Стиховорения и драмы

День тухнет; хладен ветр над Ладогой седою,

И черной пеленой подернут неба свод.

Лишь там, где он вдали встречает бездну вод,

Дрожащий слабый свет сражается со тьмою,

И тихо, тихо в мгле ночной

Он меркнет так, как луч надежды, луч последний

В душе оставленной судьбой.

Но он исчез, и месяц бледный

С востока медленно плывет;

То кроется средь тучи мрачной,

То сквозь покров ее прозрачный

Сребристый, тихий свет лиет,

В ущелиях глубоких, черных

Утесов, спящих над волной,

Ужасны стоны ветров горних,

Ужасен беспрерывный вой.

Колеблем бурей разъяренной,

Необозримый бор ревет;

Холодный, мелкий дождь осенний

На землю, как туман падет.

И облака за облаками

Бегут туманными грядами.

Но вот широкими шагами

Из бора вышед, по полям,

По черным и крутым скалам

Кто вдалеке, как тень, ступает,

Звуча копьем в огромный щит?

Но он запел. Пусть бор шумит,

Пуст ветр уныло завывает,

Пусть волны брег колеблют свой,

Пусть... Громче, чем их страшный вой,

Чем стон дубрав, рев скал ужасный,

Ловца младого голос ясный:

«О Стрибога дети, шумите, шумите!

Играйте, Полканы, с седою волной!

И песнею дикой мой дух веселится;

Вадиму приятны и буря, и бой.

Меня здесь угрюмая степь воспитала,

Родителя щит колыбелию был,

И буря младенцу ко сну припевала,

И первый луч утра к сраженьям будил.

Младенец с младыми боролся волками,

У дикой лисицы птенцов похищал,

И Ладоги шумные волны руками

Средь бури и грома, смеясь, рассекал.

Любил я и ветер холодный осенний,

Любил я плесканье ревущих валов,

И зимние хлады, и бури весенни,

Но сердце желало лишь битв и врагов.

Прощай же, о Ладоги берег пустынный,

Свидетель счастливых младенческих лет.

К победе, ко славе! Их голос призывный

В далекие страны Вадима зовет.

И вскоре пришелец надменный узнает,

Как сын Ратибора оружьем играет».

И булаву с спины широкой

Сорвал он мощною рукой

И в камень, часть скалы высокой,

Ударил тяжкой булавой.

Ударил — яркий брызнул пламень,

Треща раздался черный камень.

Часть пала в пропасть, и кругом

Раздался вдруг ужасный гром.

Казалось, пропасти взревели,

Валы свирепей закипели;

Гул загремел в ущельх гор,

Стеня, завыл огромный бор,

Проснулся ворон в поле диком,

И филин вдаль помчался с криком,

И волк, забыв своих птенцов,

Бежал сокрыться в глубь лесов.

Но с гордостью, как после боя,

Уж в мыслях поразив героя,

Пустыни сын захохотал.

И эхо гор захохотало,

И эхо волн им отвечало,

Но он уж скрылся между скал.

Он в даль туманну поспешает;

Везде ему свободный путь.

Где зверь дубравный пробегает,

Где ветер горний может дуть,

Там славянин, как в поле чистом,

Бежит то с песнью, то со свистом,

И долго быстрою стопой

Бежал в долине он глубокой,

Но наконец утес высокой

Увидел он перед собой.

Здесь цель его: журча, струится

Источник светлых, чистых вод,

И чуть под ним пещеры зрится

Скалою загражденный вход.

Вадим трубит в свой рог огромный,

Звук долго мчится в тишине,

И голос из пещеры темной

Выходит: «Кто пришел ко мне?»

— «Я сын твой!» Камень упадает,

В пещеру юноша вступает,

Добычу ловли сбросив, он

Ложится, и уж близок сон...

Но кто ж его будить дерзает?

Чей рог так громко прозвучал?

«Их друг!» — трубящий отвечал.

Их друг он! Странно! Им казалось,

Уж в мире друга не осталось.

И кто ж придет в пустыне сей

Искать оставленных друзей?

Пусть так, — но сильною рукою

Вадим пещеры вход открыл

И незнакомца за собою

Ведет; меж тем старик схватил

Засохший мох, кремень, огниво

Ударил: искрою игривой

Огонь сокрытый засверкал,

На мох струею побежал,

И вспыхнул мох: в лампаде черной

Фитиль, куряся, затрещал,

И по стене во тьме пещерной

Вдруг свет неверный задрожал.

И старец странника узнал.

К нему в объятья упадает,

Безмолвствуя, лишенный сил.

Одно из уст их вылетает:

«О, Ратибор!» — «Брегил! Брегил!»

О, если есть в сей жизни краткой

Хоть час один для сердца сладкой,

О, если хоть один есть миг,

Чтобы душа, от уз земных

Освободясь, небесное вкушала

И небо все в себе вмещала,

О, если есть — то знаю я его!

Когда мы друга своего,

Давно судьбою разлученны,

В отчизне снова съединенны,

Увидим вновь, — тогда есть миг

Для чувств небесных, не земных.

Тогда есть миг, что годы вспоминаний,

И мнимых радостей, и истинных страданий

Весь дух стеснят — и мысль за мыслию другой

Стремится, как волна за быстрою волной.

Но кто же сей пещеры житель?

Какою дивною судьбой

Изгнан он из страны родной

В сию пустынную обитель?

Все в диких и прямых чертах,

В глубоких ран его следах

О прежних подвигах вещает,

И проницательность читает

В лице пустынника, что он

Не к низкой доле был рожден.

Хотя над гордой сей главою

Уж много, много зим прошло,

Хотя высокое чело

Давно покрылось сединою,

Сверканье черных сих очей

Из-под нависнувших бровей,

Огромный рост, хотя рукою

Железной времени согбен,

И тело все, и каждый член,

Исполненные дивной силы,

Свидетели, что старец сей

И на самом краю могилы

Не много по руке своей

Найдет и копий и мечей.

Почто ж он здесь? Кто он? Не знаю,

Лишь тёмно, тёмно вспоминаю,

Что двадцать лет прошли с тех пор,

Как некий воин Ратибор

Из Новограда стен высоких

Изгнан — не он ли, может быть,

Спешил себя навек сокрыть

В степи, среди пещер глубоких.

«Так, Ратибор, двадцатый год

Уже невидимо промчался

Со дня, как я с тобой расстался

У яростных Ильменских вод.

Сопутник моего изгнанья,

С тех пор был знак воспоминанья,

Знак верныя любви твоей.

И много я преплыл морей,

И много зрел земель далеких,

Но неизгладимых, глубоких

И первых чувств души моей

Ничто, ничто не истребляло,

И вся душа чрез море прелетала

Вслед за крылатою мечтой

К тебе и ко стране родной».

— «Не говори мне о странах полдневных!

Изгнаннику в пустыне сей

Что до земли и до людей?

Так, прежде, чем судьбины гневной

Гром грянул над моей главой,

В те дни, как дух питался мой

Отрадной счастия мечтой,

И я любил повествованья

О дальних дивных сторонах.

Тогда внимал я им! Но ах!

Теперь нет боле к ним вниманья,

И Полдень, Север, все страны —

Все для изгнанника равны.

Увы! Как сон промчалась младость,

Надежд златых исчезла сладость,

Все, все прошло, и стала радость

Безвестна для души моей.

И что осталось мне от жизни

К концу моих печальных дней?

Пещера на краю отчизны,

Жилище дикое зверей,

И дух, растерзанный страданьем,

И грудь, уставшая от бед,

И память горькая счастливых прежних лет,

И весь я — лист, отторженный дыханьем

Несчастия и грусти злой,

Осенним мразом иссушенный,

Чрез дебри вдаль перенесенный

И брошенный в степи глухой»

— «О прогони туман печали

Далеко от души своей,

Не все еще в ней радости увяли,

В ней тлится искра прежних дней.

Когда тебя мои объятья прижимали,

Я видел, дружба в ней по-прежнему жива,

Глаза твои по-прежнему блистали,

Улыбка на устах была».

— «Нет! нет! свет радости мгновенной

Не оживит души, измученной тоской,

И дуб, веками иссушенный,

Не процветет с пришедшею весной.

Быть может, в веточке одной

На время снова жизнь проснется,

И лист на время развернется,

Но час пройдет — увянет он,

И снова царь долин высокой

Застонет в грусти одинокой,

Ночною бурей обнажен!»

Умолк — главу свою склоняет

Задумчиво к рукам своим,

Брегила взор в слезах блистает,

Сидит в безмолвии Вадим.

И долго витязи молчали,

И долго тишины их глас не прерывал,

И очи старика недвижимо стояли,

И дух его ко дням минувшим улетал.

Безмолвия ничто, ничто не прерывает,

Всё в мёртвой дремлет тишине,

Лишь изредка в лампаде на стене

Вдруг затрещит огонь, как будто потухает,

И снова ярче заблестит,

А старец всё ещё в безмолвии сидит.

Его ты слышал бы дыханье

И груди тихое порою колебанье,

И ветра вздох в траве сухой,

И тихий глас теней в час полночи глухой.

Но старца вдруг глаза, как молнья засверкали,

Вздрогнул — уста затрепетали,

На свод высокий он воззрел,

И глас со стоном излетел:

«О Новград! ты ценой изгнанья

За славу мне, за раны заплатил.

Я за тебя всю кровь свою пролил;

А ты меня на горесть и страданья,

Неблагодарный, осудил.

И от тебя вся жизнь моя увяла,

Душой к веселью умер я,

Надежда с счастьем убежала,

И всё погибло для меня».

Престал — молчанье всё объемлет,

Но вскоре снова Ратибор

Со вздохом медленно подъемлет

Свой грустью омраченный взор.

