Стихотворения. Рассказы. Пьесы

Комедия

^{145}

Андреас Краглер.

Анна Балике.

Карл Балике, ее отец.

Амалия Балике, ее мать.

Фридрих Мурк, ее жених.

Бабуш, журналист.

Двое мужчин.

Глубб, хозяин пивной.

Манке из бара «Пиккадилли».

Манке по прозвищу «Любитель Изюма», его брат.

Пьяный брюнет.

Бультроттер, разносчик газет.

Рабочий.

Августа, Мария, проститутки.

Служанка.

Продавщица газет.

Первый акт Африка

Балике (бреется у окна). Вот уж четыре года о нем ни слуху ни духу. Теперь уж он не вернется. Времена дьявольски ненадежные. Каждый мужчина нынче на вес золота. Я еще два года назад дал бы им родительское благословение, да ваша проклятая сентиментальность тогда задурила мне голову. Но теперь-то мне чихать на все это.

Госпожа Балике (глядит на фотографию Краглера в артиллерийской форме на стене). Он был такой хороший человек. С такой детской душой.

Балике. Теперь он сгнил в земле.

Госпожа Балике. Что, если он вернется?

Балике. Из рая еще никто не возвращался.

Госпожа Балике. Клянусь воинством небесным, Анна тогда утопится!

Балике. Раз она так говорит, она просто гусыня, а я еще никогда не слыхал, чтобы гусыня могла утопиться.

Госпожа Балике. Ее почему-то все время тошнит.

Балике. Не надо ей лопать так много ягод и селедки. Этот Мурк — славный малый, мы должны на коленях благодарить за него бога.

Госпожа Балике. Что ж, он зарабатывает недурно. Но куда ему до Краглера! Мне просто плакать хочется.

Балике. До этого трупа?! Говорю тебе: теперь или никогда! Папу римского она, что ли, дожидается? Или ей нужен негр? Хватит с меня этой канители.

Госпожа Балике. А если он вернется, этот труп, который теперь, по-твоему, уже гниет в земле, вернется из рая или из ада: «Здравствуйте. Я — Краглер!» — кто ему тогда объявит, что он труп, а его девчонка лежит с другим в постели?

Балике. Я сам ему объявлю! А теперь скажи-ка ты ей, что с меня хватит, и пусть играют свадебный марш, и что она выходит за Мурка. Если ей объявлю я, она нас потопит в слезах. А теперь будь любезна, зажги свет.

Госпожа Балике. Я принесу пластырь. Без света ты каждый раз вот так и порежешься…

Балике. Свет дорог, а за порез я не плачу. (Кричит в другую комнату.) Анна!

Анна (в дверях). Что с тобой, отец?

Балике. Будь любезна, выслушай свою мать и не смей хныкать в такой праздничный день!

Госпожа Балике. Поди сюда, Анна! Отец говорит, ты такая бледная, как будто ты совсем не спишь по ночам.

Анна. Да что ты, я сплю.

Госпожа Балике. Подумай сама, ведь так не может продолжаться вечно. Он уже никогда не вернется. (Зажигает свечи.)

Балике. Опять у нее глазищи, как у крокодила!

Госпожа Балике. Тебе, конечно, было нелегко, и он был хорошим человеком, но ведь теперь-то он уже умер!

Балике. Теперь его черви едят!

Госпожа Балике. Карл! Зато тебя любит Мурк, он работящий малый, и он, конечно, далеко пойдет!

Балике. Вот именно!

Госпожа Балике. И ты, стало быть, соглашайся, и с богом!

Балике. И не устраивай нам оперы!

Госпожа Балике. Ты, стало быть, с богом выходи за него!

Балике (яростно наклеивая пластырь). Да разрази вас гром, ты что думаешь, с парнями можно играть в кошки-мышки? Да или нет! И нечего тут кивать на боженьку!

Анна. Да, папа, да!

Балике (чувствительно). Теперь реви сколько хочешь, шлюзы открыты, я только надену спасательный пояс.

Госпожа Балике. Ты разве ничуть не любишь Мурка?

Балике. Послушай-ка, ты задаешь просто безнравственные вопросы!

Госпожа Балике. Карл! Ну, Анна, так как же с Фридрихом?

Анна. Люблю его. Но ведь вы знаете все, и мне иногда прямо тошно бывает.

Балике. Знать ничего не хочу! Говорю тебе, черви едят твоего жениха, ни одной целой косточки не осталось! Четыре года! Ни слуху ли духу! И вся батарея взорвана! Взлетела на воздух! Разнесена на куски! пропала без вести! Попробуй-ка угадать, куда он теперь запропастился! Это только твой проклятый страх перед призраками! Заведи себе мужа, и больше тебе не придется бояться призраков по ночам. (Подходит к Анне подбоченясь.) Ты храбрая девчонка или нет? Ну-ка, поди сюда!

Анна (испуганно). Это он!

Балике. Задержи его там и подготовь!

Госпожа Балике (стоит в дверях с корзиной белья). У тебя есть что-нибудь для прачечной?

Анна. Да. Нет. Нет, кажется, ничего нет…

Госпожа Балике. Но нынче уже восьмое число.

Анна. Уже восьмое?

Госпожа Балике. Конечно, восьмое.

Анна. А хоть бы и восемнадцатое!

Балике. Что это у вас за болтовня в дверях? Заходи сюда!

Госпожа Балике. Ну, смотри, ты опоздаешь сдать белье. (Уходит.)

Балике (садится, сажает Анну на колени.) Видишь ли, женщина без мужа дурна, как самый богомерзкий кабак. Ты скучаешь по парню, которого призвали в нашу великую армию, это похвально. Но разве ты знаешь, жив ли он еще? Как бы не так, моя дорогая! Он помер и стал страшилищем, его в пору показывать на ярмарке среди прочих чучел. Он прихорашивался три года, и если бы не был мертвехонек, то выглядел бы сейчас иначе, чем ты думаешь! Но он, между прочим, давно сгнил, и вид у него неважный. У него больше нет носа. Но ты без него скучаешь! Отлично, заведи себе другого! Природа, знаешь ли, требует! Ты будешь резвиться, как зайчик на капустной грядке! Ты ведь здоровехонька, и у тебя недурной аппетит. Вот это будет по-божески, уверяю тебя!

Анна. Но я не могу его забыть! Нет! Уговаривайте, как хотите, но я этого не могу!

Балике. Так выходи за Мурка, он тебе живо поможет.

Анна. Да, я люблю его, и будет время, буду любить еще больше, но сейчас еще не время.

Балике. Ну, он тебя живо уломает, ему только нужны кой-какие права, такие дела лучше всего обделываются в браке. Я не могу тебе все это объяснять, ты еще чересчур молода! (Щекочет ее.) Ну как, по рукам?

Анна (с довольным смешком). Да я и не знаю, захочет ли Фридрих.

Балике. Жена, загляни-ка к нам!

Госпожа Балике. Прошу вас сюда, в комнату, будьте любезны, войдите, господин Мурк!

Балике. Привет, Мурк! Вид у вас как у утопленника!

Мурк. Фрейлейн Анна!

Балике. Что это с вами? Да вы дрожите, как заяц! Отчего вы побелели как мел, приятель? Вам не нравится вечерняя стрельба? (Пауза.) Ну, Анна, угощай. (Приосанившись, уходит вместе с женой.)

Анна. Что с тобой, Фридрих? Ты и в самом деле бледен.

Мурк (подозрительно озираясь). Ему, видно, нужен жених румяный, как яблочко! (Пауза.) Кто-нибудь был тут? (Подходит к Анне.) Тут кто-нибудь был? Почему ты вдруг побелела как полотно? Кто здесь был?

Анна. Никого. Никого здесь не было! Да что с тобой стряслось?

Мурк. Зачем тогда вся эта спешка? Не втирайте мне очки. Ну, ладно, бог с ним! Но в этом кабаке я не желаю праздновать помолвку!

Анна. Да кто говорит про помолвку?

Мурк. Старуха. Свой глаз — алмаз. (Беспокойно ходит по комнате.) Ну, а если я согласен?!

Анна. Ты вообще делаешь вид, будто мои родители очень хотят этого! Видит бог, они этого вовсе не хотят! Ни на столечко!

Мурк. Ты, кажется, уже давно отвечаешь сама за себя.

Анна. Я только думаю, что ты слишком легко себе все это представляешь.

Мурк. Ах, вот как? У тебя есть другой!

Анна. Я не сказала ни слова о другом.

Мурк. Но вот он висит на стене, и он тут, и он бродит по дому!

Анна. Это было совсем иначе. Это было такое, чего тебе никогда не понять, потому что это была духовная близость.

Мурк. А у нас с тобой, значит, плотская?

Анна. У нас с тобой вообще ничего нет.

Мурк. Но не теперь! Теперь уже есть кое-что!

Анна. Откуда это тебе известно?

Мурк. Ничего, скоро здесь заговорят совсем по-другому.

Анна. Что ж, надейся.

Мурк. Я ведь сватаюсь!

Анна. Это и есть твое объяснение в любви?

Мурк. Нет, еще успеется.

Анна. Но тут замешана еще и фабрика снарядных ящиков. Мурк. А ты шельма! Слушай-ка, нынче ночью они опять ничего не почуяли?

Анна. О, Фридрих! Они-то спят как сурки. (Ластится к нему.)

Мурк. Мы не спим!

Анна. Плутишка.

Мурк (рывком притягивает ее к себе, но целует холодно). Шельма!

Анна. Тише! Там, в ночи, идет поезд! Ты слышишь? Иногда я боюсь, что войдет он. Меня всю пробирает озноб.

Мурк. Эта мумия? Я беру на себя. Послушай, я тебе твердо говорю: вон его, он нам в этом деле не нужен! Никаких трупов в нашей постели! Я не потерплю никого рядом с собой!

Анна. Ну не злись, Фридрих, поди ко мне, прости меня! Мурк. Святой Андреас? Дурацкое привиденье! После нашей свадьбы он будет еще раз похоронен. Хочешь пари? (Смеется.) Пари — будет ребенок.

Анна (прячет лицо у него на груди). О, милый, не говори так!

Мурк (весело). Почему же? (В дверь.) Заходите, мамаша! Привет, папаша!

Госпожа Балике (прямо из-за двери). О, дети мои! (Сквозь слезы.) Как снег на голову!

Балике. Трудные роды, а?

Мурк. Близнецы! Когда мы устроим свадьбу? Время — деньги.

Балике. По мне, хоть через три недели! Обе постели в порядке. Мать, ужин на стол!

Госпожа Балике. Сейчас, сейчас, муженек, дай мне только отдышаться. (Бежит в кухню.) Как снег на голову!

Мурк. Позвольте мне пригласить вас нынче вечером в бар «Пиккадилли» на бутылочку красного. Я — за немедленную помолвку. А ты, Анна?

Анна. Раз так надо!..

Балике. Но только здесь! К чему этот бар «Пиккадилли»? Что у тебя, башка не варит?

Мурк (беспокойно). Не здесь. Ни в коем случае не здесь.

Балике. Вот оно как?!

Анна. Он такой чудной. Пусть будет бар «Пиккадилли»!

Балике. В такую ночь! На улицу выйти опасно!

Госпожа Балике (входит вместе со служанкой, накрывает на стол). Да, дети! Чего не чаешь, то как раз и сбудется. Прошу к столу, господа!

Балике (поднимает стакан). За здоровье нареченных. (Чокаясь.) Время сейчас ненадежное. Война кончилась. Свинина слишком жирна, Амалия! Демобилизация обрушила на оазисы мирной работы грязный поток разнузданности, похоти, скотской бесчеловечности.

Мурк. За снарядные ящики, ура! Ура, Анна!

Балике. Везде шныряют нищие проходимцы, рыцари удачи. Правительство бессильно в борьбе со стервятниками революции. (Разворачивает лист газеты.) Разъяренные массы отрицают идеалы. Но самое скверное, скажу вам откровенно, — это фронтовики, одичавшие, обленившиеся, отвыкшие от работы авантюристы, для которых нет больше ничего святого. Воистину тяжелое время; хороший муж, Анна, теперь дороже золота. Держись за него крепче. Не робейте, и вы пойдете вперед, всегда вдвоем, всегда вперед, ура! (Заводит граммофон.)

Мурк (вытирает пот со лба). Браво! Настоящий мужчина своего добьется. Надо иметь крепкие локти, надо иметь кованые сапоги и ясную голову на плечах и не смотреть себе под ноги. Так ведь, Анна? Я ведь и сам из народа. Был мальчонкой — рассыльным на механическом заводе. Там щипок, тут подзатыльник схлопочешь, зато везде чему-нибудь да выучишься. Вся наша Германия так выходила в люди! Бог — свидетель, мы не белоручки, а настоящие работяги. Теперь-то я зажил! Твое здоровье, Анна!

Балике. Браво! Чего ты хандришь, Анна?

Анна (встала, слегка отвернувшись). Сама не знаю. Слишком все это быстро. Наверно, это нехорошо, да, мама?

Госпожа Балике. Что ты, дочка! Не будь дурочкой! Радуйся. Что тут может быть нехорошего!

Балике. Сядь! Или хотя бы заведи граммофон, раз уж ты встала с места.

Мурк. Что ж, выпьем! (Чокается с Анной.) Да что с тобой?

Балике. А наше дело, Фриц, наша фабрика снарядных ящиков, скоро может прогореть. Еще две недельки гражданской войны, если повезет, а потом — каюк! Я считаю, без шуток, лучше всего-детские коляски. Фабрика оборудована во всех отношениях отлично. (Он берет Мурка за плечо, отводит его в глубину сцены. Отдергивает гардины.) Заложим корпус номер два и номер три. Прочно и современно. Анна, заведи-ка граммофон! Меня это здорово волнует.

Мурк. Послушайте, вон там, во дворе фабрики, кто-то стоит. Кто это?

Анна. Это жутко, Фриц. Мне кажется, он смотрит сюда!

Балике. Наверно, это сторож! Ты что смеешься, Фриц? Смешинка в рот попала? Наши женщины вон как побледнели!

Мурк. Знаешь, мне пришла в голову странная мысль: это «Спартак»…

Балике. Вздор, у нас и в помине нет ничего такого! (Все же отворачивается, неприятно задетый.) Фабрика, значит, процветает! (Подходит к окну.)

Война меня, как говорится, озолотила. Деньги валялись на улице, отчего же их не подобрать? Только дурак отказался бы. Не я, так другой. Есть свинка-будет и ветчинка. Если смотреть в корень, война была счастьем для нас. Мы уберегли наше добро, изрядно и приятно его округлили. Мы можем спокойно делать детские коляски. Не спеша! Ты согласен?

Мурк. Вполне, папа! Твое здоровье!

Балике. А вы можете преспокойно делать детей. Хо-хо-хо-хо!

Служанка. Господин Бабуш к господину Балике!

Бабуш (вваливается в комнату). Дети мои, вы тут недурно укрылись от шабаша красных! «Спартак» объявил мобилизацию. Переговоры прерваны. Через двадцать четыре часа начнется артиллерийский огонь по Берлину.

Балике (с салфеткой на шее). Что ж, черт возьми, эти ребята недовольны?

Госпожа Балике. Артиллерия? О, бо-о… бо-о… боже мой! Вот так ночка! Вот так ночка! Я залезу в подвал, Балике.

Бабуш. В центре города все еще спокойно. Но прошел слух, что они будут занимать редакции газет.

Балике. Что? Мы празднуем помолвку! И как раз в такой день! Сумасброды!

Мурк. Их всех надо к стенке!

Балике. Кто недоволен — к стенке!

Бабуш. Нынче твоя помолвка, Балике?

Мурк. Моя невеста, Бабуш!

Госпожа Балике. Прямо как снег на голову. Только когда же они начнут стрелять?

Бабуш (трясет руку Анне и Мурку). «Спартак» припрятал целые склады оружия. Бессовестный сброд! Так-то, Анна! А вы не робейте! Здесь вам ничего не грозит. Здесь тихий очаг. Семейство! Германское семейство!

Госпожа Балике. В такое время! В такое время! И в день твоей помолвки, Анна!

Бабуш. Зато это дьявольски интересно, дети мои!

Балике. Мне — так ничуть! Ни чуточки не интересно! (Утирает губы салфеткой.)

Мурк. Знаете что! Пойдемте с нами в бар «Пиккадилли»! У нас помолвка!

Бабуш. А как же «Спартак»?

Балике. Обождет, Бабуш! Прострелит брюхо еще кому-нибудь, Бабуш! Пошли с нами в бар «Пиккадилли»! Эй, принарядись, супружница!

Госпожа Балике. В бар «Пиккадилли»? В такую ночь? (Садится на стул.)

Балике. Бар «Пиккадилли» — это старое название. Теперь называется: кафе «Отечество». Фридрих нас пригласил. И что это за такая особенная ночь? Для чего тогда извозчики? Марш, старуха, принарядись!

Госпожа Балике. Я из моего дома ни ногой. Да что ты, Фрицхен?

Анна. Охота пуще неволи. Так хочет Фридрих.

Мурк. Не здесь. Только не здесь. Я, знаете ли, желаю музыки и света! Это такой шикарный ресторан! Здесь так темно. Я нарочно оделся поприличнее. Ну, так как же, теща?

Госпожа Балике. Мне этого не понять. (Уходит.)

Анна. Обожди меня, Фридрих, я мигом соберусь!

Бабуш. Это весьма занятно! Весь оркестрион скоро взлетит на воздух! Младенцы, объединяйтесь! Между прочим, фунт абрикосов, сочных, мясистых, нежных, как масло, стоит десять марок. Бездельники, не поддавайтесь на провокации! Темные личности свистят, засунув два пальца в рот, прямо в залитых светом кафе! Их лозунг — свобода лодырничать! А в ресторанах под музыку танцует чистая публика! Выпьем за свадьбу!

Мурк. Дамам не надо переодеваться. Теперь это ни к чему. Вся эта блестящая мишура только привлекает внимание!

Балике. Вот именно! В такое суровое время. Не надевать же лучшие платья ради этой банды. Собирайся поживее, Анна!

Мурк. Мы идем первыми. Не вздумай переодеваться!

Анна. Ты груб. (Уходит.)

Балике. Марш!.. Под звуки туша прямо в рай. Мне бы надо переменить рубашку.

Мурк. Ты с матерью нас догонишь. А Бабуша мы возьмем с собой вместо классной дамы, да? (Поет.) Бабуш, Бабуш, Бабуш, вас ли вижу в зале я?

Бабуш. Почему вам так нравится этот убогий детский стишок, сочиненный юным кретином? (Уходит под руку с Мурком.)

Мурк (поет за дверью). Детки, пальцы изо рта, вот будет вакханалия! Анна!

Балике (один, закуривает сигарету). Слава тебе, господи! Конец — делу венец. Распроклятая тягомотина! Прямо силой приходится гнать ее в постель! И еще эта дурацкая любовь к трупу! Моя рубашка насквозь промокла от пота. А теперь будь что будет! Девиз — детские коляски. (Выходит.) Жена, рубашку!

Анна (из-за двери). Фридрих! Фридрих! (Быстро входит.) Фридрих!

Мурк (в дверях). Анна! (Сухо, беспокойно, низко свесив руки, словно орангутанг.) Ты поедешь?

Анна. Что с тобой? Почему у тебя такой вид?

Мурк. Поедешь ты или нет? Я-то знаю, о чем я спрашиваю. Не прикидывайся. Выкладывай все начистоту.

Анна. Поеду, что ты! Вот новости.

Мурк. Хорошо, хорошо. Я не очень-то в тебе уверен. Я двадцать лет бедовал на чердаках, промерзал до костей, теперь на мне лакированные ботинки, посмотри, пожалуйста, вот они! Я до пота надрывался в темноте, при свете газа, он разъедал мне глаза, а теперь я завел себе портного. Но меня все еще шатает, по земле метет ветер, бежит ледяной озноб, и ноги мерзнут, ступая по земле. (Подходит к Анне вплотную, не дотрагивается до нее, стоит перед ней, покачиваясь.) И вот — растет гора мяса. И вот — рекой льется красное вино. Вот пришло мое время! Обливался потом, закрывал глаза, стискивал кулаки так, что ногти вонзались в мякоть. Крышка! Уют! Теплота! Снимаю пиджак! Вот кровать, белая, широкая, мягкая! (Проходя мимо окна, бросает быстрый взгляд на Улицу.) Поди ко мне: я разжимаю кулаки, я сижу в одной рубахе, я владею тобой.

Анна (летит к нему). Милый!

Мурк. Лакомый кусочек!

Анна. Теперь ведь ты владеешь мной.

Мурк. Что же матери всё нет?

Бабуш (из-за двери). Ну, поторапливайтесь! Дети, я ваша классная дама!

Мурк (снова заводит граммофон, который еще раз начинает: ". Власть любви боготворить). Я самый хороший человек, если мне только никто не мешает. (Уходит под руку с Анной.)

Госпожа Балике (впархивает в комнату, стоит перед зеркалом, вся в черном, поправляет шляпку с лентами). Луна такая большая, такая красная… А дети, о боже! Ах, да… Нынче вечером можно от души возблагодарить бога.

Вошедший. Я — Краглер.

Госпожа Балике (сразу ослабев, опирается коленями о зеркальный столик). Господи Иисусе!

Краглер. Чего вы глядите на меня с таким неземным видом? И вы тоже зря потратились на похоронный венок? Очень жаль. Покорнейше докладываю: был привидением, квартировал в Алжире. Но теперь бывший труп зверски голоден. Я мог бы жрать дождевых червей! Но что с вами, мамаша Балике? Дурацкая песня! (Останавливает граммофон.)

Госпожа Балике (все еще ничего не говорит, только неподвижно смотрит на него).

Краглер. Только не падайте сразу в обморок! Вот стул. Можно раздобыть стакан воды. (Напевая, направляется к шкафу.) Я еще неплохо помню эту квартиру. (Наливает вино в стакан.) Вино! Ниренштейнер! Я, кажется, сегодня оживлен и, значит, не похож на привидение. (Хлопочет возле госпожи Балике.)

Балике (из-за двери). Ну пошли, старуха! Marchons! Ты прекрасна, ангел милый! (Входит в комнату, останавливается растерянно.) Это еще что?!

Краглер. Привет, господин Балике! Вашей жене нехорошо. (Хочет влить вино ей в рот, она с ужасом отворачивается.)

Да выпейте же! Не хотите? Сразу станет лучше. Я даже не думал, что меня здесь еще так хорошо помнят. Я прямо из Африки! Испания, волокита с паспортами и все прочее. Но скажите, где же Анна?

Балике. Оставьте же, ради бога, мою жену в покое! Вы ее, чего доброго, утопите.

Краглер. Ну, вот еще!

Госпожа Балике (бежит к мужу, который стоит неподвижно). Карл!

Балике (строго). Господин Краглер, если вы тот, за кого вы себя выдаете, могу я потребовать у вас объяснения, что вам здесь надо?

Краглер (еле слышно). Послушайте, я был военнопленным в Африке.

Балике. Черт побери! (Подходит к стенному шкафчику, пьет шнапс.) Это хорошо. Это на вас похоже. Какое свинство! Чего вы хотите, собственно говоря? Чего вы хотите? Моя дочь помолвлена нынче вечером, меньше чем полчаса назад.

Краглер (пошатывается, говорит неуверенно). Что это значит?

Балике. Вас не было четыре года. Она ждала четыре года. Мы все ждали четыре года. Теперь довольно, и для вас никакой надежды больше нет.

(Несколько нетвердо, неуверенно, но стараясь не потерять выдержки.) Господин Краглер, у меня есть обязательства на сегодняшний вечер.

Краглер (поднимает голову). Обязательства?… (Рассеянно.) Да… (Опять сник.)

Госпожа Балике. Господин Краглер, не стоит так огорчаться. Есть ведь и другие девушки. Так уж получилось. Учись страдать без жалоб.

Краглер. Анна…

Балике (грубо). Жена!

(С внезапной твердостью.) А, хватит этих сантиментов. Marchons! (Уходит с женой.)

Краглер. Гм… (Качает головой.)

Служанка. Господа ушли.

Господа ушли в бар «Пиккадилли» праздновать помолвку.

Краглер (смотрит на нее снизу вверх). Гм! (Он медленно, неуклюже встает, оглядывает комнату, молча, сутулясь, оглядывает ее, смотрит в окно, поворачивается, сердито уходит, насвистывая, без шапки.)

Служанка. Постойте! Ваша шапка! Вы забыли здесь вашу шапку!

Второй акт Перец

Бабуш. Заходите в зверинец, детки! Лунного света хватит на всех. Ура, «Спартак»! Ну и морока! Красного вина!

Мурк (входит под руку с Анной, они снимают пальто). Ночь как в романе. Крик в газетных кварталах, дрожки с женихом и невестой!

Анна. Никак не могу избавиться от неприятного чувства. У меня дрожат руки и ноги.

Бабуш. Выпьем, Фридрих!

Мурк. Я тут как дома. Чертовски неуютно, если здесь обосноваться надолго, но зато шикарно! Поглядите-ка, Бабуш, где старшее поколение?

Бабуш. Отлично. (Уходя.) А вы присмотрите за младшим. (Пьет.)

Анна. Поцелуй меня!

Мурк. Что за блажь! Тут мы на виду всего Берлина!

Анна. Это все равно, мне это все равно, раз мне так хочется. А тебе нет?

Мурк. Вовсе нет. И тебе, кстати говоря, не все равно.

Анна. Ты грубиян.

Мурк. Вот именно.

Анна. Трус!

Мурк. Смирно! (Он перегибается через стол и, опрокидывая стаканы, насильно целует Анну.)

Анна. Фридрих!

Мурк. Кру-гом!

Ну что, трус я или нет? (Смотрит под стол.) Теперь можешь больше не толкать меня ногой.

Анна. Что ты выдумываешь!

Мурк. Жена да убоится мужа своего.

Балике (входит с женой и Бабушем). Так вот где они! Ну и дела!

Анна. Где вы были?

Госпожа Балике. На небе такая красная луна. Такая багровая, что мне что-то страшновато. И снова кричат в газетных кварталах.

Бабуш. Волки!

Госпожа Балике. Смотрите, домой возвращайтесь только вдвоем.

Балике. В постельку, да, Фридрих?

Анна. Мама, тебе нехорошо?

Госпожа Балике. Когда вы наконец поженитесь?

Мурк. Через три недели, мама!

Госпожа Балике. Разве нельзя было еще кого-нибудь пригласить на вашу помолвку? Никто ничего не знает. Надо, чтобы люди знали об этом.

Балике. Ерунда. Все это ерунда. Боишься, что волк воет? Пусть повоет. Пусть высунет красный язык до самой земли. Я его пристрелю.

Бабуш. Мурк, помогите-ка мне откупорить бутылку! (Вполголоса ему.) Волк вернулся и воет на луну. На красную луну. Волк из Африки.

Мурк. Андреас Краглер?

Бабуш. Волк. Дело дрянь, а?

Мурк. Он похоронен, и точка. Задерните гардины!

Госпожа Балике. Твой отец через каждые два дома заглядывал в пивнушку. Он вдрызг наклюкался. Да, это мужчина! Вот это мужчина! Он готов упиться до смерти ради своих детей, вон он каков!

Анна. Только зачем ему это?

Фрау Балике. Не спрашивай, детка. Не спрашивай меня ни о чем. Все теперь ходят на голове. Настал конец света. Налей мне вишневой наливки, деточка.

Балике. Не увлекайся вишневкой, мамаша! Задерните-ка гардину!

Бабуш. Вы уже смекнули, в чем дело?

Мурк. Я застегнут на все пуговицы и готов драться. Он уже был у вас?

Бабуш. Да, только что.

Мурк. Тогда он явится сюда.

Балике. Заговор за бутылочкой красного? А ну-ка все сюда! Отпразднуем помолвку.

Поживее! Я слишком занят, чтобы уставать.

Анна. Ух, эта лошадь! Было так чудно! Прямо посреди мостовой взяла да остановилась. Фридрих, вылезай, лошадь больше не везет. И лошадь стояла прямо посреди мостовой. И дрожала… Зрачки у нее были как крыжовник, совсем белые, и Фридрих как хлестнет ее по глазам своей тростью, тут она подскочила. Прямо как в цирке.

Балике. Время — деньги. Здесь чертовски жарко. Я опять потею. Сегодня я так распарился, что уже сменил рубашку.

Фрау Балике. Ты меня до сумы доведешь, на тебя одного белья не напасешься!

Бабуш (жрет сушеные сливы из своего кармана). Фунт абрикосов стоит сейчас десять марок. Вот так. Я напишу статью о росте цен. И тогда уже сумею купить себе абрикосов. Пусть себе гибнет мир, — я напишу об этом статью. Но как быть всем прочим? Если взлетит на воздух весь квартал Тиргартена, я все равно буду жить, как у Христа за пазухой. Но вам-то каково!

Мурк. Рубашки, абрикосы, квартал Тиргартена. Когда же будет свадьба?

Балике. Через три недели. Свадьба — через три недели. Уф-ф. Господь бог слышит мои слова. Все согласны? Согласны насчет свадьбы? Что ж, выпьем за жениха с невестой, ура!

Чудеса, да у тебя стакан дрожит в руке! Точь-в-точь как у матери, Анна!

Фрау Балике. Господи боже, почему ты вся съежилась, доченька?

Мурк. Откуда такой сквозняк?

Краглер (хрипло). Анна!

Балике. А, дьявол! (Льет вино из бутылки прямо в глотку.) Мать, вот оно, привиденье!

Фрау Балике. Господи боже! Кра…

Мурк. Вышвырнуть вон! Вышвырнуть вон!

Балике. Да он вдребезги пьян.

Мурк. Официант! Это нарушение порядка! Вышвырнуть вон! (Бежит вдоль стены, отдергивает гардину. Луна).

Бабуш. Осторожно! У него под рубахой — кусок сырого мяса. Ему хочется крови! Не прикасайтесь к нему. (Бьет тростью по столу.) Только не устраивайте скандала! Спокойно выходите! Выходите по очереди!

Анна (кинулась прочь от стола, обнимает мать). Мама! На помощь!

Госпожа Балике (видя это). Пощадите жизнь моей дочки. Вы попадете в тюрьму! Господи боже, он прикончит ее!

Балике (наливаясь кровью, орет издали). Пьяны вы, что ли? Голодранец! Анархист! Рвань окопная! Морской разбойник! Распроклятый призрак! Где вы забыли свой саван?

Бабуш. Если тебя хватит удар, он на ней женится. Заткните глотки! Он ведь больше вас всех пострадал. Убирайтесь вон. Он имеет право сказать речь. Имеет право, госпожа Балике. Души у вас нет, что ли? Он был четыре года на войне. Нельзя быть такой бездушной.

Госпожа Балике. Она едва на ногах держится, она побелела как полотно!

Бабуш (Мурку). Посмотрите, какое у него лицо! Она ведь знает его! Когда-то он был кровь с молоком! Теперь это — гнилой финик! Не бойтесь ничего.

Мурк (уходя). Если вы мне толкуете про ревность, так у меня ее совсем нет. Ха-ха!

Балике (еще стоит недолго между столом и дверью, слегка пьян, нетверд на ногах, говорит со стаканом в руке в продолжение всего следующего). Негритянское отродье! Рожа как у больного слона! Не человек, а развалина! Просто бесстыдство! (Топает прочь.)

Краглер (выждав немного). У меня совсем пустая голова, а вместо мозгов — пот. Я очень туго соображаю.

Анна (берет свечу, стоит неуверенно, светит ему в лицо). Разве тебя не сожрали рыбы?

Краглер. Не знаю, о чем ты говоришь.

Анна. Ты не взлетел на воздух?

Краглер. Не понимаю тебя.

Анна. Разве тебе не прострелили лицо?

Краглер. Почему ты так странно на меня смотришь? Разве у меня такой вид? (Молчит, глядит в окно.) Я пришел к тебе, как старый пес. (Пауза) Кожа у меня, как у акулы, совсем черная. (Пауза.) А я ведь был как кровь с молоком. (Пауза.) И кровь сочится все время, бежит и бежит…

Анна. Андреас!

Краглер. Да.

Анна (робея, подходит к нему). Андреас, ну почему тебя так долго не было? Или они застращали тебя своими пушками и саблями? А теперь я уже не твоя.

Краглер. Разве меня не было?

Анна. Вначале ты долго не покидал меня, твой голос звучал очень ясно. Когда я шла по коридору, я касалась тебя плечом, а на лугу ты меня звал под клен. Хотя они и писали, что тебе прострелили лицо и два дня спустя похоронили. Но однажды все переменилось. Когда я шла по коридору, он был пуст, и клен замолчал. Когда я выпрямлялась над корытом с бельем, я еще видела твое лицо, но когда на лугу я вешала сушить белье, я уже больше его не видела, и все эти долгие годы я так и не знала, как же ты выглядишь. Но я должна была тебя дождаться.

Краглер. Тебе нужна была фотография.

Анна. Я боялась. Я должна была бояться и ждать, но я — дурная. Пусти мою руку, я очень дурная.

Краглер (смотрит в окно). Не знаю, что ты говоришь. Может быть, это все из-за красной луны. Я должен подумать, что это значит. У меня распухли руки, между пальцами — плавники, я неуклюж и когда пьян, то бью стаканы. Я не умею с тобой говорить. У меня в глотке застряли негритянские слова.

Анна. Да.

Краглер. Дай мне руку. Ты думаешь, я привиденье? Подойди ко мне, дай мне руку. Ты не хочешь подойти?

Анна. Она так нужна тебе?

Краглер. Дай мне руку. Теперь я больше не привиденье. Видишь мое лицо? Разве оно похоже на морду крокодила? У меня плохой вид. Я долго был в соленой воде. Во всем виновата багровая луна.

Анна. Да.

Краглер. И ты возьми мою руку. Почему ты не жмешь ее крепко? Дай мне твое лицо. Что, разве нельзя?

Анна. Нет! Нет!

Краглер (хватает ее). Анна! Я негритянская рухлядь, вот я кто! У меня рот полон дерьма! Четыре года! Ты хочешь меня, Анна? (Резко ее поворачивает и видит официанта, наклонившись вперед, смотрит на него.)

Официант (не владея собой, роняет поднос, бормочет). Но главное в том… соблюла ли она… свою непорочную лилию…

Краглер (обнявши Анну, ржет). Что он сказал? Лилию?

Эй, читатель романов, зачем вы удираете? Ведь вот что придумал! Лилию! С ним что-то стряслось. Лилию? Ты слыхала? Вот как глубоко он все это прочувствовал.

Анна. Андре!

Краглер (выпустил Анну, совсем сник, смотрит на нее). Скажи еще раз вот так, — какой у тебя голос! (Он бежит направо.) Официант! Поди-ка сюда, приятель!

Бабуш (за дверью). Что у вас за плотоядный смех? Такой мясистый смех. Как вы себя чувствуете?

Фрау Балике (за его спиной). Анна, дочурка моя! Сколько нам с тобой заботы!

Балике (вбегает, уже слегка отрезвев). Садитесь. (Он задергивает гардину, слышен металлический шум.) С вами багровая луна, и за вами — винтовки в газетных кварталах, у Бабуша. Приходится с вами считаться. (Он снова зажигает все свечи.) Садитесь!

Фрау Балике. Почему у тебя такое лицо? У меня опять дрожь в ногах начинается. Официант! Официант!

Балике. Где Мурк?

Бабуш. Фридрих Мурк спекулирует бостоном. Балике (понизив голос). Заставь его только сесть! Если сядет, значит мы его уже здорово умаслили. В сидячем положении не до пафоса. (Громко.) Садитесь все! Тихо! Возьми себя в руки, Амалия! (Краглеру.) И вы садитесь, ради бога.

Фрау Балике (снимает с подноса у официанта бутылку вишневки). Я должна выпить вишневки, иначе я умру. (Подходит к столу со стаканом.)

Бабуш. Садитесь, вас ноги плохо держат. Хотите вишневки?

Балике. Чего вы хотите, Андреас Краглер?

Фрау Балике. Господин Краглер. Наш кайзер сказал: «Учись страдать без жалоб!»

Анна. Не вставай!

Балике. Заткни глотку! Дай ему сказать! Чего вы хотите?

Бабуш (встает). Может быть, хотите глоток вишневки? Говорите же!

Анна. Андреас, подумай! Не говори сгоряча!

Фрау Балике. Ты меня вгонишь в гроб! Попридержи язык! Ты ни в чем не разбираешься.

Краглер (хочет встать, но Бабуш его удерживает. С большой серьезностью). Если вы задаете мне вопрос, ответить не так-то просто. И я не хочу пить вишневку. Слишком многое зависит от моего ответа.

Балике. Не увиливайте! Говорите все, что вам хочется. А потом я вас вышвырну вон.

Бабуш. Вам все же надо выпить! Вы слишком сухо разговариваете. Вам будет лучше, поверьте мне!

Госпожа Балике. Мурк!

Бабуш. Гений обязан иметь свои слабости. Присаживайтесь!

Балике. Браво, Фриц! Покажи этому мужчине, что значит настоящий мужчина. Фриц не трусит. Фриц развлекается. (Хлопает в ладоши.)

Мурк (мрачен, он много выпил. Подходит к столу, оставив Марию стоять). Ну как, собачья комедия еще не кончилась?

Балике (сажает его на стул). Заткни глотку!

Бабуш. Продолжайте, Краглер! Не позволяйте себя перебивать!

Краглер. У него уродливые уши!

Анна. Он был грязнулей в детстве.

Мурк. У него не мозги, а яичный желток.

Краглер. Он должен убраться прочь!

Мурк. И его к тому же били по голове.

Краглер. Я должен обдумать то, что я скажу.

Мурк. Теперь у него в голове яичница.

Краглер. Да, меня били по голове. Я не был здесь четыре года. Я не мог писать писем. Но голова у меня не болит. (Пауза.) Прошло четыре года, прошу запомнить. Ты никогда меня не понимала, ты и сейчас еще в нерешимости и сама этого не чувствуешь. Но я слишком много говорю.

Госпожа Балике. Он, видно, тронулся от жары. (Качает головой.)

Балике. Стало быть, вам пришлось туго? Вы дрались за кайзера и германский рейх? Мне вас жаль. Чего вы хотите?

Госпожа Балике. Ведь кайзер сказал: «Будьте сильны и в страдании». Выпейте глоточек. (Протягивает ему рюмку вишневки.)

Балике (пьет, проникновенно). Вы стояли под градом гранат? Твердо, как сталь? Это похвально. Наша армия совершила доблестные дела. Она, усмехаясь, шла навстречу геройской гибели. Выпейте! Чего вы желаете? (Протягивает ему ящик с сигарами.)

Анна. Андре! Тебе не выдали другой формы? Все еще носишь прежнюю, синюю? Теперь давно такой не носят.

Госпожа Балике. Есть ведь и другие женщины. Официант, еще вишневки! (Протягивает ему фужер.)

Балике. Мы тут тоже не ленились. Чего вы хотите? У вас нет даже медного гроша? Вас выкинули на улицу? Отечество сует вам шарманку в руку? Такого не бывает. Такое в нашем отечестве больше не повторится. Чего вы хотите?

Госпожа Балике. Не бойтесь, вам не придется бродяжить с шарманкой!

Анна. Бурная ночь, как волнуется море! Ух!

Краглер (встал). Теперь я уже чувствую, что у меня здесь нет никаких прав, но всем моим любящим сердцем я прошу тебя быть подругой моей жизни.

Балике. Это что за болтовня? Что он там мелет? Любящим сердцем? Подругой моей жизни? Это что за выражения?

Краглер. Потому, что никто не имеет права… Потому, что я не могу жить без тебя… Всем моим любящим сердцем…

Мурк (кладет ноги на стол. Холодным, злым, пьяным голосом). Вы жалкий утопленник. Вас вытащили из воды. С тиной во рту. Поглядите-ка на мои ботинки! И у меня когда-то были такие же, как у вас! Купите-ка себе вот такие! Тогда и приходите снова. Вы знаете, кто вы такой?

Мария (внезапно). Вы были на фронте?

Официант. Вы были на фронте?

Мурк. Закройте клапан. (Краглеру.) Вы угодили в мясорубку. Что ж, многие угодили в мясорубку. Но мы здесь ни при чем. Вы потеряли свое лицо? Эге. Не желаете ли вы, чтобы мы вам его подарили? Прикажете нам троим одеть и обуть вас? Вы разве ради нас ползали в окопах? Разве вам неизвестно, кто вы такой?

Бабуш. Да успокойтесь же!

Официант (шагнул вперед). Вы были на фронте?

Мурк. Ну, не-ет. Я из тех людей, которые обязаны оплачивать ваши геройские дела. А ваша мясорубка теперь отказала.

Бабуш. Бросьте молоть вздор! Это омерзительно. В конце концов, вы ведь недурно заработали, а? И можете не бахвалиться вашей лакированной обувью!

Балике. Послушайте, вот в этом-то и суть. В этом вся изюминка. И это вам не опера. Это реальная политика. К которой мы в Германии не привыкли. Дело очень простое. Есть у вас средства содержать жену? Или вы просто водоплавающий гусь?

Госпожа Балике. Ты слышишь, Анна? У него ничего нет.

Мурк. Если у него есть хоть ломаный грош, я женюсь на его мамаше. (Вскакивает с места.) Он самый обыкновенный брачный аферист.

Официант (Краглеру). Скажите что-нибудь! Отвечайте им что-нибудь!

Краглер (встал, дрожа, говорит Анне). Не знаю, что я могу сказать. Когда от нас остались кожа да кости и нам надо было крепко пить, чтобы мы могли мостить дороги, над нами было одно только вечернее небо, это же очень важно. Ведь такое же небо было в апреле, когда я лежал с тобой под кустом. Я всем так говорил. Но они подыхали, как мухи.

Анна. Надрывались, как лошади, да?

Краглер. Ведь было так жарко, а мы каждый раз напивались допьяна. Но зачем я тебе говорю про вечернее небо, я хотел не о том, я сам не знаю…

Анна. Ты все время думал обо мне?

Госпожа Балике. Ты слышишь, как он говорит? Как ребенок. Послушаешь, становится стыдно за него.

Мурк. Не хотите продать мне ваши сапоги? Для музея германской армии! Даю сорок марок.

Бабуш. Продолжайте, Краглер. Это как раз то, что надо.

Краглер. У нас не было больше белья. Это было хуже всего, поверь мне. Можешь ли ты понять, что вот это и было хуже всего?

Анна. Андре, тебя все слышат!

Мурк. Ладно, даю шестьдесят марок. Продаете?

Краглер. Да, теперь тебе стыдно за меня, потому что они все расселись по местам, как в цирке, а слон мочится от страха, но они ничего не понимают.

Мурк. Восемьдесят марок!

