян в цинк, подобно этому Нечто,

Запаян как подстрекатель и погребен.

1933

Послание товарищу Димитрову в те дни, когда он боролся с фашистским судом в Лейпциге Перевод Б. Слуцкого

Товарищ Димитров!

С тех пор как ты борешься с фашистским судом,

Сквозь толпы бандитов-штурмовиков и убийц,

Сквозь свист шомполов и резиновых дубинок

В самом сердце Германии

Слышен

Громкий и внятный голос коммунизма.

Его слышат во всех странах Европы

Те, кто — сами во тьме — вслушиваются во тьму за границей,

Его слышат также

Все избитые, ограбленные

И несгибаемые

Борцы Германии.

Экономя и рассчитывая, ты, товарищ Димитров,

Используешь каждую минуту, тебе данную,

Используешь эту маленькую площадку,

Еще открытую гласности,

Ради всех нас.

Едва владеющий чужим языком,

Постоянно прерываемый окриками,

Многократно вытащенный из зала,

Истощенный кандалами,

Ты вновь и вновь задаешь наводящие страх вопросы,

Обвиняешь виновных и

Заставляешь их орать, вытаскивать тебя из зала^{55}

И тем самым подтверждать,

Что за ними не право, а только сила,

Что тебя можно только убить, но не победить.

Потому что, подобно тебе, этой силе сопротивляются

Тысячи борцов, не столь заметных, как ты,

Даже те, кто истекает кровью в застенках.

Их можно убить,

Но не победить.

Подобно тебе, все они заподозрены в борьбе с голодом,

Обвинены в восстании против угнетателей.

Привлечены к суду за борьбу с эксплуатацией,

Изобличены

В справедливейших действиях.

1933

Хвала коммунизму Перевод С. Третьякова

(Из пьесы «Мать»)

Он серьезен, он всем понятен. Он так прост.

Ты не кровопийца ведь. Ты его постигнешь.

Он нужен тебе, как хлеб, торопись узнать его.

Глупцы зовут его глупым, злодеи зовут его злым,

Мерзавцы зовут его мерзким.

А он против зла и против глупости.

Обиралы кричат о нем: «Преступленье!»

А мы знаем:

В нем конец их преступлений.

Он не безумие, но конец безумия.

Он не хаос, но

Стройный порядок.

Он то простое,

Что трудно свершить.

1931

Хвала диалектике Перевод М. Ваксмахера

(Из пьесы «Мероприятие»)

Кривда уверенным шагом сегодня идет по земле.

Кровопийцы устраиваются на тысячелетья.

Насилье вещает: «Все пребудет навечно, как есть».

Человеческий голос не может пробиться сквозь вой власть имущих,

И на каждом углу эксплуатация провозглашает: «Я хозяйка теперь».

А угнетенные нынче толкуют:

«Нашим надеждам не сбыться уже никогда».

Если ты жив, не говори: «Никогда»!

То, что прочно, непрочно.

Так, как есть, не останется вечно.

Угнетатели выскажутся —

Угнетенные заговорят.

Кто посмеет сказать «никогда»?

Кто в ответе за то, что угнетенье живуче? Мы.

Кто в ответе за то, чтобы сбросить его? Тоже мы.

Ты проиграл? Борись.

Побежденный сегодня победителем станет завтра.

Если свое положение ты осознал, разве можешь ты с ним примириться?

И «Никогда» превратится в «Сегодня»!

1930

«Баллада о старухе»

Баллада об одобрении мира Перевод В. Корнилова

^{56}

Пусть я не прав, но я в рассудке здравом.

Они мне нынче свой открыли мир.

Я перст увидел. Был тот перст кровавым.

Я поспешил сказать, что этот мир мне мил.

Дубинка надо мной. Куда от мира деться?

Он день и ночь со мной, и понял я тогда,

Что мясники, как мясники — умельцы.

И на вопрос: «Ты рад?» — я вяло вякнул: «Да».

Трус лучше мертвеца, а храбрым быть опасно.

И стал я это «да» твердить всему и вся.

Ведь я боялся в руки им попасться

И одобрял все то, что одобрять нельзя.

Когда народу не хватало хлеба,

А юнкер цены был удвоить рад,

Я правдолюбцам объяснял без гнева:

Хороший хлеб, хотя дороговат.

Когда с работы гнали фабриканты

Двоих из трех, я говорил тем двум:

Просите фабрикантов деликатно,

Ведь в экономике я — ни бум-бум!

Планировали войны генералы.

Их все боялись — и не от добра

Кричал я генералу с тротуара:

«Техническому гению — ура!»

Избранника, который подлой басней

На выборах голодных обольщал,

Я защищал: оратор он прекрасный,

Его беда, что много обещал…

Чиновников, которых съела плесень

Чей сброд возил дерьмо, дерьмом разил,

И нас давил налогами, как прессом,

Я защищал, прибавки им просил.

И не расстраивал я полицейских,

Господ судейских тоже я берег,

Для рук их честных, лишь от крови мерзких,

С охотой я протягивал платок.

Суд собственность хранит, и обожаю

Наш суд кровавый, чту судейский сан,

И судей потому не обижаю,

Что сам не знаю, что скрываю сам.

Судейские, сказал я, непреклонны,

Таких нет денег и таких нет сил,

Чтоб их заставить соблюдать законы.

«Не это ль неподкупность?» — я спросил.

Вот хулиганы женщин избивают.

Но, погодите: у хулиганья

Резиновых дубинок не бывает,

Тогда — пардон — прошу прощенья я.

Полиция нас бережет от нищих

И не дает покоя беднякам.

За службу, что несет она отлично,

Последнюю рубашку ей отдам.

Теперь, когда я донага разделся,

Надеюсь, что ко мне претензий нет,

Хоть сам принадлежу к таким умельцам,

Что ложь разводят на столбцах газет,

К газетчикам. Для них кровь жертв — лишь колер.

Они твердят: убийцы не убили.

А я протягиваю свежий номер.

Читайте, говорю, учитесь стилю.

Волшебною горой почтил нас автор^{57}.

Все славно, что писал он (ради денег),

Зато (бесплатно) утаил он правду.

Я говорю: он слеп, но не мошенник.

Торговец рыбой говорит прохожим:

Вонь не от рыбы, сам он, мол, гниет.

Подлаживаюсь я к нему. Быть может,

И на меня охотников найдет.

Изъеденному люэсом уроду,

Купившему девчонку за гроши,

За то, что женщине дает работу,

С опаской руку жму, но от души.

Когда выбрасывает бедных

Врач, как рыбак — плотву, молчу.

Ведь без врача не обойтись мне,

Уж лучше не перечить мне врачу.

Пустившего конвейер инженера,

А также всех рабочих на износ, —

Хвалю. Кричу: техническая эра!

Победа духа мне мила до слез!

Учителя и розгою и палкой

Весь разум выбивают из детей,

А утешаются зарплатой жалкой,

И незачем ругать учителей.

Подростки, точно дети низкорослы,

Но старики — по речи и уму.

А почему несчастны так подростки —

Отвечу я: не знаю почему.

Профессора пускаются в витийство,

Чтоб обелить заказчиков своих,

Твердят о кризисах — не об убийствах.

Такими в общем представлял я их.

Науку, что нам знанья умножает,

Но умножает горе и беду,

Как церковь чту, а церковь уважаю

За то, что умножает темноту.

Но хватит! Что ругать их преподобья?

Через войну и смерть несет их рать

Любовь к загробной жизни.

С той любовью,

Конечно, проще будет помирать.

Здесь в славе бог и ростовщик сравнялись.

«А где господь?» — вопит нужда окрест.

И тычет пастор в небо жирный палец,

Я соглашаюсь: «Да, там что-то есть».

Седлоголовые Георга Гросса^{58}

Грозятся мир пустить в небытие,

Всем глотки перерезав. Их угроза

Встречает одобрение мое.

Убийцу видел я и видел жертву.

Я трусом стал, но жалость не извел.

И, видя, как убийца жертву ищет

Кричал: «Я одобряю произвол!»

Как дюжи эти мясники и ражи.

Они идут — им только волю дай!

Хочу им крикнуть: стойте! Но на страже

Мой страх, и вдруг я восклицаю: «Хайль!»

Не по душе мне низость, но сейчас

В своем искусстве я бескрыл и сир,

И в грязный мир я сам добавил грязь

Тем самым, что одобрил грязный мир.

1930

Померкшая слава Нью-Йорка, города-гиганта Перевод Е. Эткинда

Кто еще помнит

О славе Нью-Йорка, города-гиганта, гремевшей

В первое десятилетие после мировой войны?

Эпические песни слагались в честь исполинской чаши, которой

в то время была эта Америка!

Cod’s own country![1]

Мы ее называли по одним лишь начальным буквам —

США,

Словно известного всем, единственного

Друга юности.^{59}

Все знали, будто всякий, кто бы туда ни попал,

Через дважды две недели,

Выварившись в этой неисчерпаемой чаше, становится неузнаваем.

Все племена, причалив к этому ликующему континенту,

Забыв свои от века укоренившиеся обычаи,

Как дурные привычки,

Старались изо всех сил

Стать как можно скорее такими же,

Как проживавшие здесь всегда.

А эти принимали их великодушно и беззаботно,

Как нечто от них совершенно отличное

(Отличное только отличностью их жалкого существования!)

Подобно хорошей опаре, они не боялись —

Нового теста можно подбрасывать сколько угодно.

Они знали:

Словно дрожжи, они впитаются всюду.

Какая слава! Какой век!

Ах, эти голоса их женщин, звучащие из патефонов!

Так пели люди — о, сохраните эти пластинки! — в золотом веке!

Благозвучие вечерних вод в Майами!

Неудержимая веселость поколений, мчавшихся по нескончаемым улицам!

Покоряющая скорбь поющих женщин,

Оплакивающих широкогрудых мужчин, но все же по-прежнему окруженных

Широкогрудыми мужчинами.

В огромных парках они собирали редкостные человеческие особи

Откармливали их со знанием дела, купали и взвешивали,

Чтобы их несравненные телодвижения запечатлеть на пленке

Для будущих поколений.

Свои колоссальные здания они возводили с небывалой расточительностью, тратя

Лучший человеческий материал. Совершенно открыто, на глазах всего мира

Они выкачивали из своих рабочих все, что в них было,

Расстреливали их в каменноугольных шахтах и выбрасывали их изношенные кости,

Их отработанные мышцы на улицу

С добродушнейшим смехом.

Но с удовлетворением истинных спортсменов они сообщали

О такой же грубой жестокости, проявленной рабочими во время стачек

Гомерических масштабов.

Нищета там считалась позором.

В кинолентах этой обетованной земли

Мужчины, попав в беду и увидев жилище бедняка, где стоят кожаный диван и пианино,

Тотчас кончали с собой.

Какая слава! Какой век!

Ах, нам тоже хотелось иметь такие костюмы из грубошерстной ткани,

С ватными валиками на плечах, от которых мужчина становится таким широкоплечим,

Что трое таких мужчин заполняют весь тротуар.

Мы тоже старались затормозить наши движения,

Неторопливо засовывать руки в карманы и медленно подниматься

Из кресел, в которых мы полулежали (словно никогда не собирались вставать),

Так подниматься, как будто переворачивается целое государство.

И мы тоже набивали рот жевательной резиной (Beechnut),

O’ которой говорили, что она при долгом употреблении

Способствует укреплению нижней челюсти,

И мы тоже сидели и вечно работали челюстями, как корова, жующая жвачку.

И мы тоже стремились придать нашим лицам пугающую непроницаемость

Тех poker face men[2], которые казались своим согражданам

Неразрешимой загадкой.

И мы тоже всегда улыбались, как до или после успешной сделки,

Той улыбкой, которая говорит об отличном пищеварении.

И мы тоже весело похлопывали собеседников (все они — будущие клиенты!)

По плечу, по ляжке или между лопаток,

Стремясь любыми путями получить власть над этими людьми,

Лестью или угрозой. Так поступают с собакой.

Так мы подражали этой прославленной породе людей,

Которая, казалось, призвана к господству над миром,

Подвигая его вперед.

Какой оптимизм! Какой подъем!

Эти заводские цехи: величайшие в мире!

Автозаводы вели пропаганду деторождения: они производили автомобили (в рассрочку)

Для тех, кто еще не родился! Тем, которые

Выбрасывали вон почти не ношенные костюмы (но так,

Чтобы они тотчас же погибали, желательно в яму с негашеной известью),

Выплачивались премии! Эти мосты:

Цветущую землю они соединяли с цветущей землей!

О, они бесконечны!

Величайшие в мире! А эти небоскребы:

Они, взгромоздившие груду камней на такую высь,

Что всех переросли, озабоченно наблюдали из своего поднебесья, как новостройки,

Которые только что поднялись над землей, угрожали

Подняться выше их, городских мамонтов.

(Кое-кто начал было опасаться, что рост городов

Уже нельзя будет остановить, что людей

Задушат те двадцатиэтажные города, которые вырастут над ними,

И что их замуруют в гробах и погребут друг под другом.)

И все же: какой оптимизм! Даже трупам

Румянили щеки и подрисовывали благодушную улыбку

(Я воспроизвожу эти черты по памяти, другие

Я позабыл), так что даже

Усопшим не позволяли утратить надежду.

Что за люди! Боксеры их — самые сильные в мире!

Изобретатели их — самые практичные! Их поезда — самые быстрые!

И самые многолюдные!

И все это, казалось, создано на тысячу лет.

Ведь жители города Нью-Йорка твердили,

Что их город построен на скалах и поэтому он

Незыблем.

В самом деле, вся их система общественной жизни была несравненна.

Какая слава! Какой век!

Впрочем, этот век

Продлился каких-нибудь восемь лет.

Ибо в один прекрасный день по миру пронесся слух о небывалых катастрофах,^{60}

Потрясших прославленный континент, и все стали

Отталкивать с отвращением его банкноты (вчера еще столь вожделенные)

Как гнилую, смердящую рыбу.

Сегодня, когда стало известно,

Что эти люди обанкротились,

Мы на других континентах (которые, правда, тоже обанкротились) видим все вещи

Совсем иными, чем они нам представляются внешне.

Что такое эти небоскребы?

Мы смотрим на них спокойней.

Небоскребы — да ведь это просто жалкие сараи, когда они не дают дохода.

Устремляться так высоко — при такой нищете?

До самых облаков — будучи по уши в долгах?

Что такое эти поезда?

В поездах, подобных отелям на колесах,

Нередко теперь не проживает никто,

И никто никуда не едет

С несравненной быстротой.

Что такое эти мосты? Они соединяют

(Самые великие в мире!) свалки со свалками.

А что такое эти люди?

Говорят, они все еще румянятся, однако

Теперь только затем, чтобы оторвать местечко. Двадцатидвухлетние

Женщины нюхают теперь кокаин, прежде чем идти

Завоевывать себе место у пишущей машинки.

Отцы и матери впрыскивают дочерям под кожу яд,

Придающий им более пылкий вид.

Все еще продаются пластинки, хотя и не так уж бойко,

Но о чем, собственно, поют эти козы, которые никогда

Петь не учились? Каков

Смысл этих песен? Собственно говоря,

Что они пели нам все эти годы?

Почему нас теперь раздражают те голоса, которые прежде вызывали взрывы рукоплесканий?

Почему

Фото этих городов не производят теперь на нас впечатления?

Потому что всем теперь стало ясно:

Эти люди — банкроты!

Потому что все теперь знают, что их машины свалены в исполинские кучи (величайшие в мире!)

И ржавеют,

Подобно машинам старого мира (сваленным в меньшие кучи).

Еще происходят всемирные матчи боксеров перед несколькими зрителями, случайно оставшимися в зале.

Но даже победители этих матчей

Не в силах восстать против загадочного закона,

Изгоняющего людей из магазинов,

В которых ломятся полки.

Сохраняя улыбку свою (это все, что теперь им осталось),

Стоят отставные чемпионы мира

На путях последних, еще действующих трамваев.

Трое таких надменных людей заполняют тротуар, однако

Неизвестно, что наполнит им брюхо, прежде чем вечер наступит.

Они мерзнут. Вата греет лишь плечи тем, кто бесконечными вереницами

День и ночь бредет по пустынным ущельям

Среди безжизненных каменных громад.

Их движенья замедлены, словно движенья голодных, ослабевших животных.

Медленно, как будто переворачивается целое

Государство, они пытаются подняться из канавы, в которой они лежали

(Как будто никогда не собирались вставать).

Говорят, оптимизм их

Все еще жив; он основан на зыбкой надежде,

Что завтра дождь пойдет снизу вверх, в небеса.

Говорят, что они неудержимо ликуют,

Когда видят кусок мяса, выставленный в витрине.

Но говорят, будто кое-кто еще может найти работу: там, где

Пшеницу целыми эшелонами сбрасывают в океан, который

Называется Тихим.

И еще говорят, что те, кто ночует на скамейках в парке,

Перед тем как уснуть, смотрят на пустынные небоскребы,

Предаваясь отнюдь не благонамеренным мыслям.

Какое банкротство! Какая

Великая слава погибла! Какое открытие:

В их системе общественной жизни такой же

Безнадежный порок, что и в системе общественной жизни

Более скромных людей.

Песня поэтов, честно заслуживающих свой гонорар Перевод А. Голембы

Данный опус изложен в стихотворной форме!

Подчеркну этот факт — ведь у многих понятия нет,

Что такое стихи и зачем существует поэт,

В наше время поэзия очень умеренно кормит!

Замечать не случалось вам, что в повременной печати

Совершенно исчезли стихи? Не заметили вы ничего?

В чем же дело? А в том, что нас прежде любили читать и

Стихотворцу охотно платили за вирши его.

Ну, а нынче ни пфеннига нам не начислят за строчку!

Потому-то стихи появляться не стали совсем.

Современный поэт с ходу требует: «Деньги на бочку!

Нет ни денег, ни бочки? Ну, значит, не будет поэм!»

Но в душе он терзается: «Ах, мне мой грех неизвестен!

Я за деньги готов был на все, я старался, лез вон я из кожи!

Разве не был всегда я в делах по-коммерчески честен?

Уверяют меня живописцы, что полотна их тоже

Не идут! А ведь искусствоведы мазню восхваляли!

Натюрморты и жанры в замшелых подвалах — навалом…

Господа, господа! Что же вы нам платить перестали,

Хоть, в довольстве живя, с каждым днем обрастаете салом?..

Мы ли не воспевали, набив благородный желудок,

Мы ли не восхваляли и медным стихом и латунным

Все, что вам по душе: телеса ваших жен полногрудых,

И осеннюю грусть, и ручей в освещении лунном…

Сладость ваших плодов! И листвы опадающей шорох!

Снова плоть ваших женщин! И домыслы ваши о боге!

И орнамент на урнах, на траурных урнах, в которых

Упокоитесь вы, сражены несвареньем в итоге!

Не одним только вам мы несли утешения слово —

И к отверженным мы обращались с надежды словами:

Осушение слез пресловутого брата меньшого

Было миссией нашей. И щедро оплачено вами.

Сколько мы вам услуг оказали! Так служат фидельки и моськи!

Гонораров просили, свиваясь в кольцо для салфетки!

Сколько пакостей мы учинили! Ради вас! Ради вашего блага!

А с каким упованьем жевали мы ваши объедки!

В колымагу впрягли мы громчайшие четверостишья,

Чтоб в крови и дерьме не увязла войны колымага!

«Полем чести» загон скотобойни назвали, а гаубицы ваши

«Железногубыми братьями» — и это стерпела бумага!

Что за клише к налоговым повесткам

Мы рисовали — блеск! А все для вас!

Мурлыча наши пламенные гимны,

Шли граждане к дверям приходных касс!

Приготовляли мы для вас микстуры

Из лучших слов — тех, что как медь звенят!

Седые волки от литературы,

Мы сделались покорнее ягнят!

Артистически мы сочиняли исторические параллели

Между вами и теми, кому наши предки несытые льстили!

Меценатов мы ублажали, потому что кушать хотели,

И, преследуя недругов ваших, мы кинжалы стихов точили!

Загляните к нам, толстосумы! Не совсем оскудел наш рынок!

Если можно, ешьте быстрее, доедать мы объедки будем.

Чего изволите, ваше степенство? Дифирамбов или картинок?

Знайте, что без рекламы нашей не так уж дороги людям.

Берегитесь вы, меценаты! Мы прилипчивы словно черти!

И привлечь ваш взор благосклонный возмечтали мы с пылом старым,

Мы задешево вам продались бы, вы уж нам, господа, поверьте,

Но, естественно, наши стихи и полотна мы не можем отдать задаром!»

Поначалу я рифмовал также первую с третьей строкою,

Сочиняя стихи об упадке эстетных ремесел…

Но потом оказалось, что рифмы мне стоят усилий.

Я подумал; «А кто мне за это заплатит?» — и бросил.

1930

Германия Перевод К. Богатырева

Пусть другие говорят о своем

позоре, я же говорю о моем.

О Германия, бледная мать!

Сидишь среди народов

Вся вывалянная в дерьме,

Среди изгаженных

Самая грязная.

Беднейшего из твоих сыновей

Забили до смерти.

Когда он взвыл от голода,

Другие твои сыновья

На него подняли руку.

И об этом узнали все.

С поднятыми руками,

Руками, поднятыми на родного брата,

Они нагло вышагивают перед тобой

И смеются тебе в лицо.

И об этом известно всем.

В доме твоем

Звериным рыком

Изрыгают ложь.

А правда молчит.

Разве не так?

Почему тебя славословят твои тираны, почему

Обвиняют тебя угнетенные?

Эксплуатируемые

Тычут в тебя пальцами,

Эксплуататоры до небес возносят порядок,

Задуманный в доме твоем.

Но при этом все видят, что ты

Подвернула стыдливо подол,

Обагренный кровью

Лучшего из твоих сыновей.

Люди смеются, слушая речи,

Раздающиеся в доме твоем.

Но тот, кто видит тебя, хватается за нож,

Как при виде грабителя.

О Германия, бледная мать!

Благодари сыновей своих,

Превративших тебя в посмешище

Или в пугало

Для народов всех стран!

1933

Стихотворения 1933–1938 годов

Время от времени, с той поры, как мы вместе работаем Перевод Ю. Левитанского

Время от времени, с той поры, как мы вместе работаем

Для блага многих и для грядущего,

Исчезает один из содружества нашего,

Чтоб уже не вернуться.

Они ему рукоплещут.

Они загоняют его в роскошный костюм.

Они с ним подписывают договорчик солидный.

И он изменяется день ото дня заметней.

Он сидит на старом стуле своем, как гость.

Нет больше времени у него работать для будущего.

Он не участвует в выработке формулировок

(Ему жаль свое время на это тратить).

Он легко восхищается.

Он принимает весьма задушевный вид.

Он обижается быстро.

Некоторое время еще

Он подшучивает над своим роскошным костюмом.

Еще временами он говорит,

Что решил обмануть их, тех, кто платит ему

(Это грязные люди).

Но мы знаем — не долго он будет сидеть у нас.

Потом исчезает один из содружества нашего,

Нас одних оставляет с нашей трудной работой

Обычным идет путем.

Говорят, что ты больше не хочешь работать с нами Перевод Б. Слуцкого

Говорят, что ты больше не хочешь работать с нами,

Ты слишком устал. Ты избегался.

Ты слишком вымотан. Ты больше не в силах учиться.

Ты конченый человек.

С тебя нечего спрашивать, потому что ты выдохся.

Так знай же,

Мы требуем, чтобы ты знал:

Когда ты устанешь и заснешь,

Никто больше не разбудит тебя и не скажет:

— Вставай, еда на столе. —

Откуда возьмется еда?

Если ты уже избегался,

Ты останешься лежать. Никто

Не сыщет тебя и не скажет:

— Революция свершилась. Заводы

Ждут тебя. —

Откуда возьмется революция?

Когда ты умрешь, тебя похоронят,

Виновен ты в своей смерти или нет.

Ты говоришь,

Что сражался слишком долго. Что ты больше не в силах сражаться,

Знай же:

Твоя вина или нет,

Но если ты больше не в силах сражаться, ты погибнешь.

Ты говоришь, что надеялся слишком долго. Что ты больше не в силах надеяться.

На что ты надеялся?

Что бороться легко?

Но это не так.

Наши дела хуже, чем ты думал.

Они обстоят таким образом:

Если мы не свершим нечто сверхчеловеческое,

Мы погибли.

Если мы не сделаем такое, что никто не в праве у нас потребовать

С нами покончено.

Наши враги ждут,

Пока мы устанем.

Чем борьба ожесточеннее,

Тем борцы утомленнее.

Борцы, которые слишком устали, проигрывают сражение.

Не требуйте слишком большого ума Перевод М. Ваксмахера

Не требуйте слишком большого ума:

Вряд ли нужно так много ума, чтобы сообразить,

Что единица побольше, чем нуль.

Не ждите какой-то особенной преданности:

От единственного кормильца

И так никто не откажется.

Не рассчитывайте на одних только мужественных:

Спасать свою жизнь

Многим достанет мужества.

Потеря ценного человека Перевод В. Куприянова

Ты лишился ценного человека.

Он ушел от тебя, что не значит,

Будто он не ценен. Признай:

Ты лишился ценного человека.

Ты лишился ценного человека,

Он ушел от тебя, от доброго дела,

Ради пустых дел. Но признай:

Ты лишился ценного человека.

Когда изгнали меня на чужбину Перевод Ю. Левитанского

Когда изгнали меня на чужбину,

В газетах маляра писали они,

Что все оттого, мол, что в некоем стихотворенье

Я надругался^{61} над солдатом минувшей войны.

Действительно, в предпоследний год той войны,

Когда тогдашний режим, чтоб свое пораженье отсрочить

Снова бросал в огонь

Рядом со стариками и семнадцатилетними

Инвалидов, расстрелянных трижды,

Я описал в одном стихотворенье,

Как выкопан был из земли убитый солдат

И под восторженные вопли убийц и завзятых лгунов

Под конвоем был снова доставлен к переднему краю.

Теперь, когда они вновь мировую готовят бойню,

Решив превзойти преступленья той, предыдущей, —

Они убивают таких, как я, или их изгоняют заране,

Как предавших

Сговоры их.

Время, когда я был богат Перевод И. Фрадкина

Семь недель в своей жизни был я богат.

На доходы от пьесы купил я

Дом с большим садом. К нему я приглядывался

Дольше, чем жил в нем. В разное время дня,

А также и ночью я, бывало, прохаживался мимо, чтоб увидеть,

Как в предрассветную пору деревья склоняются над лужайками,

Как с утра под дождем зеленеет пруд, подернутый ряской,

Чтоб посмотреть на живую изгородь при ярком полуденном солнце

Или — когда отзвонят к вечерне-на заросли белого рододендрона.

Я поселился в том доме с друзьями. Моя машина

Стояла под соснами.

Мы огляделись и не нашли в саду такого места,

С которого он просматривался бы весь до конца —

Склоны, поросшие травой, и деревья

Заслоняли изгородь.

Дом был тоже красив. Пологая, с резными перилами лестница,

Искусно сработанная из древесины благородных пород.

В белых комнатах потолки, отделанные деревянными панелями.

