Столетов

XIV. Два гения

В мае 1891 года выпускник Страсбургского университета Петр Лебедев закончил докторскую диссертацию и начал готовиться к докторским экзаменам — в Германии это было начальное ученое звание.

Ему надо было, кроме диссертационной работы, сдать еще три экзамена: один по специальности, то есть по физике, два других — по указанию факультета. Лебедев думал, что среди дополнительных экзаменов будет математика — предмет, который он хорошо знал и любил, но ему преподнесли неприятный сюрприз — предложили органическую химию. Протесты Лебедева не помогли, и он был вынужден засесть за изучение незнакомого предмета. Две недели, которые он сидел, не разгибаясь, над учебниками органической химии, вспоминались ему потом как какой-то чудовищный сон. «Как ни тороплюсь, а все еще не приступил к окончательной подготовке к экзамену, будь он, анафема, проклят», — писал Лебедев в Москву матери.

Готовясь к экзаменам, так же как и при работе над диссертацией, Лебедев не прекращал настоятельных поисков новой темы для себя. Страницы дневника, который он вел, испещрены проектами новых работ. Он думает об исследованиях в области спектрального анализа, об установлении взаимодействия между теплом и электричеством и многом, многом другом. Но он все не удовлетворен, ему нужна задача посложнее.

Замечательно, как Лебедев искал себе работу по плечу. Обычно это понимают так: надо выбрать что-то полегче, посильное.

Лебедев искал такую работу, чтобы только что можно было ее поднять. Его поиски похожи на путешествия былинных богатырей, уезжавших странствовать далеко по свету, чтобы найти достойного противника, с которым было бы неплохо переведаться силами.

Думал Лебедев и о том, как ему жить дальше, где ему работать. 17 мая 1891 года он написал письмо лаборанту физической лаборатории Московского университета, бывшему однокашнику по Страсбургскому университету, своему большому другу Б. Б. Голицыну. «У меня голова теперь набита совершенно другой дрянью, и при первой возможности, как только одержу экзамены, так накинусь на акустику и потону в диссонансах. Понятно, у меня куча экспериментальных проектов, и поэтому я хотел с Вами кое о чем поговорить, что для меня крайне важно, и Вы премного меня обяжете, если ответите на следующее.

1) Держал ли Ульянин экзамен и едет ли он на будущий зимний семестр 1891/92 в Мюнхен или остается в Москве?

2) Есть ли какие-либо шансы получить место ассистента в Москве или нет?

3) Можно ли работать у Столетова в качестве ассистента или вольного?

Вряд ли Вы можете мне ответить совершенно точно: для меня важна возможность пристроиться в Москве, так как иначе я постараюсь принять меры, чтобы каким-либо образом получить место в Германии или в Швейцарии; мне, понятно, удобнее хлопотать об этом здесь, чем из Москвы».

Лебедеву хотелось работать именно у Столетова. Это и понятно: Столетов был физик № 1 России, ученый, трудами которого он восхищался. Заочно Лебедев давно уже стал знакомиться со Столетовым. Перед отъездом в Страсбург он учился в Московском высшем техническом училище, где преподавали люди, прошедшие выучку у Столетова, — профессора В. Щегляев и П. Зилов. Учась у них, Лебедев познакомился со столетовским стилем работы, с его взглядами на науку. Многое о Столетове он мог услышать и в Страсбурге и в Берлине: известность русского ученого давно уже перешагнула рубежи России. К тому же Лебедев учился у Кундта, который был знаком со Столетовым. Кундт учился у Магнуса, в лаборатории которого в те же годы работал Столетов, который был ровесником Кундта. Лебедев заранее стремится узнать, захочет ли его взять Столетов, — видимо, он в этом далеко не был уверен. Возможно, Лебедев вспоминал, как неудачно окончилась его первая встреча со Столетовым семь лет назад, в декабре 1884 года. Встреча была мимолетной и малоприятной, в знакомство она не перешла.

Неизвестно, помнил ли об этой встрече Столетов, но Лебедев о ней не забыл. В жизни студента встреча с прославленным ученым была, конечно, событием; Лебедев рассказывает об этой встрече в своем дневнике.

19 декабря 1884 года восемнадцатилетний Лебедев записал: «Сегодня ездил к Столетову, но его дома не застал и потому поеду к нему завтра или в среду (послезавтра) вечером, попросить работать в Политехническом музее — измерять сопротивление сфероидального состояния. Для этого я возьму платиновый тигель, помещу его в масляную или ртутную ванну, которая, в свою очередь, будет находиться в песчаной бане; уровень жидкости в тигле будет поддерживаться на одном уровне с сосудом Мариотта, и сопротивление будет меряться с телефоном и индукционной спиралью, с помощью мостика Уитсона. Измерив затем площадь соприкосновения, легко определить и удельное сопротивление».

Вот вторая запись, 7 января 1885 года: «20 де-< кабря мне профессор А. Г. Столетов обещался доставить возможность начать мои опытные работы в лаборатории Политехнического музея с 3 января. Я пришел к нему 3 января, но он отвечал, что подобные работы не соответствуют целям музея (sic!). Я, конечно, плюнул», — пишет юноша: резкости Лебедеву всегда было не занимать стать.

Трудно сказать, почему Столетов так холодно встретил студента Московского высшего технического училища Лебедева. Может быть, просьба Лебедева показалась ему блажью желавшего пооригинальничать богатенького студентика-белоподкладочника, как тогда говорили. Белоподкладочников, «золотой молодежи», в императорском Высшем техническом училище хватало — это было привилегированное учебное заведение…

Голицын с ответом не замедлил. Уже 23 мая он писал в Страсбург:

«Вот ответы на Ваши вопросы:

1) Ульянин начал держать экзамен только после пасхи и выдержал только первую часть математики. Ему, следовательно, осталось еще много, и вряд ли он кончит их ранее будущей весны, но, может быть, они еще далее у него затянутся. Здесь, кажется, довольно строги [математики] и заграничных прижимают, Впрочем, и в Петербурге не легко. Однако этим пугаться не надо, п. ч. хотя Ульянин и был очень плохо подготовлен (я это знаю, п. ч. я его отчасти репетировал), но его все-таки пропустили. Раз Вы будете в Москве и будете работать и будете известны начальству, то экзамен уж не так страшен, неизвестных они не любят. Ульянин не собирается кидать Московский университет.

2, 3) С Соколовым (он директор лаборатории) я говорил об Вас. Сверхштатным лаборантом (без содержания) можно Вас сделать, и работать у него в лаборатории он даст Вам возможность. Даже не будучи лаборантом, Вы можете у него работать. Соколов говорит, что очень желательно, чтобы Вы вернулись в Россию, п. ч. физиков у нас мало и предвидится движение вперед (конечно, гораздо больше, чем за границей). В Киеве Авенариус ушел, и Шиллер все ищет приват-доцентов (нет никого), Шведов тоже скоро уходит. Приезжайте-ка скорее сюда. Снова поведем наши физические беседы. Если нужно что-нибудь, еще пишите».

Итак, все для Лебедева сложилось на редкость удачно. Столетов дал согласие, — разумеется, Столетов: хотя директором лаборатории был назначен его ученик А. П. Соколов, но фактическим руководителем оставался ее основатель.

Таким образом, Лебедева уже были готовы взять на работу, и притом в месте, лучше которого не только в Москве, но и во всей России невозможно было найти для молодого физика.

20 июля 1891 года Лебедев — уже доктор — выступает последний раз на коллоквиуме в Страсбурге.

«Сегодняшний день, — писал Петр Николаевич своей матери, — день очень важный в моей жизни, сегодня я в последний раз говорил в коллоквиуме об вопросе, который вот уже три года занимает меня непрерывно, — о сущности молекулярных сил. Два часа я говорил и показывал опыты, которые удались мне так, как редко удаются».

Лебедев не без сомнений ехал в Москву. Его пугало то, что физическая лаборатория Московского университета бедна. «Чиновники народного просвещения даже не сделали маленькой библиотеки при физической лаборатории, — пишет он матери. — Хочется тут как можно больше набрать материала, чтобы было что переваривать во время спячки».