Потом с печалию немою

На друга он взглянул опять

И по челу провёл рукою:

Как будто силился прогнать

Ужасное воспоминанье

И мог он с памяти своей

Стереть рукой свое страданье

И все несчастья прежних дней.

Потом, казалось, вдруг проснулся,

Улыбкой горькой улыбнулся

И так ко другу говорил:

«Ты не дивись тому, Брегил,

Что я средь радости свиданья

И радость, и тебя забыл.

Ах! Двадцать лет тяжелого изгнанья

Оставили в душе ужасные следы,

И если в ней блеснут подчас мечты

С звездой далёкой упованья,

Ах! грозный мрак воспоминанья

Отрадный свет их помрачит

И скроет их прелестный вид.

Откроются вновь сердца раны,

И вновь холодные туманы

Мой дух унылый облекут.

Но я теперь сложу на время

Воспоминаний тяжких бремя,

И ночи сей часы приятней пробегут!»

— «Так! Новоград виновен пред тобою, —

Сказал Брегил, — но дни его торжеств прошли,

И Чернобог железною рукою

Склонил его чело к земли.

Ужель твой гнев не укротится,

Когда отечество в цепях,

И край родной в крови славян дымится,

И в Новограде царь — варяг?»

— «Варяг!» — отпрянув, восклицают

Внезапно старец и Вадим;

И юноши глаза, как молнии, сверкают,

Меж тем как старец словом сим,

Как будто громом пораженный,

Безмолвен, недвижим стоял.

И спор страстей в душе смущенной...

Прошло, он сел, вздохнул, сказал:

«О Новград! Ты меня изгнал!»

И тщетны, тщетны все моленья,

И не услышан дружбы глас,

Одно в нём чувство — чувство мщенья.

Навеки в нём огонь погас

Любви и к брани и к отчизне,

И к славе, и к всему, чем мы счастливы в жизни

И чем для сердца красен свет.

Пусть Новоград в слезах зовёт,

Он непреклонен. «Возвратите, —

Вещает он, — Ильгерду мне

И раны сердца исцелите,

Тогда лечу ко славе и войне!

Но вы, но вы её убили!

Вы острый в грудь ее кинжал

Безжалостной рукой вонзили

И просите теперь, чтоб я за вас отмщал.

Мной ваша спасена свобода,

Но я, увы, незнатен был,

Она от княжеского рода,

И мне, увы! За то, что я любил,

Даны в удел печаль изгнанья,

Ей грусть в отчизне суждена.

Но скоро, скоро... и она!

И чтобы я, её страданья

Забыв, за вас на брань пошёл,

И чтобы вновь мой меч кровавый

Неблагодарных рать повёл

На путь побед, торжеств и славы?

И чтобы снова... никогда!

Скорее вспять польются реки

И бурной Ладоги вода

Утихнет в берегах навеки,

И небо встретится с землёй,

Чем я за них пойду на бой.

А ты, из Новграда присланный,

Скажи, что я, от них изгнанный,

Не буду боле их рабом,

Что пусть погибнут их дружины,

Я здесь останусь до кончины,

Что здесь засну последним сном,

Здесь скроют гроб мой, щит и латы,

И меч мой, и шелом крылатый,

Что Новград я забыл, проклял...

И как чужой отчизне стал!»

Брегил потупил взор, туманами покрытый,

И слёзы светлою струёй

Упав на бледные ланиты,

Блеснули на браде седой.

Но всё молчит, устали старцев члены,

И скоро тихий сон смежил,

Их взор, слезою отягчённый.

Быть может, он им вновь явил

Толпу прелестных, милых теней,

Давно исчезнувших для них,

Быть может, обновил на миг

Всю живость прежних впечатлений,

Всю сладость первых чувств младых.

Ах! часто он один — несчастных утешитель! —

Один оставленных судьбою не бежит,

Но к ним во тьме ночной летит

С улыбкой на устах, как друг, благотворитель

И чувством радостным их сердце шевелит.

Я помню дни, когда изгнанный

Из родины своей враждебною судьбой,

Я унывал в земле чужой,

На брегах страны варяг туманной,

Вдали от кровных и друзей,

Как радовался я спокойствию ночей,

Когда с небес, покрытых ризой мрачной,

С вечерней тихою росой

Спускались на поля молчанье и покой.

И даль скрывалася в мгле прозрачной.

Как радовался я, что вскоре сон придёт

И память горестей до утра унесёт!

И сны с отрадой прилетали

К несчастному лишённому отрад,

И свет надежды обретали.

Отчизна, пышный Новоград

Являлись снова предо мною

Со всей знакомой красотою.

Я снова видел те места,

Где я провёл лета златые.

Там, там проснулася мечта

Души моей: там, там впервые

При виде утренних небес

Певец, исполнен восхищенья,

Почувствовал в себе весь пламень вдохновенья

И в песни робкий глас вознёс.

Я видел холм, где я, сын счастья и свободы,

Любил на прелести природы

С волненьем радостным взирать

И детскую хвалу невнятно лепетать.

Я видел тихий дол глубокой,

Где надо мною дуб качался одинокой,

И на хребте скалы высокой

Ту башню, коей верх в зубцах,

Поросший серою травою,

Взносился часто предо мною,

Как мрачный великан на светлых небесах.

И снова я, как прежде, любовался,

Блаженством юных лет до утра наслаждался,

И, просыпаяся, желал,

Чтоб сон очей моих вовек не покидал.

Не спит Вадим: на длань склонённый,

В глубокой думе он сидит.

Покоя нет душе смятенной,

И сон очей его бежит.

Всечасно перед его очами

В тяжёлых Новоград цепях

И торжествующий варяг

Над хладными славян гробами.

В Вадиме пылкий дух кипит,

Но кто за родину отмстит?

Глас мщения, глас громкой славы

Зовут его на бой кровавый;

И он, за ним летя мечтой,

Забыл усталость и покой.

И часто, часто он дивился,

Что гнев отца не укротился

В течение столь долгих лет.

Так юноша, в безвестный свет

Вступив с надеждою златою,

Лишь радости познав душою,

Не будет долгий гнев питать,

И думает: легко прощать.

Почто, доколе сновиденья

Ничто не может помрачить

И не успели упоенья

И грусть, и бедство прекратить,

Почто счастливец будет мстить?

Но старец, жизнью наученный,

Стонавший под яремом бед,

Обманчивых надежд лишённый,

В грядущм счастия не ждёт;

В душе, где радость увядает

И пламень чувства угасает,

Увы, глубокие следы

Навек обида оставляет,

И долго тлится огнь вражды.

Но вот уж ночи мрак редеет,

И медленно вдали белеет,

Лучом сребристым поражён,

Восточный, синий небосклон.

Потухли звёзды, чуть мелькает

Туманный, бледный лик луны,

В безмолвии Вадим снимает

Свой меч, доспехи со стены,

Рукою молча сотрясает

Давно на них лежащий прах,

Главу шеломом покрывает,

Потом с щитом на раменах,

Покрыт броней, с мечом, стрелами,

Выходит гордыми стопами.

Казалось, в первый раз небес

Так светел вид ему являлся,

Казалось, пожелтевший лес

Красою новой одевался.

«Горит ли чище и светлей

Заря весенних, тихих дней?

Когда так быстро пробегали

В лазурных облачках странах,

Так ярко в пурпурных огнях

Врата восточные блистали

И ветры так свежо дышали

На стихшей Ладоги брегах.

Пусть все цветы в лугах увяли,

Поблекла вся краса полей,

И птицы в рощах петь престали,

И слух, и взор пленять — ручей.

Но клен с одеждой золотою,

Дуб в пурпуре своих листов,

И ели с зеленью густою

Прелестней взору, чем весною

Однообразный вид лесов.

Но мутный ток, с холмов бегущий

И с пеной в брег кремнистый бьющий,

По камням весло шумит,

И радость бурная свободы

На крыльях Стрибога летит

К сынам полунощной природы», —

Так мыслит радостный Вадим;

То, вспомня о грядущей брани,

Трясёт мечом он в мощной длани,

Играет копием стальным,

То, тихо погрузясь в мечтанье,

Пьёт утра свежее дыханье,

То мысль, что скоро Ратибор

Останется один с тоскою,

Мрачит его весёлый взор

Невольной быстрою слезою.

Но вот уже готов Брегил,

Унылый, с горестью глубокой

Стремится снова в путь далёкой.

Он вход пещеры отворил

И с другом тихо выступает,

И другу руку пожимает,

И что-то он сказать желает,

Но сердце не находит слов...

Ах, после двадцати годов

Разлуки, тяжкого изгнанья

Минута сладкого свиданья —

И вдруг расстаться!.. Старцев грудь

Волнуют скрытые стенанья.

«Итак, один я в дальний путь, —

Сказал Брегил, — пойду с тоскою

Без друга?» Ратибор рукою

Поспешно мрачный взор закрыл.

«Один?» — сказал опять Брегил,

И, на него с печалию взирая,

Ответа он от друга ждёт.

Но друг молчит: лишь иногда, блистая,

Слеза меж пальцев протечёт,

И крепко, крепко он рукою

Брегила руку вдруг пожмёт

И тяжко, тяжко он пожмёт (вздохнёт?).

«Ах! может быть, навек с тобою, —

Сказал Брегил, — проститься мне!

Быть может, вражеской стрелою

Сражённый на родной стране,

Я лягу мёртвыми костями;

И ты, быть может, за горами,

В твоей пустынной тишине

И не узнаешь, что Брегила

Земля сырая уж сокрыла,

То дай мне обещанье, друг!

Что иногда стопой печальной

Придёшь в вечерний свой досуг

Воссесть на камень сей прощальный

И вспомнить друга прежних лет,

И иногда воздушною стопою

Незрима тень моя придёт,

Мой Ратибор! Беседовать с тобою».

Но обратив ко другу взор

Упрёка, горести глубокой,

Сказал, вздыхая, Ратибор:

«И ты подумать мог, что старец одинокой,

Один, среди глухих степей,

Забудет о тебе, вернейший из друзей!

Доселе я в душе своей,

В душе растерзанной, унылой,

Лишь два сокровища хранил:

Одно — Ильгерды образ милой,

Другое — образ твой, Брегил.

И ты ... но нет! На что прощанья

Нам чашу горькую по каплям испивать,

Не лучше ли свои страданья,

Сказав: прощай! навек прощай! — прервать».

Умолк, в объятия друг к другу старцы пали,

И долго ток из их очей бежал,

И безутешный стон печали

Из груди их с усильем вылетал.

Вадим их зрел и дух его смутился,

Неведомая грусть простёрлася над ним,

Как бы предчувствие: и над копьём стальным

Он голову склонил и тихо прослезился.

Рассталися друзья, Брегил

Свой взор поспешно отвратил

И, протянув ко другу руку,

Сказал: «Пожми её на вечную разлуку,

Мне брань и смерть удел», — и быстрою стопой

Пошёл; но юноша исполнен бога брани,

Потрясши щит в могущей длани,

Воскликнул: «Брань и смерть! Я всюду за тобой!»

И в изумлении Брегил остановился,

Но Ратибор с печалию немой

К пещере тихо обратился,

И видел грусть его Вадим,

Он видел и бежал за ним,

С душой, исполненной смятенья.

Ах! кто когда спокойно зрел

Отца в слезах? Кто не летел

К нему с словами утешенья,

Когда на взор его возлёг туман густой,

Туман глубокия печали,

И на устах его, стеснённых скорбью злой,

Упрёк и стон невнятные роптали.

Вадим к коленам старца пал,

И слёзы потекли из глаз его струёю.

«Прости, прости, родитель!» — он сказал,

Но старец юношу прервал:

«Иди, иди! И Родомысл с тобою,

Иди! Тебя, быть может счастье ждёт.

Ах! горько мне с тобой прощанье,

Но не виновен ты: от первых жизни лет

На грусть, и слёзы и страданья

Угрюмый Чернобог меня определил.

Прощай!» — и, указав рукою

На холм, на коем ждал его Брегил,

Пошёл и скрылся за горою.

Умолк уж шум его шагов,

Вадим восстал: из-за холмов,

Как великан небес огромный,

Всходило солнце, и рекой

Пролился яркий свет над радостной землёй.

Вдруг бор позолотился тёмный,

Багряный огнь погас в полях

И на туманной гор вершине

И мрачной заиграл долине,

Ручья на ропщущих струях.

Тумана пелена над Ладогой свивалась,

И Ладога, как море расстилалась,

Необозримая, огромный щит златой;

Чуть лёгкий ветр играл с волной,

И каждая скала блистала,

И каждая волна луч солнца отражала,

И чайка белая над озером летала,

И из средины диких скал

Пустыни серый царь взлетал

Брегил вдоль брега шёл с слезами вспоминая

О бедствиях родного края,

А юноша с улыбкою взирал,

Объятый сладостною думой,

Как солнца светлый луч играл

На лоне Ладоги угрюмой.

«Как ночь мрачна! Как тёмен лес!

Как путь зарос кустами!

Ни звёздочки среди небес,

Ни огонька пред нами!

Давно мы бродим по лесам,

Скажи, далёко ль Ниев храм?»

— «Вадим, ты зришь ли пред собою

Высоких сосен ряд густой?

За ними храм стоит над мрачною скалою».

И старец, и Вадим, идут. Над их главой

Верхи дерев шумят уныло,

И мнится, жителей могилы

Несётся глас во мгле ночной.

В дубраве тихой и сухой,

Идут наверх горы кремнистой

Среди нависших диких скал,

Вступают в своды храма, мшистый

Помост под ними зазвучал,

И отголосок стен протяжно отвечал.

Идут неверною стопою...

Но вот незримою рукою

Отверзся перед ними вход

В высокий освещенный свод.

В средине длинный стол, из камня иссечённый.

И кубок на столе, и нож лежит священный,

И старцев сонм кругом сидит.

Как ярко свет на их челах играет!

Как белые власы и ризы их блестят!

И стены в сумраке стоят,

И луч, не долетев до свода, умирает.

Вдали, чуть светят на столбах

Тяжелые героев древних латы,

И их щиты, избитые в боях,

И шлемы, и мечи зубчаты.

Всё тихо: дивный сонм молчит,

И каждый старец пред собою

На руны тайные глядит,

Седой склонившись головою.

Когда же ветр свирепый зашумит

И дымный пламень затрясётся,

И свет неверный с тьмой сольётся,

То мнится, старцы, стол, и своды, и стена

То вдруг блеснут, то исчезают,

Непостоянные пред взорами блуждают,

Как зданье зыбкое таинственного сна.

И недвижимый, изумленный,

У входа храмины священной

В молчаньи юный сын степей

Взирал на храма свод высокий,

На факел в храме одинокий,

На дивный сонм седых мужей.

Безвестное благоговенье

И перед таинственным страх

Блистали в юноши очах.

И мыслит он, что первый шаг

Разгонит светлое виденье;

Что витязи минувших дней,

Богатыри времён далёких,

Исшедши из могил глубоких,

Из царства мрачного теней,

Совет свой держат в тьме ночей

Об участи печальной, слёзной

Отчизны, прежде им любезной.

Но вот, отбросивши рукой

Свой длинный плащ с чела седого,

Брегил идёт и за собой

Ведёт сопутника младого.

Обходит стол со всех сторон,

Встречаем дружеским приветом,

И низко кланяется он

Пред старцем, в чёрный плащ одетым.

«Вовремя ты пришёл, Брегил! —

К пришельцу старец говорил. —

Настал сей день, давно желанный.

Так завтра, завтра в ранний час.

У самых врат Новграда бранной

Трубы раздастся грозный глас.

Но Ратибора нет с тобою?»

— «Изгнанный Новоградом, он Новоград проклял.

Как тщетно море бьёт волнами

В громады чёрные нависших диких скал,

Так, Буривой! и я с слезами

Упал к его ногам, просил его, молил...

Вотще — он непреклонен был».

— «Но кто ж с тобою в храм вступил?

Кто сей с блестящими, как взор орла глазами,

Покрытый светлою бронёй?

Скажи, кто юный сей герой?»

— «Сын Ратибора он, послышав голос брани,

Он устремился вслед за мной

С мечом отмщения в младой, но сильной длани».

И Буривой восстал, он юношу ведёт

В средину сонмища седого

И руку древнюю кладёт

На меч героя молодого.

«О Ратибор сын! — воскликнул Буривой! —

Мой сын! клянися предо мной

Богами адскими и вечной адской тьмой

И Ния властию священной,

Что меч, тобою обнаженный,

Дотоль не скроется в ножнах,

Доколе Новоград не встанет с новой славой,

Доколе трепетный варяг

Не побежит стезёй кровавой

В Рослаген свой, как дикий зверь лесов

Пред меткою стрелой и громким лаем псов».

Вадим ещё хранил глубокое молчанье,

Но взор его блистал воинственным огнём.

И вдруг он меч извлёк — ступил — потряс щитом,

И клятвы грозной обещанья

В восторге бурном произнёс.

Он звал в свидетели властителя небес,

Тебя, защитник Новограда,

О златорогий царь Велес,

Тебя, тебя, о Ний, владыка грозный ада,

И Чернобога власть, и Ночь, и Бледный страх.

Так клялся он: в его глазах,

Казалось, молнии сверкали,

Слова под сводами звучали,

Как дальний над волнами гром,

И перья лебедя играли,

Колебляся, шумя над юноши челом.

Все в удивлении немом

Меж тем на витязя взирали

И мнили: юный Святовид,

Оставивший небесны своды,

Пришёл поставить меч и щит

Против врагов отчизны и свободы.

Но Буривой вещал, Вадим

Пустился снова в путь с вожатаем седым

Чрез дебри мрачны и глубоки,

Через шумящие потоки,

Чрез холмы, долы, по скалам,

К новградским дружеским шатрам.

Густее мрак долны покрывает,

В дубраве ветер завывает

И филина несётся глас,

Уж близок полунощный час.

Чей голос слышен в храме Ния,

Как будто стон волны седой,

Как будто ветра рёв глухой?

Вещает мрачный Буривой:

«На ветре стоны прилетают,

Подземные врата скрипят,

Из ада духи вылетают,

Начнём, начнём таинственный обряд.

Я слышу грозные их клики,

Я слышу: крыльями шумят;

Поют протяжно адски лики,

Начнём, начнём таинственный обряд.

Бегут над нашими главами

Их гласы громкие звучат;

Бегут несметными толпами;

Начнём, начнём таинственный обряд».

И вот горит костёр священный,

Три раза, в жертву обречённый,

Телец обводится кругом,

Одет кровавым полотном.

Он пал, и кровь его течёт в сосуд широкий,

Меж тем, как в тишине глубокой

Вокруг стола и пред костром

Безмолвно ходит старцев сонм.

И все с поникнутой главою,

Все тихой, мерною стопою

Идут. О, если бы ты зрел,

Как стройно шёл сей сонм священный,

Как каждый старец, облаченный

В свой длинный плащ во мгле белел!

О, если бы ты зрел их бледные ланиты,

И их главы, сединами покрыты,

И дикий, но потухший взгляд, —

Ты мнил бы истуканов ряд,

Рукой несмертной иссеченных,

Волшебством дивным оживленных

При звуке таинственных слов

Подземных властию богов.

Пред ними медленно ступает

В одежде мрачной Буривой

И с шумом над своей главой

Он знамя брани потрясает.