Железные печи изящной формы были украшены литыми изображениями

Работающих крестьян. В прохладный вестибюль

С дубовыми столами и скамьями

Вели массивные двери. Их медные ручки

Были не из лучших, и гладкие каменные плиты, окружавшие дом,

Осели под тяжестью проходивших по ним

Прежних хозяев. Какая благородная соразмерность!

Любая комната не похожа на другую, и любая

Лучше другой! А как менялся их облик в разное время дня!

Как он менялся в разное время года (несомненно, восхитительное зрелище),

Этого мы не увидели, так как

После семи недель богатой жизни

Мы бросили нашу собственность и вскоре

Бежали за границу.

Против объективных Перевод В. Корнилова

^{62}

Когда борцы с бесправием

Показывают свои раны и увечья,

Неистовствуют те, кто пребывал в безопасности.

На что вы жалуетесь? — раздраженно спрашивают они. —

Вы сражались с бесправием, и оно

Вас победило. Поэтому молчите!

Тот, кто борется, они говорят, должен быть готов к потерям,

Кто в драку лезет, подвергает себя опасность

Кто прибегает к насилью,

Не должен обвинять насилье.

Ах, друзья из укрытья,

Зачем вы злитесь? Неужто мы,

Враги бесправья, — ваши враги?

Ведь оттого, что мы побеждены,

Не обратилось в справедливость бесправие.

А пораженья наши говорят

О том лишь, что нас было

Слишком мало.

Мы, те, кто против подлости восстал,

От тех, кто наблюдал со стороны,

Ждем, чтобы им хотя бы стало стыдно.

Скитания поэтов Перевод В. Куприянова

У Гомера не было дома.

И Данте пришлось дом свой покинуть.

Ли Бо и Ду Фу скитались в гражданских войнах,

Поглотивших тридцать миллионов жизней.

Еврипиду грозили судом.

Умирающему Шекспиру зажимали рот.

Франсуа Вийона привлекала не только муза,

Но и полиция.

«Любимым» прозванный,

Удалился Лукреций в изгнание.

И также Гейне, и также

Брехт бежал под соломенную крышу в Дании.

1933

Плохим ты оказался доброхотом… Перевод Б. Слуцкого

Плохим ты оказался доброхотом

И места в доме гостю не нашел.

Пожаловался он перед уходом:

Спешил прийти и, торопясь, ушел.

Последний нищий черствого куска

Не пожалеет дать для угощенья.

Твой гость и не просил бы помещенья.

Ему в тени хватило б уголка.

Он понял, что не рады здесь ему —

Так с ним спешили поскорей расстаться,

Так обращались с ним нетерпеливо.

Его лишили мужества остаться.

Себе он показался самому

До неприличья слишком торопливым.

1933

Песнь о животворной силе денег Перевод В. Корнилова

(Из пьесы «Круглоголовые и остроголовые»)

Деньги на земле считают грязью,

Но земля без денег холодна.

А с деньгами не могла бы разве

Стать гостеприимною она?

Мир вчера был полон безобразья;

Av сегодня — просто золотится!

И повсюду солнце лед грызет,

Всяк имеет то, к чему стремится.

В розовое крашен горизонт,

И труба над крышею дымится.

Да, стал мир действительно хорош!

И сердца восторженнее, зорче стали взгляды,

И еда обильней, и красивее наряды,

И мужчина на мужчину стал похож.

Ах, не правы те, кто утверждает,

Будто деньги дрянь. Наоборот!

Высохнет река — и угрожает

Нашим земледельцам недород.

И за горло друга друг берет.

Мир вчера был золотом согрет,

А сегодня, как зимою, мерзнет.

Доброты, любви — простыл и след,

Матери, отцы и братья — в розни.

Над печной трубою дыма нет.

Страх и гибель никому не по душе.

Ненависть и зависть наши души саднит.

И никто теперь не лошадь, каждый — всадник.

Мир замерз, не отогреть его уже.

Так со всем хорошим и великим

Обстоит, и, если мир иссяк,

То никто, обремененный лихом,

Не придет к величью натощак.

Потому что малодушен всяк,

Не к любви он, а к деньгам стремится.

Но добряк, когда он при деньгах,

Может добротою насладиться.

Если ж ты добра и света враг,

Вверх взгляни: опять труба дымится.

Так опять поверишь в человечий род.

Благороден человек и добр (стихотворенье

Гете). Вновь сознание растет.

Сердце укрепляется и крепнет зренье,

Где тут всадник, где тут лошадь — нет сомненья.

Да и праву правом стать пришел черед.

Баллада о водяном колесе Перевод С. Кирсанова

(Из пьесы «Круглоголовые и остроголовые»)

О великих в этом мире

Нам легенда сообщила,

Что они, как звезды, всходят

И заходят, как светила.

Утешает знанье этих песен,

Но для нас, дающих пить и есть им,

Безразличны их закаты и восходы.

Кто несет издержки и расходы?

Несомненно, колесо несется,

Сверху вниз перенесется всё.

Но воде всё так же остается

Только вечно двигать колесо.

Мы господ имели много,

Среди них гиены были,

Тигры, коршуны и свиньи,

Мы и тех и тех кормили.

Все равно — получше ли, похуже!

Ах, сапог подходит к сапогу же!

Он топтал нас; вы поймете сами —

Хорошо б покончить с господами.

Несомненно, колесо несется,

Сверху вниз перенесется всё.

Но воде всё так же остается

Только вечно двигать колесо.

Они грызлись за добычу

И ломали лбы и ребра,

Звали прочих жадным быдлом,

А себя — народом добрым.

Мы их видим в драке и раздоре,

Вечно в споре. Стоит нам подняться

И кормежки их лишить, как вскоре,

Спор забыв, они объединятся.

Ведь тогда и колесо застрянет.

Баста! Хоть рукой его верти!

А вода с могучей силой станет

Мчать себя лишь на своем пути.

Расследование Перевод В. Куприянова

Власти начнут расследование.

Так объявлено. В городских кварталах

Никто нынче не спит по ночам.

Никому не известно, ни кто лиходеи,

Ни в чем преступление.

Под подозрением все.

Если народ вынужден от своих дверей отметать подозрения,

То никто уже не заметит

Бесчисленных преступлений

Властей.

Только из-за растущего хаоса… Перевод Е. Эткинда

Только из-за растущего хаоса

В наших городах классовой борьбы

Кое-кто из нас в эти годы решил

Не говорить больше о портовых городах, о снеге на крышах, о женщинах,

О запахе спелых яблок в подвале, о радостях плоти,

Обо всем, что делает человека счастливым и человечным,

А говорить отныне только о хаосе

И значит стать односторонним, сухим, погруженным

Только в политику, в сухой «недостойный» словарь

Политической экономии,

Чтобы чудовищная мешанина

Снегопадов (они не только холодные — мы это знаем!),

Эксплуатации, восставшей плоти и классового суда

Не заставила нас оправдать этот столь

Многосторонний мир и найти

Радость в противоречьях этой кровавой жизни.

Вы поймете меня.

Медея из Лодзи Перевод И. Фрадкина

^{63}

Старинные преданья

Сообщают легенду одну,

О том, как попала Медея

В чужую злую страну.

Иноземец, ее полюбивший,

Увез Медею с собой.

Сказал: «Ты будешь как дома

В стране, где дом мой родной».

Но были ей непонятны

Здешние речь и молва.

Для «хлеба», «воды» и «неба»

У них другие слова.

Им странны ее наряды,

Обычаи, цвет волос.

И часто косые взгляды

Ей замечать довелось.

О судьбе Медеи

Рассказывает Еврипид.

В хорах его слышен отзвук

Давних злодейств и обид.

Беспощадно она покарала

Негостеприимный кров.

И покрылись прахом забвенья

Развалины городов.

Минули тысячелетья,

И распространился слух,

Будто снова Медеи

У нас появились вдруг.

Средь антенн, заводов, трамваев

Ожил древний навет —

В двадцатом веке, в Берлине,

В преддверье страшных лет.

1934

Перечитывая «Время, когда я был богат» Перевод И. Фрадкина

Сладкий вкус собственности я почувствовал хорошо, и я рад,

Что я его почувствовал. Гулять в своем парке, принимать гостей,

Обсуждать строительные планы, как это делали до меня

Другие люди моей профессии, — все это

Мне нравилось, в чем и признаюсь. Но семи недель

С меня хватило. Я ушел без сожаления или почти без сожаления.

Когда я это писал, мне уже было трудно себя вспомнить. Ныне,

Спрашивая себя, был ли бы я готов много лгать

Ради того, чтобы сохранить эту собственность,

Я знаю: много — нет. Поэтому я думаю —

Ничего плохого не было в том, что я владел собственностью.

Это было немало, но есть

Нечто большее.

Когда распались мы на Ты и Я… Перевод Б. Слуцкого

Когда распались мы на Ты и Я,

Расставив наши ложа Здесь и Там,

Пришлось избрать простое слово нам,

Чтоб значило: касаюсь я тебя.

Казалось: что я словом сделать мог?

Прикосновение незаменимо,

Но все-таки «она» не так ранима,

Хранима, словно отдана в залог.

Отобрана, но все-таки и снова

Сохранена, чужой не становясь,

И остается не со мной — моей.

Когда одни среди чужих людей

Употребляли вскользь мы это слово,

Мы знали — нерушима наша связь.

Песня о Сааре Перевод В. Корнилова

^{64}

Весь край от Мозеля по Неман

Колючей проволокой сжат.

За нею кровью истекает

Германский пролетариат.

Но от зверья Саар удержим,

Саар удержим от зверья

И новую начнем страницу

С тринадцатого января.

Царит зверье в земле Баварской,

В земле Саксонской держит верх,

Сегодня тяжко ранен Баден,

Смертельно ранен Вюртемберг.

Но от зверья Саар удержим,

Саар удержим от зверья

И новую начнем страницу

С тринадцатого января.

Стал в Пруссии постоем Геринг,

Разбойник Тиссен занял Рейн,

Они в Тюрингию и Гессен

Суют нацистских главарей.

Но от зверья Саар удержим,

Саар удержим от зверья

И новую начнем страницу

С тринадцатого января.

Те, кто Германию большую

Ограбил, в клочья истерзал,

Теперь протягивают лапы,

Чтоб сцапать маленький Саар.

Но от зверья Саар удержим,

Саар удержим от зверья

И новую начнем страницу

С тринадцатого января.

И разобьются эти звери

О наш Саар своей башкой,

Тогда, Германия, ты станешь

Германией совсем иной.

Так от зверья Саар удержим,

Саар удержим от зверья

И новую начнем страницу

С тринадцатого января.

1934

Сообщение из Германии Перевод Е. Эткинда

Нам рассказали, что однажды в Германии,

В годы нацистской чумы,

Над крышей машиностроительного завода

На ноябрьском ветру заструился флаг,

Красный флаг запрещенной свободы!

Среди серого ноября

Падала с неба смесь дождя и снега,

Но это был день седьмой: день Революции!

И вот оно, красное знамя!

Рабочие — в заводских дворах —

Держат руку козырьком над глазами и смотрят —

Сквозь мокрый снег смотрят на крышу.

На грузовиках примчались штурмовые отряды,

Прижали к стене каждого, на ком рабочая роба,

Связали веревкой все мозолистые кулаки.

От бараков после допроса,

Шатаясь и обливаясь кровью, брели избитые люди,

Из них ни один не назвал человека,

Поднимавшегося на крышу.

Выгнали всех, кто молчал, —

Пусть остальные боятся!

Но на другой день развевается снова

Флаг пролетариата

Над крышей завода. И снова

В мертвой тишине гремят

Шаги штурмовиков. Во дворах

Уже нет ни одного мужчины. Женщины

Стоят с окаменевшими лицами, руку

Держат козырьком над глазами и смотрят —

Сквозь мокрый снег смотрят на крышу.

И опять — избиения. На допросах

Женщины показали: знамя —

Это простыня, на которой

Мы унесли одного, он умер вчера.

Мы не виноваты в том, что оно такого цвета:

Оно стало красным от крови убитого.

1935

Последнее желание Перевод И. Фрадкина

При налете на рабочий квартал в Альтоне

Они захватили четверых наших товарищей.

Быть свидетелями их казни

Они приволокли еще семьдесят пять наших.

И те увидели следующее:

Самый младший — высокий парень — на вопрос,

Каково его последнее желание (так предусмотрено правилами),

Сухо ответил, что хочет перед смертью потянуться.

Его развязали, он потянулся и изо всей силы

Обоими кулаками нанес удар в челюсть

Нацистскому вожаку. Лишь после этого

Они смогли прикрутить его к узкой доске, лицом вверх, и отрубили ему

Голову.

1935

Дырка в ботинке Ильича Перевод Б. Слуцкого

^{65}

Вы, устанавливающие статую Ильича

Двадцатиметровой высоты на Дворце профсоюзов^{66},

Не забудьте при этом, что в его ботинке

Был знак нужды — засвидетельствованная многими дырка,

Дело в том, что, как говорят, его рука

Указывает на Запад, где многие по этой дырке

В ботинке Ильича

Признают в нем своего.

1935

Что толку в доброте? Перевод Б. Слуцкого

Что толку в доброте,

Когда добрых немедленно убивают или убивают тех,

Кому они сделали добро?

Что толку в свободе,

Когда свободным приходится жить среди несвободных?

Что толку в разуме,

Когда пищу, без которой никто не обойдется, добывает одно лишь неразумие?

Чем всего лишь быть добрым,

Постарайся создать условия, при которых доброта возможна, а еще лучше;

Сделайте ее излишней!

Чем всего лишь быть свободными,

Постарайтесь создать условия, при которых все свободны

И даже любовь к свободе

Делается излишней!

Чем всего лишь быть разумными,

Постарайтесь создать условия.

При которых неразумие

Никому не выгодно!

1935

Об учении без учеников Перевод В. Куприянова

Учить без учеников,

Писать без признания

Трудно.

Радостно выходить по утрам

Со свежеисписанными листами.

Наборщик ждет тебя, ты спешишь через шумный рынок,

Где торгуют мясом и рукомеслом;

Ты продаешь слова.

Шофер ехал быстро.

Он не успел позавтракать.

Он рисковал на поворотах.

Он входит в дверь торопливо:

Тот, за кем он приехал,

Уже в пути.

Там говорит тот, кого никто не слушает:

Он говорит слишком громко.

Он повторяется.

Он говорит неверно.

Его никто не поправит.

Пассажир Перевод М. Ваксмахера

Когда-то давно я учился

Шоферскому делу, и, бывало, инструктор приказывал мне

Закурить сигару, и стоило ей —

В какой-нибудь уличной пробке или на крутом повороте —

Погаснуть, он меня гнал от руля. А еще

Он рассказывал мне во время езды анекдоты, и если,

Целиком поглощенный рулем, я не смеялся, он у меня

Руль отбирал. «Мне становится не по себе, — говорил он, —

Мне, пассажиру, тревожно, если я вижу,

Что водитель так поглощен

Процессом вожденья».

С тех пор, когда я работаю,

Я стараюсь не слишком углубляться в работу.

Я поглядываю по сторонам,

А то и совсем прерываю работу, чтобы чуть-чуть поболтать.

Ездить со скоростью большей, чем та, при которой я в силах курить,

Я отвык. Я думаю

О пассажирах.

«Правдивая история о крысолове из Гамельна»

Размышления девушки из ревю во время стриптиза Перевод В. Корнилова

Моя судьба такая-растакая!

Батрачить на искусство мне пришлось,

В мужчинах слабых похоть растравляя…

Но на вопрос,

Что все же ощущаю, всякий вечер

На сцене щеголяя без всего

И выставляя тайное, — отвечу:

— А ничего…

Помчусь к автобусу… Двенадцать скоро…

Сыр надо брать в соседнем магазине…

Толстуха плачется: топиться впору…

Ножом грозил мне…

Полупустой… В субботу!.. Скоро полночь…

Прибавь улыбки… Воздух — жуть одна!..

А ну, заткнись! Я показала… Сволочь!

За комнату должна…

Что ж, молока не буду брать… Немножко

Сегодня надо задом повилять,

Но не показывать им весь… Кормежка

Такая в «Желтом псе», что тянет рвать.

1936

Если камень говорит, что он хочет упасть на землю… Перевод Ю. Левитанского

Если камень говорит, что он хочет упасть на землю,

Когда в воздух его швыряешь, —

Верь ему.

Если вода говорит, что вымокнешь ты,

В воду войдя, —

Верь ей.

Если пишет тебе подруга о том, что хочет приехать, —

Не верь ей. В этих вопросах

Не участвуют силы природы.

Зачем называть мое имя? Перевод Е. Эткинда

Я подумал: в далекие годы, когда

Развалится дом, где я проживаю,

И сгниют корабли, на которых я плавал,

Люди имя мое назовут

Вместе с другими.

Потому ли, что я славил полезное, то,

Что в мои времена не считалось высоким,

Потому ли, что с религией бился,

Потому ли, что с угнетеньем боролся, или

Еще по какой причине.

Потому ли, что я был за людей, и на них

Полагался, и чтил их высоко,

Потому ли, что сочинял стихи и любил свой язык,

Что учил их активности или

Еще по какой причине.

Вот почему я подумал, что имя мое

Назовут, на гранитной плите

Начертают, из книг

Возьмут его в новые книги.

Но сегодня

Я согласен — пусть оно будет забыто.

Зачем

Спрашивать о пекаре, если вдоволь хлеба?

Зачем

Восхвалять уже растаявший снег,

Если скоро выпадет новый?

Зачем

Нужно людям прошедшее, если у них

Есть будущее?

Зачем

Называть мое имя?

1936

Мысль в произведениях классиков Перевод М. Ваксмахера

^{67}

Голая и неприкрашенная,

Она не робея подступает к тебе, потому что уверена

В своей полезности.

Ее не смущает,

Что с нею ты некогда был знаком, ей довольно того,

Что ты ее позабыл.

Она говорит с грубой прямотой,

Как подобает великим. Без околичностей,

Без предисловий —

Она пред тобой возникает, ожидая внимания,

Ибо полезна.

Ее слушатели — нищета и нужда, которым ждать недосуг.

Холод и голод следят

За вниманьем слушателей. Малейшее невниманье

Обрекает на гибель.

Но хоть и властно она выступает,

Все ж признаёт, что без слушателей она ничто.

Если б они ее не принимали, она бы не знала,

Куда ей идти и где оставаться.

Их не уча и у них не учась, у них, своих слушателей,

Которые еще вчера коснели в невежестве,

Она бы мгновенно утратила всякую силу, сошла бы на нет.

Каждый год в сентябре, к началу школьных занятий… Перевод М. Ваксмахера

Каждый год в сентябре, к началу школьных занятий,

Стоят по рабочим окраинам женщины в писчебумажных лавках

И покупают для детей учебники и тетради.

В отчаянии выуживают они последние гроши

Из потрепанных сумочек и сокрушаются,

Что знание нынче так дорого. Они не догадываются,

Насколько плохо то знание, которое

Предназначено для их детей.

Бедным одноклассникам из предместья Перевод Д. Самойлова

Бедные одноклассники в худых пальтишках

Приходили на первый урок с опозданьем,

Потому что матери заставляли их разносить молоко и газеты.

Педагоги

Им записывали выговоры в журнал.

Пакетиков с завтраком у них не было. На переменах

Они уроки готовили в уборной.

Это запрещалось. Перемена

Существует для отдыха и еды.

Когда они не знали значения «пи»,

Педагоги спрашивали: «Почему бы

Тебе не остаться в той грязи, из которой ты вышел?»

Про это они знали.

Бедным одноклассникам из предместья

Маячили мелкие должности на государственной службе,

Потому они и долбили

В поте лица

Параграфы из захватанных учебников,

Учились подлипать к учителям

И презирать своих матерей.

Мелкие должности бедных одноклассников из предместья

Лежали в земле. Их конторские табуреты

Были без сидений. Их надежды

Были корнями коротких растений. Какого черта

Их заставляли зубрить

Греческие глаголы, походы Цезаря,

Свойства серы, значение «пи»?

В братских могилах Фландрии, для которых они предназначены,

Что им нужно было еще,

Кроме небольшого количества извести?

Разбойник и его слуга Перевод Ю. Левитанского

(Из «Детских песен»)

Два разбойника в гессенских землях

Промышляли ночной порой.

Был один из них тощ, как голодный волк,

И был толст, как прелат, второй.

Дело в том, что один господином был,

А другой был его слугой.

Все сливки снимал с молока один,

Что осталось — хлебал другой.

И когда крестьяне повесили их

На одной веревке тугой —

Был один из них тощ, как голодный волк,

И был толст, как прелат, другой.

И стояли крестьяне в сторонке, крестясь,

И вопрос обсуждали такой:

Понятно, что толстый разбойником был,

Ну, а тощий — он-то на кой?

1937

Император Наполеон и мой друг каменщик Перевод И. Фрадкина

(Из «Детских песен»)

Император великий Наполеон

Росточком был карлик Мук,

Но вздрагивал мир, если задницей

Издавал он чуть слышный звук.

Неужто вся сила в заднице?

Нет, конечно: имел он пушки

И мог всех раскромсать на гуляш,

А если кто не вздрагивал,

Тех брал он на карандаш.

Но, впрочем, всякий вздрагивал…

Есть друг у меня, он каменщик,

— Знай вкалывай, не ленись!

Но стоит ему чего захотеть,

В ответ он слышит: «Заткнись!»

Говорят ему грубо: «Заткнись!»

А имел бы каменщик пушки,

Так хоть пьянствуй весь день и ленись,

Он всем бы владел, чего захотел,

И никто б не ответил: «Заткнись!»

Не посмел бы сказать: «Заткнись!»

1937

Читать на ночь и утром… Перевод В. Куприянова

Тот, кого я люблю,

Мне сказал,

Что ему без меня трудно.

Потому

Я так себя берегу,

Я смотрю на дороге под ноги,

Я боюсь каждой капли дождя,

Как бы она меня не убила.

1937

Проезжая в удобной машине… Перевод В. Куприянова

Проезжая в удобной машине,

Мы заметили в сумерках, под проливным дождем

Человека в лохмотьях на грязной обочине,

Который махал нам рукой, чтобы мы его взяли,

И низко кланялся.

Над нами была крыша, и было еще место, и мы ехали мимо.

И услышали все мой неприязненный голос:

«Нет,

Мы не можем взять никого».

Мы проехали путь, равный, возможно, дневному пешему переходу,

Когда я вдруг содрогнулся от сказанных мною слов.

От моего поступка и от всего

Этого мира.

В мрачные времена Перевод М. Ваксмахера

Говорить не будут: «Когда орешник на ветру трепетал»,

А скажут: «Когда маляр над рабочими измывался».

Говорить не будут: «Когда мальчишка прыгучие камешки в реку швырял»,

А скажут: «Когда готовились большие войны».

Говорить не будут: «Когда женщина вошла в комнату»,

А скажут: «Когда правители великих держав объединились против рабочих».

Говорить не будут: «Были мрачные времена»,

Но скажут: «Почему их поэты молчали?»

Сомневающийся Перевод И. Фрадкина

Каждый раз, когда нам казалось,

Что ответ на вопрос найден,

Один из нас дергал за шнурок:

Висевший на стене свернутый в рулон китайский экран, падая,

Раскрывался, и с него смотрел на нас человек

С выражением сомненья на лице.

«Я — Сомневающийся, —

Говорил он нам. — Я сомневаюсь в том, что

Работа, которая съела у вас столько дней,

Вам удалась. В том, что сказанное вами,

Будь оно хуже сказано, само по себе могло бы

Кого-нибудь заинтересовать. Но также и в том,

Хорошо ли вы это сказали, не положились ли только на

Силу правды сказанного вами.

В том, что вы выразились ясно и однозначно, — если вас не так поймут —

Ваша вина. Но это может быть и однозначно, настолько, что

Противоречия предмета исчезли — не слишком ли однозначно?

Тогда то, что вы говорите, не годится, ваш труд оказался безжизненным.

Находитесь ли вы действительно в потоке событий? Согласны ли

Со всем, что будет? А будете ли вы? Кто вы? К кому

Вы обращаетесь? Кому будет полезно то, что вы говорите? И кстати:

Насколько это трезво? Можно ли это перечесть утром на свежую голову?

Связано ли это с тем, что реально есть?

Использованы ли идеи, высказанные до вас, или,

По крайней мере, опровергнуты? Все ли доказано?

Чем — опытом? Каким? Но прежде всего —

Каждый раз и прежде всего: как надо действовать,

Если поверить тому, что вы говорите? Прежде всего:

Как надо действовать?»

Задумчиво и с любопытством смотрели мы на Сомневающегося,

Синего человека на экране, смотрели друг на друга и

Начинали работу сначала.

Прощание Перевод И. Фрадкина

Мы обнимаемся.

Я возьмусь за богатую тему,

Ты — за скудную.

Короткое объятие.

Тебя ожидает трапеза,

За мной — шпики.

Мы разговариваем о погоде и о нашей

Давней дружбе. О чем-либо другом

Было бы слишком горько.

Сыновья фрау Гермер Перевод Ю. Левитанского

Фрау Гермер перед судом — полотна белей:

«Да смилуется господь над моими сынами!»

И никто из сограждан руки не подал ей.

«Герр мельник, бессовестно врали твои весы:

Да смилуется господь над моими сынами!»

И мельник прошел себе мимо, ухмыляясь в усы.

«Герр пастор, в одних лишь поборах ты ведал толк:

Да смилуется господь над моими сынами!»

И пастор прошел себе мимо, сморкаясь в платок.

«Герр лавочник, ты-то пять марок за нож огреб:

Да смилуется господь над моими сынами!»

И лавочник встал: «Ты еще мне должна за гроб!»

— «Герр мясник, ты по опыту знаешь — где нож, там кровь:

Да смилуется господь над моими сынами!»

И мясник прошел себе мимо, насмешливо вскинув бровь.

«Эй, сосед, ты ссудил им денег, ты сам им поднес:

Да смилуется господь над моими сынами!»

И сосед прошел себе мимо, напевая что-то под нос.

«Герр писарь, ты сам пострадавшего звал подлецом:

Да смилуется господь над моими сынами!»

И писарь прошел себе мимо с неподкупным лицом.

«Фрау докторша, муж твой бедняге дал кровью истечь тогда:

Да смилуется господь над моими сынами!»

И докторша мимо прошла, горя от стыда.

«Капитан, ты сказал:-Кто с оружьем, тому поверит любой. —

Да смилуется господь над моими сынами!»

И мимо прошел капитан, любуясь собой.

«Закон — он что дышло, — не ты ли сказал, герр судья?

Да смилуется господь над моими сынами!»

И судья прошел себе мимо: «Ну, конечно, не я!»

«Герр учитель, ты сам учил нас, что награды сильнейшего ждут.

Да смилуется господь над моими сынами!»

И учитель прошел себе мимо: «Что и было доказано тут!»

Тихо старая фрау Гермер ушла из суда:

«Да смилуется господь над моими сынами!»

И пошла в свой сарай, где веревка висела всегда.

Цитата Перевод Ю. Левитанского

Поэт Кин^{68} говорил:

Как писать мне бессмертные сочиненья, не будучи знаменитым?