Его мучают сомнения. «Самое счастливое время, — пишет он перед самым отъездом в Москву, — было пребывание в Страсбурге, в такой идеальной физической обстановке. Какова будет моя дальнейшая судьба? Я только вижу туманное пятно с большим знаком вопроса. Одно знаю — я буду работать, и пока глаза видят и голова свежа, постараюсь приносить посильную помощь». Сомнения, которые обуревали Лебедева перед его отъездом в Москву, возможно, в какой-то степени объяснялись и воспоминаниями о первой встрече со Столетовым. «Каково-то сложатся отношения с ним, какой он вблизи, этот замечательный ученый?»

Столетов и Соколов хотели взять к себе на работу Лебедева, но сделать это было весьма нелегко. Все штатные должности на кафедрах физико-математического факультета, в физическом кабинете и в физической лаборатории были уже заполнены.

Требовалось разрешение зачислить Лебедева сверх штата. Должность сверхштатного сотрудника была очень незавидной. Сверхштатные сотрудники жалованья не получали. Но даже для того чтобы принять на такую скромную должность, похлопотать надо было порядком. Разрешение взять сверхштатного сотрудника мог дать только министр народного просвещения. Разумеется, чтобы обратиться к министру, надо было пройти через все предшествующие инстанции.

Оформление Лебедева на работу — длинная история. В чем угодно можно было упрекнуть тогдашнее делопроизводство, но только уж не в торопливости. Историю устройства Лебедева на работу можно проследить во всех ее перипетиях — по переписке, сохранившейся в архиве.

25 сентября 1891 года секретарь, который вел протокол заседания Совета физико-математического факультета, записывает:

«Заявление Столетова и Соколова в физ-мат. Указывают, что в Физической лаборатории работают два лаборанта (Е. И. Брюсов и В. А. Ульянин), которых недостаточно. Просьба о назначении «третьего лаборанта (секретарь приводит выдержку из заявления профессоров) в лице доктора Страсбургского университета Петра Николаевича Лебедева, человека весьма энергичного и хорошо знакомого с практикой дела».

Число, указанное в протоколе, конечно, нельзя считать началом хлопот Столетова о Лебедеве. Подаче письменного заявления, разумеется, предшествовали предварительные переговоры, требовалось заручиться устным согласием начальства, поддержать ходатайство.

Улита делопроизводства поползла дальше.

3 октября физико-математический факультет отправляет за № 306 ходатайство ректора об утверждении Лебедева сверхштатным лаборантом при физическом кабинете. 11 ноября ректор, наконец, ответил факультету — отношение ректора за № 3236 требовало «доставить о Лебедеве документы и сообщить сведения о месте его жительства».

Почти шесть месяцев (без семи дней) прошло со дня подачи первого заявления о Лебедеве до дня, когда Лебедев был «предложением попечителя Московского округа № 4491 утвержден в должность сверхштатного лаборанта без содержания при физическом кабинете Московского университета с 18.III.1892 года».

Времени прошло много. Но не надо думать, что Лебедев сидел сложа руки, пока шла томительная переброска отношениями и ходатайствами. Лебедев все это время уже работал в лаборатории — этому есть убедительные свидетельства. В заявлении, поданном Столетовым и Соколовым, они говорят о Лебедеве как о работнике, известном им лично. Другое, и даже еще более убедительное, свидетельство дает письмо Столетова к Михельсону. 30 октября 1891 года Столетов писал: «Третьим лаборантом определен (до «определения» Лебедева было еще далеко. — В. Б.) П. Н. Лебедев, тоже доктор Страсб. унив.». Так что при лаборатории состоит теперь целое отделение Страсб. университета (Ульянин, Голицын, Лебедев)».

Таким образом, видно, что Столетов и Соколов на свой риск и страх, не дожидаясь официального утверждения Лебедева в должности, разрешили ему работать у себя. И притом, как видим, в лаборатории, а не в физическом кабинете, куда он потом был официально зачислен.

Знаменитый кристаллограф Ю. В. Вульф говорил: «Одной из величайших заслуг Столетова было приглашение Лебедева в Московский университет».

Это было началом больших, значительных событий не только в жизни обоих ученых, но и всей физики.

Встретились два гениальных человека и начали работать бок о бок. Такое бывает не часто, зато как плодотворно подобное сотрудничество! Вспомните Шиллера и Гёте, Маркса и Энгельса. Однако история может предложить очень немного таких примеров. Достоевский, скажем, был одинок. Гениев было много в годы его жизни в русской литературе — Толстой, Щедрин, — но они были далеки от Достоевского.

Как же, должно быть, внимательно всматривались друг в друга Столетов и Лебедев! «Какой он, этот Столетов, можно ли будет с ним работать?» Внимательно смотрел и Столетов: кем станет в экипаже его корабля этот новый матрос науки, молодой, необыкновенно красивый человек со сверкающими озорными глазами? Столетову немного потребовалось времени, чтобы понять, какой Лебедев работник, а это было для него самое главное.

Гениальный композитор и величайший работник Франц Шуберт определял это для себя фразой «Каnn er was?»[26]. Вероятно, вопрос, что может новый знакомец, прежде всего возникает для каждого человека, у которого на первом месте дело. Лебедев мог многое. Чтобы убедиться в этом, достаточно было хотя бы перелистать тоненькую тетрадочку, где он излагал результаты своих первых опытов.

Лебедев был прирожденным экспериментатором. Обычно, когда хотят похвалить какую-нибудь тонкую работу, сравнивают ее с работой ювелира. Для характеристики экспериментаторского искусства Лебедева это ходячее выражение не годится. Не родился еще такой ювелир, который бы делал то, что мог сделать Лебедев.

Столетову достаточно было переброситься с Лебедевым несколькими фразами о планах исследований, которые тот наметил, чтобы почувствовать, что значит для него наука, как много он знает, как верно понимает проблемы, стоящие перед физикой.

Сомнения Лебедева в оснащенности лаборатории имели основания. Столетов был бы настоящим нищим в сравнении с Кундтом, у которого Лебедев работал в Страсбурге, если бы не богатство его сердца, гения, ума. Свет вносил Столетов в чужие жизни, в чужие работы. И это очень скоро почувствовал Лебедев. Научные интересы Столетова и Лебедева были очень схожими.

Лебедева, как и Столетова, больше всего интересовали электрические и магнитные явления, и он был горячим сторонником электромагнитной теории света — той самой теории, единственным экспериментальным подтверждением которой были когда-то результаты работ Столетова по измерению коэффициента V.

Этой работой Лебедев восхищался. Он писал: «Впоследствии многие ученые пользовались указанным методом, и тончайшими определениями мы обязаны ему. Те трудности, на которые Александр Григорьевич шел, взявшись за подобную работу, указывают на огромный интерес, который возбуждало в нем это таинственное равенство со скоростью света, интерес, который заставил его создать физическую лабораторию, приспособленную для научных работ. С этой точки зрения все то, что было связано с его работой и что не вошло в его статью, составило эпоху в преподавании физики в Московском университете и в этом отношении поставило его примером для других русских университетов».

Замечательно, что хотя двадцатипятилетний Лебедев только начинал свой путь в науке — был автором всего лишь одной работы, — но и он успел послужить утверждению идей, лежавших в фундаменте электромагнитной теории.

В своей диссертационной работе, посвященной так называемой диэлектрической постоянной — очень важной характеристике изоляторов, — Лебедев исследовал действие электрического поля на эти не проводящие электричество вещества.

Уже Фарадей обнаружил, что сила, с какой взаимодействуют заряженные тела, меняется в зависимости от того, в какую среду они погружены.

Если шарики, из которых один заряжен положительно, а другой отрицательно, погрузить в керосин, то они начинают тяготеть друг к другу в семь раз сильнее, чем тогда, когда они находятся в пустоте. В воде взаимодействие шариков еще более сильно.

Диэлектрические постоянные воды, керосина и других веществ показывают, во сколько раз сила воздействия внутри этих сред больше по сравнению с силами воздействия в вакууме; диэлектрическая постоянная пустоты принимается при этом за единицу.

Чем же объяснить увеличение воздействия?

Причина этого кроется в том, что в присутствии заряженных тел диэлектрическая среда становится тоже заряженной. Диэлектрик под действием электрического поля поляризуется, на его поверхности выступают электрические заряды. Диэлектрическая постоянная как раз и показывает способность диэлектрика поляризоваться. Лебедев проверил на опыте теоретическую формулу, устанавливающую зависимость между плотностью газа и его диэлектрической постоянной.