Идут и стали пред костром;

Но Буривой вокруг костра обходит

И круг таинственный обводит

Железным жертвенным жезлом.

Вдруг, распустив власы полуседые,

Он зашептал, склонённый над огнём,

Слова волшебные, глаголы неземные,

Когда бы он свой глас вознес,

Когда б его слова под сводами раздались,

Тогда бы горы всколебались

И бурею возмутился свод небес.

Тогда бы храм со сводами, с жрецами

Под мстящими богов громами

Затрясся, рушился, упал

И Волхов трепетный к Ильменю вспять бежал.

Но он слова свои едва-едва шептал,

И ветер громче завывал,

И звери дикие скрывались под кустами,

И путник зрел над шаткими древами

Огней бегущих длинный ряд

И бледный сонм каких-то странных теней,

И образы чудесных привидений,

На коих и взирать не должен смертных взгляд,

Но сонм молчал. Лишь заклинанья

Чуть ропщут в бледных их устах.

И вдруг из грозного молчанья

Их грянул глас, исполнен предвещанья,

О крови, брани и смертях:

«Ний с престола восстаёт,

Ний копьё своё берёт!

Что ж владыку призывает?

День ли брани наступает?

Завтра ли бой?

Враны несметной слетелись толпой,

В ночи холодной

Весело волк завывает голодный.

Завтра будет пир орлам.

Ний! О Ний! приди в свой храм!

Что же в аде восклицают?

Грозны радости духов!

Быстро, быстро льётся кровь,

В небе призраки летают,

В адских странах

Смехи грохочут, как гром в небесах,

Тьмами и тьмами

Тени пред адскими вьются вратами.

Гибель, смерть и страх врагам!

Ний! О Ний! приди в свой храм!

Вот твой кубок позлащённый,

Вот под дланию жреца

Льётся светла кровь тельца!

Обошли мы круг священный.

Грозный, внимай!

Ада владыка, на брань выступай!

Старцы седые

В полночь свершили обряды святые.

О, внемли своим жрецам!

Ний! О Ний! приди в свой храм!»

Так пели старцы. Каждый раз,

Когда их таинственный глас

Во храме громче раздавался,

Их мрачный вождь к земле склонялся

И, знамя омокая в кровь,

Вещал: так брызнет кровь врагов.

Когда ж их гласы умолкали

И звуки песни умирали,

Как дальний ропот бурных волн,

Тогда, благоговенья полн,

Поднявши кубок позлащенный,

Угрюмый старец Буривой

Лил мёда светлый ток златой

На пламень и костёр священный.

Мгновенно пламень потухал,

Но вдруг он ярче вновь пылал,

Вновь рдяным светом озарял

И старика власы седые,

И зраки бледные жрецов,

И брони на стенах стальные,

И камни серые столбов.

Но вот уж пламя потухало;

Едва над гаснущим костром

Сиянье рдяное мелькало,

К костру склонившийся челом,

Верховный жрец, простёрши длани,

Качал, но тихо, знамя брани.

И вдруг, казалось перед ним,

Очам незримые другим,

Вставали тайные виденья.

«Идёт, — воскликнул он, — идёт владыка мщенья,

Идёт! Склонитеся пред ним!

Идёт!» — и старцы все поникнули главами

Перед незримыми, но близкими богами.

И долго сонм седой молчал,

Казалось, храм и ветр дремал.

Все члены старцев трепетали,

Холодный пот по лицам и бежал,

Власы на их главах от ужаса вставали,

Невольно зуб об зуб стучал.

И пламенника свет тусклеет и тусклеет,

И на костре огонь синеет и синеет,

Жрецы стоят, жрецы молчат,

Их дух стеснило ожиданье.

Вдруг что-то хладное, как мёртвых целованье,

Как ветр знобящий адских врат,

Как смерти длань, над ними пробежало:

Казалось, жизнь с ним улетала,

Казалось, под перстом духов

На миг в них сердце бить престало

И в жилах их замёрзла кровь.

Прошло!.. в них сердце бьётся вновь,

Их мрачный взор блестит яснее,

Но вся душа в них трепета полна,

Как бы от грозного пророческого сна.

Их вождь стоял с простёртыми руками,

С смущеньем на челе, с дрожащими устами,

Так бледен, хладен, недвижим,

Что мнилось, смерти мраз уже возлёг над ним,

Его отверсты мрачны очи,

Без жизни, мыслей, чувств стоят,

Глубоким ужасом его окован взгляд,

Вперился в мраки чёрной ночи.

Но вот из уст его исторгся тяжкий стон,

На мёртвенном лице явился пламень новый,

Как будто сотрясал ничтожества оковы,

Как будто бы восстал к существованью он.

Его глаза, как звёзды в мгле, пылали,

И под наморщенным челом

Зеницы серые сверкали

Багровым бешенства огнем;

И бледные его ланиты

Кипящей кровью налились;

Ужасной бледностью покрыты,

Уста его от ярости тряслись;

И из груди его стеснённой

С усильем вылетал какой-то рёв глухой;

Казалось, дух подземный, злой

Владел душою исступлённой.

Вдруг знамя он потряс, главу свою поднял

И грозные слова вещал:

«О горе, горе вам, варягов род надменный,

О горе, горе вам, грядёт отмщенья час.

Вы жертвы смерти обреченны,

Ваш день пришёл, весь ад восстал на вас;

Весь ад гласит вам: горе, горе!»

На время старец замолчал,

И сонм жрецов протяжно отвечал,

Их глас, их дикий глас звучал,

Как бьющее в утёсы море;

Они вещали: «Горе, горе!»

— «Пусть гибнет весь их род! — воскликнул Буривой. —

Пусть пожирает меч их хищные дружины,

Пусть Позвизд их мертвит холодною рукой,

Пусть поглощают их ревущие пучины

И голод их разит среди степи глухой.

Когда же вся их кровь прольётся,

Пусть память их с земли сотрётся!»

И вновь жрецов ответный глас

Высокий храма свод потряс.

Сей глас был бури завыванье

Иль ночью грома рокотанье

По снежным северным горам;

Они вещали: «Смерть! Смерть лютая врагам!»

Их имена пусть скроет мрак забвенья,

И кости их, добыча тленья,

Пусть лягут средь степей без славы, без могил».

Ужасно их слова во храме раздалися,

Полнощный ветр свирепее завыл,

Доспехи тяжкие героев затряслися,

И тяжкий, тихий стон в них долго слышен был.

Но снова старец исступленный

Гласил проклятия священны:

«Когда вспылает бурный бой,

Коль Новограда сын, увидя знамя брани,

Отмщеньем не вскипит и робкою душой

Возлюбит рабский мир бесчестья и покой,

Проклят он в век и век, его прокляты длани!

И душу робкую, избравшую ярём,

Богам подземным мы навеки отдаём.

Пусть дом его падёт и пред его очами

Пусть острый меч сразит жену его, детей,

Пусть горько плачет он и свет его очей

Иссушится тогда горячими слезами

И прежде времени потухнет в вечной мгле.

Пусть он пойдёт, оставленный друзьями,

Сам-друг с отчаяньем скитаться по земле,

Пусть ночию и днём, во сне, во время бденья

Толпятся вкруг него стадами привиденья,

И пред кончиною пусть будет уж об нём

Голодный спорить пёс и с волком, и с орлом,

Пусть червь, могильный червь живого кости сгложет

И даже смерть его раскаянье встревожит.

И пусть душе его во мгле земли сырой

Откажет Чернобог желанный им покой».

Жрецы проклятья повторили,

Слова их глушь лесов вкруг храма пробудили,

Дремучий бор уныло отвечал

И вран, проснувшися, три раза прокричал.

Не жаворонка глас встречает

Зарю младую в небесах,

Не звонкий рог ловцов сзывает

В весёлых новградских полях,

Не бледный свет зарниц играет

На тихих Волхова брегах —

Щиты горят под рдяною зарёю,

Трубы ужасный глас звучит,

И вдалеке над чистою струёю

Сверкают молньи, брег дрожит.

Мечи блестят, звучат кольчуги,

Вожди сподвижников зовут:

«Готовьтесь в бой, готовьтесь, други!»

Варяги хищные из Новграда текут!»

Текут, как рек сердитых волны,

Как тучи, бурь грядущих полны,

Текут; и медленно с холмов

В долину грозна рать вступает,

Знамёна ветер развевает,

Луч утренний скользит от копий и щитов.

Пред их стеснёнными рядами

Сто грозных витязей-певцов,

Покрыты светлыми бронями,

Идут с секирами в руках

И с песнью смерти на устах.

Но юный вождь в дружине бранной

Грядёт, как некий вождь туманный,

Восставший над крутым холмом,

И первым солнечным лучом

Златимый в небе голубом,

Как пламенник, во мгле блестящий,

Как метеор, в огне дрожащий,

Копьё его булатное горит,

И на груди его сверкает круглый щит,

Как образ месяца сребристый

В волне Ильменя, светлой, чистой.

О витязь молодой, полнощи грозный сын,

Чей взор тебя, о Рюрик, не узнает.

Как светлый неба исполин

Средь рдяных облаков вступает,

Так ты стоишь среди дружин.

Но вот рядам врагов навстречу

Грядет славян отважный строй.

За славу и за край родной

Стремяся на кроваву сечу,

Они летят... мечи обнажены,

Готовы стрелы роковые,

Сверкают панцири стальные

И копья тяжкие разить устремлены.

Ряды спешат, как волны за волнами,

И знамя битв над их главами,

Залог победы над врагом,

Колеблется игривым ветерком.