Как отвечать мне, если меня не спрашивают?

Зачем мне терять над стихами время, если время их потеряет?

Я пишу мои предложенья достаточно прочным слогом,

Ибо я опасаюсь, что не скоро придет им время осуществиться.

Чтоб достигнуто было большое — большие нужны измененья.

Малые изменения — враги больших изменений.

У меня есть враги. Значит, я должен быть знаменитым.

Жалоба эмигранта Перевод В. Куприянова

Я ел свой хлеб, как и любой из вас,

Я жил, как все, я врач, я был врачом,

И я считал, что вовсе ни при чем

Ни длинный нос, ни цвет волос и глаз.

Жена, с которой спал я восемь лет

Щека к щеке, живот над животом,

Вменила мне в вину перед судом

Мой цвет волос, вот этот черный цвет.

И ночью я бежал, почти без сил

(Я матерью не той рожден на свет),

Ища страну, где нам не быть в беде.

Когда же я на хлеб себе просил,

То все мне говорили о стыде.

Я не бесстыден. Но исхода нет.

Хвала сомнению Перевод И. Фрадкина

Хвала сомнению! Приветствуйте

Радостно и с уважением того,

Кто проверяет каждое ваше слово, как подозрительную банкноту.

Будьте мудрыми и не считайте

Ваше слово непогрешимым.

Читайте историю, и вы узнаете,

Как непобедимые армии спасались паническим бегством.

Любые неприступные крепости

Однажды берутся приступом. И хотя

Отплывавшая Великая Армада была неисчислима^{69},

Вернувшиеся корабли

Было легко сосчитать.

Настал день, и человек одолел

Неодолимую горную вершину,

И корабль достиг берегов

Безбрежного океана.

Как прекрасно недоверчивое покачиванье головой

По поводу бесспорных истин!

Хвала врачу и его храброму вторжению

В болезнь, почитаемую безнадежной!

Но прекраснейший вид сомнения — это

Когда отчаявшиеся и ослабевшие

Вновь подымают головы, перестав верить

В несокрушимую силу своих угнетателей!

Сколь нелегок был путь к этому выводу!

Скольких стоил он жертв!

Как трудно было увидеть,

Что это именно так и никак не иначе!

Однажды, вздохнув облегченно, вписал человек свой закон в Книгу Знаний.

Уже долго он значится в ней, и многие поколенья

Живут, признавая его как вечную мудрость

И презирают тех, кто ему не обучен.

Но может случиться, что новый опыт

Когда-нибудь возбудит недоверье к закону.

Возникнет сомнение! И вот однажды

Другой человек, все продумав и взвесив,

Вычеркнет из Книги Знаний старый закон.

Погоняемый грубыми окриками, выстукиваемый

Бородатыми врачами на предмет определения

Его годности для казармы и фабрики, надзираемый

Блюстителями порядка со значками и бляхами, наставляемый

Велеречивыми попами, которые вколачивают ему в голову

Книгу, сочиненную самим господом богом, поучаемый

Раздражительными педантами, —

Стоит бедняк и слышит,

Что наш мир есть лучший из миров и что дыра

В крыше его лачуги богом самим предусмотрена.

Конечно, ему нелегко

Этот мир подвергать сомнению.

Обливается потом рабочий, строящий дом, в котором не он будет жить,

Но ведь ишачит и обливается потом и тот, кто строит дом для себя.

Сколько их, благонадежных, никогда сомненья не ведавших!

Их пищеваренье великолепно, непогрешимы их взгляды.

Фактам не верят они, верят одним лишь себе. Коль на то уж пошло,

Сами факты должны им верить. Их терпенье к себе

Безгранично. И убедительнейший аргумент

Встречают они с тупой подозрительностью стукача.

Благонадежным, которые никогда не сомневаются,

Противостоят размышляющие, которые никогда не действуют.

Они сомневаются не для того, чтобы к решенью прийти, а

Для того, чтоб от него уклониться. Головы им

Затем лишь нужны, чтоб покачивать ими. С озабоченной миной

Предупреждают они пассажиров тонущих лайнеров

О том, сколь опасна вода Под топором убийцы

Их занимает вопрос: а он разве не человек?

Под нос себе бормоча, что предмет еще мало изучен,

Они отправляются спать. Вся их деятельность состоит

В том, что они колеблются. Их любимая фраза;

Выводы делать рано.

Итак, хвалу воздавая сомнению,

Не превращайте его в самоцель —

Так недалеко и до отчаянья!

Чем поможет способность к сомненью тому,

Кто решенья принять не способен!

Тот, кто довольствуется немногими основаниями,

Действуя, может ошибиться;

Но кто нуждается в слишком многих,

Тот в минуту опасности бездействует вовсе.

Ты, коль скоро ты вождь, не забывай:

Ты им стал потому, что ты сомневался в вождях!

Так признай и за ведомыми

Право на сомнение!

Хвала забывчивости Перевод Б. Слуцкого

Спасение в забывчивости!

Как иначе

Ушел бы сын от матери, его вскормившей,

Передавшей ему свою силу,

А теперь мешающей ему себя испытать?

Как иначе

Ученик покинул бы учителя,

Передавшего ему знания?

Ведь когда знания переданы,

Ученик должен выходить на свою дорогу.

В старый дом

Въезжают новые жильцы.

Если бы там оставались строители,

Места для всех не хватило бы.

Печка греет. О печнике

Не вспоминают. Пахарь

Не признает свой каравай.

Как мог бы человек вставать с постели утром,

Если бы не стирающая все следы ночь?

Как мог бы шестикратно сбитый с ног

Встать в седьмой раз,

Чтобы перепахать каменистую землю,

Чтобы взлететь в грозные небеса?

Силу человеку

Придает слабость его памяти.

Костыли Перевод Е. Эткинда

Много лет не будучи счастливым,

К доктору пошел я на прием.

— Для чего, — спросил он, — костыли вам? —

Я ответил: — Я, профессор, хром.

Молвил он: — Скажу тебе заране,

Вовсе ни к чему тебе врачи.

Ты хромаешь из-за этой дряни,

Ну, теперь шагай, беги, скачи!..

Хохоча, взмахнул он костылями,

И, переломив их пополам,

Он обломки, точно старый хлам,

Кинул в печку, где гудело пламя.

Смехом исцелен я. Без усилья

Я теперь хожу, как он и ты.

Лишь увидев издали костыль, я

Чую приближенье хромоты.

1938

Парад старого нового Перевод В. Куприянова

Я стоял на холме и оттуда увидел приближение Старого, но

оно выступало в обличии Нового.

Оно выползало, опираясь на новые костыли, никем не виданные

доселе, и смердело новым гнилостным духом, никому не ведомым

до сих пор.

Камень волокли как самое новейшее изобретение, а разбойный рев

горилл, молотящих себя кулаками в грудную клетку, выдавался

за последнее слово в музыке.

Там и тут виднелись отверстые могилы, которые опустели, в то

время как Новое продвигалось к столице.

Повсюду было немало таких, от чьего вида делалось жутко, и

они кричали: «Вот приближается Новое, будьте новы, как мы!»

И кто слушал, слышал только сплошной их вопль, но кто еще и

смотрел, тот мог увидеть и тех, которые не кричали.

Так двигалось Старое, наряженное под Новое, но в своем триум —

фальном шествии оно влекло и Новое за собой, но это Новое было

представлено как Старое.

Новое шло в оковах и в отрепье, которое все-таки не могло скрыть

цветущую плоть.

Шествие двигалось ночью, но небо пылало от пожаров, что и было

признано утренней зарей. И вопли: «Это идет Новое, это все ново,

поприветствуйте Новое, будьте новы, как мы!» — звучали бы

еще более отчетливо, если бы их не перекрывала орудийная

канонада.

Из книги «Свендборгские стихотворения»

^{70}

Эпиграф к «Свендборгским стихотворениям» Перевод Е. Эткинда

Приют обретя под датской соломенной кровлей,

Здесь я, друзья, слежу за вашей борьбой. И отсюда

Шлю вам, как прежде, стихи мои, — через пролив и леса,

Стихи, рожденные мыслью о лицах, залитых кровью.

Те, что дойдут до вас, используйте осторожно!

Только ветхие книги, только обрывки известий

Были источником знаний моих. И если мы встретимся снова,

С радостью я опять к вам поступлю в ученье.

1939

Из цикла «Азы о войне — немцам» Перевод И. Фрадкина

У ВЫСОКИХ ГОСПОД

Разговор о еде считается низменным.

Это потому, что

Они уже поели.

Люди из низов

Покидают землю,

Так и не изведав вкуса хорошего мяса.

К вечеру они уже слишком измучены,

Чтобы подумать о своей жизни,

О том, с чего они начали свой путь

И чем его закончат.

Они еще не видели

Ни горных круч, ни вольных морских просторов,

А уже наступает их последний час.

Если люди из низов

Не будут думать о низменном,

Они никогда не возвысятся.

МАЛЯР ГОВОРИТ О ГРЯДУЩИХ ВЕЛИКИХ ВРЕМЕНАХ.

Леса еще растут.

Поля еще плодоносят.

Города еще целы.

Люди еще живы.

РАБОЧИЕ ТРЕБУЮТ ХЛЕБА.

Купцы требуют рынков.

Руки, пребывавшие в невольной праздности, снова работают;

Они изготовляют снаряды.

ТЕ, ЧТО КРАДУТ МЯСО С НАШЕГО СТОЛА

Проповедуют довольство жизнью.

Те, что получают мзду, взимаемую с нас,

Требуют жертвенной готовности.

Нажравшиеся досыта обращаются к голодным с речами

О грядущих великих временах.

Те, что толкают страну в пропасть,

Объявляют управление государством

Недоступным разумению простого человека.

ГОСПОДА ГОВОРЯТ: МИР И ВОЙНА

Совершенно различны по своей природе.

Но их мир и их война —

Все равно что ветер и буря.

Война возникает из их мира,

Как ребенок из чрева матери.

Она несет на себе

Черты наследственного сходства.

Их война уничтожает все,

Что не успел уничтожить их мир.

НОЧЬ.

Супруги ложатся в постели.

Не пройдет и года —

На свет появятся сироты.

НА СТЕНЕ БЫЛО НАПИСАНО МЕЛОМ:

«Они готовят войну!»

Того, кто это написал,

Уже нет в живых.

КОГДА ОТГРЕМЕЛА ПРОШЛАЯ ВОЙНА,

Остались победители и побежденные.

У побежденных простой народ голодал.

Простой народ голодал и у победителей.

ЕСЛИ РАЗДЕЛИТЬ ПОМЕСТЬЯ ПРУССКИХ ЮНКЕРОВ,

То к чему тогда завоевывать поля украинских крестьян?

Если завоевать поля украинских крестьян,

То от этого лишь умножатся поместья прусских юнкеров.

ГОСПОДА ГОВОРЯТ, ЧТО АРМИЯ

Образец народной общности.

Чтоб узнать, так ли это,

Нужно заглянуть

На воинскую кухню.

Все сердца должны быть воспламенены

Общим чувством,

Но в котлы заложен

Разный харч.

ВО ВРЕМЯ МАРШИРОВКИ МНОГИМ НЕВДОМЕК,

Что враг находится во главе колонны.

Голос, подающий команду, —

Это голос врага.

Произносящий грозные речи против врага —

Сам враг.

ГЕНЕРАЛ, ТВОЙ ТАНК — МОГУЧАЯ МАШИНА.

Он сметает с лица земли целые рощи и перемалывает сотни людей.

Но у него есть один изъян:

Для него требуется водитель.

Генерал, твой бомбардировщик — могучая машина.

Он летит быстрее вихря и поднимает больше, чем под силу слону.

Но у него есть один изъян:

Для него требуется механик.

Генерал, человек — орудие очень пригодное для твоих целей.

Он может летать и может убивать.

Но у него есть один изъян;

Он умеет думать.

Немецкая песня Перевод В. Куприянова

Снова слова: великие времена,

(Анна, Анна, не плачь.)

Снова в лавке растет цена.

Снова слова: доблесть и честь.

(Анна, Анна, не плачь.)

Снова в доме нечего есть.

Снова слова о победах в войне.

(Анна, Анна, не плачь.)

Их бояться нечего мне.

Шагают войска сурово.

(Анна, Анна, не плачь.)

Когда я приду сюда снова,

Я приду под иными знаменами.

1936

Баллада о Марии Зандерс, «Еврейской шлюхе» Перевод А. Голембы

В Нюрнберге они сочинили закон.^{71}

И заплакали женщины, разделявшие ложе

Не с теми, с кем следовало по закону.

«В предместьях говядина дорожает,

Барабанные шкуры — в клочья!

О господи, то, что они замышляют,

Случится нынешней ночью».

Мария Зандерс, волосы твоего возлюбленного слишком темны.

Уж лучше сегодня не будь с ним такой,

Какой ты была вчера.

«В предместьях говядина дорожает,

Барабанные шкуры — в клочья!

О господи, то, что они замышляют,

Случится нынешней ночью».

Мама, дай мне ключ.

Не так уж все это страшно:

Луна как луна!

«В предместьях говядина дорожает,

Барабанные шкуры — в клочья!

О господи, то, что они замышляют,

Случится нынешней ночью».

В девять утра

Ее провезли по городу

В ночной рубашке, с доской на груди,

Остриженную наголо.

Улица ревела. Мария

Глядела холодно.

«Дорожают в предместье говяжьи туши.

Гитлер и Штрайхер шагают к славе.^{72}

О боже, когда б мы имели уши,

Мы знали бы, что они сделают с нами».

1935

Баллада об осекских вдовах Перевод В. Корнилова

^{73}

Осекские вдовы в черном тряпье

В Прагу пришли в печали:

— Снизойдите, люди, к нашей судьбе!

Наши дети не кормлены. Горе в семье.

Их отцы в ваших шахтах пропали.

— Как, — спросили пражские господа, —

Осекским поможем вдовам?

Осекские вдовы в черном тряпье

Подошли к полицейским солдатам:

— Снизойдите, люди, к нашей судьбе!

Наши дети не кормлены. Горе в семье… —

Но солдаты подняли приклады.

— Так, — сказали солдаты, — и только так

Осекским поможем вдовам.

Осекские вдовы в черном тряпье

Наконец прорвались в парламент:

— Снизойдите, люди, к нашей судьбе!

Наши дети не кормлены. Горе в семье. —

И парламент во весь регламент

Начал прения: — Как, депутаты, как

Осекским поможем вдовам?

Осекские вдовы во вдовьем тряпье

Под открытым остались небом.

Но ведь кто-то же должен в Праге помочь?

Осыпала ноябрьская хмурая ночь

Вдов холодным и мокрым снегом.

Хлопья снега тихо шептали: — Так

Осекским поможем вдовам.

1934

Портной из Ульма Перевод Е. Эткинда

(Из «Детских песен»)

«Я умею летать, епископ,

Посмотри, как я летаю», —

Портной попу сказал.

И полез он все выше и выше,

И на самой церковной крыше

Он себе большие крылья привязал.

«Все это враки, дети,

Нечего тут толпиться.

Человек летать не может,

Человек не птица», —

Так епископ ответил.

«Портной отдал богу душу», —

Сказали епископу люди. —

Погиб чудак портной.

Развалились крылья на перья,

Он лежит под церковной дверью

На холодной жесткой мостовой.

Епископ сказал: «Мы будем

В колокол бить и молиться.

Человек летать не может,

Человек не птица», —

Сказал епископ людям.

1934

Слива Перевод Е. Эткинда

(Из «Детских песен»)

Среди двора она росла,

Она была совсем мала.

Вокруг нее ограда,

Ее давить не надо!

Она растет который год,

А все никак не подрастет.

Ах, невозможно это

Без солнечного света!

Как, это слива? Что за диво!

Плодов и не бывало там.

Но то, что это все же слива,

Заметно по листам.

1934

Мой брат был храбрый летчик Перевод Вл. Нейштадта

(Из «Детских песен»)

Мой брат был храбрый летчик.

Пришел ему вызов вдруг.

Собрал он быстро чемодан.

И укатил на юг^{74}.

Мой брат — завоеватель.

В стране у нас теснота.

Чужой страны захватить кусок —

Старинная наша мечта.

И брат захватил геройски

Кусок чужой страны:

Длины в том куске метр семьдесят пять

И метр пятьдесят глубины.

1937

Песня единого фронта Перевод С. Болотина и Т. Сикорской

^{75}

И так как все мы люди,

То должны мы — извините! — что-то есть.

Хотят накормить нас пустой болтовней —

К чертям! Спасибо за честь!

Марш левой! Два! Три!

Встань в ряды, товарищ, к нам!

Ты войдешь в наш единый рабочий фронт,

Потому что рабочий ты сам!

И так как все мы люди,

Не дадим бить нас в лицо сапогом.

Никто на других не поднимет плеть

И сам не будет рабом!

Марш левой! Два! Три!

Встань в ряды, товарищ, к нам!

Ты войдешь в наш единый рабочий фронт,

Потому что рабочий ты сам!

И так как ты рабочий,

То не жди, что нам поможет другой;

Себе мы свободу добудем в бою

Своей рабочей рукой!

Марш левой! Два! Три!

Встань в ряды, товарищ, к нам!

Ты войдешь в наш единый рабочий фронт,

Потому что рабочий ты сам!

1934

Резолюция коммунаров Перевод Е. Эткинда

^{76}

Исходя из нашего бессилья,

Создали для нас законы вы,

Но законы ваши — грубое насилье,

Перед господами мы не склоним головы.

Исходя из факта, что оружье

Ваших войск нацелено на нас,

Мы постановили: жить рабами хуже,

Чем принять свой смертный час.

Исходя из факта, что мы спины,

Голодая, гнем и кормим вас,

Мы постановили: разобьем витрины

И доставим женам продовольственный запас.

Исходя из факта, что оружье

Ваших войск нацелено на нас,

Мы постановили: жить рабами хуже,

Чем принять свой смертный час.

Исходя из факта, что мы нищи

И что нашим детям нужен кров,

Мы решили: в ваши знатные жилища

Все мы переселимся без лишних слов.

Исходя из факта, что оружье

Ваших войск нацелено на нас,

Мы постановили: жить рабами хуже,

Чем принять свой смертный час.

Исходя из факта, что без боя

Вы не отдадите нам дрова,

Мы решили сами стать своей судьбою,

Сами отобрать у вас и уголь и права.

Исходя из факта, что оружье

Ваших войск нацелено на нас,

Мы постановили: жить рабами хуже,

Чем принять свой смертный час.

Исходя из факта: мир вчерашний

Нам не обеспечивает быт.

Мы постановили: фабрики и пашни

Нужно отобрать у вас, и каждый будет сыт,

Исходя из факта, что оружье

Ваших войск нацелено на нас,

Мы постановили: жить рабами хуже,

Чем принять свой смертный час.

Исходя из факта, что над нами

Власти издевались до сих пор,

Мы постановили: овладеем сами

Властью в государстве, всем властям наперекор.

Исходя из факта: лишь язык снаряда

Может убедить вас в чем-нибудь,

Мы постановили, что сегодня надо

Против вас орудья повернуть.

1935

Вопросы читающего рабочего Перевод И. Фрадкина

Кто воздвиг семивратные Фивы?

В книгах названы имена повелителей.

Разве повелители обтесывали камни и сдвигали скалы?

А многократно разрушенный Вавилон?

Кто отстраивал его каждый раз вновь? В каких лачугах

Жили строители солнечной Лимы?

Куда ушли каменщики в тот вечер,

Когда они закончили кладку Китайской стены?

Великий Рим украшен множеством триумфальных арок.

Кто воздвиг их? Над кем

Торжествовали цезари? Все ли жители прославленной Византии

Жили во дворцах? Ведь даже в сказочной Атлантиде

В ту ночь, когда ее поглотили волны,

Утопающие господа призывали своих рабов.

Юный Александр завоевал Индию.

Совсем один?

Цезарь победил галлов.

Не имел ли он при себе хотя бы повара?

Филипп Испанский рыдал, когда погиб его флот.

Неужели никому больше не пришлось проливать слезы?

Фридрих Второй одержал победу в Семилетней войне.^{77}

Кто разделил с ним эту победу?

Что ни страница, то победа.

Кто готовил яства для победных пиршеств?

Через каждые десять лет — великий человек.

Кто оплачивал издержки?

Как много книг!

Как много вопросов!

1935

Башмак Эмпедокла Перевод Б. Слуцкого

Когда Эмпедокл^{78}, агригентец,

Снискал уважение своих сограждан и вместе с ним

Старческие недомогания,

Он решил умереть. Но, поскольку

Он любил иных из тех, кто его любил,

Ему не хотелось сгинуть у них на глазах.

Он предпочел этому Ничто.

Он пригласил друзей на прогулку. Не всех.

Одного-другого обошел, введя элемент случайности

И в свой отбор, и во всю эту затею.

Они взошли на Этну.

Восходить было трудно,

И все молчали. Всем было неохота

Вести ученые разглагольствования. Наверху,

Взволнованные ландшафтом, довольные, что достигли цели,

Они отдышались, чтоб привести пульс в норму.

Учитель ушел от них незаметно.

Они не заметили его ухода и тогда,

Когда разговор возобновился. Позднее

То одному, то другому стало недоставать нужного слова,

И начались поиски Эмпедокла.

Но он уже давно обогнул вершину,

Хотя не слишком торопился. Однажды

Он остановился и послушал,

Как вдали, по ту сторону вершины,

Снова началась беседа. О чем говорили,

Он не понял: умирание

Уже началось.

Старик отвернулся и неподалеку от кратера,

Не желая знать, что будет в дальнейшем,

Уже не имевшем к нему отношения,

Потихоньку нагнулся,

Осторожно снял башмак и с улыбкой

Отшвырнул его в сторонку, на пару шагов,

Чтобы нашли не сразу, а в свое время,

Иными словами, пока он еще не сгнил.

Только сделав это, старик подошел к кратеру. Друзья

Поискали и вернулись домой без него.

Началось то, чего он хотел: недели и месяцы беспрерывного умирания.

Иные все еще ждали. Другие

Уже считали, что он погиб. Иные

Откладывали важные решения до его возвращения.

Другие уже пытались решать сами. Медленно,

Как облака уплывают по небу, не изменяясь, а только уменьшаясь,

Расплываясь, когда их теряют из виду, вновь удаляясь,

Смешиваясь с другими облаками, когда их снова пытаются найти,

Так и он дал привыкнуть

К своему удалению из всего, что для них привычно.

Потом пошли слухи,

Что он не умер, поскольку был бессмертным.

Тайна окружила Эмпедокла. Считали возможным,

Что в ином мире бывает по-всякому, что судьба человеческая

Может быть изменена для некоторых —

Вот такие пошли разговоры.

Однако к тому времени нашли башмак,

Осязаемый, стоптанный, кожаный, земной!

Предназначенный специально для тех,

Кто начинает слепо верить, как только чего-нибудь не увидит

Своими глазами.

После этого кончина Эмпедокла

Снова показалась естественной. Умер,

Как все умирают.

Иные описывают это событие

По-иному: Эмпедокл действительно

Пытался обеспечить себе божественные почести

И тем, что он таинственно улетучился, без свидетелей

Бросился в Этну, хотел обосновать сказку

О своем неземном происхождении и о том,

Что он не подвластен закону уничтожения.

При этом его башмак сыграл с ним шутку,

Попав в руки людям.

(Некоторые даже утверждают, что сам кратер,

Осерчав на эту затею, попросту изверг

Башмак выродка.) Но мы полагаем иначе:

Если он в самом деле не снял башмак, значит, он

Забыл про нашу глупость и не подумал о том, как мы торопимся

Сделать темное еще темнее, как предпочитаем поверить в нелепость,

Лишь бы не искать действительные причины.

А что касается горы,

То она вовсе не возмущалась его поступком,

Вовсе не верила в то, что он хотел нас обмануть,

Присвоив себе божественные почести

(Потому что гора ни во что не верит и вообще не лезет в наши дела),

А попросту, выплевывая, как обычно, огонь,

Извергла башмак — и вот ученики,

Уже погруженные в разгадку великой тайны,

Уже углубленные в метафизику, вообще очень занятые,

Внезапно были огорчены, получив прямо в руки

Башмак своего учителя, осязаемый,

Изношенный, кожаный, земной…

Легенда о создании книги «Дао Дэ цзин» на пути Лао-цзы на чужбину Перевод Д. Самойлова

^{79}

В семьдесят, когда усохло тело,

Понял вдруг учитель, что устал,

Ибо в той стране добро скудело,

Зло росло — ему как будто кто-то силы придавал,

И ботинки он зашнуровал.

Все пожитки скромные сложил он.

Пустяки — но все, что нужно впрок:

Трубочку, которую курил он.

Книжечку, которую берег,

Хлебца белого кусок.

Напоследок поглядел в долину

И навек ее из памяти изгнал.

Сел волу разумному на спину.

Вол травинки по пути жевал.

Старец не спешил — вол это знал.

В скалах, на четвертый день, к рассвету

На тропе — таможенный заслон.

«Есть ли ценности какие?» — «Нету».

«Учит он, — сказал погонщик, — потому и беден он».

Так вопрос был разрешен.

Тут таможник спрашивает: «Ну-ка,

До чего ж дознался твой старик?»

И на то ответил мальчик: «Состоит его наука

В том, что волны побеждают материк.

Он тщету жестокости постиг».

Чтобы время не терять дневное,

Мальчик поскорей погнал вола.

Вот уже все трое скрылись за сосною.

Стражника вдруг злость разобрала;

«Стой!» — кричит из-за ствола.

«Что там за вода, скажи-ка, старый!»

«И тебе занятно?» — молвил тот.

«Я лишь управляющий заставой,

Но и мне ведь интересно — чья возьмет.

Мудрость — это мед!

Продиктуй мальцу, чтоб ясно было!

Мудрость увозить с собой грешно.

Там вон есть бумага и чернила,

Да и пища будет заодно.

Ну, так решено?»

Поглядел старик на человека:

Лоб в морщинах, медяка не дашь

За одежду — всё бедно и ветхо.

Ах, не победитель этот страж.

И сказал себе: «И ты туда ж!»

Был старик, наверно, слишком старым,

Чтоб отвергнуть просьбу. Он сказал:

«Тот, кто спрашивает незадаром,

Тот ответ получит». Мальчик молвил: «Нам за перевал!»

«Ничего. Привал»..

И с вола сошел премудрый старец.

И семь дней записывал малец.

Стражник и контрабандисты тише ссориться старались.

И была похлебка и хлебец.

И закончил труд мудрец.

И вручил чиновнику погонщик

Книгу афоризмов. У дверей

Попрощались, ибо, труд закончив,

Нужно было ехать поскорей.

Можно ль быть добрей!

Но восхвалим мы не только старца,

Чье прозванье украшает труд.

Ибо мудрым трудно с мудростью расстаться.

Слава тем, что мудрость отберут.

Мы и стражника восхвалим тут.