Работа Лебедева показала, что молекулы представляют собой как бы резонаторы, отзывающиеся на внешнее электрическое воздействие. Идея о том, что молекулы представляют собой резонаторы, явилась впоследствии основой знаменитых работ по измерению давления света. Очень интересовали Лебедева и актиноэлектрические исследования Столетова. Столетов доказал, что свет, воздействуя на вещество, может порождать электрический ток. В планах задуманных Лебедевым исследований также фигурировали свет и вещество: он решил на опыте доказать существование светового давления. Эту задачу он поставил себе еще в Страсбурге.

«Вопрос, которым я занят уже давно, я люблю всей моей душой так, как — я себе представляю — родители любят своих детей», — писал в 1891 году своей матери двадцатипятилетний Лебедев.

Узнав о замысле Лебедева, Столетов, разумеется, не задавал вопросов: «Зачем возиться со световым давлением, изучать его? Куда его можно приспособить?» Он-то знал — ненужной науки нет. Если бы исследователь всякий раз преследовал цель сделать то, что необходимо для создания машин, наука топталась бы на месте, да, кстати сказать, и самих машин бы не было.

Столетову достаточно было бегло познакомиться с планом исследований, задуманных Лебедевым, чтобы оценить всю дерзновенность ума молодого физика. Вопрос Лебедева был одним из труднейших в физике. Давление света не принадлежало к числу тех явлений, открытие которых похоже на неожиданную встречу. Очень часто новые явления появляются внезапно, как таинственный незнакомец из-за угла.

Электромагнитная теория твердо говорила — давление света существует. Было и не одно объяснение, почему свет должен давить на препятствие. Были формулы для подсчета величины этого давления. Физики знали и те трудности, которые мешают обнаружить давление света.

Силы светового давления невообразимо малы. Достаточно сказать, что яркие солнечные лучи, бьющие в ладонь, подставленную на их пути, давят на нее в тысячу раз слабее, чем усевшийся тут же комар.

Но трудности не исчерпывались этим. Подступы к проблеме преграждали два могучих противника: конвекция и радиометрические силы. Первый противник был известен уже давно. Конвекция — это дуновение, порождаемое в газе теплом. Конвекционное действие — это оно поднимает дымок от папиросы, оно колеблет занавески, спускающиеся над радиатором парового отопления; оно шевелит волосы у человека, склонившегося над костром. Луч света, нагревая газ, рождает в нем конвекционные восходящие потоки. Но свет нагревает и сам предмет: молекулы газов, ударяющиеся о нагретую поверхность, отскакивают от нее с большей скоростью, чем молекулы, попадающие на неосвещенную сторону. Возникающие вследствие отдачи молекул так называемые радиометрические силы также действуют на предмет. Обнаружить затушеванное этими явлениями давление света было ничуть не менее трудным, чем заметить мерцание светляка, усевшегося на чечевице прожектора. Сила конвекции и радиометрические силы в тысячи раз превышают силу светового давления.

Собственно говоря, о давлении света было известно все. Все, за исключением того, есть ли на самом деле это давление или предположение о его существовании представляет собой ошибку теоретиков.

Давление света представало перед физиками как некая уходящая за облака вершина, до которой они тщетно пытались добраться, причем было даже не известно, существует ли в самом деле эта вершина.

И тем заманчивее было Лебедеву доказать, что эта вершина есть.

В истории опытов бывало и так, что физик, искавший давление света, находил явление, очень похожее на искомое, но при ближайшем, как говорится, рассмотрении оказывалось, что взятая экспериментатором вершина — это не та, на которую он мечтал взойти.

Удивительные мысли зрели в мозгу молодого физика. Вот каков был примерно ход его рассуждений. Свет и электромагнитные волны взаимодействуют с телом, на которое они падают. Всякое тело представляет собой совокупность молекул. Значит, свет взаимодействует с молекулами. Но взаимодействовать с молекулами должен не только свет, а также любое другое электромагнитное излучение — инфракрасное, ультрафиолетовое.

Следующая мысль — что же порождает световые, тепловые и ультрафиолетовые лучи? Тоже молекулы! Значит, молекула может воздействовать на другую молекулу своим излучением.

Голова идет кругом. А что, если взаимодействие между отдельными молекулами, взаимодействие таинственное, объяснение которому еще не найдено, и кроется в том, что молекулы перекликаются друг с другом своим излучением? Может быть, на тех близких расстояниях, на которых находятся, скажем, молекулы в твердом теле или в жидкости, силы взаимодействия уже не будут отталкивающими?

Может быть, близко размещенные молекулы за счет своего излучения стремятся сблизиться друг с другом? Эти идеи стоило проверить!

Ведь физикам до сих пор не известно, какие силы связывают в комок, да так прочно, частицы камня и металла.

Может быть, силы всемирного тяготения? Нет, расчеты показывают, что эти силы слишком малы, чтобы объяснить ими ту прочную связь, которая существует между частицами жидкостей и твердых тел.

Эти идеи Лебедев и изложил, выступая в Страсбурге на коллоквиуме перед отъездом.

Прежде чем взяться за измерение давления света, Лебедев решил изучить, как действуют другие волны: более крупные электромагнитные волны, звуковые и волны на поверхности жидкости. Как, скажем, воздействуют волны, бегущие по воде, на шар, плавающий в ней?

Так выкристаллизовалась замечательная программа действий. 15 марта 1890 года в очередной тетради для записей планов (гроссбухе, как говорил Лебедев; много таких гроссбухов он исписал за границей) молодой ученый четко выписал то, чем он хочет заниматься в науке. Эта удивительная программа удивительна и тем, что она, по сути дела, вся была выполнена. Знакомясь с научной деятельностью Лебедева, испытываешь необычайное чувство восхищения перед четкой спланированностью, продуманностью действий. Будто изучаешь шахматную партию знаменитого гроссмейстера, строящего план игры на много-много ходов вперед. Можно себе представить, какое высокое наслаждение испытал Столетов, знакомясь с планами Лебедева.

Одинаковы они были своим отношением к работе, науке, творчеству.

Жизнь можно прожить, тщательно обходя все бугорки. Но некоторым такое существование претит. Взбираться на горы — Столетов и Лебедев понимали этот девиз и в переносном и прямом смысле. Лебедев был альпинистом; немало в дни своей юности побродил по Шварцвальдским горам и Столетов.

В уже упоминавшемся письме к Михельсону Столетов делился своим впечатлением от нового сотрудника. Он пишет, что Лебедев — это «весьма деятельный юноша».

Оценка, казалось, сдержанная, но надо знать Столетова, чтобы понять в полной мере эту оценку, данную им молодому сотруднику. Столетов не был тороват на восторги, на словоизлияния.

Заслужить его любовь и уважение было большим счастьем. Раз уже полюбив человека, Столетов ничего не жалел для него. Его любовь к людям проявлялась не в широковещательных декларациях, не в сентиментальном сюсюканье. К людям, которых он любил, он относился даже строже, взыскательнее, чем к тем, к которым он был равнодушен. Любовь его выражалась в делах. Подружившись с человеком, Столетов всеми средствами помогал ему. Такими же были его отношения и с Лебедевым. Столетов обсуждает с Лебедевым планы его научных работ, помогает ему выработать наилучшую стратегию в борьбе с тем коварным противником — световым давлением, — которого избрал себе молодой физик. Столетов достает с огромными трудностями и хлопотами оборудование, нужное Лебедеву. Лебедев вспоминал потом, посмеиваясь, как он со Столетовым раздобывал токарный станок, который понадобился ему для изготовления деталей приборов. Станок и принадлежности к нему стоили 300 рублей. Столетов, знавший, сколь скаредно начальство, ахнул, когда увидел эту громадную сумму, но все же подал по начальству просьбу отпустить ее. Конечно, как он и предполагал, просьба вернулась с резолюцией «отказать». Правление наотрез отказывается дать «колоссальную сумму», к тому же на такое «неподходящее», по его мнению, для физической лаборатории оборудование, как токарный станок. Но Столетов и Лебедев не отчаиваются. Они придумывают хитрый план убедить правление. Эти господа не понимают того, что им объясняют на русском языке, ну что же, попробуем объясниться на иностранном, он им милее и понятнее. Как по-немецки токарный станок? Drehbank? Хорошо!

Выждав некоторое время, Столетов сообщает правлению, что лаборатории нужна «точная дребанка», на приобретение которой проситель испрашивает разрешения истратить 300 рублей. Столетов и Лебедев пишут вместо слов «токарный станок» даже не «дребанк», а озорное «дребанка», и к тому же не какая-нибудь, а «точная». Отсылают счет в правление и ждут, почти уверенные, что на «точную дребанку» клюнут, — Столетов знает ключ к сердцам сидящих в этом учреждении. Счет возвращается подписанным.

Как-то для опытов Лебедеву понадобился алюминий — металл по тем временам очень дорогой и дефицитный. Столетов посылает ему медаль и жетоны, которые он получил на выставке 1881 года. Вот сопроводительная записка: «Посылаю целый воз алюминия, но едва ли в пользу. В особых коробочках— медаль из алюминия и жетон 1881 (тонкий, ручку можно отпаять, если есть надежда пробрать лучами)».

Столетов обсуждает с Лебедевым детали намеченных тем исследований. Как продуман план его молодого друга! Прежде чем приступить к основным опытам, он хочет изучить давление звуковых волн, волн в жидкости и волн, рождаемых электрическими вибраторами.

Столетов помогает Лебедеву достать оборудование для этих опытов, помогает ему постоянно советами. Лебедев становится самым любимым учеником Столетова. Отношение Столетова к Лебедеву носило поистине характер влюбленности. Да и как Столетову было не любить Лебедева, столь близкого ему стилем своего творчества и своим мировоззрением!

Опыты Лебедева непревзойденны по изяществу. Но так же, как и Столетов, он не ограничивался одними опытами. И для него научное исследование — это гармоническое сочетание опыта с теоретическим осмысливанием его результатов.

В Лебедеве, вечно переполненном новыми смелыми мыслями, идеями, замыслами, Столетов увидел гениального ученого.

Старый и молодой физики почувствовали друг в друге родные души. Столетов не мог предложить Лебедеву роскошных лабораторий, оснащенных великолепными приборами. Лаборатория физического факультета была очень бедной и к тому же была мала: всего несколько комнат во втором этаже маленького дома, стоящего в университетском дворике позади старого здания университета, построенного Казаковым. Но и это было такой огромной ценой завоевано Столетовым!

Именно в этой лаборатории он создал первую школу русских физиков. Где только теперь нельзя было встретить людей, которые с гордостью говорили о себе: «Я учился у Столетова!», «Столетов — мой учитель!» Все они вышли из этой лаборатории. Столетов мечтал построить специальное здание для физических исследований, создать физический институт. Но бесчисленные проекты, которые он подавал в министерство, все еще оставались неутвержденными. Министр народного просвещения никак не решался взять перо в руки, чтобы подмахнуть те сметы, которые требовал Столетов. Пока у Столетова была только тесная лаборатория, которая не могла вместить всех желающих заниматься физикой. Все же для Лебедева Столетов нашел место — один из уголков лаборатории был отведен для нового ассистента.

Столетов много дал Лебедеву. Ценность подарка не в его абсолютной стоимости. Сотенная, подаренная богачом, не стоит копейки бедной вдовы. Столетов дал Лебедеву уголок в лаборатории. Но как трудно было дать и это!

В этом уголке, отгороженном ситцевой занавеской от помещения, в котором студенты занимались выполнением работ по физическому практикуму, и были сделаны удивительные работы Лебедева.

Французский ученый Дюбуа писал, что настоящая наука любит ютиться по чердакам. Можно усомниться в любви к чердакам, но то, что много гениальных открытий учеными прошлого действительно было сделано в ужасающей, нищей обстановке, — это, к сожалению, правда. Так работал Пастер, так работал Фарадей. У Менделеева, Бутлерова, Зинина также не было храмов науки, когда они совершали свои гениальные открытия. Но выражение Дюбуа создает впечатление, что для того, чтобы сделать хорошую работу, не нужно иметь богатых лабораторий, а вот это уже неверно. Правильно было бы сказать, что настоящий ученый даже и в плохой лаборатории сумеет работать.

Советским физикам, в распоряжении которых есть лаборатории, оснащенные всем, что может дать современное точное приборостроение, вероятно, было бы диким увидеть, как, в каких условиях работали ученые в прошлом, увидеть хотя бы то место, где был Лебедевым взвешен свет. Но, как говорится, некрасив изба углами — в этой маленькой, бедной лаборатории Лебедев встретился с таким творческим энтузиазмом, господствовавшим среди ее работников, нашел себе нового учителя со столь ясным умом, так понимающего дело ученого, что можно было примириться с теми неудобствами, которые имелись в лаборатории. А эта пресловутая занавеска — ведь она была повешена не затем, чтобы хоть несколько отгородиться от студентов. Студенты Лебедеву не мешали. Сам еще почти юноша, он любил этот деловой шум. Весело работалось ему под аккомпанемент молодых оживленных голосов. Занавеска была повешена для того, чтобы студенты не отвлекались от своей работы — ведь как интересно посмотреть на удивительные опыты, которые делает молодой ученый!

Щедро, не скупясь, не стараясь ничего приберечь для себя, отдавал Столетов идеи, планы, методы.

Но высокие научные проблемы проблемами, кроме них, существуют и такие неотвратимые прозаические вопросы — на какие средства жить: есть, пить, одеваться.

Столетов все время помнит о том, что Лебедев все еще сверхштатный лаборант, находится в нелепейшем положении человека, фамилии которого нет в ведомостях на выдачу жалованья, хотя она и присутствует в списке сотрудников лаборатории. Помнит и, всячески изловчаясь, исхлопатывает хоть какие-нибудь деньги для Лебедева, ходатайствует о внесении в смету факультета сумм на единовременное вознаграждение своего лаборанта.

Дела физико-математического факультета содержат немало свидетельств о таких ходатайствах. Вот запись в протоколе факультетского совета от 23 марта 1894 года: «На физмате решено ходатайствовать перед правлением об утверждении сметы на осеннее полугодие 1894 года и в том числе оплата ассистенту Лебедеву — 300 р. и об уплате за весеннее полугодие 1894 года — 300 р.». Через девять месяцев, 9 ноября 1894 года, еще запись: «Решено ходатайствовать перед правлением об утверждении сметы расходов на весеннее полугодие 1895 года и в том числе оплата ассистенту Лебедеву — 300 р.».

Точно такие же записи — варьируются только годы — повторяются в протоколах заседаний факультетского совета дважды в год регулярно — у Столетова хорошая память — все годы с 1892 года по 1896 год. Получить разрешение на единовременное вознаграждение — дело труднейшее, приходится пройти много инстанций: факультетский совет, правление университета — ректора, попечителя учебного округа, доходить до самого министра народного просвещения. Вот запись в протоколе факультетского совета от 4 февраля 1894 года:

«Доложено на заседании физмата отношение ректора № 185 от 24 января о разрешении министра выдать вознаграждение Лебедеву… согласно ходатайству факультета».

Столетов не пропускает ни одной возможности поддержать Лебедева. 25 января 1895 года в протоколах факультетского совета появляется запись: «На физмате решено ходатайствовать перед правлением о выплате Лебедеву с 1 января помесячно 800 руб. за замещение уехавшего за границу лаборанта Ульянина».

Столетов поистине по-отцовски думает об устройстве судьбы Лебедева. Вот выписка из протокола заседания факультетского совета от 15 ноября 1895 года: «Решение физмата по письменному заявлению Столетова о ходатайстве через ректора перед попечителем о целесообразности в будущем весеннем полугодии организовать для студентов отделения математических наук в форме рекомендуемого репетитория под именем «экспериментальные основы электромагнитной теории света» по 1 часу в неделю ряд демонстраций основных опытов по этому предмету, которые выражает готовность произвести лаборант П. Н. Лебедев, «получивший уже, — цитирует секретарь заявления Столетова, — почетную известность своими исследованиями в области герцовых волн».

Самое последнее дело, которое сделал в своей жизни Столетов, посвящено устройству судьбы Лебедева.