Трубы умолкло грохотанье,

Умолк ужасный скальдов глас,

Над полем возлегло молчанье,

Как иногда в полдневный час

Перед ревущею грозою

Ложится тишина над трепетной землёю,

Когда Перун, горящих царь громов,

Свинцовы тучи собирает

И мрачною стезёй по небесам ступает,

Сердитый ветр молчит и зной поля сжигает,

И молнья спит в изгибах облаков.

Но вдруг раздался свист, вдруг хлынул дождь реками,

Зажглася молния в смятённых небесах,

Ильмень в свой плещет брег сердитыми волнами,

Катятся громы за громами,

И чёрный воет бор на горных высотах.

Так в небе стрелы засвистали,

Шумя сомкнулся с строем строй,

Раздались крики, вспыхнул бой,

Мечи о брони застучали,

И горы вдалеке на вопли отвечали,

И громкий гул промчался над рекой.

Вот встало дневное светило

И поле битвы озарило.

Страшней, страшнее бой пылал,

Рекою в поле кровь бежала,

И смерть ужасней ликовала.

Но вот полдневный час настал,

Недвижимы ряды стояли,

Бойцы безмолвные разили, умирали,

И пыль над их главой клубилася столбом.

Лишь изредка, когда бледнеющим челом

Склонившийся на щит широкий

Сражённый витязь упадал,

Последний смерти стон и тяжкий, и глубокий

Из уст его невольно вылетал.

И изредка, когда поднявши меч кровавый,

Пред строем воин молодой

На труп противника безглавый

Ступал надменною пятой,

Ужасный глас победы, мщенья

Гремел над полем истребленья.

Он умолкал, и вновь был слышен стук щитов,

Секирой тяжкой раздробленных,

И шлемов звон, мечами пораженных,

И тяжкое падение бойцов.

Дотоле всюду победитель,

Впервые Рюрик зрел колеблющийся бой.

Вотще в рядах носился он грозой,

Вотще разил, как пламень-истребитель!

Его могучею рукой

Ряды на время разрывались,

Он дальше тёк, ряды смыкались,

И вновь неколебим славян отважный строй.

Уже героя щит стальной

Усеян копьями, стрелами,

Уж крепкий шлем погнулся булавами,

Но он средь копий и мечей

Стремился в те места, где знамя развевала

Толпа избранная седых богатырей;

Он тёк, и перед ним, казалось смерть летала,

Он тёк... но вдруг секира засвистала,

Уж гибель над его челом...

О юный вождь, варяг, закрой себя щитом.

Защита слабая; ударом тяжкой стали

Разбился щит, обломки с громом пали,

И криком радости славяне отвечали.

Но медленно к рядам своих бойцов

Он отступил бестрепетной стопою,

И вслед его — тела врагов,

Лежащие широкою грядою.

«Руальд, — воскликнул князь, — подай мне шлем стальной

И щит отцовский, боевой,

Пред коими, как трепетные длани,

Скрывалися в горах питомцы брани,

Сыны Норвегии, враги земли родной».

И Рюрик ждёт: никто не отвечает.

Но где Руальд? Почто же медлит он?

Почто на зов вождя боец не выступает?

Грозою битвы увлечён,

Быть может, он вдали свой острый меч вращает

И князя громкий глас к нему не долетает.

Из ряда в ряд, из строя в строй

Несётся юный вождь стрелой

И громко друга призывает:

«Руальд! Руальд!..» Престань искать,

Из мёртвых другу не восстать!

На поле брани, поле славы

Он брань и славу позабыл,

Он пал; Вадима меч кровавый

Младого витязя сразил.

Так Рюрик, злобною судьбою

От поля брани удалён,

Клянёт свой рок... Вдруг видит он:

Варяги медленной стопою

Пред грозным знаменем славян

В молчаньи мрачном отступают,

Их храбрые вожди отвсюду упадают,

Он видит... Горести туман

Мрачит его глаза. В ряды бойцов смятенны

Без шлема, без щита, как вихорь разъяренный,

Стремится он с мечом в руках,

И первый шаг его во вражеских строях

Встречает труп кровавый друга.

На нём пронзённая кольчуга,

Под ним князей варяжских щит,

И близ главы младой тяжёлый шлем лежит.

Взор Рюрика блеснул невольными слезами,

Но витязь окружён враждебными мечами,

И гнев в его глазах слезу остановил.

Он поднял шлем, он грудь щитом покрыл,

И грянул глас его, предвестник истребленья:

«Вперёд! Вперёл! — и с взором мщенья

Он первый в грудь врага свой острый меч вонзил.

Бегите перед ним! Его в бою теченье —

Потока бурного стремленье!

Бегите, витязи славян!

Уже погиб младой Руслан,

Лежит в пыли Премысл надменный,

Зломира труп окровавленный

Упал, как глыба с снежных гор,

И вечной ночи прах покрыл Остапа взор.

Как каменный оплот пред храбрыми друзьями,

Стоял Услад, днепровских честь брегов.

Прельщённый бранными венцами,

Забыл он хаты милой кров

И гуслей сладкий звук под вещими перстами.

Почто он брань любил? Средь мирной тишины,

При плеске струй Днепра родного

Не лучше ль было петь и Леля молодого,

И славные дела глубокой старины?

Теперь ты пал, о витязь юный!

Теперь тебя сразил героя меч стальной,

Осиротели звонки струны,

Умолк навеки голос твой.

Уж нет его, но щит Рогдая

Простерт над юношей-певцом.

Рогдай его любил; секира роковая

Блеснула грозная над вражеским бойцом.

Он пал, он пал, но близок мститель,

Младой Услада победитель

К Рогдаю мрачному летит

И тяжкий меч в руках вращает,

Но страха славянин не знает,

Лишь ярче взор его блестит

И сердце радостней играет.

Враги сошлися — щит с щитом,

Вскипел меж ними бой жестокий,

Ударил меч о меч широкий

Раздался треск, как дальний гром

Над бездною морей глубокой,

И брызнул пламень от броней.

Но тщетно мужество Рогдая,

Уж сталь во грудь его вонзилась роковая,

Свирепый блеск его очей

Уж тени смертные закрыли,

Геройску длань сковал могильный хлад,

Уста в последний раз, бледнея, повторили

Слова священные: «Свобода, Новоград».

Он пал, как древний дуб, веков минувших зритель,

Нависший тению густой

На свежий дол, спокойствия обитель,

Падет, низверженный грозой.

И средь его дружин смятенье,

И хлынула за князем вслед

Толпа варяг, носящих истребленье

Уже вкруг знамени побед.

Богатыри славян седые

Легли, как класы золотые,

Сраженны острою косой.

На спину щит отбросив свой,

Уже варягов князь надменный

На знамя руку простирал,

Уже в мечтах торжествовал

Над ратию славян сраженной,

Уже... Но что за крик раздался?

Почто варягов храбрый строй

Вблизи, вдали восколебался?

Кто, кто течет губительной стезей,

Как брани бог, покрыт броней окровавленной,

Спеди дружины их смятенной?

Вадим ведет на бой славян!

Как легкий утренний туман

Седые крылья собирает,

Ложась волнистою грядой

На темный скат горы крутой,

Так рать варягов отступает,

Смыкаясь вкруг вождя железною стеной

Враги за ними вслед, и страшный вспыхнул бой.

И палиц треск, и свист ужасный пращей,

И стали гром, о сталь разящей,

И шлемов звон, и стук щитов,

И глас вождей, и крик бойцов

В долине грозно раздаются.

Меж тем с полнощи ветр встает

И тучи сизые несутся,

Седой поток с холмов ревет,

Подъятый вихрем прах клубится,

На поле брани мрак ложится,

Рекой на землю кровь течет;

Там гибнет славянин, там сын иноплеменный

Вздыхает, падая, о родине своей,

Там старец богатырь, под шлемом убеленный,

При грохоте трубы и молниях мечей,

Теперь сражен враждебною стрелою,

Еще свой жмет булат хладеющей рукою.

А там, безвременный встречающий конец,

Боец мечтой перелетает

В тот край, где горестный отец

Его с слезами ожидает;

Где в час, когда заря багрянит небеса,

Невеста юная, родных полей краса,

Восходит на скалы крутые

И, кудри по главе разбросив золотые,

Вперяет взор в туманну даль,

К стенаньям ветерка свой жадный слух склоняет

И смотрит, вдалеке не светится ли сталь,

Не друга ль звонкий рог долины сон смущает.

Но друг ее, увы, изранен умирает.

Отвсюду слышен ветров вой,

И крик, и вопль, и стон глухой;

Ряды падут на землю мертвы,

Добыча смерти злой, кровавой брани жертвы.

Среди рослагенских сынов

Пришлец от дальних берегов

Морей Свеонии, покрытых вечно льдами,

Стоял бестрепетный Гаральд.

Ему несчастну смерть пророчил древний скальд,

Когда он плыл с варяжскими судами

По дремлющим в ночи волнам

К славянским счастливым краям.

Но ах! судьбы рука неотвратима;

Она таинственной стезей

Ведет нас, всюду невидима,

От лона матери до двери гробовой.

Гаральд потек на бой, его могущей длани

Бежал отважный славянин,

И круглый щит его во дни кровавой брани

Был грозною скалой для вражеских дружин.

Теперь вокруг него вотще свистали стрелы,

Вотще Вадима меч тяжелый

Носил варягам смерть и страх.

Один в их трепетных рядах

Гаральд стоял неустрашимый,

Один рукой неутомимой

Он яростных врагов порыв остановлял

И гласом громовым к сраженью призывал

Бойцов Рослагена смятенных;

Тела врагов, его мечом сраженных,

Лежали вкруг него широкою грядой,

Как листья бледные, отторгнуты зимой,

Лежат вкруг рощей обнаженных.

Вадима ждал Гаральд с угрозой на устах,

С блестящими от ярости очами.