Посещение изгнанных поэтов Перевод Б. Слуцкого

^{80}

Когда — во сне — он вошел в хижину

Изгнанных поэтов, в ту, что рядом с хижиной

Изгнанных теоретиков (оттуда доносились

Смех и споры), Овидий вышел

Навстречу ему и вполголоса сказал на пороге:

«Покуда лучше не садись. Ведь ты еще не умер. Кто знает,

Не вернешься ли ты еще назад? И все пойдет по-прежнему, кроме того,

Что ты сам не будешь прежним». Однако подошел

Улыбающийся Бо Цзюй-и и заметил, глядя сочувственно:

«Любой заслуживает кары, кто хотя бы однажды сказал о несправедливости».

А его друг Ду Фу тихо промолвил: «Понимаешь, изгнание

Не место, где можно отучиться от высокомерия». Однако куда более земной,

Совершенно оборванный, Вийон предстал перед ним и спросил: «Сколько

Выходов в твоем доме?» А Данте отвел его в сторону,

Взял за рукав и пробормотал: «Твои стихи,

Дружище, кишат погрешностями, подумай

О тех, в сравненье с которыми ты — ничто!»

Но Вольтер прервал его: «Считай каждый грош,

Не то тебя уморят голодом!»

«И вставляй шуточки!» — воскликнул Гейне.

«Это не помогает, —

Огрызнулся Шекспир. — С приходом Якова

Даже мне запретили писать»^{81}. — «Если дойдет до суда,

Бери в адвокаты мошенника! — посоветовал Еврипид, —

Чтобы знал дыры в сетях закона». Смех

Не успел оборваться, когда из самого темного угла

Послышался голос: «А знает ли кто твои стихи

Наизусть? И те, кто знает,

Уцелеют ли они?» — «Это забытые, —

Тихо сказал Данте, —

Уничтожили не только их тела, их творения — также».

Смех оборвался. Никто не смел даже переглянуться. Пришелец

Побледнел.

Притча Будды о горящем доме Перевод Б. Слуцкого

Гаутама Будда^{82} говорил

О колесе алчбы,

К которому мы прикованы, и учил

Отринуть все вожделения и таким образом,

Избавившись от желаний, войти в Ничто, называемое им Нирваной.

Однажды ученики спросили его:

— Каково это Ничто, Учитель? Мы все стремимся

Отринуть, как ты призываешь, вожделения, но скажи нам,

Это Ничто, куда мы вступим,

Примерно то же, что Единосущность со всем Сотворенным,

Когда бездумно лежишь в воде в полдень,

Почти не ощущая собственного тела, лениво лежишь в воде или проваливаешься в сон,

Машинально натягивая одеяло, утопаешь во сне?

Так же ли прекрасно твое Ничто, доброе Ничто,

Или твое Ничто — это обыкновенное Ничто,

Холодное, пустое и бессмысленное? —

Будда долго молчал, потом небрежно бросил:

— На ваш вопрос нет ответа. —

Но вечером, когда ученики ушли,

Будда все еще сидел под хлебным деревом

И рассказывал другим ученикам, тем, кто не задавал вопросов,

Такую притчу:

— Недавно я видел дом. Он горел. Крышу

Лизало пламя. Я подошел и заметил,

Что в доме еще были люди. Я вошел и крикнул,

Что крыша горит, призывая тем самым

Выходить поскорее. Но люди,

Казалось, не торопились. Один из них,

Хотя его брови уже дымились, расспрашивал,

Как там на улице, не идет ли дождь,

Нет ли ветра, найдется ли там другой дом,

И еще в том же роде. Я ушел,

Не отвечая. «Такой человек сгорит, задавая вопросы», —

Подумал я.

В самом деле, друзья,

Тем, кому земля под ногами еще не так горяча,

Чтобы они были готовы

Обменять ее на любую другую, тем советовать нечего.

Так сказал Гаутама Будда.

Но и нам, владеющим скорее искусством нетерпения,

Чем искусством терпения, поглощенным

Всевозможными земными делами

И призывающим людей свергать земных палачей, —

Нам не о чем говорить

С теми, кто при виде бомбардировочных эскадр Капитала

Будут еще долго расспрашивать,

Что мы об этом думаем,

И как мы это себе представляем,

И что будет после переворота

С их кубышками и выходными штанами.

Ковровщики Куян-Булака чтят Ленина Перевод М. Ваксмахера

Память товарища Ленина чествуют всюду.

Созданы бюсты его и портреты.

Имя его дают городам и детям.

На всех языках звучат о Ленине речи.

Чтобы почтить его память,

На демонстрации и на собранья

Люди идут от Шанхая и до Чикаго.

Но я расскажу вам о том,

Как Ленина чтят в Куян-Булаке,

В небольшом селенье Южного Туркестана,

Простые ткачи ковров.

Собираются вечером двадцать ткачей

Возле убогого станка, дрожа в ознобе.

Бродит кругом лихорадка; станция железной дороги

Забита гудящей злой мошкарой,

Которая плотной тучей

Поднимается над болотом

За старым верблюжьим кладбищем.

Но на этот раз железная дорога,

Которая обычно дважды в месяц

Приносит в селенье дым и воду,

Принесла такое известье:

Приближается

День памяти товарища Ленина.

И решили люди Куян-Булака —

Бедные люди, ткачи простые,

Что товарищу Ленину нужно поставить

В их селенье гипсовый бюст.

И вот теперь, когда собраны деньги,

Ткачи стоят, трясутся в ознобе

И отдают дрожащими от лихорадки руками

Свои трудовые копейки.

А красноармеец Степа Гамалев,

Человек с заботливым сердцем и точным глазом,

Видит, с какой готовностью люди

Ленина чтят, и рад Гамалев.

Но видит он также,

Как бьет лихорадка людей,

И вдруг предложение вносит:

На деньги, что собраны на покупку бюста,

Купить керосин и вылить в болото,

Там, за верблюжьим кладбищем;

Ведь оттуда летит мошкара,

Порождая болезнь.

Победа над лихорадкой в Куян-Булаке —

Лучшая наша почесть

Умершему,

Но незабвенному

Товарищу Ленину.

Так и решили. В день памяти Ленина

Керосином наполнили старые ведра,

Пошли всем селеньем к болоту —

И болото залили.

Так, Ленина чествуя, о своем позаботились благе,

А заботясь о благе своем, Ленину почесть воздали

И Ленина поняли.

А вот что было дальше. В тот самый вечер,

Когда в болото

Был вылит керосин,

Собрание в селенье состоялось.

Поднялся человек и предложил,

Чтоб учредили памятную доску

На станции Куян-Булак и чтобы записали

На той доске подробно,

Как план был изменен и как решили

Купить не бюст, а тонну керосина,

Убившего болезнь.

И всё — в честь Ленина.

И в Куян-Булаке

Установили доску.

1927

Непобедимая надпись Перевод И. Фрадкина

^{83}

Во время мировой войны

В камере итальянской тюрьмы Сан-Карло,

Битком набитой дезертирами, бродягами и ворами,

Солдат-социалист нацарапал карандашом на стене:

«Да здравствует Ленин!»

Написанные высоко, под самым потолком, в полутемной камере,

Эти слова были едва различимы.

Но сторожа заметили их и послали в камеру маляра,

Который, вооружившись кистью и мелом, закрасил опасную надпись.

Но он закрасил ее, водя своей кистью по написанному,

И на стене снова возникла надпись — уже не карандашом, а мелом:

«Да здравствует Ленин!»

Пришел другой маляр и замазал всю стену,

И надпись уж было исчезла, но утром,

Когда высохла влага, сквозь мел проступило опять:

«Да здравствует Ленин!»

Тогда сторожа ввели в дело каменщика со скребком.

Целый час он выскабливал букву за буквой,

Но когда он закончил, то в камере снова сияла

Врезанная в камень непобедимая надпись:

«Да здравствует Ленин!»

— А теперь снесите стену! — сказал им солдат.

Уголь для Майка Перевод А. Голембы

^{84}

Мне рассказывали, что в Огайо,

В начале века,

В городе Бидуэле жила в бедности некая

Мэри Мак-Кой, вдова путевого обходчика

По имени Майк Мак-Кой.

И каждую ночь с громыхающих составов

«Уилинг Рэйльрод»^{85}

Тормозные кондуктора швыряли глыбы угля

Через забор,

Громко выкрикивая;

— Для Майка!

И каждую ночь, когда глыбы угля для Майка

Ударяли в стенку лачуги,

Старуха поднималась,

Полусонная, натягивала платье и оттаскивала в сторону

Глыбы угля,

Подарки кондукторов Майку, умершему, но

Не забытому.

Она поднималась задолго до рассвета и убирала

Их подарки от посторонних глаз, чтобы

У кондукторов не было неприятностей

От компании «Уилинг Рэйльрод».

Эти стихи посвящены товарищам

Бывшего кондуктора Майка Мак-Кой

(Умершего от чахотки,

Заработанной на углевозах Огайо)

В знак уважения к чувству солидарности.

1926

Московский рабочий класс принимает великий Метрополитен 27 апреля 1935 года Перевод Е. Эткинда

Мы слыхали: восемьдесят тысяч рабочих

Строили это метро, многие после рабочего дня,

Ночи напролет. В течение года

Москвичи видели, как юноши и девушки,

Смеясь, вылезали из штолен, гордо являя миру

Покрытые глиной, пропитанные потом

Рабочие куртки.

Все трудности —

Подземные реки, давление высоких домов,

Плывуны, — все это они победили. Они не жалели сил,

Украшая станции. Лучший в России мрамор

Был привезен с другого конца страны, лучшие сорта дерева

Искусно отполированы. И вот наконец

Почти бесшумно побежали чудесные вагоны

По светлым туннелям: для строгих заказчиков

Все самое лучшее.

Когда же метро было завершено,

Метро, построенное по самым совершенным образцам,

И когда явились владельцы, чтобы его осмотреть,

То оказалось:

Владельцы — это те же строители.

Их были тысячи, они ходили

По залам огромных станций, и тысячи проезжали

Мимо зал в поездах —

Мужчины, женщины, дети, старики.

Они смотрели на станции, их лица

Лучились радостью,

Словно лица зрителей в театре, ибо все эти залы,

Облицованные разным камнем, были различны,

В различных стилях, и свет в каждом из зал

Излучали скрытые светильники. Тех, кто входил в вагоны,

Весело оттесняли назад,

Потому что передние места были для обозрения станций

Удобнее задних. На каждой из станций

Детей поднимали к окнам. Повсюду на остановках

Люди высыпали на платформы и с веселой придирчивостью

Осматривали все, проводили рукой по колоннам,

Оценивая их полировку, скользили по полу —

Ладно ли пригнаны плиты. Вернувшись в вагоны,

Ощупывали обивку, проверяли,

Как открываются окна. И постоянно

Женщины и мужчины показывали друг другу

То, что сделал каждый из них, — иногда сомневаясь,

Верно ли вспомнили они место. Камни повсюду

Хранили следы их труда. Лица людей

Были залиты потоками света

Многих светильников, — ни в одном метро не видел я столько света!

Туннели тоже были освещены,

Освещено было все, что сделано рабочими руками.

И это было построено за один-единственный год и

Таким множеством строителей,

Как ни одно метро в мире. И ни у одного в мире метро

Не было никогда стольких владельцев.

И это чудесное сооружение

Увидело то, чего не видал вовеки

Ни один из его предшественников во всех городах мира:

Владельцев, которые были сами строителями.

Где же это видано было на свете, чтобы плоды труда

Достались тем, кто трудился? Где доселе бывало, чтобы рабочих

Не выгоняли из зданий,

Ими сооруженных?

Увидев, как они едут в вагонах,

Созданных их руками, мы поняли:

Вот это и есть то великое зрелище, которое некогда наши учители

Прозревали в дали времен.

Великий Октябрь Перевод И. Фрадкина

О Великий Октябрь рабочего класса!

Наконец распрямились веками согбенные спины

И солдаты винтовки свои обратили

Против истинного врага! Еще весною

Крестьянин, шагавший за плугом, возделывал поле

Не для себя. Еще летом

Гнет непосильной работы его пригибал к земле. Еще осенью

Жатва, которую снял он,

Наполняла амбары господ. Но в октябре

Хлеб уже находился в достойных и честных руках.

С этого времени

Мир озарила надежда.

Шахтер из Уэльса, и маньчжурский кули,

Рабочий из Пенсильвании, живущий хуже собаки,

И завидующий даже ему брат мой, немецкий рабочий, —

Все они знают отныне:

Есть в мире Октябрь!

Чувствуя это и помня об этом,

Испанский солдат-республиканец

Смотрит без страха ввысь, где над его головой

Кружат фашистские самолеты.

В Москве, в знаменитой столице

Пролетариев всего мира,

Ежегодно движется через Красную площадь

Бесконечное шествие победителей.

Они несут эмблемы своих заводов и фабрик.

Макеты комбайнов, рулоны текстильных товаров

И снопы своего урожая.

Над ними — тысячи их самолетов,

Которые затмевают небо,

Впереди них — железная поступь полков

И грохот орудий и танков.

На широких полотнищах

Несут они лозунги и портреты своих великих учителей.

Вьются по ветру на древках высоких

Гордые флаги. И когда на уличных перекрестках

Шествие замедляет свой шаг,

Расцветают среди демонстрантов танцы и игры.

Радость светится на лицах людей, но она

Смерти подобна для всех угнетателей мира.

О Великий Октябрь рабочего класса!

1937

Шатким Перевод Б. Слуцкого

Ты говоришь:

Наше дело плохо.

Мрак сгущается. Силы слабеют.

После стольких лет работы

Мы в худшем положении, чем вначале.

Зато позиции врага сильнее, чем когда-либо.

Его силы как будто возросли. Он обрел несокрушимый вид.

А мы сделали ошибки, от этого никуда не денешься.

Мы сокращаемся в численности.

В наших призывах — путаница. Некоторые наши слова

Враг извратил до неузнаваемости.

Что же оказалось ложным в том, что мы говорили?

На кого мы еще рассчитываем? Вышвырнуты ли мы, уцелевшие,

Из потока жизни? Останемся ли мы

Никем не понятыми и никого не понимающими?

Или успех еще возможен?

Так вопрошаешь ты. Не жди

Ответов ни от кого, кроме самого себя.

Примкнувшим Перевод Б. Слуцкого

^{86}

Чтобы не лишиться куска хлеба

В эпоху растущего гнета,

Иные решили, не говоря больше

Правды о преступлениях власти,

Совершенных, чтобы сохранить угнетение,

Точно так же не распространять

Вранье власть имущих, иными словами,

Ничего не разоблачать, однако

Ничего и не приукрашивать.

Поступающий таким образом

На первый взгляд действительно решил

Не терять лица, даже в эпоху растущего гнета,

Но на самом деле

Он только решил

Не терять куска хлеба. Да, эта его решимость

Не говорить неправды отныне помогает ему

Замалчивать правду. Конечно, так

Может продолжаться недолго. Но даже в то время,

Когда он шествует по канцеляриям и редакциям,

По лабораториям и заводским дворам с видом человека,

С губ которого не может сорваться неправда,

Он уже вреден. Тот, кто при виде кровавого преступления

Не моргнет глазом, тем самым свидетельствует,

Что не происходит ничего особенного,

Он помогает ужасающему злодеянию выглядеть чем-то малозначительным,

Вроде дождя,

В чем-то неотвратимым, вроде дождя.

Так, уже своим молчанием

Он поддерживает злодея, однако вскоре

Он замечает, что, дабы не лишиться куска хлеба,

Нужно не только замалчивать правду,

Но и говорить ложь. Его, который решил

Не лишаться куска хлеба,

Угнетатели принимают без всякого недоброжелательства.

Нет, он не чувствует себя подкупленным.

Ему ведь ничего не дали.

У него просто ничего не отняли.

Когда на пиршестве у властителя

Лизоблюд разевает пасть

И люди видят остатки угощенья, застрявшие у него в зубах,

Его похвалы вызывают недоверие.

Но похвалы того, кто еще вчера хулил и не был зван на банкет в ознаменование победы,

Куда ценнее.

Ведь он — друг угнетенных. Они его знают.

Он-то скажет все по правде.

Он умолчит только о не стоящем слов.

И вот он говорит,

Что нет никакого угнетения.

Убийца охотней всего

Подкупает брата убитого

И заставляет его заявлять,

Что причиной смерти была черепица, случайно упавшая с крыши.

Эта нехитрая ложь

Выручает того, кто не хочет лишиться куска хлеба,

Но не слишком долго. Вскоре

Приходится вступать в жестокую драку

Со всеми, кто не хочет лишиться куска хлеба:

Готовности лгать теперь мало.

Требуются умение лгать и особая любовь

К этой работе.

Со стремлением не потерять кусок хлеба смешивается стремление

Овладеть особым искусством

Сказать несказанное

И придать таким образом

Смысл бессмысленной болтовне.

Доходит до того, что ему приходится

Восхвалять угнетателя громче всех,

Поскольку висит подозрение,

Что когда-то ранее

Он оскорбил угнетение. Итак,

Знающие правду становятся самыми страшными вралями,

И это длится до тех пор,

Пока не приходит некто уличающий его

В былой честности, в прежней порядочности,

И тогда он лишается куска хлеба.

1935

На смерть борца за мир Перевод А. Голембы

Памяти Карла фон Осецкого

^{87}

Тот, кто не покорился,

Убит.

Тот, кто убит,

Не покорился.

Уста предостерегавшего

Забиты землей.

Начинается

Кровавая авантюра.

Могилу друга мира

Топчут батальоны.

Так, значит, борьба была напрасной?

Когда тот, кто боролся не в одиночку, убит,

Враг еще

Не одержал победы.

1938

Советы художникам касательно судьбы их произведений во время будущей войны Перевод Б. Слуцкого

Сегодня я думал о том,

Что и вам, друзья мои, пишущие маслом и рисующие,

Да и вам, владеющие резцом,

Во время неотвратимо грядущей большой войны

Будет не до смеха.

Вы основываете свои надежды,

Без коих не создашь произведений искусства,

Главным образом на грядущих поколениях!

Поэтому поищите надежные укрытия

Для ваших полотен, рисунков и скульптур,

Созданных со столькими лишениями.

Подумайте, что однажды утром между девятью и четвертью десятого

Несколько фугасок могут превратить в пыль,

Например, все сокровища Британского музея,

Награбленные подо всеми небесами,

Стоившие столько крови и денег,

Творения погибших народов,

Ныне хранимые в одном квартале.

Как же быть с произведениями искусств?

Недостаточно надежны пароходные трюмы.

Лесные санатории и стальные сейфы банков — недостаточно надежны!

Вам нужно попробовать получить разрешение

Спрятать ваши картины в туннелях метрополитена

Или, еще лучше, в самолетных ангарах,

Вбетонированных на глубину семи этажей в землю.

Картины, написанные прямо на стенах,

Не занимают места,

А два-три натюрморта и пейзажа

Не помешают экипажам бомбардировщиков.

Разумеется, вы должны на видном месте

Прикрепить таблички с разборчивыми надписями,

Что на такой-то и такой-то глубине под таким-то и таким-то зданием

(Или же грудой камней)

Вами положено небольшое полотно,

Изображающее лицо вашей жены.

Благодаря этому грядущие поколения,

Ваши, покуда еще не рожденные утешители,

Сперва узнают, что в наше время было искусство,

И потом произведут розыски, разгребая лопатами

Мусор,

А караульные в медвежьих шкурах

Засядут на крышах небоскребов, с винтовками на коленях

(Или же с луками), высматривая врага

Или же ворону, о которой они мечтают,

Чтобы набить пустое брюхо.

Эпитафия Горькому Перевод А. Голембы

Здесь лежит посланец нищенских кварталов

Описавший быт угнетателей

Боровшийся с ними и победивший их

Прошедший курс наук

В университетах проселочных дорог

Низкородный

Помогший уничтожить систему

Высших и низших

Учитель народа

Учившийся у народа.

1936

Сожжение книг Перевод Б. Слуцкого

^{88}

После приказа властей о публичном сожжении

Книг вредного содержания,

Когда повсеместно понукали волов, тащивших

Телеги с книгами на костер,

Один гонимый автор, один из самых лучших,

Штудируя список сожженных, внезапно

Ужаснулся, обнаружив, что его книги

Забыты. Он поспешил к письменному столу,

Окрыленный гневом, и написал письмо власть имущим.

«Сожгите меня! — писало его крылатое перо. — Сожгите меня!

Не пропускайте меня! Не делайте этого! Разве я

Не писал в своих книгах только, правду? А вы

Обращаетесь со мной, как со лжецом.

Я приказываю вам;

Сожгите меня!»

1938

Сон о великой смутьянке Перевод Вл. Нейштадта

Я видел сон:

На площади против Оперы,

Где коричневый маляр держал очередную историческую речь,

Очутилась вдруг огромная, с добрую гору, картофелина

И тоже обратилась с речью

К собравшемуся народу.

— Я, — говорила она густым голосом, —

Явилась, чтобы предостеречь вас. Конечно,

Мне ведомо, что я всего-навсего картофелина,

Незначительная персона. В книгах по истории

Обо мне почти не упоминают. В высших кругах

Я не пользуюсь влиянием. Когда речь заходит

О высоких материях «честь» и «слава», я

Принуждена уступить место.

Считается неблагородным предпочитать меня славе. Но

Я все же многим помогла перебиться в этой долине слез.

Теперь выбирайте

Между мной и этим маляром. Решайте:

Он или я. Если вы предпочтете его,

Вы лишитесь меня. Если вам нужна я,

Вам придется изгнать его. И я говорю вам:

Не слушайте слишком долго его,

А то он успеет уничтожить меня. Пусть он угрожает вам

Смертью за возмущение против него, но заметьте себе:

Без меня вы и дети ваши тоже обречены на смерть. —

Так говорила картофелина,

И пока маляр продолжал свой рев в Опере,

Слышимый всему народу через громкоговорители.

Она тут же начала демонстрировать

Жуткий опыт, видимый всему народу:

С каждым словом маляра она сморщивалась,

Становилась все меньше, дряннее и гнилее.

Служебный поезд Перевод А. Эппеля

По прямому приказу фюрера

Поезд, построенный для нюрнбергского партейтага,

Был назван просто и скромно: «служебный». Сие означает,

Что те, кто в нем следует, в процессе следования

Служат немецкому народу.

Служебный поезд —

Шедевр вагоностроения. У каждого пассажира —

Отдельные апартаменты. Широкие окна

Позволяют наблюдать немецких крестьян, вкалывающих на полях.

Если от этого зрелища вспотеешь,

Можно в кафельном кабинете

Безотлагательно принять ванну.

С помощью хитроумной системы освещения сидя, стоя и лежа

Пассажиры могут читать по ночам газеты,

Пространно сообщающие о благословенности режима.

Отдельные апартаменты

Посредством телефона связаны друг с другом

На манер известного рода танцзалов, где мужчины

Справляются по телефону у сидящих за соседними столиками дам о тарифе.

Не вставая с постели, пассажиры имеют возможность

Включить радио и послушать пространные сообщения

О ничтожности прочих режимов. Обед, по желанию,

Сервируется прямо в апартаментах, а захочется облегчиться —

В персональных выложенных мрамором сортирах

Они срут

На Германию.

Трудности правления Перевод В. Корнилова

Министры твердят без конца народу,

Как трудно руководить. Без министров

Хлеб рос бы внутрь земли, а не вверх.

Ни куска бы угля не вышло из шахты,

Когда бы канцлер не был столь мудрым.

Без министра пропаганды женщины беременеть бы не соглашались.

Без военного министра ни одна война бы не началась.

Да и солнце без разрешенья фюрера не всходило б, а если б даже всходило,

То наверно, всходило б не в должном месте.

Управлять страной, говорят министры,

Столь же трудно, как фабрикой. Без владельца

Обрушатся стены, заржавеют машины,

И, даже если плуг изготовят,

Все равно он не попадет на пашню

Без тех хитрых слов, которые пишет

Для крестьян предприниматель: кто мог бы еще

Им сообщить, что имеются плуги, и что бы

Стряслось с поместьем, когда из него ушел бы помещик?

Наверно, посеяли бы рожь на поле, на котором уже посажен картофель.

Если бы править было легко,

То к чему был бы нужен светлый ум фюрера,

Если б сам рабочий знал, как управлять машиной,

И крестьянин отличал бы пашню от доски, на которой рубят лапшу,

Не нужны были бы заводчики и землевладельцы,

И лишь потому, что все так глупы,

Нужен кто-то, кто очень умен.

А быть может, лишь

Потому так трудно править,

Что обману и эксплуатации нужно учиться?

1937

Ужасы режима Перевод Вл. Нейштадта

Путешественник, вернувшийся из Третьей империи

И спрошенный, кто там воистину властвует, ответил:

Страх.

В страхе

Ученый прерывает диспут с коллегой и, побледнев,

Озирает тонкие стены своего кабинета. Учитель

Лежит в кровати, не смыкая глаз, старается понять

Темный намек, брошенный ему инспектором.

Старуха в бакалейной лавчонке

Прижимает дрожащие пальцы ко рту, чтобы удержать

Гневное слово по поводу скверной муки. В страхе

Разглядывает врач кровоподтеки своего пациента.

В страхе

Взирают родители на своих детей — не предадут ли?

Даже умирающие

Заглушают угасающий голос,

Прощаясь с родными.

Но и сами коричневые рубашки

Боятся каждого, чья рука не взлетает кверху,

И трепещут, когда кто-нибудь

Желает им доброго утра.

Пронзительные голоса крикливых командиров

Полны ужаса, как визг поросят,

Которых ждет нож мясника.

В чиновничьих креслах потеют от страха

Жирные зады исполнителей.

Подгоняемые страхом,

Мерзавцы вламываются в квартиры и обыскивают казематы;

Это страх

Заставляет их сжигать целые библиотеки. Так

Властвует страх не только над подвластными, но

И над властителями.

Почему

Так боятся они правдивого слова?

Казалось бы: у режима такая могучая сила —

Концлагери и камеры пыток,

Откормленные полицейские,

Запуганные или подкупленные судьи,

Картотеки и проскрипционные списки,

Доверху заполняющие огромные зданья.

Казалось бы: можно не бояться

Правдивого слова простого человека.

Но их Третья империя напоминает

Постройку ассирийца Тара, ту могучую крепость,

Которую, как гласит легенда, не могло взять ни одно войско,

Но которая от одного громкого слова, произнесенного внутри,

Рассыпалась в прах.

1937

Молодежь и Третья империя Перевод И. Фрадкина

Государство утверждает, что молодежь

Исполнена преданности Третьей империи,

А это, мол, значит, что лет через десять

Весь германский народ будет сплошь состоять

Из горячих сторонников режима.

Какой нелепый, детский просчет!

Кто не знает труда во имя хлеба насущного,

А получает его даром от родителей,

Говорит: «Что ж тут трудного — добывать хлеб?»

Значит ли это, что через десять лет,

Когда ему самому придется трудиться

И добывать хлеб для своих детей,

Он все еще будет повторять: «Что ж тут трудного?»

Кто еще полон молодых сил,

Тот хвалит режим. Значит ли это,

Что, когда силы его иссякнут

И он согнется под бременем труда,

Он все еще будет хвалить режим?

Кто еще никогда не слыхал свиста пуль,

Говорит: «Как прекрасна война!»