Заседание совета физико-математического факультета 21 февраля 1896 года. Секретарь записывает: «На физмате заслушано представление Столетова о том, что лаборант Лебедев заслуживает быть допущенным в число приват-доцентов. Умов предложил, чтобы Лебедев прочел перед факультетом одну пробную лекцию, которая дала бы возможность факультету судить и об эрудиции лектора». Млодзиевский указал, что достаточно одного чтения, а не цикла лекций. Соколов предложил прочитать Лебедеву лекцию теоретического характера… Физмат решил просить профессоров физики пригласить Лебедева избрать для его пробного чтения тему теоретического характера, каковую и представить на следующем заседании факультета».

Три месяца оставалось только прожить Столетову после этого дня, ставшего началом пути Лебедева к профессорскому званию.

На следующем заседании, 6 марта 1896 года, после уже привычного «решено ходатайствовать перед правлением об утверждении сметы расходов на осеннее полугодие 1896 года и в том числе оплату ассистенту Лебедеву — 400 р.» слова «В физмате доложено заявление Столетова и Соколова, представивших curriculum vitae Лебедева и сообщивших, что Лебедевым избрана для пробного чтения тема: «О явлении электрического!резонанса», чтение которой назначено на И марта 1896 года в 2 часа».

Через два дня, после того как Лебедев прочитал пробную лекцию, секретарь факультетского совета записал: «Декан заявил, что Лебедев «вполне удовлетворительно прочитал пробную лекцию», на основании чего решено ходатайствовать перед попечителем о допущении Лебедева в число приват-доцентов по кафедре физики». Хлопоты Столетова увенчались успехом.

Столетов вводит Лебедева всюду, куда был вхож он сам, знакомит его со всеми своими товарищами, близкими ему людьми. 15 сентября 1891 года, вскоре после приезда Лебедева в Москву, по рекомендации Столетова его избирают действительным членом физического отделения Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии. Отделения, в котором еще недавно Столетов был председателем. Восемь лет, бессменно четыре председательских срока, Столетов возглавлял ученых и любителей физики, объединявшихся в этом содружестве. Только в 1889 году по настоятельной просьбе Столетова, которому страшно не хватало времени для его научных работ, члены отделения освободили его. Новым председателем стал ученик Столетова Николай Егорович Жуковский, но, конечно, и став рядовым членом отделения, Столетов оставался его главой. Быть действительным членом общества было почетно. Ведь вспомним, что такие ученые, как Бредихин, Тимирязев, Цераский, уже будучи большими учеными, в этом обществе были всего лишь членами-соревнователями.

Лебедев начал, не откладывая дела в долгий ящик, входить в жизнь физического отделения. Уже 25 сентября, всего лишь через два месяца после приезда, он выступает с докладом на одном из заседаний общества. Тема доклада та же, что и его последнего выступления в Страсбурге, все та же волнующая тема о молекулярных силах и о давлении света.

Столетов как бы передает Лебедеву дружбу к Тимирязеву. Лучший друг Столетова становится и другом Лебедева, да еще каким — необычайно нежным, преданным и искренним. Когда Лебедев умер, Тимирязев в некрологе воскликнул: «Зачем смерть взяла не меня, а Лебедева!»

В лаборатории Столетова Лебедев встретил старых друзей — Голицына, Ульянина, своих однокашников по Страсбургскому университету. К ним вскоре прибавились и новые хорошие товарищи. Лебедев знакомится с огромным, высоким, с окладистой бородой препаратором Столетова Иваном Филипповичем Усагиным, правой рукой знаменитого физика.

Знакомится Лебедев и с Алексеем Петровичем Соколовым, учеником Столетова, теперь уже профессором. Соколов рабски, беззаветно предан Столетову, но общая любовь к руководителю московских физиков оказалась недостаточной для того, чтобы Соколов и Лебедев стали настоящими друзьями. Дружба как-то не получилась, может быть и вернее всего, из-за того, что Лебедеву не понравилась склонность Соколова к дипломатичности. Таких людей Лебедев недолюбливал, ему нравилось прямодушие, и кто знает, может быть, его удивляло, как это Столетов, сам человек до предела прямой, прямодушный, не замечает недостатков Соколова, дарит его своей дружбой.

Новому сотруднику Столетов, как и полагается ассистенту, предложил, конечно, не только работать в лаборатории, но и заниматься со студентами и в аудиториях и в физическом практикуме.

Насколько Лебедеву понравились занятия со студентами в практикуме, настолько же ему обузой были занятия в аудиториях. Позже, когда он получил право читать лекции, оно его тоже ничуть не радовало. Он смотрел на чтение лекций как на тяжелую обязанность. Это, конечно, выглядело для профессоров странновато, поскольку они в чтении лекций и видели свою самую основную обязанность и больше ничем не хотели заниматься. Лебедев же называл чтение лекций барщиной, которую должен он отработать за право заниматься наукой. Ох, как неприятно ему было пересказывать вещи, открытые не им, пережевывать уже известное!

Конечно, и лекции шли у Лебедева хорошо, талантливо. Сохранились конспекты его лекций по электричеству и магнетизму. Много выдумки, неожиданных сопоставлений, великолепное владение искусством на наглядных примерах пояснять трудные теоретические вопросы. Все это было у Лебедева, но все это делалось по обязанности, только по единственной обязанности. Он понимал, что природа создала его не пересказывать студентам учебник, что он может делать больше и чтение лекций — это растрата дорогого времени, необходимого для исследовательской работы. Незадолго до смерти Лебедев пишет жене Бориса Борисовича Голицына, с которой его связывала большая дружба, что чувствует наступление конца, но что смерть его не пугает и ему лишь обидно, что в нем погибает великолепная машина для изучения природы. Чтение лекций было как бы простоем этой замечательной машины.

Лебедев понимал, что и для Столетова, хотя тот любил читать лекции, чисто профессорские обязанности были непроизводительной растратой времени, что и Столетова, и Менделеева, и других корифеев науки можно было значительно эффективнее использовать, освободив от обязанности тратить время на чтение лекций и нудную многомесячную работу по приему экзаменов. Он считал это серьезнейшим недостатком в постановке работы в русских высших учебных заведениях.

Содружество Лебедева со Столетовым — большое событие в истории науки, особенно в русской. Для Лебедева же она была необычайным везением. Можно было найти в те годы ученого крупнее, чем Столетов — трудно, но все же можно. Более умелого учителя — тоже возможно. Но вряд ли кто так нужен был Лебедеву, как Столетов. Он был необходим ему всем складом души. Столетов для Лебедева был как бы олицетворением старого вольнолюбивого поколения шестидесятых годов, о которых Лев Толстой говорил, что тот, кто не жил в России в шестидесятые годы, тот не знает, что такое жизнь.

Сам Лебедев родился слишком поздно. Он родился в тот год, когда в Летнем саду картузник Комиссаров отвел в сторону руку студента Каракозова, прицелившегося в царя Александра II. Неудачный выстрел народовольца-террориста пришелся на руку людям, которые стремились повернуть Россию вспять, задавить освободительное движение шестидесятых годов.

Сознательная жизнь Лебедева началась уже в пору, когда вовсю свирепствовала реакция Александра III. Как неистовствовали клевреты похожего на жандарма императора, чтобы согнуть, сломить все сколько-нибудь вольнолюбивое, сколько-нибудь непокорное, несогласное, когда стремились остановить всякое движение мысли, всю жизнь запереть за тюремную решетку! Рабство — вот что было заветной мечтой Каткова, графа Дмитрия Толстого, Победоносцева.

Деспотия, рабство — они ломают душу, пакостят человеческий характер. От того, что каждому человеку в восьмидесятые годы приходилось семь раз подумать, семь раз произнести слово в уме, прежде чем сказать его вслух, как исподличались, как развратились многие люди, сколько выявилось шарнирных душ! Сколько пошлости, мещанства, мелкотравчатости появилось в человеческих отношениях в восьмидесятые годы! Жить общественной жизнью, жить высокими идеалами стало опасным делом. Люди, именовавшие себя интеллигентами, опустились в болото обывательщины. Танцульки, карточная игра, беспробудное пьянство — вот чем жили многие и многие в этот период. И только небольшая часть интеллигенции сохраняла верность большой науке, большому искусству, высоким политическим идеям.

Нет, Победоносцеву и его собратьям не удалось остановить движение мысли.

Время было страшное, но не в это же ли время создавались симфонии Чайковского, не в это же ли время Серов и Васнецов создавали бессмертные шедевры русского искусства? Не в это же ли время гений Менделеева, Сеченова, Жуковского делал открытия, составляющие славу и гордость нашего народа? Одним из таких людей и был новый учитель Лебедева— Александр Григорьевич Столетов. О, у него не была шарнирная душа, его нельзя было согнуть, можно было только сломать! Можно было только убить Столетова, и убили в конце концов. Затравили деятели из министерства народного просвещения и их университетские подхалимы.

Воин с душой ученого, выкованный из стали, Столетов и для Лебедева-гражданина был учителем, хорошим старшим другом. Лебедев примкнул к этому человеку, жившему в постоянных сражениях. Столетов не терпел, не намерен был сносить оскорблений, которые наносило университету начальство, действовавшее во исполнение печально знаменитого университетского устава 1887 года. Этот устав преследовал цель превратить студентов в безликое, покорное быдло, а профессоров сделать просто-напросто чиновниками министерства народного просвещения, послушными и исполнительными, отнять у них право на какую-либо самостоятельность, уничтожить выборность в университетских корпорациях, заставить их действовать в строгом соответствии с циркулярами министерства. И многие из профессоров сдались, посчитали для себя лучшим и безопасным не ссориться с начальством.

Лебедеву, как и Столетову, не очень-то нравилась профессорская среда. Противны были бесконечные профессорские препирательства, какие-то истории с присвоением чужих работ — точно находишься не среди ученых, а в камере по разбору дел о мелких хищениях. Все это от жадности, бездарности, мелочности.

Лебедев, как и Столетов, не был революционером. Он даже дальше стоял от политической жизни, чем его учитель. С головой погруженный в научные планы, он не участвовал в общественной жизни университета. Но и в этом был своеобразный протест. Не желая идти на компромисс, он раскрывал свое кредо гражданина, кредо человека, любившего больше всего свободу творчества, мысли.

Столетов и Лебедев были чужими в мире, где можно купить земельный надел и поцелуи, железную дорогу и чужое мнение, завод и знатное прошлое, талант и угольные копи, министра и корабль. Они не годились для этого мира жадности, замкнутости, кулацкого утаивания. О чем им было говорить с людьми, по мнению которых счастье находится в сейфе, набитом ценными бумагами, в щегольском кошельке, наполненном империалами, в схваченной резинкой пачке ассигнаций?

Мир собственничества — что может быть отвратительнее! Это значит, что твоя судьба зависит от того, что взбредет в голову людям, у которых тугая мошна. Как это ужасно — зависеть от хозяйской воли! А как отвратителен купеческий дух с его «себе, все себе», даже деньги бросать на ветер и опять же «себе», для «себя», для выгоды — бросает деньги, значит богат, значит при средствах, значит опять тебе выгода, купец, — кредита больше. Купец, ты ведь ничего не делаешь без выгоды, копейку не потратишь просто так!

А кулацкая, купеческая замкнутость! Всё секреты, ничего нельзя рассказать, где достал товар, почем купил.

А Лебедев и Столетов — все открыто, бери что хочешь! Вся их жизнь — вопреки купеческому духу. Там — «мое», а у них — «наше».

Как им было противно купеческое счастье, такое несложное, потное и такое суетное, мельтешащее! Зачем эти балы, верховые лошади, пикники! Уж какое это счастье! Противно говорить!

Оба физика не были карьеристами. Карьера — какая это, в сущности, ерунда! Чего добивается карьерист? Того, чтобы было больше денег, чтобы можно было всунуть в свой рот пищу, которая стоит подороже, натянуть на свое тело одежду, за которую заплачены большие деньги, заработать право на уважение подхалимов, право безнаказанно возвышать свой голос, подавать кому-то один палец. Боже мой, какая все это чепуха! Как это далеко от той большой и высокой жизни, которой жили Столетов и Лебедев!

Лебедеву были близки патриотические чувства Столетова, который не любил распространяться о своей любви к родине, но доказывал ее всей своей жизнью. Другой цели-то и не было. Работать для того, чтобы родине было лучше! Столетову, как всякому патриоту, было особенно приятно, если хорошее дело совершено его соотечественником. Он особенно гордился великими людьми России. Николай Порфирьевич Губский вспоминал, что, когда он был десятилетним ребенком, дядя прислал ему биографию Ломоносова, написанную Полевым, и просил, чтобы племянник обязательно прочитал эту книжку.

Патриотом Столетов был истинным, большим патриотом, не имеющим ничего общего с так называемым «квасным» патриотизмом. «Квасные» патриоты, хвалящие все самые мерзкие порядки за то только, что они русские, отвергающие все иностранное только за то, что оно иностранное, — эти люди, любящие разглагольствовать о своей любви к родине, распинаться о своем патриотизме, не могут называться патриотами. Еще Чернышевский писал: «Как все высокие слова — как любовь, добродетель, истина, слово патриотизм иногда употребляется во зло не понимающими его людьми для обозначения вещей, не имеющих ничего общего с истинным патриотизмом».

Да и любят ли вообще «квасные» патриоты родину? Любить родину — это желать ей добра, желать освобождения от того плохого, что в ней есть, и приобретения всего хорошего, что накоплено человечеством. Именно так понимал патриотизм Столетов. Ученик Столетова Н. Н. Шиллер хорошо рассказал об отношении Столетова к общечеловеческой культуре и о его патриотизме. Он писал:

«Но тесное общение с европейскою культурою не наложило на Столетова тени того интернационального индифферентизма, который — к сожалению — так хорошо нам знаком по многим отечественным типам: А. Г. до мозга костей был европейцем, в возвышенном значении этого слова, и в то же время всеми фибрами своего сердца оставался истинно русским; в его личности осуществилось то гармоническое сочетание выработанных Западом общечеловеческих культурных начал и особенностей чисто русских влияний, о котором мечтали лучшие представители нашего отечества».

Прекрасно сказал о том же К. А. Тимирязев. «Глубоко дороживший родной речью, привязанный к своей родине, Владимиру, он был прежде всего европеец, — писал Тимирязев о Столетове. — Не было в нем ни следа той внешней распущенности, в которой нередко видят проявление широкой русской натуры, души нараспашку. Его просто коробило от той напускной простоты или искусственной патриархальной фамильярности в обращении, например, с учащимися, выражавшейся, между прочим, в пересыпании речи нелитературными словцами, пример чего в дни его молодости, да и позже можно было еще встретить в профессорской среде. Эта несколько сдержанная, строгая внешность была не случайной, в ней отражалась нравственная культура человека».

Столетов был сторонником широких международных связей в науке. Он был участником международных конгрессов, он посылал своих воспитанников работать в заграничные научные центры, но он стоял за сотрудничество на равных. Его огорчало, когда русским ученым приходилось ездить за границу только потому, что своих лабораторий не было. Это было обидно, и Столетов положил много труда, чтобы создать в Московском университете собственную лабораторию. Но когда она была создана, Столетов не видел ничего зазорного в том, чтобы выпускники университета съездили в Гейдельберг поработать у Кундта и Гельмгольца. Это были нужные поездки на равных. Он отправлял за границу Михельсона, Зилова, Шиллера.

Патриотические чувства Столетова глубоко бывали оскорблены, когда ему приходилось сталкиваться с замалчиванием открытий, сделанных русскими людьми. В своих речах, статьях он не раз способствовал утверждению приоритета отечественных ученых и изобретателей. Но эта борьба не имела ничего общего с национальной ограниченностью. Он выступал за приоритет и иностранных ученых. Нечистоплотность ему претила, к кому бы она ни проявлялась. Он не любил кражи чужих идей. В своем труде «Жизнь Исаака Ньютона» Столетов осуждал попытки Гука присвоить себе открытия Ньютона. «Остроумный и завистливый, Гук, — писал Столетов, — приписывал себе приоритет и в оптике и в теории тяготения». Столетов вступается за приоритет Кирхгофа и пишет:

«…В последнее время некоторые из английских ученых непростительно умаляют значение Кирхгофа в истории спектрального анализа. Ссылаясь на личные воспоминания о нигде не напечатанных беседах, В. Томсон в речи, произнесенной на Эдинбургском съезде Британской ассоциации (1871 г.), прямо приписывает заслугу открытия своему соотечественнику Стоксу… При всем уважении к Томсону, как одному из первых физиков нашего времени, нельзя не изумиться, видя, что так относятся к истории научных открытий».

