Столетнее проклятие

5.

Авалон отказалась раздеваться на глазах у женщин, которых прислали ей прислуживать.

Женщин было шесть. Они принесли большую лохань и наполнили ее горячей водой, потом насыпали в воду веточек лаванды и мяты. Они ахали и охали над Авалон. Потом принесли ей ячменный отвар, все время приговаривая что-то жалостливое.

Авалон все это было ни к чему. Она хотела остаться одна в этой крохотной комнатке. Она не желала принимать хлопотливую доброту этих женщин, потому что они тоже были ее врагами, хотя и приготовили ей горячую ванну с лавандой.

Но после всего пережитого прошлой ночью и сегодняшним утром у Авалон просто не хватило духу обойтись с ними жестоко.

Она поблагодарила женщин за отвар и горячую ванну. Из последних сил стараясь, чтобы голос не выдал ее, она объявила, что хочет мыться одна, без посторонних. Когда женщины обменялись озадаченными взглядами и притворились, что не понимают ее, — Авалон повысила голос и недвусмысленным жестом указала на дверь. Только тогда они ушли.

Выходя из комнаты, одна из женщин подняла тартан, который Авалон швырнула на пол.

— Я его постираю, госпожа, и высушу, — объявила она, перебросив тартан через плечо.

«Ну и ладно, — подумала Авалон. — Все равно он слишком мокрый, чтобы его можно было сжечь».

Черное платье было ей тесно. Авалон снимала его долго, то и дело присаживаясь, чтобы отдышаться, но все же наконец справилась. От усилий у нее разболелось плечо, но это был пустяк в сравнении с тем, на что оказался похож ее ушибленный бок. Именно поэтому Авалон и не хотела, чтобы женщины помогали ей раздеваться.

Едва увидев громадный багрово-синий кровоподтек, они наверняка с воплями побежали бы к лэрду. Авалон вовсе не хотела, чтобы он об этом узнал. Одному богу известно, что он решил бы тогда предпринять, а у нее, в конце концов, еще осталась гордость.

Авалон медленно, стараясь не делать резких движений, опустилась в приготовленную лохань с горячей водой, наслаждаясь тем, как ароматный жар постепенно омывает ее покрытое грязью тело. Запах мяты и лаванды щекотал ноздри, и Авалон понемногу одолела дремота. Девушка закрыла глаза, откинула голову на деревянный край — и погрузилась в блаженное забытье.

Когда она проснулась, вода уже изрядно остыла. Авалон отыскала оставленный женщинами кусок мыла и хорошенько намылила голову и все тело, с удовольствием отдирая дорожную грязь. Затем она выпрямилась во весь рост и полила себя чистой водой из большого кувшина.

На кровати лежала ночная рубашка из белой шерсти, плотная и мягкая, с вышитым воротом. Авалон едва успела надеть рубашку, как вернулись женщины и, сияя улыбками, поднесли ей кружку с горячим, приятно пахнущим питьем.

Авалон осушила кружку. Это оказался нагретый эль с маслом. — И тут женщины радостно сообщили ей, что это прислал ей мавр и что он желает ей спокойной ночи.

Проклятье! Перед глазами Авалон уже все расплывалось. Женщины отвели ее к кровати и бережно уложили, всего лишь дважды коснувшись ушибленного бока. Впрочем, боль оказалась несильной, и, должно быть, ее смягчило Бальтазарово снадобье.

Когда солнце вышло из-за туч и его косые лучи проникли в комнату, Авалон уже засыпала, успев напоследок едва слышно вздохнуть — вот и конец ее долгому путешествию…

Авалон открыла глаза. Комнату все так же заливал косой солнечный свет, и на миг девушкой овладело смятение. Она знала, где находится, помнила все, что случилось в последние дни, но сколько она спала? Кажется, маг дал ей какое-то усыпляющее снадобье?

Авалон села в постели и осторожно потянулась, стараясь не шевелить больным плечом.

— Как ты себя чувствуешь?