Значит ли это, что, услышав свист пуль,

Он все еще будет повторять;

Как прекрасна война!»?

Если бы дети вечно оставались детьми,

Им можно было бы вечно рассказывать сказки.

Но так как они растут и взрослеют,

То это — увы! — невозможно.

Когда правительство рассуждает о молодежи,

Радостно потирая руки,

Оно походит на дурака,

Который, глядя на снежную равнину,

Радостно потирает руки и говорит:

«При таком снеге и летом жара не страшна!»

1937

Правительство как художник Перевод В. Корнилова

На сооруженье дворцов и стадионов

Прорва денег идет. Правительство

Подражает при этом молодому художнику,

Который голода не боится,

Лишь бы обессмертить свое имя.

Правда, голод, который не страшен правительству.

Это голод других, а точнее —

Народа.

Как художник,

Правительство наделено сверхъестественной силой

И все, что таят от него,

Оно знает. Оно не училось тому,

Что умеет. Оно вообще ничему

Не училось. И образованьем

Похвастать не может. Однако каким-то волшебным наитьем

Способно высказаться на любую тему и решать

Вопросы, в которых ни капли не смыслит.

Как известно, художник может быть глуп, однако

Быть великим художником. В этом

Правительство сходно с ним. О Рембрандте

Кто-то сказал, что, родившись без рук,

Он рисовал бы ничуть не хуже.

То же можно сказать о правительстве:

Оно, родившись без головы, правило б точно так же.

Удивительна находчивость

Художника. Но если послушать правительство,

Когда излагает оно положение дел, поймешь, что оно

Находчиво тоже. К экономике художник испытывает

Пренебреженье. И правительство так же ее презирает

Конечно,

У него богатые покровители. И как всякий художник,

Оно живет тем,

Что берет в долг.

1938

Как долго просуществует Третья империя Перевод Б. Слуцкого

Фюрер заверяет, что Третья империя

Просуществует тридцать тысяч лет. Это

Не должно вызывать у высших инстанций никакого сомнения. Сомнение

Высших инстанций вызывает лишь то,

Просуществует ли Третья империя следующую зиму.

Фюрер заверяет, что наступающая война

Будет выиграна. Это

Не должно вызывать у высших инстанций никакого сомнения. Войну выиграет тот,

У кого больше сырья, больше пищевых продуктов

И самые стойкие солдаты.

Итак, если все солдаты залезут в танки

И просидят там достаточно долго,

А их жены и дети будут жрать репу

И дедушка Штильке усердно выскребет олово из помойного бака,

Наступающая война, конечно, будет выиграна.

Следующую мировую войну мы выиграем,

Если соберем достаточно утиля. Это

Не должно вызывать у высших инстанций никаких сомнений. Сомнение вызывает лишь то,

Смогут ли, например, провода,

Если их делать из алюминия, вместо меди,

Служить достаточно долго. Фюрер заверяет,

Что они прослужат тридцать тысяч лет.

1937

Запрещение театральной критики Перевод Вл. Нейштадта

Когда министр пропаганды

Захотел запретить народу критиковать правительство, прежде всего он

Запретил театральную критику^{89}. Режим

Очень любит театр. Если режим

Кое-чего достиг, то это главным образом в области театра.

Виртуозному применению прожекторов

Он обязан не менее,

Чем виртуозному применению резиновых дубинок.

Его гала-представления

Радио передает по всей империи.

В трех колоссальных фильмах

(В последнем — восемь тысяч метров)

Главный исполнитель играл фюрера.

Чтобы укрепить в народе любовь к театру,

Посещение зрелищ проводится принудительно.

Ежегодно первого мая,^{90}

Когда первый актер империи

Играет роль бывшего рабочего,

Зрителям за то, что они смотрят, даже платят — по две марки

На рыло. Дирекция не щадит затрат на торжественный спектакль,

Проводимый вблизи Байрейта, под названием:

ИМПЕРСКИЙ ПАРТЕЙТАГ. ^{91}

Сам канцлер выступает здесь в качестве шута

И поет дважды в день знаменитую арию:

«НЕ ЗАДАВАЙ ВОПРОСОВ».

Ясно, что такие дорогостоящие церемонии

Должны охраняться от критики.

Хорошо бы выглядел режим,

Если бы каждый имел право критиковать:

Дескать, руководитель гитлеровской молодежи Бальдур

Слишком ярко нарумянен,

А министр пропаганды настолько заврался, что

Ему уже ни в чем не верят, не верят даже,

Что у него искривленная ступня. Вообще должно быть

Решительно запрещено высказываться вслух об этом балагане

И чтобы не смели говорить, что исполняется,

Кто финансирует спектакль и

Кто играет главную роль.

О слове «Эмигранты» Перевод Е. Эткинда

Я всегда считал неверным название, которое нам дали:

Эмигранты.

Это значит — покинувшие родину. Но ведь мы

Не покинули нашу страну, чтобы по вольному выбору

Избрать другую страну. И мы не избрали другую страну,

Чтобы остаться там по возможности навсегда.

Нет, мы бежали — изгнанники, ссыльные.

Страна, принявшая нас, не дом для нас — лишь убежище.

В вечной тревоге живем мы — живем поближе к границам,

Ждем дня возвращения, следя с замиранием сердца

За малейшим изменением по ту сторону границы,

Ревностно расспрашивая каждого новоприбывшего оттуда,

Ничего не забывая, ни от чего не отказываясь

И ничего не прощая, — нет, ничего не прощая, что было.

Безмолвие пролива нас не обманет! Мы слышим крики,

Которые к нам долетают из их лагерей. Мы ведь и сами

Подобны слухам о зверствах, перелетевшим

Через границы. Каждый из нас,

Идущий в разбитых башмаках сквозь толпу,

Свидетельствует о позоре, пятнающем нашу страну.

Но ни один из нас

Здесь не останется. Еще не сказано

Последнее слово.

1937

Мысли о длительности изгнания Перевод Е. Эткинда

Не вбивай в стенку гвоздя,

Брось пиджак просто на стол.

Стоит ли устраиваться на три дня?

Завтра ты вернешься домой.

Незачем поливать саженцы.

Стоит ли выращивать новое дерево?

Оно еще не успеет достигнуть вот этой ступеньки,

Как ты уже с радостью уедешь отсюда.

Нахлобучь шляпу на глаза, когда мимо проходят люди.

Стоит ли долбить чужую грамматику?

Весть, зовущая домой,

Дойдет до тебя на родном языке.

Подобно тому как побелка сыплется с потолка

(Сама по себе, без всякого вмешательства!),

Так рассыплется трухой ограда насилия,

Ныне преграждающая путь справедливости.

Видишь гвоздь — это ты вбил его в стенку!

Когда же теперь ты домой вернешься?

Хочешь знать, что ты в глубине души думаешь?

День за днем

Ты трудишься ради освобождения,

Ты сидишь в каморке и пишешь.

Хочешь знать, веришь ли ты в свой труд?

Посмотри на каштановое деревцо в углу двора.

Которое ты поливаешь водой из большого кувшина.

Убежище Перевод Ю. Левитанского

На крыше лежит весло, но ветер так тих —

Не шевелит солому, не дует в щели.

Вбиты столбы посредине двора — на них

Недвижны качели.

Почта приходит дважды — туда, где дышать

Трудно без писем, и ждут их нетерпеливо.

По Зунду плывут паромы неторопливо.

У дома четыре двери, чтоб убежать.

А в вашей стране? Перевод М. Ваксмахера

^{92}

В нашей стране к Новому году,

И когда завершена работа, и ко дню рождения

Должны мы счастья друг другу желать,

Ибо праведник в нашей стране

Очень нуждается в счастье.

Кто не пакостит никому,

Попадает в нашей стране под колеса,

А власть и богатство

Добываются лишь обманом.

Чтобы добыть обед,

Храбрости нужно не меньше,

Чем когда-то для завоевания царств.

Тот, кто смерти в глаза не глядел,

Страждущему не поможет.

Говорящих неправду все готовы носить на руках.

Говорящие правду

Нуждаются в личной охране,

Но не могут ее найти.

1935

Изгнанный по веским причинам Перевод Е. Эткинда

Я вырос в богатой семье.

Мои родители

Нацепляли на меня воротнички, растили меня,

Приучая к тому, что вокруг должна быть прислуга.

Учили искусству повелевать. Однако

Когда я стал взрослым и огляделся вокруг,

Не понравились мне люди моего класса,

Не понравилось мне повелевать и иметь прислугу.

И я покинул свой класс и встал

В ряды неимущих.

Так

Взрастили они предателя, они его обучили

Всем своим хитростям, он же

Выдал их с головой врагу.

Да, я выбалтываю их тайны. Я живу среди народа,

И я объясняю народу

Все их обманы, все их намеренья,

Ибо

Я посвящен в их тайны.

Они подкупили попов, и попы говорят по-латыни,

А я перевожу эти речи с латыни на простой язык, и тогда

Они оказываются шарлатанством.

Я сбрасываю с возвышения

Весы их правосудия и показываю всем

Фальшивые картонные гири. А их соглядатаи им доносят,

Что я сижу в кругу обворованных и вместе с ними

Обсуждаю планы восстания.

Они мне грозили, они отняли у меня все,

Что я заработал трудом. Но я не исправился.

И тогда они стали травить меня, но

У меня были в руках документы,

Обличавшие их заговор

Против народа. Тогда они

Послали мне вслед тайную грамоту, в коей

Я обвиняюсь в низменном образе мыслей, то бишь

В образе мыслей униженных.

Куда бы я ни приехал, всюду я заклеймен

В глазах имущих, но неимущие

Читают тайную грамоту

И дают мне убежище. Тебя, говорят бедняки,

Тебя изгнали

По веским причинам.

1938

К потомкам Перевод Е. Эткинда

Право, я живу в мрачные времена.

Беззлобное слово — это свидетельство глупости. Лоб без морщин

Говорит о бесчувствии. Тот, кто смеется.

Еще не настигнут

Страшной вестью.

Что же это за времена, когда

Разговор о деревьях кажется преступленьем,

Ибо в нем заключено молчанье о зверствах!

Тот, кто шагает спокойно по улице,

По-видимому, глух к страданьям и горю

Друзей своих?

Правда, я еще могу заработать себе на хлеб,

Но верьте мне: это случайность. Ничто

Из того, что я делаю, не дает мне права

Есть досыта.

Я уцелел случайно. (Если заметят мою удачу — я погиб.)

Мне говорят: — Ешь и пей! Радуйся, что у тебя есть пища!

Но как я могу есть и пить, если

Я отнимаю у голодающего то, что съедаю, если

Стакан воды, выпитый мною, нужен жаждущему?

И все же я ем и пью.

Я бы хотел быть мудрецом.

В древних книгах написано, что такое мудрость.

Отстраняться от мирских битв и провести свой краткий век,

Не зная страха.

Обойтись без насилья.

За зло платить добром.

Не воплотить желанья свои, но о них позабыть.

Вот что считается мудрым.

На все это я не способен.

Право, я живу в мрачные времена.

В города приходил я в годину смуты,

Когда там царил голод.

К людям приходил я в годину возмущений.

И я восставал вместе с ними.

Так проходили мои годы,

Данные мне на земле.

Я ел в перерыве между боями.

Я ложился спать посреди убийц.

Я не благоговел перед любовью

И не созерцал терпеливо природу.

Так проходили мои годы,

Данные мне на земле.

В мое время дороги вели в трясину.

Моя речь выдавала меня палачу.

Мне нужно было не так много. Но сильные мира сего

Все же чувствовали бы себя увереннее без меня.

Так проходили мои годы,

Данные мне на земле.

Силы были ограничены,

А цель — столь отдаленной.

Она была ясно различима, хотя и вряд ли

Досягаема для меня.

Так проходили мои годы,

Данные мне на земле.

О вы, которые выплывете из потока,

Поглотившего нас,

Помните,

Говоря про слабости наши,

И о тех мрачных временах,

Которых вы избежали.

Ведь мы шагали, меняя страны чаще, чем башмаки,

Мы шли сквозь войну классов, и отчаянье нас душило,

Когда мы видели только несправедливость

И не видели возмущения.

А ведь при этом мы знали:

Ненависть к подлости

Тоже искажает черты.

Гнев против несправедливости

Тоже вызывает хрипоту. Увы,

Мы, готовившие почву для всеобщей приветливости,

Сами не могли быть приветливы.

Но вы, когда наступит такое время,

Что человек станет человеку другом,

Подумайте о нас

Снисходительно.

Стихотворения 1939–1947 годов

Во время войны многое возрастает Перевод М. Ваксмахера

Быстро растут:

Имущество власть имущих

И нищета неимущих,

Речи властей

И молчанье подвластных.

За каждым декретом режима Перевод М. Ваксмахера

Тенью тянутся

Слухи.

Правители голосят,

Народ шепчется.

Фюрер вам станет рассказывать — дескать, война… Перевод М. Ваксмахера

Продлится всего четыре недели. К началу осени

Все вы вернетесь домой. Но осень

Много раз придет и пройдет, а вы

Не вернетесь домой.

Маляр вам станет рассказывать — мол, машины

Будут за вас воевать. Лишь немногим

Предстоит умереть. Но вы,

Сотнями тысяч будете вы умирать,

Умирать в таком огромном количестве,

В каком никогда и никто еще на свете не умирал.

Если мне доведется услышать, что вы воюете на Северном полюсе,

В Индии, в Трансваале,

Значит, буду я знать,

Где ваши могилы.

Литература будет проверена Перевод Б. Слуцкого

Мартину Андерсену Нексе

^{93}

Тех, кого усаживают в золоченые кресла, лишь бы они писали,

Спросят потом о тех,

Кто ткал им одежды,

Их книги рассмотрят

Не по ихним возвышенным рассужденьям,

А по вскользь оброненным словам, позволяющим

Судить о тех, кто ткал им одежды.

Именно это прочтут с интересом, потому что именно в этом

Скажутся свойства

Прославленных предков.

Целые литературы,

Состоящие из утонченных оборотов,

Проверят, чтобы доказать,

Что там, где было угнетение,

Жили и мятежники.

По молитвенным воззваниям к неземным существам

Докажут, что земные существа топтали друг друга.

Изысканная музыка слов доложит только о том,

Что многим было нечего есть.

Но в те времена будут прославлены

Те, кто писал, сидя на голой земле,

Те, кто сидел в ногах униженного,

Те, кто был рядом с борцами,

Те, кто рассказал о муках униженных,

Те, кто поведал о деяньях борцов

С искусством. Благородным языком,

Прежде приберегаемым

Для прославления королей.

Их описания несправедливостей и их призывы

Сохранят отпечатки пальцев

Униженных. Потому что именно им

Все это передавалось, и они

Проносили все это под пропотевшими рубашками

Через полицейские кордоны

Для таких же, как они.

Да, придет такое время,

Когда именно тех мудрых и дружественных,

Гневных, но полных надежд,

Тех, кто писал, сидя на голой земле,

Тех, кого окружали униженные и борцы,

Восславят во весь голос.

1939

Скверное время для поэзии Перевод Е. Эткинда

Знаю, что только счастливый

Любим. Его голос

Радует всех. Он красив.

Уродливое дерево посреди двора

Говорит о скудости почвы, и все же

Прохожие бранят его уродцем,

И они правы.

Я не вижу на Зунде ни лодок зеленых,

Ни веселого паруса. Вижу

Только дырявую сеть рыбаков.

Почему я твержу лишь о том,

Что сорокалетняя батрачка бредет согнувшись?

Груди девушек

Теплы, как в прежние дни.

В моей песне рифма

Показалась бы мне щегольством.

Во мне вступили в борьбу

Восторг от яблонь цветущих

И ужас от речей маляра,

Но только второе

Властно усаживает меня за стол.

Скверное время для молодежи Перевод Ю. Левитанского

Вместо того чтобы в роще играть со сверстниками,

Сидит мой маленький сын, склонившись над книгами.

При этом всего охотнее читает он

О мошенничествах, совершаемых богачами,

И о бойнях, затеянных генералами.

Когда он читает о том, что наши законы

Одинаково запрещают богатым и бедным спать под мостами

Я слышу, как он хохочет счастливо.

Когда становится ясно ему, что автор книги подкуплен,

Лицо его юное вмиг озаряется светом.

Это мне по душе, несомненно, и все же

Мне хотелось бы дать ему детство такое,

Чтобы в роще играл он с друзьями.

Шведский пейзаж Перевод Е. Эткинда

Под серыми соснами — дом на снос.

На свалке — полированный белый ларь.

Что это? Прилавок? Или алтарь?

Торговали здесь плотью Христа? Или кровь

Его разливали? Отмеряли холст?

Торговец молился? Барышничал поп?

Прекрасные божьи творения, — сосны

Сбывает соседский портной за бесценок.

1939

И вот война, и путь наш все труднее… Перевод А. Исаевой

И вот война, и путь наш все труднее,

И ты идешь со мной одной дорогой,

Широкой, узкой, в гору и пологой,

И тот ведет, кто в этот час сильнее.

Гонимы оба, и к одной стремимся цели.

Так знай, что эта цель в самом пути,

И если силы у другого ослабели,

И спутник даст ему упасть, спеша дойти,

Она навек исчезнет без возврата, —

Кого спросить, вдали не различая?

Бредешь во мраке… Вспомнится утрата,

И остановишься, пот отерев со лба.

Сказать об этом Музе поручаю

У верстового ближнего столба.

1939

Одно прошу — не избегай меня… Перевод Е. Эткинда

Одно прошу: не избегай меня.

Твое рукопожатье — мне отрада.

Ты стал глухим? Тебя мне слышать надо.

Ты стал немым? Твой дух — моя броня.

Ты стал слепым? К себе в поводыри

Прими меня, твоим я буду взглядом.

Позволь, как прежде, быть с тобою рядом,

Как прежде, мне доверье подари.

Не говори: «Я ранен, я калека!»

Поддержки не чурайся, как чумы.

Неверье недостойно человека.

Тот несвободен, кто другому нужен.

Я без тебя во мраке безоружен.

Но я не только я. Я — это мы.

1939

Любовная песня плохих времен Перевод В. Куприянова

Все наши встречи — дружбе не порука,

Хотя с тобою были мы близки.

Когда в объятьях грели мы друг друга,

Мы друг от друга были далеки.

И встреться мы сегодня на базаре —

Могли б сцепиться из-за связки лука:

Хотя в объятьях грели мы друг друга,

Все наши встречи — дружбе не порука.

О пьесе Шекспира «Гамлет» Перевод Е. Эткинда

В ленивом и обрюзглом этом теле

Гнездится разум, словно злой недуг.

Тут блеск мечей, и шлемов, и кольчуг,

А он тоскует о разумном деле.

Пока над ним не загремит труба

И Фортинбрас под грохот барабанов

Не поведет на бой своих болванов,

Чтоб Данию покрыли их гроба.

Вот наконец объят негодованьем

Так долго колебавшийся толстяк.

Пора покончить с жалким колебаньем!

О, если бы, избавясь от химер,

Он водрузил над Данией свой стяг,

Явил бы всем он царственный пример.

О стихотворении Шиллера «Колокол» Перевод А. Голембы

Читаю: пламя — благо для того,

Кто смог набросить на него узду,

А без узды оно страшней всего.

Не знаю, что поэт имел в виду.

В чем суть столь необузданной стихии

И столь полезной — если автор прав?

Как прекратить ее дела лихие,

Смирить ее неблагонравный нрав?

О пламя, пламя, о природы дочь!

В фригийской шапке шествуя мятежно,

По улицам она уходит в ночь.

Прошли повиновенья времена!

С прислугой обращались слишком нежно? —

Так вот чем отплатила вам она!

«Солдат из Ла-Сьота»

О стихотворении Шиллера «Порука» Перевод А. Голембы

В такие дни нам с вами процветать бы!

Дамон у Диониса был в долгу.

Тиран сказал: «Я потерпеть могу».

И смертника он отпустил на свадьбу.

Заложник ждет. Должник, стрелой лети!

Ты, даже зная, что тому, кто ловок,

Проститься может множество уловок,

Вернешься, чтоб заложника спасти.

Святым тогда считался договор,

Тогда еще блюли поруку верно.

И пусть должник летит во весь опор,

Жать на него не следует чрезмерно.

Нам Шиллером урок достойный дан:

Тиран-то был добряк, а не тиран!

О пьесе Клейста «Принц Гомбургский» Перевод А. Голембы

О бранденбургский парк былых времен!

О духовидцев тщетные мечтанья!

И воин на коленях — эталон

Отваги и законопослушанья!

Лавровый посох очень больно бьет,

Ты победил наперекор приказу.

Безумца оставляет Ника сразу,

Ослушника ведут на эшафот.

Очищен, просветлен, обезоружен

Опальный воин — и крупней жемчужин

Холодный пот под лаврами венка.

Он пал с врагами Бранденбурга рядом,

Мерцают пред его померкшим взглядом

Обломки благородного клинка.

1940

Финляндия 1940 Перевод Б. Слуцкого

Мы теперь беженцы

В Финляндии.

Моя маленькая дочь

Вечерами сидит дома и ругается,

Что никто из детей с ней не играет. Она немка,

Разбойничье отродье.

Когда я повышаю голос в споре,

Меня призывают к порядку. Здесь не любят,

Когда повышает голос

Разбойничье отродье.

Когда я напоминаю своей маленькой дочке,

Что немцы народ разбойников,

Мы оба радуемся, что их не любят,

И оба хохочем.

Мне противно смотреть,

Как выбрасывают хлеб,

Потому что я родом из крестьян.

Можно понять,

Как я ненавижу войну!

III

Наша финская приятельница

Рассказала нам за бутылкой вина,

Как война опустошила ее вишневый сад.

Оттуда, она сказала, вино, которое мы пьем.

Мы опорожнили наши стаканы

В память о расстрелянном вишневом саде

И в честь разума.

Это год, о котором будут говорить.

Это год, о котором будут молчать.

Старики видят смерть юнцов.

Глупцы видят смерть мудрецов.

Земля уже не родит, а жрет.

Небо источает не дождь, а железо.

Реквизит Елены Вайгель Перевод А. Исаевой

Скамейка, зеркало в надтреснутом овале

И штифтик грима: с ролью на коленях

Она садилась здесь; и невод — опускали

Его в оркестр во время представленья.

А вот глядите — из времен гоненья

Доска для теста, стоптанный башмак

И медный таз — черничное варенье

Варила детям в нем; продавленный дуршлаг.

Все на виду, чем в радости и в горе,

Своем и вашем, правила она.

О драгоценная без гордости во взоре!

Актриса, беженка, служанка и жена.

1940

О счастье Перевод В. Куприянова

Чтобы выжить, необходимо счастье.

Без счастья

Не спастись никому от холода,

Голода, от людей.

Счастье — помощь.

Я был очень счастлив. Лишь потому

Я все еще жив.

Но, глядя в будущее, с ужасом сознаю,

Сколько еще мне понадобится счастья.

Счастье — помощь.

Силён — кто счастлив.

Крепкий борец и умный учитель

Тот, кто счастлив.

Счастье — помощь.

О повседневном театре Перевод А. Голембы

^{94}

Вы, артисты, устраивающие свои театры

В больших домах, под искусственными светочами,

Перед молчащей толпой, — ищите время от времени

Тот театр, который разыгрывается на улице.

Повседневный, тысячеликий и ничем не прославленный,

Но зато столь жизненный, земной театр, корни которого

Уходят в совместную жизнь людей,

В жизнь улицы.

Здесь ваша соседка изображает домохозяина, ярко показывает она,

Имитируя поток его красноречия,

Как он пытается замять разговор

Об испорченном водопроводе. В скверах

Молодые люди имитируют хихикающих девушек,

Как те по вечерам отстраняются, защищаются и при этом

Ловко показывают грудь. А тот вот пьяный

Показывает проповедующего священника, отсылающего неимущих

На щедрые эдемские луга. Как полезен

Такой театр, как он серьезен и весел

И какого достоинства исполнен! Он не похож на попугая или обезьяну:

Те подражают лишь из стремления к подражанию, равнодушные

К тому, чему они подражают, лишь затем, чтобы показать,

Что они прекрасно умеют подражать, но

Безо всякой цели. И вы,

Великие художники, умелые подражатели, вы не должны

Уподобляться им! Не удаляйтесь,

Хотя бы ваше искусство непрерывно совершенствовалось, слишком далеко

От того повседневного театра,

Который разыгрывается на улице.

Взгляните на этого человека на перекрестке! Он демонстрирует, как

Произошел несчастный случай. Он как раз

Передает водителя на суд толпы. Как тот

Сидел за рулем, а вот теперь

Изображает он пострадавшего, по-видимому,

Пожилого человека. О них обоих

Он рассказывает лишь такие подробности,

Которые помогают нам понять, как произошло несчастье, и, однако,

Этого довольно, чтобы они предстали перед вами. Обоих

Он показывает вовсе не так, чтобы создалось впечатление: они-де

Не могли избежать несчастья. Несчастный случай

Становится таким понятным и все же непостижимым, так как оба

Могли ведь передвигаться и совершенно иначе, дабы несчастья

Не произошло. Тут нет места суеверию:

Очевидец не подчиняет смертных

Власти созвездий, под которыми они рождены,

А только власти их ошибок.

Обратите внимание также

На его серьезность и на тщательность его имитации. Он сознает,

Что от его точности зависит многое: избежит ли невинный

Кары и будет ли вознагражден

Пострадавший. Посмотрите,

Как он теперь повторяет то, что он уже однажды проделал. Колеблясь,

Хорошо ли он подражает, запинаясь

И предлагая другому очевидцу рассказать о тех

Или иных подробностях. Взирайте на него

С благоговением!

И с изумлением

Заметьте еще одно: что этот подражатель

Никогда не растворяется в подражаемом. Он никогда

Не преображается окончательно в того, кому он подражает. Всегда

Он остается демонстратором, а не воплощением. Воплощаемый

Не слился с ним, — он подражатель,

Не разделяет ни его чувств,

Ни его воззрений. Он знает о нем

Лишь немногое. В его имитации

Не возникает нечто третье, из него и того, другого,

Как бы состоящее из них обоих, — нечто третье, в котором

Билось бы единое сердце и

Мыслил бы единый мозг. Сохраняя при себе все свои чувства,

Стоит перед вами изображающий и демонстрирует вам

Чуждого ему человека.

Таинственное превращение,

Совершающееся в ваших театрах якобы само собой

Между уборной и сценой: актер

Оставляет уборную, король

Вступает на подмостки, то чудо,

Посмеивающимися над которым с пивными бутылками в руках

Мне столько раз случалось видеть рабочих сцены, — это чудо

Здесь не происходит.

Наш очевидец на перекрестке

Вовсе не лунатик, которого нельзя окликнуть. Он не

Верховный жрец в момент богослужения. В любую минуту

Вы можете прервать его: он ответит вам

Преспокойно и продолжит,

Побеседовав с вами, свой спектакль.