Краглер. Я ведь не пират. Какое мне дело до красной луны! Просто мне трудно смотреть людям в глаза. Я — человек из костей и мяса, и на мне надета чистая сорочка. Я совсем не призрак.

Мурк (вскакивает с места). Согласен на сто марок!

Мария. Постыдитесь, если у вас осталась душа!

Мурк. Значит, эта свинья на желает мне уступить свои старые сапоги за сто марок!

Краглер. Анна, там какая-то дрянь говорит. Что это за голос?

Мурк. Да у вас солнечный удар! Вы сможете сами выйти отсюда?

Краглер. Анна, дрянь уверяет, будто ее нельзя раздавить.

Мурк. Покажите-ка ваше лицо.

Краглер. Анна, его сотворил господь бог.

Мурк. Так это вы? Чего вы, собственно, хотите? Вы просто труп! Вы дурно пахнете! (Зажимает себе нос.) Неужели у вас нет чувства брезгливости? Вы хотите, чтобы на вас молились, как на мощи, только потому, что вы наглотались африканского солнца? Я работал! Я надрывался так, что у меня сапоги набрякли от крови! Поглядите-ка на мои руки! Вам сочувствуют все, потому что вам крепко намяли бока, но ведь их намял не я! Вы герой, я труженик! А это моя невеста.

Бабуш. Только сидите на месте, Мурк! Сидя вы ведь тоже труженик! Всемирная история здорово изменилась бы, Краглер, если бы человечество побольше сидело на собственной заднице!

Краглер. Я не могу смотреть на него. Он как стена в отхожем месте. Весь исписан непристойностями. Она в этом не виновата. Анна, ты любишь его, любишь его?

Бабуш. Это называется запрещенным приемом, Краглер!

Краглер. Это называется откусить ему от злости ухо! Ты любишь его? С этим зеленым лицом, похожим на неспелый орех! Из-за него ты хочешь меня прогнать? Он одет в английский костюм, грудь у него набита ватой, а сапоги набрякли от крови. А у меня есть только мой старый костюм, изъеденный молью. Признайся, что ты мне отказываешь из-за моего костюма, признайся! Мне это будет приятней!

Бабуш. Сядьте же! Черт побери! Сейчас начнется заварушка!

Мария (хлопает в ладоши). Вот он какой! А со мной он так танцевал, что я застыдилась, как он мне все задирал юбку!

Мурк. Заткни пасть! С тобой нечего стесняться! Послушай, ведь есть у тебя нож за голенищем, чтобы перерезать мне глотку, раз уж ты свихнулся там, в Африке? Вытаскивай нож, я сыт по горло всем этим, полосни мне глотку!

Госпожа Балике. Анна, как ты можешь это выслушивать?

Балике. Официант, принесите-ка мне четыре рюмки вишневки! Мне теперь все едино.

Мурк. Будьте осторожны, чтобы не выхватить нож из-за голенища! Возьмите себя в руки и не будьте здесь героем! Вы сразу угодите в тюрьму!

Мария. Вы были на фронте?

Мурк (в ярости швыряет в нее стаканом). Отчего же тебя там не было?

Краглер. Теперь я вернулся.

Мурк. Кто тебя звал?

Краглер. Теперь я здесь!

Мурк. Свинья!

Анна. Будь потише.

Мурк. Разбойник!

Краглер (беззвучно). Вор!

Мурк. Привиденье!

Краглер. Поберегитесь!

Мурк. Вы сами поберегитесь со своим ножом! У вас руки зудят, да? Привиденье! Привиденье! Привиденье!

Мария. Вы свинья! Вы свинья!

Краглер. Анна! Анна! Что мне делать? Плыву по морю, кишащему трупами, и не тону. Трясусь на юг в душном вагоне для скота — но не болею ничем. Горю в огненной печи — но сам я жарче огня. Люди сходят с ума от солнечного жара — но я здоров. Двое проваливаются в болото — я сплю спокойно. Я стреляю в негров. Я жру траву. Я — привиденье.

Администратор (появляется слева). Господа, просим сохранять спокойствие! Вам предлагают не покидать ресторана. В городе начались беспорядки. Идут бои в газетных кварталах. Положение все еще неясное.

Балике (грузно садится). Это «Спартак»! Ваши друзья, господин Андреас Краглер! Ваши подозрительные собутыльники! Это ваши товарищи ревут в газетных кварталах и занимаются убийствами и поджогами! Звери! (Пауза.) Звери! Звери! Звери! А если спросят, почему вы звери, — потому что жрете мясо! Вас надо истребить с корнем.

Официант. Это вы истребите? Вы, зажравшиеся!

Мурк. Где ваш нож? Покажите его!

Мария (бросается к нему вместе с официантом). Успокоишься ли ты наконец?

Официант. Это бесчеловечно. Это просто скотина.

Мурк. Задерни гардину! Все вы привиденья!

Официант. Так, значит, нас надо поставить к стенке, которую мы сложили своими руками, чтобы вы, устроившись тут же поудобнее, могли лакать вишневку?

Краглер. Вот моя рука и вот моя артерия. Вонзайте нож! Вы увидите, как хлынет кровь, когда я упаду.

Мурк. Привиденье! Привиденье! Ты кто, собственно, такой? Или я должен забиться в щель из-за того, что ты возвратился сюда с твоим африканским загаром? Поднял рев в газетных кварталах? Разве я виноват, что ты был в Африке? Разве я виноват, что я не был в Африке?

Официант. Нет, вы должны вернуть ему его девчонку! Это бесчеловечно!

Госпожа Балике (подскочила к Анне, в бешенстве). Они ведь все больны! Они все заразны! Сифилис! Сифилис! У всех у них сифилис!

Бабуш (бьет своей тростью по столу). Это уж вы чересчур!

Госпожа Балике. Оставь в покое моего ребенка! Оставь в покое моего ребенка! Гиена! Свинья! Вот ты кто!

Анна. Андре, я не хочу. Вы меня совсем погубите!

Мария. Сама ты свинья!

Официант. Это бесчеловечно. Ведь должна же быть на свете правда.

Госпожа Балике. Помолчи! Лакей! Тебя выгонят вон! Подлец, я желаю вишневой наливки, слышишь!

Официант. Вы играете счастьем человека! Это касается нас всех! Его жена должна возвра…

Краглер. Поди прочь! Я всем этим сыт! Что значит «счастье человека»? Чего хочет эта захмелевшая лосиха? Я был один, и теперь я хочу к моей жене. Чего хочет этот плаксивый архангел? Ты хочешь выторговать себе ее бедра, словно фунт кофе? Если вы начнете отрывать ее от меня железными крючьями, вы только растерзаете ее в клочья!

Официант. Вы растерзаете ее!

Мария. Да, как фунт кофе!

Балике. А в кармане-то нет ни гроша.

Мурк (Анне). А ты чего нюнишь, и киснешь, и позволяешь, чтобы этот бродяга лизал тебя глазами? С таким видом, словно невзначай села на ежа голой задницей?

Балике. Вот как ты говоришь о своей невесте!

Мурк. Да разве она невеста? Разве она моя невеста? И не норовит увильнуть к другому? Ты его любишь? У девочки кровь заиграла? Тебя так взманили африканские ляжки? Значит, вот откуда дует ветер?

Бабуш. Сидя вы бы ничего этого не сказали!

Анна (все внимательнее к Краглеру, смотрит на Мурка брезгливо. Вполголоса). Ведь ты же пьян!

Мурк (рывком притягивает ее к себе). Покажи свое лицо! Покажи-ка зубы! Шлюха!

Краглер. Вы плохо держитесь на ногах, выйдите наружу, там вы можете блевать! Вы слишком сильно наклюкались. Вы сейчас упадете. (Толкает его.)

Мария. Всыпь ему! Всыпь ему как следует!

Краглер. Пусть он валяется! Иди ко мне, Анна. Теперь я хочу тебя! Он хотел купить мои сапоги, но теперь я сам сброшу свою гимнастерку. Моя кожа привыкла к ледяному дождю, она стала красной и лопается на солнце. Мой ранец пуст, и у меня нет даже ломаного гроша. Я хочу тебя. Я некрасив. Мой зад совсем обледенел, но я наконец-то могу выпить. (Пьет.) А потом мы уйдем. Пошли.

Мурк (совершенно обессилевший, с вяло опущенными руками, почти спокойно говорит Краглеру). Не пейте! Вы еще всего не знаете! Хватит нам ссориться. Я выпил лишнего. Но вы еще всего не знаете. Анна (протрезвевшим голосом), скажи ему! Что ты будешь делать? Такая, как ты есть?

Краглер (не слушает его). Не бойся, Анна! (С рюмкой вишневки в руке.) С тобой ничего не случится, не бойся! Мы поженимся. Мне в жизни всегда везло.

Официант. Браво!

Госпожа Балике. Подлец!

Краглер. Кто совестлив, того обгадят птицы! Кто терпелив, того непременно сожрут коршуны. Все это чушь.

Анна (вдруг срывается с места, падает лицом на стол). Андре! Помоги мне! Помоги, Андре!

Мария. Что с вами стряслось? Что с вами?

Краглер (с удивлением смотрит на нее). В чем дело? Анна. Андре, я сама не знаю, мне так плохо, Андре! Я ничего не могу тебе сказать, ты не должен меня спрашивать. (Поднимает глаза.) Я не могу быть твоей. Бог тому свидетель.

И я прошу тебя, Андре, чтобы ты ушел.

Официант (отвечает ему, полуобернувшись к двери налево). Обросший крокодиловой кожей любовник из Африки ждал четыре года, и невеста все еще хранит свою лилию. Но другой любовник, человек в лакированных ботинках, не отдает ее, и невеста, которая все еще хранит свою лилию, сама не знает, кого же ей выбрать.

Голос. Это всё?

Официант. Тут замешана и революция в газетных кварталах, и потом есть у невесты какая-то тайна, такая, которой любовник из Африки, прождавший четыре года, совсем не знает. Еще ничего не решилось.

Голос. Еще ничего не ясно?

Официант. Еще ничего не решилось.

Балике. Официант! Что это тут за сброд? Что за удовольствие хлестать тут вино в обществе разных клопов? (Краглеру.) Теперь вы все слышали? Вы довольны? Заткните рот! Солнце пекло, да? Ясное дело. Африка. Так написано в книжке по географии. И вы были героем? Будет записано в книжке по истории. А вот в бухгалтерской книге ничего не записано. И значит, герои отправится обратно в Африку. Точка. Официант! Выведите вон вот этого!

Собачья комедия! (Так как стало слишком уж тихо, кричит вслед Краглеру.) Хотели купить живое мясо? Тут вам не мясной аукцион. Захватите с собой свою красную луну и спойте-ка песенку вашим шимпанзе. На кой мне сдались ваши финиковые пальмы? И вообще, вы герой из книжки. У вас хоть метрика есть?

Госпожа Балике. Ори, сколько влезет! Но что это с тобой стряслось, ты пьешь столько вишневки, что непременно угодишь под стол.

Балике. Почему у нее такое лицо? Белое, как бумага! Госпожа Балике. Нет, ты только посмотри на нее, на нашу дочурку! Да что с тобой творится, прямо невиданное дело!

Мурк (подходит к ней, нюхает рюмку). Тьфу, черт, это перец!

Ах, вот ты как?! Черт возьми, зачем тебе сдался перец? Ты не хочешь еще принять горячую ванну? Или сделать себе массаж? Тьфу, противно! (Плюет и бросает рюмку на землю.)

Бабуш (стоя у окна). Ну, держитесь, массы восстали, «Спартак» взбунтовался. Бойня продолжается.

Третий акт Полет валькирий

Мария. Куда же ты бежишь?

Краглер (без шапки, с высоко поднятым воротником, насвистывая). А ты что за финик?

Мария. Не беги так быстро!

Краглер. Ты не поспеваешь?

Мария. Тебе кажется, что за тобой кто-нибудь гонится?

Краглер. Ты хочешь немного заработать? Где твоя комнатушка?

Мария. Идти туда — нехорошо.

Краглер. Да. (Хочет идти дальше.)

Мария. У меня легочная болезнь.

Краглер. Что же ты бежишь за мной, как собачка?

Мария. Но твоя неве…

Краглер. Тсс. Это забыто! Зачеркнуто! Кончено навсегда!

Мария. А что ты натворишь до завтрашнего утра?

Краглер. Можно раздобыть нож.

Мария. Господи Иисусе…

Краглер. Не волнуйся, мне не нравится, что ты так кричишь, ведь можно раздобыть и вина. Я попробую смеяться, если это тебе больше нравится. Скажи, ты, наверно, начала промышлять своим ремеслом еще до конфирмации? Забудь об этом! Ты куришь? (Он смеется.) Пошли дальше!

Мария. В газетных кварталах стреляют.

Краглер. Может быть, мы им там пригодимся.

Первый. Я думаю, давайте здесь.

Второй. Неизвестно, успеем ли мы там…

Первый. Пошли.

Второй. Черт! Это на Фридрихштрассе!

Первый. Там, где вы разбавляли поддельный метиловый спирт!

Второй. От этой луны можно сойти с ума!

Первый. Особенно тому, кто продавал табак с крошками!

Второй. Да, я продавал табак с крошками. А вы сдавали людям в наем крысиные норы!

Первый. Вам от этого не легче!

Второй. Что ж, не меня одного вздернут!

Первый. Вы знаете, как поступали большевики? Покажите руку! Мозолей нет. Пиф-паф.

Пиф-паф. Вы уже смердите!

Второй. О боже!

Первый. Вот будет номер, если вы отправитесь домой вот в этой фетровой шляпе!

Второй. Да вы и сами тоже в фетровой!

Первый. Но со складкой, мой дорогой.

Второй. Подумаешь! Да я мигом продавлю свою шляпу.

Первый. Ваш крахмальный воротничок хуже намыленной веревки.

Второй. Он живо размякнет от пота. Зато на вас лакированные ботинки.

Первый. А ваше брюхо!

Второй. Ваш голос!

Первый. Ваш взгляд! Ваша походка! Ваша осанка!

Второй. Да, меня за это повесят, но у вас — лицо человека, окончившего среднюю школу!

Первый. У меня ухо изувечено и оцарапано пулей, милостивый государь!

Манке. Неужели вы все еще не поняли? Его нет, его унесли прочь! Городские кварталы уже, должно быть, поглотили его! Стреляют где угодно, и может случиться что угодно возле редакций газет, именно в такую ночь, его, может быть, даже застрелили. (Упорно, как пьяный, убеждает Анну.) От стрельбы можно убежать, но можно и остаться на мостовой. Во всяком случае, через час уже никто его не отыщет, он без следа пропадет, как клочок бумаги в воде. Лунный свет ударил ему в голову. Он побежит за первым встречным барабанщиком. Идите! Спасите того, кто был и остался вашим возлюбленным.

Бабуш (кидается навстречу Анне). Стойте, валькирия! Куда это вы, сейчас так холодно, и дует ветер, а он бросил якорь в какой-нибудь пивной. (Передразнивает официанта.) Он прождал целых четыре года, а теперь его никто не может отыскать.

Мурк (сидя на камне). Никто, ни одна душа.

Бабуш. Посмотрите-ка вот на это существо!

Манке. Что мне за дело до него! Подарите ему пальто! И не теряйте времени! Он, прождавший четыре года, теперь бежит быстрее, чем летят эти облака! Он умчался прочь быстрее ветра!

Мурк (вяло). Они выплеснули в пунш какую-то краску. Надо же, именно теперь, когда все готово! Белье куплено, квартира снята. Пойдемте ко мне, Баб!

Манке. Чего вы стоите столбом, как жена Лота? Здесь не Гоморра. Вам по нраву это пьяное ничтожество? Неужели вы иначе не можете? Белья, что ли, вам жалко? Неужели это важнее, чем облака?

Бабуш. Вам-то что до всего этого? Вам-то зачем облака? Вы же официант!

Манке. Что мне до этого? Звезды сходят со своего пути, если хоть один человек безразличен к подлости! (Хватает себя за горло.) Меня ведь тоже гонят вон! У меня тоже подкатывает к горлу! Нельзя быть мелочным, когда человек промерзает до самого сердца!

Бабуш. Что вы сказали? До самого сердца? Где вы это вычитали? Говорю вам: до самой зари в газетных кварталах будет слышен какой-то бычий рев. Там будет бесноваться шваль, которая верит, что настало время платить по старым счетам.

Мурк (встал, хнычет). Куда ты меня таскаешь в такой ветер? Мне так скверно. Куда ты все бежишь? Почему? Ты мне нужна. Тут дело не в белье.

Анна. Не могу.

Мурк. Не могу держаться на ногах.

Манке. Сядь! Не тебе одному плохо. Дело дрянь. С отцом вот-вот будет удар, пьяная мамаша-кенгуру плачет. Но дочь уходит на свою квартиру. К любовнику, который ждал четыре года.

Анна. Не могу.

Мурк. Свое белье ты приготовила. И мебель уже в квартире.

Манке. Белье отглажено, а невесты нет.

Анна. Белье куплено, я сама уложила его в шкаф, сорочку за сорочкой, но больше оно мне не нужно. Комната нанята, и уже висят занавески, и стены обклеены обоями, но вернулся тот, у которого нет башмаков, и только один старый пиджак, изъеденный молью.

Манке. И его заглотали газетные кварталы! Его ждут забулдыги в своем салоне! Ночь! Нищета! Подонки! Спасите его!

Бабуш. Ну, что ж, разыграем пьесу: «Ангел в портовых кабаках!»

Манке. Да, ангел!

Мурк. И ты хочешь туда? В Фридрихштадт? Тебя не удерживает ничего?

Анна. Я ничего не знаю.

Мурк. Ничего? А вот «о нем» ты не хочешь подумать?

Анна. Нет, больше не хочу.

Мурк. «Его» ты больше не хочешь?

Анна. Это капкан для меня.

Мурк. Но ты из капкана вырвалась?

Анна. Он меня выпустил сам.

Мурк. Твой ребенок тебе безразличен?

Анна. Он мне безразличен.

Мурк. Потому что вернулся тот, у которого нет даже пиджака?

Анна. Таким я его не знала!

Мурк. Да это вовсе не он. Таким ты его не знала!

Анна. Он стоял среди вас всех, как большой зверь. И вы его били, как зверя.

Мурк. И он ревел, как старая баба!

Анна. И он ревел, как баба.

Мурк. И смылся и бросил тебя одну!

Анна. И он ушел и бросил меня одну!

Мурк. И с ним было покончено!

Анна. С ним было кончено!

Мурк. Он ушел…

Анна. Но когда он ушел, и с ним было все кончено…

Мурк. Ерунда, все это ерунда!

Анна. За ним поднялся вихрь, и подул легкий ветер, и он вдруг усилился, и стал сильнее всего на свете, и вот я ухожу прочь, и вот я иду за ним, и теперь все кончено с нами, и с ним и со мной. Ведь я не знаю, куда он девался. Знает ли бог, где он? Как велик этот мир, и где он? (Она спокойно смотрит на Манке и говорит ему беспечно.) Идите в ваш бар, благодарю вас, и приведите его туда! А вы, Баб, ступайте со мной! (Убегает направо.)

Мурк (брюзгливо). Куда она девалась?

Бабуш. Теперь, парень, полет валькирий окончен.

Манке. Любовник пропал без вести, но возлюбленная спешит за ним на крыльях любви. Героя положили на лопатки, но уже все готово для его вознесения в рай.

Бабуш. Но любовник одним ударом сбросит возлюбленную в сточную канаву и с радостью отправится прямо в ад. Эх вы, романтическая студентка!

Манке. Она уже удаляется прочь, спеша в газетные кварталы. Она еще еле заметна, как белый парус, как чистая идея, как последняя строфа, как опьяненный лебедь, пролетающий над водами…

Бабуш. Что же будет с этим захмелевшим кленом?

Манке. Я останусь здесь. Сейчас холодно. Когда станет еще холоднее, они вернутся. Вы ничего не знаете, потому что вы не знаете, в каком она положении! Пусть бежит! Две сразу ему не нужны. Он покинул одну, а две за ним увязались. (Смеется.)

Бабуш. Ей-богу, она сейчас исчезнет, как последняя строфа! (Вперевалку уходит за ней.)

Манке (кричит ему вслед). Пивная Глубба, Шоссештрассе! С ним проститутка, которая постоянно торчит в пивной Глубба! (Снова широко разводит руки, с важностью.) Революция поглотила их, найдут ли они сами себя?

Четвертый акт Заря взойдет

Бультроттер. Я желаю пить шнапс и не желаю слушать о мертвом солдате, я желаю читать газету, а мне для этого нужен шнапс, иначе я не понимаю ни строчки, черт побери!

Глубб (холодным, стеклянным голосом). Вам здесь неуютно?

Бультроттер. Да, и к тому же сейчас — революция.

Глубб. О чем это вы? В моей пивной подонки усаживаются поуютнее, а Лазарь поет свою песню.

Пьяный брюнет. Я подонок, а ты Лазарь.

Рабочий. Здорово, Карл.

Глубб. Ты спешишь?

Рабочий. Ровно в одиннадцать, на площади Гаузфогтей.

Глубб. Пустые слухи.

Рабочий. На Ангальтском вокзале с шести часов засела дивизия гвардейских стрелков. В «Форвертсе» пока еще все в порядке. Нынче, Карл, нам может пригодиться твой Пауль.

Манке. Обычно здесь помалкивают о Пауле.

Рабочий (расплачивается). Сегодня день необычный. (Уходит.)

Манке (Глуббу). А в ноябре разве было обыкновенное время? Вам надо взять в руки штангу, и тогда вы почувствуете на пальцах что-то липкое.

Глубб (холодно). Что угодно этому господину?

Бультроттер. Свободы! (Он снимает пиджак, отстегивает крахмальный воротничок.)

Глубб. Полиция запрещает пить без пиджака.

Бультроттер. Реакционер!

Манке. Они репетируют «Интернационал» на четыре голоса с тремоло. Свобода! Это, наверно, значит, что человеку в крахмальных манжетах велят вымыть отхожее место?

Глубб. Они крушат вдребезги фанеру, отделанную под Мрамор.

Августа. А что, разве этим, в белых манжетах, зазорно вымыть уборную?

Бультроттер. Эй, парень, тебя надо к стенке!

Августа. Тогда пусть эти, в белых манжетах, перестанут ходить в сортир.

Манке. Августа, не выражайся.

Августа. Эй, постыдитесь, свиньи, вам надо выпотрошить кишки, вас, которые в белых манжетах, надо вздернуть на фонарях! Фрейлейн, прошу вас, уступите дешевле, мы проиграли войну! Нечего заниматься любовью, если карман в дырах, и нечего воевать, если не умеете! Снимите ноги со стола, тут дамы! С какой стати мне нюхать ваши потные ноги, негодяй!

Глубб. У него манжеты вовсе не белые.

Пьяный брюнет. Что это там так громыхает?

Манке. Пушки!

Пьяный брюнет (улыбается натянутой улыбкой). Что это там так звякает?

Бультроттер. Вот они какие — майские жуки!

Августа. Господи боже, куда это они едут?

Глубб. К зданиям газет, девчонка! Это все читатели газет. (Он закрывает окно.)

Августа. Господи боже, кто это там в дверях?

Манке. Вы, должно быть, кладете под дверью яйца?

Августа. Кто ты такой?

Краглер (злобно ухмыляясь). Никто!

Августа. У него по лицу льется пот. Ты что, бежал?

Пьяный брюнет. У тебя, наверно, понос?

Краглер. У меня нет поноса.

Манке (глядя на него через стол). Ну, парень, выкладывай, чего ты там нашкодил. Я такие рожи знаю.

Мария (появляется из-за его спины). Он ничего не нашкодил. Я пригласила его, Августа, ему негде ночевать. Он был в Африке. Садись.

Манке. Был в плену?

Мария. Да, и пропал без вести.

Августа. Без вести?

Мария. Да, и в плену. А они тем временем увели у него невесту.

Августа. Ну что ж, иди к маме Августе. Садись, артиллерист. (Глуббу.) Пять двойных стаканчиков вишневки, Карл!

Глубб. У меня на прошлой неделе увели велосипед.

Августа. Расскажи-ка нам про эту Африку!

Бультроттер. Выплюнь это вино. Хозяин бара — красный.

Глубб. Кто?

Бультроттер. Красный.

Манке. Послушайте, господин, ведите себя прилично. Здесь нет красных, запомните.

Бультроттер. Хорошо, если так.

Августа. А что ты делал там, за морем?

Краглер (обращаясь к Марии). Стрелял неграм в брюхо. Мостил дороги. Говоришь, у тебя что-то с легкими?

Августа. А долго ли?

Краглер (снова Марии). Двадцать семь.

Мария. Месяцев.

Августа. А раньше?

Краглер. Раньше? Лежал в окопе, на сырой глине.

Бультроттер. И что вы там делали?

Краглер. Воняли.

Глубб. Да, там-то можно было бить баклуши сколько вздумается.

Бультроттер. А в Африке, каков там народец?

Августа. Не хамите.

Бультроттер. Когда вы вернулись домой, ее не было, не так ли? Вы, чего доброго, думали, что она каждое утро ходит к казармам и ждет вас там возле сторожевой будки?

Краглер (Марии). Дать ему по морде?

Глубб. Нет, пока не надо. Но ты можешь завести оркестрион. Это я тебе позволяю.

Краглер (встает, покачиваясь, и отдает честь). Слушаюсь. (Он идет и заводит оркестрион.)

Бультроттер. Сантименты.

Августа. Он как труп — уже ничего не понимает. Он пережил сам себя.

Глубб. Да, да-да. С ним поступили немножко несправедливо. Но ничего, все перемелется.

Бультроттер. Вот оно что, вы, стало быть, не красный. Глубб, скажите-ка, разве я не слыхал о вашем племяннике?

Глубб. Слыхали, наверно. Только не в этой пивной.

Бультроттер. Нет, не в этой пивной. У Сименса.

Глубб. И недолго.

Бультроттер. У Сименса, и недолго. Он был там токарем, но недолго. Был токарем у Сименса до ноября, а?

Пьяный брюнет (который до сих пор только смеялся, поет).

Глубб. Господин Манке, этот господин не желает никого обидеть. Позаботьтесь о нем.

Краглер (подхватил Августу и пляшет с ней по комнате).

Пьяный брюнет (содрогаясь от смеха). Был токарем, но недолго.

Глубб. Прошу вас, не бейте моих стаканов, артиллерист!

Мария. Сейчас он напился. Сейчас ему полегчало.

Краглер. Полегчало ли ему? Утешься, Брат Пивной Бочонок, и скажи: такого не бывает.

Августа. Ты выпей сам.

Пьяный брюнет. Разве здесь не говорили о вашем племяннике?

Краглер. Разве свинья что-нибудь значит для господа бога, сестра Проститутка? Ничего.

Пьяный брюнет. Только не в этой пивной.

Краглер. Как же иначе? Разве можно отменить армию или господа бога? Разве можешь ты, господин красный, отменить пытки, и такие пытки, которым люди обучили самого дьявола? Ничего этого ты не можешь отменить, но ты можешь разливать шнапс. А потому пейте, и заприте дверь, и не впускайте сюда ветер, который тоже зябнет, а подбросьте в печку дров!

Бультроттер. Хозяин говорит, что с тобой обошлись немножко несправедливо, но все это перемелется.

Краглер. Перемелется ли? Ты сказал «несправедливо», брат мой Красный? Но что это за слово? Люди придумывают вот такие мелкие словечки и пускают их на воздух, как пузыри, чтобы потом можно было спокойно лечь спать, потому что так и так все перемелется. И большой брат бьет меньшого по морде, и жирный снимает жирную пенку с молока, и все порастет быльем.

Пьяный брюнет. Как насчет племянничка? О котором здесь не говорят!

Краглер.

А потому устраивайтесь поуютнее на этой маленькой звезде, здесь холодно и чуточку темно, господин Красный, и мир слишком стар для лучших времен, а на небе, мои дорогие, все квартиры уже сданы внаем.

Мария. Что же нам делать? Он говорит, что хочет идти в газетные кварталы, там заварилась каша, но что там такое, в газетных кварталах?

Краглер. В бар «Пиккадилли» едут дрожки.

Августа. И на дрожках — она?

Краглер. И на дрожках — она. У меня совсем обыкновенный пульс, можете пощупать. (Он протягивает руку, пьет вместе с остальными.)

Мария. Его зовут Андре.

Краглер. Андре. Да, меня звали Андре. (Все еще трогает свой пульс с отсутствующим видом.)

Лаар. Это были сосенки, совсем невысокие.

Глубб. А вот и камень начал бормотать.

Бультроттер. И ты торговал ими, глупая голова?

Лаар. Я?

Бультроттер. Это насчет банка. Очень интересно, Глубб, но только не в этом баре.

Глубб. Вас оскорбили? Но ведь вы можете владеть собой. Отлично, пусть другие владеют вами. Будь спокоен, когда они сдирают с тебя кожу, артиллерист, иначе она лопнет, а другой У тебя нет. (Моет стаканы.) Да, вы немножко оскорблены. Вас рубили на мясо саблями, расстреливали из пушек, слегка обгадили и немножко оплевали. Ну, и что ж тут такого!

Бультроттер (кивает на стаканы). Зачем еще мыть ях, они и так чистые.

Пьяный брюнет. Умой меня, господин, чтобы я стал белым! Умой меня, чтобы я стал белым, как снег! (Поет.)

Глубб. Ну, и хватит.

Августа. Вы трусы!

Продавщица газет (в дверях). «Спартак» в газетных кварталах! Красная Роза держит речь под открытым небом в Тиргартене! До каких же пор будет бунтовать сволочь? Где же армия? Десять пфеннигов, господин артиллерист. Где же армия? Десять пфеннигов. (Уходит, видя, что покупателей нет.)

Августа. А Пауля все нет!

Краглер. Там опять свистят?

Глубб (закрывает буфет, вытирает руки). Бар закрыт.

Манке. Уходи, Августа! Это не про тебя сказано, но и ты тоже уходи! (Бультроттеру.) Что с вами, господин? Две марки шестьдесят.

Бультроттер. Я бывал на Скагерраке, и это тоже мало было похоже на брачную ночь.

Пьяный брюнет (обняв Марию, поет). Каналья, мой ангел, как преданный пес, плыла ты со мной через море слез.

Краглер. Пошли штурмовать газеты!

Пятый акт Постель

Бабуш. Вам надо домой.

Анна. Я больше не могу. Какой в этом прок, что я ждала четыре года, глядя на фотографию, а потом нашла себе другого. По ночам мне было страшно.

Бабуш. Это моя последняя сигара. Вы что, уже больше не пойдете домой?

Анна. Послушайте, вы!

Бабуш. Они громят здания газет, орут навстречу пулеметам, оглушают друг друга стрельбой, кричат, будто они строят новый мир. Вон снова идет их кучка.

Анна. Это — он!

Сейчас я ему скажу!..

Бабуш. Я зажму вам рот!

Анна. Я не зверь. Я сейчас закричу.

Бабуш. Это моя последняя сигара!

Краглер. Я охрип. Я подавился моей Африкой. Я хочу повеситься.

Глубб. Разве ты не можешь повеситься завтра, а сейчас отправиться с нами поближе к газетам?

Краглер (уставившись на Анну). Да.

Августа. Ты что, увидал привиденье?

Манке. Дружище, да у тебя волосы встали дыбом!

Глубб. Это она?

Краглер. Что стряслось, почему вы все остановились? К стенке всех вас! Марш, марш, марш вперед!

Анна (шагнув ему навстречу). Андре!

Пьяный брюнет. Тверже шаг, любовь зовет!

Анна. Постой, Андре, это я, я хотела тебе кое-что сказать. (Пауза.) Я хотела объяснить тебе что-то очень важное, постой минутку, я не пьяна. Я должна тебе кое-что сказать на ухо.

Краглер. Ты пьяна?

Августа. Теперь невеста бегает за ним, а сама мертвецки пьяна!

Анна. Как ты сказал? (Делает еще несколько шагов.) У меня будет ребенок.

Августа. Ты чего глотаешь воздух, разве ты рыба?

Манке. Тебе, верно, кажется, что ты уснул?

Краглер (руки по швам). Слушаюсь!

Манке. У нее будет ребенок. Рожать детей — вот ее занятие. Пошли!

Краглер (тупо). Слушаюсь! Куда?

Манке. Он рехнулся.

Глубб. Разве ты не был когда-то в Африке?

Краглер. Марокко, Касабланка, барак номер десять.

Анна. Андре!

Краглер (прислушивается). Послушай, это моя невеста, она шлюха! Она пришла, она здесь, она брюхата!

Глубб. Чуть-чуть малокровна, не так ли?

Краглер. Тсс. Я тут ни при чем, совсем ни при чем.

Анна. Андре, ведь здесь люди!

Краглер. Тебе ветром надуло ребенка или ты сделалась шлюхой? Я был далеко, я не видел тебя. Я лежал в окопе, в дерьме. А ты с кем лежала, пока я лежал в дерьме?

Мария. Напрасно вы так говорите. Да что вы понимаете?

Краглер. Я хотел только увидеть тебя. Теперь бы я давно лежал там, где следует, и ветер шуршал бы в черепе, а песок — на зубах, и я бы не знал ничего. Но я хотел еще видеть — все это! И стоял на своем. Я жрал барду. Она была горькой. Я выполз на четвереньках из окопной глины. Это было так смешно! Я свинья. (Вскидывает голову.) А вы что глядите, а? У вас разве даровые билеты? (Хватает комья земли и начинает ими кидаться.)

Августа. Удержите его!

Анна. Кидай, Андре! Кидай! Прямо в меня!

Мари я. Уберите женщину, он ее убьет!

Краглер. Проваливайте к дьяволу! Теперь вы видели все, чего хотели. Можете орать вволю. Больше ничего не будет.

Августа. Нагните ему башку пониже! В грязь лицом!

А теперь, пожалуйста, проваливайте, фрейлейн!

Глубб (Анне). Да, подите-ка домой, не застудитесь, утренний воздух вреден для женских органов.

Бабуш (с другого конца поля боя аплодирует Краглеру и поясняет ему, жуя свою расплывшуюся сигару). Теперь вам известно, где собака зарыта. Вы господь бог, вы громыхаете. А женщина, поймите, беременна, ей вредно сидеть на камне, ведь ночи прохладные, так, может, вы что-нибудь скажете.

Глубб. Да, может, ты что-нибудь скажешь?

Первый. Они взяли здание Ульштейна.

Второй. Напротив Моссе устанавливают артиллерию.

Первый. Нас слишком мало.

Второй. Многие еще подоспеют.

Первый. Слишком поздно.

Августа. Слыхали? Теперь кончайте!

Манке. Рявкните ответ ему прямо в рожу, этому буржую с его шлюхой!

Августа (хочет силой потащить Краглера). Пошли штурмовать газеты, парнище. Там ты опять начнешь задираться не хуже прежнего!

Глубб. Оставьте ее в покое, пусть посидит на камне. В семь часов пойдет подземка.

Августа. Сегодня она не пойдет.

Пьяный клиент. Вперед, прямо в рай, осанна!

Мария (оглядывает ее). Белее холста.

Глубб. Немножко бледна и немножко худа.

Бабуш. Одним словом, расклеилась.

Глубб. Это только так кажется, тут неважное освещение. (Смотрит на небо.)

Августа. Вон они идут из Веддинга.

Глубб (потирая руки). Ты ведь въехал в город на орудийном лафете, артиллерист. Может, и твое место с ними.

Ты молчишь, это очень мудро. (Обходит его кругом.) Твоя гимнастерка кое-где прострелена, да и сам ты чуть-чуть бледноват, немножко потрепан. Но в общем ты еще ничего, только сапоги йа тебе, пожалуй, неприятные, они слишком скрипят. Но ты можешь их смазать жиром. (Он принюхивается.) Правда, после одиннадцати вечера кое-какие звезды вместе с небесами опустились на землю и кое-какие апостолы начали жрать беззащитных пташек, но это хорошо, что ты еще жив. Твой желудок меня беспокоит. Но все-таки ты не стал прозрачным, тебя хорошо видно.

Краглер. Поди сюда, Анна!

Манке (дразнит). Поди сюда, Анна!

Анна. Когда пойдет метро, скажите?

Августа. Метро сегодня не пойдет, и трамвай не пойдет, и никакой транспорт не пойдет с утра до вечера. Сегодня везде тишина, на всех путях сегодня стоят поезда, и мы можем вволю погулять, до самого вечера, моя дорогая.

Краглер. Поди сюда, Анна!

Глубб. Ты не желаешь еще пройтись с нами, братец артиллерист?

Иные из нас охотно пропустили бы еще по рюмочке, но ты был против. Иные охотно полежали бы в кровати, но у тебя не было кровати, и мы решили домой не ходить.

Анна. Ты не хочешь пойти с ними, Андре? Эти господа ждут тебя.

Манке. Приятель, карты на стол!

Краглер. Бросайте в меня камнями, я стою на своем: могу ради вас снять последнюю рубаху, но подставлять шею под топор — это вовсе не по мне.

Пьяный брюнет. Гром меня разрази.

Августа. А кто, кто же пойдет штурмовать газеты?

Краглер. Зря вы стараетесь. Я не пойду в ночной рубашке штурмовать ваши газеты. Я вам больше не ягненок. Я подыхать не желаю. (Достает трубку из кармана брюк.)

Глубб. Разве он не похож на бедного попрошайку?

Краглер. Приятель, да они тебе продырявят грудь! Анна! Ты что так смотришь, черт тебя возьми? Еще не хватало мне перед тобой оправдываться. (Глуббу.) Они застрелили твоего племянника, зато я опять заполучил мою жену. Пойдем, Анна!

Глубб. Думаю, мы дальше пойдем одни.

Августа. Значит, Африка и все прочее, все это было враньем?

Краглер. Нет, правдой! Анна!

Манке. Этот господин орал, как биржевой маклер, а сейчас ему захотелось в постельку.

Краглер. Теперь у меня есть жена.

Манке. Да неужели?

Краглер. Сюда, Анна! Да, она с изъяном, она больше не невинна. Ты осталась честной девушкой или ты нагуляла ребенка?

Анна. Да, я нагуляла себе ребенка.

Краглер. Вот так.

Манке. А мы? Проспиртовались до печенок, сыты по самое горло твоей брехней, а кто нам вложил нож в лапы?

Краглер. Я, кто же еще. (Анне.) Так вот ты какая.

Анна. Да, я такая.

Августа. Ты разве не кричал нам: «Пошли штурмовать газеты!»?

Краглер. Конечно, кричал. (Анне.) Поди сюда!

Манке. Да, ты кричал, и тебе, парень, никак не увильнуть. Ты кричал: «Пошли к газетам!»

Краглер. А теперь вот иду домой. (Анне.) Живо, чего ты стоишь!

Августа. Свинья!

Анна. Оставь меня. Отца с матерью я обманывала и лежала в постели с неженатым парнем.

Августа. Ты тоже свинья!

Краглер. Что с тобой?

Анна. Вместе с ним я покупала занавески. И я спала с ним в постели.

Краглер. Заткни глотку!

Манке. Эй, приятель, я повешусь, если ты не сдержишь слово!

Августа. Сейчас они штурмуют дом Моссе.

Анна. А про тебя я совсем не помнила, вот ни на столечко, и твое фото было мне не нужно.

Краглер. Заткнись!

Анна. Не помнила! Не помнила!

Краглер. А мне на это плевать! Будешь упрямиться, могу пригрозить ножом.

Анна. Да, пригрози мне! Да, ножом!

Манке. В воду эту тварь!

Августа. Да отнимите у него эту бабу.

Манке. За горло ее!

Августа. В воду ее, спекулянтку!

Анна. Андре!

Краглер. Руки прочь!

Манке. Что это?

Августа. Артиллерия.

Манке. Пушки.

Августа. Теперь помилуй бог всех, кто там дерется. Их выпотрошат, как рыбу.

Краглер. Анна!

Бультроттер (появляется позади их, на мосту). А, черт, куда вы все провалились?

Глубб. Ему захотелось в уборную!

Манке. Подлец! (Уходит.)

Краглер. Я отправляюсь домой, мой дорогой лебедь.

Глубб (уже с моста). Да, спать с бабой ты еще годишься.

Краглер (Анне). Снова свистит пуля, покрепче обними меня, Анна.

Анна. Я хочу съежиться в крохотный комочек.

Глубб. Ты ведь повесишься завтра же утром, в уборной.

Краглер. Ты, приятель, разобьешь себе лоб.

Глубб. Да, это утро даром не пройдет, мой мальчик. Но кое-кто уже неплохо о себе позаботился. (Исчезает.)

Краглер. Вы чуть не захлебнулись, проливая слезы обо мне, а я просто выстирал в ваших слезах мою сорочку! Очень нужно моим костям гнить в сточной канаве, чтобы ваша идея вознеслась на небеса. Пьяны вы, что ли?

Анна. Андре! Не волнуйся!

Краглер (глядит ей в глаза, топает взад и вперед, стучит себя ладонью по горлу). Меня тошнит от всего этого. (Сердито смеется.) Это обыкновенный театр. Сцена из досок, бумажная луна, а под ней мясная лавка, зато в ней-то и рубят настоящее мясо. (Он снова бегает взад и вперед, свесив руки до земли, и вдруг выуживает давешний барабан из пивнушки.) Они забыли свой ба рабан. (Бьет в барабан.) «Неудачливый Спартак, или Власть любви». «Кровавая баня в газетном квартале, или Каждый мужчина хорош, если не лезет в герои». (Поднимает глаза, подмигивает.) Со щитом или без щита. (Бьет в барабан.) Волынка играет сбор, бедняги умирают в газетных кварталах, на них рушатся дома, брезжит утро, они лежат, как утопшие котята, на асфальте, а я свинья, и свинья бежит домой. (Глубоко вдыхает воздух.) Я надену свежую рубашку, моя шкура еще цела, гимнастерку я сниму, сапоги смажу жиром. (Злобно хохочет.) Этот галдеж скоро кончится, нынче утром, а я нынче утром буду лежать в постели и буду размножаться, чтобы я не умер никогда. (Бьете барабан.) Нечего глазеть так романтически! Все вы захребетники! (Барабанит.) Все вы живодеры! (Хохоча во все горло, почти задыхаясь.) Все вы кровожадные трусы, эй, вы! (Он давится от смеха, больше смеяться не может, качается взад и вперед, швыряет свой барабан прямо в луну, которая оказалась цветным фонариком, и барабан и луна падают в реку, в которой не оказалось воды.) Хмель и ребячество. А теперь — в постель. Белая, широкая постель, сюда!

Анна. О, Андре!

Краглер (обнимает ее за плечи). Тебе тепло?