Низкий голос доносился из затененного угла комнаты, куда не проникало солнце. Не дождавшись ответа, Маркус шагнул на свет.

Кое-что в нем разительно изменилось. На нем был чистый, с иголочки тартан, под тартаном — черная туника. Темные волосы аккуратно зачесаны назад и стянуты ремешком. Громадный меч покоился в начищенных до блеска ножнах, и солнечный луч вспыхнул на них ослепительным бликом.

Авалон протерла заслезившиеся глаза и отвернулась.

Маркус поглядел на нее, затем перевел взгляд на какой-то небольшой предмет, покоившийся в его ладони. Насупил брови и снова задумчиво глянул на Авалон. Девушка знала, что именно он держит в руке.

Истинность легенды Кинкардинов подкрепляло то, что в их роду до сих пор хранилась миниатюра с портретом прекрасной жены легендарного лэрда. Эта женщина, увы, была как две капли воды похожа на Авалон. Говорили, что жена лэрда была знатного рода, и, насколько помнила Авалон, миниатюра только подтверждала это: платье женщины было расшито золотом, и на груди ее сияло чеканное золотое ожерелье.

— Впечатляюще, — проговорил Маркус, снова обратив на Авалон свои холодные голубые глаза.

— Совпадение, — нарочито небрежно отозвалась Авалон.

Маркус без единого слова передал ей заключенный в овальную рамку портрет: сама, мол, посмотри. Авалон взяла миниатюру без особой охоты, не желая радовать Маркуса подтверждением его правоты. Впрочем, она и так знала, что женщина на портрете похожа на нее; сходство было поразительное даже в те годы, когда Авалон была еще девочкой.

Если б ей не показывали миниатюру еще тогда, сейчас она решила бы, что это хитрый трюк, призванный убедить ее в реальном существовании проклятия Кинкардинов. У жены древнего лэрда было лицо Авалон: те же глаза нездешнего лилового оттенка, те же серебристые волосы — на портрете они были распущены и перехвачены тонким золотым обручем, — те же черные ресницы. Даже губы точно такие же, как у Авалон, — полные, четко очерченные.

А ведь это было лицо ее прапрапра… Бог весть, сколько «пра» бабки.

В подтверждение дьявольского проклятия через несколько лет после смерти жены лэрда случилось поветрие. Во всяком случае, именно так рассказывали Авалон. Это поветрие коснулось лишь детей, не затронув обезумевших от горя родителей. Многие тогда бежали прочь из этих мест, прихватив с собой уцелевших ребятишек, чтобы спасти будущее клана. Когда поветрие сгинуло, большинство беглецов вернулось в родные края, но некоторые так и осели на чужбине. От этих людей и произошел род, к которому принадлежала мать Авалон, а значит, и она сама.

Маркус то ли прочел, то ли угадал ее мысли.

— Ты все же дочь нашего клана, — сказал он. — Полагаю, наши прапрапрабабки были сестрами. Таким образом, я прихожусь тебе…

— Кузеном, — ровным голосом закончила за него Авалон. — Что-то у меня в последнее время слишком много развелось кузенов.

Она встала с постели и вернула Маркусу портрет. Сын Хэнока одарил ее холодной усмешкой.

— По-моему, это судьба, — сказал он. — Однако ты так и не ответила на мой вопрос. Как ты себя чувствуешь?

Авалон ступила босыми ногами на каменный пол — и лишь сейчас вспомнила, что на ней надета только ночная рубашка. Впрочем, ее это совершенно не волновало. Подойдя к узкому сводчатому окну, она выглянула наружу, в ослепительное сиянье солнечного дня.

— Мне кажется, что я проспала бы тысячу лет, — сказала Авалон, обращаясь к небу.

— А по мне, двух дней будет довольно, — отозвался у нее за спиной Маркус.

— Двух дней?

— Угу. Ты не просыпалась, и мы решили, что тебя не стоит тревожить. Полагаю, тебе нужно было как следует отдохнуть.