Не говорите, однако: этот человек

Не артист. Воздвигая такое средостение

Между собой и остальным миром, вы только

Отделяете себя от мира. Если вы не называете

Этого человека артистом, то он вправе не назвать

Вас людьми, а это было бы куда худшим упреком. Скажите лучше:

Он артист, ибо он человек. Мы

Сможем сделать то, что он делает, совершенней и

Снискать за это уважение, но то, что мы делаем,

Есть нечто всеобщее и человеческое, ежечасно

Происходящее в уличной сутолоке, почти столь же

Необходимое и приятное человеку, как пища и воздух!

Ваше театральное искусство

Приведет вас назад, в область практического. Утверждайте, что наши маски

Не являются ничем особенным, это просто маски.

Вот продавец кашне

Напяливает жесткую круглую шляпу покорителя сердец,

Хватает тросточку, наклеивает

Усики и делает за своей лавчонкой

Несколько кокетливых шажков, показывая

Замечательное преображение, которое,

Не без помощи кашне, усиков и шляп,

Оказывает волшебное воздействие на женщин. Вы скажете, что и наши стихи

Тоже не новость: газетчики

Выкрикивают сообщения, ритмизуя их, тем самым

Усиливая их действие и облегчая себе многократное

Их повторение! Мы

Произносим чужой текст, но влюбленные

И продавцы тоже заучивают наизусть чужие тексты, и как часто

Цитируете вы изречения! Таким образом,

Маска, стих и цитата оказываются обычными явлениями, необычными же:

Великая Маска., красиво произнесенный стих

И разумное цитирование.

Но чтобы не было никаких недоразумений между нами,

Поймите: даже когда вы усовершенствуете

То, что проделывает этот человек на перекрестке, вы сделаете меньше,

Чем он, если вы

Сделаете ваш театр менее осмысленным, менее обусловленным событиями,

Менее вторгающимся в жизнь зрителей и

Менее полезным.

Радость начала Перевод Е. Эткинда

О радость начала! О раннее утро!

Первая травка, когда ты, казалось, забыл,

Что значит зеленое! Радость от первой страницы

Книги, которой ты ждал, и восторг удивления!

Читай не спеша, слишком скоро

Часть не прочтенная станет тонка!

О первая пригоршня влаги

На лицо, покрытое потом! Прохлада

Свежей сорочки! О начало любви!

И отведенный взгляд!

О начало работы! Заправить горючим

Остывший двигатель! Первый рывок рычага

И первый стрекот мотора! И первой затяжки

Дым, наполняющий легкие!

И рожденье твое,

Новая мысль!

О критическом отношении Перевод Б. Слуцкого

Критическое отношение

Некоторые считают бесплодным.

Это потому, что в государстве

Ихней критикой многого не достигнешь.

Но то, что считают бесплодной критикой,

На самом деле слабая критика. Критика оружием

Может разгромить и государство.

Изменение русла реки,

Облагораживание плодового дерева,

Воспитание человека,

Перестройка государства —

Таковы образцы плодотворной критики

И к тому же

Образцы искусства.

Спектакль окончен Перевод В. Куприянова

Спектакль окончен. Сыграна пьеса. Медленно

Опорожняется вялая кишка театра. В своих уборных

Стирают румяна и пот пройдошистые продавцы

Смешанной в спешке мимики, сморщенной риторики. Наконец

Освещение сходит на нет, которое жалкую

Разоблачало халтуру, и погружается в сумерки

Прекрасная пустота поруганной сцены. В пустом,

Слегка еще дурно пахнущем зале сидит наш добрый

Драмодел, ненасытный, пытается он

Вспомнить все про себя.

Правдивая история о крысолове из Гамельна Перевод Ю. Левитанского

Крысолов из города Гамельна —

Это в Гамельне знает любой —

Он тысячу, если не больше, детей

Своей дудкой увлек за собой.

Он долго играл, их сердца смутив, —

Это был превосходный мотив.

Крысолов из города Гамельна,

С малышами пустился он в путь,

Чтоб место для них на земле подыскать

Поприличней какое-нибудь.

Он долго играл, их сердца смутив, —

Это был превосходный мотив.

Крысолов из города Гамельна,

А в какие он вел их места?

Но дети взволнованы были меж тем,

И, по-видимому, неспроста.

Он долго играл, их сердца смутив, —

Это был превосходный мотив.

Крысолов из города Гамельна,

Когда вышел из города он,

Отменной игрою своей, говорят,

Он и сам уже был покорен.

Я долго играю, сердца их смутив, —

Превосходный это мотив.

Крысолов из города Гамельна,

Далеко не сумел он уйти —

Он сбился с дороги, в горах заплутав,

И вернулся к началу пути.

Слишком долго играл он, сердца их смутив, —

Слишком был превосходен мотив.

Крысолов из города Гамельна

Был повешен, все знают о том,

А все же о дудке, о дудке его

Говорилось немало потом.

Он долго играл, их сердца смутив, —

Это был превосходный мотив.

Лошадь Руусканена Перевод Е. Эткинда

Когда третья зима всемирного кризиса наступила,

Крестьяне под Нивалой валили лес, как обычно.

И, как обычно, низкорослые лошадки

Волочили бревна к реке, но в этом году

Они получили за бревно всего пять финских марок, то есть столько,

Сколько стоит кусок мыла. Когда наступила четвертая весна всемирного кризиса,

Были проданы с молотка дворы тех, кто не уплатил осенью налогов.

Те же, кто уплатил, не могли купить овса лошадям,

Необходимым для всех работ — полевых и лесных, —

И у лошадей торчали ребра, чуть ли не протыкая

Шкуру, лишенную блеска. И тогда пристав из Нивалы

Пришел к мужику Руусканену на поле и сказал

Важно: «Разве ты не знаешь, что есть закон,

Воспрещающий мучить животных. Взгляни на твою лошадь. Ребра

Торчат у нее из-под шкуры. Эта лошадь

Больна, ее надо зарезать».

Сказал и пошел. Но три дня спустя,

Проходя мимо, он снова увидал Руусканена

Со своим тощим конем на своем крохотном поле, словно

Ничего не случилось, и не было закона, и не было пристава.

Озлясь,

Он послал двух жандармов с строжайшим приказом

Отобрать у Руусканена лошадь и

Немедленно отвести подвергавшееся издевательствам животное

К живодеру.

Жандармы же, волоча за собой лошадь Руусканена

По деревне, увидели, когда оглянулись,

Что из всех домов высыпают крестьяне и бегут

Следом за лошадью, и на краю деревни

Они неуверенно остановились, и крестьянин Нисканен,

Смирный мужик, приятель Руусканена, высказал предложенье:

Соберут они, дескать, всем миром, немного овса

Для этой лошади, и тогда ее резать не надо.

Так что жандармы привели к животнолюбивому приставу

Не лошадь, а крестьянина Нисканена, носителя радостной вести,

Спасительной для лошади Руусканена. «Слушай, пристав, —

Так он сказал, — эта лошадь не больна,

Она просто не ела, а Руусканен

Без своей лошади с голоду помрет. Зарежь его лошадь,

И вскоре придется зарезать хозяина. Так-то вот, пристав».

«Как ты со мной говоришь? — сказал пристав. — Лошадь

Больная, закон есть закон, и потому ее зарежут».

Угрюмо вернулись

Вместе с Нисканеном в деревню оба жандарма,

Вытащили у Руусканена из конюшни лошадь Руусканена,

Собрались волочить ее к живодеру, но,

Подойдя к краю деревни, увидали, что там пятьдесят

Мужиков стоят, как гранитные глыбы, и смотрят

Молча на обоих жандармов. Молча

Оставили оба клячу у края деревни.

По-прежнему молча

Крестьяне Нивалы повели клячу Руусканена

Назад, в конюшню.

«Это мятеж!» — сказал пристав. Через день

Поездом из Оулу прибыло десять жандармов

С винтовками — в Нивалу,

Окруженную цветущими полянами, чтобы только доказать,

Что закон есть закон. В этот день каждый

Мужик снял с гвоздя, вбитого в чистую стену,

Ружье, висевшее рядом с ковриком,

Где вышиты были изречения из Библии, — старое ружье,

От гражданской войны 1918 года. Оно было выдано

Против красных. Теперь

Его повернули против десяти жандармов

Из Оулу. Уже в тот же вечер

Триста крестьян, пришедших из многих окрестных

Деревень, окружили дом пристава

На холме близ церкви. Несмелой походкой

Вышел пристав на крыльцо, поднял белую руку

И сладко заговорил о лошади Руусканена, суля

Оставить ее в живых, но крестьяне

Говорили уже не о лошади Руусканена, — они требовали

Прекращения продаж с молотка и отмены

Налогов. Напуганный до смерти,

Пристав побежал к телефону, потому что крестьяне

Забыли не только о том, что есть закон, но и о том,

Что есть телефон в доме пристава, и он передал

В Хельсинки ко телефону свой вопль о помощи, и в ту же ночь

Из Хельсинки, столицы, на семи автобусах

Прибыли двести солдат, вооруженных пулеметами, во главе

С броневиком. И эта военная сила

Одолела крестьян — их пороли в Народном доме.

Суд в Нивале приговорил зачинщиков

К полутора годам тюрьмы, чтобы в Нивале был

Восстановлен порядок.

Изо всех виновных

Была помилована только лошадь Руусканена

Вследствие личного вмешательства государственного министра,

На основании многочисленных петиций.

1941

Научи меня Перевод К. Богатырева

Когда я был юн, для меня по моей просьбе

Вырезали ножом на деревянной доске и разрисовали тушью

Портрет старика, скребущего покрытую коростой грудь.

Взгляд его был преисполнен мольбы и надежды на поученье.

Но другой доски, что должна была висеть рядом с первой,

С изображением молодого человека, поучающего старика,

Так для меня и не сделали.

Когда я был юн, я надеялся

Найти старика, согласного, чтоб его поучали.

Когда я состарюсь, меня, я надеюсь,

Найдет молодой человек,

Согласный меня поучать.

Тайфун Перевод К. Богатырева

Во время бегства от маляра в Соединенные Штаты

Мы внезапно заметили, что наш маленький корабль стоит на месте.

Всю ночь и весь день

Он стоял неподвижно на уровне Луцона в Китайском море.

Некоторые говорили, что виною тому — тайфун, свирепствующий на севере,

Другие опасались немецких пиратов.

Все

Предпочитали тайфун немцам.

1941

После смерти моей сотрудницы М. Ш Перевод В. Куприянова

На девятый год бегства от Гитлера,

Изнуренная скитаниями,

Холодом, голодом зимней Финляндии,

Ожиданием визы на другой континент,

Умерла товарищ Штеффин^{95}

В красной столице Москве.

Погиб мой генерал,

Погиб мой солдат.

Ушел мой ученик,

Ушел мой учитель.

Умер мой опекун,

Умер мой подопечный.

Когда час наступил и не столь уж непреклонная смерть,

Пожав плечами, мне показала пять истлевших легочных долей,

Бессильная жизнь залатать шестой, последней,

Я поспешно собрал пятьсот поручений,

Дел, которые надо исполнить тотчас и завтра, в грядущем году

И в ближайшее семилетие,

Задал множество важных вопросов, которые

Разрешить могла лишь она, умирающая.

И, поглощенная ими,

Она легче приняла смерть.

В память хрупкой моей наставницы.

Ее глаз, пылавших синим гневным огнем,

Ее поношенной накидки, с большим

Капюшоном, с широким подолом, я переназвал

Созвездие Ориона в созвездие Штеффин.

Глядя теперь в небо и грустно покачивая головой,

Я временами слышу слабеющий кашель.

Руины.

Вот еще деревянная шкатулка для черновиков,

Вот баварские ножички, конторка, грифельная доска,

Вот маски, приемничек, воинский сундучок,

Вот ответы, но нет вопрошающего.

Высоко над деревьями

Стоит созвездие Штеффин.

1941

На самоубийство изгнанника В. Б Перевод В. Корнилова

^{96}

Я слышал, ты поднял на себя руку,

Чтобы не дать палачу работы.

Восемь лет в изгнании наблюдая, как крепнет враг,

Ты последней не одолел границы

И земной перешел рубеж.^{97}

Рушится Европа. В главы государств

Выходят главари бандитских шаек.

Столько оружия, что людей не видно.

Будущее объято тьмой, а силы

Добра ослаблены. Ты это понял

И добил свое измученное тело.

1941

Размышляя про ад Перевод Б. Слуцкого

Размышляя, как я слышал, про ад,

Мой брат Шелли решил, что это место

Похоже приблизительно на город Лондон. Я,

Живущий не в Лондоне, но в Лос-Анджелесе,

Размышляя про ад, нахожу, что еще больше

Он должен походить на Лос-Анджелес.

И в аду,

Несомненно, есть такие же пышные сады

С цветами размером с дерево, правда, вянущими

Мгновенно, если их не полить

Весьма дорогой водой. И фруктовые рынки

С завалами плодов, впрочем,

Лишенных запаха и вкуса. И бесконечные

Колонны автомобилей, которые

Легче своих же теней, быстрее

Глупых мыслей — сверкающие лимузины,

А в них розовые люди, пришедшие из ниоткуда, едущие в никуда

И дома, построенные для счастливых и поэтому

Пустые, даже когда заселены.

И в аду не все дома уродливы.

Но страх быть выброшенным на улицу

Снедает обитателей вилл не меньше,

Чем обитателей бараков.

Сонет в эмиграции Перевод Е. Эткинда

Я, изгнанный на ярмарку, бреду,

Живой среди живоподобных мумий;

Кому продать плоды моих раздумий?

Бреду по старым камням, как в бреду,

По старым камням, вытертым до блеска

Шагами безнадежных ходоков.

Мне «spell your name»[3] твердят из-за столов,

Ах, это «name» звучало прежде веско!

И слава богу, если им оно

Неведомо, поскольку это имя

Доносом обесчещено давно.

Мне приходилось толковать с такими;

Они правы, что, судя по всему.

Не доверяют рвенью моему.

Дела в этом городе таковы Перевод Б. Слуцкого

Дела в этом городе таковы, что

Я веду себя так:

Входя, называю фамилию и предъявляю

Бумаги, ее подтверждающие, с печатями,

Которые невозможно подделать.

Говоря что-либо, я привожу свидетелей, чья правдивость

Удостоверена документально.

Безмолвствуя, придаю лицу

Выражение пустоты, чтобы было ясно,

Что я ни о чем не думаю.

Итак,

Я не позволю никому попросту доверять мне.

Любое доверие я отвергаю.

Так я поступаю, зная, что дела в этом городе таковы, что

Делают доверие невозможным.

Все-таки временами,

Когда я огорчен или отвлечен,

Случается, что меня застигают врасплох

Вопросами: не обманщик ли я, не соврал ли я,

Не таю ли чего-нибудь?

И тогда я по-прежнему теряюсь,

Говорю неуверенно и забываю

Все, что свидетельствует в мою пользу,

И вместо этого испытываю стыд.

Детский крестовый поход Перевод Д. Самойлова

В Польше, в тридцать девятом,

Большая битва была,

И множество градов и весей

Она спалила дотла.

Сестра потеряла брата,

Супруга — мужа-бойца,

Ребенок бродил в руинах

Без матери, без отца.

Из Польши не доходили

Газеты и письма до нас.

Но по восточным странам

Престранный ходит рассказ.

В одном восточном местечке

Рассказывали в тот год

О том, как начался в Польше

Детский крестовый поход.

Там шли голодные дети,

Стайками шли весь день,

Других детей подбирая

Из выжженных деревень.

От этих лютых побоищ

И от напасти ночной,

Они хотели укрыться

В стране, где мир и покой.

Там был вожак малолетний,

Он в них поддерживал дух

И, сам не зная дороги,

О том не сетовал вслух.

Тащила с собой трехлетку

Девчонка лет десяти,

Но и она не знала,

Где будет конец пути.

Там в бархатной детской блузе

Еврейский мальчонка шел,

Привыкший к сдобному хлебу,

Себя он достойно вел.

Был там также и пес,

Пойманный на жаркое,

Но пес стал просто лишний едок,

Кто б мог совершить такое!

Была там также школа,

И мальчишка лет восьми

Учился писать на взорванном танке

И уже писал до «ми…».

Была здесь любовь. Пятнадцать

Ему и двенадцать ей.

Она его чесала

Гребеночкой своей.

Любовь недолго длилась.

Стал холод слишком лют.

Ведь даже и деревья

Под снегом не цветут.

Там мальчика хоронили

В могиле средь мерзлой земли.

Его несли два немца,

И два поляка несли.

Хоронили мальчика в блузе

Протестант, католик, нацист,

И речь о будущем произнес

Маленький коммунист.

И были надежда и вера,

Но ничего поесть,

И пусть не осудят, что крали они

У тех, у кого есть.

И пусть за то, что не звал их к столу,

Никто не бранит бедняка.

Ведь для пятидесяти нужна

Не жертва, а мука.

Шли они больше к югу,

Где в полдень над головой

Солнышко стоит

Как добрый часовой.

Нашли в бору солдата,

Раненного в грудь,

Выхаживали, надеясь,

Что он им укажет путь.

Сказал он: ступайте в Билгорей!

Он, видно, был сильно болен.

И умер через восемь дней,

И тоже был похоронен.

Там были дорожные знаки,

Но их замели снега,

И они показывали туда,

Где не было ни следа.

И это никто не сделал со зла,

Так было нужно войне.

И они пытались искать Билгорей,

Но не знали — в какой стороне.

И они столпились вокруг вожака

Среди ледяной округи.

И он ручонкой махнул и сказал:

«Он должен быть там, на юге!»

Однажды они увидали костры,

Но к ним не подошли.

Однажды три танка мимо прошли,

Кого-то они везли.

Однажды город вдали возник,

И тогда они сделали крюк,

Потому что людей и людское жилье

Обходили за десять округ.

Пятьдесят пять их было в тот день

В юго-восточной Польше,

Когда большая пурга мела.

И их не видели больше.

Едва глаза закрою —

Вижу снежный покров,

Вижу их, бредущих

Меж выжженных хуторов.

Над ними в облачном небе

Я вижу новые стаи!

Бредут они против ветра,

Пути и дороги не зная,

В поисках мирного края,

Где нет ни огня, ни грома,

Несхожего с их страною, —

И вереница огромна.

И кажется мне сквозь сумрак,

Что это из страшной сказки:

И множество лиц я вижу:

Желтых, французских, испанских.

В том январе в Польше

Поймали пса, говорят,

У него на тощей шее

Висел картонный квадрат.

На нем написано: «Дальше мы

Не знаем пути. Беда!

Нас здесь пятьдесят пять,

Вас пес приведет сюда.

А если не можете к нам прийти,

Гоните его прочь,

Но не стреляйте: ведь он один

Может нам помочь».

Надпись сделана детской рукой.

Кто-то прочел, пожалел.

С тех пор полтора года прошло.

И пес давно околел.

1941

Немецким солдатам на Восточном фронте Перевод Арк. Штейнберга

Был бы вместе с вами я, братья,

В снежных просторах восточных, одним из вас,

Одним из бесчисленных тысяч, средь грузных стальных катафалков,

Я говорил бы, как вы говорите: конечно,

Должна же сыскаться для нас дорога домой.

Только, братья, милые братья,

Под каской, под черепною коробкой,

Знал бы я твердо, как знаете вы: отсюда

Возврата нет.

На карте, в атласе школьном,

Дорога к Смоленску короче

Мизинца фюрера. Здесь же,

В снежных просторах, она так длинна,

Очень длинна, слишком длинна…

Снег не держится вечно — лишь до весны.

И человек не в силах вечно держаться. Нет, до весны

Он продержаться не может.

Итак, я должен погибнуть. Я это знаю.

В камзоле разбойничьем должен погибнуть,

Погибнуть в рубахе убийцы,

Один из многих, один из тысяч,

Как разбойник, затравлен, как поджигатель, казнен.

Был бы вместе с вами я, братья,

Бок о бок с вами трусил бы рысцой по снегам, —

Я тоже бы задал вопрос, ваш вопрос: для чего

Забрел я в пустыню, откуда

Нет возвратных путей?

Зачем на себя я напялил одежду громилы,

Камзол поджигателя, рубаху убийцы?

Не с голоду же

И не из жажды убийства, нет!

Лишь потому, что я был холуём

И мне, как слуге, приказали.

Выступил я для разбоя, убийств, поджогов

И ныне буду затравлен,

И ныне буду казнен.

За то, что вломился я

В мирный край крестьян и рабочих,

В край справедливого строя и круглосуточной стройки,

Вломился, ногами топча, железом давя поля и селенья,

Круша мастерские, мельницы и плотины,

Оскверняя занятия в школах бессчетных,

Нарушая ход заседаний неутомимых Советов, —

За это я должен издохнуть, как злобная крыса,

Прихлопнутая мужицким капканом.

Дабы очистить могли

Лицо Земли

От меня — проказы! Дабы на века поставить могли

Меня примером: как должно казнить

Убийц и разбойников

И холопов убийц и разбойников.

Дабы матери молвили: нету у нас детей.

Дабы дети молвили; нету у нас отцов.

Дабы молчали могильные холмики без имен и крестов.

И мне не увидеть боле

Страны, откуда пришел я,

Ни баварских лесов, ни горных кряжей на юге,

Ни моря, ни пустоши бранденбургской, ни сосен,

Ни виноградных склонов у франконской реки —

Ни на рассвете сером, ни в полдень,

Ни в смутных вечерних сумерках.

Мне городов не видеть, ни местечка родного,

Ни верстака, ни горницы,

Ни скамьи.

Всего этого я не увижу боле.

И ни один из тех, кто был со мною,

Этого не увидит боле.

Ни ты, ни я, никто

Голосов наших жен не услышит, ни голосов матерей,

Ни шепота ветра в трубах отчего дома,

Ни веселого шума, ни горького на площадях городских.

Нет, я в нынешнем сгину году,

Никем не любим, не оплакан,

Безмозглый прислужник военной машины.

Наученный лишь в последние миги,

Натасканный лишь для убийства,

Оплаканный лишь мясниками.

Я буду лежать в земле,

Разоренной мною,

Жалкий вор, которого некому пожалеть.

Вздох облегченья проводит в могилу меня.

Ибо что же в ней будет погребено?

Центнер полуистлевшего мяса в искалеченном танке,

Насквозь промороженный сохлый куст,

Вышвырнутое на лопате дерьмо,

Ветром развеянное зловонье.

Был бы вместе с вами я, братья,

На возвратной дороге к Смоленску,

От Смоленска назад, в никуда, —

Думал бы то же, что вы, ведал бы твердо

Под каской, под черепною коробкой,

Что зло — отнюдь не добро,

Что дважды два — четыре

И что издохнут все, кто поплелся за ним,

За кровавым барбосом,

За дурнем кровавым.

За ним, не знавшим, что долог путь до Москвы,

Очень долог, слишком долог,

Что зима на Востоке сурова,

Очень сурова, слишком сурова,

Что труженики новой державы

Станут сражаться за землю свою, за свои города,

Пока мы все не погибнем.

Погибнем — среди лесов, у замолкших орудий,

Погибнем на улицах и в домах,

Под гусеницами у дорожных обочин,

Погибнем от рук мужчин, женщин, детей,

От голода, от стужи ночной.

Погибнем все до последнего,

Сегодня погибнем или завтра утром,

И я, и ты, и наш генерал — все,

Кто пришел сюда разорить

Созданное людьми труда.

Ибо так нелегко обработать землю,

Ибо стоит такого пота выстроить дом,

Балки тесать, план начертить,

Стены воздвигнуть, крышу накрыть.

Ибо так велика усталость была и была надежда так велика.

Тысячелетьями только смеялись

При виде творений людских, обращенных в руины.

Отныне и впредь на всех континентах запомнят и скажут:

Нога, истоптавшая борозды пахарей новых,

Отсохла.

Рука, что посмела подняться на здания градостроителей новых,

Обрублена.

1942

Везде друзья Перевод К. Богатырева

Финские рабочие

Дали ему постель и письменный стол,

Писатели Советского Союза посадили его на корабль,

Еврейский бельевщик из Лос-Анджелеса

Прислал ему костюм: враг живодеров

Обрел друзей.

Чтение газеты у плиты Перевод Е. Эткинда

По утрам я читаю в газетах об эпохальных планах

Пап и королей, банкиров и нефтяных магнатов.

Другим глазом я слежу

За водой для чая:

Как она мутится, закипает, и снова проясняется,

И, переливаясь через край, гасит огонь.

Письмо драматургу Одетсу Перевод И. Фрадкина

^{98}

Товарищ,

В своей пьесе «Потерянный рай» ты показываешь,

Что семьи эксплуататоров

Разлагаются.

Ну и что с того?

Возможно, что семьи эксплуататоров

В самом деле разлагаются.

А если бы они не разлагались?

Разлагаясь, они перестают, что ли, эксплуатировать или

Нам приятнее быть эксплуатируемыми

Не разложившимися эксплуататорами?

Может быть, голодному

Следует и дальше голодать, если тот, кто

Вырывает у него кусок хлеба, — здоровый человек?

Или ты хочешь сказать, что наши угнетатели

Уже ослабели? И нам остается лишь

Спокойно ждать сложа руки? Послушай, товарищ,

Такие картинки нам уже малевал наш маляр,

А проснувшись наутро, мы испытали на себе

Силу наших разложившихся эксплуататоров.

Или, может быть, тебе их жалко? Уж не следует ли нам,

Глядя на клопов, выкуриваемых из щелей,

Проливать слезы? Неужели же ты, товарищ,

Испытывающий сострадание к голодным, можешь также

Чувствовать сострадание и к обожравшимся?

Голливуд Перевод Е. Эткинда

Чтобы заработать себе на хлеб, я каждое утро

Отправляюсь на рынок, где торгуют ложью.

Уповая на успех,

Я становлюсь посреди продавцов.

1942

Маска злого духа Перевод Е. Эткинда

На стенке висит японская скульптура —

Резная из дерева маска злого духа, расписанная золотым лаком.

Я сочувственно рассматриваю

Набухшие вены на лбу, свидетельствующие,

Как это тяжко и трудно — быть злым.

1942

Выложи товар! Перевод А. Эппеля

Снова и снова,

Рыская по вашим городам

В поисках пропитания,

Я слышу:

— Покажи, что в тебе есть!

Карты на стол!

Выложи товар!

Воодушеви нас речами!

Расскажи о нашем величье!

Разгадай наши тайные желания!

Укажи выход, приноси пользу!

Выложи товар!

Стань в наши ряды,

Дабы возвышаться над нами.

Докажи, что ты один из нас,

И мы назовем тебя Лучшим.

Мы хорошо заплатим, у нас имеются средства!

Никто, кроме нас, не способен на это.

Выложи товар!

Помни — наши великие пророки

Пророчат пророчества, угодные нам!

Властвуй, обслуживая нас!

Существуй, обеспечивая наше существование!

Действуй с нами заодно, мы поделим добычу!

Выложи товар! Будь с нами честен!

Выложи свой товар!

Когда я гляжу на ваши протухшие лица,

У меня пропадает аппетит.

1942

Ежедневно Красная Армия наступает Перевод В. Куприянова

«Оборона» — это слово раскатывается над миром.

Радиообозреватели

Вылавливают дурные намерения из речей маляра.

Министры и генералы отмечают на карте

Угрожаемые участки. Суда с боеприпасами

Тонут на пути к поверженным крепостям.