Анна. Но ты же сам без пиджака. (Помогает ему одеться.)

Краглер. Да, холодно. (Он кутает ей шею в теплую шаль.) А теперь идем!

(Останавливается, слушает стоя, обнимает Анну). Прошло четыре года.

^{146}

Меловой крест Перевод Н. Вольпин

Горничная. Ты в самом деле должен через полчаса уходить?

Штурмовик. Ночное учение!

Кухарка. Что вы там делаете по ночам?

Штурмовик. Служебная тайна.

Кухарка. Облава?

Штурмовик. Вам бы все узнать. Но у меня никто ничего не выведает. Из колодца рыбу не выудишь.

Горничная. И тебе еще нужно сегодня в Рейникендорф?^{147}

Штурмовик. В Рейникендорф? А почему не в Руммельсбург или в Лихтерфельде, а?

Горничная (смущенно). Может, покушал бы в дорогу?

Штурмовик. Зарядиться перед боем? Пожалуй!

Да, нам болтать не положено! Захватить противника врасплох! Нагрянуть с той стороны, где не видно ни облачка. Посмотрите на фюрера, когда он что-нибудь замышляет: непроницаем! Вел никогда ничего не знаете наперед. Он, может быть, и сам-то наперед ничего не знает. А потом сразу удар… Молниеносно. Самые сумасшедшие штуки. И поэтому все перед нами трепещут. (Обвязался салфеткой и, вооружившись ножом и вилкой, спрашивает осторожно.) А господа не нагрянут, Анна? А то я тут сижу и набиваю рот деликатесами. (Рявкает, как будто с полным ртом.) Хайль Гитлер!

Горничная. Нет, они сперва позвонили бы, вызвали бы машину. Правда, господин Франке?

Шофер. Простите?… А, конечно!

Горничная (подсев к штурмовику). Ты, верно, устал?

Штурмовик. Дьявольски.

Горничная. Но в пятницу ты свободен?

Штурмовик. Если ничего не случится.

Горничная. Кстати, за починку часов взяли четыре пятьдесят.

Штурмовик. Какое бесстыдство!

Горничная. Они и новые-то стоили всего двенадцать марок.

Штурмовик. Мальчишка из аптеки все еще пристает?

Горничная. Ах, что ты!

Штурмовик. Ты мне только слово скажи, и все будет в порядке.

Горничная. Я и так ничего не скрываю. Ты в новых сапогах?

Штурмовик (скучным голосом). Да. А что?

Горничная. Минна, вы видели, какие у Тео новые сапоги?

Кухарка. Нет.

Горничная. Покажи ей, Тео! Вот им теперь какие выдают.

Шикарные, правда?

Кухарка. Что-нибудь не так, не по вкусу?

Штурмовик. Смочить бы.

Горничная. Пива хочешь? Я живо принесу. (Выбегает.)

Кухарка. Она ради вас, господин Тео, из кожи готова выскочить.

Штурмовик. Да, в этом деле я осечки не даю. Бьем молниеносно.

Кухарка. Вы, мужчины, слишком много себе позволяете.

Штурмовик. Женщина только того и хочет. (Видя, что кухарка поднимает тяжелый котел.) Зачем же вы так себя утруждаете? Оставьте, это наше дело. (Берет из ее рук котел.)

Кухарка. Очень с вашей стороны любезно. Вы всегда найдете, чем бы мне облегчить работу. (Бросив взгляд на шофера.) Не все такие услужливые.

Штурмовик. Есть о чем говорить! Нам это только приятно.

Кухарка. Это мой брат. Он должен принести лампу для радио. (Впускает брата, рабочего.) Мой брат.

Штурмовик и шофер. Хайль Гитлер!

Кухарка. Лампу принес?

Рабочий. Да.

Кухарка. Может быть, сейчас же и ввернешь?

Штурмовик. Что за личность?

Шофер. Безработный.

Штурмовик. Часто сюда заходит?

Шофер (пожимает плечами). Я сам тут бываю редко.

Штурмовик. На толстуху можно положиться, она чистопробная немка.

Шофер. Абсолютно.

Штурмовик. Но брат может оказаться другого поля ягодой.

Шофер. Вы берете его на подозрение?

Штурмовик. Я? Нет. Зачем? Подозрений у меня не бывает. Понимаете, подозрение — это уже все равно что уверенность. А когда так, сразу делается вывод.

Шофер (про себя). Молниеносно!

Штурмовик. Да, вот оно как. (Откинулся на спинку стула, прищурил один глаз.) Вы разобрали, что он там пробурчал? (Подражает приветствию рабочего.) Это могло означать «хайль Гитлер», но могло и не означать. Люблю я таких молодчиков. (Раскатисто смеется.)

Кухарка (ставит перед рабочим еду). Мой брат по части радио первый мастер. А предложи ему послушать передачу, и нисколько это ему не интересно. Будь у меня время, я бы только и делала, что крутила приемник. (Рабочему.) Но у тебя-то, Франц, времени хоть отбавляй.

Штурмовик. В самом деле? У вас есть радио и вы его не включаете?

Рабочий. Включаю иногда — музыку послушать.

Кухарка. Он себе прямо-таки из ничего смастерил превосходный приемник.

Штурмовик. На сколько ламп?

Рабочий (глядит на него с вызовом). На четыре.

Штурмовик. Да, вкусы бывают разные. (Шоферу.) Не так ли?

Шофер. Простите?… А, разумеется.

Горничная. Холодное, прямо со льда.

Штурмовик (дружески накрывает ее руку ладонью). Девушка, ты совсем запыхалась. Незачем было так бежать, я подождал бы.

Горничная (наливает пиво в стакан). Ничего. (Пожимает руку рабочему.) Вы принесли лампу? Посидите немного. Небось опять шли всю дорогу пешком. (Штурмовику.) Он живет в Моабите.

Штурмовик. А где же мое пиво? Кто-то выпил! (Шоферу.) Это вы выпили мой стакан?

Шофер. Нет, конечно! Как вы могли подумать? Разве нет вашего пива?

Горничная. Я же тебе налила!

Штурмовик (кухарке). Ага, это вы мое пиво вылакали! (Раскатисто смеется) Ничего, успокойтесь. Маленький фокус, практикуемый у нас, штурмовиков: пиво выпивается так, чтобы никто не видел и не слышал. (Рабочему.) Вы что-то сказали?

Рабочий. Старый фокус.

Штурмовик. Старый? Попробуйте покажите вы! (Наливает ему.)

Рабочий. Можно. Итак, вот стакан пива (поднимает стакан), и вот вам фокус. (Спокойно, со смаком выпивает пиво.)

Кухарка. Но мы все видели!

Рабочий (вытирает рот). Да? Ну, стало быть, фокус не вышел.

Штурмовик. По-вашему, смешно?

Рабочий. Да ведь и вы сделали то же самое. Как сделали вы?

Штурмовик. А как я вам покажу, если вы у меня все пиво вылакали?

Рабочий. И то верно. Без пива фокус не выйдет. А другого фокуса вы нам не покажете? Ведь у вас там в запасе немало фокусов.

Штурмовик. У нас? Это у кого?

Рабочий. У вас, у молодежи.

Штурмовик. Та-ак!

Горничная. Господин Линке только пошутил, Тео!

Рабочий (признав за лучшее переменить тон). Ну вы, конечно, не обиделись?

Кухарка. Я вам принесу еще бутылку.

Штурмовик. Не нужно. Промочил глотку, и будет с меня.

Кухарка. Господин Тео умеет понять шутку.

Штурмовик (рабочему). Почему вы не присядете? Мы не людоеды.

Живи и давай жить другим. И шутка тоже иногда допустима. Почему не пошутить. Строги мы только в одном — когда коснется образа мыслей.

Кухарка. И правильно, здесь строгость к месту.

Рабочий. А какой сейчас может быть образ мыслей?

Штурмовик. Сейчас образ мыслей самый правильный. Вы иного мнения?

Рабочий. Нет. Я только хотел сказать, что сейчас никто никому не говорит, что он думает.

Штурмовик. Никто никому не говорит? Почему? Мне говорят.

Рабочий. В самом деле?

Штурмовик. Никто, конечно, сам не прибежит докладывать, что он думает. Но можно прийти и узнать.

Рабочий. Куда?

Штурмовик. Да хотя бы на биржу труда. Мы там каждое утро.

Рабочий. Да, там кое-кто еще позволяет себе поворчать. Что правда, то правда.

Штурмовик. То-то и оно.

Рабочий. Ну и что ж, вы одного кого-нибудь выловите, а там уж вас узнали. И впредь будут молчать.

Штурмовик. Как это меня узнают? Хотите, покажу, как я делаю, чтоб меня не узнали? Вы любите фокусы. Могу вам спокойно показать один-другой, потому что у нас их в запасе много. И я всегда говорю: если они будут знать, что у нас припасено в арсенале, они поймут, что никогда у них ничего против нас не выйдет, и, может быть, сами отступятся.

Горничная. Правда, Тео, расскажи, как вы это проделываете!

Штурмовик. Так вот, предположим, мы с вами на бирже труда, на Мюнцштрассе. И вы, скажем (глядит на рабочего), стоите передо мной в очереди. Но мне нужно сперва кое-что подготовить. (Выходит.)

Рабочий (подмигнув шоферу). Ну сейчас мы увидим, как они это проделывают.

Кухарка. Всех марксистов надо повыловить, потому что невозможно терпеть это разложение, которое они распространяют.

Рабочий. Угу.

Штурмовик (возвращается). Я, понятно, в штатской шкуре. (Рабочему.) Начинайте ворчать.

Рабочий. Насчет чего?

Штурмовик. Ладно, нечего тут прикидываться. Вы же всегда находите, на что поворчать.

Рабочий. Я? Никогда!

Штурмовик. Ага, стреляный воробей! Но ведь вы не можете утверждать, что у нас все идет гладко — придраться не к чему.

Рабочий. Почему же не могу?

Штурмовик. Так нельзя. Если вы не будете мне подыгрывать, ничего не получится.

Рабочий. Хорошо. Уж разрешу себе — чтоб вас уважить. Торчи тут весь день, они наше время ни во что не ставят. А мне и так два часа ходу из Руммельсбурга.

Штурмовик. Нет, это не годится. Что ж вы, право, при Третьей империи от Руммельсбурга до Мюнцштрассе не стало дальше, чем было при веймарских бонзах. Давайте что-нибудь посущественней!

Кухарка. Ведь это как в театре, Франц, мы же знаем, что ты только прикидываешься, что ты на самом деле так не думаешь.

Горничная. Вы только, так сказать, представляете недовольного. Можете вполне положиться на Тео, он ничего такого не подумает. Он только хочет кое-что показать.

Рабочий. Хорошо. Тогда я скажу: по мне, так я бы все штурмовые отряды послал кошке под хвост. Я за марксистов и за евреев.

Кухарка. Что ты, Франц!

Горничная. Так не годится, господин Линке!

Штурмовик (со смехом). Нет, голубчик! Этак я просто кликну ближайшего полицейского и отдам вас под арест. Неужто у вас нет ни на грош фантазии? Вы должны говорить что-нибудь такое, что можно потом повернуть и так и этак: такое, что в самом деле доводится слышать.

Рабочий. Тогда уж будьте любезны, спровоцируйте меня сами.

Штурмовик. Бросьте, на это уже давно никто не ловится. Я мог бы, например, сказать так: наш фюрер — величайший из людей, какие только жили на земле, он больше Иисуса Христа и Наполеона, вместе взятых, а они мне в лучшем случае ответят: «Пусть по-вашему!» Тут я пробую с другого боку. Горлопаны большеротые! Все пропагандой занимаются. В этом они мастера. Слыхали вы анекдот про Геббельса и двух вшей? Нет? Ну так вот: две вши поспорили, которая из них быстрее пройдет от одного угла рта до другого. И выиграла спор та, которая обежала сзади по затылку. Тот путь оказался короче.

Шофер. Вот как?

Штурмовик (рабочему). Ну теперь рискните и вы.

Рабочий. Я в такие разговоры пускаться не могу. Анекдот анекдотом, а вы все-таки можете оказаться шпиком.

Горничная. Он прав, Тео.

Штурмовик. Прав? Вот подобрались слюнтяи! Ну как тут не обозлиться! Люди слова сказать не смеют.

Рабочий. Вы это всерьез или только на бирже труда?

Штурмовик. И на бирже.

Рабочий. Так вот, если вы это говорите на бирже, то я вам там же, на бирже, отвечаю: осторожность никогда не повредит. Я трус, у меня нет револьвера.

Штурмовик. Так вот что я тебе скажу, приятель, раз тебе так дорога осторожность: ты будешь осторожен раз и будешь осторожен другой раз, а потом и угодишь в добровольческий трудовой батальон.

Рабочий. А если не быть осторожным?

Штурмовик. Тогда уж во всяком случае угодишь. Спорить не могу. Оно и выйдет, что добровольно попал. Хорошенькое «добровольно», а?

Рабочий. Что ж, это возможно: подвернулся бы вам такой смелый человек, и вы стояли бы с ним в очереди на отметку и уставились бы на него вашими голубыми глазами, — он, пожалуй, и впрямь начал бы ворчать насчет добровольной трудовой повинности. Ну что бы он мог тут сказать? Хотя бы так: вчера опять пятнадцать душ отправили. Я часто сам себя спрашиваю, как это они умудряются их набирать, когда повинность вполне добровольная, люди же там получают, работая, не больше, чем сидя здесь и ничего не делая, а желудок требует больше. Но потом довелось мне услышать историю про доктора Лея и про кошку, и тут мне все стало ясно. Знаете вы эту историю?

Штурмовик. Нет, не знаем.

Рабочий. Так вот. Доктор Лей отправился в небольшую деловую поездку — пропагандировать «Силу через радость»,^{148} — и повстречался ему некий бонза времен Веймарской республики, по имени… ну, называть не стоит; а было это, скажем, в концлагере, — но только как же попал туда доктор Лей, такой рассудительный человек? Бонза его спрашивает, как он добивается того, что рабочие сейчас все готовы проглотить, чего бы они раньше никак не стерпели. Тут доктор Лей указывает на кошку, которая мирно грелась на солнышке, и говорит: «Допустим, вы хотите угостить ее порцией горчицы и чтобы она ее проглотила, терпит она ее или не терпит. Как вы этого добьетесь?» Бонза берет горчицу и сует кошке в рот. Та, понятное дело, выплевывает ему эту самую горчицу прямо в лицо. Ни черта кошка не проглотила, только всего его исцарапала. «Нет, голубчик, — говорит ласково доктор Лей, — так у вас ничего не выйдет. Посмотрите, как делаю я». Он изящно берет на палец горчицу и, глазом не моргнув, заправляет ее несчастной кошке в задний проход… (Обращаясь к женщинам.) Вы меня извините, но из песни слова не выкинешь. Кошка, совсем очумев — ведь боль отчаянная, — тотчас принимается вылизывать из-под хвоста весь заряд горчицы. «Вот видите, любезный, — торжествует доктор Лей, — кошка ест горчицу! И добровольно!»

Да, смешная история.

Штурмовик. Теперь дело у нас пошло. Добровольная трудовая повинность — об этом поговорить любят. Самое скверное, что никто не пытается больше оказывать сопротивление. Заставляют нас жрать навоз, а мы еще спасибо говорим.

Рабочий. Ну нет, тут я с вами не соглашусь. Вот было на днях — я стою на Александерплаце и раздумываю, пойти ли мне на добровольную трудовую службу от большого чувства или ждать, когда меня туда загребут вместе с другими. Из продуктовой лавки на углу выходит маленькая, худенькая женщина, сразу видно — жена пролетария. Позвольте, говорю я, с каких же это пор в Третьей империи объявились вдруг опять пролетарии, когда у нас, так сказать, народное единство, включая самого Тиссена?^{149} «Ах, что вы, — говорит она, — сейчас, когда маргарин так подскочил в цене, — с пятидесяти пфеннигов сразу до марки! — вы будете меня убеждать, что у нас народное единство!» Мамаша, говорю я, будьте осторожны, что вы, право, так передо мной нараспашку, я же истый немец до мозга костей. «Да, кости! — говорит она, — а на костях-то нисколечко мяса, а в хлебе одни отруби». Вот куда загнула! Я стою огорошенный и бормочу: покупали бы уж лучше масло, оно полезней. Только не экономить на еде, это ослабляет силу нации, чего мы никак не можем себе позволить пред лицом врагов, которые окружили нас со всех сторон и на самые высшие государственные посты забрались, как нас о том предостерегают. «Нет, — говорит она, — все мы честные немцы до последнего нашего издыхания, которого и ждать, пожалуй, недолго осталось ввиду военной опасности. А вот недавно, когда я хотела, — говорит она, — отдать свой плюшевый диван в комитет «Зимней помощи», — а то, я слышала, Геринг спит уже на голом полу, потому что у нас недохват сырья, — так мне там в комитете сказали: лучше бы нам сюда рояль — для «Силы через радость», знаете! А тут мука пропала. Я, значит, забираю из «Зимней помощи» свой диван и иду с ним в лавку к старьевщику — тут же за углом, я уже давно хотела купить полфунта масла. А в молочной мне говорят: сегодня, уважаемая соплеменница, никакого масла не будет, не угодно ли пушку?^{150} Давайте, говорю я», — это она мне говорит. А я ей: как же так, к чему же это пушки, мамаша? Кушать их на пустой желудок? «Нет, — говорит она, — но уж если мне помирать с голоду, надо кстати разнести всю эту мразь с Гитлером во главе…» Что, что такое, кричу я в ужасе. «…С Гитлером во главе мы, — говорит она, — и Францию одолеем — раз мы уже бензин из шерсти добываем». А шерсть? — говорю я. «А шерсть, — говорит она, — из бензина. Шерсть нам тоже нужна. Когда попадет в «Зимнюю помощь» хороший отрез старого доброго времени, его обязательно урвет кто-нибудь из правления. Если бы Гитлер знал, — говорит она, — но он ничего не знает, его дело — сторона, он, говорят, и в высшей школе не учился». Ну как услышал я такой разлагающий разговор, у меня просто язык отнялся. Сударыня, говорю я, вы постойте минутку, я только загляну тут в одно место на Александерплаце.^{151} Так что же вы думаете, возвращаюсь я с агентом, а она не изволила дождаться!.. (Прекращая игру.) Ну что вы на это скажете?

Штурмовик (продолжая игру.) Я? Гм, что я на это скажу? Я, пожалуй, посмотрю неодобрительно. Сразу же на Александерплац? — вот что я, пожалуй, скажу. Да с тобой и поговорить нельзя!

Рабочий. Никак нельзя. Со мной — никак! Мне, если что скажете по секрету, обязательно влипнете. Я знаю свой долг истинного немца. Пусть только мне моя родная мать шепнет на ушко, что маргарин вздорожал или еще что-нибудь, я пойду прямо в штаб к штурмовикам. Я родному брату спуску не дам, если он станет ворчать насчет добровольной повинности. И с невестой тоже: если она мне напишет, что ей там в трудовом лагере начинили брюхо во славу Гитлера, я попрошу установить за ней слежку, чтобы она не вытравила плод, это у нас не полагается, мы не можем иначе: если не идти против собственной родни, то нашей Третьей империи, которую мы все так любим, не на чем будет держаться. Ну что, теперь лучше пошла игра? Вы мной довольны?

Штурмовик. Этого, пожалуй, хватит. (Продолжал игру.) А теперь ты можешь спокойно подать свою карточку на отметку, я тебя отлично понял. Не правда ли, мы все тебя отлично поняли, не так ли, братцы? Но на меня ты можешь вполне положиться, приятель: все, что ты мне сказал, как в могиле похоронено. (Хлопает его ладонью по спине. Прекращая игру.) Так. А теперь вы спокойно пойдете отмечаться, и вас тут же на месте сцапают.

Рабочий. И вам не придется даже выйти из очереди и последовать за мной?

Штурмовик. Не придется.

Рабочий. И вы никому не мигнете? Этим тоже можно себя выдать.

Штурмовик. Не мигну.

Рабочий. Как же вы это делаете?

Штурмовик. Вот именно! Вам хотелось бы разгадать наш фокус? Встаньте и повернитесь спиной. (Поворачивает рабочего за плечи так, что все могут видеть его спину. К горничной.) Видишь?

Горничная. Крест стоит, белый крест!

Кухарка. Как раз посередке, между лопатками.

Шофер. В самом деле.

Штурмовик. А откуда он взялся, хотите знать? (Раскрывает ладонь.) Вот маленький белый крестик, сделанный мелом, — он и отпечатался весь как есть!

Рабочий. Тонко сработано.

Штурмовик. Что, неплохо? Мелок я всегда ношу при себе. Да, тут головой работать надо, никакие уставы тут нам не помогут. (Благодушно.) А теперь можно идти в Рейникендорф. (Спохватившись.) У меня там тетя. Что, вы как будто не в восторге? (Горничной.) Что ты так смотришь, Анна? Не поняла, в чем фокус?

Горничная. Поняла. Не такая уж я дура, как ты думаешь.

Штурмовик (протягивает ей руку с таким видом, как будто ему испортили все удовольствие). Сотри.

Кухарка. Вот такими-то средствами и нужно работать, если враги хотят разрушить все, что построил наш фюрер и в чем нам все другие народы завидуют.

Шофер. Как, простите?… А, совершенно правильно. (Достает часы.) Пойду вымою машину. Хайль Гитлер! (Уходит.)

Штурмовик. Что за личность?

Горничная. Тихий человек. Никакой политикой не занимается.

Рабочий (встает). Так, Минна, я тоже, пожалуй, пойду. И не обижайтесь за пиво. Могу сказать, я лишний раз убедился, что ничего ни у кого не выйдет, если он что-нибудь затеет против Третьей империи, — очень утешительно это сознавать. Что до меня, так я никогда не соприкасаюсь с разрушителями, а то я с удовольствием сам бы выступил против них. Только у меня нет такой находчивости, как у вас. (Ясно и отчетливо.) Итак, Минна, премного тебе благодарен, и хайль Гитлер!

Все остальные. Хайль Гитлер!

Штурмовик. Мой вам добрый совет: не представляйтесь вы лучше таким невинным. Это бьет в глаза. Со мной вы можете и запустить что-нибудь, я-то умею понять шутку. Ну так, хайль Гитлер!

Вот они как — сразу и распрощались. Что-то больно скоро! Точно испугались чего. Зря я упомянул насчет Рейникендорфа. Как они сразу насторожились!

Горничная. Я хотела кое о чем попросить тебя, Тео.

Штурмовик. Говори, не стесняйся!

Кухарка. Пойду белье разберу. Я тоже была молода. (Уходит.)

Штурмовик. Ну что?

Горничная. Я скажу только в том случае, если буду знать, что ты нисколько не рассердишься, а иначе я ничего не скажу.

Штурмовик. Ладно, выкладывай!

Горничная. Мне, понимаешь… Мне так неприятно… Я хочу взять из тех денег двадцать марок.

Штурмовик. Двадцать марок?

Горничная. Вот видишь, ты рассердился.

Штурмовик. Взять с книжки двадцать марок — этим ты меня, конечно, не обрадовала. На что тебе понадобились двадцать марок?

Горничная. Я бы не хотела тебе говорить.

Штурмовик. Так. Ты мне не хочешь сказать? Что-то странно.

Горничная. Я знаю, что тебе не понравится, так что я лучше ничего объяснять не буду, Тео.

Штурмовик. Если ты нисколько мне не доверяешь…

Горничная. Да нет же, я тебе доверяю вполне.

Штурмовик. Значит, нам, по-твоему, следует вовсе прикрыть наш общий счет в сберегательной кассе?

Горничная. Ну как ты мог такое подумать! У меня, если я возьму двадцать марок, останется там еще девяносто семь.

Штурмовик. Можешь не высчитывать мне с такой точностью. Знаю сам, сколько у нас на счету. Я понимаю, ты хочешь порвать со мной, потому что завела шашни с другим. Ты, пожалуй, еще хочешь проверить наши книжки?

Горничная. Никаких я шашней не заводила.

Штурмовик. Тогда скажи, в чем дело?

Горничная. Ты же все равно решил не давать.

Штурмовик. Откуда я знаю? Ты, может, просишь на какое-нибудь нехорошее дело. Я сознаю свою ответственность.

Горничная. Прошу на самое хорошее. И если бы мне не нужно было, я бы не просила, ты знаешь это сам.

Штурмовик. Ничего я не знаю. Знаю только, что тут пахнет паленым. Зачем тебе вдруг понадобились двадцать марок? Кругленькая сумма! Ты беременна?

Горничная. Нет.

Штурмовик. Уверена, что нет?

Горничная. Уверена.

Штурмовик. Если до меня дойдет, что ты затеваешь что-то незаконное, если только я что-нибудь такое пронюхаю — крышка! Прямо тебе говорю. Ты, верно, слышала сама: все, что делается против зачатого плода, есть тягчайшее преступление, какое только ты можешь совершить. Если немецкий народ перестанет размножаться, тогда конец его исторической миссии.

Горничная. Но, Тео, я просто не понимаю, о чем ты говоришь. Ничего такого нет, будь что-нибудь такое, я тебе сказала бы, это касалось бы и тебя. Но раз уж у тебя такие мысли, я лучше скажу все как есть. Просто я хочу добавить Фриде на покупку зимнего пальто.

Штурмовик. А почему твоя сестра не может сама купить себе пальто?

Горничная. Да как же она купит его на свою пенсию? Она получает по инвалидности всего двадцать шесть марок восемьдесят пфеннигов в месяц.

Штурмовик. А «Зимняя помощь»? То-то и есть, что вы совершенно не доверяете национал-социалистскому государству. Я это понял давно по тем разговорам, которые ведутся здесь, на этой кухне. Думаешь, я не заметил, как ты кисло приняла сейчас мой фокус?

Горничная. Ничуть не кисло.

Штурмовик. Кисло! Так же точно, как эти парни, которые вдруг сразу распрощались.

Горничная. Если ты хочешь знать мое истинное мнение, мне тоже кое-что не понравилось.

Штурмовик. Что же тебе не понравилось, осмелюсь спросить?

Горничная. Что ты ловишь несчастных бедняков своими представлениями и фокусами и всякими штуками. Мой отец тоже безработный.

Штурмовик. Так. Я только и ждал, что ты мне это скажешь. Меня и так уже сомнения разбирали во время разговора с этим Линке.

Горничная. Ты хочешь сказать, что собираешься его подловить на том, что он тут наговорил тебе же в угоду? И когда сами же мы его на то подзуживали.

Штурмовик. Ничего я не хочу сказать, как тебе уже сказано. А если тебе не по вкусу то, что я делаю, исполняя свой долг, так я тебе на это заявляю: ты можешь прочитать в «Моей борьбе», что сам фюрер не считал для себя зазорным проверять настроения в народе, и это долгое время было его прямым делом, когда он служил в рейхсвере. И делалось это ради Германии и дало большие результаты.

Горничная. Ну если ты так со мной, Тео, то я хочу только знать, могу ли я получить свои двадцать марок, вот и все.

Штурмовик. Я скажу тебе только одно: я не в таком настроении, когда можно что-нибудь у меня вытянуть.

Горничная. Что значит — вытянуть? Мои это деньги или твои?

Штурмовик. Как ты странно вдруг заговорила о наших общих сбережениях! Для того мы, что ли, убрали евреев, чтобы из вас теперь сосали кровь собственные наши соплеменники!

Горничная. Как ты можешь говорить такие вещи по поводу двадцати марок!

Штурмовик. У меня и так немало расходов. За одни только сапоги двадцать семь марок заплачено.

Горничная. Как? Вам же их выдали бесплатно?

Штурмовик. Да, так мы думали. И я поэтому выбрал самые первосортные. А потом поставили нам всем в счет, и мы сели в лужу.

Горничная. Двадцать семь марок за одни только сапоги? А какие же другие расходы?

Штурмовик. Другие расходы?

Горничная. Ты же сказал, что у тебя много расходов.

Штурмовик. Так сразу не вспомнишь. Да и вообще нечего мне учинять допрос. Можешь не беспокоиться, я тебя не обману. И насчет двадцати марок я тоже как-нибудь соображу.

Горничная (плача). Тео, это же просто невозможно, как ты мог сказать мне, что с деньгами все в порядке, и вдруг оказывается, что нет. Я просто не знаю, что теперь и думать. Хоть двадцать-то марок осталось у нас на счету — из всех наших денег?

Штурмовик (хлопает ее по плечу). Кто же говорит, что у нас ничего не осталось на счету? Ерунда. Ты можешь на меня положиться. То, что ты мне доверила, то будет в полной сохранности, как в несгораемом шкафу. Ну, веришь ты своему Тео?

У тебя просто нервы не в порядке, ты переутомилась. Ну, я отправился на учение. Значит, в пятницу я за тобой зайду. Хайль Гитлер! (Уходит.)

Кухарка. Что тут между вами вышло? Поссорились? Тео молодец. Побольше бы нам таких. Ничего серьезного, конечно?

Горничная (все еще плача). Минна, не можете ли вы поехать к вашему брату и сказать, что ему нужно остерегаться?

Кухарка. Чего?

Горничная. Ну так… вообще…

Кухарка. Из-за сегодняшнего? Неужели вы думаете?… Но разве Тео способен на такое?

Горничная. Я и сама теперь не знаю, что мне думать, Минна. Он так изменился. Они его совсем испортили. Нехорошая у него компания. Четыре года мы с ним были вместе, и теперь мне вдруг стало казаться, точно… Я попрошу вас, посмотрите у меня на спине, там нет креста?

Правосудие Перевод В. Топер

Судья. Войдите.

Следователь. Доброе утро.

Судья. Доброе утро, господин Таллингер. Я вызвал вас по делу Геберле, Шюнта, Гауницера. Откровенно говоря, мне в этом деле не все ясно.

Следователь.?

Судья. Из материалов следствия видно, что означенный случай произошел в ювелирном магазине Арндта, то есть в магазине, принадлежащем еврею?

Следователь.?

Судья. А Геберле, Шюнт, Гауницер и по сей день состоят в отряде штурмовиков номер семь?

Значит, отряд не счел нужным наложить на них взыскание?

Надо полагать, что после этого происшествия, взволновавшего весь квартал, отряд, со своей стороны, расследовал дело?

Я был бы вам очень благодарен, Таллингер, если бы вы мне до судебного разбирательства несколько… осветили дело.

Следователь (без всякого выражения). Второго декабря прошлого года в восемь часов пятнадцать минут утра в ювелирный магазин Арндта на Шлеттовштрассе ворвались штурмовики Геберле, Шюнт и Гауницер и после короткой перебранки нанесли пятидесятичетырехлетнему Арндту рану в затылок. При этом магазину был причинен материальный ущерб, выразившийся в сумме одиннадцать тысяч двести тридцать четыре марки. Расследование, произведенное уголовным розыском седьмого декабря прошлого года, показало…

Судья. Дорогой Таллингер, все это есть в деле. (С досадой показывает на обвинительный акт, занимающий одну страницу.) Такого тощего и невнятного заключения мне еще ни разу не приходилось видеть, а уж за последние месяцы я достаточно нагляделся! Но то, что вы говорите, здесь все же написано. Я надеялся, что вы расскажете мне кое-что о подоплеке этого дела.

Следователь. Пожалуйста, господин судья.

Судья. Ну?

Следователь. Никакой подоплеки нет, господин судья.

Судья. Неужели, Таллингер, вы считаете, что дело ясное?

Следователь (ухмыляясь). Нет, этого я не считаю.

Судья. По-видимому, во время драки исчезли ювелирные изделия. Их отобрали?

Следователь. Как будто нет.

Судья.?

Следователь. Господин судья, у меня жена, дети.

Судья. И у меня, Таллингер.

Следователь. Вот то-то.

Видите ли, Арндт ведь еврей.

Судья. Это я понял уже по фамилии.

Следователь. Вот то-то. Одно время соседи поговаривали, что в его семье имел место случай осквернения расы.

Судья (начиная прозревать). Ага! А кто был в этом замешан?

Следователь. Дочь Арндта. Ей девятнадцать лет, и, говорят, хорошенькая.

Судья. Официальное расследование было?

Следователь (уклончиво). Нет. Слухи вскоре прекратились.

Судья. Кто же их распространял?

Следователь. Домовладелец. Некий фон Миль.

Судья. Он, вероятно, не хотел иметь в своем доме еврейский магазин?

Следователь. Мы тоже так думали. Но он, видимо, взял назад жалобу.

Судья. Тем не менее этим до некоторой степени объясняется озлобление против Арндта в данном квартале. И молодые люди действовали, так сказать, в состоянии национального аффекта…

Следователь (решительно). Не думаю, господин судья.

Судья. Чего вы не думаете?

Следователь. Что Геберле, Шюнт и Гауницер будут особенно напирать на осквернение расы.

Судья. Почему?

Следователь. Имя замешанного в этом деле арийца нигде официально не значится. Мало ли кто это может быть. Он может оказаться всюду, где арийцы в большом числе. А где арийцы в особенно большом числе? Словом, отряд номер семь не желает, чтобы на суде касались этого пункта.

Судья (сердито). Зачем же вы мне об этом сообщаете?

Следователь. Вы сказали, что у вас жена и дети. Для того и сообщил, чтобы вы не касались этого пункта. Вдруг кто-нибудь из соседей-свидетелей заговорит об этом.

Судья. Понимаю. А вообще-то я мало что понимаю в этом деле.

Следователь. Между нами: чем меньше вы будете понимать, тем лучше.

Судья. Вам легко говорить. А я должен вынести приговор.

Следователь (неопределенно). Да-а.

Судья. Остается одно: провокация со стороны Арндта. Иначе этого случая не объяснишь.

Следователь. Совершенно с вами согласен, господин судья.

Судья. В чем выразилась провокация?

Следователь. По их показаниям, они были спровоцированы самим Арндтом и неким безработным, которого Арндт нанял сгребать снег. Они будто бы отправились выпить по кружке пива, и, когда они проходили мимо магазина, безработный Вагнер и сам Арндт, стоявший в дверях, стали осыпать их непристойной бранью.

Судья. Свидетелей, вероятно, у них нет?

Следователь. Есть. Домовладелец, тот самый фон Миль, показал, что он видел в окно, как Вагнер спровоцировал штурмовиков. А компаньон Арндта, некий Штау, в тот же день пришел в помещение отряда и сказал Геберле, Шюнту и Гауницеру, что Арндт всегда, и в частности в разговоре с ним, презрительно отзывался о штурмовиках.

Судья. Ах, вот как? У Арндта есть компаньон? Ариец?

Следователь. Ну конечно. Кто же берет еврея для вывески?

Судья. Так не станет же его компаньон показывать против него?

Следователь (с хитрой улыбкой). А может быть, и станет.

Судья (раздраженно). Как же так? Ведь если на суде будет доказано, что Арндт спровоцировал Геберле, Шюнта и Гауницера, фирма не сможет требовать возмещения убытков.

Следователь. А почему вы думаете, что этот Штау заинтересован в возмещении убытков?

Судья. Не понимаю. Он же компаньон Арндта.

Следователь. Вот то-то.

Судья.?

Следователь. Мы установили, то есть узнали стороной — это неофициальные сведения, — что этот Штау свой человек в отряде номер семь. Он сам бывший штурмовик, а возможно, и сейчас состоит в каком-нибудь отряде. Поэтому Арндт, вероятно, и взял его в компаньоны. Штау уже был раз замешан в одном налете штурмовиков. Но тогда они не на таковского напали, и дело с большим трудом удалось замять. Я, конечно, не утверждаю, что и тут не обошлось без него… Но, во всяком случае, это довольно опасный субъект. Только, пожалуйста, все это строго между нами, я рассказал это только потому, что вы сказали о жене и детях.

Судья (качая головой). Все-таки я не понимаю, какая польза господину Штау от того, что фирма понесет убыток в одиннадцать тысяч с лишним марок?

Следователь. Ведь драгоценности так и не обнаружены. То есть у Геберле, Шюнта и Гауницера их нет. И продавать их они тоже не продавали.

Судья. Так.

Следователь. Никто не может требовать от Штау, чтобы он продолжал вести дело с компаньоном, который признан виновным в провокационных действиях против штурмовиков. А раз ответственность за понесенные убытки падает на Арндта, то он и должен возместить их Штау. Ясно?

Судья. Да, это действительно очень ясно. (С минуту задумчиво смотрит на следователя, лицо которого снова приняло казенно бесстрастное выражение) По-видимому, нужно остановиться на том, что Арндт спровоцировал штурмовиков. Совершенно очевидно, что общественное мнение против него. Вы сами сказали, что его домохозяин уже подавал жалобу по поводу возмутительных нравов в семье Арндта. Да-да, я помню, этого пункта не надо касаться. Но, во всяком случае, можно предполагать, что и с этой стороны выселение Арндта будет встречено благожелательно. Благодарю вас, Таллингер, вы оказали мне большую услугу. (Протягивает следователю сигару.)

Прокурор (судье). Можно к вам на минутку?

Судья (чистит яблоко). Пожалуйста.

Прокурор. Я по поводу дела Геберле, Шюнта, Гауницера.

Судья (рассеянно). Да?

Прокурор. Дело, правда, в достаточной степени ясное…

Судья. Да. Откровенно говоря, я даже не понимаю, зачем прокуратура возбудила это дело.

Прокурор. А как же? Случай получил огласку, вызвал недовольство. Даже в национал-социалистских кругах настаивали на следствии.

Судья. Я вижу тут типичный случай еврейской провокации, и больше ничего.

Прокурор. Вздор, милейший Голь! Напрасно вы думаете, что наши обвинительные акты, хотя они и немногословны, не заслуживают пристального внимания. Я так и думал, что вы в простоте души пойдете по линии наименьшего сопротивления. Только осторожней, не сядьте в лужу. И оглянуться не успеете, как очутитесь в какой-нибудь глухой дыре, в Померании. А там в наше время довольно-таки неуютно.

Судья (в недоумении, перестав жевать яблоко). Ничего не понимаю. Неужели вы хотите сказать, что намерены оправдать еврея Арндта?

Прокурор (с пафосом). Еще бы не намерен! Да он и не думал никого провоцировать. Вы что же полагаете? Если он еврей, так он не найдет справедливости перед судом Третьей империи? Очень странные у вас взгляды, любезный Голь!

Судья (с досадой). Да я же никаких взглядов не высказываю. Просто у меня сложилось впечатление, что Геберле, Шюнт и Гауницер были спровоцированы.

Прокурор. Но ведь спровоцировал их не Арндт, а безработный, ну этот, который снег сгребал… как его… Вагнер!

Судья. Об этом, дорогой Шпитц, в вашем заключении нет ни слова.

Прокурор. Совершенно верно. До сведения прокуратуры дошло только то, что три штурмовика напали на Арндта. И прокуратура, как и надлежит, вмешалась в это дело. Но если, предположим, свидетель фон Миль покажет на суде, что во время происшествия Арндта вообще не было на улице, а что, напротив, безработный… ну как его… Вагнер, произносил ругательства по адресу штурмовиков, то суду с этим придется считаться.

Судья (с изумлением). Это покажет фон Миль?! Так ведь он же домовладелец, который хочет выселить Арндта из своего Дома. Не станет же он показывать в его пользу.

Прокурор. Теперь вы уже фон Миля подозреваете! Почему вы думаете, что он будет лгать под присягой? А известно ли вам, что фон Миль, помимо того что он эсэсовец, имеет большие связи в министерстве юстиции? Я бы советовал вам, любезный Голь, считать его порядочным человеком.

Судья. Да я ничего не говорю. Кто же в наше время станет винить человека за то, что он не хочет, чтобы в его доме был еврейский магазин?

Прокурор (великодушно). Если владелец магазина аккуратно платит за наем…

Судья (дипломатично). Говорят, что фон Миль уже раз подавал на него жалобу…

Прокурор. Ах, так и это вам известно? Но с чего вы взяли, что это было сделано с целью выселить его? Тем более что жалоба была взята обратно. По-моему, это скорей свидетельствует о хороших отношениях между ними. Не будьте же так наивны, дорогой Голь.

Судья (начинает сердиться). Дорогой Шпитц, это все не так просто. Компаньон Арндта, который, как я полагал, должен бы покрывать его, собирается его топить, а домохозяин, который должен бы топить его, собирается его покрывать. Пойди пойми что-нибудь!

Прокурор. А за что же мы жалованье получаем?

Судья. Ужасно запутанное дело. Сигару хотите?

(В мрачном раздумье.) Но если на суде будет установлено, что провокации со стороны Арндта не было, он может предъявить отряду иск о возмещении убытков.

Прокурор. Во-первых, он не может предъявить иск отряду, в крайнем случае он может предъявить его персонально Геберле, Шюнту и Гауницеру, у которых нет ни гроша… А скорее всего ему придется предъявить иск безработному, ну как его… Вагнеру. (С ударением.) Во-вторых, я думаю, он все-таки поостережется подавать жалобу на штурмовиков.

Судья. Где он сейчас находится?

Прокурор. В больнице.

Судья. А Вагнер?

Прокурор. В концентрационном лагере.

Судья (со вздохом облегчения). Ну конечно, принимая во внимание все обстоятельства, Арндт, вероятно, не станет подавать жалобу. Да и Вагнер не станет особенно настаивать на своей невиновности. Но только штурмовикам едва ли понравится, что еврея оправдали.

Прокурор. Так ведь на суде будет установлено, что они стали жертвами провокации. А исходила ли провокация от еврея или от марксиста — какая им разница.

Судья (все еще сомневаясь). Нет, не скажите. Все-таки во время стычки между безработным Вагнером и штурмовиками ювелирному магазину был нанесен ущерб. Это бросает тень на отряд.

Прокурор. Ну что же делать. На всех не угодишь. А кому угождать, это уж, любезный Голь, вам должно подсказать ваше национальное сознание. Могу вам только сообщить, что в национал-социалистских кругах и, в частности, в высшем эсэсовском руководстве определенно ожидают большей твердости от германских судей.

Судья (с глубоким вздохом). Правосудие в наше время не такое простое дело, дорогой Шпитц. Согласитесь сами.

Прокурор. Не спорю. Но есть прекрасное изречение нашего министра юстиции, которого вы можете держаться: законно лишь то, что Германии впрок.

Судья (без энтузиазма). Да-да.

Прокурор. Действуйте смелей. (Встает,) Теперь вы знаете подоплеку. Значит, дело ясней ясного. До скорого, милейший Голь. (Уходит.)

Судья. Вызовите еще раз следователя Таллингера из комнаты свидетелей. Только незаметно.

Слушайте, Таллингер, хорош бы я был, если бы последовал вашему совету и признал поведение Арндта провокационным. Господин фон Миль готов будто бы показать под присягой, что спровоцировал штурмовиков безработный Вагнер, а вовсе не Арндт.