Лебедев разделял взгляды своего учителя. Да и не только учителем становился для него Столетов, но подлинным духовным отцом. У него учился Лебедев не только тому, как творить в науке, но и как жить, каким быть.

Отношения Столетова с Лебедевым становились все короче… Их многое роднило. Не говоря уже о сходстве в главном — в отношении к науке, труду, родине, много сходного было и во вкусах, пристрастиях, особенностях характера, взглядах, даже в подробностях биографий.

Оба, и Столетов и Лебедев, были купеческими детьми.

Столетову нужно было только хотя бы кратко познакомиться с жизнью Лебедева, узнать о том, что он, сын обеспеченного негоцианта, по доброй воле, по собственной охоте избрал нелегкую дорогу ученого, чтобы уже почувствовать расположение к молодому физику.

Оба они не пожелали иметь дел с людьми, к сословию которых принадлежали их отцы. Еще тогда, когда они были мальчиками, их оставляло равнодушными величие банковских операций, торжественность шестизначных капиталов. Их интересовали совсем другие числа, показывающие, чему равна скорость света, каковы расстояния до звезд. Их совершенно не трогала всемирная известность банка Ротшильда, их волновала вездесущность всемирного тяготения. Торгашей, лавочников, мещан они не любили уже с детства. Если уж надо, чтоб купцы, так пусть занятные купцы из задачников арифметики, совершающие сложнейшие операции с покупкой сукна разного цвета или составляющие необычайные смеси из чая разных сортов, — негоцианты из арифметического задачника Малинина и Буренина, которые совершали столь головоломные сделки, что их можно было распутать только логарифмами и биквадратными уравнениями.

Столетов и Лебедев были холосты. Столетов так и закончил свою жизнь холостяком. Лебедев, правда, женился, но много позже — в 1908 году, сорока двух лет, за четыре года до смерти. Женщины, сыгравшие большую роль в жизни и Столетова и Лебедева, — это их матери и сестры. И Столетов и Лебедев — нежнейшие сыновья и братья. Оба они рано потеряли своих отцов: Лебедев — в 21 год, Столетов — в 18.

Очень похожи были Столетов и Лебедев в своей любви к матерям. Редкий человек не любит мать, однако разная бывает любовь у сыновей. И если есть термин для тех, кто любит мать за то, что берет у нее, то не придуманы еще слова для тех, кто становится опорой для матери. Маменькин сынок — это слова пренебрежительные, и справедливо пренебрежительные. И они не о любви. В самом ли деле любят своих матерей маменькины сынки, цепляющиеся за юбку, прячущиеся за мамину спину, избалованные, заласканные дармоеды? Нет, любят те, которым мать нужна не для того, чтобы прислониться, найти себе опору, а из желания самому поддержать ее. Это большая, высокая любовь, которая уже в ребенке пробуждает сильного человека, настоящего мужчину. Такими сыновьями и были Столетов и Лебедев.

В те годы, когда они встретились, Столетов уже пережил страшный удар — потерю матери. Лебедеву этот удар еще предстоял. Смерть матери (в 1897 году) была для Лебедева настоящей трагедией, крушением всего. В письме своей старой знакомой он сообщал: «Я не писал потому, что пережил и переживаю очень тяжелое время для себя: об нем даже неправильно говорить «переживаю» — не время, а себя я переживаю, частичками умирая. Я так жалок и ненавистен себе, что все, что касается меня, как личности, по-моему, не может иметь смысла: писать о себе я не могу и не хочу, а все другое я воспринимаю только умом и памятью — вот почему я не писал Вам.

Все, что я переживаю, очень просто. Я схоронил мать, которую любил больше всего на свете, а с нею и все, что как бы во мне было хорошего! Она верила в мой талант, и я беззаботно работал, думая, что он у меня есть».

Роднила Лебедева и Столетова их разносторонность, в частности любовь к искусству. Оба были очень широко образованными людьми, любили театр, живопись, музыку. Причем Лебедев очень хорошо сам рисовал, а Столетов был первоклассным пианистом. Оба знали отлично литературу.

Люди гуманитарного образования установили выгодные для себя критерии образованности: не слышать ничего о Вальтере Скотте — это стыд, об этом не говорят, но не знать, как работает радиолокатор, — это в порядке вещей, в этом можно признаться, и даже с легкой снисходительной к вопрошающему улыбкой: «Я, знаете ли, в этих технических премудростях ровным счетом ничего не смыслю». У людей техники и точных наук, когда это действительно интеллигентные люди, образованность выше, чем у гуманитариев.

Когда читаешь письма Столетова, дневники Лебедева, так и тянет привести их целиком — такая благоуханная русская проза! Оба чудесно владели русским языком, умели и любили писать. Оба были хорошими ораторами. Климент Аркадьевич Тимирязев вспоминал: «Столетов говорил, как писал», — а писал он хорошо. Секретарям, которые вели протоколы заседаний в университете, в научных обществах было легко, когда выступал Столетов: только записывай подряд, ничего редактировать не надо.

Соединяла Столетова и Лебедева их любовь к острому слову. Их улыбки обычно были добрыми, необидными. Но умели они быть очень резкими, не боясь испортить отношения с сильными мира сего — этот страх им был неведом. Они умели дружить и любили друзей, но не выносили амикошонства, редко и трудно переходили на «ты».

Можно долго перечислять сходные черты Столетова и Лебедева, а самое главное, что их объединяло, — оба были работниками, мастерами, и именно это накладывало отпечаток на характер и на манеру держаться.

Напыщенность, надутый, важный вид священнодействующего жреца — все это им было чуждо. Они были профессионалами. Профессионал — это человек, который знает свое дело, умеет работать и работает. Он недоумевает: чем кичиться в работе, зачем разводить таинственность и торжественность, ведь это работа, мое занятие, и оно так же трудно и просто, как работа других людей. И это обычная манера ученого человека, какой бы профессии он ни был, к ка? кой бы эпохе ни принадлежал.

Ведь и сейчас, когда перед нами кто-то многозначительно раздувает щеки, пыжится, позирует, старается держаться величественно и уже не говорит, а изрекает, нам не только становится смешно или скучно, но мы решаем: не умен, даже если у этого человека есть и заслуги и знания.

О Лебедеве и Столетове современники пишут, как о людях, поражавших простотой и искренностью. Они удивляются этой простоте великих. Но чему же дивиться? Оба великих ученых были веселы оттого, что им [радостно было работать в великой мастерской природы, и просты, потому что думали о деле, а не о том впечатлении, какое производили на людей.

Естественно, что этим двум людям достаточно было присмотреться друг к другу, чтобы почувствовать взаимную приязнь.

О короткости их отношений свидетельствует сохранившаяся переписка. Официальных писем в ней нет совсем, хотя Лебедев, видимо, хранил все, что посылал ему учитель. Письма Столетова — это по большей части короткие, иной раз в одну строчку, дружеские записки. Так пишут друг другу люди, которые постоянно видятся и главные вопросы решают при личном свидании. Эти записки — только напоминания: «Петр Николаевич, зайдите на минуточку (в любое время). Я опять чувствую себя дурно и хочу посидеть дома, а между тем имею лично Вам сказать. Не задержу. Ваш А. Столетов».

Вот еще записка: «Петр Николаевич, черкните строчку о том, наладилось ли дело с Комитетом и пришлите с Давыдом (служителем лаборатории. — В. Б.), — будет Вам некогда зайти самому. Сейчас подписал повестку, которою профессоры приглашаются на завтрашний вечер в Физический институт на демонстрацию Преображенского».

В тяжелые годы, когда здоровье Столетова, затравленного реакционерами, начало ухудшаться, ему труднее стало выходить из дому, да и не хотелось ученому бывать в университете, где многие из коллег предали его, испугались неприятностей, которые им могли грозить за дружбу с беспокойным профессором, Лебедев часто навещал Столетова дома. Вот записочка от 16 января 1894 года:

«Многоуважаемый Петр Николаевич!

Неожиданный припадок (вчера рано утром) заставил меня отложить задуманный отъезд до завтра (понед.), прошу пожаловать в 5 ч. Мне теперь лучше, и я не боюсь новой отсрочки. Ваш А. Столетов».

Вот еще:

«Что это вы исчезли? Не опять ли сокрушены ин-флюэнцой или «световым давлением»? Сегодня опять был Вульф, в чаянии вас видеть, а я собирался Вам опровергать Brillouin’a, взяв на себя роль «advocatus diaboli» (!)».

Снова и снова записки — назначение встреч, приглашение домой. Вот записка, написанная незадолго до кончины Столетова:

«П. Н. Лебедеву. Если вы в лаборатории, то выберите минутку зайти ко мне».

В записочках много юмора. 5 декабря 1895 года Столетов пишет Лебедеву:

«С прискорбием вижу, что световое давление начинает сказываться теми коварными симптомами, каких я всегда от него ожидал. Постарайтесь довести голову до совершенной пустоты, — может, тогда, вопреки Вашим ожиданиям, вовсе перестанет вертеться».

Сохранилось письмо, содержание которого человеку непосвященному понять трудновато. Вот оно:

«Дорогой Петр Николаевич!

Шубу получил. Ворочая в голове нашу пропажу, могу с ней примириться только одним способом. Еду в понедельник к Книшеку и Урбану и заказываю такую же шубу (identical), какую они соорудили в прошлом году. Пожалуйста, не возражайте и не пытайтесь помешать этому, а подчинитесь велению судьбы. Два дня сроку — отчасти по случаю праздников, отчасти под влиянием письма экзекутора, который уповает на «горячие следы».

Ваше сопротивление повергло бы меня в самое несносное состояние, а потому еще раз — не прекословьте. Ваш А. Столетов».

Дело заключалось вот в чем. Когда Лебедев был у Столетова, в переднюю забрался вор. В числе украденных вещей была и шуба Лебедева. Столетов считал своим долгом возместить Лебедеву потерю. Лебедев же возражал.

Об этой истории мне рассказал Аркадий Климентьевич Тимирязев.

Скромная лаборатория Московского университета стала местом, где был совершен, может быть, один из самых изумительных экспериментов в истории физики. Лебедеву удалось взвесить свет, измерить световое давление. Эта работа, сделавшая Лебедева классиком, была закончена им через четыре года после смерти своего учителя. Александру Григорьевичу не привелось увидеть величайший триумф своего лаборанта.

Лебедев долго ходил вокруг проблемы давления света, откладывал опыты, все не решаясь начать решительный разбег перед прыжком на побитие рекорда. Словно спортсмен, который старается чуть-чуть повременить перед решительным разбегом, прохаживается, подпрыгивает, приседает, примеряется. Еще немного — и он ринется на штурм планки, установленной на рекордной высоте. Он знает это, ощущая приятный холодок волнения. Вспоминая о работе по световому давлению, Лебедев сознавался, что подготовительный период мог бы быть покороче.

Но и при жизни Столетова Лебедев успел сделать много интересных работ. В 1895 году он провел исследование очень тонкой проблемы, которая явилась как бы взятием предполья к наступлению на проблему светового давления. Лебедев решил начать с исследования электромагнитных волн, излучаемых электрическими вибраторами. Смоделировать с их помощью взаимодействие света с молекулами. Такие волны в 1887 году впервые удалось получить немецкому ученому Генриху Герцу. Это было большим торжеством электромагнитной теории, предсказавшей эти волны. Герц доказал, что лучи, разбегающиеся от его электрических вибраторов, подобны лучам света — они отражаются от зеркал, преломляются, испытывают дифракцию — огибают препятствия, интерферируют — два луча могут усилить или погасить друг друга, — это зависит от того, сойдутся ли они так, что гребни одной волны совпадут с гребнями другой, или так, что гребни придутся против впадин. Герц показал, что лучи от вибратора, как и световые лучи, можно поляризовать — добиться, чтобы колебания лежали в одной плоскости.

В лаборатории Герца во время опытов с электромагнитными волнами было, как говорится, трудно повернуться. Большие параболические зеркала из листового железа, размером с половину цистерны. Многопудовые призмы из вара. Дифракционные и поляризационные решетки, похожие на кусок железной ограды парка.

Приборы были большими в силу необходимости. Ведь для того чтобы поверхность могла служить зеркалом, давать правильное зеркальное отражение, ее размеры должны во много раз превышать длину падающих на нее волн. Для первых, девятиметровых, волн, которые получил Герц, зеркал и призм вообще не удалось изготовить — в лабораторных условиях это было немыслимое дело.

Только позднее, когда экспериментатор получил волны покороче, длиной примерно в полметра, для их изучения удалось сделать необходимые приборы.

Чтобы смоделировать взаимодействие световых волн с молекулами, надо смоделировать каждого участника этого взаимодействия — световой луч и молекулу, которая ловит его, как резонатор.

Прямо воспользоваться вибратором Герца для моделирования взаимодействия света с молекулами Лебедев не мог. С такими длинными волнами было бы очень трудно работать: ведь если поручить им роль модели световых волн, то для моделирования молекул пришлось бы сооружать многометровые резонаторы. Практически это было неосуществимо.

Лебедев решил соорудить вибратор, который давал бы волны покороче.

Ему удалось поставить рекорд, долгие годы остававшийся непревзойденным, — сконструированный Лебедевым вибратор давал волны длиной всего в 6 миллиметров. Он получил электромагнитные лучи, находившиеся в несравненно более близком родстве со светом, чем те, с которыми работал Герц.

Сделанные Лебедевым зеркальца для отражения полученных им электромагнитных волн и призмочки из серы и эбонита для их преломления можно было спрятать в жилетном кармане, настолько они были миниатюрны.

Лебедев повторил все опыты Герца с отражением, преломлением, дифракцией, интерференцией, поляризацией; в его опытах сходство между лучами, разбегающимися от электрических вибраторов, и светом выступило еще отчетливее.

Лебедев открыл и новое сходство между ними.

В оптике было известно явление двойного лучепреломления. Луч света, проходя через кристалл исландского шпала, раздваивается на два луча. Если положить исландский шпат на страничку книги, каждая из строчек как бы превратится в две, чуть-чуть сдвинутые относительно друг друга.

Экспериментируя со своими лучами, Лебедев обнаружил, что и они могут быть раздвоены. Двойное лучепреломление этих лучей Лебедев обнаружил, пропуская их через кристаллы серы.

«Герцевщина», «Герцевиана» — так Столетов шутливо называл опыты с электромагнитными волнами — занимала его чрезвычайно.

Еще до приезда Лебедева Столетов делал опыты с электрическими вибраторами, и можно понять, как ему было радостно, что и Лебедев занялся «Герцевианой». Он рассказывает об опытах Лебедева в письмах, в своих выступлениях.

Будучи в Киеве, Столетов тоже рассказал о замечательных опытах своего молодого друга. В протоколах физико-математического общества Киевского университета сохранилась запись: на заседании 6 апреля 1895 года Столетов прочел доклад «Двойное лучепреломление электрических лучей. Работа П. Н. Лебедева». Заслушав доклад Столетова, члены общества отправили телеграмму Лебедеву: «Киевское физико-математическое общество приветствует окончание вашей интересной работы и благодарит, что поделились с ним результатами».

Время, в которое работали Столетов и Лебедев, было временем больших событий и больших ожиданий в физике. Герц открыл электромагнитные лучи, Столетов открыл удивительную связь между светом и электричеством — фотоэффект. Рентген — всепронизывающие х-лучи…

Физики в конце XIX века жили в предчувствии еще более замечательных событий, новых свершений.

Так жили Столетов и Лебедев — люди, которые приближали наступление новой физики.

Всего четыре с половиной года Столетов и Лебедев работали вместе, но этого срока оказалось достаточно для того, чтобы учитель успел передать эстафету ученику. На долю Лебедева выпала не менее трудная борьба, чем та, которую всю жизнь вел его учитель. Борьба на два фронта — с рутиной, косностью, реакцией и борьба за овладение тайнами природы.

Лебедев осуществил мечту Столетова о создании Дворца физики. В 1904 году по настоянию Лебедева был построен научно-исследовательский институт физики.

Школа физиков, созданная Лебедевым, продолжила дело, начатое Столетовым. По сравнению со школой Столетова она явилась уже новым, высшим этапом. Представители столетовской школы занимались всеми без исключения разделами физики. Лебедев же ввел четкую специализацию: он мог разрешить себе такую роскошь. Представители лебедевской школы разрабатывали разные стороны одной и той же проблемы, выдвинутой ее главой.