Они сошлись, как в небесах

Две тучи бурные, чреватые громами,

Сверкают молньи, на горах

Дубравы падают, исторженны с корнями,

И жителей долин объемлет бледный страх.

Уж меч Гаральда сокрушился,

И щит его разбит, но бой не прекратился.

Враги схватилися и крепкою рукой

Друг друга жмут к груди стальной.

В них кровь кипит, в них дух теснится,

Их брони гнутся, прах клубится

Под их могучею пятой.

Кругом их смолк шумящий бой,

На время спят в колчанах стрелы,

К земле склонилися копье и меч тяжелый,

И все в молчании взирают на борцов.

Но вдруг раздался крик, доспехи загремели,

Иноплеменнки содроглись, побледнели.

В пыли лежит Гаральд, славенских страх станов,

В пыли Гаральд; над ним булат сверкает;

Вдруг, падая, стальной шелом

Сребристые власы героя открывает,

И юноша свой меч от старца отвращает,

Он вспомнил об отце, и старом, и седом.

Но ах! терзаемый и гневом, и стыдом,

Гаральд не хочет жить, печалью удрученный,

Подъемлет от земли булат окровавленный

И, грудь свою склонив, главу склоняет в прах,

Исполнен ярости, но с смехом на устах.

Его уж нет... Варягов страх объемлет,

Они бегут, бросая меч и щит,

И трепетный боец вождям своим не внемлет,

И лютый меч бегущих в тыл разит.

Казалось, Позвизд разъяренный

К победе путь славянам открывал,

И хладно вихри воздымал,

И тучей пыли ослеплял

Сынов земли иноплеменной.

Вотще бесстрашный князь навстречу к ним летел,

Вотще геройский глас гремел

И звал их в бой, на миг возобновленный, —

Сей глас, за коим в прежни дни,

Как волки жадные, они

Стремилися к кровавой брани,

Теперь бессилен был; их ветр свирепый гнал,

Вадим бегущих низвергал,

И храбрые бойцы, бросая меч из длани,

Стремились снова в бег, как трепетные лани.

Они стремились в бег, и долго мнилось им,

Что мчался им вослед Вадим,

Поднявши тяжкий меч, их кровью обагренный,

Что роковой удар сверкал

Над их главой, могиле обреченной,

И, близкой гибелью смятенный,

Их дух невольно замирал,

И пот на их челе холодный выступал.

Ты, Рюрик, зрел, как воины бежали,

Вотще вокруг себя твой взор искал вождей,

И слезы бешенства, отчаянья, печали

Блеснули из твоих очей.

Тебе постыла жизнь, тебе не жизнь без славы,

И лучше для тебя, чтобы твой труп кровавый

Лежал в пыли, потоптанный, безглавый,

Чем поле брани уступить,

Бежать с бесславием и побежденным жить.

И витязь никогда столь грозным не являлся

В своих минувших торжествах,

Как в день сей, грозный день, когда надменный враг

Венцом победы увенчался.

Теперь, как смерти бог, он гибель нес в рядах,

И рок пред ним, казалось, колебался.

К Вадиму мчался он, к нему летел Вадим,

Сошлись, сразилися, но бой их невидим.

На круглой вышине кургана,

Остатка гордого давно минувших дней,

Средь мрачных волн всходящего тумана

Скрывались подвиги вождей.

Но зрели, как от светлой стали

По броням искры вверх скакали;

Но слышно было, над холмом

Ударов раздавался гром,

Как млатов стук, о наковальни бьющих,

Как грохот скал в долины с гор падущих.

И долго длился бой, уж вечер наступал,

Багряный царь светил на западе сиял;

Тумана зыби опустились,

И вдруг очам славян явились

Во поле бранное врагов бегущих строй,

Победа вольности святой,

Курган с вершиною крутой,

Осыпанный вечерними огнями,

И юные вожди с поднятыми мечами,

Как исполины древних лет,

Сыны земли новорожденной

Или бессмертные властители вселенной.

С броней их лился рдяный свет,

Их шлемы средь небес сияли,

Как звезды дивные, предшественницы бед,

И тяжкие мечи сверкали

В могущих витязей руках,

Как молньи грозный луч на бурных облаках.

Так в чистый, хладный день зимою

Над яркой белизной снегов

Пылают два столба меж небом и землею,

Пути блестящие к обители богов.

Но ах! варяга щит, сей щит его отцов,

Вождей, любимцев бога брани,

Дотоле ужасом сиявший на врагов,

Под тяжестью славянской длани

Разбитый пал во прах, погнулася броня,

И кровию его Вадима меч упился.

От взора Рюрика навеки бы сокрылся

И неба свод, и свет веселый дня,

Когда б булат врага в бою не притупился.

Но скоро юный князь падет,

Уж он томится, он слабеет,

Рука мечом едва владеет;

О! кто его от гибели спасет.

Меча славянского тяжелые удары

То в шлем, то в бок, то в грудь его разят.

Быстрее, чем свирепый град,

Орудие небесной кары.

И витязь близкой смерти ждёт;

Уж мрак перед его очами.

О! кто могущими руками

Богатыря от гибели спасёт.

Среди рослагнской дружины устрашенной

Был Елла, воин молодой,

От детства Рюрика сопутник неизменный,

Как он, в боях дотоль непобежденный,

Как он, бестрепетен душой.

Толпой варягов увлечённый,

Ещё сражаяся, он тихо отступал

И в тяжкой горести вздыхал

О славе друга помраченной.

За ним шумящею рекой

Стремились с мщением славяне;

Он обратил главу! О, ужас, на кургане

Узрел он Рюрика, узрел кровавый бой.

«Друзья, — воскликнул он, — нас Рюрик призывает,

Наш гибнет князь, один во вражеских рядах».

Сказал, и воины забыли смерть и страх.

О стыд! их вождь, их князь, их слава погибает.

Сомкнулись, Еллы вслед, как буря потекли

На сретенье врагам; славяне изумленны

Остановляются, бегут, лежат в пыли,

И Елла так, как вепрь, ловцами разъяренный,

Раздвинул их ряды и быстрою стопой

Летит на холм. Вадим высоко над собою

Свой меч подняв, удар готовит роковой,

Разит, но Рюрик жив, — железною стеною

Сомкнулися щиты рослагенских бойцов.

И Елла друга увлекает,

И Елла вкруг врагов собирает

И путь широкий средь врагов

Мечом кровавым открывает.

Вадим, славяне — им вослед,

Но тщетно — небо сохраняет

Вождя для будущих побед.

Вот скрылось дневное светило,

Зажглася рдяная заря,

И тихое сиянье золотило

Леса, и холмы, и поля,

И струи Волхова священны,

И град славян освобожденный.

Уж ветр носил в долине гул глухой,

Сраженья голос отдаленный.

Бегущий враг, славян победный строй,

И блеск броней, и шум терялись за холмами.

Средь поля битв, меж длинными грядами

Сражённых воинов, чуть слышны здесь и там

Иль слабая мольба к невнемлющим богам,

Иль голос, прерванный стенаньем,

Или проклятие, исторженно страданьем,

Но вот нисходит ночь; повсюду тишина.

Вдали умолкли бранны бури,

И средь безоблачной лазури

Плывёт холодная луна.

Она сребрит туманный верх холмов,

Сребрит унылые дубравы;

Ильмень, она дрожит среди твоих валов,

В твоих зыбях, о Волхов величавый.

Как риза, бледный свет долину битв одел,

Здесь брони, там мечи светлеют,

Сверкают здесь щиты или кровавых тел

Громады мрачные чернеют.

И тихо всё, нет жизни в трупах сих,

Последний глас умолк, последний стон утих,

Глубоким сном бойцов сомкнуты очи.

Одна, задумчива, с небес глядит на них

Безмолвная царица ночи,

И хладный ветер полуночи

Вздыхает среди трав сухих.

Не так, как облачка в лазурных небесах,

Не так, как бег струи в сребристых ручейках,

Не так, как легкий ветр над юными цветами,

Нет — легче сизых облаков,

И струй, и вешних ветерков

Мелькают дни за днями.

Когда средь тишины промчится легкий челн

По лону светлому ильменских синих волн,

За ним среди зыбей, на миг один блеснувших,

Вновь исчезает беглый след;

Так гибнут в тёмной бездне лет

Следы времен минувших.

Счастлив, кто век провёл златой

С любовью, дружбою и резвою мечтой,

Счастлив, кто избранный богами и судьбою,

Не видел старости туманных, хладных дней,

Сошёл в безмолвный дом теней,

Простившись с радостью и жизнию младою.

Он видел мир, как в сладком сне,

Цветною радугой сквозь занавес тумана,

На мрачной сердца глубине

Он не читал притворства и обмана,

И упованья юных лет

Пред ним во мгле не исчезали;

Счастливца в жизни не встречали

Ни грозна длань судьбы, ни бремя лютых бед,

Ни чувство тяжкое, ужаснее печали,

Души увядшей пустота.

Нет, радость дни его цветами усыпала,

Надежда сладкая пред юношей летала

И, дочь благих небес, лелеяла мечта,

Но счастливей стократ, кто с бодрою душою

За вольность родины летел в кровавый бой

И лучезарною браздою

Рассёк времён туман густой, —

Он лёг главой, непобежденный,

В объятьях гроба отдохнуть

Не так, как старец утомленный,

Свершивший много трудный путь;

Но так, как царь светил спокойный, величавый,

Нисшедший в рдяные моря;

Он лёг... И вслед за ним вспылала вечной славы

Неугасимая заря.

И имя витязя, гремя в веках далёких,

Как грозный глас трубы на вторящих горах,

Пробудит в гражданах весь пламень чувств высоких

И ужас в дерзких пришлецах.

За днями быстро дни мелькали,

И битвы битвам вслед пылали.

От тихих новградских лугов,

Покрытых тучными стадами,

До тех пустынных берегов,

Где среди блат, среди лесов

Нева широкими струями

Встречает сонм морских валов,

Везде, на дне долин глубоких,

В глуши степей, в тиши полян

Восстала цепь холмов высоких,

Могилы хладные варягов и славян.

И Новград под лучом свободы

Чело венчанное поднял,

В нём прежний пылкий дух вспылал,

И отдалённые народы,

И гордые послы царей,

Во прах склонившимся главами,

К нему текли с богатыми дарами,

И с данию земли, и с данию морей.

Но ты, отец сынов непобеждённых

Весь мир наполнивший гремящею молвой,

О край Рослагена! венец затмился твой;

Померкла слава дел, тобою совершённых.

Везде, где ветр шумит, где пенится волна,

Твои бойцы бесстрашные летали,

Везде: полдневная страна,

И Запад, и Восток пред ними трепетали.

По яростным зыбям покорных им морей

Они неслись с крылатыми ладьями,

Как стадо белых лебедей,

К брегам, проклятыми небесами.

Так слёзы дев, и стоны матерей,

И кровь, бегущая реками,

Где витязи твои промчалися с войной.

Прошло, и воин молодой

Затмил венец твоей блестящей славы,

Везде, где он стремился в бой,

Где пламенем сверкал булат его кровавый,

За ним летала смерть, пред ним носился страх,

Пред ним низвержены во прах

Знамёна гордые рослагенской дружины,

Покрылись трупами врагов

Славян свободные равнины,

И Волхов зрел сынов чужбины,

Бегущих вдоль своих брегов.

Пред кем народов истребитель,

Пред кем смирился чёрный вран?

Кто, кто в путь славы вёл славян,

Непобеждённых победитель?

Не князь, не вождь, но смело в бой за ним

Толпы послушные летают;

Не старец он, но пред бойцом младым

Вожди и старцы умолкают.

Его был счастливый удел

Владеть покорными сердцами,

В душе возвышенной горел

Огонь, возжённый небесами.

Ему от ранних детских дней

Дажбог внушил дар чувств высоких,

И мудрости, и дум глубоких,

И сладкий дар златых речей.

Его и силой, и красою

Блестящий света царь одел,

И на младом челе могущею рукою

Черту владычества Перун запечатлел.

Как в сонме звёзд денница золотая,

Стоял ли он в кругу богатырей,

Их всех главою превышая,

Прекрасен был и тихий свет очей,

И стана стройность молодая;

Прекрасен средь седых вождей.

Когда он силой слов могущих

Готовил гибель для врагов,

Победу новградских полков

И славу подвигов грядущих.

Когда ж он к битвам выступал

И на врагах остановлял

Свои сверкающие очи,

Кто взор бы встретить сей возмог?

Не столь ужасен брани бог,

Когда мрачнее чёрной ночи

Несётся в высоте меж небом и землёй,

Одетый трепетом, сопутствуем враждой.

Но среди шума игр весёлых

Один Вадим печален был,

В толпе безмолвен он бродил,

И взор туманный говорил

О думах грустных и тяжёлых.

Он был на радостных пирах,

Но радости был чужд душою;

Его слова, улыбка на устах

Дышали тайною тоскою.

Средь сонма счастливых друзей,

Бывало изредка, он счастливым казался.

Но вдруг — он вновь от их речей,

От громких смехов удалялся,

Иль, бровь насупивши, в забвении стоял

Уныло, мрачно, одиноко;

И в бездне прошлого далёко,

Далёко мыслию летал.

Когда ещё, прельщён мечтою,

Он думал, как в неясном сне,

О счастье, славе и войне,

С какою радостью живою

Оставил он скалу, жилище юных лет,

С какою радостью вступил в безвестный свет.

Но первый шаг рассеял сновиденья.

Ему явилися все ужасы сраженья,

Опустошение полей,

Покрытых мёртвыми телами,

И сонмы бледных матерей,

Рыдающих над падшими сынами.

Везде он слышал вопль и стон,

Везде он видел смерть, бегущей крови реки,

Везде печаль... С тех пор навеки

Источник счастия в Вадиме отравлён.

Но сила прежняя душе не изменяла,

Свободой, жаждой громких дел

И славой пылкий дух горел;

И там, где длань судьбы безжалостной срывала

Сады прелестные, взращённые мечтой,

Там в тишине таился свет чудесный;

Где опыт сеял хлад мертвящею рукой,

Ещё хранился огонь небесный,

И в теплоте его лучей

Росла надежда лучших дней.

Седой Бертольд на пир богатый

Сзывал рослагенских вождей,

И замка в светлые палаты

Теснился шумный рой гостей.

Вблизи над тихими волнами

Ладей белели паруса,

Протяжно вторились брегами

Певцов веселых голоса;

И замок с яркими огнями,

Покоясь на крутых скалах,

С вратами, башнями, бойницами, стенами

Гляделся в зеркальных водах.

Всё было шум, всё было радость.

За полной чашей круговой

С цветущею ланитой младость

И старость с белою главой

Заботы жизни забывали

И дружным сонмом пировали

С равно веселою душой.

Иные пили вспоминанья

Давно минувшей их весны,

Другие — злато упованье

С мечтами сладкими и славы, и войны.

Но скальд вставал, и гласы умолкали,

Безмолвствовал веселый сонм,

И кубки полные стояли

Недвижно с пенистым вином.

И скальд пел стук мечей, свирепое сраженье,

И на главе вождей сверкающий венец,

И дружбу, и тебя, источник вдохновенья,

Любовь могущая, владычица сердец.

И струны звонкие, казалося, дышали,

По арфе жизни дух незримо пробежал.

То, мнилось, гром гремел, то ручейки роптали,

То слышен битвы шум, то легкий ветр вздыхал.

И с грудью трепетной, с главою наклоненной,

Едва дыша, в глубокой тишине

Все витязи свой слух склоняли восхищенный

И к песне сладостной, и к сладостной струне.

Но звук ее смолкал, и ярче вновь пылало

Веселье бурное гостей;

Вновь кубки двигались, вино рекой бежало,

И крик, и смех, и шум речей

В один нестройный звук сливались

И в звонком замке раздавались,

Как рев бунтующих морей.

Все тихо в башне, где Ровена

В своей светлице, у окна —

Глава на перси наклонена —

Сидела, грустных дум полна.

Ночей безмолвное светило

Катилось в небе голубом

И грозный замок серебрило

Своим задумчивым лучом.

Светлелись холмы и долины,

Светлелись скалы с серым мхом,

И моря спящие равнины

Блистали ярким серебром.

Едва осина трепетала,

Едва с березой ветр шептал,

И сонная волна плескала,

Дремало море, брег дремал.

Но дочь Бертольда не взирала

На холмы, долы, на леса

И на безмолвные над нею небеса.

Осины бледной трепетанье,

Ночного ветра легкий шум

И тихое волны плесканье

Не развлекали грустных дум.

Она мечтала — и душою

Летела через глубь морей

И крупную слезу порою

Стирала с голубых очей.

С главы власы ее бежали

Небрежной черною струей,

И вздохи белу грудь вздымали,

И скорбен был взор девы молодой.

Прекрасны, как мечты задумчивых Баянов,

Как первый солнца луч, рассекший зыбь туманов,

Как утро вешнее с росистою зарей,

Цвела под сению родительского крова

Ровена, дочь вождя седого.

Кто мог бы зреть с холодною душой

И свежий блеск ее чела младого

Меж кудрей черных и густых,

И красоту улыбки томной,

И длинный шелк ресницы скромной,

И неба взоров голубых?

Смотри, как лебедь горделивый

Плывет по зеркалу полунощных зыбей,

Так средь толпы подруг игривой

По мягкому ковру муравчатых полей

Вечерней позднею порою

При шуме тихоструйных вод

Она воздушною стопою

Водила легкий хоровод.

Но кто опишет глас прелестный,

Волшебный звук ее речей?

Нет, нет, весной в тени древесной

Не так пленительно вздыхает соловей,

Как струи в берегах душистых,

Ровены тихой век бежал,

Но часто ток ручьев сребристых

Свирепый вихорь возмущал,

И Лель своей надеждой льстивой,

Своею сладостной тоской

Души беспечной и счастливой

Разрушил девственный покой.

Звезда полунощи сияла

Над омраченною волной;

Ровена плакала, вздыхала

И томным оком пробегала

Дремучий лес и брег крутой.

Вдруг зрит она: в дали туманной

Огонь блеснул сквозь темный бор.

«Он здесь! он здесь! привет желанный!» —

И заблистал веселый взор.

Уже под легкою рукою

Угрюмой башни дверь скрипит

И дева с трепетной душою

Под светлый кров небес летит.

Привет желанного свиданья

Ровене светится вдали.

На крыльях радости, желанья,

Едва касаяся земли,

Она в боязни молчаливой

По диким камням, меж кустов

Летит вдоль дремлющих валов

Быстрее серны торопливой.

И все вокруг нее молчит.

Ее узрев, пловец усталый

Оставить темный брег спешит

С своей ладьею запоздалой.

Он знает, что во мгле ночной,

Оставив бездну вод и тень дубравы мрачной,

Русалка хитрая спешит на брег морской

В одежде белой и прозрачной.

Досель безвестна мне любовь

И пылкой страсти огнь мятежный;

От милых взоров, ласки нежной

Моя не волновалась кровь.

И мне не петь свиданья радость

И встречу тайную полуночной порой,

Речей и томных вздохов сладость,

И сердца разговор немой.

Нет, песнь моя гласит одни печали;

Сопутницы мои от колыбельных дней,

Они мой гений воспитали,

И тихой арфы стон есть глас души моей.

Они недвижимо стояли,

Они друг на друга взирали

С слезами в пламеных очах;

Слова, начавшись, умирали

На их трепещущих устах.

Вздохнув, Ровена томны очи

Воздвигла к тверди голубой;

Там вечные светила ночи

Спокойно круг свершали свой.

Вздохнула снова и молчанье

Дрожащим гласом прервала:

«О славянин, я поняла

Твое безмолвное страданье;

Твое чело, твой полный грусти взор,

Сей тихий вздох душевной муки

Сказали мне и грозну весть разлуки,

И вечных слез ужасный приговор.

Ах! сердце вещею тоскою

Давно мне предрекло печаль.

Когда, глядя в туманну даль,

Летела я к тебе пылающей душою,

Когда одна на береге морском

Я о любви, о радости мечтала

Иль звуку милому речей твоих внимала

В восторге сладком и немом;

Тогда, о славянин, казалось часто мне,

Что, тайный ужас навевая,

Носилась надо мной в полночной тишине

Судьбы десница роковая.

Казалось, счастие бежало от меня.

Мне слышались невнятные угрозы,

Из глаз моих лились невольно слезы,

И вздохами вздымалась грудь моя.

Свершилось всё! исчезли сновиденья,

Завял навек надежды ранний цвет;

Ты в брань идешь, тебя зовут сраженья

И славы гибельный привет.

За ней стремясь, средь вихря сеч жестоких,

На грозный пир безжалостной войны,

Ты, может быть, исполнен дум высоких,

Забудешь дочь враждебной стороны.

Умолкнет гром военной непогоды,

И, девою славянскою прельщен,

Под сению и мира, и свободы

Ты вновь начнешь прелестный счастья сон.

Но для меня не возвратится радость.

На сих скалах, далеко от тебя,

В тоске, слезах моя увянет младость,

Кляня любовь, но все еще любя».

Под сенью векового древа

Над скатом мрачным скал крутых

В безмолвии стояла дева

И витязь в латах боевых.

Прискорбен вид Ровены милой;

Склоненный взор блестит слезой;

И витязь бледный и унылый

Глядит на месяц золотой.

Всё тихо; над долиной сонной

Лежит росы серебряной покров,

И пар дымился благовонный

Вокруг увлажненных цветов.

Но вдруг промчался над полями

И тихо зашумел водами

На миг проснувшийся поток.

Со вздохом дева светлы очи

Воздвигла к тверди голубой,

Где вечные светила ночи

Спокойно круг свершали свой;

Со вздохом длинными власами

Слезу с ланиты отерла

И так дрожащими устами

К младому другу начала:

«Вадим! Вадим! Ужели всё свершилось?

Ужель настал разлуки грозный час?

И в мрак густой навеки закатилось

Светило счастия, блеснувшее для нас?

Но ты молчишь... Увы! сие молчанье,

И тяжкий вздох, и полный грусти взор

Сказали мне души твоей страданье

И вечных слез ужасный приговор».

Смотри, Степан, тут лестница плохая,

А ты легок, как пушка-дробовик;

Не упади!

Нет, лестница здорова.

Пожалуйста, как вздумаешь упасть,

Ты крикни нам, чтоб мы посторонились.

Ты зубоскал, проклятый скоморох!

Смеяться рад, стрекочешь, как сорока,

А сам труслив, как травленный русак.

Что? Видно ли?

Как будто на ладони!

Взберусь и я взглянуть на молодцов.

А что там за стеною делается, честные господа?

А сокол наш уж верно рвется к бою!

Ах, господи! Как весело глядеть

На конный строй! Как лошади играют!

А люди-то все в латах, в шишаках,

И с копьями, и с длинными мечами,

И с ружьями.

Нет, ружья не у всех.

Как не у всех? Гляди-ка: за спиною

У каждого короткое ружье.

Теперь я вижу!

Вишь, доспехи рдеют

Как бы в огне от солнечных лучей.

Смотря на них, глаза мои слезятся,

А сердце пляшет. Скучно мне сидеть

В Рязани нашей. Мать, отца, и дом свой,

Я все бы бросил, чтобы с ними быть,

И на коне, и драться. Но пустое!

Старуха мать и думать не велит.

А это кто кругом дружины вьется

На светло-рыжем бегуне?

То Петр,

Любимый ловчий Ляпунова.

Так-то!

Ну молодец! Да правда, весь народ

Отличный.

Их совсюда набирали.

А это кто сидит на вороном

Аргамаке, и сам, как словно буря?

А это кто так гордо подъезжает?

То сам Прокофий Ляпунов?

Ты прав,

Вот молодец, красавец! Равных нет

Ему в Рязани; да в Москве, я чаю,

Едва ль найдешь.

А конь-то, конь под ним,

Весь в яблоках!

Я знаю эту лошадь,

Скакун лихой, турецкий жеребец.

Вот он остановился. Жеребец

Копытом бьет, визжит, дрожит от злобы.

Рот в пене, глаз, как пламя. Чудный конь!

Вишь, ратникам как низко поклонился,

Заметил ты?

— Он что-то говорит.

— Конь на дыбы, а он не шевельнулся!

Ездок чудесный.

— Он махнул рукой,

И рысью все пошли. Как ровно, дружно!

Земля дрожит.

— Теперь несутся вскачь.

— Махнул опять!

— Все мигом разлетелись,

Гарцуют... Нет, я более глядеть

Уж не хочу: не то, как сумасшедший,

Отца и мать покину, да уйду.

Прощай!

— Постой.

— Нет, сердце защемило.

Эх, времечко! Когда-нибудь бывало ль

В святой Руси, чтоб всякий, стар и млад,

Ходил с мечом, как словно вор иль немцы,

Что у моря за Юрьевом живут?

Аль страшно, дедушка?

Пожалуй, смейся!

А мне так страшно грустно. В прежни дни

(Когда господь был милостив к России)

Иной живал до волосов седых,

Кормил детей и внучат, а железа

Другого не видал, как свой топор,

Сошник для пашни или серп для жатвы.

Да чем же хлеб он резал?

Смейся, смейся!

Не веришь мне затем, что молод ты

И не знавал счастливых дней протекших.

А вспомню я: всё было хорошо,

И веселы пиры, и песни звонки,

И пляски в селах под вечерний час...

Вы, старики, всё хвалите былое.

И парни-то свежи, как маков цвет,

Румяные, ходили молодцами,

Не так, как ты, бескровный, испитой,

Нахмурил лоб, надвинул важно брови,

Как будто вся судьба России в том,

Что правою иль левою ногою

Ты ступишь наперед.

Досталось, брат!

Всё врет старик.

Какому быть веселью,

Когда везде, в деревнях, в городах,

Куда ни обернешься — всё железо;

Куда ни взглянешь — копья да мечи?

Эх, не брани ты ратного железа:

Твой дом, твой закорм, даже жизнь твоя

Охранены мечами.

Я не спорю.

Что говорит наш Ляпунов?

А что?

Держите нож! Нож хлеба не попросит,

А хлеб разрежет и добудет хлеб,

Да и чужого к хлебу не допустит.

Вот знатно сказано.

Зато гляди,

Как ратники, мы все готовы к бою.

И оттого спокойнее живем,

И область-то рязанская целее.

Что говорить? Досталося и нам.

Зарайский край разграблен.

Это малость!

Поди в Смоленск, в Калугу, в Тулу, в Тверь,

Так будь хоть злой татарин, сердце взноет

И всплачется. Где были города —

Зола; где люди — трупы; лужи с кровью,

Медведям пир да пойло для волков.

Нет всё Рязань счастливее.

Дай бог

Прокофию Петровичу здоровья!

Его умом мы живы.

Хорошо!

Наш Ляпунов умен, но то ли было,

Когда за всех один умен был царь,

Как с небеси всем правит бог единый?

А разве нет у нас теперь царя?

Что? Родом царь?

Нет, выбран.

Кем?

Не знаю;

А говорят, что выбрала Москва.

Вишь, говорят! А не с того ль избранья

Пришла беда и разоренье всем?

Избави бог, чтоб я царя позорил

Иль что дурное мыслил; но скажу,

Что прежде было лучше. Все цари

Велися домом. Дед и сын и внуки

Родились на престоле, под венцом,

Все праводержцы, миродержцы, строги,

Хранители нам, бедным.

Что же делать,

Когда господь наш царский род пресек?

Что делать? Правда, бог казнит Россию.

Верь, брат Захар, не частная отвага,

Не личное безумье удальства,

Но твердый строй, но натиск злой и дружный

Дают вождям победу.

Может быть;

Но удальство разгульное, лихое

Так весело!

Татарский бред! Смотри,

Что делает смышленый швед, как немцы

Смыкаются в железные полки.

У немцев нам учиться!

Что же? Стыдно?

То стыдно, брат, что есть в сердцах огонь

И мощь в руках, а смотришь: в деле ратном

Младенцы мы. — Здорово, господа!

Что речь? О чем?

Какая речь, боярин!

Мы люди темные и малые.

Так что ж!

Темны и малы? Но душою чистой

Вы любите Россию, за нее

Готовы пасть в сраженьи, и беседа

Была о ней.

Всё знает!

Не стыдитесь

Прекрасных чувств. Не говорите мне,

Что малы вы. Ты мещанин безродный,

Но совестный, возвышенней сто крат,

Чем Салтыков, Иуда родовитый.

Не правда ль?

Правда.

Лухов! Приготовь

Мне копий сто на образец заморский;

За образцом ты завтра приходи.

Да, самый тот. Но поспеши работой!

Не то гляди, как храбрый князь Скопин

Избавит нас от Польши некрещеной:

Тогда прощай и копья, и мечи,

И панцири стальные; их и даром

Мы не возмем. Не правда ли, старик?