Следователь (с непроницаемым видом). Да, так говорят, господин судья.

Судья. Что это значит — так говорят? Что говорят?

Следователь. Что ругался Вагнер.

Судья. А это неправда?

Следователь (с сердцем). Господин судья, как мы можем утверждать, правда это или…

Судья (твердо). Послушайте, Таллингер, что я вам скажу. Помните, вы находитесь в германском суде. Отвечайте: сознался Вагнер или не сознался?

Следователь. Я могу только сказать, что лично я не был в концентрационном лагере. В протоколе дознания — сам Вагнер болен, у него что-то с почками, — сказано, что сознался. Но…

Судья. Значит, сознался! Какое же еще «но»?

Следователь. Он инвалид войны, был ранен в шею. Так вот Штау — знаете, компаньон Арндта, — показал, что он вообще громко говорить не может. Как мог фон Миль из окна второго этажа слышать ругань…

Судья. На это возразят, что не обязательно иметь громкий голос, чтобы оскорбить кого-нибудь. Достаточно красноречивого жеста. У меня создалось впечатление, что именно такого рода лазейку прокуратура хочет оставить штурмовикам. Точнее говоря, именно эту лазейку, и только эту.

Следователь. Вот то-то, господин судья.

Судья. А что показал Арндт?

Следователь. Что его вообще при этом не было, а голову он разбил при падении с лестницы. И больше от него ничего нельзя добиться.

Судья. Должно быть, он ни в чем не виноват, просто его впутали в это дело.

Следователь. Вот то-то, господин судья.

Судья. А штурмовой отряд должен бы удовлетвориться тем, что Геберле, Шюнта и Гауницера оправдают.

Следователь. Вот то-то, господин судья.

Судья. Что вы заладили, как попугай: вот то-то, вот то-то!..

Следователь. Вот то-то, господин судья.

Судья. Что вы хотите этим сказать, Таллингер? Вы не обижайтесь на меня, вы же понимаете, что я немного нервничаю. Я знаю, что вы честный человек, и если вы мне дали совет, так не зря.

Следователь (смягчаясь). А вам не приходило в голову, что прокурор просто метит на ваше место и расставляет вам ловушку? Это теперь часто делается. Допустим, вы признаете еврея невиновным. Он никого не провоцировал. Его вообще не было при перепалке. Голову ему поранили случайно во время другой драки. Значит, после выздоровления Арндт возвращается в свой магазин. Штау, его компаньон, не может помешать ему в этом. А магазину нанесен ущерб в сумме одиннадцати тысяч марок. Значит, и Штау терпит убытки, потому что он не может требовать возмещения с Арндта. И Штау — я этих субъектов знаю — обратится со своими претензиями к отряду номер семь. Сам-то он воздержится, потому что он компаньон еврея, а следовательно, еврейский приспешник. Но он найдет, кого послать вместо себя.

Тогда начнут говорить, что штурмовики в порыве национального энтузиазма воруют ювелирные изделия. Вы можете себе легко представить, как отнесутся штурмовики к вашему приговору. Этого у нас вообще никто не поймет. Как может в Третьей империи еврей оказаться правым, а штурмовики неправыми?

Судья. Что там за шум? Минутку, Таллингер. (Звонит.)

Что там происходит?

Служитель. Зал переполнен. Все коридоры забиты, никто пройти не может. А штурмовики заявляют, что получили приказ быть на суде, и требуют, чтобы их пропустили.

Следователь (продолжает). Вам тогда житья не будет. Послушайте меня, держитесь за Арндта и не трогайте штурмовиков.

Судья (в изнеможении подпирает голову рукой). Ну спасибо, Таллингер, я еще подумаю.

Следователь. Да, подумать вам не мешает, господин судья. (Уходит.)

Судья. Сбегайте, пожалуйста, к господину Фею, советнику окружного суда, и скажите ему, что я прошу его зайти ко мне на минутку.

Служанка. Вы когда-нибудь свою голову дома забудете. Просто беда с вами. Ну что вы сегодня забыли? Подумайте-ка хорошенько: самое главное! (Протягивает ему завтрак.) Завтрак забыли! Вот и наелись бы опять горячих крендельков, а потом мучались бы животом, как на прошлой неделе. Не бережете вы себя.

Судья. Ну ладно, Мари.

Служанка. Еле-еле прорвалась к вам. Весь суд набит штурмовиками — пришли дело слушать. Ну, сегодня им покажут, правда? Вот и в мясной все говорят: хорошо, что еще есть закон! Подумать только! Ни с того ни с сего напасть на коммерсанта! Половина штурмовиков — бывшие уголовники, это весь квартал знает. Не будь у нас закона, они бы, чего доброго, и церковь унесли. Это они из-за колец сделали: у Геберле невеста есть, а невеста эта еще году нет как по панели ходила. А на безработного с простреленным горлом, на Вагнера, тоже они навалились, когда он снег сгребал, все видели. Среди бела дня разбойничают, весь квартал в страхе держат, а скажешь что — подкараулят и изобьют до полусмерти.

Судья. Ладно, ладно, Мари, ступайте!

Служанка. Я им сказала в мясной: будьте покойны, господин судья их научит уму-разуму, правда ведь? Все хорошие люди за вас будут стоять, в этом не сомневайтесь. Только завтрак свой ешьте потихоньку, не давитесь, это ведь вредно, ну я ухожу, вам пора дело слушать, смотрите не очень там расстраивайтесь, а еще лучше — позавтракайте до суда, минутку-то уж подождут, зато вы спокойно покушаете. Берегите себя, помните — здоровье дороже всего, ну я ухожу, не мне вас учить, и я вижу, вам уже не сидится, а мне еще нужно в бакалейную. (Уходит.)

Советник. Ты меня звал?

Судья. Есть у тебя минутка времени? Я хотел посоветоваться с тобой. У меня сейчас очень каверзное дело будет слушаться.

Советник (садится). Да, дело штурмовиков.

Судья (ходивший взад и вперед по комнате, останавливается). Откуда ты знаешь?

Советник. Об этом у нас еще вчера говорили. Очень неприятное дело.

Судья (взволнованно бегает по комнате). А что у вас говорят?

Советник. Не завидуют тебе. (С любопытством.) Что ты думаешь делать?

Судья. В том-то и беда, что не знаю. Но я, по правде сказать, не предполагал, что этим делом так интересуются.

Советник (с удивлением). Вот как?

Судья. По-видимому, этот компаньон Арндта — опасный субъект.

Советник. Так говорят. Но фон Миль тоже не ангел.

Судья. О нем что-нибудь известно?

Советник. Не много, но достаточно. У него, понимаешь ли ты, связи.

Судья. В высоких сферах?

Советник. В очень высоких.

(Осторожно.) Если ты еврея отведешь, а Геберле, Шюнта и Гауницера оправдаешь на том основании, что безработный Вагнер спровоцировал их, а потом поспешил укрыться в магазине, то, по-моему, штурмовики будут довольны. Арндт ведь не станет на них жаловаться.

Судья (озабоченно). Он-то не станет, а его компаньон? Он будет требовать возвращения пропавших вещей. И тогда все руководство штурмовых отрядов взъестся на меня.

Советник (обдумав этот довод, которого он явно не ожидал). Но если ты закопаешь еврея, фон Миль тебе непременно шею сломает, это в лучшем случае. Ты, должно быть, не знаешь, что у него просроченные векселя. Он держится за Арндта, как утопающий за соломинку.

Судья (с ужасом). Векселя?

Советник. Войдите!

Служитель. Господин судья, я просто не знаю, куда посадить господина генерального прокурора и господина Шенлинга, председателя окружного суда. Хоть предупреждали бы заранее.

Советник (так как судья молчит). Освободите два места и не мешайте нам.

Судья. Только их недоставало!

Советник. Фон Миль ни за что не допустит, чтобы Арндта засудили, ведь это верное разорение. Арндт ему нужен.

Судья (совершенно убит). Как дойная корова.

Советник. Этого я не говорил. И я вообще не понимаю, как ты можешь приписывать мне такие мысли, решительно не понимаю. Я категорически заявляю, что не сказал ни единого слова против господина фон Миля. Мне очень жаль, Голь, что приходится это подчеркивать.

Судья (взволнованно). Что ты, Фей, как ты можешь так со мной разговаривать? При наших отношениях!

Советник. Какие такие «наши отношения»? Не могу же я вмешиваться в дела, которые ты ведешь. Хочешь — ссорься с министром юстиции, хочешь — с штурмовым отрядом, словом, решай как знаешь. В наше время каждый должен думать о себе.

Судья. Я и думаю о себе. Я только не знаю, что придумать. (Подходит к двери и прислушивается к шуму в зале,)

Советник. Да, прискорбно.

Судья (с отчаянием). Господи, я же на все готов, пойми ты это! Тебя точно подменили. Я решу так или этак, как прикажут, но я же должен знать, что мне приказано. Если этого не знаешь, так и правосудия больше нет!

Советник. Я на твоем месте не стал бы кричать, что правосудия больше нет, Голь.

Судья. Что я опять не так сказал? Я вовсе не это имел в виду. Я только хочу сказать, что когда интересы так противоречивы…

Советник. В Третьей империи нет противоречий.

Судья. Конечно, конечно. Разве я спорю? Что ты каждое мое слово как на аптекарских весах взвешиваешь?

Советник. Почему бы и нет? Я судья.

Судья (обливаясь потом). Если бы стали взвешивать на весах каждое слово каждого судьи, дорогой Фей! Да я готов разобрать это дело самым тщательным, самым добросовестным образом, но мне должны сказать, какое решение диктуется высшими интересами. Если я решу, что еврей не выходил из магазина, разозлится домовладелец… нет — компаньон… я уже совсем запутался… а если я признаю, что спровоцировал штурмовиков безработный, то домовладелец, фон… постой, постой, как раз фон Миль хочет, чтобы… За что меня сажать в глухую дыру в Померании? У меня грыжа, и я не хочу связываться со штурмовиками, и, наконец, у меня же семья, Фей! Хорошо моей жене говорить, чтобы я просто разобрал, как было дело. После этого в лучшем случае очнешься в больнице. Разве я ставлю вопрос о налете? Я ставлю вопрос о провокации. Так что же от меня хотят? Я, конечно, засужу не штурмовиков, а еврея или безработного, но которого из них засудить? Как мне выбрать между безработным и евреем, иначе говоря, между компаньоном и домовладельцем? В Померанию я ни за что не поеду, уж лучше в концентрационный лагерь! Это же невозможно, Фей. Что ты на меня так смотришь, точно я подсудимый! Ведь я же, кажется, на все готов!

Советник (встав с кресла). В том-то и дело, что одной готовности мало, дорогой мой.

Судья. Как же я должен решить?

Советник. Предполагается, господин Голь, что совесть подсказывает судье его решение. Запомните это! Имею честь.

Судья. Ну конечно. Совесть и разумение. Но в этом, данном случае что я должен выбрать? Скажи, Фей!

(Снимает трубку.) Да?… Эмми?… От чего отказались? От партии в кегли?… Кто звонил?… Адвокат Приснитц?… Он-то откуда знает? Что это значит? Это значит, что я должен вынести приговор. (Вешает трубку.)

Служитель. Дело Геберле, Шюнта и Гауницера, господин судья.

Судья (собирает бумаги). Иду.

Служитель. Господина председателя окружного суда я посадил на места для прессы. Он ничего, остался доволен. А вот господин генеральный прокурор отказался сесть на скамью свидетелей. Он, видимо, хотел сесть за судейский стол. Но тогда вам, господин судья, пришлось бы слушать дело, сидя на скамье подсудимых! (Глупо смеется своей шутке.)

Судья. Нет-нет, туда я ни за что не сяду.

Служитель. Не сюда, не сюда, вот в эту дверь. А где же папка с обвинительным заключением?

Судья (окончательно потеряв голову). Да, она мне нужна, а то я, пожалуй, не буду знать, кто обвиняемый, что, а? Так куда же нам все-таки посадить генерального прокурора?

Служитель. Да вы книжку с адресами захватили, господин судья. Вот ваша папка. (Сует ему под мышку.)

Жена-еврейка Перевод Вл. Нейштадта

Жена. Это вы, доктор?… Говорит Юдифь Кейт. Добрый вечер. Я хотела только сказать, что теперь вам придется поискать другого партнера в бридж. Я уезжаю… Нет, ненадолго, недели на две… В Амстердам… Да, говорят, весной там чудесно… У меня там друзья… Нет, не в единственном числе… Напрасно сомневаетесь… С кем вы теперь будете играть в бридж?… Но ведь мы и так уже две недели не играем… Ну конечно, Фриц тоже был простужен. В такой холод вообще нельзя играть в бридж… Я так и сказала. Да что вы, доктор, с чего бы? Нисколько… Ведь у Текли гостила мать… Знаю… С какой стати мне пришло бы это в голову?… Нет, это не внезапно. Я давно собиралась, только все откладывала, а теперь мне пора… Да, в кино пойти нам уже тоже не придется. Кланяйтесь Текле. Может быть, вы как-нибудь в воскресенье позвоните ему. Так до свидания! Да, конечно, с удовольствием!.. Прощайте! (Вешает трубку и набирает другой номер.) Говорит Юдифь Кейт. Нельзя ли позвать фрау Шэкк?… Я хочу проститься с тобой, я уезжаю ненадолго… Нет, я здорова, просто хочется повидать новые места, новых людей… Да, что я хотела тебе сказать, во вторник вечером у Фрица будет профессор, может быть, и вы зайдете? Я ведь сегодня ночью уезжаю. Да, во вторник… Нет, я только хотела сказать, что уезжаю сегодня ночью, так вот я подумала, отчего бы и вам не прийти?… Ну хорошо, скажем — несмотря на то, что меня не будет. Я же знаю, что вы не из таких, ну что ж, время беспокойное и всем приходится быть начеку. Так вы придете?… Если у Макса будет время?… У него будет время, скажи ему, что придет профессор… Ну, мне пора. Прощай. (Вешает трубку и набирает еще номер.) Гертруда, ты? Это я, Юдифь. Прости, если помешала… Благодарю. Я хотела тебя спросить, не могла бы ты присмотреть за Фрицем, я уезжаю на несколько месяцев… Вот как? Ты же его сестра… Почему тебе не хочется?… Никто ничего не подумает, и, уж во всяком случае, не Фриц… Конечно, он знает, что мы с тобой не очень дружим… но… ну хорошо, он сам тебе позвонит. Да, я ему скажу… Все ведь более или менее налажено, но квартира несколько велика… Кок убирать его кабинет, Ида знает, пусть там хозяйничает… По-моему, она очень расторопная, и Фриц привык к ней… И вот что еще — пожалуйста, не пойми это превратно, — он не любит разговоров до обеда, не забудешь? Я всегда воздерживалась… Ну не будем сейчас спорить об этом, до отхода поезда осталось мало времени, а я еще не уложила вещи… Последи за его костюмами и напомни ему, что нужно пойти к портному, он заказал пальто. И позаботься, чтобы у него в спальне подольше топили, он спит всегда с открытым окном, а еще слишком холодно… Нет, я не думаю, что ему нужно закаляться, прости, Гертруда, у меня больше нет времени… Я тебе очень благодарна, и мы же будем писать друг другу. Прощай. (Вешает трубку и набирает еще номер.) Анна? Говорит Юдифь. Слушай, я сейчас уезжаю… Нет, это необходимо, становится слишком трудно… Слишком трудно!.. Нет, Фриц не хочет, и он еще ничего не знает. Я просто уложила вещи… Не думаю… Не думаю, чтобы он стал особенно возражать. Для него это становится слишком трудно по внешним причинам. Нет, об этом мы не уславливались… Мы вообще никогда об этом не говорили, никогда!.. Нет, он не переменился, напротив… Слушай, я хотела бы, чтобы вы немного развлекали его, хотя бы в первое время… Да, особенно по воскресеньям, и уговорите его переехать… Квартира слишком велика для него. Я бы охотно забежала к тебе проститься, но ведь ваш швейцар, понимаешь?… Ну прощай, нет-нет, не приезжай на вокзал, ни под каким видом!.. Прощай, я напишу… Непременно. (Вешает трубку. Во время разговора она курила. Теперь она сжигает записную книжку, которую перелистывала, ища номера телефонов. Несколько раз прохаживается по комнате. Потом начинает говорить, репетируя маленькую речь перед мужем, и становится ясно, что муж всегда сидит на определенном кресле.) Так вот, Фриц, я уезжаю. Пожалуй, мне следовало давно уже это сделать, ты не сердись, что я не могла решиться, но… (Остановилась, задумалась. Начинает снова.) Фриц, не надо удерживать меня, мне нельзя оставаться… Ясно же, что я погублю тебя. Я знаю, ты не трус, полиции ты не боишься, но есть вещи пострашнее. Они не отправят тебя в концлагерь, но не сегодня-завтра закроют перед тобой двери клиники. Ты ничего не скажешь, но ты заболеешь. Не хочу я, чтобы ты тут сидел без дела, перелистывал журналы. Я уезжаю из чистого эгоизма, только и всего. Молчи… (Снова останавливается и снова начинает.) Не говори, что ты не изменился, — это неправда! На прошлой неделе ты вполне объективно заметил, что процент евреев среди ученых не так-то уж велик. Всегда начинается с объективности. И почему ты постоянно твердишь мне теперь, что никогда во мне не был так силен еврейский национализм. Конечно, я националистка. Это заразительно. Ах, Фриц, что с нами случилось! (Останавливается. Начинает снова.) Я не говорила тебе, что хочу уехать, давно уже хочу, потому что, как только взгляну на тебя, слова застревают в горле. В самом деле, нужно ли объясняться, Фриц? Ведь все уже решено. Какой бес вселился в них? Чего они, в сущности, хотят? Что я им сделала? Политикой я никогда не занималась. Разве я была за Тельмана? Я же из тех буржуазных дам, которые держат прислугу и так далее, и вдруг оказывается, что на это имеют право только блондинки. Я последнее время часто вспоминаю, как много лет назад ты сказал мне, что существуют очень ценные люди и менее ценные и что одним дают инсулин при диабете, а другим не дают. А я-то, дура, согласилась с этим. Теперь они сортируют людей по новому признаку, и теперь я в числе неполноценных. Поделом мне. (Останавливается. Начинает снова.) Да, я укладываю вещи. Не притворяйся, что ты этого не замечал. Фриц, все можно вынести, кроме одного: неужели в последний час мы не взглянем честно друг другу в глаза? Нельзя, чтобы они этого добились, Фриц. Они сами лгут и хотят всех принудить ко лжи. Десять лет назад, когда кто-то сказал мне, что я совсем не похожа на еврейку, ты тут же возразил: нет, похожа. Меня это порадовало. Все было ясно. Зачем же теперь нам ходить вокруг да около? Я уезжаю, потому что иначе тебя лишат должности. Потому что с тобой и сейчас уже не здороваются в клинике и потому что ты уже не спишь по ночам. Не говори, что я не должна уезжать. Я тороплюсь, потому что не хочу дождаться того дня, когда ты скажешь мне: уезжай. Это только вопрос времени. Стойкость — это тоже вопрос времени. Она может выдержать определенный срок, точно так, как перчатки. Хорошие перчатки носятся долго, но не вечно. Не думай, что я сержусь. Нет, сержусь. Почему я должна со всем соглашаться? Что плохого в форме моего носа, в цвете моих волос? Меня вынуждают бежать из города, в котором я родилась, чтобы им остался лишний паек масла. Что вы за люди? Да-да, и ты. Вы изобрели квантовую теорию, остроумнейшие методы лечения, и вы позволяете этим дикарям командовать вами. Вам внушают, что вы завоюете мир, но вам не разрешают иметь жену по своему выбору. Искусственное дыхание и «Помни, солдат, о задаче своей: каждою пулей русского сбей». Вы чудовища или подлизы чудовищ! Да, неразумно, что я это говорю, но к чему разум в таком мире, как наш? Ты сидишь и смотришь, как твоя жена укладывает чемоданы, и молчишь. У стен есть уши, да? Так вы же молчите! Одни подслушивают, другие молчат. Фу, черт! Мне лучше бы помолчать. Если бы я тебя любила, я бы молчала. А я ведь и вправду тебя люблю. Подай мне белье — вон то. Видишь, какое нарядное. Оно мне понадобится. Мне тридцать шесть лет, это еще не старость, но долго заниматься экспериментами мне уже нельзя. В той стране, куда я попаду, это не должно повториться. Человек, за которого я выйду, должен иметь право держать меня при себе. И пожалуйста, не говори, что ты будешь высылать мне деньги, ты же знаешь, что тебе этого не разрешат. И не делай вид, что это на какой-нибудь месяц. То, что здесь происходит, продлится не один месяц. Ты это знаешь, и я знаю. Так что не говори: всего-то на несколько недель, подавая мне шубу, — ведь шуба-то понадобится мне только зимой. И не будем называть это несчастьем. Будем называть это позором. Ах, Фриц! (Умолкает.)

Муж. Ты что это? Порядок наводишь?

Жена. Нет.

Муж. Зачем ты укладываешь вещи?

Жена. Хочу уехать.

Муж. Что случилось?

Жена. Мы же как-то говорили, что мне следовало бы на время уехать. Здесь ведь теперь не слишком приятно.

Муж. Какие глупости!

Жена. Так что же, оставаться мне?

Муж. А ты куда, собственно, думаешь поехать?

Жена. В Амстердам. Только бы уехать.

Муж. Но ведь у тебя там никого нет.

Жена. Никого.

Муж. Почему же ты не хочешь остаться? Во всяком случае, из-за меня тебе незачем уезжать.

Жена. Незачем.

Муж. Ты знаешь, что я ничуть к тебе не переменился. Ты это знаешь, Юдифь?

Жена. Да.

Муж. Никаких других причин для твоего отъезда нет?

Жена. Ты же знаешь.

Муж. Может быть, это не так уж глупо. Тебе нужно подышать свежим воздухом. Здесь можно задохнуться. Я приеду за тобой. Два-три дня, что я пробуду по ту сторону границы, освежат и меня.

Жена. Верно.

Муж. Да и вообще, долго здесь так продолжаться не может. Откуда-нибудь придет перемена. Все это кончится, как воспалительный процесс.

Жена. Конечно. Ты видел Шэкка?

Муж. Да, то есть мы столкнулись на лестнице. Мне кажется, он уже жалеет, что они разошлись с нами. Он был явно смущен. В конце концов им придется ослабить нажим на нас, интеллигентов. С одними лакеями, которые только и умеют что спину гнуть, воевать не пойдешь. И люди не так уж сильно хамят, если им давать отпор. Ты когда хочешь ехать?

Жена. В девять пятнадцать.

Муж. А куда посылать тебе деньги?

Жена. Лучше всего — Амстердам, главный почтамт, до востребования.

Муж. Я добьюсь специального разрешения. Черт возьми, не могу же я допустить, чтобы моя жена жила на десять марок в месяц! В общем, все это большое свинство. На душе у меня просто отвратительно.

Жена. Если ты приедешь за мной, тебе станет легче.

Муж. Хоть почитать газету, в которой что-нибудь сказано.

Жена. Гертруде я звонила. Она будет присматривать за тобой.

Муж. Совершенно излишне. Из-за нескольких недель…

Жена (начинает опять укладываться). А теперь подай мне, пожалуйста, шубу.

Муж (подает ей шубу). В конце концов, всего-то на несколько недель.

Шпион Перевод А. Гуровича

Служанка. Фрау Климбч с мужем спрашивают, дома ли господа?

Муж (резко). Нет.

Жена. Ты должен был сам подойти к телефону. Они ведь знают, что мы никуда не могли уйти.

Муж. Почему это мы никуда не могли уйти?

Жена. Потому что идет дождь.

Муж. Это еще не причина.

Жена. Да и куда бы мы могли пойти? Они сразу об этом подумают.

Муж. Мало ли куда можно пойти.

Жена. Так почему же мы не идем?

Муж. А куда нам идти?

Жена. Если бы хоть дождя не было.

Муж. А куда бы мы пошли, если бы дождя не было?

Жена. Прежде можно было, по крайней мере, встречаться с людьми.

Напрасно ты не подошел к телефону. Теперь они знают, что мы не хотим поддерживать с ними знакомство.

Муж. Ну и пусть знают!

Жена. Неприятно, что мы сторонимся их теперь, когда все начали их сторониться.

Муж. Мы их не сторонимся.

Жена. Так почему им тогда не прийти к нам?

Муж. Потому что этот Климбч надоел мне до смерти.

Жена. Прежде ты этого не говорил.

Муж. Прежде! Не раздражай ты меня своим вечным «прежде»!

Жена. Во всяком случае, прежде ты не оборвал бы знакомства с ним потому, что школьная инспекция что-то против него затевает.

Муж. Ты, значит, хочешь сказать, что я трус?

Так позвони им и скажи, что мы вернулись из-за дождя.

Жена (не двигается с места). Может быть, спросить Лемке, не зайдут ли они?

Муж. Чтобы они опять доказывали нам, что мы с недостаточным рвением относимся к противовоздушной обороне?

Жена (мальчику). Клаус Генрих, отойди от радио!

Муж. И, как нарочно, сегодня идет дождь. Что за несчастье! Нечего сказать, удовольствие жить в стране, где дождь — это целое несчастье!

Жена. По-твоему, очень умно говорить вслух такие вещи?

Муж. У себя, в моих четырех стенах, я могу говорить что мне угодно. Я не позволю, чтобы мне в моем собственном доме… (Умолкает.)

Неужели нельзя обойтись без служанки, у которой отец квартальный наблюдатель?

Жена. Об этом мы, кажется, уже достаточно говорили. В конце концов ты сказал, что это имеет свои преимущества.

Муж. Тебя послушать, чего только я не говорил. Вот скажи такое твоей мамаше, и мы попадем в хорошенькую историю.

Жена. О чем я говорю с моей матерью — это…

Больше ничего не нужно, Эрна, можете идти. Я сама налью.

Служанка. Большое спасибо, сударыня. (Уходит.)

Мальчик (отрываясь от газеты). Все священники так делают, папа?

Муж. Что делают?

Мальчик. Что здесь написано.

Муж. Что это ты читаешь? (Вырывает у него газету из рук.)

Мальчик. Наш группенфюрер сказал нам — можете читать все, что пишут в этой газете.

Муж. Группенфюрер мне не указ. Что тебе можно и чего тебе нельзя читать, решаю я.

Жена. Вот десять пфеннигов, Клаус Генрих, поди купи себе что-нибудь.

Мальчик. Да ведь дождь идет. (Нерешительно подходит к окну.)

Муж. Если они не перестанут печатать отчеты о процессах священников, я вообще откажусь от подписки на эту газету.

Жена. А на какую ты подпишешься? Ведь это печатают во всех.

Муж. Если такие мерзости печатаются во всех газетах, то я не стану читать ни одной. И от этого я буду знать не меньше, чем сейчас, что делается на свете.

Жена. Собственно, не так плохо, что они наводят чистоту.

Муж. Все это только политика.

Жена. Во всяком случае, нас это не касается. Мы ведь протестанты.

Муж. Но народу не все равно, если при мысли о ризнице ему мерещатся всякие гадости.

Жена. Ну, а что же им делать, если такие вещи действительно происходят?

Муж. Что им делать? Не мешало бы им хоть раз на себя оборотиться. У них в Коричневом доме^{152} будто бы вполне чисто.

Жена. Но ведь эти процессы доказывают оздоровление нашего народа, Карл!

Муж. Оздоровление! Хорошенькое оздоровление! Если это называется здоровьем, то я предпочитаю болезнь.

Жена. Ты сегодня все время нервничаешь. Что-нибудь случилось в школе?

Муж. Что могло случиться в школе? И пожалуйста, не тверди постоянно, что я нервничаю, именно от этого я и начинаю нервничать.

Жена. Почему мы вечно спорим, Карл? Прежде…

Муж. Этого только я и ждал! «Прежде»! Ни прежде, ни теперь я не желал и не желаю, чтобы кто-нибудь отравлял воображение моего сына.

Жена. Кстати, где он?

Муж. Откуда мне знать?

Жена. Ты видел, как он ушел?

Муж. Нет.

Жена. Не понимаю, куда он мог деться. (Зовет.) Клаус Генрих!.. (Выбегает из комнаты. Слышно, как она зовет сына. Через некоторое время она возвращается.) Он действительно ушел!

Муж. Почему бы ему и не уйти?

Жена. Дождь льет как из ведра!

Муж. Незачем так волноваться, если мальчику захотелось выйти из дому.

Жена. Что мы, собственно, говорили?

Муж. Какое это имеет к нему отношение?

Жена. Ты так несдержан последнее время.

Муж. Во-первых, это вовсе не так, а во-вторых, если бы даже я действительно был несдержан последнее время, то какое это имеет отношение к тому, что мальчика нет дома?

Жена. Но ведь они всегда прислушиваются.

Муж. Ну и?…

Жена. «Ну и…» Что, если он начнет болтать? Ты ведь знаешь, что им вколачивают в голову в «Гитлерюгенде». От них же прямо требуют, чтобы они доносили обо всем. Странно, что он так тихонько ушел.

Муж. Глупости.

Жена. Ты не заметил, когда он ушел?

Муж. Он довольно долго стоял у окна.

Жена. Хотела бы я знать, что он успел услышать.

Муж. Но ведь ему известно, что бывает, когда на кого-нибудь донесут.

Жена. А тот мальчик, о котором рассказывал Шмульке? Его отец до сих пор в концлагере. Если бы мы хоть знали, до каких пор он оставался тут в комнате.

Муж. Все это совершеннейший вздор! (Пробегает по другим комнатам и зовет мальчика.)

Жена. Странно, что он, не сказав ни слова, просто взял и ушел. Это на него не похоже.

Муж. Может быть, он пошел к товарищу?

Жена. Тогда он у Муммерманов. Я сейчас позвоню туда. (Снимает телефонную трубку.)

Муж. Уверен, что это ложная тревога.

Жена (у телефона). Говорит фрау Фурке. Добрый день, фрау Муммерман. Скажите, Клаус Генрих у вас?… Нет?… Не понимаю, куда он пропал… Вы не знаете, фрау Муммерман, комитет «Гитлерюгенд» открыт по воскресеньям?… Да?… Большое спасибо, Я сейчас позвоню туда. (Вешает трубку.)

Муж. Что он, собственно, мог слышать?

Жена. Ты говорил про газету. И про Коричневый дом, что было уже совершенно лишнее. Ты ведь знаешь, какой он истинный немец.

Муж. А что я такого сказал про Коричневый дом?

Жена. Неужели ты не помнишь? Что там не все чисто.

Муж. Но это ведь нельзя истолковать как враждебный выпад. Не все чисто, или, как я сказал в более мягкой форме, не все вполне чисто — что уже составляет разницу, и притом довольно существенную, — это скорее шутливое замечание в народном духе, так сказать, в стиле обыденной разговорной речи, которое всего лишь означает, что, вероятно, даже там кое-что не всегда обстоит так, как хотелось бы фюреру. И я намеренно подчеркнул этот оттенок вероятности, сказав, как я отлично помню, что даже и там тоже «как будто» не все вполне — заметь, именно «не вполне» — чисто. Как будто! А не наверно! Я не могу сказать, что то или иное там нечисто, для этого у меня нет никаких данных. Не бывает людей без недостатков. Только это я и хотел сказать, да и то в самой смягченной форме. Сам фюрер выступал однажды с гораздо более резкой критикой по этому поводу.

Жена. Я тебя не понимаю. Со мной тебе незачем так разговаривать.

Муж. Ну знаешь, как сказать. Мне ведь совершенно неизвестно, где и с кем ты болтаешь о том, что может иной раз вырваться сгоряча у себя дома. Разумеется, я далек от того, чтобы обвинять тебя в легкомысленном распространении слухов, порочащих твоего мужа, точно так же как я ни на минуту не допускаю, чтобы мой мальчик мог предпринять что-либо против своего отца. Но делать зло и отдавать себе в этом отчет — вовсе не одно и то же.

Жена. Замолчи наконец! Лучше бы ты следил за своим языком! Я все время ломаю голову и не могу вспомнить, когда именно ты сказал, что в гитлеровской Германии жить нельзя; до того или после того, как ты говорил о Коричневом доме.

Муж. Я вообще ничего подобного не говорил.

Жена. Ты в самом деле разговариваешь со мной так, как будто я полиция! Я же только пытаюсь вспомнить, что мог слышать мальчик.

Муж. Гитлеровская Германия — выражение не из моего лексикона.

Жена. И про квартального наблюдателя, и что в газетах сплошное вранье, и то, что ты на днях говорил о противовоздушной обороне. Мальчик вообще не слышит от тебя ничего положительного! Это безусловно плохо действует на юную душу и только разлагает ее, а фюрер всегда повторяет, что молодежь Германии — это ее будущее. Но мальчик, конечно, вовсе не такой, чтобы просто побежать туда и донести. Ох, мне прямо-таки тошно.

Муж. У него мстительный характер.

Жена. За что же он стал бы мстить?

Муж. А кто его знает, всегда найдется что-нибудь. Может быть, за то, что я отнял у него лягушку.

Жена. Но это было еще на прошлой неделе.

Муж. Он таких вещей не забывает.

Жена. А зачем ты ее отнял?

Муж. Потому что он не ловил для нее мух. Он морил ее голодом.

Жена. У него действительно слишком много других дел.

Муж. Лягушке от этого не легче.

Жена. Но он ни слова об этом с тех пор не говорил, а сейчас я дала ему десять пфеннигов. И вообще мы ему ни в чем не отказываем.

Муж. Да, это называется подкупом.

Жена. Что ты хочешь сказать?

Муж. Они сейчас же заявят, что мы пытались его подкупить, чтобы он держал язык за зубами.

Жена. Как ты думаешь, что они могут с тобой сделать?

Муж. Да все! Разве существуют для них границы? Изволь тут быть учителем! Воспитателем юношества! От этих юношей у меня душа в пятки уходит!

Жена. Но ведь ты ни в чем не замешан?

Муж. Каждый в чем-нибудь да замешан. Все под подозрением. Ведь достаточно заподозрить человека в том, что он подозрителен.

Жена. Но ведь ребенок не может быть надежным свидетелем. Ребенок же не понимает, что он говорит.

Муж. Это по-твоему. Но с каких это пор они стали нуждаться в свидетелях?

Жена. А нельзя ли придумать, как объяснить твои замечания? Чтобы видно было, что он тебя просто неправильно понял.

Муж. Что я, собственно, такое сказал? Я уже ничего не помню. Во всем виноват этот проклятый дождь. Начинаешь злиться. В конце концов, я последний стал бы возражать против духовного возрождения, переживаемого сейчас немецким народом. Я предсказывал все это еще в конце тридцать второго года.

Жена. Карл, мы не можем сейчас тратить время на эти разговоры. Нам надо условиться обо всем, и притом немедленно. Нельзя терять ни минуты.

Муж. Я не могу поверить, чтобы Клаус Генрих был способен на это.

Жена. Прежде всего — насчет Коричневого дома и мерзостей.

Муж. Я и звука не сказал о мерзостях.

Жена. Ты сказал, что в газете сплошь мерзости и что ты откажешься от подписки.

Муж. Ах, в газете! Но не в Коричневом доме!

Жена. Предположим, ты сказал, что осуждаешь мерзости, которые происходят в ризнице. И считаешь вполне вероятным, что именно эти люди, которые сидят теперь на скамье подсудимых, в свое время сочиняли сказки об ужасах Коричневого дома и распускали слухи, что там не все чисто? И что им еще тогда не мешало на себя оборотиться? И что вообще ты сказал мальчику: отойди от радио и почитай лучше газету, так как ты держишься того взгляда, что молодежь в Третьей империи должна открытыми глазами смотреть на то, что происходит вокруг.

Муж. Все это ничуть не поможет.

Жена. Карл, только не падай духом! Надо быть твердым, как фюрер всегда нам…

Муж. Как я могу предстать перед судом, когда свидетелем будет выступать моя собственная плоть и кровь и давать показания против меня!

Жена. Не надо так смотреть на это.

Муж. Напрасно мы дружили с этими Климбчами. Какое легкомыслие!

Жена. Но он же цел и невредим.

Муж. Да, но расследование уже затевается.

Жена. Если бы все, кому грозит расследование, ставили на себе крест…

Муж. Как по-твоему, квартальный наблюдатель имеет что-нибудь против нас?

Жена. Ты думаешь — на случай, если у него запросят сведения? Ко дню рождения я послала ему коробку сигар, и к Новому году я тоже не поскупилась.

Муж. Наши соседи, Гауффы, дали ему пятнадцать марок!

Жена. Так они в тридцать втором еще читали «Форвертс, а в мае тридцать третьего вывесили черно-бело-красный флаг!»^{153}

Муж. Телефон!

Жена. Подойти?

Муж. Не знаю.

Жена. Кто это может быть?

Муж. Подожди немного. Если позвонят еще раз, тогда подойдешь.

Это же не жизнь!

Жена. Карл!

Муж. Иуду ты родила мне! Сидит за столом, прихлебывает суп, которым мы же его кормим, и караулит каждое слово, которое произносят его родители… Шпион!

Жена. Этого ты не имеешь права говорить!

Как по-твоему, нужно как-то приготовиться?

Муж. Как по-твоему, они прямо придут вместе с ним?

Жена. Разве так не бывает?

Муж. Может быть, надеть мой Железный крест?

Жена. Это обязательно, Карл!

Но в школе у тебя ведь все в порядке?

Муж. Откуда мне знать! Я готов преподавать все, что они хотят. Но что именно они хотят? Если бы я знал! Разве я знаю, какой им требуется Бисмарк? Они бы еще помедленней выпускали новые учебники! Ты не можешь прибавить служанке еще десять марок? Она тоже вечно подслушивает.

Жена (кивает). А не повесить ли портрет Гитлера над твоим письменным столом? Так будет лучше.

Муж. Да, ты права.

Но если мальчик скажет, что мы нарочно перевесили портрет, это будет указывать, что мы чувствуем за собой вину.

Кажется, дверь скрипнула?

Жена. Я ничего не слышала.

Муж. А я говорю — скрипнула!

Жена. Карл! (Бросается к мужу и обнимает его.)

Муж. Не теряй мужества. Собери мне немного белья.

Мальчик. Что это с вами?

Жена. Где ты был?

Ты только конфеты купил?

Мальчик. А что же еще? Ясно. (Жуя конфеты, проходит через комнату и выходит в другую дверь.)

Муж. По-твоему, он правду говорит?

Хроника из времен тридцатилетней войны

^{154}

Действующие лица:

Мамаша Кураж.

Катрин, ее немая дочь.

Эйлиф, ее старший сын.

Швейцеркас, ее младший сын.

Вербовщик.

Фельдфебель.

Повар.

Командующий.

Полковой священник.

Интендант.

Иветта Потье.

Человек с повязкой.

Другой фельдфебель.

Старый полковник.

Писарь.

Молодой солдат.

Пожилой солдат.

Крестьянин.

Крестьянка.

Молодой человек.

Старуха.

Другой крестьянин.

Другая крестьянка.

Молодой крестьянин.

Прапорщик.

Солдаты.

Голос.

1

Вербовщик. Разве здесь сколотишь отряд, фельдфебель? Прямо хоть в петлю полезай. До двенадцатого я должен поставить командующему четыре эскадрона, а людишки здесь такие зловредные, что я даже спать по ночам перестал. Заарканил было одного, не посмотрел, что у него куриная грудь и расширение вен, сделал вид, будто все в порядке, напоил его как следует, он уже и подпись поставил, стал я платить за водку, а он просится на двор. Чую, дело неладно — и за ним. Точно, ушел, как вошь из-под ногтя. У них нет ни честного слова, ни верности, ни чувства долга. Я здесь потерял веру в человечество, фельдфебель.

Фельдфебель. Слишком давно не было здесь войны — это сразу видно. Спрашивается: откуда же и взяться морали? Мирное время — это сплошная безалаберщина, навести порядок может только война. В мирное время человечество растет в ботву. Людьми и скотом разбрасываются, как дерьмом. Каждый жрет, что захочет, скажем, белый хлеб с сыром, а сверху еще кусок сала. Сколько в этом вот городе молодых парней и добрых коней — ни одна душа не знает, никто не считал. Я бывал в местах, где лет, наверно, семьдесят не воевали, так там у людей еще и фамилий-то не было, они сами себя не знали. А где война — там тебе и списочки, и регистрация, и обувь тюками, и зерно мешками, там каждого человека, каждую скотинку возьмут на учет и заберут. Известно ведь: не будет порядка — не развоюешься.

Вербовщик. Как это правильно!

Фельдфебель. Как все хорошее, войну начинать очень трудно. Зато уж когда разыграется — не остановишь; люди начинают бояться мира, как игроки в кости — конца игры. Ведь когда игра кончена, нужно подсчитывать проигрыш. Но на первых порах война пугает людей. Она им в диковинку.

Вербовщик. Гляди, сюда едет фургон. Две бабы и два парня. Задержи старуху, фельдфебель. Если и на этот раз пшик, я больше на апрельском ветру зябнуть не стану, так и знай.

Мамаша Кураж. С добрым утром, господин фельдфебель!

Фельдфебель (становится поперек пути). С добрым утром, честная компания! Кто вы такие?

Мамаша Кураж. Деловые люди. (Поет.)

Фельдфебель. Стоп, обозники. Вы чьи будете?

Старший сын. Второго Финляндского полка.

Фельдфебель. Где ваши бумаги?

Мамаша Кураж. Бумаги?

Младший сын. Да это же мамаша Кураж!

Фельдфебель. В первый раз слышу. Почему ее зовут Кураж?

Мамаша Кураж. Кураж меня зовут потому, фельдфебель, что я боялась разориться и сквозь пушечный огонь вывезла из Риги пятьдесят ковриг хлеба. Хлеб уже плесневел, того и гляди совсем пропал бы, выбора у меня не было.

Фельдфебель. Шутки долой. Где бумаги?

Мамаша Кураж (вынимая из жестянки кучу бумаг и слезая с фургона). Вот все мои бумаги, фельдфебель. Вот, пожалуйста, целый требник — огурцы завертывать, он у меня из Альтентинга, а вот карта Моравии, бог весть, случится ли мне там побывать, — если нет, то карта нужна мне, как собаке пятая нога; а вот здесь, видите, печатью удостоверяется, что моя сивка — не больна ящуром, она у нас, к сожалению, околела, а стоила пятнадцать гульденов, не мне, слава богу. Ну, что, довольно с вас бумаг?

Фельдфебель. Ты что, хочешь заморочить мне голову? Я тебя отучу от наглости. Ты прекрасно знаешь, что у тебя должна быть лицензия.

Мамаша Кураж. Выбирайте выражения и не говорите в присутствии моих малолетних детей, что я хочу вскружить вам голову, это неприлично, мы с вами незнакомы. Лицо порядочной женщины — вот моя лицензия во втором полку, и я не виновата, если вы не умеете читать такие лицензии. А печать себе на лицо ставить не дам.

Вербовщик. Фельдфебель, из этой особы так и прет дух непокорности. В лагере нужна дисциплина.

Мамаша Кураж. А я думала, нужна колбаса.

Фельдфебель. Имя.

Мамаша Кураж. Анна Фирлинг.

Фельдфебель. Значит, вы все Фирлинги?

Мамаша Кураж. Почему все? Фирлинг — это моя фамилия. Но не их.

Фельдфебель. Да ведь они же все твои дети?

Мамаша Кураж. Да, мои, но разве поэтому у них у всех должна быть одна и та же фамилия? (Указывает на старшего сына.) Вот этого, например, зовут Эйлиф Нойоцкий. Отец его всегда утверждал, что он Койоцкий или Мойоцкий. Мальчик его еще хорошо помнит. Впрочем, помнит он уже другого, француза с бородкой клинышком. Но вообще-то смышленостью он в отца; отец, бывало, стянет у крестьянина штаны с задницы, а тот и не заметит. Вот и получается, что у каждого из нас своя фамилия.

Фельдфебель. Что, у каждого другая?

Мамаша Кураж. Вы делаете вид, что вам непонятно.

Фельдфебель. Тогда этот, наверно, китаец? (Указывает на младшего сына.)

Мамаша Кураж. Не угадали. Швейцарец.

Фельдфебель. После француза?

Мамаша Кураж. После какого француза? Не знаю, о каком французе вы говорите. Не путайте, а то мы простоим здесь до ночи. Он швейцарец, но фамилия его Фейош, и эта фамилия не имеет никакого отношения к его отцу. У того была совсем другая фамилия, он строил крепости, да вот спился.

Фельдфебель. Так почему же его фамилия Фейош?

Мамаша Кураж. Не хочу вас обижать, но воображение у вас небогатое. Когда он появился на свет, я водила знакомство с одним мадьяром — вот он и Фейош. А мадьяру было все равно, у него уже тогда была атрофия почки, хотя он капли в рот не брал. Очень честный был человек. Мальчик в него.

Фельдфебель. Да ведь он же не был его отцом!

Мамаша Кураж. Но мальчик весь в него. Я зову его Швейцеркас, Сыр Швейцарский. Он хорошо тащит фургон. (Указывая на дочь.) А ее зовут Катрин Гаупт, она наполовину немка.

Фельдфебель. Милое семейство, нечего сказать.

Мамаша Кураж. Да, я со своим фургоном весь мир объехала.

Фельдфебель. Это мы все запишем. (Записывает.) Ты ведь из Баварии, из Бамберга, как же ты здесь очутилась?

Мамаша Кураж. Я не могу ждать, когда война пожалует в Бамберг.

Вербовщик. Вам бы подошли имена Иаков Бык и Исав Бык, ведь вы тащите фургон. Наверно, вы никогда и не вылезаете из упряжки?

Эйлиф. Мать, можно дать ему по рылу? Мне очень хочется.

Мамаша Кураж. Нельзя, стой спокойно. А теперь, господа офицеры, не нужны ли вам хорошие пистолеты или, например, пряжки? Ваша пряжка совсем стерлась, господин фельдфебель.

Фельдфебель. Мне нужно другое. Я вижу, ребята у тебя рослые, грудь колесом, ножищи как бревна. Хотел бы я знать, почему они уклоняются от военной службы.

Мамаша Кураж (быстро). Ничего не поделаешь, фельдфебель. Ремесло солдата не для моих сыновей.

Вербовщик. А почему не для них? Ведь оно же приносит доход, приносит славу. Сбывать сапоги дело бабье. (Эйлифу.) Ну-ка, подойди, покажи, есть у тебя мускулы, или ты мокрая курица.

Мамаша Кураж. Он мокрая курица. Если на него взглянуть построже, он упадет на месте.

Вербовщик. И если упадет на теленка, то зашибет его насмерть. (Хочет отвести Эйлифа в сторону.)

Мамаша Кураж. Оставь его в покое. Такой вам не подойдет.

Вербовщик. Он меня оскорбил, он назвал мое лицо рылом. Мы с ним сейчас отойдем в сторонку и поговорим, как мужчина с мужчиной.

Эйлиф. Не беспокойся, мать. Он свое получит.

Мамаша Кураж. Стой и не рыпайся, стервец! Я тебя знаю, тебе бы только драться. У него нож в голенище, он и зарезать может.

Вербовщик. Я вытащу у него нож, как молочный зуб. Пойдем, деточка.

Мамаша Кураж. Господин фельдфебель, я пожалуюсь полковнику. Он вас посадит. Лейтенант — жених моей дочери.

Фельдфебель (вербовщику). Не надо силком, брат. (Мамаше Кураж.) Чем тебе не нравится военная служба? Разве отец его не был солдат? Разве он не погиб, как порядочный человек? Ты же сама сказала.

Мамаша Кураж. Он совсем еще ребенок. Вы хотите отправить его на бойню, знаю я вас. Вы за него получите пять гульденов.

Вербовщик. Сначала он получит отличную шляпу и сапоги с отворотами.

Эйлиф. Получу, да не от тебя.

Мамаша Кураж. Пойдем рыбу удить, сказал рыбак червяку. (Швейцеркасу.) Беги и кричи, что твоего брата хотят украсть. (Вынимает нож.) Ну-ка, попробуйте, возьмите его. Я вас зарежу, сволочи. Я вам покажу, какой он вам солдат. Мы честно торгуем бельем и ветчиной, мы люди мирные.

Фельдфебель. Да, по твоему ножу сразу видно, что вы за мирные люди. И вообще, совести у тебя нет. Отдай нож, шлюха! Ты ведь сама призналась, что кормишься войной, да и чем другим тебе кормиться? А какая же война без солдат?

Мамаша Кураж. Солдаты пусть будут не мои.

Фельдфебель. Пускай, значит, война твоя жрет огрызок, а яблочко выплюнет! Чтобы война раскармливала твой приплод — это, выходит, пожалуйста, а чтобы ты платила оброк войне — это, выходит, дудки. Пускай, мол, война сама справляется со своими делами, так, что ли? Зовешься Кураж, да? А войны, кормилицы своей, боишься? Сыновья твои ее не боятся, это я о них знаю.

Эйлиф. Я войны не боюсь.

Фельдфебель. А чего ее бояться? Поглядите на меня: разве не впрок мне пошла солдатская жизнь? Я с семнадцати лет на службе.

Мамаша Кураж. До семидесяти тебе еще далеко.

Фельдфебель. Что ж, подожду.

Мамаша Кураж. Не пришлось бы ждать в могиле.

Фельдфебель. Ты говоришь, что я погибну, чтобы меня обидеть?

Мамаша Кураж. А вдруг это правда? А может, я вижу, что ты не жилец? А вдруг ты похож на покойника в отпуску, а?

Швейцеркас. Она ясновидящая, это все говорят. Она умеет предсказывать будущее.

Вербовщик. Ну, так предскажи будущее господину фельдфебелю. Ему, наверно, будет забавно послушать.

Фельдфебель. Вот еще, слушать всякую болтовню.

Мамаша Кураж. Дай-ка твой шлем.

Фельдфебель (дает ей шлем). Все эти гаданья дерьма собачьего не стоят. Разве что смеха ради.

Мамаша Кураж (достает лист пергамента и разрывает его на части). Эйлиф, Швейцеркас и Катрин, пусть и нас вот так же разорвут, если мы чересчур увлечемся войной. (Фельдфебелю.) В виде исключения я сделаю это для вас бесплатно. На этом клочке я нарисую черный крест. Черный крест — смерть.

Швейцеркас. А другие обрывки — чистые, понимаешь?

Мамаша Кураж. Теперь я их сложу и перемешаю. Все мы перемешаны уже во чреве материнском. Ну вот, тяни, узнаешь свою судьбу.

Вербовщик (Эйлифу). Я не беру первого встречного, все знают, что я человек разборчивый, но ты парень с огоньком, ты мне нравишься.

Фельдфебель (порывшись в шлеме). Чепуха! Жульничество, и ничего больше.

Швейцеркас. Он вытащил черный крест. Не жить ему на свете.

Вербовщик. Не робей, таких еще не было пуль, чтобы всех убивали.

Фельдфебель (хрипло). Ты меня надула.

Мамаша Кураж. Сам ты себя надул в тот день, как стал солдатом. А теперь мы поехали, война бывает не каждый день, мне некогда.

Фельдфебель. Нет, в бога душу, меня ты не проведешь. Сосунка твоего мы заберем, мы из него сделаем солдата.

Эйлиф. Хочу в солдаты, мать.

Мамаша Кураж. Заткнись, обормот финляндский.

Эйлиф. Швейцеркас тоже хочет в солдаты.

Мамаша Кураж. Новое дело! Придется и вам тянуть жребий, всем троим. (Уходит в глубь сцены и метит крестами клочья пергамента.)

Вербовщик (Эйлифу). Говорят, что в шведском лагере одни святоши, но это гнусная клевета наших врагов. Поют у нас только по воскресеньям, одну строфу, и то лишь те, у кого есть голос.

Мамаша Кураж (возвращается со шлемом фельдфебеля). Хотят удрать от матери, черти, рвутся на войну, как телята к соли. Вот сейчас погадаем, и они увидят, что, когда тебе говорят: «Пойдем, сынок, ты станешь офицером», — нечего уши развешивать. Очень боюсь, фельдфебель, что они у меня не уцелеют на войне. У них ужасные характеры, у всех троих. (Протягивает шлем Эйлифу.) На, тяни свой жребий.

(Вырывает его у него из рук.) Ну вот тебе, крест! Ох, несчастная я мать, горемычная родительница. Неужели он погибнет? Погибнет во цвете лет? Если он станет солдатом, он не выживет, это ясно. Слишком он смелый, весь в отца. Если он не будет умником, он разделит участь всего земного, гаданье это доказывает. (Голос ее становится властным.) Будешь умником?

Эйлиф. А почему же нет?

Мамаша Кураж. Так вот, ты будешь умником, если останешься с матерью, и пусть они себе смеются над тобой и называют тебя мокрой курицей — тебе наплевать.

Вербовщик. Если ты уже наложил в штаны, то лучше мне иметь дело с твоим братом.

Мамаша Кураж. Я же сказала — тебе наплевать. Вот и плюй! А теперь тащи жребий ты, Швейцеркас. За тебя я не так боюсь, ты малый честный.

Ох, что это ты так странно смотришь на листок? Ты-то уж, конечно, вынул чистенький. Не может быть, чтоб с крестом. Тебя-то уж я не потеряю. (Она берет листок.) Крест? И у него тоже! Может быть, потому, что он такой простак? Ох, и ты тоже пропадешь, если не будешь вести себя честно, как ты с пеленок приучен, и, скажем, покупая хлеб, прикарманишь сдачу. Только честность может тебя спасти. Погляди-ка, фельдфебель, разве это не черный крест?

Фельдфебель. Верно, крест. Не понимаю только, почему это я вдруг вытянул крест. Я никогда не лезу вперед. (Вербовщику.) Она не жульничает. Своим парням она напророчила то же самое.

Швейцеркас. И мне напророчила. Но я не боюсь.

Мамаша Кураж (Катрин). Теперь только за тебя я спокойна, ты сама крест: у тебя доброе сердце. (Протягивает ей шлем, но листок вынимает сама.) С ума сойти. Не может быть, я, наверно, ошиблась, когда перемешивала. Смотри, Катрин, не будь слишком добродушна, на твоем пути тоже крест. Веди себя тихо, тебе это нетрудно, ведь ты же немая. Ну вот, теперь вы все знаете. Будьте все осторожны, вам это нужно. А теперь — по местам, и поехали. (Она возвращает фельдфебелю шлем и взбирается на фургон.)

Вербовщик (фельдфебелю). Придумай что-нибудь.

Фельдфебель. Я плохо себя чувствую.

Вербовщик. Должно быть, ты простыл на ветру без шлема. Поторгуйся с ней. (Громко.) Ты бы хоть взглянул на пряжку, фельдфебель. Ведь эти добрые люди живут своей торговлей, разве не так? Эй, вы, фельдфебель хочет купить пряжку!

Мамаша Кураж. Полгульдена. Настоящая цена этой пряжке два гульдена. (Слезает с фургона.)

Фельдфебель. Пряжка не новая. Здесь такой ветер, надо рассмотреть ее как следует. (Берет пряжку и идет за фургон.)

Мамаша Кураж. По-моему, совсем не дует.

Фельдфебель. Может, она и стоит полгульдена, все-таки серебро.

Мамаша Кураж (идет к нему за фургон). Здесь добрых шесть унций.

Вербовщик (Эйлифу). А потом мы выпьем по стаканчику, мы ведь мужчины. Задаток у меня с собой, пойдем.

Мамаша Кураж. Так и быть, полгульдена.

Фельдфебель. Не понимаю. Я всегда стараюсь держаться позади. Фельдфебель — уж чего безопасней? Всегда можно других послать вперед, чтобы они покрыли себя славой. Даже обедать охота пропала. Я себя знаю, теперь кусок не полезет в горло.

Мамаша Кураж. Нельзя из-за этого так убиваться, чтобы даже аппетит пропадал. Не суйся вперед, и все дела. На вот, хлебни водки, братец. (Дает ему водки.)

Вербовщик (взял Эйлифа под руку и тянет его за собой в глубь сцены). Тебе дают десять гульденов чистоганом, и ты герой, ты сражаешься за короля, и бабы дерутся из-за тебя. И можешь дать мне по морде за то, что я тебя оскорбил. (Оба уходят.)

Мамаша Кураж. Сейчас, Катрин, сейчас. Господин фельдфебель еще не расплатился. (Пробует на зуб полгульдена.) Я люблю всякую монету проверить. Я, фельдфебель, уже нарывалась. Нет, монета в порядке. А теперь поехали дальше. Где Эйлиф?

Швейцеркас. Он ушел с вербовщиком.

Мамаша Кураж (после паузы). Эх ты, простак. (Катрин.) Я знаю, ты не можешь говорить, ты не виновата.

Фельдфебель. Хлебни-ка и ты водки, мать. Такие-то дела. Солдат — это еще не так плохо. Ты хочешь кормиться войной, а сама со своими детьми думаешь отсидеться в сторонке?

Мамаша Кураж. Теперь придется тебе вместе с братом тащить фургон, Катрин.

Фельдфебель (глядя им вслед).

2

Повар. Шестьдесят геллеров за эту паршивенькую птичку?

Мамаша Кураж. Паршивенькая птичка? Да это же жирная скотина! Неужели этот обжора-командующий не может выложить за него каких-нибудь несчастных шестьдесят геллеров? Горе вам, если вы оставите его без обеда.

Повар. Да я на десять геллеров дюжину таких куплю где угодно.

Мамаша Кураж. Что, такого каплуна вы достанете где угодно? Это в осаде-то, когда с голодухи у всех глаза на лоб скоро вылезут? Полевую крысу вы, может быть, и достанете, я говорю «может быть», потому что всех крыс сожрали, и за одной голодной полевой крысой пять человек гоняется чуть ли не полдня. Пятьдесят геллеров за огромного каплуна во время осады!

Повар. Ведь не они же нас осаждают, а мы их. Мы осаждаем, вдолбите это себе в голову.

Мамаша Кураж. Но жратвы у нас тоже нет, даже еще меньше, чем у них в городе. Еще бы, они запаслись заранее. Говорят, что они там живут в свое удовольствие. А мы! Я была у крестьян, у них нет ничего.

Повар. У них есть. Они припрятывают.

Мамаша Кураж (торжествующе). У них нет ничего. Они разорены, и точка. Они положили зубы на полку. Уж я насмотрелась: корешки из земли выкопают и едят, кожаный ремень сварят и пальчики облизывают. Вот оно как. А я отдавай каплуна за сорок геллеров!

Повар. За тридцать, а не за сорок. Я сказал: за тридцать.

Мамаша Кураж. Послушайте, это же особенный каплун. Какое это было талантливое животное! Говорят, он жрал только под музыку, у него даже был свой любимый марш. Он умел считать, такой он был смышленый. И вам жаль заплатить за него сорок геллеров? Командующий оторвет вам голову, если вы ничего не подадите на стол.

Повар. Видите, что я делаю? (Достает кусок говядины, и готовится его разрезать.) У меня есть кусок говядины, я его изжарю. Даю вам последний раз подумать.

Мамаша Кураж. Валяйте, жарьте. Мясо прошлогоднее.

Повар. Вчера вечером этот бык еще разгуливал, я видел его собственными глазами.

Мамаша Кураж. Значит, он уже при жизни вонял.

Повар. Ну, что ж, буду варить пять часов, жестким не будет. (Разрезает кусок.)

Мамаша Кураж. Положите побольше перцу, чтобы господин командующий не услыхал вони.

Командующий (похлопывая Эйлифа по плечу). Ну, сынок, входи к своему командующему и садись по правую руку от меня. Ты совершил подвиг, ты настоящий благочестивый воин. То, что ты сделал, ты сделал во имя бога, в войне за веру, это я особенно ценю, ты получишь золотой браслет, как только я возьму город. Мы пришли спасти их души, а они что, бессовестное, грязное мужичье! Они угоняют от нас скот! Зато попов своих они кормят до отвала. Но ты им дал урок хорошего поведения. Я налью тебе кружку красного, и мы с тобой выпьем. (Пьют.) Священнику не дадим ни хрена, он у нас святоша. А чего бы ты хотел на обед, душа моя?

Эйлиф. От куска мяса я бы не отказался.

Командующий. Повар, мяса!

Повар. И он еще приводит гостей, когда и так есть нечего.

Эйлиф. Повозишься с крестьянами, поколотишь их — и сразу есть хочется.

Мамаша Кураж. Иисусе, это же мой Эйлиф!

Повар. Кто?

Мамаша Кураж. Мой старший. Два года я его не видала. У меня украли его на дороге. Он здесь, видно, в большом фаворе, если сам командующий приглашает его на обед, а что у тебя за обед? Дерьмо! Ты слышал, чего пожелал гость: мяса! Послушай меня, забирай каплуна, он стоит один гульден.

Командующий (садится за стол с Эйлифом и полковым священником, орет). Тащи обед, Ламб, не то убью тебя, чертов повар!

Повар. Давай сюда, черт с тобой, вымогательница.

Мамаша Кураж. А я думала, это паршивенькая птичка.

Повар. Черт с ней, давай ее сюда, цена твоя бешеная, пятьдесят геллеров.

Мамаша Кураж. Я сказала: один гульден. Для моего старшего, для дорогого гостя господина командующего, мне ничего не жаль.

Повар (дает ей деньги). Ну так ощипай его хотя бы, пока я разведу огонь.

Мамаша Кураж (садится, ощипывает каплуна). Хотела бы я знать, какое он сделает лицо, когда меня увидит. Это мой смелый и умный сын. У меня есть еще и дурачок, но дурачок честный. Дочь — пустое место. Но она, по крайней мере, молчит, это уже кое-что.

Командующий. Выпей еще, сынок, это мое любимое фалернское, у меня осталась еще одна бочка, самое большее — две, но мне его не жалко, когда я вижу, что есть еще у моих ребят настоящая вера. А пастырь пускай опять на нас посмотрит, он только проповедует, а как дело делается, он не знает. Ну, а теперь, Эйлиф, сын мой, доложи нам подробнее, как ты перехитрил крестьян и захватил двадцать волов. Надеюсь, они скоро будут здесь.

Эйлиф. Через день, на худой конец — через два.

Мамаша Кураж. Какая предусмотрительность со стороны моего Эйлифа: волов пригонят только завтра. А то бы вы на моего каплуна и смотреть не стали.

Эйлиф. Значит, дело было так. Я узнал, что крестьяне тайком, по ночам, сгоняют в одно место волов, которых они от нас прятали по всему лесу. Оттуда волов должны были погнать в город. Я не стал мешать крестьянам. Пускай, думаю, сгоняют своих волов, им легче искать их в лесу, чем мне. А людей своих я довел до того, что они только о мясе и думали. Два дня я урезал и без того скудный паек. У них слюнки текли, когда они слышали какое-нибудь слово на «м», например «мята».

Командующий. Ты поступил умно.

Эйлиф. Возможно. Все остальное уже мелочи. Разве только вот, что у крестьян были дубинки, и их было втрое больше, чем нас. Они зверски на нас напали. Четверо мужиков загнали меня в кустарник, вышибли у меня меч из рук и кричат: «Сдавайся!» Что делать, думаю, они же сделают из меня фарш.

Командующий. Как же ты поступил?

Эйлиф. Я стал смеяться.

Командующий. Что-что?

Эйлиф. Стал смеяться. Завязался разговор. Я давай торговаться. Двадцать гульденов за вола, говорю, это мне не по карману. Предлагаю пятнадцать. Как будто я собираюсь платить. Они в замешательстве, чешут затылки. Тут я наклоняюсь, хватаю свой меч и рублю мужиков на мелкие части. В нужде побудешь — заповедь забудешь, правда?

Командующий. А ты что на это скажешь, пастырь?

Полковой священник. Строго говоря, таких слов в Библии нет, но господу богу ничего не стоило из пяти хлебов сделать пятьсот, так что и нужды, собственно говоря, не было, и он вполне мог требовать любви к ближнему; еще бы, все были сыты. Сейчас времена не те.

Командующий (смеется). Совсем не те. Так и быть, на этот раз дадим хлебнуть и тебе, фарисей. (Эйлифу.) Значит, ты их изрубил. Ну что ж, ты поступил правильно, моим храбрым солдатам будет что пожевать. Разве не сказано в Писании: «Что сотворил ты самому ничтожному из братьев моих, то ты мне сотворил»? А что ты им сотворил? Ты устроил им отличный обед из говядины, ведь они же не привыкли есть хлеб с плесенью. Прежде, бывало, они сперва наливали в шлем вино и крошили в него булочки, а уж потом шли в бой за веру.

Эйлиф. Да, я тут же наклонился, схватил свой меч и изрубил их на мелкие части.

Командующий. В тебе сидит молодой цезарь. Тебе бы увидеть короля.

Эйлиф. Я его видел издали. В нем есть что-то светлое. Мне хочется во всем подражать ему.

Командующий. У тебя уже есть какое-то сходство с ним. Я ценю таких солдат, как ты, Эйлиф, храбрых, мужественных. Они для меня как родные дети. (Ведет Эйлифа к карте.) Ознакомься с обстановкой, Эйлиф, тут еще много сил придется положить.

Мамаша Кураж (она слышала разговор в палатке и теперь ощипывает каплуна со злостью). Это, наверно, очень плохой командующий.

Повар. Прожорливый — верно, но почему плохой?

Мамаша Кураж. Потому что ему нужны храбрые солдаты, вот почему. Если у него хватает ума на хороший план разгрома врага, то зачем ему непременно храбрые солдаты? Обошелся бы и обыкновенными. Вообще, когда в ход идут высокие добродетели — значит, дело дрянь.

Повар. А я думал, это хороший знак.

Мамаша Кураж. Нет, плохой. Если какой-нибудь командующий или король — дурак набитый и ведет своих людей прямо в навозную кучу, то тут, конечно, нужно, чтобы люди не боялись смерти, а это как-никак добродетель. Если он скряга и набирает слишком мало солдат, то солдаты должны быть сплошными геркулесами. А если он бездельник и не хочет ломать себе голову, тогда они должны быть мудрыми как змеи, иначе им крышка. И верность нужна ему тоже какая-то особая, потому что он всегда требует от них слишком многого. Одним словом, сплошные добродетели, которые в порядочной стране, при хорошем короле или главнокомандующем, никому не нужны. В хорошей стране добродетели ни к чему, там можно быть обыкновенными людьми, не шибко умными и, по мне, даже трусами.

Командующий. Готов об заклад биться — твой отец был солдат.

Эйлиф. Еще какой, говорят. Мать меня поэтому всегда предостерегала… Я знаю одну песню.

Командующий. Спой нам! (Орет.) Скоро будет обед?

Эйлиф. Она называется: «Песня о солдате и бабе»^{156}. (Поет, отплясывая военный танец с саблей в руке.)

Мамаша Кураж (подхватывает в кухне песню, отбивая такт ложкой по горшку).

Эйлиф. Это что такое?

Мамаша Кураж (продолжает петь).

Командующий. Они у меня на кухне совсем распоясались!

Эйлиф (идет в кухню. Обнимает мать). Вот так встреча! А где остальные?

Мамаша Кураж (в объятьях сына). Все живы-здоровы. Швейцеркас теперь казначей Второго Финляндского. Хоть в бой-то у меня его не пошлют. Совсем удержать его в стороне никак не удалось.

Эйлиф. А как твои ноги?

Мамаша Кураж. По утрам через силу надеваю ботинки.

Командующий (подходит к ним). Ты, стало быть, его мать. Надеюсь, у тебя найдутся для меня еще сыновья такие, как этот.

Эйлиф. Ну разве мне не везет! Ты сидишь здесь в кухне и слышишь, как привечают твоего сына!

Мамаша Кураж. Да, я слышала. (Дает ему пощечину.)

Эйлиф (хватается за щеку). Это за то, что я захватил волов?

Мамаша Кураж. Нет, это за то, что ты не сдался, когда на тебя напали четверо и хотели сделать из тебя фарш! Разве я не учила тебя думать о себе? Эх ты, обормот финляндский!

3

Интендант. Я отдам вам мешок с пулями за два гульдена. Это дешево, но мне нужны деньги, потому что полковник уже два дня пьет с офицерами, и весь ликер вышел.

Мамаша Кураж. Это боеприпасы. Если у меня их найдут, меня будет судить военно-полевой суд. Вы продаете пули, негодяи, а солдатам нечем стрелять по врагу.

Интендант. Помилосердствуйте, рука руку моет.

Мамаша Кураж. Военного имущества я не беру. По такой цене.

Интендант. Вы сегодня же вечером можете тихонько продать этот мешок интенданту четвертого за пять гульденов, даже за восемь, если дадите ему расписку на двенадцать. У него вообще не осталось боеприпасов.

Мамаша Кураж. Почему же вы сами ему не продадите?

Интендант. Потому что я ему не доверяю, мы с ним приятели.

Мамаша Кураж (берет мешок). Ну, давай. (Катрин.) Снеси мешок и уплати ему полтора гульдена. (В ответ на протест интенданта.) Я сказала, полтора гульдена.

(Швейцеркасу.) Вот, получай свои подштанники. Смотри береги их, уже октябрь на дворе, того и гляди, может наступить осень, я сознательно говорю «может», а не «должна», я уже поняла, что ни на что нельзя полагаться, даже на времена года. Но что бы ни стряслось, твоя полковая касса должна быть в порядке. Касса в порядке?

Швейцеркас. В порядке, мать.

Мамаша Кураж. Помни, казначеем тебя назначили потому, что ты честен и не так смел, как твой брат. А главное — потому, что ты простак. Тебе-то уж не придет в голову улизнуть с кассой. Это меня успокаивает. Смотри же, не потеряй подштанники.

Швейцеркас. Не потеряю, мать, я спрячу их под матрац. (Хочет уйти.)

Интендант. Пойдем вместе, казначей.

Мамаша Кураж. Только не учите его своим штучкам.

Иветта (им вдогонку). Мог бы и попрощаться, интендант!

Мамаша Кураж (Иветте). Не люблю, когда они вместе. Это плохая компания для моего Швейцеркаса. А война разворачивается на славу. Она, как миленькая, протянется еще лет пять, прежде чем все страны в нее ввяжутся. Немножко дальновидности, немножко осторожности, и дела мои пойдут будь здоров. Ты что, не знаешь, что с твоей болезнью нельзя пить натощак?

Иветта. Кто сказал, что я больна? Это клевета.

Мамаша Кураж. Все говорят.

Иветта. Все врут. Мамаша Кураж, я в полном отчаянии, ведь из-за этого вранья все воротят от меня нос, как от тухлятины. И зачем только я вожусь со своей шляпкой? (Бросает в сердцах шляпку.) Вот я и пью с утра, раньше я так не делала, от этого появляются морщины, но теперь мне все равно. Во Втором Финляндском меня все знают. Лучше бы я осталась дома, когда мой первый меня бросил. Нашему брату гордость не пристала. Не научишься глотать дерьмо — не пробьешься.

Мамаша Кураж. Сейчас опять начнется все сначала — какой был Питер да как это случилось. Пощади хоть мою невинную дочь.

Иветта. Ей как раз полезно послушать, будет закалена, любовь ее не проймет.

Мамаша Кураж. Тут женщине никакая закалка не поможет.

Иветта. Я все равно расскажу, потому что мне от этого становится легче. Начну с того, что я выросла в прекрасной Фландрии. Ведь иначе я с ним и не встретилась бы и не торчала бы сейчас в Польше, потому что он был военный повар, блондин, голландец, но худой. Катрин, берегись худых, а я этого тогда не знала еще, и не знала я, что у него уже тогда была другая и что его уже вообще называли «Питер с трубкой», потому что даже во время этого самого он не вынимал изо рта трубки, такой это был для него пустяк. (Поет «Песню о братании».)

На свое несчастье, я поехала его догонять. Нигде я его так и не встретила, вот уже пять лет прошло. (Шатаясь, уходит за фургон.)

Мамаша Кураж. Подняла бы свою шляпку.

Иветта. Пусть берет кто хочет.

Мамаша Кураж. Вот тебе урок, Катрин. Не заводи шашни с солдатьем. Любовь во власти высших сил, имей в виду. Даже и с теми, кто не в армии, любовь — не сахар. Сначала он говорит, что готов целовать следы твоих ног, — кстати, ты их помыла вчера? — а потом ты становишься его служанкой. Твое счастье, что ты немая, тебе не нужно отказываться от своих слов и не нужно проклинать свой язык за то, что он сказал правду. Немота — это дар божий. А вот и повар командующего, что ему здесь надо?

Полковой священник. Я к вам по поручению вашего сына Эйлифа, а повар увязался со мной, вы на него произвели впечатление.

Повар. Я пошел с ним, чтобы подышать свежим воздухом.

Мамаша Кураж. Можете дышать сколько угодно, если будете вести себя прилично. А если нет, то все равно я с вами справлюсь. Что ему от меня нужно? Лишних денег у меня нет.

Полковой священник. Я должен переговорить, собственно, с его братом, с господином казначеем.

Мамаша Кураж. Его здесь нет, и вообще нигде его нет. Швейцеркас своему брату не казначей. И нечего ему вводить брата в соблазн и впутывать его в нехорошие дела. (Дает полковому священнику деньги из сумки, которая висит у нее на плече.) Передайте ему вот это. Грешно спекулировать на материнской любви, постыдился бы.

Повар. Скоро это кончится, он уйдет с полком. Кто знает, может быть, на смерть. Лучше прибавьте, а то будете потом раскаиваться. Вы, бабы, сначала упрямитесь, а потом каетесь. Стаканчик водки — это же пустяк, но, когда он нужен, вы его не поднесете, а потом, глядишь, лежит себе человек под зеленой травкой, и вы его уже оттуда не выкопаете.

Полковой священник. Не надо расстраиваться, повар. Погибнуть на войне — это счастье, а не неприятность. Это же священная война. Не обычная война, а особая, во имя веры, и, значит, богоугодная.

Повар. Это верно. С одной стороны, это война, где жгут, режут, грабят да и насилуют помаленечку, но, с другой стороны, она отличается от всех других войн тем, что ведется во имя веры, это ясно. Но вы должны признать, что и на такой войне человеку хочется промочить горло.

Полковой священник (мамаше Кураж, указывая на повара). Я пытался его удержать, но он говорит, что вы его обворожили, он бредит вами.

Повар (раскуривает маленькую трубку). Ничего дурного не было у меня на уме. Мне хотелось получить стаканчик водки из прекрасных рук — только и всего. Но я уже и за это наказан: всю дорогу священник отпускал такие шуточки, что я, наверно, и сейчас краснею.

Мамаша Кураж. Это в пасторском-то одеянии! Придется дать вам выпить, а то вы еще, чего доброго, со скуки пристанете ко мне с гнусными предложениями.

Полковой священник. Это искушение, как говорил один придворный священник, когда не мог устоять. (На ходу, оборачиваясь к Катрин.) А это что за привлекательная особа?

Мамаша Кураж. Это не привлекательная особа, а порядочная девушка.

Этим полякам, которые живут здесь, в Польше, нечего было вмешиваться. Что правда, то правда, король наш вторгся к ним с пехотой и конницей. Но вместо того, чтобы сохранять мир, поляки вмешались в свои собственные дела и напали на короля, хотя он их не трогал. И значит, это они нарушили мир, и вся кровь падет на их голову.

Полковой священник. Наш король^{157} заботился только о свободе. Император всех угнетал^{158} — и поляков и немцев. И король обязан был их освободить.

Повар. Верно, водка у вас отменная, ваше лицо меня не обмануло, а что касается короля, то свобода, которую он хотел ввести в Германии, влетела ему в копеечку. В Швеции он ввел налог на соль, а это, как я сказал, беднякам влетело в копеечку. Потом у него было еще много хлопот с немцами. Нужно было сажать их за решетку и четвертовать, потому что они привыкли быть рабами у императора. Еще бы, с теми, кто не хотел быть свободным, король намаялся. Сначала он хотел защитить от злодеев, особенно от императора, только Польшу, но во время еды аппетит разгорелся, и он защитил всю Германию. А она давай сопротивляться. Так что добрый король получил одни неприятности в награду за доброту и расходы, а расходы ему, конечно, пришлось покрывать налогами, это вызвало недовольство, но он на это плевал. На его стороне было как-никак слово божие. А то бы еще пошли толки, будто он делает все это из корысти. Так что совесть у него всегда была чиста, а для него это главное.

Мамаша Кураж. Сразу видно, что вы не швед, а то вы бы не стали так говорить о короле-герое.

Полковой священник. В конце концов, вы едите его хлеб.

Повар. Я не ем его хлеб, а пеку ему хлеб.

Мамаша Кураж. Победить его нельзя, нет, его народ верит в него. (Серьезно.) Послушать больших начальников, так они воюют только из страха божия, за доброе и прекрасное дело. А присмотришься — они совсем не такие дураки, и воюют они ради выгоды. Да и маленькие люди, вроде меня, не стали бы иначе в этом участвовать.

Повар. Точно.

Полковой священник. Вам, как голландцу, надо бы, находясь в Польше, сначала посмотреть, какой флаг здесь развевается, а уж потом высказывать свое мнение.

Мамаша Кураж. Мы здесь все, слава богу, евангелической веры. Будем здоровы!

В чем дело? Дайте мне сначала убрать белье, болваны. (Пытается спасти свое белье.)

Интендант. Католики! Внезапное нападение. Вряд ли успеем уйти. (Солдату.) Убери отсюда орудие! (Убегает.)

Повар. Бог ты мой, мне нужно к командующему. Кураж, я на днях снова приду, и мы побеседуем! (Бросается прочь.)

Мамаша Кураж. Постойте, вы забыли трубку.

Повар (издалека). Сохраните ее! Она мне понадобится.

Мамаша Кураж. Надо же, как раз тогда, когда у нас пошли заработки.

Полковой священник. Да, пойду-ка и я. Конечно, когда враг так близко, это опасно. Блаженны миролюбивые — вот правило войны. Если бы мне накинуть плащ…

Мамаша Кураж. Я не даю плащей напрокат, даже если дело идет о жизни и смерти. Я уже обожглась на этом.

Полковой священник. Но ведь моя вера подвергает меня особой опасности.

Мамаша Кураж (достает ему плащ). Я поступаю против своей совести. Бегите уж.

Полковой священник. Покорнейше благодарю, вы очень великодушны, но, может быть, лучше мне посидеть здесь, я, пожалуй, вызвал бы подозрение и привлек бы к себе внимание врага, если бы пустился бежать.

Мамаша Кураж (солдату). Оставь пушку в покое, осел, кто тебе за это заплатит? Я приму ее у тебя на хранение, ты же из-за нее погибнешь.

Солдат (убегая). Вы подтвердите, я пытался…

Мамаша Кураж. Подтвержу, клянусь тебе. (Замечает дочь в шляпке.) Ты зачем надела шляпку, ты что, шлюха? Сейчас же долой ее, ты совсем спятила? Это когда враг на пороге! (Срывает шляпу с головы Катрин.) Хочешь, чтобы они заметили тебя и сделали потаскухой? И туфли она тоже надела, эта блудница вавилонская! К черту туфли! (Хочет разуть ее.) Иисусе, помоги мне, господин священник, заставьте ее разуться. Я сейчас вернусь. (Бежит к фургону.)

Иветта (входит, пудрясь). Как вам это понравится, католики наступают? Где моя шляпа? Кто ее истоптал? Ведь не могу же я оставаться в таком виде, когда вот-вот придут католики. Что они обо мне подумают? Зеркала у меня тоже нет. (Священнику.) Как я выгляжу? Не слишком ли много пудры?

Полковой священник. Нет, как раз в меру.

Иветта. А где красные башмаки? (Не находит их, потому что Катрин прячет ноги под юбку.) Я оставила их здесь. Придется мне идти в свою палатку. Босиком! Позор! (Уходит.)

Мамаша Кураж (возвращается с полными пригоршнями золы. Катрин). Вот зола. (Швейцеркасу.) Что это ты тащишь?

Швейцеркас. Полковую кассу.

Мамаша Кураж. Брось ее! Отказначеился.

Швейцеркас. Мне ее доверили. (Идет в глубь сцены.)

Мамаша Кураж (полковому священнику). Сними-ка лучше пасторский сюртук, священник, а то и плащ не поможет. (Мажет золой лицо Катрин.) Стой спокойно. Вот так, немного грязи, и ты вне опасности. Вот несчастье! Во всем сторожевом охранении не было ни одного трезвого. Теперь знай зарывай свой талант в землю. Солдат, особенно католик, и чистое личико — и сразу на свете одной потаскухой больше. По целым неделям они ходят не жравши, а уж когда нажрутся, награбив, то на баб просто кидаются. Ну, теперь сойдет. Покажись-ка. Неплохо. Как будто в грязи вывалялась. Не дрожи. Теперь ничего с тобой не случится. (Швейцеркасу.) Куда ты дел свою кассу?

Швейцеркас. Я спрятал ее в фургоне, а что?

Мамаша Кураж (возмущенно). Что, в моем фургоне? Какая богопреступная глупость! Отвернуться не успела — и на тебе. Да они же повесят нас, всех троих!

Швейцеркас. Ну так я спрячу ее в другое место или убегу с ней!

Мамаша Кураж. Ты останешься здесь, теперь уже поздно.

Полковой священник (он переодевается в глубине сцены). Знамя, ради бога, знамя!

Мамаша Кураж (снимает полковое знамя). Матка бозка! Оно мне уже примелькалось. Двадцать пять лет оно у меня.

Швейцеркас. Третий день уже я здесь бездельничаю, и господин фельдфебель, — он всегда был добр ко мне, — господин фельдфебель, наверно, спрашивает, куда же это наш Швейцеркас делся с солдатским жалованьем?

Мамаша Кураж. Радуйся, что на твой след не напали.

Полковой священник. А я что? Я тоже не могу отслужить здесь молебен, потому что боюсь. Сказано: чем сердце полно, о том и язык глаголет, но беда мне, если он у меня возглаголет!

Мамаша Кураж. Такие-то дела! Один навязал мне на шею свою веру, а другой — свою кассу. Не знаю, что опаснее.

Полковой священник. Теперь мы воистину в руках божьих.

Мамаша Кураж. Не думаю, что наши дела уж так плохи, но по ночам я все-таки не могу уснуть. Без тебя, Швейцеркас, было бы легче. Я, кажется, с ними уже поладила. Я им сказала, что я против антихриста-шведа, у него, дескать, рожки, я сама видела — левый рожок немножко стерся. Во время допроса я вставила словечко насчет свечей для мессы; где бы их закупить по сходной цене? У меня это хорошо получилось, потому что отец Швейцеркаса был католик и он любил острить насчет свечей. Они мне не очень-то верят, но у них в полку нет маркитантов. Поэтому они смотрят на меня сквозь пальцы.

Полковой священник. Молоко хорошее. А что касается количества, то нам придется умерить наши шведские аппетиты. Мы все-таки побеждены.

Мамаша Кураж. Кто побежден? Победы и поражения больших начальников совпадают с победами и поражениями маленьких людей далеко не всегда. Бывает даже, что поражение выгодно маленьким людям. Только что честь потеряна, а все остальное в порядке. В Лифляндии, помню, враг так всыпал нашему командующему, что мне в суматохе досталась даже лошадка из обоза. Целых семь месяцев она возила мой фургон, а потом мы победили, и началась ревизия. А в общем, можно сказать, что нам, людям простым, и победы и поражения обходятся дорого. Для нас лучше всего, когда политика топчется на месте. (Швейцеркасу.) Ешь!

Швейцеркас. Мне кусок в рот не идет. Как же фельдфебель будет выплачивать жалованье солдатам?

Мамаша Кураж. Когда удирают, какое уж тут жалованье.

Швейцеркас. Все равно, это их право. Бесплатно им незачем удирать. Они и шагу не обязаны делать бесплатно.

Мамаша Кураж. Швейцеркас, твоя добросовестность меня почти пугает. Я учила тебя быть честным, ведь умом ты не блещешь, но и честность имеет свои границы. А теперь мы со священником пойдем покупать католическое знамя и мясо. Никто так не умеет выбирать мясо, как он. Он это делает безошибочно, как лунатик. Я думаю, он определяет лучшие куски по тому, что при виде их у него слюнки текут. Слава богу, что они разрешают мне торговать. У торговца спрашивают не о вере, а о цене. А лютеранские штаны тоже греют.

Полковой священник. Когда кто-то сказал, что лютеране все опрокинут вверх дном — и город и деревню, один нищенствующий монах на это ответил: ничего, нищие всегда будут нужны.

Из-за шкатулки ей все-таки неспокойно. До сих пор на нас не обращали внимания, словно мы все состоим при фургоне, но долго ли так будет?

Швейцеркас. Я могу ее унести.

Полковой священник. Это, пожалуй, еще опаснее. Вдруг кто увидит! У них шпиков хватает. Вчера утром один появился передо мной прямо из канавы, когда я справлял там нужду. Я от испуга чуть молитву не сотворил. Молитва бы меня выдала. Они чуть ли не испражнения готовы нюхать, чтобы по запаху распознать лютеранина. Этот шпик — маленький такой заморыш с повязкой на глазу.

Мамаша Кураж (вылезая из фургона с корзинкой в руках). Что я нашла, бесстыдница ты этакая! (Она торжествующе поднимает вверх красные туфельки.) Красные туфельки Иветты! Она их преспокойно присвоила. Потому что вы внушили ей, что она привлекательная особа. (Кладет туфельки в корзинку.) Я возвращу их. Украсть у Иветты туфли! Та губит себя за деньги, это я понимаю. А ты хочешь погубить себя даром, удовольствия ради. Я уже говорила тебе: нужно подождать, пока подпишут мир. Только не за солдата! Дождись мира, а потом уж воображай о себе!

Полковой священник. По-моему, она не воображает.

Мамаша Кураж. Еще как воображает! Пускай лучше будет незаметна, как камень в Даларне, где одни камни, и пусть люди говорят: «Этой убогой не видно, не слышно». Зато с ней ничего не случится. (Швейцеркасу.) Не трогай шкатулку, слышишь? И следи за своей сестрой, за ней нужно следить. Вы меня совсем в гроб загоните. Лучше стадо блох пасти, чем с вами возиться. (Уходит с полковым священником.)

Швейцеркас. Скоро уже нельзя будет сидеть на солнце в одной рубашке.

Да, листья уже желтые.

Нет, я не хочу пить. Я думаю.

Она говорит, что потеряла сон. Надо бы мне все-таки убрать шкатулку, я нашел для нее тайник. Налей-ка мне, пожалуй, стаканчик.

Я спрячу ее в кротовую нору у реки, а потом я ее возьму оттуда. Может быть, уже сегодня ночью, к утру поближе, я ее оттуда возьму и доставлю в полк. За три дня им далеко не убежать. Господин фельдфебель вытаращит глаза от изумления. «Ты меня приятно удивил, Швейцеркас, — вот что он скажет. — Я доверил тебе кассу, и ты ее возвращаешь».

Человек с повязкой. Здравствуйте, милая барышня! Не видали ли вы здесь парня из ставки Второго Финляндского?

Швейцеркас (выйдя из раздумья). Половину ты расплескала. Что ты кривляешься? Глаз ушибла, что ли? Не понимаю я тебя. Мне нужно уйти, так я решил, это самое лучшее. (Он встает. Катрин всячески старается предупредить его об опасности. Он отмахивается от нее.) Хотел бы я знать, что у тебя на уме. Конечно, на уме у тебя только добро, бедняжка, да вот сказать ты не можешь. Ничего, что ты расплескала водку, выпью еще не один стаканчик, на этом свет клином не сошелся. (Достает из фургона шкатулку и прячет ее за пазуху.) Я сейчас вернусь. Нет, ты меня не задерживай, а то я рассержусь. Конечно, на уме у тебя только добро. Если бы ты могла говорить…

Мамаша Кураж. В чем дело, в чем дело? Ты сама не своя. Тебя кто-нибудь обидел? Где Швейцеркас? Расскажи мне все толком, Катрин. Твоя мать понимает тебя. Что, этот балбес все-таки взял шкатулку? Я запущу шкатулкой ему в морду, прохвосту. Успокойся, перестань верещать, покажи руками, я не люблю, когда ты скулишь, как собака, что подумает священник? Он же от страха с ума сойдет. Здесь был одноглазый?

Полковой священник. Одноглазый — это шпик. Они взяли Швейцеркаса?

Мы пропали.

Мамаша Кураж (извлекает из корзинки католическое знамя, полковой священник прикрепляет его к флагштоку). Поднимите новое знамя!

Полковой священник (с горечью). Мы здесь все, слава богу, католической веры.

Швейцеркас. Пустите меня, у меня нет ничего. Не выкручивай мне руки, я ни в чем не виновен.

Фельдфебель. Это все одна компания. Вы друг друга знаете.

Мамаша Кураж. Мы? Откуда?

Швейцеркас. Я их не знаю. Откуда мне знать, кто это, мне до них дела нет. Я обедал у них, заплатил десять геллеров. Возможно, что вы меня здесь тогда и видели, а обед они пересолили.

Фельдфебель. Кто вы такие, а?

Мамаша Кураж. Мы порядочные люди. Это правда, он у нас обедал за деньги. Он нашел, что еду мы пересолили.

Фельдфебель. Значит, вы делаете вид, будто его не знаете?

Мамаша Кураж. Откуда мне его знать? Я не могу всех знать. Я не могу каждого спрашивать, как его зовут и не язычник ли он. Раз платит, значит не язычник. Разве ты язычник?

Швейцеркас. Вовсе нет.

Полковой священник. Он вел здесь себя вполне пристойно и не раскрывал рта, разве только когда ел. А тут уж нельзя иначе.

Фельдфебель. А ты кто такой?

Мамаша Кураж. Это всего-навсего мой буфетчик. А вы, наверно, не прочь промочить горло, я налью вам по стаканчику водки, вы, конечно, бежали и запарились.

Фельдфебель. Не пьем при исполнении служебных обязанностей. (Швейцеркасу.) Ты что-то унес. Ты что-то спрятал на берегу. Когда ты уходил отсюда, куртка у тебя была оттопырена.

Мамаша Кураж. Да он ли это был?

Швейцеркас. Вы, наверно, имеете в виду кого-то другого. Я видел здесь одного, у него действительно куртка была оттопырена. Я — не тот.

Мамаша Кураж. Тут, по-моему, недоразумение, что ж, это бывает. Я в людях разбираюсь, я — Кураж, вам это известно, меня все знают, и я вам говорю, что у него вид честного человека.

Фельдфебель. Мы ищем полковую кассу Второго Финляндского, и нам известны приметы парня, у которого она хранится. Мы искали его два дня. Это ты.

Швейцеркас. Нет, не я.

Фельдфебель. И если ты ее не отдашь, тебе крышка, так и знай. Где она?

Мамаша Кураж (горячо). Он, конечно, отдал бы ее, если иначе ему крышка. Он бы сразу сказал: да, она у меня, берите ее, вы сильнее. Он же не настолько глуп. Говори же, господин фельдфебель дает тебе возможность спастись, дурак ты этакий.

Швейцеркас. А если у меня ее нет?!

Фельдфебель. Тогда пойдем с нами. Мы развяжем тебе язык.

Мамаша Кураж (кричит вдогонку). Он сказал бы. Он же не настолько глуп. И не выкручивайте ему руки! (Бежит за ними.)

Полковой священник. Такие случаи, когда кто-то гибнет, для истории религии не новость. Напомню страсти господни. Об этом давно сложена песня. (Поет песню «Часы».)

Мамаша Кураж (вбегает взволнованная). Дело идет о жизни и смерти. Но, кажется, с фельдфебелем можно договориться. Только ни в коем случае они не должны знать, что это наш Швейцеркас, а то получится что мы его укрывали. Дело только за деньгами. Где же достать денег? Иветты здесь не было? Я ее встретила. Она уже подцепила полковника, может быть, он купит ей маркитантский фургон.

Полковой священник. Вы в самом деле хотите его продать?

Мамаша Кураж. Откуда же мне достать деньги для фельдфебеля?

Полковой священник. А на какие средства вы будете жить?

Мамаша Кураж. То-то и оно.

Иветта (обнимает мамашу Кураж). Кураж, дорогая, вот как скоро мы увиделись снова! (Шепотом.) Он не возражает. (Громко.) Это мой близкий друг, он дает мне деловые советы. Я случайно узнала, что в силу обстоятельств вы продаете свой фургон. Я бы, пожалуй, подумала о вашем предложении.

Мамаша Кураж. Не продаю, а хочу отдать в залог, нельзя действовать опрометчиво, не так-то просто снова купить такой фургон в военное время.

Иветта (разочарованно). Ах, только в залог, а я думала — продаете. Не знаю, представит ли это для меня интерес. (Полковнику.) Как ты думаешь?

Полковник. Я полностью разделяю твое мнение, милая.

Мамаша Кураж. Да, только в залог.

Иветта. Я думала, вам нужны деньги.

Мамаша Кураж (твердо). Да, мне нужны деньги, но лучше я себе напрочь ноги стопчу в поисках человека, который даст мне под заклад денег, чем так сразу и продам фургон. Как можно, он ведь нас кормит. Не упускай случая, Иветта, кто знает, когда еще представится такая возможность и будет вдобавок добрый друг, который может дать хороший совет. Разве не так?

Иветта. Да, мой друг полагает, что мне нужно согласиться, но я сама не знаю. Если только в залог… ведь ты тоже считаешь, что лучше нам сразу купить?

Полковник. Я тоже так считаю.

Мамаша Кураж. Тогда тебе нужно поискать, где продается. Может, что и найдешь; если твой друг походит с тобой, скажем, неделю или две, то, пожалуй, и найдешь что-нибудь подходящее.

Иветта. Да, походим, поищем, я люблю ходить и искать, мы походим с тобой, Польди, ведь это же сплошное удовольствие ходить с тобой, правда? И даже если это продлится две недели! А когда бы вы вернули деньги, если бы их получили?

Мамаша Кураж. Через две недели, а то и через одну.

Иветта. Я никак не могу решиться, Польди, cheri, посоветуй, как быть. (Отводит полковника в сторону.) Я знаю, она должна продать, об этом мне беспокоиться нечего. И прапорщик, этот блондин, ты его знаешь, предлагает мне деньги в долг. Он втрескался в меня, я, говорит, ему кого-то напоминаю. Что ты мне посоветуешь?

Полковник. Я хочу тебя от него предостеречь. Он плохой человек. Он это использует. Я ведь обещал тебе что-нибудь купить, не правда ли, зайчик?

Иветта. Я не могу принять от тебя такой подарок. Но если ты считаешь, что прапорщик может это использовать… Польди, я приму это от тебя.

Полковник. Разумеется.

Иветта. Ты советуешь?

Полковник. Я советую.

Иветта (возвращаясь к Кураж). Мой друг мне советует. Пишите расписку и укажите, что по истечении двух недель фургон со всем содержимым принадлежит мне. Содержимое мы осмотрим сейчас, а двести гульденов я принесу потом. (Полковнику.) Тебе придется одному идти в лагерь, я приду позднее, я должна все как следует осмотреть, чтобы ничего не пропало из моего фургона. (Целует его. Он уходит. Она взбирается на фургон.) Ну, сапог тут немного.

Мамаша Кураж. Иветта, сейчас не время осматривать твой фургон, если он твой. Ты обещала мне, что поговоришь с фельдфебелем о моем Швейцеркасе, нельзя терять ни минуты, говорят, через час его будет судить полевой суд.

Иветта. Дай мне сосчитать только полотняные рубашки.

Мамаша Кураж (за юбку стаскивает ее с фургона). Ах ты, гиена безжалостная, дело идет о жизни Швейцеркаса. Смотри, ни слова о том, от кого эти деньги, притворись, будто хлопочешь за своего возлюбленного, а то мы все погибнем как его сообщники.

Иветта. Я велела одноглазому прийти в лесок; наверно, он уже там.

Полковой священник. И не нужно сразу предлагать ему все двести, остановись на ста пятидесяти, хватит и этого.

Мамаша Кураж. Разве это ваши деньги? Прошу вас не вмешиваться. Свою луковую похлебку вы и так получите. Беги и не торгуйся, дело идет о жизни Швейцеркаса. (Выталкивает Иветту.)

Полковой священник. Я не хочу вмешиваться, но на что мы будем жить? У вас на шее нетрудоспособная дочь.

Мамаша Кураж. Вы забыли о полковой кассе, а еще лезете в мудрецы. Уж издержки-то они ему должны простить.

Полковой священник. А она не подведет?

Мамаша Кураж. Она ведь заинтересована в том, чтобы я истратила ее две сотни, ей же достанется фургон. Зевать ей не приходится, кто знает, надолго ли хватит ее полковника. Катрин, если ты чистишь ножи, то возьми пемзу. И вы тоже не стойте, как Иисус у горы Елеонской, пошевелитесь, вымойте стаканы, а то вечером явится этак с полсотни кавалеристов, и вы опять запоете: «Ах, я не привык бегать, ах, мои ноги, во время церковной службы бегать не нужно». Я думаю, они его отпустят. Слава богу, взятки они берут. Ведь они же не звери, а люди, и на деньги падки. Продажность человеческая и милосердие божие — это одно и то же. Только на продажность мы и можем рассчитывать. До тех пор, пока она существует на свете, судьи нет-нет да будут выносить мягкие приговоры, и даже невиновного могут, глядишь, оправдать.

Иветта (вбегает запыхавшись). Они согласны только за двести. И медлить нельзя. Там дело делается быстро. Лучше всего мне сейчас же пойти с одноглазым к моему полковнику. Он признался, что шкатулка была у него, они зажали ему пальцы тисками. Но он бросил ее в реку, когда увидел, что за ним следят. Плакала шкатулочка. Ну что, бежать мне за деньгами к полковнику?

Мамаша Кураж. Шкатулки нет? Откуда же я возьму две сотни?

Иветта. Ах, вы думали, что возьмете их из шкатулки? Хорошо бы я влипла, нечего сказать. Можете не надеяться. Придется вам выложить денежки, если хотите спасти Швейцеркаса, или, может быть, мне плюнуть на это дело, чтобы сохранить вам ваш фургон?

Мамаша Кураж. На это я никак не рассчитывала. Не наседай, ты и так получишь фургон, его у меня уже нет, он семнадцать лет мне служил. Дай мне только минутку подумать, это все как снег на голову, что мне делать, две сотни я не могу дать, ты бы поторговалась. Я должна себе что-то оставить, а то ведь первый встречный столкнет меня в канаву. Пойди и скажи, что я даю сто двадцать гульденов, иначе дело не пойдет, фургон я и так уж теряю.

Иветта. Они не уступят. Одноглазый и так уж торопился, он все время озирается от волнения. Не лучше ли мне сразу дать им две сотни?

Мамаша Кураж (в отчаянье). Я не могу дать этих денег. Тридцать лет я работала. Ей уже двадцать пять, а мужа у нее еще нет. Она ведь тоже на мне. Не уговаривай меня, я знаю, что делаю. Скажи им: или сто двадцать, или дело не пойдет.

Иветта. Вам виднее. (Быстро уходит.)

Мамаша Кураж. Не разбейте стаканы, они уже не наши. Следи за тем, что делаешь, а то порежешься. Швейцеркас вернется, я отдам и двести, если понадобится. Твой брат будет с тобой. На восемьдесят гульденов мы накупим целую корзину товара и начнем все сначала. Не мытьем, так катаньем.

Полковой священник. Господь все обратит во благо, как говорится в Писании.

Мамаша Кураж. Вытирайте досуха.

Иветта (вбегает). Они не согласны. Я вас предупреждала. Одноглазый хотел тут же уйти, потому что дело пропащее. С минуты на минуту он ждет барабанного боя, а это, сказал он, значит, что приговор вынесен. Я предложила сто пятьдесят. Он и бровью не повел. Еле упросила его остаться, чтобы мне еще раз с вами поговорить.

Мамаша Кураж. Скажи ему, я дам две сотни. Беги.

Кажется, я слишком долго торговалась.

Иветта (появляется очень бледная). Ну, вот доторговались, фургон при вас. Он получил одиннадцать пуль, всего-навсего. Вы не стоите того, чтобы я вообще о вас заботилась. Но я кое-что разнюхала. Они не верят, что касса на самом деле в реке. Они подозревают, что она здесь и, вообще, что вы были с ним связаны. Они хотят принести его сюда: вдруг вы, увидев его, себя выдадите. Предупреждаю вас, сделайте вид, что вы его не знаете, не то все пропадете. Они идут сюда, скажу уж сразу. Увести Катрин?

Она здесь? Может быть, она не слыхала насчет барабанов или не поняла?

Мамаша Кураж. Она знает. Приведи ее.

Фельдфебель. Вот человек, имя которого нам неизвестно. Но для порядка имя нужно вписать в протокол. Он у тебя обедал. Взгляни-ка, может, ты его знаешь. (Поднимает простыню.) Знаешь его?

Ты что ж, ни разу не видела его до того, как он у тебя обедал?

Поднимите его. Бросьте его на свалку. Его никто не знает.

4

Писарь. Я вас знаю. Вы укрывали у себя лютеранского казначея. Лучше не жалуйтесь.

Мамаша Кураж. Нет, я буду жаловаться. Я ни в чем не виновата, а если я это так оставлю, еще подумают, что у меня совесть нечиста. Все, что у меня было в фургоне, они искромсали своими саблями и еще ни за что ни про что оштрафовали меня на пять талеров.

Писарь. Послушайтесь доброго совета, держите язык за зубами. У нас не так много маркитантов, и мы разрешаем вам торговать, особенно если совесть у вас нечиста и вы время от времени платите штраф.

Мамаша Кураж. Нет, я буду жаловаться.

Писарь. Дело ваше. Тогда подождите, пока господин ротмистр освободится. (Скрывается в палатке.)

Молодой солдат (входит, буяня). Bouque la Madonne! Где эта богомерзкая собака, ротмистр, который зажиливает мои наградные и пропивает их со своими шлюхами? Убью!

Пожилой солдат (вбегает вслед за ним). Замолчи. Посадят тебя!

Молодой солдат. Эй, выходи, воровская рожа! Я из тебя котлету сделаю. Зажимать мои наградные, чтобы я не мог даже пива выпить, после того как я один из всего эскадрона полез в реку? Нет, я этого так не оставлю. Выходи, я изрублю тебя на куски!

Пожилой солдат. Иосиф и Мария, человек сам себя губит.

Мамаша Кураж. Ему что, не дали на водку за что-то?

Молодой солдат. Пусти меня, а то и тебя зарублю. Заодно уж.

Пожилой солдат. Он спас коня полковника, и ему не дали на водку. Он еще молодой и не привык к службе.

Мамаша Кураж. Пусти его, он не собака, чтобы держать его на цепи. Это вполне разумное желание — получить на водку. С чего бы ему еще стараться?

Молодой солдат. И он еще там пьянствует! Вы все в штаны кладете, а я отличился и требую заслуженной награды!

Мамаша Кураж. Молодой человек, не орите на меня. У меня своих забот хватает. И вообще, поберегите свой голос. Он вам еще понадобится, когда придет ротмистр. А то ротмистр придет, а вы, глядишь, уже сорвали голос и молчите как рыба, и он не сможет вас посадить и сгноить в тюрьме. Кто орет, того хватает ненадолго, не больше, чем на полчасика. А потом его впору укладывать баиньки, до того он устает.

Молодой солдат. Я не устал, какой тут сон, я голоден. Хлеб вы печете из желудей и конопли, на этом вы тоже экономите. Этот бабник пропивает мои наградные, а я голоден. Убью!

Мамаша Кураж. Понимаю, вы голодны. В прошлом году ваш командующий велел вам шагать не по дорогам, а по полям, чтобы вытоптать хлеб, я тогда могла бы взять за пару сапог десять гульденов, если бы у кого-нибудь из вас было десять гульденов, а у меня были сапоги. Он думал, что в этом году ему не придется быть в этих местах, а вот он все еще здесь, а кругом голод. Я понимаю, что вас злость берет.

Мамаша Кураж. Правильно, но как долго? Как долго вы не выносите несправедливости? Час или два? Вот видите, такого вопроса вы себе не задавали, а это самое главное, ведь горько вам будет в тюрьме, если вдруг окажется, что вы уже готовы примириться с несправедливостью.

Молодой солдат. Не знаю, почему я вас слушаю. Bouque la Madonne, где ротмистр?

Мамаша Кураж. Вы слушаете меня потому, что сами знаете, что злость ваша уже поостыла, это была короткая злость, а вам нужна злость надолго. Да где ее взять?

Молодой солдат. Вы хотите сказать, что требовать на водку не полагается?

Мамаша Кураж. Напротив. Я говорю только, что злости вашей надолго не хватит, что ничего вы с такой злостью не добьетесь. А жаль. Если бы вы разозлились надолго, я бы вас еще подзадорила. Изрубите эту собаку на куски — вот что я бы тогда вам посоветовала, да куда там, вы же не станете его рубить, вы все сами чувствуете, что уже поджали хвост. И я еще окажусь в ответе за вас перед ротмистром.

Пожилой солдат. Сущая правда, просто дурь в голову ударила.

Молодой солдат. Что ж, посмотрим, изрублю его или нет. (Вынимает меч из ножен.) Когда он придет, я его изрублю.

Писарь (выглядывает). Господин ротмистр сейчас придет. Сесть!

Мамаша Кураж. Он уже сидит. Видите, а я что говорила. Вы уже сидите. Да, они нас знают и знают, как действовать. Сесть! И мы уже сидим. А кто сидит, тот не бунтует. Лучше не вставайте, не становитесь больше в ту позу, в которой вы стояли. Передо мной можете не стесняться, я сама не лучше, какое там. Они у всех у нас отняли нашу удаль. Еще бы, если я вякну, я наврежу своей торговле. Я расскажу вам сейчас кое-что о Великой капитуляции. (Поет «Песню о Великой капитуляции».)

Разве можно меня с моей внешностью, с моим талантом, с моим стремлением к высшему равнять с какой-нибудь другой бедной деревенской девчонкой!

Либо все, либо ничего, во всяком случае, не первого встречного, человек сам кует свое счастье, пожалуйста, не учите меня!

Двое детей на шее, да цены на хлеб, нужно то, нужно другое!

Надо уметь ладить с людьми, рука руку моет, стену лбом не прошибешь.

Сильному все нипочем, терпенье и труд все перетрут, выдержим, выдюжим.

По одежке протягивай ножки.

(Молодому солдату.) Вот я и думаю, если тебе действительно невмоготу и злость у тебя большая, то тогда стой здесь, подняв меч, у тебя есть все основания злиться, что и говорить, но, если злость у тебя короткая, тогда лучше ступай отсюда!

Молодой солдат. Поцелуй меня в задницу. (Ковыляя, он покидает сцену, пожилой солдат идет за ним.)

Писарь (высовывает голову). Ротмистр пришел. Теперь можете жаловаться.

Мамаша Кураж. Я передумала. Я не буду жаловаться. (Уходит.)

5

Мамаша Кураж. Что, платить нечем? Нет денег — нет водки. Победные марши играть они горазды, а нет чтоб солдатам жалованье выдать.

Солдат. Водки хочу. Я слишком поздно начал грабить. Командующий нас надул и отдал город на разграбление всего на один час. Я, говорит, не зверь; наверно, получил от города взятку.

Полковой священник (входит, прихрамывая). Во дворе лежат еще несколько человек. Крестьянская семья. Помогите мне кто-нибудь. Мне нужна холстина для повязок.

Мамаша Кураж. У меня нет ничего. Бинты я распродала в полку. Офицерские сорочки я рвать ради них не буду.

Полковой священник (кричит из глубины сцены). Говорю вам, мне нужна холстина.

Мамаша Кураж (садится на лесенку, чтобы Катрин не вошла в фургон). Не дам. Платить они не станут, у них нет ничего.

Полковой священник (склонившись над женщиной, которую он внес на руках). Почему вы не ушли, когда начался орудийный обстрел?

Крестьянка (слабым голосом). Хозяйство.

Мамаша Кураж. Разве эти люди что-нибудь бросят! А я так выкладывай. Нет, не дам.

Первый солдат. Это лютеране. С какой стати они лютеране?

Мамаша Кураж. Плевать им на веру. У них хозяйство пропало.

Второй солдат. Никакие они не лютеране. Они-то сами католики.

Первый солдат. Когда идет обстрел, как их рассортируешь.

Крестьянин (его приводит священник). Пропала моя рука.

Полковой священник. Где холст?

Мамаша Кураж. Не могу ничего дать. Всякие налоги, пошлины, проценты, взятки!

Рехнулась ты, что ли? Положи сейчас же доску, дрянь ты этакая, а то отлуплю! Не дам, не могу, я должна о себе самой подумать.

Мои сорочки! Полгульдена штука! Меня разорили!

Крестьянин. Там еще дитя.

Полковой священник (крестьянке). Лежи! Без тебя уж вытащат.

Мамаша Кураж. Остановите ее, крыша может обвалиться.

Полковой священник. Я больше туда не войду.

Мамаша Кураж (мечется). Не разбрасывайтесь дорогим бельем!

Снова нашла себе сосунка, чтобы с ним нянчиться? Сейчас же отдай его матери, слышишь, не то мне снова придется битый час драться с тобой, пока не вырву его у тебя из рук! (Второму солдату.) Нечего глаза пялить, пойди лучше и скажи им, чтобы прекратили музыку, я и так вижу, что они победили. У меня только убытки от ваших побед.

Полковой священник (накладывая повязку). Кровь просачивается.

Мамаша Кураж. Смотрите на нее, она уже счастлива среди всего этого горя. Сейчас же отдай ребенка, мать уже приходит в себя. (Замечает, что первый солдат пристроился к водке и, теперь хочет удрать с бутылкой.) Пся крев! Ах ты, скотина, ты хочешь побеждать дальше? Плати!

Первый солдат. У меня нет ничего.

Мамаша Кураж (срывает с него шубку). Тогда давай шубу, она все равно краденая.

Полковой священник. Там под обломками еще один.

6

Полковой священник. Сейчас похоронная процессия трогается.

Мамаша Кураж. Жалко главнокомандующего — двадцать две пары носков, — говорят, он погиб из-за несчастного случая. Всему виной был туман на лугу. Главнокомандующий призвал еще один полк сражаться, не боясь смерти, а потом поскакал назад, но из-за тумана ошибся в направлении: оказалось, что он поскакал не назад, а вперед, в самое пекло боя, где и попал под пулю — свечей только четыре осталось.

(Идет к стойке.) Позор, вы уклоняетесь от похорон вашего погибшего главнокомандующего! (Наполняет стаканы.)

Писарь. Не следовало до похорон выплачивать жалованье. Теперь они пьянствуют, вместо того чтобы идти на похороны.

Полковой священник (писарю). А вам не нужно идти на похороны?

Писарь. Я уклонился из-за дождя.

Мамаша Кураж. Вы — это другое дело, дождь может испортить ваш мундир. Говорят, в его честь хотели, конечно, звонить в колокол, но оказалось, что по его приказу церкви разбиты снарядами, так что бедный главнокомандующий не услышит колокольного звона, ложась в могилу. Дадут три залпа из орудий взамен, чтобы не совсем уж будничная была обстановка — семнадцать ремней.

Голоса у стойки. Хозяйка! Водки!

Мамаша Кураж. Сначала деньги! Нет, в палатку я вас с вашими грязными сапожищами не пущу! Пейте себе на улице, мало ли что дождь. (Писарю.) Я только командиров пускаю! Говорят, в последнее время у главнокомандующего были заботы. Будто во втором полку пошли беспорядки, потому что он не выдал им жалованье, а сказал, что война идет за веру и они должны воевать даром.

Полковой священник. Сейчас они проходят торжественным маршем перед верховным покойником.

Мамаша Кураж. Мне жаль такого вот полководца или императора, он, может быть, думал, что совершает подвиг, о котором будут говорить и после его смерти и за который ему памятник поставят, например, он завоевывает весь мир, для полководца это великая цель, ничего лучшего, по его разумению, не может быть. Одним словом, он из кожи вон лезет, а потом все идет прахом из-за простонародья, которому, может быть, только и нужно, что кружку пива да небольшую компанию, а не что-то там великое. Самые прекрасные планы расстраивались из-за ничтожества тех, кто должен был их выполнять, ведь император ничего не может сделать сам, ему нужна поддержка солдат и народа, среди которого он случайно оказался, разве я не права?

Полковой священник (со смехом). Кураж, я во всем с вами согласен, только вот насчет солдат вы не правы. Они делают все, что в их силах. С теми солдатами, например, что сейчас пьют водку под дождем, я берусь в течение ста лет вести одну войну за другой и даже, если понадобится, две сразу, а ведь я никакой не полководец по образованию.

Мамаша Кураж. Значит, вы думаете, что война не кончится?

Полковой священник. Из-за смерти-то главнокомандующего? Не будьте ребенком. Таких найдется дюжина, в героях никогда не бывает недостатка.

Мамаша Кураж. Послушайте, это не просто ехидный вопрос, я думаю, закупить мне еще товару или нет, сейчас как раз можно купить по дешевке, но, если война кончится, запасы мне ни к чему.

Полковой священник. Я понимаю, что вы спрашиваете всерьез. Всегда встретишь людей, которые говорят: «Когда-нибудь война кончится». А я скажу: нигде не сказано, что война когда-нибудь кончится. Конечно, может наступить небольшой перерыв. Возможно, что войне нужно будет перевести дух или ей даже, так сказать, не повезет. От этого она не застрахована, ведь нет ничего совершенного в этом мире. Вероятно, и совершенной войны, такой, о которой можно сказать, что уж к ней-то не придерешься, тоже никогда не будет. Смотришь, из-за чего-нибудь непредвиденного она вдруг и застопорится, всего человек не может учесть. Скажем, какой-нибудь недосмотр, и вся музыка испорчена. Потом иди, вытягивай войну из дерьма, в котором она увязла! Но императоры, короли и папа придут ей на помощь, они не оставят ее в беде. Так что, в общем, никакие серьезные опасности ей не грозят и впереди у нее долгая жизнь.

Солдат (поет у стойки).

Двойную порцию ради праздника!

Мамаша Кураж. Если бы вам можно было верить…

Полковой священник. Судите сами! Что может помешать войне?

Солдат (поет).

Писарь (неожиданно). А мир, как же будет с миром? Я из Богемии и хотел бы заодно вернуться домой.

Полковой священник. Вот как? Да, мир! Что станется с дырками, когда сыр сожрут?

Солдат (поет в глубине сцены).

Писарь. Нельзя жить без мира долго.

Полковой священник. Я бы сказал, что мир есть и во время войны, у войны есть свои мирные уголки. Война удовлетворяет все потребности, в том числе и мирные, об этом уж позаботились, иначе бы война долго не продержалась. Во время войны ты можешь испражняться с таким же успехом, как в самое спокойное мирное время, между двумя боями можно выпить кружку пива, и даже во время наступления можно вздремнуть, почему нет, примостившись где-нибудь в канаве. Конечно, во время атаки нельзя играть в карты, но ведь и во время пахоты среди полного мира тоже не поиграешь, зато после победы это вполне возможно. Тебе, скажем, оторвет ногу, ты сначала поднимешь крик, словно что-то случилось, а потом ты успокоишься или тебе дадут водки, в конце концов ты кое-как ковыляешь, а войне от этого горя мало. И кто мешает тебе размножаться среди всей этой резни и кровопролитья, за сараем или еще где-нибудь, ведь от этого тебя не удержишь надолго. Нет, война всегда найдет себе выход, да еще какой. Почему же ей прекращаться?

Мамаша Кураж. Значит, я закуплю товару. Полагаюсь на вас.

Катрин! (Смеется.) Боже мой, она ведь ждет мира. Я обещала ей, что, когда наступит мир, у нее будет муж. (Бежит за ней.)

Писарь (вставая). Я выиграл, потому что вы разговаривали. Вам платить.

Мамаша Кураж (входит с Катрин). Будь умницей, война еще немного продлится, а мы еще сколотим немного денег, и мир от этого будет только лучше. Сходи-ка ты сейчас в город, тут не больше десяти минут ходьбы, и возьми товар в трактире «Золотой Лев», самое ценное ты захватишь с собой, а за остальным мы потом заедем с фургоном, я обо всем договорилась, тебя проводит господин писарь. Почти все ушли на похороны командующего, так что опасаться тебе некого. Ну, иди с богом, смотри, чтобы тебя не ограбили, думай о своем приданом!

Полковой священник. Вы не боитесь отпускать ее с писарем?

Мамаша Кураж. Она не настолько красива, чтобы кому-нибудь пришло в голову ее испортить.

Полковой священник. Я много раз восхищайся вашим умением вести дела и выходить из любого положения. Понимаю, почему вас назвали Кураж.

Мамаша Кураж. Кураж, смелость — вот что нужно бедным людям. Иначе их дело пропащее. Для того чтобы в их положении вставать по утрам, уже нужна смелость. Или чтобы перепахать поле, да еще во время войны! Одно то, что они производят на свет детей, уже говорит об их смелости, потому что впереди у них ничего нет. Они должны быть палачами друг другу и отправлять друг друга на тот свет, тогда как им хочется смотреть друг другу в глаза, для этого, конечно, нужна смелость, нужен кураж. И то, что они терпят императора и папу, это тоже доказывает их жуткую смелость, потому что за этих господ они платятся жизнью. (Садится, достает из кармана маленькую трубку и закуривает.) Вы бы накололи дров.

Полковой священник (с неудовольствием снимает куртку, готовясь колоть дрова). Я, собственно, наставник душ, а не дровосек.

Мамаша Кураж. Души у меня нет. А вот дрова мне нужны.

Полковой священник. Что это у вас за трубочка?

Мамаша Кураж. Обыкновенная трубка.

Полковой священник. Нет, не «обыкновенная», а вполне определенная.

Мамаша Кураж. Вот как?

Полковой священник. Это трубка повара из войска Оксеншерны.

Мамаша Кураж. Если знаете, зачем лицемерить и спрашивать?

Полковой священник. Потому что я не знал, сознательно ли вы курите именно эту трубку. Ведь могло же быть и так, что вы рылись в вещах, наткнулись на какую-то трубку и взяли ее просто по рассеянности.

Мамаша Кураж. А может, так оно и было?

Полковой священник. Нет, не так. Вы курите ее сознательно.

Мамаша Кураж. Ну, а если сознательно, то что?

Полковой священник. Кураж, я вас предостерегаю. Это мой долг. Вряд ли случится вам увидеть ее владельца, но это не беда, это ваше счастье. Он не произвел на меня впечатления положительного человека. Напротив.

Мамаша Кураж. Вот как? Он показался мне славным человеком.

Полковой священник. Ах, вот какие люди кажутся вам славными? Мне — нет. Я совсем не желаю ему зла, но славным человеком я его никак не могу назвать. Я бы скорее назвал его донжуаном, и притом изощренным. Посмотрите получше на его трубку, если вы мне не верите. Вы должны признать, что она выдает его характер.

Мамаша Кураж. Ничего не вижу. Старая трубка, и все.

Полковой священник. Он ее наполовину прокусил. Поработитель. Это трубка беспощадного поработителя, вот что вы можете по ней прочесть, если вы еще не окончательно потеряли рассудок.

Мамаша Кураж. Смотрите не расколите мне пенек.

Полковой священник. Я же вам сказал, что я по образованию не дровосек. Меня учили наставлять души, а не колоть дрова. Здесь пренебрегают моими дарованиями и способностями, заставляя меня выполнять физическую работу. Таланты, данные мне богом, вообще не проявляются. Это грех. Вы не слышали моих проповедей. Одной речью я могу привести целый полк в такое настроение, что на неприятельское войско он смотрит как на стадо баранов. Солдатам собственная их жизнь кажется старой провонявшей половой тряпкой, которую они готовы вышвырнуть при мысли о конечной победе. Бог наградил меня даром слова. Моя проповедь может ослепить вас и оглушить.

Мамаша Кураж. Я совсем не хочу этого. Что мне делать слепой и глухой?

Полковой священник. Кураж, я часто думал, не скрывается ли за вашими трезвыми речами горячее сердце. Вы ведь тоже человек, и вам нужно тепло.

Мамаша Кураж. Чтобы в палатке было тепло, нужно заготовить достаточно дров.

Полковой священник. Вы переводите разговор на другое. Серьезно, Кураж, я часто спрашиваю себя, что было бы, если бы наши отношения стали немного ближе. Ведь ураган войны так странно сплел наши судьбы.

Мамаша Кураж. Я думаю, что у нас и так достаточно близкие отношения. Я варю вам обед, а вы работаете, например, колете дрова.

Полковой священник (подходит к ней вплотную). Вы знаете, о каких близких отношениях я говорю; здесь ни при чем дрова и обед и прочие низменные потребности. Пусть заговорит ваше сердце, не заглушайте его голоса.

Мамаша Кураж. Не подходите ко мне с топором. Это были бы уж слишком близкие отношения.

Полковой священник. Не превращайте это в шутку. Я человек серьезный, я думаю, когда говорю.

Мамаша Кураж. Священник, будьте благоразумны. Вы мне симпатичны, я не хотела бы вас отчитывать. Единственное мое стремление — это прокормить себя и своих детей с помощью фургона. Я его не считаю своим, и мне сейчас не до личных радостей. Как раз сейчас я иду на риск, я закупаю товар, хотя главнокомандующий убит и кругом говорят о мире. Куда вы денетесь, если я разорюсь? Видите, вы сами не знаете. Наколите-ка нам дров, тогда вечером у нас будет тепло, а это уже немало по нашим временам. Что такое? (Встает.)

Что такое, на тебя напали? На обратном пути? На нее напали на обратном пути! Наверно, это был кавалерист, который здесь нализался! Не следовало мне тебя посылать. Брось эти вещи! Ничего страшного, кость не задета. Я перевяжу рану, и через неделю все заживет. Они хуже зверей. (Перевязывает рану.)

Полковой священник. Я их ни в чем не упрекаю. У себя дома они не насильничали. Виноваты те, кто затеял войну, самое низкое в человеке они извлекают на поверхность.

Мамаша Кураж. Разве писарь не стал провожать тебя обратно? Ты порядочная девушка, вот они и не увиваются за тобой. Рана неглубокая, и следа от нее не останется. Ну вот, перевязала. Ничего, сейчас ты получишь подарок. Я кое-что тебе приберегла, сейчас увидишь. (Достает из мешка красные туфельки Иветты Потье.) Видала? Тебе они всегда нравились. Возьми их себе. Скорее надень их, чтобы я не передумала. (Помогает ей надеть туфли.) Следа не останется, а по мне, хоть бы и остался. Беда тем, кто им нравится. Те как пойдут по рукам, так и пиши пропало. Кто им не по вкусу, тем они хоть жить дают. Видала я смазливеньких, их быстро приводили в такой вид, что волк, и тот испугался бы. За каждым деревом их подстерегает опасность, у них ужасная жизнь. Вот так же и с деревьями — стройные, прямые валят на стропила, а кривые остаются и живут себе. Так что это тебе просто повезло. Ботинки еще крепкие, я их смазала жиром, перед тем как спрятать.

Полковой священник. Надо надеяться, это ее не изуродует.

Мамаша Кураж. Шрам останется. Теперь ей нечего ждать мира.

Полковой священник. Вещи она не отдала.

Мамаша Кураж. Наверно, мне не нужно было твердить ей об этом так настойчиво. Если бы я знала, что творится у нее в голове? Один только раз она где-то пропадала всю ночь, один-единственный за все эти годы. Потом она была опять такая же, как прежде, только работала больше. Так мне и не удалось узнать, что она пережила. Я долго ломала себе голову. (Со злостью разбирает товар, принесенный Катрин.) Вот она, война! Чудный источник дохода, нечего сказать!

Полковой священник. Сейчас опускают в могилу главнокомандующего. Это исторический момент.

Мамаша Кураж. Для меня это исторический момент, потому что мою дочь обезобразили. Она уже наполовину конченый человек, мужа она теперь не найдет, а она так любит детей, немая она тоже только из-за войны: когда она была совсем маленькая, один солдат чем-то набил ей рот. Швейцеркаса своего я больше не увижу, а где теперь Эйлиф, один бог ведает. Будь проклята война.

7

Мамаша Кураж. Вы не убедите меня, что война — это дерьмо. Верно, она уничтожает слабых, но они и в мирное время погибают. Зато своих людей она кормит лучше. (Поет.)

А какой толк отсиживаться? Кто отсиживается, тот первый и гибнет. (Поет.)

8

Голос мамаши Кураж (из фургона). Неужели это такое дело, из-за которого нужно беспокоить людей ни свет ни заря?

Молодой человек. Мы за ночь прошли двадцать миль пешком, и нам нужно сегодня же вернуться обратно.

Голос мамаши Кураж. Что я буду делать с вашими перинами? У людей нет домов.

Молодой человек. Вы сначала посмотрите.

Старуха. Здесь тоже ничего не выйдет. Пошли!

Молодой человек. Тогда у нас не будет крыши над головой, в счет налога заберут дом. Может быть, она и заплатит три гульдена, если ты еще дашь крестик в придачу.

Послушай-ка, мать!

Голоса (в глубине сцены). Мир! Шведский король убит!

Мамаша Кураж (высовывает голову из фургона. Она еще не причесана). Что за трезвон среди недели?

Полковой священник (вылезает из-под фургона). Что они кричат?

Мамаша Кураж. Недоставало только, чтобы объявили мир, как раз когда я купила новую партию товара.

Полковой священник (кричит в глубину сцены). Что, правда мир?

Голос. Говорят, уже три недели, как подписали, а мы и не знали.

Полковой священник (Кураж). А с чего бы им еще звонить в колокола?

Голос. В городе уже полно лютеран, приехали на повозках, от них и узнали.

Молодой человек. Мать, слышишь, мир! Что с тобой?

Мамаша Кураж (скрываясь в фургоне). Иосиф-Мария! Катрин, мир! Оденься в черное! Мы пойдем в церковь. Это наш долг перед Швейцеркасом. Неужели это правда?

Молодой человек. Так люди здесь говорят. Значит, мир. Ты можешь встать?

Теперь снова заработает моя шорная мастерская. Обещаю тебе. Все наладится. Отцу мы вернем его постель. Ты можешь идти? (Полковому священнику.) Ей стало нехорошо. Это от новостей. Она уже не верила, что наступит мир. А отец всегда говорил, что наступит. Пойдем домой.

Голос мамаши Кураж. Дайте ей водки!

Полковой священник. Они уже ушли.

Голос мамаши Кураж. Что сейчас там, в лагере?

Полковой священник. Все сбегаются. Пойду взгляну. Не надеть ли мне пасторский сюртук?

Голос мамаши Кураж. Сначала разузнайте все как следует, а потом уже объявляйтесь антихристом. Я рада миру, хотя я и разорена. По крайней мере, двое детей у меня выжили в войне. Теперь я увижу своего Эйлифа.

Полковой священник. Кто это идет сюда из лагеря? Клянусь, это повар командующего!

Повар (вид у него потрепанный, в руках — узелок). Кого я вижу? Его преподобие!

Полковой священник. Кураж, у нас гость!

Повар. Я же обещал, что как только у меня будет время, я приду побеседовать. Я не забыл вашей водки, госпожа Фирлинг.

Мамаша Кураж. Иисусе, повар командующего? Сколько лет прошло! Где Эйлиф, мой старший?

Повар. Разве его еще нет здесь? Он вышел раньше меня и тоже собирался к вам.

Полковой священник. Я надену пасторский сюртук, погодите. (Скрывается за фургоном.)

Мамаша Кураж. Значит, он будет здесь с минуты на минуту. (Кричит в фургон.) Катрин, сейчас Эйлиф придет! Вынеси стаканчик водки повару, Катрин!

Пригладь немножко волосы, и ладно! Господин Ламб свой человек. (Сама выносит водку.) Она не хочет выходить, что ей мир. Слишком долго его пришлось ждать. Ей лоб расквасили, теперь уже почти незаметно, но ей кажется, что все на нее глаза таращат.

Повар. Да, война!

Мамаша Кураж. Повар, вы застали меня в беде. Я разорилась.

Повар. Что? Вот так незадача.

Мамаша Кураж. На мире я сломала себе шею. По совету священника я недавно как раз закупила товара. Теперь все разбредутся, а я буду сидеть со своим товаром.

Повар. Как можно слушаться священника? Если бы у меня тогда было время — католики пришли слишком быстро, — я бы вас предостерег от него. Это гнида. Так, значит, он у вас главный советчик.

Мамаша Кураж. Он мыл посуду и помогал тянуть фургон.

Повар. Это он-то — и тянуть?! Он, наверно, уже рассказал вам свои любимые анекдоты, у него грязное отношение к женщине, мне так и не удалось повлиять на него. Он не солидный человек.

Мамаша Кураж. А вы солидный?

Повар. Пусть я никто, но я человек солидный. Ваше здоровье!

Мамаша Кураж. Солидность — нужна она больно. У меня, слава богу, был только один солидный. Никогда мне столько не приходилось работать, а весной он продал одеяльца детей. Мою губную гармонику он находил варварской. По-моему, если вы называете себя солидным человеком, вы плохо себя рекомендуете.

Повар. Вы все так же остры на язык, но я вас за это ценю.

Мамаша Кураж. Только не говорите теперь, что вы мечтали попасться мне на язык!

Повар. Да, такие-то дела, мы снова сидим вместе, и мирный звон, и ваша знаменитая водка, ни у кого такой не найдешь…

Мамаша Кураж. От мирного звона мне сейчас мало радости. Не думаю, чтобы теперь стали платить солдатам за прошлое, вот и буду я хороша со своей знаменитой водкой. Вам разве выплатили все, что положено?

Повар (мнется). Не то чтобы. Поэтому мы и разбрелись. Видя такую обстановку, я подумал: что я буду здесь торчать, лучше схожу навещу друзей. И вот я сижу возле вас.

Мамаша Кураж. Значит, у вас ничего нет.

Повар. Лучше бы они перестали трезвонить. Это правда, позвонили, и хватит. Я, пожалуй, занялся бы какой-нибудь торговлей. Надоело ходить у них в поварах. Сочиняешь им обед из сапожной кожи да корешков, а потом они еще плеснут горячим супом тебе же в морду. У поваров теперь собачья жизнь. Лучше уж в строй, да черта с два, теперь ведь мир.

Мы поговорим об этом после.

Полковой священник. Еще послужит, хотя немного и тронут молью.

Повар. По-моему, зря стараетесь. Места вы теперь не получите, кого вы будете теперь убеждать, что нужно честно служить и сложить голову в окопе? И вообще мне нужно будет с вами еще объясниться, поскольку вы посоветовали этой даме закупить ненужный товар, внушив ей, что война будет длиться вечно.

Полковой священник (с жаром). А вам какое дело?

Повар. Это же бессовестно! Как вы смеете вмешиваться в чужие дела и давать никому не нужные советы?

Полковой священник. Кто вмешивается в чужие дела? (Мамаше Кураж.) Я не знал, что вы такая близкая приятельница этого господина и обязаны отчитываться перед ним.

Мамаша Кураж. Не волнуйтесь, повар высказал только свое личное мнение, а вы не можете отрицать, что ваша война — это пустой номер.

Полковой священник. Грешно не радоваться миру, Кураж! Вы гиена, которая рыщет по полю боя.

Мамаша Кураж. Кто я?

Повар. Вы оскорбили мою приятельницу, и вам придется иметь дело со мной.

Полковой священник. С вами я не желаю говорить. У вас слишком прозрачные намерения. (Мамаше Кураж.) Но когда я вижу, что вы смотрите на мир, как на старый засморканный платок, который из брезгливости берут двумя пальцами — большим и указательным, — я по-человечески возмущаюсь; ведь я же вижу, что вы не хотите мира, что вам нужна война, потому что вы на ней наживаетесь. Но не забывайте старой пословицы: «Хочешь завтракать с чертом — припасай длинную ложку!»

Мамаша Кураж. Я не люблю войны, и она меня не очень-то любит. Во всяком случае, я не позволю называть себя гиеной, между нами все кончено.

Полковой священник. Почему же вы жалуетесь на мир, когда все люди вздохнули? Из-за какого-то несчастного барахла в вашем фургоне?

Мамаша Кураж. Мой товар — это не барахло, он меня кормит, и до сих пор он кормил вас.

Полковой священник. Значит, вас кормит война! Ага!

Повар (священнику). Вы взрослый человек, и нечего было вам лезть со своими советами. (Кураж.) Сейчас самое лучшее поскорее сбыть хотя бы часть, пока цены еще не упали так, что дальше некуда. Одевайтесь и действуйте, нельзя терять ни минуты!

Мамаша Кураж. Вот это разумный совет. Кажется, я так и поступлю.

Полковой священник. Потому что это сказал повар!

Мамаша Кураж. А кто мешал вам это сказать? Он прав, самое лучшее — пойти на рынок. (Скрывается в фургоне.)

Повар. Очко в мою пользу, священник. Вы не находчивы. Вам нужно было сказать: «Что, разве я давал вам совет? Я же просто рассуждал о политике!» Со мной вам лучше не тягаться. Петушиные бои вашему одеянию не подобают!

Полковой священник. Если вы не замолчите, я убью вас, подобает это мне или не подобает.

Повар (стягивая с себя сапоги и разматывая портянки). Если бы вы так безбожно не опустились, вы бы легко могли теперь, когда наступил мир, получить приход. Повара не будут нужны, варить нечего, а в бога верить все еще будут, тут ничего не изменилось.

Полковой священник. Господин Ламб, я прошу вас не выдворять меня отсюда. С тех пор как я опустился, я стал лучше как человек. Теперь я уже не смог бы читать проповеди.

Иветта. Оля-ля, привет честной компании! Не фургон ли это мамаши Кураж?

Полковой священник. Совершенно верно. С кем имеем удовольствие?

Иветта. С полковницей Штархемберг, люди добрые. Где Кураж?

Полковой священник (кричит в фургон). Вас хочет видеть полковница Штархемберг!

Голос мамаши Кураж. Сейчас выйду!

Иветта. Я Иветта!

Голос мамаши Кураж. Ах, Иветта!

Иветта. Я только посмотреть, как вы живете!

Питер!

Повар. Иветта!

Иветта. Вот так сюрприз! Как ты сюда попал?

Повар. На повозке.

Полковой священник. Ах, вы знакомы друг с другом? И близко?

Иветта. Пожалуй. (Она рассматривает повара.) Какой жирный!

Повар. Да и ты уже не из стройненьких.

Иветта. Все же хорошо, что я тебя встретила, босяк. Теперь я могу тебе сказать все, что я о тебе думаю.

Полковой священник. Пожалуйста, скажите все-все, только подождите, пока выйдет Кураж.

Мамаша Кураж (выходит, нагруженная товаром). Иветта!

Почему ты в трауре?

Иветта. Что, разве мне не идет? Мой муж, полковник, умер несколько лет назад.

Мамаша Кураж. Тот самый старик, который чуть не купил мой фургон?

Иветта. Нет, его старший брат.

Мамаша Кураж. Тебе очень идет. Хоть один человек чего-то добился в войну.

Иветта. Всякое бывало: сначала хорошо, потом плохо, потом опять хорошо.

Мамаша Кураж. Не будем поминать лихом полковников, у них денег куры не клюют.

Полковой священник (повару). На вашем месте я бы снова обулся. (Иветте.) Вы обещали сказать все, что вы думаете об этом господине, госпожа полковница.

Повар. Иветта, не склочничай здесь.

Мамаша Кураж. Это мой друг, Иветта.

Иветта. Это и есть Питер с трубкой.

Повар. Долой клички! Моя фамилия Ламб.

Мамаша Кураж (смеется). Питер с трубкой! От которого бабы с ума сходили! Знаете, я сохранила вашу трубку.

Полковой священник. И покуривала ее!

Иветта. Просто счастье, что я могу вас предостеречь. Это самый гнусный из всех, кто разгуливал по берегам Фландрии. Ему бы пальцев не хватило перечесть женщин, которых он сделал несчастными.

Повар. Это было давно. Теперь это уже дело прошлое.

Иветта. Встань, когда с тобой разговаривает дама! Как я любила этого человека! А у него тогда же была еще одна черненькая — такая кривоногая, ее он, конечно, тоже сделал несчастной.

Повар. Ну, тебя-то я сделал скорее счастливой, как я погляжу.

Иветта. Замолчи, развалина несчастная! Берегитесь его, такой и дряхлый опасен!

Мамаша Кураж (Иветте). Пойдем со мной, мне нужно сбыть эти вещи, пока не упали цены. Может быть, ты сумеешь мне помочь в полку, у тебя связи. (Кричит в фургон.) Катрин, церковь отменяется, я иду на рынок. Если тут придет Эйлиф, дайте ему выпить. (Уходит с Иветтой.)

Иветта (уходя). Подумать только, что из-за этого человека я когда-то сбилась с пути! Только благодаря счастливой звезде мне снова удалось подняться. Но что я положила конец твоим проделкам, это мне еще на том свете зачтется, Питер с трубкой.

Полковой священник. Основой для нашей беседы, по-моему, может служить изречение: «Бог долго ждет, да больно бьет». А вы отказываете мне в остроумии!

Повар. Мне не везет. Сказать по правде, я рассчитывал на горячий обед. Я изголодался, а теперь они говорят про меня, и она получит обо мне неверное представление. Думаю, что мне лучше исчезнуть до того, как она вернется.

Полковой священник. Я тоже так думаю.

Повар. Мир мне уже снова осточертел. Человечество должно погибнуть от огня и меча, оно с пеленок греховно. Хотел бы я сейчас жарить командующему — бог его знает, где он теперь, — жирного каплуна, а к каплуну бы горчичного соуса и немного моркови.

Полковой священник. Красной капусты. К каплуну — красной капусты.

Повар. Это верно. Но он любил морковь.

Полковой священник. Ничего он не смыслил.

Повар. Вы жрали у него за обе щеки.

Полковой священник. С отвращением.

Повар. Все равно, признайте, что это были не такие уж плохие времена.

Полковой священник. Может быть, придется и признать.

Повар. После того как вы назвали ее гиеной, здесь вам уже не дождаться лучших времен. Куда это вы уставились?

Полковой священник. Эйлиф!

Что с тобой?

Эйлиф. Где мать?

Полковой священник. Ушла в город.

Эйлиф. Я слышал, что она здесь. Мне разрешили повидаться с ней.

Повар (солдатам). Куда вы его ведете?

Солдат. Лучше бы ему туда не идти.

Полковой священник. Что он сделал?

Солдат. Ворвался в дом к крестьянину. Хозяйка приказала долго жить.

Полковой священник. Как же ты мог сделать такое?

Эйлиф. Я и до этого ничего другого не делал.

Повар. Но сейчас мир.

Эйлиф. Замолчи. Можно мне посидеть, пока она придет?

Солдат. У нас нет времени.

Полковой священник. Во время войны его за это превозносили, он сидел по правую руку от командующего. Тогда это считалось смелостью! Нельзя ли поговорить с профосом, ведь приговор от него зависит.

Солдат. Бесполезно. Отнять у крестьянина скотину — какая же тут смелость?

Повар. Это была глупость!

Эйлиф. Если бы я был глупый, я давно бы умер с голоду, слышишь ты, умник дерьмовый.

Повар. А за то, что ты умный, у тебя слетит голова.

Полковой священник. Надо хоть Катрин позвать.

Эйлиф. Пускай себе сидит в фургоне! Дай лучше хлебнуть водки.

Солдат. Некогда, пошли!

Полковой священник. Что нам сказать твоей матери?

Эйлиф. Скажи ей, что ничего другого и не было, скажи ей, что так я и жил. Или лучше ничего не говори.

Полковой священник. Я пойду с тобой, я не оставлю тебя одного на этом тяжелом пути.

Эйлиф. Попа мне не нужно.

Полковой священник. Этого ты еще не знаешь. (Идет за ним.)

Повар (кричит им вслед). Мне придется ей рассказать, она захочет увидеть его!

Полковой священник. Лучше ничего не говорите. Разве только, что он был здесь и опять придет, может быть, завтра. Тем временем я вернусь и смогу ее подготовить. (Поспешно уходит.)

Повар. Эгей! Не угодно ли выйти? Я понимаю, что вы спрятались от мира. Я бы тоже не прочь спрятаться. Я повар главнокомандующего, вы меня помните? Не найдется ли у вас чего-нибудь перекусить в ожидании вашей матушки? Я съел бы, пожалуй, кусок сала или даже хлеба, только чтобы время скоротать. (Заглядывает в фургон.) Укрылась с головой.

Мамаша Кураж (вбегает запыхавшись, товар при ней). Повар, мир опять уже кончился! Уже три дня снова война. Я узнала это раньше, чем успела спустить товар. Слава богу! В городе — перестрелка с лютеранами. Нужно сматываться с фургоном! Катрин, собирай вещи! Почему вы смутились? Что случилось?

Повар. Ничего.

Мамаша Кураж. Нет, что-то неладно. Я вижу по лицу.

Повар. Это, наверно, оттого, что опять война. Теперь мне, наверно, до завтрашнего вечера не поесть горячего.

Мамаша Кураж. Врете, повар.

Повар. Здесь был Эйлиф. Но он очень торопился.

Мамаша Кураж. Эйлиф был здесь? Ну, мы его увидим на марше. Теперь я пойду с нашими. Как он выглядит?

Повар. Как всегда.

Мамаша Кураж. Он никогда не изменится. Уж его-то войне не удалось у меня отнять. Он не дурак. Вы не поможете мне собрать вещи? (Принимается укладывать товар.) Что он рассказывает? У него по-прежнему хорошие отношения с командующим? Он ничего не говорил о своих подвигах?

Повар (мрачно). Один из своих подвигов он, как я понял, повторил.

Мамаша Кураж. Потом расскажете, пора двигаться.

Катрин, мира уже снова как не бывало. Мы уходим отсюда. (Повару.) А вы куда подадитесь?

Повар. Я завербуюсь в армию.

Мамаша Кураж. Я предлагаю вам… где священник?

Повар. Он пошел в город с Эйлифом.

Мамаша Кураж. Тогда проводите нас немного, Ламб. Мне нужна помощь.

Повар. История с Иветтой…

Мамаша Кураж. Она не повредила вам в моих глазах. Наоборот. Как говорится, где огонь, там и чад. Так что же, пойдете с нами?

Повар. Я не отказываюсь.

Мамаша Кураж. Двенадцатый уже выступил. Становитесь у дышла. Вот вам кусок хлеба. Мы тихонько пристроимся к лютеранам. Может быть, я еще сегодня вечером увижу Эйлифа. Он у меня любимчик. Был короткий мир, и вот уже опять пошло.

(Поет.)

9

Повар. Еще темно, все спят.

Мамаша Кураж. Как-никак дом священника. Скоро звонить в колокол, придется ему покинуть перину. Ничего, его ждет горячий суп.

Повар. Какой там священник, мы же видели, что вся деревня дотла сгорела.

Мамаша Кураж. Нет, жители здесь есть, не зря собака лаяла.

Повар. Если у попа и есть что-нибудь, он все равно не даст.

Мамаша Кураж. Может быть, если споем…

Повар. Осточертело мне это пение. (Вдруг.) Я получил письмо из Утрехта, моя мать, пишут, умерла от холеры, трактир теперь мой. Вот письмо, если не веришь. Я дам тебе его прочесть, хотя тебя и не касается мазня тетки насчет моего образа жизни.

Мамаша Кураж (читает письмо). Ламб, мне тоже надоело скитаться. Я как та собака мясника, что разносит мясо покупателям, а сама его не ест. Мне нечем торговать, а людям нечем платить ни за что. В Саксонии один оборванец хотел всучить мне за два яйца сажень пергаментных книг, а в Вюртемберге за мешочек соли мне давали плуг. Зачем пахать? Вырастает только чертополох. Говорят, в Померании в деревнях съели уже всех младенцев, а монахини грабят людей на больших дорогах.

Повар. Все вымирает.

Мамаша Кураж. Иногда мне уже кажется, что я со своим фургоном разъезжаю по преисподней и торгую смолой или продаю на небесах закуски блуждающим душам. Если бы мне с детьми, что у меня остались, найти местечко, где не стреляют, я бы еще пожила спокойно несколько лет.

Повар. Мы могли бы открыть трактир. Подумай об этом, Анна. Я сегодня твердо решил, я подамся в Утрехт, с тобой или без тебя, и сегодня же.

Мамаша Кураж. Мне нужно поговорить с Катрин. Очень уж все скоропалительно, мне трудно решать не согревшись и на пустой желудок. Катрин!

Катрин, я должна тебе кое-что сообщить. Мы с поваром собираемся в Утрехт. Он там получил в наследство трактир. Ты жила бы на одном месте и завела знакомства. Оседлый человек уже вызывает уважение, внешность — это еще не все. Я тоже за такое решение. С поваром мы уживаемся. Должна сказать, что он знает толк в делах. Кормежкой мы были бы обеспечены, плохо ли? У тебя была бы своя койка, тебя бы это устроило, правда? Нельзя всегда жить на улице! Так ведь и опуститься можно. Ты уже вся обовшивела. Нам нужно решиться, мы пошли бы со шведами на север, они, наверно, там. (Показывает налево.) Я думаю, мы решимся, Катрин.

Повар. Анна, мне нужно сказать тебе два слова наедине.

Мамаша Кураж. Полезай в фургон, Катрин.

Повар. Я прервал тебя, я вижу, ты меня не поняла. Я думал, об этом не стоит и говорить, и так, мол, ясно. Но если нет, то я скажу: не может быть и речи о том, чтобы брать ее с собой. Я думаю, ты меня понимаешь.

Мамаша Кураж. Ты считаешь, что я должна оставить Катрин?

Повар. А как ты думаешь? В трактире нет места. Это тебе не трактир на три зала. Если мы поднатужимся, то мы вдвоем еще прокормимся, но не втроем, втроем никак не выйдет. Фургон пусть останется Катрин.

Мамаша Кураж. Я думала, в Утрехте она найдет себе мужа.

Повар. Не смеши меня! Где такая найдет мужа? Немая и шрам вдобавок! И в летах уже.

Мамаша Кураж. Говори тише!

Повар. Громче или тише, а что правда, то правда. И это тоже причина, по которой я не могу ее держать в трактире. Гостям неприятно, когда перед их глазами торчит урод. И нельзя на них за это обижаться.

Мамаша Кураж. Замолчи. Говорю тебе, не надо так громко.

Повар. В доме священника зажегся свет. Давай споем.

Мамаша Кураж. Повар, как же она одна пойдет с фургоном? Она боится войны. Она ее не переносит. Какие у нее, наверно, страшные сны! Я слышу, как она стонет по ночам. Особенно после боев. Не знаю, что она видит во сне. Она страдает от сострадания. Недавно я нашла у нее ежа, которого мы переехали. Оказывается, она его спрятала.

Повар. Трактир слишком мал. (Кричит.) Эй, уважаемый хозяин, слуги и домочадцы! Мы споем вам песню о Соломоне, Юлии Цезаре и других великих мужах, которым их блестящий ум не пошел на пользу. И тогда вы поймете, что мы тоже люди порядочные и поэтому нам нелегко живется, особенно зимой.

(Поет.)

Все добродетели опасны в этом мире, как доказывает наша прекрасная песня, лучше их не иметь и вести приятную жизнь и иметь на завтрак, скажем, горячий суп. У меня, например, нет горячего супа, а я бы от него не отказался, я солдат, но какой мне толк от того, что я был смел в бою? Никакого, я голодаю. Лучше бы я наложил в штаны и остался дома. А почему?

(Вполголоса.) Хоть бы нос высунули. (Громко.) Эй, уважаемый хозяин, слуги и домочадцы! Может быть, вы возразите, что не храбрость кормит человека, а честность? Может быть, вы хотите сказать, что честный человек сыт или хотя бы не вполне трезв? Посмотрим, как обстоит дело с честностью.

Теперь мне скажут, что нужно быть кротким и самоотверженным, что нужно делиться с ближним, ну, а что, если нечем делиться? Быть благодетелем, может быть, тоже не так легко, с этим приходится считаться, ведь самому тоже что-то нужно. Да, самоотверженность — это редкая добродетель, редкая потому, что она не окупается.

Так же обстоит дело и с нами! Мы порядочные люди, держимся друг за друга, не крадем, не убиваем, не поджигаем! И можно сказать, что мы опускаемся все ниже и ниже, и наша судьба подтверждает нашу песню, и суп у нас редко бывает, а если бы мы были другими, грабили и убивали, может быть, мы были бы сыты! Добродетели не вознаграждаются, вознаграждаются только пороки, таков мир, и лучше бы он не был таким!

Голос (сверху). Эй вы! Поднимайтесь сюда! Похлебкой покормим.

Мамаша Кураж. Ламб, мне сейчас еда в горло не пойдет. Я не говорю, что ты сказал вздор, но неужели это твое последнее слово?

Повар. Последнее. Подумай.

Мамаша Кураж. Мне не нужно думать. Я ее здесь не оставлю.

Повар. Поступишь глупо, но я ничего не могу поделать. Я не зверь, но трактир маленький. А теперь давай поднимемся, а то и здесь ничего не получим, и выйдет, что мы даром пели на холоде.

Мамаша Кураж. Я позову Катрин.

Повар. Лучше захвати ей что-нибудь оттуда. Если мы нагрянем втроем, они же испугаются.

Мамаша Кураж (с тарелкой супа). Катрин! Стой! Катрин! Куда это ты собралась с узелком? Ты что, в своем уме? (Развязывает узелок.) Она собрала свои вещи! Ты что, подслушивала? Я ему сказала, что плевать мне на Утрехт, на его паршивый трактир, что мы там потеряли? Ты и я — мы не годимся для трактира. На войне для нас еще найдутся дела. (Увидела штаны и юбку.) Глупая ты. А если бы я это увидела, а тебя бы уже не было? (Держит Катрин, которая вырывается из ее рук.) Не думай, что я дала ему отставку из-за тебя. Из-за фургона, вот из-за чего. Я не разлучусь с фургоном, к которому я привыкла, из-за фургона я и ушла от него, не из-за тебя. Мы пойдем в другую сторону, а повару мы выложим его вещи, пусть он их найдет, чудак человек. (Взбирается на фургон и бросает еще несколько предметов в то место, куда брошены штаны.) Ну вот, он вышел из нашего дела, а больше я никого в него не приму. Потянем дальше вдвоем. Ничего, и этой зиме тоже настанет конец. Впрягайся, а то еще пойдет снег.

10

Голос.

11

Прапорщик. Только чтобы не было шума. Если кто крикнет, ткните его копьем.

Первый солдат. Но ведь придется к ним постучать, чтобы взять проводника.

Прапорщик. Что ж, стук — это естественный шум. Подумают, что корова трется о стенку хлева.

Мужской голос внутри дома. Что такое!

Прапорщик (кивнув в сторону фургона, в котором показалась Катрин). Вот еще одна.

Это все, кто здесь живет?

Крестьяне. Это наш сын. А это немая… Ее мать пошла в город покупать товар… Для своей лавки… Потому что многие сейчас оттуда бегут и все отдают за бесценок… Это люди кочевые, маркитанты.

Прапорщик. Предупреждаю вас, сидите тихо, кто пикнет — получит копьем по башке. Один из вас покажет нам тропу в город. (Указывает на молодого крестьянина.) Эй ты, пойди-ка сюда!

Молодой крестьянин. Я не знаю тропы.

Второй солдат (ухмыляясь). Он не знает тропы.

Молодой крестьянин. Я не стану служить католикам.

Прапорщик (второму солдату). Ткни его копьем в бок!

Молодой крестьянин (его поставили на колени, ему угрожают копьем). Убейте меня, не стану.

Первый солдат. Сейчас мы с ним договоримся. (Подходит к хлеву.) Две коровы и вол. Так вот, если ты не образумишься, я зарублю скотину.

Молодой крестьянин. Только не скотину.

Крестьянка (плача). Господин капитан, не трогайте нашу скотину, мы же умрем с голоду.

Прапорщик. Пропала ваша скотина, если он будет упрямиться.

Первый солдат. Я начну с вола.

Молодой крестьянин (старому). Согласиться?

Так и быть.

Крестьянка. Спасибо, господин капитан, что вы пощадили нас, во веки веков, аминь.

Первый солдат. Я же сразу понял, что вол им дороже всего на свете!

Крестьянин. Хотел бы я знать, что они задумали. Ничего хорошего.

Крестьянка. Может, это просто разведчики… Что это ты?

Крестьянин (взбираясь по лестнице, которую он приставил к крыше). Посмотреть, одни ли они тут. (С крыши.) В роще что-то шевелится. И дальше до самой каменоломни. И на просеке — солдаты в кольчугах. И пушка вон. Да там побольше полка будет. Господи, смилуйся над городом и над всеми, кто в нем остался.

Крестьянка. А свет горит в городе?

Крестьянин. Темным-темно. Спят себе. (Спускается.) Если они войдут в город, они всех перережут.

Крестьянка. Сторожевой пост их заметит.

Крестьянин. Часовых в башне на косогоре они, наверно, прикончили, а то бы те затрубили в рог.

Крестьянка. Если бы нас было побольше.

Крестьянин. А нас только двое, да вот увечная еще…

Крестьянка. Ничего, думаешь, не сможем сделать…

Крестьянин. Ничего.

Крестьянка. Нам ночью туда не спуститься.

Крестьянин. Внизу у косогора их полно. Мы не можем даже дать знак.

Крестьянка. Что ты, они и нас прикончат.

Крестьянин. Да, ничего нам не сделать.

Крестьянка (Катрин). Молись, бедная тварь, молись! Никак нам их не спасти от резни. Говорить не можешь, так хоть молись. Никто тебя не слышит, а он услышит. Я тебе помогу.

Крестьянка. Отче наш, иже еси на небесех, услышь молитву нашу, не дай погибнуть городу, не губи тех, кто сейчас там спит и ничего не ведает. Разбуди их, пусть встанут они, пусть влезут на стену, пусть увидят солдат, что идут на них среди ночи с копьями и пушками, спускаются с косогора, крадучись по лугам. (Обернувшись к Катрин.) Защити нашу мать, сделай так, чтобы караульный не спал, пробудился, а то будет поздно. И зятю нашему помоги, он там с четырьмя детьми, не дай им погибнуть, они невинные, они ничего не понимают. (Катрин, которая стонет.) Одному нет еще двух, а старшенькой семь.

Отче наш, услышь нас, только ты и можешь помочь, нам недолго погибнуть, мы люди слабые, у нас нет ни пик, ни копий, и нет у нас смелости, мы во власти твоей, и весь наш скот, и все хозяйство наше; вот так же и город, он тоже во власти твоей, и враги подошли к нему силой несметной.

Не оставь деток, наипаче малых, в беде, и стариков беспомощных, и всякую тварь живую.

Крестьянин. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. Аминь.

Крестьянка. Иисусе, что она делает?

Крестьянин. Она с ума сошла.

Крестьянка. Стащи ее вниз, быстро!

Она нас погубит.

Крестьянин. Сейчас же перестань барабанить, уродина чертова!

Крестьянка. Католики придут сюда!

Крестьянин (ищет камни). Я забросаю тебя камнями!

Крестьянка. Неужели у тебя нет сердца? Неужели не сжалишься? Если они придут, мы пропали! Они нас перережут.

(Старику.) Я тебе сразу сказала, не пускай этих бродяг во двор. Им-то что, если у нас последнюю скотину уведут.

Прапорщик. Изрублю на куски!

Крестьянка. Господин офицер, мы не виноваты, мы ничего не можем сделать. Мы не заметили, как она туда залезла. Она чужая.

Прапорщик. Где лестница?

Крестьянин. На крыше.

Прапорщик (задрав голову). Приказываю тебе, сейчас же брось сюда барабан!

Вы все заодно. Теперь вам не жить.

Крестьянин. В лесу валили сосны. Если принести бревно и столкнуть ее оттуда…

Первый солдат (прапорщику). Разрешите мне обратиться с предложением? (Что-то шепчет на ухо прапорщику. Тот кивает в знак согласия.) Эй, ты, предлагаем тебе договориться по-хорошему. Слезай, и пойдешь с нами в город, будешь идти впереди нас. Покажешь нам свою мать, и мы ее не тронем.

Прапорщик (грубо отталкивает солдата). Она тебе не верит, еще бы, с твоей мордой… (Кричит Катрин.) А моему слову поверишь? Я офицер, я знаю, что такое честное слово.

Для нее нет ничего святого.

Молодой крестьянин. Господин офицер, она делает это не только ради матери!

Первый солдат. Нельзя больше терять время. В городе услышат.

Прапорщик. Надо создать какой-нибудь шум, погромче, чем ее барабан. Чем бы создать шум?

Первый солдат. Ведь нам же нельзя производить шума.

Прапорщик. Невинный шум, балда. Не военный.

Крестьянин. Я могу топором колоть дрова.

Прапорщик. Давай.

Чаще давай! Чаще! Дело идет о твоей жизни!

(Крестьянину.) Не годится, слабо. (Первому солдату.) Ты тоже руби.

Крестьянин. У меня только один топор. (Перестает рубить.)

Прапорщик. Надо поджечь дом. Надо ее выкурить.

Крестьянин. Не поможет, господин капитан. Если в городе увидят огонь, им все будет ясно.

Прапорщик. Смотри, она смеется над нами… Я не выдержу. Я пристрелю ее, и пусть все идет к чертям. Принесите ружье!

Крестьянка. Я придумала, господин начальник! Вон их фургон. Если мы его разнесем, она перестанет. У них нет ничего, кроме фургона.

Прапорщик (молодому крестьянину). Разнеси его в щепки. (Катрин.) Мы разнесем твою повозку, если ты не перестанешь.

Крестьянка. Перестань, скотина!

Прапорщик. Где эти гады с ружьем?

Первый солдат. В городе, наверно, еще не услыхали, а то бы их орудие уже ударило.

Прапорщик (Катрин). Они тебя не слышат. А сейчас мы тебя пристрелим. Последний раз говорю. Брось барабан!

Молодой крестьянин (внезапно бросает доску). Бей в барабан, бей! Не то все погибнут! Бей, бей…

Крестьянка. Не бейте его в спину! Боже мой, вы убьете его!

Второй солдат. Прапорщик, полковник рвет и мечет. Нас будет судить полевой суд.

Прапорщик. Ставь! Ставь!

(Кричит Катрин.) Последний раз: перестань барабанить!

Огонь!

Вот шума и нет!

Первый солдат. Она своего добилась.

12

Крестьяне. Вам нужно двигаться, сударыня. Сейчас пройдет последний полк. Одной вам идти нельзя.

Мамаша Кураж. Может, она уснет. (Поет.)

Не надо было вам говорить ей о детях вашего зятя.

Крестьянин. Если бы вы не пошли в город, чтобы нагреть руки, может, ничего бы и не было.

Мамаша Кураж. Теперь она спит.

Крестьянка. Она не спит, поймите, она неживая.

Крестьянин. И вам уже пора бы уйти. По дорогам рыщут волки и, хуже того, мародеры.

Мамаша Кураж (встает). Да. (Достает из фургона кусок парусины, чтобы прикрыть труп.)

Крестьянка. У вас больше никого нет? К кому бы вы могли пойти?

Мамаша Кураж. Есть. Эйлиф.

Крестьянин (в то время как мамаша Кураж прикрывает труп). Надо вам его разыскать. Об этой уж мы позаботимся, мы похороним ее как следует. Можете не беспокоиться.

Мамаша Кураж. Вот вам деньги на расходы. (Отсчитывает деньги и дает их крестьянину.)

Крестьянка (уходя). Торопитесь!

Мамаша Кураж (впрягается в фургон). Надеюсь, и одна справлюсь с фургоном. Ничего, вытяну, вещей в нем немного. Надо опять за торговлю браться.

(Трогает с места.) Эй, возьмите меня с собой!

Занавес

ПЬЕСА-ПАРАБОЛА

В сотрудничестве

с Р. Берлау и М. Штеффин

^{159}

Действующие лица

Ван — водонос.

Три бога.

Шен Де.

Шой Да.

Ян Сун — безработный летчик.

Госпожа Ян — его мать.

Вдова Шин.

Семья из восьми человек.

Столяр Лин То.

Домовладелица Ми Дзю.

Полицейский.

Торговец коврами.

Его жена.

Старая проститутка.

Цирюльник Шу Фу.

Бонза.

Официант.

Безработный.

Прохожие в прологе.

Место действия: полуевропеизированная столица Сычуани.

Провинция Сычуань, в которой были обобщены все места на земном шаре, где человек эксплуатирует человека, ныне к таким местам не принадлежит.

Пролог

Ван. Я здешний водонос — торгую водой в столице Сычуани. Тяжелое ремесло! Если воды мало, приходится далеко ходить за ней. А если ее много, заработок мал. И вообще в нашей провинции большая нищета. Все говорят, что если кто еще способен нам помочь, так это боги. И вот представьте себе мою радость, когда знакомый торговец скотом — он много разъезжает — сказал мне, что несколько виднейших наших богов уже находятся в пути и их можно ожидать в Сычуани с часу на час. Говорят, небо сильно обеспокоено множеством жалоб, которые к нему поступают. Уже третий день, как я дожидаюсь здесь у городских ворот, особенно под вечер, чтобы первым приветствовать гостей. Позднее вряд ли это мне удастся. Их окружат высокопоставленные господа, попробуй к ним тогда пробиться. Как бы их только узнать? Они появятся, наверно, не вместе. Скорее всего по одному, чтобы не слишком обращать на себя внимание. Вот эти не похожи на богов, они возвращаются с работы. (Внимательно смотрит на проходящих мимо рабочих.) Плечи у них согнулись от тяжестей, которые они таскают. А этот? Какой же он бог — пальцы в чернилах. Самое большее служащий цементного завода. Даже те два господина…

…и те, по-моему, — не боги. У них жестокое выражение лица, как у людей, привыкших бить, а богам нет в этом необходимости. А вот там трое! Как будто — другое дело. Упитанны, ни малейшего признака какого-либо занятия, башмаки в пыли, значит, пришли издалека. Они — они! О мудрейшие, располагайте мной! (Падает ниц.)

Первый бог (радостно). Нас здесь ждут?

Ван (дает им напиться). Уже давно. Но только я один знал о вашем прибытии.

Первый бог. Мы нуждаемся в ночлеге. Не знаешь ли ты, где бы нам пристроиться?

Ван. Где? Везде! Весь город в вашем распоряжении, о мудрейшие! Где пожелаете?

Первый бог. Хотя бы в ближайшем доме, сын мой! Попытаемся в самом ближайшем!

Ван. Меня только смущает, что я навлеку на себя гнев власть имущих, если отдам особое предпочтение одному из них.

Первый бог. Потому-то мы и приказываем тебе: начни с ближайшего!

Ван. Там живет господин Фо! Подождите минутку. (Подбегает к дому и стучит в дверь.)

(Робко возвращается.) Вот неудача! Господина Фо, как назло, нет дома, а слуги ни на что не решаются без его приказания, хозяин очень строг! Ну и взбесится же он, когда узнает, кого не приняли в его доме, не правда ли?

Боги (улыбаясь). Безусловно.

Ван. Еще минуту! Дом рядом принадлежит вдове Су. Она будет вне себя от радости. (Бежит к дому, но, видимо, снова получает отказ.) Я лучше справлюсь напротив. Вдова говорит, что у нее только одна маленькая комнатка, и та не в порядке. Сейчас же обращусь к господину Чену.

Второй бог. Нам хватит маленькой комнатки. Скажи, что мы ее займем.

Ван. Даже если она не прибрана, даже если в ней полно пауков?

Второй бог. Пустяки! Где пауки, там мало мух.

Третий бог (приветливо, Вану). Иди к господину Чену или еще куда-нибудь, сын мой, пауки, признаться, мне не по душе.

Голос из дома. Оставь нас в покое с богами! И так забот по горло!

Ван (возвращаясь к богам). Господин Чен в отчаянии, его дом полон родни, и он не осмеливается показаться вам на глаза, мудрейшие. Между нами, я думаю, среди них есть дурные люди, и он не хочет, чтоб вы их видели. Он страшится вашего гнева. В этом все дело.

Третий бог. Разве мы так страшны?

Ван. Только для недобрых людей, не правда ли? Известно же, что жителей провинции Кван десятилетиями постигает наводнение — кара божья!

Второй бог. Вот как? И почему же?

Ван. Да потому, что все они безбожники.

Второй бог. Вздор! Просто потому, что они не чинили плотину.

Первый бог. Тсс! (Вану). Ты все еще надеешься, сын мой?

Ван. Как можно даже спрашивать такое? Стоит пройти еще один дом, и я найду для вас жилье. Каждый пальчики себе облизывает в предвидении, что примет вас у себя. Неудачное стечение обстоятельств, понимаете? Бегу! (Медленно отходит и нерешительно останавливается посреди улицы.)

Второй бог. Что я говорил?

Третий бог. И все-таки, думаю, это простая случайность.

Второй бог. Случайность в Шуне, случайность в Кване и случайность в Сычуани. Страха божьего нет больше на земле — вот истина, которой вы боитесь смотреть в лицо. Признайте, что наша миссия потерпела фиаско!

Первый бог. Мы еще можем натолкнуться на доброго человека. В любую минуту. Мы не должны сразу отступаться.

Третий бог. Постановление гласило: мир может оставаться таким, как он есть, если найдется достаточно людей, достойных звания человека. Водонос сам такой человек, если только я не обманываюсь. (Подходит к Вану, который все еще стоит в нерешительности.)

Второй бог. Он обманывается. Когда водонос дал нам напиться из своей кружки, я кое-что заметил. Вот кружка. (Показывает ее первому богу.)

Первый бог. Двойное дно.

Второй бог. Мошенник!

Первый бог. Ладно, он отпадает. Ну и что ж такого, если один с гнильцой? Мы встретим и таких, которые способны жить достойной человека жизнью. Мы обязаны найти! Вот уже два тысячелетия не прекращается вопль, так дальше продолжаться не может! Никто в этом мире не в состоянии быть добрым! Мы должны наконец указать на людей, которые могут следовать нашим заповедям.

Третий бог (Вану). Может быть, это очень затруднительно — найти пристанище?

Ван. Только не для вас! Помилуйте! Моя вина, что оно не сразу нашлось, — я плохо ищу.

Третий бог. Дело, безусловно, не в этом. (Возвращается обратно.)

Ван. Они уже догадываются. (К прохожему.) Высокочтимый господин, извините, что обращаюсь к вам, но три самых главных бога, о предстоящем прибытии которых в течение многих лет говорит весь Сычуань, теперь в самом деле прибыли и нуждаются в жилье. Не уходите! Убедитесь сами! Довольно одного взгляда! Ради бога, выручайте! На вашу долю выпал счастливый случай, воспользуйтесь им! Предложите убежище богам, пока кто-нибудь не перехватил их, — они согласятся.

(Обращается к другому прохожему.) Почтеннейший, вы слышали? Может быть, у вас есть квартира? Не обязательно — роскошные палаты. Главное, добрые намерения.

Второй прохожий. Откуда мне известно, что за боги твои боги? Кто знает, кого пустишь. (Заходит в табачную лавку.)

Ван (бежит обратно к богам). Он наверняка согласится. (Замечает свою кружку на земле, растерянно смотрит на богов, поднимает ее и снова убегает.)

Первый бог. Это звучит не очень ободряюще.

Ван (прохожему, когда тот выходит из лавки). Ну, как же с жильем?

Второй прохожий. Почем ты знаешь, может быть, я сам живу в гостинице?

Первый бог. Он ничего не найдет. Сычуань нам тоже придется вычеркнуть.

Ван. Это три главных бога! Правда, правда! Статуи в храмах очень на них похожи. Если вы, не теряя времени, подойдете и пригласите их, возможно, они еще согласятся.

Второй прохожий (смеясь). Хороши же, должно быть, жулики, которых ты хочешь пристроить. (Уходит.)

Ван (бранится ему вслед). Кривой спекулянт! Бога ты не боишься! Будете жариться в кипящей смоле за свое бесчувствие! Боги плюют на вас! Но вы еще пожалеете! До четвертого колена будете расплачиваться! Весь Сычуань покрыли позором!

Теперь остается только проститутка Шен Де, эта ведь не может сказать — «нет». (Зовет.) Шен Де!

Они уже здесь, я не могу найти для них прибежища. Можешь ты принять их на одну ночь?

Шен Де. Боюсь, что нет, Ван. Я жду гостя. Но возможно ли, чтоб ты не нашел для них приюта?

Ван. Сейчас не время говорить об этом. Весь Сычуань — сплошная куча дерьма.

Шен Де. Мне пришлось бы спрятаться от него, когда он появится. Может быть, он тогда уйдет. Ему еще вздумалось прогуляться со мной.

Ван. Пока что мы поднялись бы наверх, а?

Шен Де. Только вы не должны громко разговаривать. Можно быть с ними откровенной?

Ван. Боже сохрани! Они ничего не должны знать о твоем ремесле. Нет, лучше уж мы подождем внизу. Но ты не уйдешь с ним?

Шен Де. Дела мои плохи, и если я к завтрашнему утру не уплачу за квартиру, меня выкинут вон.

Ван. В такую минуту нехорошо быть расчетливой.

Шен Де. Не знаю. К сожалению, в желудке урчит и тогда, когда у императора день рождения. Ладно, я приму их.

Первый бог. Похоже, что ничего не вышло.

Ван (увидя позади себя богов, вздрагивает). Квартира обеспечена. (Вытирает пот.)

Боги. Да? В таком случае пойдем.

Ван. Не торопитесь. Обождите немного. Комнату приводят в порядок.

Третий бог. Тогда мы присядем и подождем.

Ван. Кажется, здесь слишком большое движение. Лучше перейдем на ту сторону.

Второй бог. Мы с охотой присматриваемся к людям. Собственно, с этой целью мы сюда и прибыли.

Ван. Да, но здесь сквозняк.

Второй бог. О, мы закаленные люди.

Ван. Но, может быть, вы желаете, чтобы я показал вам ночной Сычуань? Не совершить ли нам маленькую прогулку?

Третий бог. Мы сегодня уже достаточно ходили. (Улыбаясь.) Но если ты хочешь, чтобы мы отсюда отошли, тебе достаточно только сказать нам.