Ежедневно

Красная Армия наступает.

Доброе дело Перевод К. Богатырева

Мотопехота в третий раз

С бою взяла телефонную станцию.

Храбрость солдат беспредельна. Резня колоссальна.

Но больше

Отвага тех, кто отказывается

Выполнить приказ.

Песня немецкой матери Перевод Е. Эткинда

Мой сын, я коричневую рубашку

Подарила тебе и пару сапог.

Кабы знала я все, что знаю теперь,

Я б повесилась, видит бог.

Мой сын, я слыхала твой возглас «хайль»,

Резкий гортанный крик.

Я не знала, что у кричащего так

Должен отсохнуть язык.

Мой сын, ты твердил, что раса героев

Мир очистит огнем и мечом.

Я не знала, не думала, не понимала,

Что ты у них был палачом.

Мой сын, я видала — за Гитлером следом

Ты шагал, послушный солдат,

И не знала, что тот, кто шагает за ним,

Никогда не придет назад.

Мой сын, ты твердил мне о новой стране?

Не узнать, мол, Германию в ней!

Я не знала, что станет Германия грудой

Золы и кровавых камней.

Носил ты коричневую рубашку

И был мне дорог и мил.

Я не знала того, что знаю теперь:

Это твой саван был.

1942

Обреченные поколенья Перевод Е. Эткинда

Бомбардировщики еще не появлялись над нами,

А уже наши города

Были необитаемы. Никакая

Канализация не спасала их от нечистот.

Мы еще не пали в бесчисленных битвах,

А уже наши дети,

Бродившие среди домов, которые еще не стали руинами,

Были сиротами, и вдовами — жены.

Нас еще не сбросили в яму другие,

Обреченные тоже, а у нас уже не было друга!

То, что на каждом из нас съела известь,

Уже не могло называться лицом.

1943

Новые времена Перевод К. Богатырева

Новые эпохи начинаются не сразу.

Мой дед уже застал новое время,

Мой внук еще будет жить в старом.

Свежее мясо едят старыми вилками.

Не с самоходных орудий все началось

И не с танков.

Не с самолетов над нашими крышами

И не с бомбардировщиков.

Новые антенны излучали старые глупости.

Мудрость передавалась из уст в уста.

Возвращение Перевод Е. Эткинда

Родной мой город, каким я его найду?

Вслед за стаями бомбардировщиков

Я возвращаюсь домой.

Где же он? Там, где вздымаются

Исполинские горные хребты дыма.

Там, в этом море огня,

Город мой.

Родной мой город, как он встретит меня?

Впереди меня летят бомбардировщики. Эскадрильи смерти

Вам возвещают мой приход. Языки огня

Предшествуют возвращению сына.

1943

Все снова и снова Перевод Е. Эткинда

Все снова и снова в гуще резни

Стоит человек: он раздирает рубаху

На полосы — перевязать человека.

От побережья, от своих домов

Тянутся желтые люди в мертвые лагеря.^{99}

А из толпы, теснящейся у дороги,

Раздается возглас: — Бодритесь!

Это не навсегда!

Разрушителям их изб,

Взятым в плен Зимнею битвой,

Советские крестьянки протягивают каравай;

— Ешь, бедолага!

Палачи, свирепея, бушуют.

А жертвы о них говорят;

— Жалко несчастных.

Чужака угощают.

Новичку помогают советом.

Поверженному помогают подняться.

Все снова и снова —

Даже в такое время, как наше.

1943

Демократический судья Перевод Б. Слуцкого

В Лос-Анджелесе перед судьей, экзаменовавшим людей,

Которые хотели получить гражданство Соединенных Штатов,

Предстал содержащий ресторан итальянец. После серьезной подготовки,

К сожалению, затрудненной для него незнанием государственного языка,

Он ответил на экзаменационный вопрос:

«Что гласит восьмая поправка к Конституции?» — неуверенно:

«Тысяча четыреста девяносто два». Как и предписывает

Закон о том, что желающие стать гражданами должны знать

Государственный язык, ему было отказано. Через три месяца,

Проведенных в дальнейших занятиях,

Правда, все еще затрудненных незнанием государственного языка,

Он пришел снова, и на этот раз ему был предложен вопрос:

«Какой генерал победил в гражданской войне?»

Он ответил:

«Тысяча четыреста девяносто два» (это было сказано громко и приветливо).

Отосланный вновь и придя в третий раз, он ответил

На третий вопрос: «На сколько лет избирается президент?» —

Снова: «Тысяча четыреста девяносто два». И вот

Судья, которому этот человек понравился, понял,

Что он никогда не сможет изучить государственный язык, справился,

Как ему живется, и узнал, что он тяжело работает, вследствие чего

При четвертом заходе судья предложил ему вопрос:

«Когда

Была открыта Америка?» — и на основании его совершенно правильного ответа:

«Тысяча четыреста девяносто два», — предоставил ему гражданство.

Поливка сада Перевод Е. Эткинда

Полить сад, чтобы освежить зелень!

Напоить жаждущие деревья! О, не жалей влаги

И не забудь о кустах, не забудь

Также о тех, которые не приносят плодов, об измученных,

Жадных. И не забудь

О сорняках, пробившихся между цветами, они

Тоже хотят пить. Поливай не только

Свежую траву и траву, обожженную солнцем:

Освежи и сухую голую землю.

1943

Общие воспоминания Перевод В. Корнилова

В ниборгской шлюпке рассветы…

Финский рейд зарею омыт…

Луковый суп и газеты…

Нью-Йорк, Фифти-Севен-стрит…

Парижские заседанья…

Свендборг и Валенбек…

Дождь на палубе «Анни

Ионзон». И в Лондоне снег…

Над палаткой деревьев купы…

Малербак на заре ненастной…

О, знамя рабочей труппы

В предместье столицы датской!

1943

«Плащ еретика»

Добровольные сторожа Перевод К. Богатырева

Благодаря моим литературным трудам

Я обрел несколько сторожей-добровольцев.

Они за мною следят в этом городе купли-продажи.

Дорогие дома и дома в экзотическом стиле —

Не для меня. Некоторых людей

Я могу видеть, только представив

Доказательство, что у меня к ним дело.

Пригласить их к своему столу

Мне запрещено. Когда я осмелился

Заговорить о покупке изящного стола,

Мне в ответ рассмеялись в лицо. Если б мне взбрело

Купить пару брюк — я бы, наверно, услышал:

Тебе, что ли, мало одной?

Так следят за мною они в этом городе,

Чтобы право иметь сказать:

Нам известен один неподкупный.

Другу стихотворцу Перевод Б. Слуцкого

О той стране, чьим воздухом не дышишь —

Для нас запретен он, — на языке, еще нам

И посейчас не вовсе запрещенном,

Ты с ненавистью и любовью пишешь,

Как о любимой, что соперник подлый

Увел при помощи интриг бездушных.

То вспомнишь губы, те, что лаской полны,

То жаркий аромат подмышек душных.

К строке ты снова прибавляешь строку,

Чтобы скорей закончить эту стройку,

Огни домов опять зажечь во мгле.

Но не к стране ты тянешься рукою,

К воспоминанью — лишь оно такое.

Ты ходишь по словам, не по земле.

Наступление дня Перевод К. Богатырева

Недаром

Наступление нового дня

Предвещается пением петуха —

Предательства древним знаком.

Письма о прочитанном Перевод Е. Эткинда

Гораций. Послания,

книга II, послание I

Поберегитесь вы,

Воспеватели Гитлера!

Я, видевший колонны демонстрантов в мае

И октябре на Красной площади,

Видевший лозунги их транспарантов, а также

Громыхавшие по рельсам Рузвельтовой дороги у Тихого океана

Цистерны с нефтью и платформы, где

Громоздилось по пяти грузовиков, — я знаю,

Что он скоро умрет и, умерев,

Переживет свою славу, но

Если бы даже он вытравил жизнь на земле,

Захватив ее всю, то и тогда бы

Ни одна прославляющая его

Песня не осталась. Правда,

Крик страдания даже целых материков

Слишком скоро угасает и не может

Заглушить гимны в честь мучителя. Правда,

И у воспевателей злодейств

Звучные голоса. И все же

Песнь умирающего лебедя прекрасней: он

Поет, не ведая страха.

В маленьком садике в Санта-Моника^{100}

Читаю под перечным деревом,

Читаю Горация — о некоем Варии,

Воспевшем Августа, или, вернее, все то,

Чем Цезарь был обязан удаче — его полководцев

И развращенность римлян. Лишь маленькие отрывки,

Приведенные в чужом сочинении, говорят

Об искусном владенье стихом. Но ради этого

Не стоило тратить труда

На долгое списывание.

С удовольствием читаю о том,

Как Гораций возводит Сатурнов стих^{101}

К крестьянским побасенкам,

Не щадившим высоких родов, пока

Полиция не наложила запрета

На злые песни, после чего

Насмешникам пришлось создавать

Более благородное искусство и насмехаться

В более изысканной форме. Так, по крайней мере,

Я понял это место.

Осуждение античных идеалов Перевод В. Куприянова

Дутая честь — что мы имеем в итоге?

Что ты оставил нам, непоколебимый старик?

Почти не поношенные имперские тоги,

С которых кто-то содрал торговый ярлык?

О эта тупость величия древних преданий,

Долготерпенья каменный вдавленный след,

Покорность под гнетом вполне устранимых страданий,

Вечная вера в неустранимость бед!

Тех, кто вашу судьбу свысока назначает заранее,

Вы зовете богами, и, значит, во всем вы правы?

О невозмутимость, о это тупое молчанье,

Что бы с вами ни делали и что бы ни делали вы.

Ты, который удар переносишь без сопротивленья,

Ты, который от полных столов голодный идешь,

Ты, который все понял, поэтому полон прощенья,

Ты, который гибнешь в огне и глупую песню поешь,

Ты, который с вечным своим согласился позором,

Ты, далекий от мыслей даже: бороться, восстать!

Знай, под смертным твоим приговором

Наши жестокие подписи тоже будут стоять.

Я, выживший Перевод Б. Слуцкого

Я, конечно, знаю: единственно по счастливой случайности

Я пережил стольких друзей. Но прошлой ночью во сне

Я слышал, как эти друзья говорили про меня: «Выживают сильнейшие».

И я ненавидел себя.

Все меняется Перевод В. Куприянова

Все меняется. Вздох последний

Может стать твоим новым рождением.

Но что свершилось — свершилось. Воду,

Которой ты разбавляешь вино, никогда

Из вина ты не выплеснешь.

Что свершилось — свершилось. Воду,

Которой ты разбавляешь вино, никогда

Из вина ты не выплеснешь. Все же

Все меняется. Вздох последний

Может стать твоим новым рождением.

Бараний марш Перевод Арк. Штейнберга

(Из пьесы «Швейк во второй мировой войне»)

^{102}

Шагают бараны в ряд,

Бьют барабаны, —

Кожу для них дают

Сами бараны.

Мясник зовет. За ним бараны сдуру

Топочут слепо, за звеном звено,

И те, с кого давно на бойне сняли шкуру,

Идут в строю с живыми заодно.

Они поднимают вверх

Ладони к свету,

Хоть руки уже в крови, —

Добычи нету.

Мясник зовет. За ним бараны сдуру

Топочут слепо, за звеном звено,

И те, с кого давно на бойне сняли шкуру,

Идут в строю с живыми заодно.

Знамена горят вокруг,

Крестища повсюду,

На каждом — здоровый крюк

Рабочему люду.

Мясник зовет. За ним бараны сдуру

Топочут слепо, за звеном звено,

И те, с кого давно на бойне сняли шкуру,

Идут в строю с живыми заодно.

Что получила жена солдата?… Перевод Е. Эткинда

(Из пьесы «Швейк во второй мировой войне»)

Что получила в посылке жена

Из древнего города Праги?

Из Праги прислал он жене башмаки.

Нарядны, легки

Ее башмаки

Из древнего города Праги.

А что получила в посылке жена

Из польской столицы Варшавы?

Из Варшавы прислал он рулон полотна.

Рулон полотна

Получила жена

Из польской столицы Варшавы.

А что получила в посылке жена

Из города Осло на Зунде?

Из Осло прислал он на шапочку мех.

Разве у всех

На шапочке мех

Из города Осло на Зунде?

А что получила в посылке жена

Из богатого Роттердама?

Шляпку прислал он, вступив в Роттердам.

На зависть всех дам

Made in Rotterdam[4] —

Из богатого Роттердама.

А что получила в посылке жена

Из бельгийской столицы Брюсселя?

Из Брюсселя прислал он жене кружева.

В канун рождества

Прислал кружева

Из бельгийской столицы Брюсселя.

А что получила в посылке жена

Из сказочного Парижа?

Из Парижа прислал он искусственный шелк.

Ужасно ей шел

Искусственный шелк

Из сказочного Парижа.

А что получила в посылке жена

Из Триполитанского порта?

Прислал он жене золотой амулет.

Ну что за привет —

Золотой амулет

Из Триполитанского порта!

А что получила в посылке жена

Из далекой холодной России?

Из России прислал он ей вдовий наряд.

Вдовий наряд

Прислал ей солдат

Для поминок своих — из России.

Песня о Влтаве Перевод А. Голембы

(Из пьесы «Швейк во второй мировой войне»)

Течет наша Влтава, мосты омывает,

Лежат три монарха в червивых гробах.

Порою величье непрочным бывает,

А малая малость растет на глазах.

Двенадцать часов длится темная темень,

Но светлое утро нам явит свой лик.

И новое время, всевластное Время

Сметает кровавые планы владык.

Течет наша Влтава, мосты омывает,

Лежат три монарха в червивых гробах.

Порою величье непрочным бывает,

А малая малость растет на глазах.

Прежде Перевод Е. Эткинда

Прежде мне нравилось жить на ветру,

Стужа меня веселила.

Прежде играл я в такую игру,

Что горькое — сладко, что славно и мило,

Когда нас любит нечистая сила.

Мне в пустоте открывался простор,

Глубокой мыслью казался вздор,

А сумерки свет проливали.

И долго так было? Едва ли.

Я сам оказался скор.

Отставший Перевод Б. Слуцкого

Битва выиграна, теперь к столу!

И тяжелым временам приходит конец.

Кто выжил, хватай ложку!

Выжили сильные,

А слабых кусают собаки.

Вставай, изможденный!

Силен только тот, кто никого не покинул.

Возвращайся снова и снова, ковыляй, ползи, пробивайся,

Но приведи отставшего.

Германия в 1945 году Перевод К. Богатырева

В доме — чума,

На дворе — зима.

Куда нам бежать?

Свинья в хлеву свинячит.

Это мать моя, значит.

Ох горе ты, горе,

Мать моя, мать.

Осень в Калифорнии Перевод Е. Эткинда

В моем саду

Одни вечнозеленые растенья. Если мне хочется посмотреть на осень,

Я еду за город к моим друзьям. И там

Могу я минут пять постоять и поглядеть на дерево,

С которого облетели листья, и на листья, облетевшие с дерева.

Я видел большой осенний лист, ветер долго

Гнал его по улице, и я думал: «Трудно

Вычислить путь, предстоящий листу!»

Что чувствует писатель, полагая, что он предан другом Перевод В. Куприянова

Что чувствует сын, когда мать уходит с чужим мужчиной.

Что чувствует плотник на крыше, когда вдруг закружится голова, напомнив о возрасте.

Что чувствует скульптор, когда не приходит натурщик и не закончен портрет.

Что чувствует физик, когда находит ошибку в начале длинной серии опытов.

Что чувствует летчик, когда вдруг над горами самолет теряет высоту.

Что чувствует — если бы чувствовать мог — самолет, когда летчик ведет его вдребезги пьяный.

1945

Войну осквернили Перевод К. Богатырева

По слухам, в высших кругах поговаривают о том,

Что вторая мировая война с точки зрения нравственной

Ниже высокого уровня первой. Вермахт

Будто бы сожалеет о методах, применяемых частями СС

При истреблении некоторых народов. Промышленные магнаты Рура

Будто бы осуждают кровавые облавы,

Обеспечившие их заводы и шахты рабами.

А интеллигенция, говорят, возмущена

Как фактом применения рабского труда капиталистами,

Так и недостойным обращением с рабами.

И даже епископы,

Как утверждают, не согласны с таким методом ведения войны,

Короче,

Повсюду царит ощущение, что нацисты

Оказывают — увы! — медвежью услугу стране

И что войны,

Которые сами по себе, конечно, необходимы,

Из-за недопустимой

И едва ли не бесчеловечной формы ведения этой войны

На долгое время дискредитированы.

Гордость Перевод К. Богатырева

Когда американский солдат рассказал мне о том,

Как упитанные немки из буржуазных семей

Продавались за сигареты, а немки попроще — за шоколад,

И о том, как неподкупны русские женщины,

Изголодавшиеся в немецком рабстве, —

Я испытывал гордость.

Обращение умирающего поэта к молодым Перевод Е. Эткинда

Вы, молодые грядущих времен и

Новых рассветов над городами, которых

Еще нет на земле, и вы,

Кто еще не родился, внимайте —

Слушайте мой голос, голос поэта,

Который умер,

Не ведая славы,

Ушел,

Как крестьянин, не вспахавший надела, и

Как ленивый столяр, покинувший

Свой верстак.

Так я

Зря растранжирил свой век, расточил свои дни, и теперь

Приходится мне вас просить

Сказать все несказанное,

Сделать все не сделанное, а меня

Поскорее забыть, — прошу вас, — чтобы мой

Дурной пример не совратил и вас.

Ах, почему я сидел

За столом с бесплодными, поедая обед,

Который они не варили?

Ах, почему растворил я

Мои лучшие слова

В их пустой болтовне? А там, за окном, проходили,

Умирая от жажды,

Алчущие поученья.

Ах, почему

Не взлетают песни мои над теми поселками, где

Добывают еду городам, где строят суда, почему

Не взлетают песни мои

Над паровозами, уносящими поезда — как дым,

Остающийся в небе?

Потому что моя речь

Для полезных и созидающих —

Словно пепел во рту или шамканье пьяных.

Ни единого слова

Я не знаю для вас, поколений грядущих времен,

Ни на что не могу указать вам

Неверным перстом, ибо как

Мог бы вам тот указать на дорогу, который

Сам по ней не прошел!

И вот остается мне, свою жизнь

Расточившему, лишь заклинать вас:

Не обращайте вниманья ни на один

Призыв, исходящий из нашего гнилого рта,

Не принимайте

Ни одного совета от тех,

Кто не выполнил долга, —

Сами решайте,

В чем благо для вас и что вам поможет

Обработать землю, которая при нас поросла бурьяном,

А города, где при нас поселилась чума,

Сделать пригодными для обитанья.

С чувством позора Перевод Б. Слуцкого

^{103}

Семь лет мы ели хлеб палача.

Семь лет мы ковали для него боевые колесницы.

Мы, побежденный народ, лезли вон из кожи,

Чтобы побеждать другие народы.

Баллада о приятной жизни гитлеровских сатрапов Перевод В. Бугаевского

^{104}

Толстяк рейхсмаршал^{105} — шут, палач, пройдоха,

Безжалостно ограбивший полмира, —

Хоть в Нюрнберге и посбавил жиру,

Все ж выглядел еще весьма неплохо.

«Но что ж питало помыслы его»,

Вы спросите. Как что? «Немецкий дух»!

Не от него ль как боров он разбух?

Тут, право, не ответишь ничего!

А красть зачем? Да как же не украсть?!

Кто при деньгах, тому живется всласть!

А Риббентроп? И этот плут прожженный,

Шампанским торговавший^{106} и собою,

Польстившись вдруг на ремесло другое

И в Бисмарки ефрейтором крещенный,^{107}

В искусство дипломатии привнес

Пронырливость профессии былой…

«Я фюреру был предан всей душой!»

За что ж был верен господину пес?

Что за вопрос? Видна с изнанки масть!..

Кто при деньгах, тому живется всласть!

Был долговязый Шахт версты длиннее.

В него, как в пропасть, сыпались без счета

Все наши деньги… Что ж, пусть у банкрота

Еще длиннее вытянется шея.

Но он по-своему был «демократ»

И знал, в чем сила: в кошельке большом.

И ревностно заботился о нем:

«Война огромных требует затрат!»

Каких затрат? Всегда в остатке часть!

Кто при деньгах, тому живется всласть!

Чем грешен Штрайхер? Этого садиста

В убийствах обвиняли «беспричинно».

Подвержен был он слабости невинной —

К погромным пасквилям. Идеей чистой

Его писанья были. Не в крови —

В чернилах агнец лапки замарал.

Он был святым, он верил в идеал

И все, что делал, — делал из любви.

Какой любви? В карман побольше класть!

Кто при деньгах, тому живется всласть!

Ла-Кейтель… Он с лакейскою ухмылкой

Лизал ефрейтору сапог вонючий.

Пройдя по Украине черной тучей,

Знаток по части танков и бутылки,

Вопит истошно: «Так велел мне долг!»

Из чувства «долга» предал он друзей^{108}

И в душегубках истреблял людей, —

Но в этом был совсем особый толк…

Какой? Сказать? Себе побольше в пасть.

Кто при деньгах, тому живется всласть!

Возвышенных полны фантасмагорий,

Они средь высей облачных витали,

Не грабили, не жгли, не убивали —

А с ангелами распевали в хоре.

Взгляните: что ни вор — то Лоэнгрин.^{109}

О, где твой светлый голубь, Парцифаль?

Не Ленинград манил их, а Грааль^{110},

Валгалла^{111} рухнула, а не Берлин…

Их пылкая обуревала страсть:

Кто при деньгах, тому живется всласть!

1946

Анахроничное шествие, или свобода и демократия Перевод С. Кирсанова

^{112}

Снова в зону трех держав^{113}

день весны пришел, кудряв.

И из пепла и руин

выполз бледный всход один.

В это время из-за склона

потянулась вдаль колонна;

избиратели в ней шли,

две доски они несли.

Эти стертые скрижали

наш закон изображали;

были там слова насчет

«демократий» и «свобод».

Звон покрыл поля и реки;

вдовы летчиков, калеки,

толпы нищих и сирот

жадно смотрят: «Кто идет?»

И слепой спросил глухого:

— Кто в пыли шагает снова

и, крича, сулит народу

«демократию», «свободу»?

Впереди шагал дурак,

он орал примерно так:

«Сэв дзы кинг», «Алонзанфан»^{114},

будет доллар дан, дан, дан!»

Двое в рясах шли в строю

и несли хоругвь свою.

А под рясой зоркий взор

мог заметить пару шпор.

Вот и свастика паучья,

но с нее убрали крючья:

раз такие времена —

превратилась в крест она.

Брел святой отец меж ними,

шпик, слуга того, кто в Риме^{115}

смотрит, злобен и жесток,

с беспокойством на Восток.

А за ними — хулиганы,

сунув ножики в карманы.

Воспевали вслух они

сладость будущей резни.

Шли владельцы (их патроны)

фирм снарядных и патронных.

Фирмы требуют «свободы»,

чтоб поднять свои доходы.

Пыжась, как каплун, и чванясь,

шел спесиво пангерманец.

За «свободу слова», знать,

это слово — «убивать!».

С ним шагали «педагоги»,

чьи науки — сплошь подлоги.

Молодежь они решили

воспитать в тевтонском стиле.

Дальше шли врачи-нацисты,

им живые ненавистны,

и для дел кровавых просят

коммунистов им подбросить.

Три ученейших лица —

душегубок три творца —

жаждут для своих «работ»

льгот и всяческих свобод.

Подняли писаки крик

из газетки «Штурмовик»^{116},

им нужна свобода ныне

для погромной писанины.

Дальше — движется особа

с волчьей славой юдофоба.

Нынче блеет по-овечьи

он о праве человечьем.

А за ним — ариец бывший,

верно Гитлеру служивший;

адвокатом хочет стать —

за бандитов хлопотать.

Чернорыночный торгаш

заявляет: «Лозунг наш —

все полезно, что доходно!

Спекуляции — свобода!»

Вот судья, похож на Линча.

Он «свободно» судит нынче

и смеется: «Захочу —

дам свободу палачу!»

Музыкант, поэт кудрявый

жаждут колбасы и славы.

Вместо лиц у них личины —

мол, безгрешны и невинны.

Вот эсэсовец со стеком,

стал он «честным человеком»

и куртаж имеет от

«демократий» и «свобод».

Лига гитлеровских дев

марширует, юбки вздев.

Загорелыми ногами

клянчат шоколад у «ами»^{117}.

Члены лиги «Сила в благе»,

«Зимней помощи» деляги,

члены ложи «Прусской шпаги»,

слуги вексельной бумаги,

грязь, и кровь, и ложь с подлогом

по немецким шли дорогам,

изрыгая вопли с ходу:

«Демократию! Свободу!»

И к изарским берегам

подошли. Ведь это там

колыбель фашистской власти,

главный город всех несчастий^{118}.

Там уже об этом знали.

У ворот, среди развалин,

растревоженные люди

ждали с ужасом: что будет?

И когда, воздев скрижали,

в Мюнхене колонны встали —

из Коричневого дома^{119}

вышло шесть особ знакомых.

Шесть особ остановились,

молча сброду поклонились

и, кортеж построив свой,

молча двинулись с толпой.

В экипажи сели, гляньте,

шесть товарищей по банде,

двинулись, взывая к сброду:

«Демократию! Свободу!»

Кнут держа в руке костлявой,

проезжает Гнет кровавый,

и (подарок от господ)

броневик его везет.

В танке, прикрывая язвы,

едет гнусная Проказа;

чтобы скрыть изъяны кожи —

бант коричневый на роже.

Следом Ложь ползет блудливо

с даровым бокалом пива;

хочешь даром пиво пить —

нужно деток совратить.

Вот — проныра из проныр —

Глупость, дряхлая как мир,

едет, держит две вожжи,

не спуская глаз со Лжи.

Свесив с кресла нож кривой,

важно движется Разбой

и поет, смакуя виски,

о свободе — по-английски.

Наконец, пьяным-пьяна,

едет наглая Война.

И фельдмаршальским мундиром

прикрывает глобус Мира.

И шестерка этих сытых,

всякой мерзостью набитых,

едет нагло и орет:

«Демократий и свобод!»

Позади шести особ

двигался в повозке гроб.

Что в гробу — не знал никто

и не спрашивал про то.

Ветер, из обломков дуя,

выл тоскливо отходную

занимавшим в дни былые

эти зданья.

Крысы злые

выбегали из развалин

и кортеж сопровождали

с писком, там вошедшим в моду:

«Демократию! Свободу!»

1947

Из «Подборки М. Штеффин»

^{120}

Весна 1938 Перевод Ю. Левитанского

Сегодня, в пасхальное воскресенье, утром

Внезапно метель над островом разразилась.

Снег лежал меж кустов зеленевших. Мой маленький сын

Потащил меня к деревцу абрикосовому возле дома —

Прочь от стиха, где на тех я указывал пальцем,

Кто готовил войну, которая весь континент,

Этот остров, народ мой, семью и меня самого

Должна уничтожить. Молча

Укутали мы мешком

Озябшее деревце.