Лоскут синего неба в окне прочертил наискось сокол и камнем упал вниз, исчезнув из виду.

— Я спасла тебе жизнь, — сказала Авалон, не оборачиваясь. — По всем законам чести ты у меня в долгу.

— И чего же ты хочешь взамен? — спросил Маркус.

— Отпусти меня, милорд.

— Это невозможно, миледи, — бесстрастно ответил он.

— Я спасла тебе жизнь! — Авалон вцепилась в край подоконника. Небо в окне казалось ей чашей из цельного сапфира, прекрасной и, увы, недосягаемой.

— И, стало быть, напрасно, потому что я не отпущу тебя. На войне, как на войне.

Авалон медленно разжала пальцы.

— Что ж, понимаю, — наконец сказала она. — Хорошо. Я владею тремя поместьями и львиной долей дохода от Трэли. Мне принадлежат земли, которые тянутся почти до границы Шотландии.

Не оборачиваясь, она услышала, как он шагнул ближе, хотя даже не попытался коснуться ее.

— Этого довольно, чтобы усмирить твой воинственный пыл. Земли, поместья, деньги — все это я предлагаю тебе. Я сама обращусь к королю с прошением передать все это тебе. Я подпишу все, что ты пожелаешь. Если хочешь, считай это выкупом. — Авалон обернулась, лучи солнца осветили ее сзади, оставляя лицо в тени. — Только отпусти меня.

Маркус стоял ближе, чем она думала. Только руку протянуть. Авалон не могла разобрать, о чем он думает. Их разделяла непроницаемая преграда, и во взгляде у него была одна лишь холодная решимость.

— Мало, — сказал он.

— Земли, стада, доходы. Великолепные поместья. И все это — твое, твоего клана.

— Мало.

— Ничего больше у меня нет, — чуть слышно произнесла Авалон.

— Ошибаешься.

Маркус все же протянул руку — и коснулся ее волос, обвил свои пальцы серебристой прядью, поднес к солнечному свету. Он разглядывал прядь, озаренную солнцем, с таким видом, словно лишь она была достойна его внимания.

— У тебя есть еще многое, — медленно проговорил он и, подняв голову, перехватил ее взгляд.

И снова жаркая безжалостная волна накрыла Авалон с головой, и она ощутила на губах его губы, нежные, горячие, властные. Не прерывая поцелуя, Маркус притянул ее к себе, и Авалон с радостью приникла к нему, Тонкая ночная рубашка была ненадежной преградой, и Авалон всем своим существом впитывала жар его сильного тела, хмельной нектар поцелуев, уверенную силу объятий. Вновь она ощущала себя живой, изумительно живой, и причиной всему был он, этот человек, ее враг.

Маркус обнимал ее крепко, но бережно, помня о больном плече.

— Вот чего я хочу, — прошептал он, жарким дыханием щекоча ее губы. Затем отбросил прядь серебристых волос и губами коснулся ее точеной шеи. — Неужели не понимаешь?

Авалон не ответила. А что она могла ответить? Плоть ее таяла в его объятьях, словно снег под жаркими лучами солнца, и так же неуклонно таяла ее воля, покоряясь новому, неотвратимому чувству.

Не важно, кто он такой. Не важно, кто она такая. Все не важно, кроме одного — только бы он подольше обнимал ее.

— Ты ведь тоже хочешь этого, верно? — Маркус накрыл ладонью грудь Авалон, чего прежде не делал ни один мужчина. Это было восхитительно.

— Хочешь? — повторил он, и Авалон знала, что ответ ему был не нужен. Пальцы его чуть сильнее сжали ее грудь.

Авалон не сумела сдержать стона. Наслаждение пронзило ее, точно молния.

Маркус вновь поцеловал ее, жадно и крепко. И вдруг рывком притянул ее к себе, подхватил на руки.

Авалон снова вскрикнула, но на сей раз уже от боли в ушибленном боку.

Маркус тотчас почуял неладное и замер.

— Что такое? — нахмурившись, быстро спросил он.

— Отпусти, — сквозь зубы, с трудом выговорила Авалон.

Маркус осторожно поставил ее на ноги.

— Я не мог задеть плеча. Ты что, ранена?

— Нет, — ответила Авалон, стараясь держаться прямо, но получалось плоховато. Маркус окинул ее проницательным взглядом, и лишь тогда она спохватилась, что невольно прижала руку к больному месту.

— Дай-ка, я взгляну, — сказал Маркус.

— Нет! — вскрикнула Авалон и отпрянула.

Лицо Маркуса мгновенно заледенело. Теперь перед ней стоял лэрд, только лэрд, холодный, безжалостный, властный.

— У тебя есть выбор, — жестко проговорил он. — Сними рубашку и покажи мне свою рану, или я сам тебя раздену.

Авалон поняла, что проиграла.

— Отвернись, — зло бросила она.

Маркус подчинился и ждал, скрестив руки на груди. «В конце концов, — подумала Авалон, — это всего лишь ушиб». Действуя здоровой рукой, она стянула через голову рубашку, затем схватила с кровати одеяло, укуталась им так, что виден был только ушибленный бок, и села.

— Можешь повернуться, — угрюмо сказала она.

Опустившись на колени, Маркус оглядел громадный кровоподтек. Лицо его оставалось непроницаемо.

— Выглядит хуже, чем есть на самом деле, — заверила его Авалон.

Маркус выпрямился, ничего не ответив. Химера предостерегающе встрепенулась.

— Поверить не могу, что с этим ты ехала до самого замка, — сказал он наконец, и ледяные нотки в его голосе испугали Авалон куда сильнее, чем каменно-бесстрастное лицо.

Лишь сейчас она с ужасом осознала, что сидит, почти нагая, перед человеком, который похитил и едва не соблазнил ее, — и сейчас он охвачен бешенством. Боже милостивый, что же она наделала?!

— Мне уже почти не больно, — прошептала она.

— Вот как? — Маркус протянул руку, чтобы коснуться кровоподтека, и Авалон невольно дернулась. Рука его тотчас замерла.

— Не больно? — холодно повторил он. — Не лги мне, Авалон. Я этого не потерплю.

Я этого не потерплю!

Сколько раз Авалон слышала эти же слова от Хэнока! «Не нагличай, не жалуйся, не хнычь, не малодушничай, не плачь. Я этого не потерплю».

— Да неужели? — вспыхнула она и вскочила, позабыв о боли. — Да какое право ты имеешь мне приказывать? Мне плевать, кто ты такой! Я тебе не принадлежу!

Маркус даже не шелохнулся, лишь молча смотрел на нее. Задыхаясь, Авалон прижала к груди одеяло; волосы ее в беспорядке рассыпались по плечам, одной рукой она прикрывала ушибленный бок, словно надеялась унять нестерпимую боль.

— Не принадлежишь, — согласился Маркус, смерив ее взглядом с головы до ног. — Пока еще нет, Авалон. Пока.

И вышел из комнаты. Авалон услышала, как в замке со скрипом повернулся ключ. Итак, она все же пленница.

Четверть часа спустя появились давешние женщины. На сей раз они принесли охапку лоскутов для перевязки и мазь, настояв, что наложат ее сами.

У Авалон не было сил им перечить. Во-первых, она устала. Слишком устала. Во-вторых, эти женщины так искренне заботились о ней. Они сочувственно гладили ее по плечу, уговаривали сесть, охали и ахали при виде ушиба и бережно втирали в бок жирную мазь.

Оказалось, что и эта мазь — творение мавра. Женщины уверяли, что она уже принесла облегчение многим членам клана. Бетси, например, лягнула больная овца, и эта самая мазь вылечила ее за считанные дни! А Рональд? Он упал со скалы и разбил себе голову — а теперь молодец хоть куда!

— А помните кобылу? — радостно прибавила одна из женщин. — Сколько эта кляча маялась коликами, а мавр помазал ей живот своей мазью — и все прошло!

— Ах, еще и кобыла! — пробормотала Авалон, стараясь не корчиться от усердных растираний. — Ну, тогда, конечно, это поистине чудесная мазь.

— Ага! — хором подтвердили женщины, радуясь тому, что она так хорошо их поняла.

Из-за повязок черное платье совсем уж было не натянуть. Три служанки умчались подыскать для нареченной лэрда более подходящую одежду. Оставшиеся складывали лоскуты, которые не понадобились.

Миниатюра с портретом жены лэрда так и осталась лежать на кровати — должно быть, Маркус в гневе позабыл ее забрать. Авалон взяла миниатюру в ладони и стала разглядывать лицо, которое было так похоже на ее собственное.

Одна из женщин заметила это и подошла поближе.

— Чудо! — ахнула она, уставившись на портрет. Товарки тотчас присоединились к ней.

— Наше чудо, — торжественно проговорила одна.

— Наша невеста, — подхватила другая.

— Послушайте, — начала Авалон, и все женщины сразу воззрились на нее, ожидая, как видно, божественно мудрых изречений. Авалон глубоко вздохнула — и поняла, что не в силах разрушить их хрупкую надежду. — Это моя прародительница, — выдавила она наконец.

Одна из женщин взяла в руки миниатюру, бережно, словно величайшее сокровище.

— Мы знаем, голубушка. Знаем.

«Ты у меня в долгу!» — снова и снова мысленно слышал Маркус слова Авалон.

Что же, он и сам это знал. Ему было не по себе оттого, что он не может уплатить этот долг так, как хотела того Авалон.

Маркус совершенно не помнил, что случилось после того, как молния ударила в дуб. За миг до этого удара Маркус вдруг почувствовал, как гудящий воздух толкнул его в грудь, ожег легкие, вздыбил волосы на голове… И больше — ничего. Маркус пришел в себя и обнаружил, что сидит под сосной, а Бальтазар ощупывает его голову.

Потом Хью рассказал Маркусу, как он валялся, потеряв сознание, под копытами взбесившегося жеребца и как его нареченная укротила коня. Просто подошла и укротила одним прикосновением руки. Хью потребовал у Бальтазара подтвердить истинность его рассказа, и Бальтазар, вытирая испачканные руки, согласно кивнул.

— Мы пытались остановить ее, — прибавил Хью, восторженно блестя глазами. — А она не остановилась. Таррот было сунулся к ней, так она разом угомонила его, точно капризного ребенка.

— О да! — восхищенно вздохнул стоявший рядом Натан. — Что это было за зрелище!

Маркус всей душой пожалел, что в тот миг валялся без сознания. Вот бы увидеть, как дева-воин одним взмахом руки покорила сердца его лучших бойцов! И это — с вывихнутым плечом и сломанными ребрами.

А потом Авалон в таком состоянии проскакала еще три часа, ни разу не пожаловавшись на боль.

Маркус тяжело вздохнул и потер подбородок. С Самой высокой башни замка, где он стоял, открывался блиставший великолепием вид: море зелени, тронутой уже осенним золотом и пурпуром.

Маркус вспомнил, как тяжело ему было вправлять вывихнутое плечо Авалон. Он с трудом справился с собой, понимая, что должен это сделать, что иного выхода нет. И все же перед глазами все время стояло лицо Авалон — бледное, решительное, наискось перечеркнутое струйкой крови из прокушенной губы. Она прокусила губу, потому что не хотела кричать от боли. Так учил ее Хэнок — никогда не кричать от боли…

В тот миг Маркус возненавидел себя за то, что причинил Авалон такие муки. Когда все было кончено, он поспешно ушел — потому что иначе упал бы перед ней на колени и молил о прощении.

То была непростительная, постыдная слабость. Благодарение богу, что тогда в Дамаске Маркус еще не знал Авалон. Из-за нее он стал уязвим, а именно этого его мучители тогда и добивались.

— Она поправится, — неслышно подойдя к Маркусу, сказал Бальтазар.

Ветер развевал его красочные одежды, словно стяги невиданной державы. Когда Маркус рассказал другу об увечье Авалон, тот, похоже, нисколько не обеспокоился. Просто вручил Маркусу целебную мазь и заверил его, что тревожиться не о чем, сломанные ребра легко срастаются. Маркус и сам это знал. За последние семнадцать лет ему не раз случалось испытать на себе, что такое перелом ребра. Но ведь он — мужчина, а Авалон…

— Гордость придает ей великую силу, — заметил Бальтазар, стоя рядом с Маркусом на башне. И позволил себе едва приметно, самую малость усмехнуться.

Маркус коротко, безрадостно хохотнул.

— У Авалон нет худшего врага, чем она сама. Она ведь могла и умереть. Что, если бы у нее началось внутреннее кровотечение?

— Это верно, — согласился Бальтазар, — однако, если б так случилось, что пользы было бы, узнай мы об этом? Она бы так или иначе умерла. — Он издал долгий свист, великолепно подражая воробьиной трели, и покивал собственным мыслям. — Она необыкновенная женщина.

— Она меня когда-нибудь прикончит, — проворчал Маркус.

Бальтазар рассмеялся от души, что случалось с ним нечасто.

— О нет, Кинкардин, не прикончит! Скорее уж закалит. Да, закалит, как пламя горна закаляет железо. — Мавр пожал плечами. — И это хорошо.

— Только не для железа, — буркнул Маркус. Бальтазар похлопал его по плечу.

— Ничего, друг мой. Выдержишь.

На склоне холма, к западу от замка, паслись овцы. Три пастушеские собаки кружили около них, лаем подгоняя отставших животных.

Далеко, насколько хватало глаз, простирались сжатые поля. Урожай уже снесли в зимние закрома. На лужайке паслось бесценное сокровище замка — стадо коров. Коровы давали обитателям замка молоко и сыр, но мясо — крайне редко, в исключительных случаях. Резать коров на мясо — такой роскоши клан не мог себе позволить.

Авалон уже дважды предлагала Маркусу все свое состояние. Одна лишь малая толика ее богатства была бы для клана неоценимым даром. Бедность была бы забыта, и повсюду воцарилось бы процветание. Можно было бы наконец отстроить давно обветшавший Савер, перестроить конюшни, купить на ярмарке ткацкие станки, без которых женщины клана никак не могли наткать довольно шерсти на продажу. Завести не одно, а десять, двадцать коровьих стад, каждый вечер есть мясо, превзойти богатством все соседние кланы…

А он, Маркус, сказал, что этого мало.

Тогда, под сосной в лесу, промокшая до нитки Авалон, стоя на коленях, бросила ему в лицо: «Я тебя ненавижу! «

Маркус всем сердцем надеялся, что это неправда. Просто в ней говорила боль. Сам он испытывал к Авалон совсем другие чувства. Восхищение. Уважение. Желание.

Да, именно желание подтолкнуло его отвергнуть ее щедрый дар. Маркус мог сколько угодно твердить себе, что его направлял исключительно здравый смысл, что он заботился лишь о благе клана. Каково было бы его сородичам лишиться невесты, которую они ждали целое столетие? Но дело было совсем не в этом. Маркус отверг предложение Авалон, потому что он был не в силах ее отпустить. Слишком сильно, неудержимо влекло его к этой женщине, он не мог дать волю своей страсти прежде, чем Авалон станет его женой. На это, по крайней мере, его выдержки хватало.

К чертям легенду! Ему, Маркусу Кинкардину, нужна леди Авалон. Не предсказанная преданием невеста, а настоящая женщина. И он завоюет ее — или умрет.

— Чую, надвигается буря, — заметил Бальтазар, глядя на окрестные горы.

— Ты что, спятил? — отозвался проходивший мимо Рональд. — Глянь-ка, парень, небо-то чистое!

— Не та это буря, друг мой, — ответил Бальтазар, многозначительно глянув на Маркуса. Тот согласно кивнул и пошел прочь.

Он шел туда, где по его приказу поместили Авалон, поздоровался с часовым, неотлучно стоявшим у двери.

— Там слишком уж тихо, — заметил часовой, указывая на дверь. — Спит, наверно.

— Наверно, — согласился Маркус и, сняв с кольца на поясе бронзовый ключ, отпер дверь.

Авалон сидела, поджав ноги, на полу перед жарко горящим очагом, сидела прямо и неподвижно, положив руки на колени. Взгляд ее был неотрывно устремлен в огонь. Когда вошел Маркус, она даже не шелохнулась.

Он бесшумно прикрыл за собой дверь и остался стоять у порога. Маркус и сам не знал, зачем пришел сюда. У него было бессчетно других, неотложных и важных дел; слишком долго он был в отъезде и до сих пор еще как следует не втянулся в обыденную жизнь клана. А ведь надо подумать и о свадьбе. Надо уже сейчас решить, когда назначить венчание, позаботившись о том, чтобы Авалон уже не отвергла его перед всем кланом…

Маркус поймал себя на том, что прислушивается к ее дыханию — ровному, размеренному, почти сонному. На ней опять был тартан, волосы заплетены в тугую косу, которая спускалась по спине до самого пола. Больная рука все так же покоилась в ярко-оранжевой повязке.

— Миледи, — сказал Маркус в оглушительной тишине, — попроси у меня что-нибудь другое.

— Другое? — эхом отозвалась Авалон. Голос у нее был тихий, отрешенный, непонимающий.

— Я постараюсь исполнить твою просьбу. — Маркус подошел к очагу, неловко постоял, затем сдался и сел на восточный манер. Так ему было и привычнее, и удобней. Авалон искоса глянула на него — и опустила голову.

— Я не знаю, чего просить, — сказала она.

Маркус тоже не знал, что ей можно предложить.

— Драгоценный камень, — сказал он. — Жемчуг. Любимую служанку, если хочешь, ее доставят сюда.

Авалон рассмеялась — тихо, сдавленно, словно громкий смех причинил бы ей боль.

— Мне не нужны ни жемчуг, ни драгоценности. И любимой служанки у меня нет.

— А кто та девушка, что была с тобой в трактире? Той ночью, в Трэли?

Авалон крепко сплела перед собой пальцы и невозмутимо взглянула на Маркуса.

— Этой девушке, милорд, нечего делать здесь. Ей и там хорошо.

— Она назвала тебя Розалиндой. — Маркус улыбнулся этому воспоминанию. — Это имя совершенно тебе не подходит.

— Она испугалась. Я ее не виню. Она и так ради меня подверглась немалой опасности.

— Какой опасности?

Авалон крепко сжала губы. Она явно что-то хотела ему сказать, но потом передумала.

— Она отвела меня к женщине, которая когда-то ухаживала за моей подругой.

— И в чем же тут опасность?

— Неужели не понятно, милорд? — притворно удивилась Авалон. — Нам было опасно даже на минуту покинуть замок. Узнай об этом мой кузен, он был бы вне себя от гнева. У него были на мой счет другие планы, как тебе известно.

— О да, это мне известно. — Маркус не сводил глаз с ее лица. Он должен, должен задать Авалон вопрос, который так долго мучит его! — Скажи мне, Авалон. Неужели ты по собственной воле и без принуждения стала бы женой Уорнера де Фаруш?

И снова с ее губ сорвался сдавленный смешок.

— Уверяю тебя, милорд, до этого бы никогда не дошло.

— А если бы все же дошло?

— Нет, конечно же, нет! — фыркнула Авалон, и Маркус почуял, что она говорит искренне. — Уорнер де Фаруш! Надутый болван, игрушка в руках своего хитроумного братца. До того вечера в Трэли я его вообще никогда не видела.

Маркус едва сдержался, чтобы не рассмеяться от облегчения. Он и сам не знал, чему так радуется. Стало быть, Авалон ничего не знала о планах Брайса! Стало быть, она вовсе не любит Уорнера!

— Я никогда не выйду замуж, — прибавила Авалон совершенно обыденным тоном, словно сообщала, что колесо круглое, а вода мокрая.

— Это вряд ли, — отозвался Маркус. — Больше тысячи моих сородичей и родовое предание считают совсем иначе.

Авалон бросила на него насмешливый взгляд.

— Уж и не знаю, милорд, как ты этого добьешься. Нельзя обвенчаться с невестой против ее желания.

Маркус вдруг приподнялся, упершись ладонями в пол, стремительно подался к ней. Авалон отшатнулась, широко раскрыв глаза.

— А я думаю, — проговорил он мягко, — что ты этого желаешь.

Лицо Авалон залил жаркий предательский румянец.

— Нет!

— Да. — Маркус нарочито пристальным взглядом впился в ее полные вишневые губы. — Я это знаю, Авалон. Я знаю, что ты чувствовала сегодня утром, когда я целовал тебя. И я знаю, — он придвинулся ближе, — чего ты хочешь. Потому что и я хочу того же.

Авалон задышала прерывисто и часто, глаза ее в свете солнца мерцали, словно аметисты. Маркус наклонился ниже, губами почти касаясь ее рта.

— Это неизбежно, — прошептал он.

Авалон, не вставая, отодвинулась подальше.

— Это не имеет ничего общего с браком, — пробормотала она.

Маркус выразительно вскинул брови.

— Это просто помрачение ума, — торопливо прибавила Авалон. — И ничего больше. Во всяком случае, не основа для брака.

— Вот как! — Маркус легко, одним движением поднялся на ноги и отошел к столику. — Я не стану спорить с тобой, миледи. Предположим просто, что ты права. То, что происходит между нами, — не основа для брака.

Авалон не шелохнулась, настороженно следя за каждым его движением.

— Однако же я полагаю, что даже ты согласишься: основой для брака может быть соглашение, которое заключили наши отцы.

Авалон отвела взгляд.

— Обручение, — сказал Маркус, опираясь о столик. — Законное обручение, признанное двумя королями.

На это Авалон ничего не могла ответить. Можно было крикнуть, что ей наплевать на все соглашения, но Маркус и так это знал.

— Так что, леди Авалон, мне вовсе не нужно твое согласие. Твоя судьба давным-давно предрешена. Наш с тобой брак одобрен и благословлен королевской волей. Уверен, я без труда отыщу церковника, который с радостью обвенчает нас, как бы ты ни возражала.

Кровь отхлынула от лица Авалон.

— Ты не посмеешь!

— Отчего бы и нет? — Маркус небрежно пожал плечами. — Если ты не будешь вести себя разумно, у меня просто не останется выбора. Ты сама, и никто более, загнала себя в тупик. Лучше не упрямься, Авалон.

Маркус блефовал. У него не было ни малейшего желания силой принуждать Авалон к браку. На самом деле он был уверен, что ее невозможно принудить. Нет, для заключения брака ему нужно согласие Авалон. Кроме того, когда Уорнер де Фаруш предъявит свои права на нее, а Маркус был уверен, что это произойдет, его собственные права станут только прочнее, если Авалон будет на его стороне.

— Что ж, миледи, обдумай мои слова. А теперь тебе нужно отдохнуть. Надеюсь, тебе скоро полегчает.

Маркус оттолкнулся от столика и, подойдя к двери, дважды постучал, давая знак часовому, чтобы отпер дверь. Перед тем как уйти, он поклонился Авалон. Она не шелохнулась, даже не повернула головы, но Маркус и так знал, что в ее глазах пылает гневный огонь.

— Жаль, что конь тебя не прикончил, — услышал он ее голос перед тем, как захлопнуть дверь.

Маркус шел сюда, чтобы сделать Авалон приятное, а уходит, оставив ее в гневе. Он покачал головой, поражаясь собственной несдержанности. Бальтазар был прав — надвигается буря.