Теперь ты доволен?

Ван (опускается на землю на некотором расстоянии от них; собравшись с духом). Вы поселитесь у одинокой девушки. Она лучший человек в Сычуани.

Третий бог. Вот и хорошо!

Ван (публике). Когда я поднял кружку, они так странно посмотрели на меня. Неужели заметили? Я не смею больше взглянуть им в глаза.

Третий бог. Ты очень устал.

Ван. Чуть-чуть. От беготни.

Первый бог. Что, людям здесь очень тяжело живется?

Ван. Хорошим — да.

Первый бог (серьезно). Тебе тоже?

Ван. Я знаю, что вы имеете в виду. Я — нехороший. Но мне тоже нелегко.

Третий бог (тихо, Вану). Кажется, он не дождался и ушел.

Ван (растерянный). Да, да. (Встает и бежит на площадь, оставляя кувшин и кружку.)

Она обманула меня. Ушла, чтобы раздобыть денег на квартиру, и у меня нет ночлега для мудрейших. Они устали и ждут. Я не могу еще раз прийти к ним и сказать: ничего нет! Мой собственный дом — водосточная труба, о ней не может быть и речи. Кроме того, боги, безусловно, не захотят жить у человека, жульнические дела которого обнаружили. Я не вернусь к ним ни за что на свете. Но там осталась моя посуда. Что делать? Я не смею взять ее. Скорее я уйду из города и скроюсь с их глаз, потому что мне не удалось помочь тем, кому я поклоняюсь. (Убегает.)

Шен Де. Это вы, мудрейшие? Меня зовут Шен Де. Я буду рада, если вы удовольствуетесь моей каморкой.

Третий бог. Но куда исчез водонос?

Шен Де. Вероятно, мы с ним разминулись.

Первый бог. Он, должно быть, решил, что ты не придешь, и побоялся вернуться к нам.

Третий бог (поднимает кружку и кувшин). Мы оставим это у тебя. Они ему еще понадобятся.

Первый бог. Милая Шен Де, спасибо за гостеприимство. Мы не забудем, что именно ты приютила нас. Верни водоносу его посуду и передай нашу благодарность за то, что он показал нам доброго человека.

Шен Де. Я не добрая. Сказать по правде, когда Ван обратился ко мне с просьбой дать вам пристанище, я заколебалась.

Первый бог. Колебание не беда, если его побороть. Знай, что ты подарила нам нечто большее, чем ночлег. У многих и даже у нас, богов, возникло сомнение — существуют ли еще на свете добрые люди. Для того чтоб это выяснить, мы и предприняли наше путешествие. Мы продолжаем его с радостью, потому что одного уже нашли. До свидания!

Шен Де. Остановитесь, мудрейшие, я совсем не уверена, что я добрая. Правда, я хотела бы быть такой, но как же тогда с платой за комнату? Признаюсь вам: чтобы жить, я продаю себя. Но даже этим путем я не могу просуществовать, слишком многим приходится делать то же самое. И вот я готова на все, но кто же не готов на все? Конечно, я охотно соблюдала бы заповеди — почитание старших и воздержание от лжи. Не пожелать дома ближнего своего — было бы для меня радостью, быть верной одному мужчине — приятно. Я не хотела бы также никого использовать и обижать беззащитного. Но как сделать это? Даже нарушая заповеди, еле удается прожить.

Первый бог. Все это, Шен Де, не что иное, как сомнения доброго человека.

Третий бог. Прощай, Шен Де! Передай сердечный привет водоносу. Он был нам добрым другом.

Второй бог. Боюсь, что ему пришлось туго.

Третий бог. Будь счастлива!

Первый бог. Главное, оставайся доброй, Шен Де! Прощай!

Шен Де (испуганная). Но я не уверена в себе, мудрейшие! Как мне быть доброй, когда все так дорого?

Второй бог. Здесь мы, к сожалению, бессильны. В экономические вопросы мы не можем вмешиваться.

Третий бог. Стойте! Погодите минуту! Если бы у нее были кое-какие средства, ей, пожалуй, легче было бы оставаться доброй.

Второй бог. Мы не вправе ей ничего дать. Мы не сумеем там наверху объяснить это.

Первый бог. А почему бы нет?

(Шен Де, смущенно.) Мы слыхали — тебе нечем заплатить за комнату. Мы люди не бедные и в состоянии отблагодарить за ночлег. Вот! (Дает ей деньги.) Только никому не говори, что мы тебе дали денег. А то, пожалуй, еще не так истолкуют.

Второй бог. Еще бы!

Третий бог. Нет, это дозволено. Мы ничего не нарушили, если рассчитались за ночлег. В постановлении об этом ничего не сказано. Итак, до свидания!

I

Шен Де (публике). Вот уже три дня, как ушли боги. Они сказали, что платят мне за ночлег. Но когда я посмотрела, что они мне дали, то увидела больше тысячи серебряных долларов. Я купила на эти деньги табачную лавочку. Вчера я переехала сюда и надеюсь, что сумею сделать много добра. Например, госпожа Шин, прежняя владелица лавки. Уже вчера она приходила просить у меня рису для своих детей. Вот и сегодня, я вижу, она идет через площадь со своим горшком.

Шен Де. Добрый день, госпожа Шин.

Шин. Добрый день, мадемуазель Шен Де. Как вы чувствуете себя в вашем новом доме?

Шен Де. Хорошо. Как ваши дети провели ночь?

Шин. В чужом-то доме! Если только можно назвать домом этот барак. Младший уже кашляет.

Шен Де. Плохо.

Шин. Вы не можете понять, что такое плохо, потому что вам хорошо живется. Но и вам придется кое-что испытать здесь, в этой лавчонке. Не забывайте — это квартал нищеты.

Шен Де. Да, но ведь в обеденный перерыв, как вы мне говорили, заходят рабочие цементного завода?

Шин. Кроме них, никто ничего не покупает, даже соседи.

Шен Де. Когда вы уступали мне лавку, вы не сказали об этом ни слова.

Шин. Не хватает только ваших упреков! Мало вам того, что вы лишили моих детей крова! А потом растравляете разговорами о лавчонке и нищенском квартале. Сколько можно!.. (Плачет.)

Шен Де (быстро). Я сейчас принесу вам рис.

Шин. Я хотела бы еще попросить взаймы немного денег.

Шен Де (между тем как она сыплет рис в горшок). Этого я не могу, я же ничего еще не выручила.

Шин. Мне нужны деньги. Чем жить? Вы отняли у меня все и еще хотите доконать. Я подброшу вам своих детей на порог, кровопийца! (Вырывает у Шен Де из рук горшок.)

Шен Де. Не сердитесь, рассыплете рис!

Женщина. Милая моя Шен Де, мы слышали, что тебе повезло. Ты стала деловой женщиной! Представь себе, мы без крыши над головой. Нашу табачную лавку пришлось закрыть. Мы и подумали, нельзя ли провести у тебя хотя бы одну ночь. Ты ведь помнишь моего племянника? Вот он, мы никогда не расстаемся.

Племянник (оглядывая помещение). Славная лавчонка!

Шин. Что это за люди?

Шен Де. Когда я приехала из деревни в город, это были мои первые квартирные хозяева. (Публике.) Когда гроши, которые были со мной, кончились, они выгнали меня на улицу. Они, вероятно, боятся, что я откажу им. Бедняги.

(Приветливо, пришедшим.) Пожалуйста, пожалуйста! Я охотно приму вас. Правда, у меня всего-навсего крохотная комнатка позади лавки.

Мужчина. С нас хватит. Не беспокойся. (Между тем как Шен Де приносит чай.) Мы устроимся вот здесь, чтобы не мешать. Ты, должно быть, выбрала табачную торговлю в память о первом пристанище у нас? Мы смогли бы помочь тебе кое-какими советами. Потому-то и явились сюда.

Шин (насмешливо). Надо надеяться, что появятся еще и покупатели?

Женщина. Это она про нас?

Мужчина. Тсс! Вот и покупатель!

Оборванный человек. Простите. Я безработный.

Шен Де. Чем могу служить?

Безработный. Я слышал, вы завтра открываете лавку, и подумал, что, когда распаковывают товар, бывает, что-нибудь портится. Не найдется ли у вас лишней сигареты?

Женщина. Это уже слишком — выпрашивать табак! Если бы еще хлеб!

Безработный. Хлеб дорог. Две-три затяжки — и я другой человек. Я так устал.

Шен Де (дает ему сигареты). Это очень важно — стать другим человеком. Будьте же моим первым покупателем. Вы принесете мне счастье.

Женщина. Правильно ли ты поступила, милая Шен Де?

Шин. Если вы будете так торговать, то в три дня проторгуетесь.

Мужчина. Бьюсь об заклад — у него в кармане были деньги.

Шен Де. Но он сказал, что у него ничего нет.

Племянник. Откуда вы знаете, что он не солгал?

Шен Де (с возмущением). Откуда я знаю, что он солгал?

Женщина (покачивая головой). Она не умеет сказать «нет»! Ты слишком добра, Шен Де. Если хочешь сохранить лавку, научись отказывать, когда к тебе обращаются.

Мужчина. Скажи, что она не твоя. Скажи, что она принадлежит твоему родственнику, который требует у тебя отчета. Разве это трудно сказать?

Шин. Совсем нетрудно, если бы не страсть разыгрывать из себя благодетельницу.

Шен Де (смеется). Ругайтесь, ругайтесь! Вот я возьму да откажу вам в жилье и рис тоже заберу обратно!

Женщина (испуганно). Как, и рис тоже твой?

Шен Де (публике).

Шин (видит его и спешит уйти). Завтра загляну опять. (Уходит.)

Маленький человек (кричит ей вслед). Постойте, госпожа Шин! Вы-то мне и нужны!

Женщина. Почему она сюда приходит? У нее есть права на тебя, что ли?

Шен Де. Прав нет, но есть голод, это больше.

Маленький человек. Она знает, почему спешит унести ноги. Вы новая владелица лавки? Уже разложили товар по полкам! Предупреждаю, как вас там, они не ваши! Пока не уплатите за них! Дрянь, которая здесь сидела, не рассчиталась со мной. (Остальным.) Я ведь столяр.

Шен Де. Разве полки не принадлежат к обстановке, за которую я заплатила?

Столяр. Обман! Кругом обман! Вы, конечно, заодно с этой Шин! Я требую свои сто серебряных долларов, не будь я Лин То.

Шен Де. Как же я уплачу, если у меня нет больше денег?

Столяр. Тогда я продам их с аукциона! Сию же минуту! Либо вы платите, либо я их продаю!

Мужчина (подсказывает Шен Де). Родственник!

Шен Де. Нельзя ли подождать до следующего месяца?

Столяр (кричит). Нет!

Шен Де. Не будьте жестоки, господин Лин То. Я не в состоянии со всеми сразу рассчитаться. (Публике.)

(Столяру.) Будьте снисходительны, господин Лин То!

Столяр. А кто будет снисходителен ко мне и моей семье? (Отодвигает одну из полок от стены, словно хочет унести с собой.) Деньги, или я уношу полки!

Женщина. Милая Шен Де, почему бы тебе не поручить это дело своему родственнику? (Столяру.) Напишите счет, и двоюродный брат Шен Де заплатит.

Столяр. Знаем мы этих двоюродных братьев!

Племянник. Что ты смеешься, как дурак! Я знаю его лично.

Мужчина. Это не человек, это — нож!

Столяр. Хорошо, пусть ему передадут мой счет. (Опрокидывает полку, садится на нее и пишет счет.)

Женщина. Он стащит с тебя последнюю рубаху, если его не остановить. Отвергай притязания, справедливы они или нет, потому что у тебя отбоя не будет от притязаний, справедливых или нет. Брось кусок мяса в бочку с мусором, и собаки всего квартала перегрызутся у тебя во дворе. Зачем-нибудь да существуют суды?

Шен Де. Он работал и вправе получить за свой труд. И у него семья. Обидно, что я не могу заплатить! Что скажут боги?

Мужчина. Ты выполнила свой долг уже тем, что приютила нас, это более чем достаточно.

Хромой (мужу и жене). Так вот вы где! Миленькие родственнички, нечего сказать! Бросить нас на углу улицы, красиво!

Женщина (смущенно, Шен Де). Это мой брат Вун и невестка. (Обоим.) Не бранитесь и садитесь спокойно в уголок, чтобы не мешать Шен Де, нашему старому другу. (Шен Де.) Я думаю, придется оставить обоих, — невестка уже на пятом месяце. Или ты другого мнения?

Шен Де. Пожалуйста!

Женщина. Благодарите. Чашки стоят вон там. (Шен Де.) Эти вообще бы не знали, куда деваться. Какое счастье, что у тебя есть лавка!

Шен Де (улыбаясь, несет чай. Публике). Да, счастье, что у меня есть лавка!

Домовладелица. Мадемуазель Шен Де, я владелица дома, госпожа Ми Дзю. Надеюсь, мы будем ладить друг с другом. Вот договор о найме. (Между тем как Шен Де читает договор.) Чудесное мгновение — открытие маленького торгового дела, вы согласны, господа? (Осматривается кругом.) На полках еще, правда, пустовато, но ничего, обойдется. Вы, конечно, сможете представить мне несколько рекомендаций?

Шен Де. Разве это необходимо?

Домовладелица. Но я совсем не знаю вас.

Мужчина. А если мы поручимся за Шен Де? Мы знаем ее с тех пор, как она приехала в город, и готовы в любую минуту ручаться за нее головой.

Домовладелица. А вы кто такой?

Мужчина. Торговец табаком, Ma Фу.

Домовладелица. Где ваша лавка?

Мужчина. В данный момент у меня нет лавки. Видите ли, я ее как раз только что продал.

Домовладелица. Так. (Шен Де.) Больше некому дать о вас сведения?

Женщина (подсказывает). Двоюродный брат! Двоюродный брат!

Домовладелица. Должен же у вас быть кто-нибудь, кто поручится за того, кого я впускаю в дом. Это почтенный дом, моя милая. Иначе я не могу позволить себе заключить с вами договор.

Шен Де (медленно, опустив глаза). У меня есть двоюродный брат.

Домовладелица. Ах, у вас есть двоюродный брат? Здесь в городе? Так давайте пойдем прямо к нему. Чем он занимается?

Шен Де. Он живет не здесь, а в другом городе.

Женщина. Ты, кажется, говорила — в Шуне?

Шен Де. Господин Шой Да. В Шуне!

Мужчина. Да, да, я отлично его знаю. Высокий такой, худощавый.

Племянник (столяру). Вы, кажется, тоже договаривались с двоюродным братом мадемуазель Шен Де? О полках!

Столяр (ворчливо). Как раз выписываю для него счет. Вот он! (Передает счет.) Завтра рано утром приду опять! (Уходит.)

Племянник (кричит ему вслед, косясь на домовладелицу). Можете не беспокоиться, двоюродный брат за все расплатится!

Домовладелица (пронизывая взглядом Шен Де). Ну что же! И я буду рада познакомиться с ним. Добрый вечер, мадемуазель. (Уходит.)

Женщина (после паузы). Теперь все откроется! Можешь быть уверена, уже завтра утром она узнает о тебе все.

Невестка (тихо, племяннику). Долго здесь не удержаться!

Мальчик (через плечо). Они здесь.

Женщина. Здравствуй, дедушка. (Шен Де.) Добрый старик! Воображаю, как он беспокоился о нас. А мальчик, не правда ли, сильно вырос. Жрет за троих. Кого вы там еще привели?

Мужчина (выглянув наружу). Никого, кроме племянницы.

Женщина (Шен Де). Молоденькая, только-только из деревни. Надеюсь, это не обременит тебя? Когда ты жила с нами, нас еще не было так много, правда? Но нас становилось все больше. Чем хуже жилось, тем больше прибавлялось. И чем больше прибавлялось, тем хуже жилось. А теперь давайте запрем дверь на засов, не то покоя не будет. (Запирает двери.)

Главное — не мешать твоему делу. Иначе дым не поднимется над крышей этого дома. Надо установить порядок: днем младшие уходят, остаются только дедушка, невестка и, пожалуй, еще — я. Остальные заглядывают в течение дня самое большее раз-два, верно? Ну а сейчас зажгите-ка лампу и устраивайтесь поуютнее.

Племянник (юмористически). Только бы не ворвался сегодня ночью двоюродный брат, этот грозный господин Шой Да.

Брат (тянется за сигаретой). Одна не имеет значения!

Мужчина. Никакого.

Племянник. Двоюродный брат заплатит!

Дедушка (серьезно, Шен Де). Добрый день!

Женщина. Спели бы вы что-нибудь, развлекли бы хозяйку!

Племянник. Дедушка начнет!

Дедушка.

Мужчина.

Племянница.

Племянник (брату). Откуда у тебя вино?

Невестка. Он заложил мешок табаку.

Мужчина. Что? Этот табак был единственное, что у нас еще оставалось! Мы не прикасались к нему даже для того, чтобы уплатить за ночлег! Свинья!

Брат. Ты называешь меня свиньей за то, что моей жене холодно? Ты же сам пил. Сейчас же давай сюда кувшин!

Шен Де (умоляет их). О, пожалейте лавку, не ломайте ее! Это дар богов! Берите все, что хотите, но не ломайте!

Женщина (скептически). Лавка меньше, чем я предполагала. Вряд ли следовало рассказывать о ней нашей тете и другим. Если еще они припрутся, станет совсем тесно.

Невестка. Да и хозяйка как будто стала холоднее!

Крики. Откройте! Это мы!

Женщина. Тетя, это ты? Ой, что делать?

Шен Де. Моя милая лавка! О моя надежда! Едва открылась — и уже не лавка. (Публике.)

Крики (снаружи). Откройте!

Ван (оглядываясь кругом). Тишина кругом. Уже четвертый день, как я здесь скрываюсь. Они меня не найдут, потому что я гляжу в оба. Я нарочно бежал в ту сторону, куда они уходили. Вчера они перешли мост, я слышал их шаги над своей головой. Сейчас они должны быть уже далеко, я в безопасности. (Ложится и засыпает.)

(Закрывая лицо локтем, словно защищаясь от удара.) Не говорите ничего, я все знаю! Я не нашел никого, кто захотел бы приютить вас, ни одного дома! Теперь вам все известно! Идите же дальше.

Первый бог. Нет, ты нашел. Когда тебя не было, тот, кого ты нашел, явился. Он пустил нас к себе ночевать, он охранял наш сон и посветил лампой, когда мы уходили. Ты назвал его добрым человеком, и он оказался добрым.

Ван. Так это была Шен Де?

Третий бог. Конечно!

Ван. А я, маловер, убежал! Только потому, что думал: она не может прийти. Не может прийти, потому что дела ее плохи.

Боги.

Ван. Мне очень стыдно, мудрейшие!

Первый бог. Теперь, Ван, сделай нам одолжение, скорее возвращайся в столицу и найди добрую Шен Де, чтобы рассказать нам о ней. Ей теперь хорошо. Говорят, она достала денег на маленькую лавку и получила возможность следовать велению своего доброго сердца. Дай ей понять, что ты нуждаешься в ее помощи, ибо человек не может долго оставаться добрым, если от него не требуют доброты. Мы же отправимся дальше на поиски людей, которые походили бы на нашего доброго человека из Сычуани, дабы прекратить наконец разговоры о том, что добрые люди не находят себе места на земле.

II

Женщина (заспанная, поднимается). Шен Де! Стучат! Где она там?

Племянник. Вероятно, пошла за завтраком. Господин двоюродный брат заплатит!

Молодой человек. Я двоюродный брат.

Женщина (в изумлении). Как? Кто вы?

Молодой человек. Меня зовут Шой Да.

Гости (поднимая один другого). Двоюродный брат! Да ведь это была шутка, у нее же нет никакого двоюродного брата! — Но вот пришел какой-то и заявляет, что он двоюродный брат! — Поразительно, в такую рань!

Племянник. Если вы двоюродный брат хозяйки, сударь, то раздобудьте нам поскорее завтрак!

Шой Да (гася лампу). Скоро придут первые покупатели, одевайтесь, живее, пожалуйста, — пора открывать мою лавку.

Мужчина. Вашу лавку? Я думаю, это лавка нашей приятельницы Шен Де?

Как, это не ее лавка?

Невестка. Здорово она надула нас. Да где же она пропадает?

Шой Да. Она задержалась. И просит вам передать, что, поскольку здесь я, она ничем больше не может вам помочь.

Женщина (потрясенная). А мы считали ее добрым человеком!

Племянник. Не верьте ему! Надо ее найти.

Мужчина. Да, мы этим сейчас займемся. (Распоряжается.) Ты и ты, и ты, и ты, вы ищите ее повсюду. Мы с дедушкой остаемся здесь, охранять крепость. Мальчик за это время раздобудет что-нибудь поесть. (Мальчику.) Видишь там на углу булочную? Проберись-ка туда и засунь побольше за пазуху.

Невестка. Не забудь захватить парочку маленьких светлых пирожков!

Мужчина. Только берегись булочника, чтоб он не поймал тебя. И смотри не наскочи на полицейского!

Шой Да. Боюсь, что кража дурно отразится на репутации заведения, где вы нашли приют.

Племянник. Не обращайте на него внимания. Мы ее сейчас найдем, и она как следует его проучит!

Невестка (на ходу). Оставьте нам что-нибудь от завтрака!

Шой Да (спокойно). Вы ее не найдете. Моя кузина, естественно, сожалеет, что не может бесконечно следовать закону гостеприимства. Увы, вас слишком много! Вы заняли табачную лавку, а она нужна мадемуазель Шен Де.

Мужчина. Наша Шен Де не смогла бы даже вымолвить что-нибудь подобное.

Шой Да. Возможно, вы и правы. (Столяру.) Вся беда в том, что нужда в этом городе слишком велика, чтобы ее одолел один человек. К сожалению, за последние одиннадцать столетий не произошло никаких изменений, с тех самых пор, как кто-то сочинил четверостишие:

(Начинает приводить лавку в порядок.)

Столяр. Я вижу, вы стараетесь уладить дела вашей кузины. Кстати, за ней маленький должок — хорошо бы его погасить — за полки. Он подтвержден свидетелями. Сто серебряных долларов.

Шой Да (вытаскивает из кармана счет, не без дружеской нотки). Не кажется ли вам, что сто серебряных долларов — это чересчур?

Столяр. Нет, не кажется. И я ничего не сбавлю. Мне нужно кормить жену и детей.

Шой Да (жестко). Сколько детей?

Столяр. Четверо.

Шой Да. Тогда я предлагаю вам двадцать серебряных долларов.

Столяр. Вы с ума сошли? Полки из орехового дерева!

Шой Да. Пожалуйста, забирайте их.

Столяр. Что это значит?

Шой Да. Они слишком дороги для меня. Прошу вас убрать отсюда полки из орехового дерева.

Женщина. Ловко он его отбрил! (Тоже смеется.)

Столяр (неуверенно). Я требую, чтобы пришла мадемуазель Шен Де. Она, по-видимому, порядочнее вас.

Шой Да. Безусловно. Она разорена.

Столяр (решительно берет одну из полок и несет к двери). Можете валить свой товар на пол! Мне наплевать!

Шой Да (мужчине). Помогите ему!

Мужчина (тоже хватает полки и, ухмыляясь, несет к выходу). Итак, полки вон!

Столяр. Ты — собака! Что же, по-твоему, моя семья должна подыхать с голоду?

Шой Да. Я еще раз предлагаю вам двадцать серебряных долларов, и только потому, что не хочу класть свой товар на пол.

Столяр. Сто!

Не сломай по крайней мере о косяк, идиот! (В отчаянии.) Да, но они же сколочены по мерке! Они годятся только для этой дыры и больше никуда. Доски ведь разрезаны.

Шой Да. В том-то и дело. Поэтому я и даю вам только двадцать серебряных долларов. Поскольку доски разрезаны.

Столяр (вдруг устало). Пропадай все пропадом! Берите полки и платите сколько хотите.

Шой Да. Двадцать серебряных долларов. (Кладет на стол две большие монеты.)

Мужчина (неся полки обратно). Хватит за кучу порезанных досок!

Столяр. Да, хватит, чтобы напиться пьяным! (Уходит.)

Мужчина. Этого выпроводили!

Женщина (вытирая выступившие от смеха слезы). «Они из орехового дерева!» — «Забирайте их!» — «Сто серебряных долларов! У меня четверо детей!» — «Тогда я плачу двадцать». — «Но они разрезаны!» — «В том-то и дело! Двадцать серебряных долларов!» Вот как нужно обращаться с этими типами.

Шой Да. Да. (Серьезно.) А теперь — уходите.

Мужчина. Мы?

Шой Да. Да, вы. Вы воры и паразиты. Если вы уйдете сейчас же, не теряя времени на споры, вы еще можете спастись.

Мужчина. Лучше всего совсем не отвечать ему. Орать на пустой желудок не дело. Хотел бы я знать, куда девался мальчишка?

Шой Да. Да, куда девался мальчик? Я вас предупредил, что не хочу видеть его с крадеными пирожками в своей лавке. (Вдруг кричит.) Уходите!

(Снова совершенно спокойно.) Как вам угодно. (Идет к двери и низко кланяется кому-то.)

Полагаю, что вижу перед собой представителя власти, охраняющего этот квартал.

Полицейский. Совершенно верно, господин…

Шой Да. Шой Да.

Приятная погода сегодня!

Полицейский. Пожалуй, несколько жарко.

Шой Да. Пожалуй, несколько жарко.

Мужчина (тихо, жене). Если он будет болтать, вернется мальчишка, и нас схватят. (Пробует тайно делать Шой Да знаки.)

Шой Да (не обращая внимания). Однако по-разному судят о погоде в прохладном помещении и на пыльной улице.

Полицейский. Очень даже! По-разному!

Женщина (мужу). Успокойся! Мальчик увидит в дверях полицейского и не зайдет.

Шой Да. Входите же. Здесь прохладнее. Моя кузина и я открыли лавку. Разрешите сказать вам, что мы придаем большое значение хорошим отношениям с начальством.

Полицейский (входит в помещение). Вы очень любезны, господин Шой Да. Да, здесь действительно прохладно.

Мужчина (тихо). Он нарочно ввел сюда полицейского, чтобы мальчик не увидел его снаружи.

Шой Да. Гости! Как я слышал, дальнее знакомство моей кузины. Они здесь проездом.

Мы как раз собирались распрощаться.

Мужчина (хрипло). Ну, мы пошли.

Шой Да. Я передам кузине, что вы благодарите ее за ночлег, но не имели времени ее дождаться.

Полицейский. Что такое?

Эй, ты, стой! (Хватает его.) Откуда у тебя пирожки?

Мальчик. Вон оттуда.

Полицейский. Ага — кража?

Женщина. Мы ничего не знали. Мальчишка сделал это на свой риск и страх. Негодяй!

Полицейский. Господин Шой Да, не объясните ли вы, что здесь произошло?

Ага! Все пойдете со мной в участок.

Шой Да. Я вне себя, что у меня случилось нечто подобное.

Женщина. Он видел, как мальчик ушел.

Шой Да. Могу заверить вас, господин полицейский, что вряд ли я пригласил бы вас, если бы хотел скрыть преступление.

Полицейский. Само собой очевидно. Но вы понимаете, конечно, господин Шой Да, что мой долг — задержать этих людей.

Вперед, марш! (Выгоняет их за дверь.)

Старик (на пороге, миролюбиво). До свиданья.

Домовладелица. Так вы, стало быть, и есть двоюродный брат! Как это понять — в моем доме арестовывают людей? Ваша кузина посмела устраивать здесь постоялый двор? Вот что получается, когда снисходишь к людям, которые еще вчера ютились в каморках и выпрашивали у булочника лепешки. Вы видите, я все знаю.

Шой Да. Вижу. Вам наговорили о моей кузине много плохого. Ее обвинили в том, что она голодала! В самом деле она жила в нищете. У нее самое дурное имя — она бедна.

Домовладелица. Она была самой обыкновенной…

Шой Да. Нищенкой. Произнесем это жестокое слово!

Домовладелица. Ах, пожалуйста, только без сентиментальностей! Я говорю о ее поведении, а не о доходах. Не сомневаюсь, что некоторые доходы все же были — иначе не было бы и лавки. Кое-какие пожилые мужчины позаботились. Откуда же взялась лавка? Сударь, это почтенный дом! Люди, которые платят здесь за квартиры, не желают жить под одной крышей с такой особой, да!

Я не изверг, но обязана принять это во внимание.

Шой Да (холодно). Госпожа Ми Дзю, я занят. Скажите мне прямо, во сколько обойдется нам жизнь в этом почтенном доме?

Домовладелица. Признаюсь, человек вы хладнокровный.

Шой Да (достает из-под прилавка договор на наем помещения). Плата очень высока. Я понимаю договор так, что плату нужно вносить ежемесячно.

Домовладелица (быстро). Но не людям, подобным вашей кузине.

Шой Да. Как вас понять?

Домовладелица. А так, что людям, подобным вашей кузине, полагается вносить сумму в двести серебряных долларов за полгода вперед.

Шой Да. Двести серебряных долларов! Но это же разбой! Где мне достать их? На большой оборот я не могу здесь рассчитывать. Единственная надежда, что работницы, которые шьют на цементном заводе мешки, много курят — работа, как мне говорили, изнурительная. Но они мало зарабатывают.

Домовладелица. Об этом вы должны были раньше подумать.

Шой Да. Госпожа Ми Дзю, нельзя так жестоко. Верно — моя кузина допустила непростительную ошибку, приютив бездомных. Но она исправится, я позабочусь о том, чтоб она исправилась. С другой стороны, посудите сами, разве могли бы вы найти лучшего жильца, чем человек, который знает дно жизни, потому что сам оттуда? Он будет работать как проклятый, только бы вовремя уплатить вам, он все сделает, всем пожертвует, все продаст, ни перед чем не остановится и при этом будет вести себя тихо, как мышка, как мошка, во всем вам подчинится, лишь бы снова не вернуться туда. Да такой жилец дороже золота.

Домовладелица. Двести серебряных долларов вперед, или она пойдет на улицу, откуда пришла.

Полицейский. Надеюсь, я вам не помешаю, господин Шой Да.

Домовладелица. Полиция действительно проявляет к этой лавке совершенно исключительное внимание.

Полицейский. Госпожа Ми Дзю, надеюсь, у вас не создалось ложного впечатления. Господин Шой Да оказал нам услугу, и я специально пришел, чтобы поблагодарить его от имени полиции.

Домовладелица. Ну, меня это не касается. Буду надеяться, господин Шой Да, что вашей кузине понравится мое предложение. Я привыкла жить в согласии со своими жильцами. До свидания, господа. (Уходит.)

Шой Да. До свидания, госпожа Ми Дзю.

Полицейский. У вас недоразумения с госпожой Ми Дзю?

Шой Да. Она требует уплаты арендной платы вперед, поскольку моя кузина не кажется ей достаточно респектабельной.

Полицейский. Разве у вас нет денег?

Такой человек, как вы, господин Шой Да, должен же пользоваться кредитом?

Шой Да. Возможно. Но как получить кредит такому лицу, как Шен Де?

Полицейский. Разве вы не собираетесь оставаться здесь?

Шой Да. Нет. И не смогу вернуться обратно. Только проездом мне удалось протянуть ей руку помощи, лишь бы отвратить худшее. Скоро она опять будет предоставлена самой себе, и я боюсь даже думать, что ее ждет.

Полицейский. Господин Шой Да, мне очень жаль, что у вас затруднения с платой за наем. Должен признаться, что сначала мы косились на эту лавку, но сегодня ваш решительный поступок рекомендует вас с лучшей стороны. Мы, представители власти, с первого взгляда замечаем, на кого можем рассчитывать как на оплот порядка.

Шой Да (горько). Господин полицейский, чтобы спасти эту маленькую лавку, которую моя кузина считает даром богов, я готов дойти до пределов дозволенного законом. Но жестокость и хитрость помогают только против низших, ибо границы проведены разумно. Я нахожусь в положении человека, который едва покончил с крысами, как ему преградила путь река. (После маленькой паузы.) Вы курите?

Полицейский (засовывая в карман две сигары). Нам, представителям власти, было бы очень жаль потерять вас, но вы должны понять также и госпожу Ми Дзю. Шен Де — и здесь мы не должны обманываться — жила за счет того, что продавала себя мужчинам. Вы можете мне возразить: что ей оставалось делать? Чем, к примеру, платить за квартиру? Но при всем том, согласитесь, — это не респектабельно. Почему? Первое: любовь не принято продавать, иначе это будет продажная любовь. Второе: респектабельно быть не с тем, кто платит, а с тем, кого любят. Третье: не за горсть риса, а по любви. Прекрасно, скажете вы мне, но что стоит вся наша мудрость, если молоко уже пролито? Как ей быть? Она должна раздобыть плату за полгода. Господин Шой Да, признаюсь вам, — на этот вопрос я не нахожу ответа. (Напряженно думает.) Господин Шой Да. Есть! Найдите ей мужа!

Старушка. Пожалуйста, дешевую хорошую сигару для моего мужа. Завтра как раз сорок лет со дня нашей свадьбы, и у нас маленькое торжество.

Шой Да (вежливо). Сорок лет — и все еще торжество!

Старушка. Насколько это в наших средствах! У нас небольшая торговля коврами — напротив. Надеюсь, мы будем дружными соседями. Это очень важно, особенно когда времена тяжелые.

Шой Да (предлагает ей разные ящички). Боюсь, времена иными не бывают.

Полицейский. Господин Шой Да, нам нужен капитал. Так вот, я предлагаю замужество.

Шой Да (извиняющимся тоном, старушке). Я поддался соблазну и позволил себе обременить господина полицейского своими частными заботами.

Полицейский. Мы не можем уплатить за полгода. Прекрасно, мы возьмем себе в мужья небольшой капиталец.

Шой Да. Это не так легко будет сделать.

Полицейский. Почему? Чем она не партия! Маленькая развивающаяся торговля! (Старушке.) Что вы думаете об этом?

Старушка (нерешительно). Да…

Полицейский. Объявление в газете.

Старушка (сдержанно). Если барышня согласна…

Полицейский. Как она может быть не согласна? Сейчас напишу. Услуга за услугу. Не думайте, что власти не сочувствуют мелким торговцам, которые ведут суровую борьбу за существование. Вы помогаете нам, а мы за это сочиним вам объявление о намерении вступить в брак. Ха-ха-ха! (Решительно извлекает записную книжку, слюнит огрызок карандаша и пишет.)

Шой Да (медленно). Неплохая мысль.

Полицейский. «Какой… приличный… мужчина с небольшим капиталом… не исключается вдовец… желает вступить в брак… расцветающую табачную торговлю?» И еще добавим: «Обладаю привлекательной симпатичной внешностью». Ну как?

Шой Да. Если вы полагаете, что это не будет преувеличением.

Старушка (приветливо). Что вы, что вы! Я ее видела.

Шой Да. С ужасом я наблюдаю, сколько нужно удачливости, чтобы не попасть под колеса! Сколько ухищрений! Сколько друзей! (Полицейскому.) Несмотря на всю свою решимость, я не знал, как быть с платой за наем. И вот пришли вы и помогли разумным советом. И в самом деле, я, кажется, вижу выход.

III

Молодая. Добрый вечер, миленький. Пойдешь со мной?

Сун. Не исключено, милые дамы, если вы дадите мне поесть.

Старая. Видно, рехнулся? (Молодой.) Пошли дальше. Зря потеряем время. Это же безработный летчик.

Молодая. Но в парке, наверно, уже никого не осталось, сейчас пойдет дождь.

Старая. Поглядим, авось кто-нибудь еще найдется.

Молодая. Ох и ливень будет.

Старая. Смотри, вот идет это чудовище! Она погубила тебя и твою родню.

Молодая. Не она. Ее двоюродный брат. Она пустила нас к себе, а потом предлагала заплатить за пирожки. Против нее я ничего не имею.

Старая. Зато я имею! (Громко.) Ах вот она, наша миленькая сестрица со своим золотым горшком! Мало ей лавки, она еще хочет перехватить у нас кавалеров.

Шен Де. Что ты на меня набросилась? Я иду в чайный домик у пруда.

Молодая. Говорят, ты выходишь замуж за вдовца с тремя детьми!

Шен Де. Да, я должна там встретиться с ним.

Сун (нетерпеливо). Уберетесь вы наконец, потаскухи! И здесь покоя от них нет!

Старая. Заткни глотку!

Сун (кричит им вслед). Стервятники! (Публике.) Даже в таком уединенном месте они рыщут в поисках своих жертв, даже в кустах, под дождем они норовят поймать своих покупателей.

Шен Де (сердито). Почему вы браните их? (Замечает веревку.) Ой!

Сун. Чего вытаращилась?

Шен Де. Зачем веревка?

Сун. Проходи, сестрица, проходи! У меня нет денег, даже медяка. Но, будь он у меня, я купил бы не тебя, а кружку воды.

Шен Де. Зачем веревка? Вы не должны этого делать!

Сун. Тебе-то что? Убирайся!

Шен Де. Дождь.

Сун. Только попробуй стать под это дерево.

Шен Де (продолжает неподвижно стоять под дождем). Нет.

Сун. Отстань, говорю, напрасно стараешься. Со мной у тебя ничего не выйдет. Ко всему прочему, ты слишком некрасива. Кривые ноги.

Шен Де. Это неправда.

Сун. Не показывай! Черт с тобой, иди под дерево, раз дождь пошел.

Шен Де (медленно подходит и садится под деревом). Почему вы решились на это?

Сун. Хочешь знать? Ну, так я скажу, чтобы только отделаться от тебя.

Ты знаешь, что такое летчик?

Шен Де. Да, в чайном домике я видела летчиков.

Сун. Нет, ты не видела их. А если видела, то пустобрехов и дураков в кожаных колпаках, у которых нет слуха для мотора и чувств для машины. Попадает такой тип в ящик, потому что у него есть чем подмазать управляющего ангаром. Скажи такому: дай твоему ящику упасть с высоты двух тысяч футов сквозь облака, а потом поймай его одним нажимом рычага, и он ответит: этого нет в договоре. Кто не умеет посадить на землю самолет, точно это его собственный зад, тот не летчик, а болтун. А я летчик. И все-таки самый большой дурак на свете — это я сам, потому что я прочел в пекинской школе все книги о полетах. Одну лишь страницу одной только книги я не прочел, а на этой странице было написано, что летчики больше не нужны. Итак, я летчик без самолета, почтовый летчик без почты. Да что там — разве ты можешь понять.

Шен Де. Думаю, все-таки могу.

Сун. Нет, раз я говорю тебе, что ты не можешь понять, значит, не можешь.

Шен Де (смеясь и плача). В детстве у нас был журавль со сломанным крылом. Он был ласковый, терпеливо переносил наши шалости, важно шествовал с нами и только кричал, чтоб мы не перегоняли его. Но осенью и весной, когда над деревней тянулись большие стаи, он терял покой, и я хорошо понимала его.

Сун. Не реви.

Шен Де. Нет.

Сун. Это портит цвет лица.

Шен Де. Я уже перестала. (Вытирает рукавом слезы.)

Сун (прислонясь к дереву, но не поворачиваясь к Шен Де, протягивает руку и трогает ее лицо). Ты даже не умеешь как следует вытереть лицо. (Вытирает ей лицо носовым платком.)

Раз ты пристаешь, чтоб я не повесился, открой же по крайней мере рот.

Шен Де. Что мне сказать?

Сун. Почему, собственно, ты вздумала вынуть меня из петли, сестра?

Шен Де. Я испугалась. Вы, наверно, пошли на это, потому что вечер такой хмурый. (Публике.)

Сун. Расскажи о себе.

Шен Де. О чем? У меня есть маленькая лавка.

Сун (насмешливо). Ну да? Ты ни за кем не охотишься, у тебя есть лавка!

Шен Де (решительно). У меня есть лавка, но прежде я была гулящей.

Сун. Лавку тебе, видно, подарили боги?

Шен Де. Да.

Сун. В один прекрасный вечер они появились и сказали: вот тебе деньги.

Шен Де (с тихим смехом). В одно прекрасное утро.

Сун. Нельзя сказать, чтобы с тобой было весело.

Шен Де (после паузы). Я умею немного играть на цитре и передразнивать людей. (Говорит низким голосом почтенного человека.) «Нет, как вам это нравится, я, кажется, забыл свой кошелек!» Но потом я получила лавку. Тогда я первым делом подарила цитру. Теперь, сказала я себе, я могу быть как истукан, теперь это не нужно!

Сун. Но сейчас ты выходишь замуж? За того, в чайном домике, на пруду.

А что ты, в сущности, знаешь о любви?

Шен Де. Все.

Сун. Ничего, сестра. Ты скажешь, что тебе было хорошо?

Шен Де. Нет.

Сун (не поворачиваясь, гладит ее по лицу). А так хорошо?

Шен Де. Да.

Сун. Я вижу, тебе немного надо. Ну что это за город!

Шен Де. У вас нет друзей?

Сун. Целая куча, но ни одного, у которого хватило бы терпения выслушать, что я все еще без работы. Они делают при этом такое лицо, словно им говорят, что в море еще осталась вода. А у тебя разве есть друг?

Шен Де (нерешительно). Двоюродный брат.

Сун. Тогда остерегайся его.

Шен Де. Он был здесь один-единственный раз. Теперь он ушел и никогда больше не вернется. Но почему такая безнадежность? Есть поговорка: говорить без надежды — значит говорить зло.

Сун. Ну, ну — дальше! Все-таки человеческий голос.

Шен Де (горячо). Как бы ни свирепствовала нужда, все же есть на свете отзывчивые люди. Когда я была маленькой, я упала однажды с вязанкой хвороста. Какой-то старик поднял меня и даже дал грошик. Я часто вспоминала об этом. Те, у кого мало еды, охотно делятся с другими. Вероятно, люди рады показать, на что они способны, но разве не лучшее из того, на что они способны, — доброта? Злоба — это просто отсутствие способностей. Кто поет песню, или строит машину, или сажает рис, тот доброжелательный. И вы тоже такой.

Сун. Я вижу, тебе немного надо.

Шен Де. Да. Теперь я почувствовала каплю дождя.

Сун. Где?

Шен Де. Между глаз.

Сун. Ближе к правому или левому?

Шен Де. К левому.

Сун. Хорошо. (Через некоторое время, сонным голосом.) А с мужчинами ты покончила?

Шен Де (улыбаясь). Но ноги у меня не кривые.

Сун. Быть может, и нет.

Шен Де. Наверняка нет.

Сун (устало прислонясь к дереву). Но так как я уже два дня ничего не ел и со вчерашнего дня не пил, сестра, то не смог бы любить тебя, даже если бы захотел.

Шен Де. Хорошо, когда идет дождь.