Дождевая туча висит над Зундом, но сад покуда

Золотится еще под солнцем. На грушевых ветках

Листва зеленеет, но нет цветенья, а на вишневых —

Нет еще листьев, но цвет появился. Цвет этот белый

Словно бы на сухих распускается ветках.

По Зунду, по зыбким волнам, проносится быстро

Маленькая, с залатанным парусом, лодка.

Щебет скворцов весенних

Смешался с далеким громом

Учений морского флота

Третьего рейха.

III

В зарослях ивы у Зунда

Часто кричит сова весеннею ночью.

Согласно крестьянским поверьям,

Людей она ставит тем самым в известность,

Что век их недолог. Меня же,

Знающего о том, что сказал я правду

О владыках мира сего, птица смерти могла бы

О том и не ставить в известность.

Мальчишка, воровавший вишни Перевод Е. Эткинда

Ранним утром, задолго до петухов,

Разбудил меня свист, и я подошел к окошку.

На моей вишне — сад еще тонул в сумерках —

Сидел молодой человек в латаных штанах

И весело рвал мои ягоды. Увидев меня,

Он мне кивнул головой, обеими руками

Срывая вишни с ветвей и набивая ими карманы.

Когда я снова улегся в постель, я еще долго слышал,

Как он насвистывал свою залихватскую песенку.

1938

1940 Перевод Б. Слуцкого

Весна пришла. Ласковые ветры

Освобождают шхеры от зимнего льда.

Народы севера трепеща ожидают

Военный флот маляра.

Из библиотечных зал

Выходят мясники.

Матери прижимают к себе детей

И растерянно вглядываются в небо —

Нет ли там научных изобретений.

III

Конструкторы горбятся

Над чертежами:

Одна неверная цифра, и вражеские города

Останутся целыми.

Туман застилает

Дорогу,

Тополя,

Хутора

И артиллерию.

Я нахожусь на островке Лидингё,

Но недавно ночью

У меня был кошмар, и мне приснилось,

Что я попал в какой-то город

И обнаружил, что уличные таблички —

Немецкие. Обливаясь потом,

Я проснулся, и с облегчением

Увидел за окном черную от ночи сосну, и понял:

Я на чужбине.

Мой юный сын спрашивает меня, учить ли ему математику.

Зачем, хотелось мне сказать. То, что два ломтя хлеба больше одного, ты доймешь и так.

Мой юный сын спрашивает меня, учить ли ему французский.

Зачем, хотелось мне сказать. Это государство гибнет,

И, если ты схватишься за живот и застонешь,

Тебя поймут и так.

Мой юный сын спрашивает меня, учить ли ему историю.

Зачем, хотелось мне сказать. Учись не подымать

Голову над землей,

И, может быть, уцелеешь.

Да, говорю я. Учи математику,

Учи французский, учи историю!

VII

У выбеленной стены

Стоит солдатский сундучок с рукописями.

На нем курительный прибор с медными пепельницами.

Над ним висит китайский холст с изображением

Сомневающегося.

А также маски. И рядом с кроватью

Маленький шестиламповый приемник.

С утра

Я включаю его и слышу

Победные реляции моих врагов.

VIII

Убегая от своих земляков,

Я теперь добрался до Финляндии. Друзья,

Вчера еще неведомые, поставили две кровати

В чистой комнате. Из громкоговорителя

Слышатся победные реляции подонков. С любопытством

Разглядываю я карту этой части света. Высоко вверху в Лапландии

Я вижу еще дверцу

В Северный Ледовитый океан.

Трубки Перевод В. Корнилова

Друзьям оставив книги, я расстался

В изгнанье со стихами, но пришлось

Нарушить третью заповедь скитальца

«Быть неимущим!» — трубки я увез.

Тому, кто ждет облавы день и ночь,

Без книги обойтись не так уж трудно.

Но кожаный кисет со старой трубкой

Ему способны кое в чем помочь.

1940

Мемориальные доски павшим в войне Гитлера с Францией Перевод Е. Эткинда

Пусть он подохнет среди страшных мук.

Он — главный враг! Его постигнет кара!

Так я кричу, — ведь лишь река Луара

Теперь найдет меня. Да майский жук.

Узнав, о люди, будто одолели

Мы Францию всего за три недели,

Не спрашивайте, где найти меня!

Из двадцати я жил четыре дня.

1941

Финский пейзаж Перевод Е. Эткинда

Семь озер — многорыбье и разнодеревье!

Запах ягод и трав!

Звучный ветер, в березовой роще застряв.

Овевает коров и бидонов кочевье…

Цвет, и запах, и звук он сливает в одно,

И колышет листву, и бормочет, как прежде…

И вновь учится беженец, как учился давно,

Ремеслу своему: многотрудной надежде.

Он глядит на колосья в высоких снопах,

И на бабу над озером — статую словно,

На паром, волочащий огромные бревна

(Костылей надо много — на первых порах!)…

С лесом он говорить научился любовно

И с народом, молчащим на двух языках.

Стихотворения 1948–1956 годов

Песня стройки Перевод С. Болотина и Т. Сикорской

Всем еще не сладко, но мы знаем:

полон мглою предрассветный час!

Чтоб взошла заря над нашим краем,

труд отдать готов любой из нас.

Дружно за дело!

Стройка, подымайся ввысь!

Из развалин новый мир мы строим смело.

Кто там встал на пути? Берегись!

Если хочешь жить под теплой крышей —

сам жилище строить помогай!

Пусть дома на стройке встанут выше!

Пусть растет и крепнет мирный край!

Дружно за дело!

Стройка, подымайся ввысь!

Из развалин новый мир мы строим смело.

Кто там встал на пути? Берегись!

Нам еще мошенники мешают.

Их закон — нажива и обман.

Шиберов, что деньги зашибают,

вышибем к чертям за океан!

Дружно за дело!

Стройка, подымайся ввысь!

Из развалин новый мир мы строим смело.

Кто там встал на пути? Берегись!

Рухнул домик, но клопы живучи,

юнкеры, дельцы и прочий сброд.

Выгребем на мусорную кучу

всю ту дрянь, что здесь еще живет!

Дружно за дело!

Стройка, подымайся ввысь!

Из развалин новый мир мы строим смело.

Кто там встал на пути? Берегись!

Нам ли ныть со злыми стариками,

если старый мир пошел ко дну!

Собственными выстроим руками

солнечную, светлую страну!

Дружно за дело!

Стройка, подымайся ввысь!

Из развалин новый мир мы строим смело.

Кто там встал на пути? Берегись!

Песня о будущем Перевод С. Кирсанова

В русском царстве в холе, в барстве самодержцы жили всласть.

На горбе страны сидели и творили, что хотели.

Если ж крикнет кто от боли — били, мучили, мололи.

Люди кровью истекали, ненавидя эту власть.

Но однажды изменился белый свет.

К униженью и нужде возврата нет!

И, как солнце, возвестило там рассвет

Знамя счастья и свободы — красный цвет.

Обладали властью в Польше благородные паны.

Войны всюду затевали в громе танковых моторов.

Вот и Польшу потеряли в результате бранных споров,

А бедняк тащил соху из обтесанной сосны.

Но однажды изменился белый свет.

К униженью и нужде возврата нет!

И, как солнце, возвестило там рассвет

Знамя счастья и свободы — красный цвет.

Были армии в Китае у бандитов и менял.

Сытый жрал, своим считая все, что мог создать голодный,

И сосала крысья стая жадно кровь и сок народный,

А богач за океаном им оружье продавал.

Но однажды изменился белый свет.

Кровопийцам-богачам пощады нет!

И, как солнце, возвестило там рассвет

Знамя счастья и свободы — красный цвет.

Нас погнали в даль России генералы, господа.

Танки двигались стальные против Родины Труда.

Нас прогнали с гор Кавказа, о, мы помним ту страну!

А теперь хотят нас снова впутать в новую войну.

Но придет и наше время, и тогда

Будет кончено с нуждою навсегда.

Поджигателям войны — пощады нет!

Пусть над нами вьется знамя — красный цвет.

1950

Надгробие Карла Либкнехта Перевод К. Богатырева

Здесь лежит

Карл Либкнехт

Борец против войны

Когда его убили

Наш город еще был цел.

1948

Надгробие Розы Люксембург Перевод К. Богатырева

Здесь похоронена

Роза Люксембург

Еврейка из Польши

Вождь немецких рабочих

Убитая по заданию

Немецких угнетателей. Угнетенные

Похороните ваши раздоры!

1948

Когда наши города стали мусором Перевод Б. Слуцкого

Когда наши города стали мусором,

Опустошенные войной мясника,

Мы начали их отстраивать,

Голодные, холодные, слабые.

Мы толкали, словно в седой древности,

Железные тачки с мусором.

Мы разбирали голыми руками кирпич,

Лишь бы не продавать наших детей в кабалу чужеземцам.

Потом для тех же наших детей

Мы расчищали место в школах

И счищали с вековых знаний

Старую грязь, чтобы они могли принести пользу.

Когда я вернулся Перевод И. Фрадкина

Когда я вернулся,

Волосы мои еще не были седы,

И я был рад.

Трудности преодоления гор позади нас,

Перед нами трудности движения по равнине.

1949

Плохие времена Перевод И. Фрадкина

Дерево объясняет, почему оно не принесло плодов.

Поэт объясняет, почему он сочинил плохие стихи.

Генерал объясняет, почему война была проиграна.

Картины, написанные на истлевшем холсте!

Донесение экспедиции, переданное через забывчивого!

Героическое поведение, никем не увиденное!

Следует ли треснувшую вазу использовать как ночной горшок?

Следует ли неудачную трагедию превращать в фарс?

Следует ли искалеченную возлюбленную отсылать в кухарки?

Хвала тем, кто покидает ветхий дом!

Хвала тем, кто закрывает дверь перед опустившимся другом!

Хвала тем, кто забывает неосуществимые планы!

Дом построен из тех камней, какие были.

Революция была произведена с теми революционерами, какие были.

Картина была написана теми красками, какие были.

Ели то, что имели.

Давали тем, кто нуждался.

Разговаривали с присутствующими.

Работали с той силой, мудростью и мужеством, какими располагали.

Беспечность не должна прощаться.

Добиться можно было большего

Высказывается сожаление.

(Какой в нем прок?)

Моим согражданам Перевод В. Корнилова

Эй, вы, кто выжил в городах умерших,

Хотя бы сами над собою сжальтесь!

Глупцы, на войны новые не зарьтесь,

Как будто мало было отшумевших.

Прошу вас, сами над собою сжальтесь!

Эй, мужики, беритесь за половник!

Ох, если б не хватались за штыки,

Под крышами сидели б, мужики!

Под крышами сидеть — оно спокойней.

Прошу, не штык берите, а половник!

Эй, дети, пусть избавят вас от бойни!

Родителей просите — пусть избавят,

Кричите им, что с вас уже довольно,

Вы не хотите жить среди развалин!

Эй, дети, пусть избавят вас от бойни!

Эй, матери, достанется терпеть вам

Иль не терпеть войну — теперь решайте

Прошу вас, жизнь дарите вашим детям,

Прошу вас, не для смерти их рожайте!

Эй, матери, добрее будьте к детям.

1949

Актеру П. Л. в изгнании Перевод К. Богатырева

^{121}

Послушай нас, возвращайся назад! Изгнанник,

Тебе пора вернуться. Из земли,

Где когда-то текли молоко и мед,

Ты был изгнан. Тебя призывают вернуться

В страну, что разрушена в прах.

Мы не можем тебе предложить ничего.

Знай одно — ты здесь нужен.

Беден ли ты или богат,

Здоров или болен,

Забудь обо всем

И вернись.

1950

О счастье дарения Перевод К. Богатырева

^{122}

Счастье высшее даренья

Не вменяй себе в заслугу,

Раздавая в упоенье

Тем, кому живется туго.

С розою расцветшей схожи

Лица нами одаренных

В миг, когда подарки — боже

Правый! — бьются в их ладонях!

Нет отрады ощутимей,

Чем дарить напропалую.

Кто не делится с другими —

Не завидую тому я.

О воинственном учителе Перевод Е. Эткинда

(Из «Детских песен»)

Жил да был учитель Ратке,

И стоять он за войну привык.

Знали все, что он искрится,

Говоря о старом Фрице^{123},

И что Ратке ненавистен Вильгельм Пик.

Но явилась прачка Шмидтша,

И была она за мир горой.

Ухватила прачка Ратке,

Утопила Ратке в кадке,

В мыльной пене захлебнулся наш герой.

1950

Тополь на Карлсплац Перевод В. Корнилова

(Из «Детских песен»)

Тополь стоит на Карлсплац

В Берлине среди руин.

Люди идут через Карлсплац,

Он машет ветками им.

Зимою сорок шестого

Без топлива мерз народ,

И погибло много деревьев,

Это был их последний год.

А тополь стоит на Карлсплац

И зеленой машет листвой.

Спасибо вам, люди с Карлсплац,

За этот тополь живой.

1950

Детский гимн Перевод В. Корнилова

(Из «Детских песен»)

Силы юности прекрасной

Без остатка все отдай,

Чтобы край расцвел германский

Как любой счастливый край.

Чтоб соседи не боялись,

Что войной на них пойдет,

Чтоб охотно с ним братались,

Уважали наш народ.

Чтобы жил народ свободно! —

Не захватчик, но не раб! —

Между Одером и Рейном

И от Балтики до Альп!

Все отдать стране готовы,

Чтобы нам земля своя

Всех прекраснее казалась,

Как другим — свои края.

1950

Песни любви Перевод В. Корнилова

В тот огромный новый день,

От любимой выйдя,

Только радостных людей,

Только их я видел.

С той поры — сказала ты,

О которой строки,

Пламенней мои уста,

И ловчей мои ноги.

Поле, дерево и куст

В зелени зеленой,

А вода с тех пор, клянусь,

Ласковей и студеней.

Песня любящей

Так веселишь меня,

Что в мыслях часто

Желаю смерти,

Чтоб полной счастья

Оставить мир.

А ты, состарясь,

Меня припомнишь,

А я останусь

Тобой любимой

И молодой.

Куст семь роз имел — и ветер

Шесть с собой унес,

А седьмую мне доверил,

Лучшую из роз.

Семь раз буду звать — и ты

Шесть раз медли, но

Обещай в седьмой — прийти

На словцо одно.

Любимая дала мне ветвь.

На ней вся листва желта.

Год уже на исходе.

Любовь лишь начата.

1950

Китайский лев, выточенный из корней чайного куста Перевод Е. Эткинда

^{124}

Злых страшат твои когти,

Добрых радует твое изящество.

Мне бы хотелось,

Чтобы так же сказали

О стихе моем.

1951

Песня о счастье Перевод Арк. Штейнберга

^{125}

Корабль средь волн плывет,

И видит рулевой

За чуть приметной гранью вод

Заветный город свой.

Шуруйте угли в топках,

Держите твердо штурвал,

Чтоб рифы, мели, шквалы

Корабль ваш миновал.

Мечтают моряки

Вернуться в порт скорей,

И есть, конечно, берега. —

Мы знаем, — у всех морей.

Давай шевели руками

И душу вкладывай в труд.

Удачи надобно завоевать,

Сами они не придут.

Работа не проклятье

Для тех, кто свободен сам,

Есть хлеб для них, и груды книг,

И ветер — парусам.

Чтоб город расцвел счастливый

И вам наградой стал,

Творить и мыслить должны вы,

Ковать и плавить металл.

Ребенку в колыбели

Нужны молоко и хлеб,

Чтоб щечки округлели

И каждый мускул окреп.

Он должен расти из пеленок,

Хоть он и мал пока;

Затем и кричит ребенок

И требует молока.

Коль домом станет кирпич

И деревом — росток,

Мы знаем, будет город у нас

И сад в урочный срок.

И так как матери наши

Для счастья нас родили,

Клянемся жить для счастья,

Для счастья всей земли.

«Раненый Сократ»

Германия в 1952 году Перевод К. Богатырева

Германия, ты в раздоре

С собой, и не только с собой. Тебя не тревожит горе

Твоей половины второй.

Но горя б ты не знала

В теперешней судьбе,

Когда бы доверяла

Хотя б самой себе.

Хлеб народа Перевод В. Корнилова

Справедливость — это хлеб народа.

Иногда его хватает, а иногда его мало.

Иногда он вкусен, иногда в рот не возьмешь.

Если мало хлеба, то правит голод,

Если хлеб плох, вспыхивает недовольство:

Долой негодную справедливость!

Она выпечена неумело, она замешана бездарно.

Она без пряностей, с черной коркой.

Зачерствела справедливость, поздно она к нам пришла!

Если хлеб хорош и его вдоволь,

То можно жить единым хлебом.

Если нет изобилья,

Но зато есть справедливость,

Ешь этот хлеб и работай так,

Чтобы добиться изобилья!

Если нужен ежедневный хлеб,

То еще нужнее ежедневная справедливость,

Она нужна не единожды на день.

От рассвета и до заката, в радости и в работе,

В радостной нашей работе,

В тяжелую годину и в годину веселую,

Ежедневно и в достатке

Этот хлеб необходим народу

Справедливость — это хлеб народа.

Кто же должен печь этот хлеб?

Тот, кто всегда печет хлеб.

Тот, кто пек его издавна.

И точно так же хлеб справедливости

Должен выпекать народ!

Хлеб ежедневный, хороший хлеб!

Неуловимые ошибки комиссии по делам искусств Перевод А. Исаевой

^{126}

Приглашенные на заседание Академии искусств

Большие начальники из Комиссии по делам искусств,

Платя дань доброму обычаю признавать свои ошибки,

Бормотали, что они тоже

Признают свои ошибки. Правда,

Когда их спросили, какие ошибки они признают,

Они, как ни старались, не могли припомнить

Никаких определенных ошибок. Все,

Что ставили им в вину, оказывалось

Как раз не ошибкой, потому что комиссия зажимала

Только произведения, не представляющие интереса, и то, собственно.

Не зажимала, а просто не продвигала.

Несмотря на усерднейшие размышления,

Они не смогли вспомнить

Ни одной определенной ошибки, однако

Твердо стояли на том,

Что допустили ошибки, — как и требует добрый обычай.

1953

Ведомство литературы Перевод И. Фрадкина

Ведомство литературы, как известно, отпускает

Издательствам республики бумагу,

Столько-то и столько-то центнеров дефицитного материала —

Для издания желательных произведений.

Желательными

Являются произведения с идеями,

Которые ведомству литературы знакомы по газетам.

Такой подход

Должен был бы, учитывая особенности наших газет,

Привести к большой экономии бумаги, если бы

Ведомство литературы на каждую идею наших газет

Пропускало по одной книге. К сожалению,

Оно легко посылает в печать все книги, пережевывающие

Одну идею наших газет.

Таким образом,

Для произведений некоторых мастеров

Бумаги не хватает.

1953

Не то имелось в виду Перевод И. Фрадкина

^{127}

Когда Академия искусств

Потребовала от узколобых властей

Свободы искусства,

Вокруг нее раздались визг

И возгласы возмущения,

Но, все перекрыв,

Грянул оглушительный гром рукоплесканий

По ту сторону секторальной границы.

— Свободу! — орали там. — Свободу художникам!

Свободу во всем! Свободу всем!

Свободу угнетателям! Свободу поджигателям войны!

Свободу рурским картелям! Свободу гитлеровским генералам!

Так-то, любезные!

Сперва иудин поцелуй рабочим,

Затем иудин поцелуй художникам.

Злорадно ухмыляясь,

Поджигатель с канистрой бензина

Крадется к Академии искусств.

Но мы потребовали свободу рук

Не для того, чтоб его обнять, а чтобы вышибить

Канистру из его грязных лап.

Даже самые узкие лбы,

За которыми скрыта

Преданность делу мира,

Ближе к искусству, чем «почитатель искусства»,

Который прежде всего чтит

Искусство войны.

1953

Вопрос Перевод К. Богатырева

Как можно построить великий порядок

Без мудрости масс? Кто не считается с ними,

Не в силах путь указать

Миллионам людей.

Великие учителя!

Произнося речи, не затыкайте ушей.

Теплица Перевод К. Богатырева

Утомленный поливкой деревьев,

Я как-то зашел в заброшенную теплицу.

Там в тени порвавшейся парусины

Лежали остатки редких цветов.

Еще стояла аппаратура —

Сооружение из досок и железной решетки, —

Еще поддерживали нитки

Сникшие от жажды, бледные стебельки,

Еще были заметны

Прежних дней усердье и искусство умелых рук.

Под навесом шатра

Дрожали тени барвинков —

Они не требуют ухода, питаясь бесплатным дождем.

Но, конечно же, сразу погибли

Прекрасно-изнеженные…

Собака Перевод Л. Гинзбурга

Садовник сказал мне:

— Ваш пес ловок, умен

И куплен

С целью охраны садов.

А вы его воспитали

По несуразному принципу:

«Собака — друг человека».

Не понимаю, за что

Он получает жратву?

1954

Когда-нибудь, когда будет время Перевод К. Богатырева

Когда-нибудь, когда будет время,

Мы передумаем мысли всех мыслителей всех времен,

Посмотрим картины всех мастеров,

Посмеемся над шутками всех шутников,

Поухаживаем за всеми женщинами,

Вразумим всех мужчин.

Мне не нужно надгробия Перевод Е. Эткинда

Мне не нужно надгробия, но

Если вам для меня оно нужно,

Я хочу, чтоб на нем была надпись:

«Он давал предложения. Мы

Принимали их».

И почтила бы надпись такая

Всех нас.

Нелегкие времена Перевод Л. Гинзбурга

Стоя за письменным пультом,

Я вижу через окно

в саду моем куст бузины —

Смешение черного с красным.

И мне вспоминается вдруг

Куст бузины моей юности, в Аугсбурге.

Много минут я стою в самом серьезном раздумье:

Пойти ли к столу за очками,

Чтобы еще раз увидеть

Черные ягоды на ярко-красных ветвях?

Когда в белой больничной палате… Перевод И. Фрадкина

Когда в белой больничной палате

Я проснулся под утро

И услышал пенье дрозда,

В тот момент стало мне ясно, что с недавней поры

Я утратил уже страх смерти. Ведь после нее никогда

Не будет мне плохо, поскольку

Не будет меня самого. И я с радостью слушал

Пенье дрозда, которое будет.

Когда не будет меня.

Радостно вкушать мясо Перевод К. Богатырева

Радостно вкушать мясо, сочный кусок говядины,

Заедать его хлебом ржаным, пропеченным, душистым

И сыром, от здоровенного круга отломанным,

Запивая большими глотками холодного пива, — все это

Считается низменным, но кажется мне, что в могиле

Лежать, не изведав при жизни

Вкуса свежего мяса, бесчеловечно.

И это говорю я, который

Всю жизнь был плохим едоком.

Ответ на стихотворение «О приветливости мира» Перевод К. Богатырева

Значит, с жизнью надо примириться,

Утешаясь тем, что так всегда и жили?

И страдать от жажды, лишь бы не напиться

Из чужих бокалов в пене изобилья?

Значит, лучше мерзнуть нам за дверью,

Чем врываться в их дома без приглашенья,

Раз великим господам ни в коей мере

Не угодно избавлять нас от лишений?

Или все же лучше нам подняться

На защиту радостей, больших и малых,

И, заставив всех творящих зло убраться,

Мир построить на совсем иных началах?!

Из «Буковских элегий»

^{128}

Замена колеса Перевод И. Фрадкина

Я сижу на обочине шоссе.

Шофер заменяет колесо.

Мне не по душе там, где я был.

Мне не по душе там, где я буду.

Почему я смотрю на замену колеса

С нетерпением?

Сад Перевод К. Богатырева

У озера, меж тополем и елью,

Я знаю сад, стеною окруженный.

Цветами он искусно так засажен,

Что с марта весь до октября в цвету.

Здесь изредка я отдыхаю утром,

И каждый раз мечтаю, чтоб и я,

В плохую ли, хорошую погоду,

Всегда был людям чем-нибудь приятен.

Привычки еще те же Перевод И. Фрадкина

Тарелки с грохотом ставятся на стол,

Так что выплескивается суп.

Резким голосом

Подается команда: на обед стройся!

Прусский орел

Загоняет птенцам

Пищу в клювы.

Жаркий день Перевод К. Богатырева

Жаркий день. На коленях папка с бумагой.

Я сижу в беседке. Вижу зеленую лодку

За кустами ивы, На корме

Толстая монахиня, плотно укутанная. Перед ней

Пожилой человек в купальнике, — наверное, священник.

Весла в руках ребенка. Он гребет

Изо всех сил. «Как прежде, — подумал я. —

Совсем как в прежние времена!»

Дым Перевод А. Исаевой

Маленький дом под деревьями на берегу озера.

Дым поднимается над крышей.

Если б не он,

Как безотрадны были бы

Дом, деревья и озеро.

Железо Перевод Л. Гинзбурга

Сегодня ночью во сне

Я видел сильную бурю.

Она сотрясала строенья,

Железные рушила балки,

Железную крышу снесла.

Но все, что было из дерева,

Гнулось и уцелело.

Ели Перевод Л. Гинзбурга

На рассвете

Ели кажутся медными…

Такими я видел их

Полстолетья назад,

Перед двумя мировыми войнами,

Молодыми глазами.

Однорукий в роще Перевод К. Богатырева

Обливаясь потом, он наклоняется за хворостом.

Он головой отгоняет комаров и, сжав коленями ветки,

С трудом перевязывает охапку. Кряхтя,

Он поднимается и вытягивает руку, проверяя,

Не пошел ли дождь. Рука вытянута…

Да это же он —

Эсэсовца жест зловещий.

Восемь лет назад Перевод К. Богатырева

В те времена

Здесь все было иначе.

Жена мясника может подтвердить.

У почтальона слишком уж прямая походка,

А кем был электрик?

Гребля, разговоры Перевод И. Фрадкина

Вечер. Мимо меня

Скользят две байдарки, в них

Двое обнаженных юношей. Гребя рядом,

Они разговаривают. Разговаривая,

Они гребут рядом.

Читая Горация Перевод К. Богатырева

Даже потоп

Длился не вечно.

Однажды иссякли

Черные хляби.

Но лишь немногие

Это пережили.

Звуки Перевод Л. Гинзбурга

Осенью поздней

В тополях поселятся вороньи стаи.

Но целое лето напролет

Я слышу на бесптичье

Лишь говор людской.

И меня это радует.

Над советской книгой Перевод В. Куприянова

^{129}

Волгу, читаю я, покорить

Будет делом нелегким. Она

Кликнет на помощь всех дочерей: Каму, Унжу, Оку, Ветлугу,

И внучек своих: Чусовую и Вятку…

Соберет она все свои силы, и воды семи тысяч притоков

На плотину в гневе обрушит у Сталинграда.

Ее находчивый гений с чертовским чутьем Одиссея

Не упустит ни трещинки в почве,

Огибать будет слева, увиливать справа, под землю

Проникнет, — и все ж, я читаю, советские люди,

Которые любят ее и воспевают,

Ее изучили до капли и

До 1958 года они

Ее покорят.

И сухие земли каспийской равнины,

Эти черствые пасынки

Хлебами отплатят за это.

< Назад Далее >

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги