Столетов

XVI. Последние годы

«Это были последние приятные моменты в жизни Александра Григорьевича», — вспоминая о съезде русских естествоиспытателей и врачей, писал Соколов. Едва успели замолкнуть рукоплескания в честь Столетова, как ученый получил письмо от графа И. Д. Делянова — министра народного просвещения. Приехавший в Москву министр вызывал Столетова и Марковникова к себе.

Прочитав донос Некрасова о выступлении Столетова и Марковникова против ректора на заседании комиссии по подготовке к съезду, Делянов расценил эти выступления как подстрекательство студентов к беспорядкам. Еще бы, профессора осмелились критиковать начальство!

На явившихся к нему Столетова и Марковникова Делянов форменным образом накинулся, заявив: «Если случатся какие-нибудь беспорядки и волнения между студентами, то это может отозваться для вас очень дурно». Министр угрожал уволить этих двух замечательных ученых.

Изощряясь в новых и новых придирках к Столетову, постоянно вызывая его на столкновения, недруги стремятся представить дело так, будто бы Столетов сам является зачинщиком всех «историй» на факультете.

А. Белый, бывший тогда подростком, составил такое представление о великом ученом. «Я знал: это — весьма опасный атаман весьма опасной тройки», — пишет о Столетове Белый. «Голова скандалов Столетов, — говорит он в другом месте своих мемуаров. — Факультетские истории, взметаемые Столетовым, сплетались в сплошную «историю» (без начала и конца); Столетов виделся мне охотником крупной дичи, 450 спускающим двух гончих: Марковникова и Соколова». Передавая эти рассказы, Белый пишет, что от «скандалиста* Столетова «профессора пускались в паническое бегство, а декан — Бугаев проявлял чудеса ловкости, чтобы спасти положение: защитить обиженного от обидчиков так, чтобы не получить удара в грудь клыком Марковникова и чтобы Марковников сам себе не сломал клыка, т. е. чтобы Столетов сам посадил Марковникова на цепь».

Читая мемуары Белого, можно догадаться о крайне тяжелой, ускорившей кончину Столетова обстановке, в которой жил последние годы ученый.

Связанный с «министерской группой» как декан, вынужденный подчас поддерживать противников Столетова, профессор Н. В. Бугаев, будучи человеком талантливым, с умом своеобразным и оригинальным, знал все же истинную цену бездарным и низким людям, против которых воевал Столетов. Колеблющийся Бугаев не мог не восхищаться талантливостью и смелостью этого противника педантов от науки. «Потом я убедился, — пишет Белый, — что к Столетову отец относился как к драматургу, окрашивающему серые будни «деловых засидов»… Он, как декан, возмущался Столетовым, а как зритель, любовался его молодечеством.

Отец любил Столетова, любил и Марковникова, и поздней я расслушивал в выкрике с надсадой прямо-таки нежность по адресу буянов:

— А Марковников со Столетовым опять заварили кашу».

Стремясь испортить репутацию Столетову, недруги ученого сочиняли и распространяли ядовитые анекдоты о его преподавательской деятельности.

«Студенты идут к Столетову не экзаменоваться, а резаться, — пишет наслышавшийся этих анекдотов Андрей Белый, — никакое знание, понимание не гарантирует от зареза; в программе экзаменов профессор настроит ряд ужасных засад, которые способна преодолеть смелость, а вовсе не знание».

Непрерывные придирки, нападки, клеветнические измышления тяжело действовали на Столетова. Преследуемый чиновниками от науки, видящий охлаждение к нему со стороны многих коллег, испугавшихся, как бы не поплатиться за дружбу со Столетовым, Столетов становится мрачным и нервным. Здоровье его слабеет. Он сразу как-то осунулся, постарел. Много серебряных нитей засверкало на висках. Прежде общительный, он становится замкнутым, почти не показывается на людях. Он уже не ходит в театр и на концерты, его не видят и на факультетских собраниях и на заседаниях ученых обществ. Только с небольшим, тесным кругом ближайших друзей он по-прежнему поддерживает отношения, только в физическую лабораторию он не прекращает ходить, здесь он бывает ежедневно. Здесь друзья — Лебедев, Соколов, Усагин. Только для близких друзей он остается прежним Александром Григорьевичем. С ними он может иной раз и пошутить. В ответ на его шутливое письмо в стихах жена К. Рачинского пишет:

«Я Вам чрезвычайно благодарна за присланное стихотворение. Вы так добры, что подумали о том, чтобы прислать его мне.

Очень мне было приятно его прочесть; правда, оно удачно, очень мила мысль о почетном конвое из детерминантов, они всегда мне казались стройной колонной солдат. Так пахнуло на меня старым студенческим миром от этих стихов, благодарствуйте очень».

Но и в самый мрачный период своей жизни Столетов продолжал работать. Запершись дома, он пишет книгу «Введение в акустику и оптику».

Этот труд Столетова — великолепнейший образец его творчества. Высокая научность, глубина изложения в этой книге гармонично сочетаются с художественностью и популярностью. Этот труд, вышедший в 1895 году, нашел живейший отклик у русской научной общественности. Учитель гимназии С. Ковалевский писал Столетову, посылая ему свою статью:

«Появлением в свет Вашего блестящего произведения «Введение в акустику и оптику» Вы в очень большой степени облегчили тяжелый труд преподавателя в средних учебных заведениях, осветив должным светом, между прочим, и те вопросы, с решением которых должен быть знаком юноша, готовящийся слушать продолжение курса физики в университете или другом высшем учебном заведении. Как слабый знак искренней благодарности, позвольте просить Вас принять прилагаемый при сем мой посильный труд».

Имя Столетова становится известным и за рубежом. Еще в 1892 году П. И. Бахметьев — профессор Софийской Главной школы — писал Столетову: «Ваши заслуги в области науки настолько известны как в России, так и в Европе, что я осмеливаюсь просить Вас прислать Вашу фотографию, которая будет украшением нашей лаборатории и предметом внимания наших студентов».

Замечательно, что Столетову писал революционер, русский политэмигрант, человек, имя которого значилось в «Списке лиц, разыскиваемых по делам департамента полиции». Охранка следила за Порфирием Ивановичем Бахметьевым и за рубежом: он «подлежал привлечению к дознанию по делу о преступных кружках за границей».

Ответ Столетова на письмо Бахметьева стал известен лишь во время подготовки этого издания к печати. Подлинник его письма неожиданно прислала в апреле 1965 года в Москву из Софии внучка профессора Бахметьева — Вера Порфирьевна Бахметьева-Златева. Столетов писал:

«Мне очень лестно Ваше приглашение выслать мою фотографию, и я немедленно приму меры, чтобы исполнить Ваше желание. Мои весьма скромные научные труды, конечно, не заслужили того почета, на который Вы указываете в Вашем письме. Если что может оправдать появление моего портрета в лаборатории Софийской Главной школы, то разве только — мое родство и соименность с человеком, памятным болгарскому народу: известно, что мой брат Н. Г. Столетов был первым организатором и первым предводителем болгарской армии в 1877 году».

С Бахметьевым Столетов, видимо, поддерживал постоянную связь. После выхода в свет своего учебника он посылает его своему другу в Болгарию. Сохранилось письмо Бахметьева, присланное в ответ на этот подарок:

«Сердечно благодарю Вас за присылку Вашего труда «Введение в акустику и оптику». Я и Ваш бывший ученик М. Бочеваров рекомендовали Ваш учебник нашим студентам, как единственно существующий на русском языке — языке, наиболее доступном нашим студентам. В нем систематически проведены принципы волнообразного движения, и если когда-нибудь откроется здесь курс электрооптики, то тогда придется нашим студентам, по Вашему выражению, не разучиваться, а только доучиваться. В сжатой форме в Вашем учебнике находится все существенное и ничего лишнего; также дан простор и самостоятельному мышлению. Поздравляю с изданием такого учебного сочинения…»

Александр Григорьевич находит силы и время на чтение публичных лекций.

«Вчера вечером прочел в своей аудитории публичную лекцию «Успехи цветной фотографии», кажется, успешно и с хорошим сбором (в пользу комитета грамотности и «Общества вспоможения студентам»)», — пишет он Михельсону.

Внимательно следит Столетов и за всем, что происходит в науке. В те годы в науке произошли события, заставившие Столетова насторожиться.

Оствальд попытался всю картину мира построить на понятии одной только энергии. Материалист Столетов сразу же разгадал, что кроется за хитросплетениями Оствальда. В учении немецкого химика скрывался старый враг Столетова — идеализм. Этот враг теперь выступал в новой, замаскированной форме. Но Столетову был ясен смысл нового учения — Оствальд в конечном счете отвергал материю, старался подорвать основы материалистического мировоззрения.

Энергетизм был одним из проявлений идеалистических течений в физике, уничтожающую критику которых дал В. И. Ленин в своем гениальном труде «Материализм и эмпириокритицизм». В этой работе Ленин с необыкновенной глубиной вскрыл корни новой разновидности идеализма. Последние открытия в физике — открытие электромагнитных волн, катодных лучей, единства света и электричества и последующие открытия электронов, «весомости» света, радиоактивности — внесли неразбериху в мировоззрение многих физиков.

Большинство естествоиспытателей стояло тогда на точке зрения механистического, метафизического материализма с его ограниченным пониманием материи как вещества. Пользуясь таким понятием материи, нельзя было истолковать многих новых явлений. Факты показывали, что материя как вещество во многих из этих явлений не участвует. Не сумев подняться до философского понимания материи как некоей объективной реальности, существующей вне и независимо от нас, многие ученые стали утверждать, что материя исчезает.

«Материя исчезает», — писал Ленин, — это значит исчезает тот предел, до которого мы знали материю до сих пор, наше знание идет глубже; исчезают такие свойства материи, которые казались раньше абсолютными, неизменными, первоначальными (непроницаемость, инерция, масса и т. п.) и которые теперь обнаруживаются, как относительные, присущие только некоторым состояниям материи»[34].

Подменив понятие материи понятием энергии, Оствальд скатился на позиции субъективного идеализма, для которого внешний мир — это лишь порождение нашего сознания.

В своих взглядах Оствальд сходился с другим немецким идеалистом — Махом.

Против энергетизма сразу же выступили Столетов и Менделеев. Столетов считал своим прямым долгом отбить новую атаку на материализм, разоблачить перед физиками реакционную сущность новомодного учения. Разоблачение вывертов новоявленных идеалистов Столетов включил в свою статью «Гельмгольц и современная физика», посвященную памяти покойного немецкого ученого.

Философская часть этой статьи — завершение целого ряда философских высказываний Столетова. Критикуя энергетизм, Столетов раскрывает свои философские взгляды с особенной глубиной и силой.

Столетов указывает на недостаточность одного понятия энергии для построения полной картины мира.

«Закон сохранения энергии, — писал Столетов, — конечно, не исчерпывает науки о явлениях, и встречающиеся иногда попытки изложить всю физику, играя, так сказать, на одной струне, не могут быть состоятельны».

Эту мысль он затем подробно поясняет: «Начиная с данного состояния материальной системы, можно представить себе весьма различные в ней изменения, каждое с соблюдением принципа энергии. Чем отличается действительно происходящий процесс от других возможных? И какие данные нужно иметь, чтобы предсказать его течение?»

Столетов высмеивает Оствальда, декларирующего, что своим учением он выведет физику из ее «детского состояния», «…в образчик того, — пишет Столетов, — как мы будем рассуждать, когда выйдем из «детского состояния», Оствальд внушает нам, например, что энергия имеет упругость (!) и носится через абсолютную пустоту (!)».

Великое мужество надо было иметь, чтобы в эти годы разгула реакции, в годы, когда идеализм, мистика, поповщина насаждались в России правящими кругами, выступить открыто в защиту материализма. Столетов находит связь между идеализмом Оствальда и той упадочнической литературой, которая стала зарождаться в эти годы. «Такое направление весьма напоминает нам символизм так называемых декадентов, проявившийся в новейшей литературе», — говорит он, человек, воспитанный на произведениях великих русских реалистов. В своей критике учения Оствальда Столетов близко подходит к критике физического идеализма с позиций диалектического материализма. Некоторые философские положения, встречающиеся в трудах Столетова, например положение о том, что задача физики — свести все физические явления к механике, объяснить все сложные явления механикой, могут, как мы уже говорили, быть истолкованы, как свидетельство того, что он был сторонником механистического, метафизического материализма, еще господствовавшего в естествознании тех времен. Но считать Столетова безоговорочным сторонником механицизма было бы превратным. Наиболее зрелые работы Столетова, например последняя статья о Гельмгольце, содержат высказывания, показывающие, что он выходил за пределы механистического мировоззрения. Говоря о сведении к механике, он был далек от простого отождествления всех физических явлений с явлениями механическими.

Расширение границ применения механики у Столетова связано с эволюцией самой механики.

«Ввиду явлений, которые издавна приписывались различным «невесомым», а теперь сосредоточились на «эфире», — пишет Столетов, — физика давно уже смутно искала в известном смысле расширить динамические основы… Эта эволюция физической механики принимает теперь более правильный и сознательный характер… Эфир рассматривается как субстанция без инерции — без массы в смысле Ньютона».

Столетов считает, что свойства, казавшиеся неотъемлемыми, абсолютными атрибутами материи, на самом деле относительны, что они присущи не всем, а только некоторым состояниям материи. Из его слов видно, как близко в своем понимании материи подходил Столетов ко взглядам диалектического материализма, утверждающего материальность пространства, как носителя полей — электромагнитного и тяготения.

Столетов далек от мысли свести все физические явления к движению каких-либо частиц, свести к обычной механике. Изобрести механическую модель какого-либо процесса — это заманчивый путь, — ведь тогда все становится очень наглядным, рисунок законченным. Но такой путь не всегда возможен. Не поддаются механическому истолкованию, например, электромагнитные явления. Попытки создать механическую модель эфира — носителя электромагнитных колебаний — неизменно рушились, вступали в противоречие с опытом. Что же предпочесть: снова пытаться строить механические подобия, продолжать цепляться за гипотезу о «поперечном движении частиц эфира» или же начать говорить просто об электрических колебаниях, не вдаваясь в механизм этого явления, встать на путь, дающий возможность учением об электромагнитных процессах охватить огромный круг явлений: свет, лучистую теплоту, электрические явления? В статье о Гельмгольце Столетов отчетливо высказывается за второй путь — «законченности рисунка» надо предпочесть близость к опыту, к действительности.

Он говорит: «Нельзя ли… изучение явления вести путем, который избавлял бы нас от необходимости слишком подробно рисовать гипотетическими штрихами то, что нам неизвестно, — держал бы нас ближе к непосредственным данным опыта? Картина будет не так подробна, в ней останутся пустые клетки, но она будет достовернее, а недостающее теперь может быть вычерчено со временем».

Сравнивая статью о Гельмгольце с ранними произведениями Столетова, ясно видишь, какой большой путь прошел мыслитель в сторону преодоления ограниченности механистического мировоззрения. В этой статье Столетов особенно отчетливо формулирует свои взгляды на электродинамику. Он широко трактует эту науку, эту некую новую «высшую механику».

«Обширной механике электричества, постепенно поглощающей едва ли не всю физику, придется, по-видимому, — пророчески говорит Столетов, — овладеть и химией». Смысл этого высказывания ученого полностью раскрылся в наши дни, когда наука открыла электродинамические взаимодействия между атомами и молекулами и внутри самих атомов.

В этой же статье Столетова содержится замечательная мысль о том, что атомы не есть простые частицы — они имеют сложное строение, о том, что природа развивается от простого к сложному. Столетов говорит, что периодический закон Менделеева свидетельствует об эволюции, развитии химических элементов, в те времена считавшихся неизменными кирпичиками вещества.

Глубокие мысли высказывает Столетов и о математике.

Говоря о том, что математика, это могучее средство исследования, начинает играть все — большую роль в физике, Столетов решительно выступает против попыток скрыть реальный мир за математическими операциями, против жонглирования ими.

Лекция о Гельмгольце находит живейший отклик у передовой русской общественности.

Чутко прислушивается Столетов, почти что изгнанный из университета, и к общественным событиям, происходящим в среде студенчества.

Начало девяностых годов ознаменовалось оживлением революционного движения. В университете начинают возникать уже не народовольческие, а марксистские кружки. Студенты устанавливают связи с рабочими, ведут борьбу против народников.

Осенью 1894 года в университете происходят студенческие волнения. Вскоре после того, как в Ливадии скончался Александр III, университетское начальство поручило профессору В. О. Ключевскому произнести надгробную речь.

В конце лекции, когда историк стал прославлять умершего императора, в аудитории раздались свистки. Передовое студенчество с негодованием встретило эту часть речи Ключевского. Университетское начальство всполошилось. О происшествии на лекции Ключевского было сообщено полиции. В университетских коридорах замелькали фигуры сыщиков и жандармов; стали производиться расследования. 47 студентов были исключены из университета. Мало того, исключенные студенты были высланы из Москвы. В число высланных попали даже те студенты, которых не было на лекции Ключевского: начальство, воспользовавшись историей, происшедшей на лекции, постаралось очистить университет от неугодных ему элементов.

Прогрессивные деятели университета, лучшие профессора предприняли попытку убедить университетское начальство смягчить участь пострадавших. Деятельное участие в этих хлопотах принял и Александр Григорьевич Столетов. Но все попытки оказались безуспешными. Начальство наотрез отказалось смягчить меры наказания для студентов.

Тогда великому князю Сергею Александровичу — московскому генерал-губернатору — была направлена петиция.

Эту петицию подписали 42 профессора, в числе которых были К. А. Тимирязев, А. Г. Столетов, В. В. Марковников.

Попечитель учебного округа, уже известный нам граф Капнист, с негодованием узнал об отправке петиции великому князю. Всем подписавшим петицию был объявлен выговор. Обрушившись против участников коллективного письма, раздосадованный Капнист особенно резкое обвинение предъявил Столетову, объявив его зачинщиком всей истории с подачей петиции. Столетов сделал подробный разбор всех обвинений, предъявленных попечителем участникам петиции. Этот разбор подписали все 42 профессора и направили его министру. Тем временем реакционные профессора стали распускать слухи, что Столетов не только зачинщик подачи петиции, но что он виновен и в подстрекательстве студентов к выступлению.

Вскоре же после этого в профессорском кабинете разыгралась возмутительнейшая сцена. Рассказ об этой сцене сохранил А. К. Тимирязев, слышавший о ней от своего отца. Один из наиболее реакционно настроенных профессоров — граф Л. А. Камаровский, рассказывая о своей последней беседе с министром просвещения, заявил: «Ну, господа, теперь все мы можем быть вполне спокойны, никаких студенческих беспорядков больше не будет. Министр мне сказал, что при первой же попытке вот этот молодчик, — при этом Камаровский кивнул в сторону Столетова, — вылетит вон из университета».

В такой обстановке приходилось жить великому физику. Этот сильный, чистый, милый человек был Гулливером, которого замучили подлые, злые лилипуты — связали, задергали, затиранили. Пигмеи могли торжествовать победу. Столетов начал сдавать. Быстро. На глазах.

В 56 лет он, выходец из рода, не случайно носившего фамилию Столетовых, становится больным стариком. Ночной кашель по целым зимам не оставляет его, мучает изнурительная бессонница. Временами беспокоят боли в верхней челюсти.

Что сразило Столетова? Страх за свою судьбу? Огорчение оттого, что не досталось места в Академии наук? Уязвленное тщеславие?

Все это надо сразу же исключить, отбросить. Физик Столетов был бесстрашен. Не менее Столетова-полководца. Испуг? Ну нет. Бояться людей — подумать такое даже смешно! Ему ли, встречавшемуся с великой природой, ее вечными законами, было бояться существ, подверженных инфлуэнце, ангинам, апоплексическим ударам! Бояться — много чести для боголеповской шатии, этих холуев с лицом, извечно обращенным к начальству, храбреющих только при высокой поддержке.

У Столетова не было и тщеславия. Его сразило другое — несправедливость, обида и горечь. Он увидел слишком много грязи, гадостей, подлости. И конечно, может быть даже больше, чем то, что делали враги, его поразило поведение людей, которых он считал друзьями. Иные из них отвернулись от Столетова. Преследуемому чиновниками от науки, Столетову пришлось еще увидеть и охлаждение к себе со стороны многих коллег, испугавшихся, как бы не поплатиться за дружбу со Столетовым.

Столетов становится мрачным, замкнутым, скупее становятся речи. И как всегда в трудное время, все чаще мысли о родном доме, о Владимире. Во Владимир, во Владимир… Там только перешагнуть порог, и быстро встанет со стула, уронит с колен французскую книжку и замрет, онемеет от радости, слова не сможет вымолвить от счастья старая женщина, вдова архитектора Филаретова, Варвара Григорьевна, Варенька, милая Бабетт — сестра, подруга детства.

Там наклонит к себе, троекратно поцелует, не вставая с кресла, больной старик Василий, старший брат, второй отец.

В Москве есть, конечно, Коля, Катя. Очень любят. Но любят взрослого, любят дядю, большого человека, профессора Столетова. А во Владимире он — Саша. Там всю ночь просидят до рассвета, прочитав в газете еще одну гадость о брате. Обижают Сашу нехорошие люди. Там-то знают, как легко ранить железного Столетова. А здесь его — сапогами в душу. Здесь же — холодные слова о его неуживчивости.

Варвара Григорьевна любила брата, как говорится, до безумия, даже до странности, как мне рассказывала ее племянница Елена Николаевна Смирнова-Невская (1880–1960). Варвара Григорьевна была даже против брака своих детей, не разрешала Кате выходить замуж, а Николаю жениться. Катя уже потом вышла замуж, втайне от матери, когда была в Крыму. Варвара Григорьевна говорила:

— Саша одинок, и вы будьте без семьи. Живите с ним. Будьте его детьми.

И в самом деле, Александр Григорьевич чувствовал себя отцом и Кати и Николая Филаретовых. Этот одинокий, до конца своих дней оставшийся холостяком человек очень любил детей, любил, чтобы дома были молодые голоса, веселье. Он и в лаборатории любил молодежь. С какой радостью писал он в 1891 году Михельсону о том, что в лаборатории собралось столько молодежи: Ульянин, Голицын, Лебедев! «У нас в лаборатории теперь настоящий филиал Страсбургского университета», — шутил он.

«В 1895 году, — вспоминал А. П. Соколов, — Александр Григорьевич особенно много занимается по вечерам чтением художественной литературы. До самых последних дней своей жизни он интересуется новостями отечественной и иностранной литературы. В последнее время чаще всего он засиживался за «Отверженными» В. Гюго и еще более за книгой А. В. Никитенко «Записки и дневник. Моя повесть о самом себе и о том, чему свидетель в жизни был». Этот откровенный рассказ профессора и академика, человека, бесспорно, весьма талантливого, мало-помалу впавшего в глубокий пессимизм и к концу жизни горько сознавшегося в бесполезности своей трудовой жизни, очевидно, лучше всего гармонировал с удрученным настроением самого Александра Григорьевича».

«Какая-то печать гнетущего, глубоко затаенного нравственного страдания легла на все последние годы его жизни, — писал К. А. Тимирязев, — как будто перед ним вечно стоял вопрос: почему же это везде, на чужбине и в среде посторонних русских ученых, встречал он уважение и горячее признание своих заслуг и только там, где, казалось, имел право на признательство, там, где плоды его деятельности были у всех на виду, ему приходилось сталкиваться с неблагодарностью, мелкими уколами самолюбия, оскорблениями. Но он еще крепился, пытаясь стать выше «позора мелочных обид».

Мало хорошего было в жизни Столетова в это время. Но, как всегда, радостно отзывался ученый на все успехи русской науки. Хорошая, согревающая сердце весть приходит из Петербурга. 7 мая 1895 года на заседании Русского физико-химического общества, на котором председательствовал старый товарищ Столетова Ф. Ф. Петрушевский, преподаватели минных офицерских классов Александр Степанович Попов и его помощник и друг Петр Николаевич Рыбкин показали петербургским ученым построенные ими удивительные приборы.

Опыты походили на волшебство. Стоило нажать ключ на ящичке, поставленном в углу зала, как тотчас же поднимал трезвон электрический звонок, укрепленный на панели другого прибора, стоявшего у противоположной стены аудитории, хотя к этому прибору никакие провода не тянулись.

Подозревал ли Столетов, узнав о рождении радио, что вскоре этому новому русскому изобретению помогут приборы, которые будут созданы на основе его открытий!

Короткую радость принесло ему весной 1895 года известие о том, что наконец-то продвинулось дело о создании физического института. Хлопоты об организации физического института Столетов не прекращал все время. Эти хлопоты делил с ним А. П. Соколов. Сколько просьб, сколько ходатайств подали Столетов и Соколов в правительственные учреждения, сколько визитов к высокопоставленным лицам наносили они, убеждая отпустить средства на постройку института! В конце концов ученым удалось получить принципиальное согласие начальства, но на этом дело и остановилось. То постройку откладывали, ссылаясь на то, что у государства нет средств на нее, так как в России голод и холера. То требовалось заняться сначала расширением и обновлением библиотеки, зоологического музея, музея древностей. Столетову казалось, что дело уже вовсе заглохло, но весной 1895 года его надежды воскресли — неожиданно пришло предложение представить смету на постройку института. Составив вместе с Соколовым смету, Столетов ждал дня, когда они получат распоряжение насчет постройки здания. Но дело снова заглохло.

Так шло время.

Преследуемый университетским начальством, Столетов мечтает переехать в Киев, к своему старому товарищу М. П. Авенариусу. Он уже списывается с Авенариусом, но в сентябре получает горькое известие: Михаил Петрович Авенариус скончался. Память своего ушедшего друга Столетов почтил большой прочувствованной статьей. Подготавливая ее, он обращается к родственникам, коллегам и ученикам Авенариуса, и они шлют ему свои рассказы о профессоре. Столетов не хочет пропустить ни одной черты в деятельности Авенариуса. Столетов рассказал читателям о той громадной роли, которую сыграл Авенариус в развитии русской науки. Для Киева Авенариус стал тем, чем Столетов был для Московского университета. Он создал в Киевском университете физическую лабораторию, вырастил многих талантливых ученых — А. И. Надеждина, В. И. Зайончевского, К. Н. Жука, И. И. Косоногова.

Один за другим уходят старые товарищи.

Вот нет и Авенариуса. Столетов тяжело переживает эту потерю. Да и сам он становится все слабее. «Может быть, скоро и мой черед», — закрадывается мысль. А хочется сделать еще многое.

21 декабря 1895 года Столетов читает в Московском обществе любителей художеств лекцию о Леонардо да Винчи как естествоиспытателе.

Самые заветные свои мысли излагает Столетов в этой лекции. Сравнивая Леонардо с Гёте, Столетов предпочтение отдает Леонардо.

«Я уже намекнул, — пишет Столетов, — что в области научного мышления Винчи представляется более сильным, более многосторонним, чем творец «Фауста». Гёте всюду остается художником, поэтом, пророком: в этом — но и только в этом — его сила даже в сфере науки. Гениальная интуиция, орлиный взор, с высоты охватывающий сложную группу явлений и в ее кажущемся хаосе уловляющий черты закономерности, — таков его прием. Дар, драгоценный на первых порах исследования, необходимый для всякого крупного научного деятеля. Но один этот прием не исчерпывает научного дела. За первым охватом целого и первым смутным чаянием новой законности должна следовать собственно научная работа логического расчленения и всяческих испытаний мелькнувшей догадки, причем главными орудиями являются умышленный опыт и математический анализ. Только тогда получается полноправное, истинно научное освещение предмета».

Критикуя Гёте за то, что тот боялся опыта и математики, Столетов снова излагает свою любимую мысль о том, что ученый должен гармонично сочетать в себе художника с аналитиком. Рассказывая о Леонардо, Столетов подчеркивает как великое достоинство этого деятеля то, что он никогда не преклонялся слепо перед опытом, чуждался голого эмпиризма. Он приводит слова Леонардо: «Всегда практика должна опираться на хорошую теорию». «Теория — полководец, практика — солдаты».

В этих словах мысли самого Столетова.

Он сам являл собой прекрасный образец гармонического сочетания ученого с художником. В нем также экспериментатор сочетался с теоретиком.

Он сам был «человеком нового времени». К нему самому могут быть отнесены эти слова, сказанные им о Леонардо.

Лекция о Леонардо была лебединой песней Столетова. Это его последняя общедоступная лекция. В начале 1896 года он переносит тяжелое рожистое воспаление. Он не может даже поехать во Владимир на похороны старшего брата Василия.

Едва оправившись после тяжелой болезни, он снова заболевает.

19 марта 1896 года Столетов пишет Михельсону:

«После двух претерпенных болезней в январе и феврале я до сих пор не выхожу из инвалидного состояния: очень истощены силы и поправляются медленно. Едва кое-как, с перерывами, дочитал лекции и почти безвыходно сижу дома. Не знаю, поправлюсь ли к апрелю (месяц экзаменов!)».

В апреле 1896 года ему становится так плохо, что только невероятным усилием воли он заставляет себя приступить к экзаменам. Но силы его иссякают, и он ложится в постель, прервав экзамены. Друзья навещают его. Он делится с ними планами. «Скорей бы поправиться, я уеду в Киев», — говорит он.

Мысль уйти из университета, в котором прошла вся его научная жизнь, все настойчивее возвращается к нему. В Киеве он рассчитывает продолжать писать курс опытной физики. Там он рассчитывает встретить сочувствующую ему среду. Правда, в Киеве теперь уже нет Авенариуса. Но там остались его ученики. Он, Столетов, тоже принимал участие в их воспитании. Они приезжали к нему в физическую лабораторию. И вот теперь, на склоне лет, он думает уехать к ним в Киев. Столетов говорит своему другу Тимирязеву о совершенно определившемся решении уйти в отставку, уйти из среды, омрачившей его жизнь. У него уже нет сил выносить травлю. «Бывали у меня неприятности и похуже, — говорил он Тимирязеву, — да и силы были не те».

В середине апреля состояние здоровья ученого как будто бы улучшилось. Столетов стал строить планы уехать в мае в Крым. 16 апреля к нему пришел прощаться уезжавший на курорт Соколов. Друзья нежно простились, надеясь встретиться через некоторое время на курорте.

7 мая Столетов почувствовал себя настолько хорошо, что стал укладывать чемоданы, рассчитывая на следующий день выехать. Но в этот же день у Александра Григорьевича начались сильные боли в спине. К вечеру они настолько обострились, что он вынужден был лечь в постель.

Предчувствуя недоброе, Столетов потребовал перо и бумагу и стал писать завещание. Свою богатейшую библиотеку Столетов завещал университету. Книги Столетова и по сей день хранятся отдельным фондом в библиотеке Московского университета. В своем завещании ученый просил похоронить его на родине, во Владимире.

Рядом со Столетовым во все дни его болезни был его любимый ученик П. Н. Лебедев. Благодаря рассказам Лебедева мы знаем, как прожил Столетов свои последние дни.

«Врачи не нашли ничего серьезного, — писал Лебедев Н. А, Умову, — и считали болезнь инфлуэнцею и только опасались острого осложнения, с которым не мог бы справиться ослабевший организм. Боли в спине стали проходить, но жар не уменьшался и больной стал с каждым днем все слабее и слабее. Я его навещал каждый день и за исключением одного дня, когда мысли его были настроены очень мрачно, А. Г. говорил и о своем путешествии и о желании со временем в виде конспекта обработать механическую часть физики, а также расспрашивал меня о моих работах и т. д. Потом он начал чувствовать покалывание в груди и стал слегка кашлять — врачи приписали это воспалению бронхов, за которым последовало воспаление легких — и через два дня его не стало».

Мужественно, бесстрашно, как солдат, умирал Столетов — и перед лицом смерти он думал не о себе, а о товарищах, о деле, о науке.

Выступая на вечере, посвященном памяти Столетова, Лебедев замечательно рассказал о том, как уходил из жизни великий ученый.

«Всегда чуткий ко всему новому и значительному в науке, Александр Григорьевич сохранил этот интерес к занимавшим его научным вопросам до последних часов своей жизни. Судьба судила мне часто видеть его в последние дни его болезни. Несмотря на все усиливавшуюся слабость, мысль его продолжала работать с особенной свойственной ему ясностью, речь отличалась обычной тонкостью и изяществом, и он, как бы предчувствуя близкую кончину, точно торопился высказать все то, что ему было дорого, и с особенной охотой делал как бы обзоры современного состояния наших знаний и указывал возможность их дальнейшего развития или беседовал о нуждах нашей лаборатории.

Последний раз я его видел за день перед кончиною; он был настолько слаб, что попытался, но уже не мог протянуть мне руки — воспаление распространилось на левое легкое, и силы изменили ему, тем не менее он заставил меня рассказать о моих занятиях за последний день и навел разговор на свою любимую тему о газовых разрядах. Он сам говорил мало, но потом оживился и слабым, чуть слышным голосом, с большими перерывами стал говорить о значении подобных исследований. Прощаясь со мною, он слабо пожал мне руку и чуть слышно добавил: «Советую заняться этими вопросами — они очень интересны и очень важны». Это были последние слова, которые я от него слышал…

Через день Александр Григорьевич тихо скончался… Кто, кроме истинного ученого, — воскликнул, заканчивая свою речь, Лебедев, — не только понимающего, но всем существом своим любящего науку в последние часы тяжелого страдания будет заботиться об ней и с верою скажет о вопросах чистого знания: «они очень интересны и очень важны»!»

Эти слова Столетова, слова человека, который был основоположником новой области физики, стали как бы заветом для грядущих исследователей.

14 мая в состоянии здоровья больного наступило некоторое улучшение. Воспаление легких стало проходить, боли в спине уменьшились. В этот день Столетов смог даже написать письмо профессору Зилову. Но улучшение было только временным. Организм был настолько истощен, что жизнь стала медленно угасать.

В ночь с 14 на 15 мая в Москве было шумно. По улицам бродили толпы народа. Горели разноцветные огни иллюминации. В окна столетовской квартиры доносились говор, пение, пьяные крики. Коронационные торжества были в полном разгаре. На престол вступал новый русский император — кровавый Николай II. А в этот час «в стенах университета, — писал К. А. Тимирязев, — угасала жизнь одного из преданнейших и незаменимых его деятелей — профессора А. Г. Столетова». В час ночи все было кончено.

Умер Столетов так незаметно, что находившиеся рядом с ним родственники сначала приняли смерть за легкий сон.

Смерть Столетова была большим горем для передовых русских людей. В письме к Н. А. Умову Лебедев писал:

«Вы знаете, каким расположением со стороны покойного я пользовался, — мне посчастливилось сблизиться с ним как с человеком, независимо от моего положения подчиненного, увидеть отношение его недостатков к его достоинствам в истинном свете, — не буду говорить, как тяжела была для меня эта чисто личная потеря».

К. А. Тимирязев в своем некрологе на смерть друга писал:

«Вся эта жизнь была бескорыстным служением русской науке и университету — для того, чтобы в результате привести к ряду горьких разочарований. «В сентябре меня уже не будет в университете» — были последние, как бы прощальные слова, которые я слышал от него за несколько дней до его неожиданной смерти, как громом поразившей не только его друзей, но и всех, кто в состоянии был оценить значение его университетской деятельности. Ни он, ни я не подозревали, конечно, в эту минуту, что не через несколько месяцев, а через несколько дней его уже не будет не только в университете, но и в живых — как будто ему уже не достало сил привести в исполнение свое намерение, как будто ему легче было расстаться с жизнью, чем с этим университетом, на который была растрачена вся его жизненная энергия…»

18 мая гроб с телом Столетова повезли на Нижегородский вокзал. На гроб были возложены венки от физико-математического факультета, от физической лаборатории с надписью «Незабвенному основателю и руководителю», от студентов университета и от учеников.

Провожали Столетова все те из его друзей, которые были в это время в Москве. Их было немного. Ведь в университете уже окончились экзамены и большинство студентов и профессоров разъехались. Представители официальной науки в похоронах участия не приняли. «Молча проводили его на покой университет и Москва… Не нашлось никакого слова признательности над гробом человека, потратившего на них столько сил и таланта», — с горечью писал Тимирязев. «Впрочем, нет, — добавлял Тимирязев, — мне привелось услышать несколько бесхитростных слов благодарности, стоящих длинных холодных панегириков. «Даже в гробу покойник порадел за нас, — невольно сорвалось у одного из университетских сторожей, — не соберись мы его хоронить, сколько из нас, может, лежало бы теперь на Ходынке».

Этим словам вторят слова, сказанные в 1958 году Г. А. Тиховым, который участвовал в похоронах:

«Хоронили мы Столетова в день недоброй памяти Ходынки, где в давке за коронационными подарками погибло много народу. Возможно, что некоторые студенты соблазнились бы также этими подарками и покончили бы свое существование, если бы не пошли хоронить своего выдающегося профессора».

Идет поезд во Владимир. В купе самый первый из учеников — Жуковский и самый последний и любимый — Лебедев. А в товарном вагоне трясется гроб.

Вот показались Ямская слобода, Выковка, вот за зелеными кущами выглянули золотые купола собора. С каким трепетом когда-то в дни каникул подъезжал Александр Григорьевич к родному городу…

Погребальная процессия направляется на старое Князь-Владимирское кладбище.

Кладбище километрах в полутора от того дома, в котором когда-то стояла колыбель Саши Столетова. Начало и конец! На Владимирском кладбище покоились отец, мать, брат Столетова, там же лежал прах людей, любивших его, много сделавших для него: Ранг, Шемякин, Соколов, Соханский. Там же в земле отцов нашел последнее успокоение ученый.

После похорон пошли в родной дом Столетова, на поминки. Николай Профирьевич Губский вспоминал, что во все время пребывания во Владимире у Лебедева была какая-то нелюбезность, отрывистость в разговоре, раздраженность, словно ему хотелось сказать:

— Вы вот живы, ходите, а его нет.

Вернувшись в Москву, Лебедев занялся раэбором столетовской библиотеки.

«Родственники, исполняя его волю, — писал Лебедев Умову в июле 1896 года, — просили меня разобраться в его книгах, и я все полезное уже отобрал. В нашей библиотеке пополнен тот крупный пробел в области собраний сочинений и новейших курсов, который многократно заставлял себя чувствовать».

Столетова самодержавие не любило. При жизни ему пришлось испытать на себе действие всего арсенала средств, которым располагали власти для того, чтобы отравить жизнь.

Власти умели мстить и после смерти. Первый способ — самый распространенный — предать имя забвению, устроить вокруг имени неугодного человека заговор молчания. Именно этот способ и был применен к Столетову. Диву даешься, листая газеты, вышедшие после его смерти! Промелькнули объявления о кончине Столетова, которые дали друзья и родственники ученого, а в остальном содержание газет все то же. Произошло тяжелейшее событие: нация потеряла одного из своих лучших людей, величайшего физика России. Но о смерти Столетова в газетах ничего нет. Место находится для того, чтобы рассказать об истории молодой модистки мадемуазель Селины Барбе, которая питалась лепешками «Беллоне», улучшающими пищеварение. Журналисты расписывают во всех подробностях коронационные торжества. К коронации многим понацепляли ордена: по высочайшему рескрипту орден пожалован приснопамятному Делянову. О какой только ерунде газеты не писали! На все было место. И о загадочной бродяге Марии Ворониной и о несчастном случае с персидским послом, которого в Летнем саду сбросила лошадь, испугавшаяся статуй. Чудовищно! Ушел человек, смерть которого достойна национального траура, а правительство и магнаты, управляющие великой державой прессы, делают вид, что ничего и не произошло. Друзья Столетова, его ученики — Покровский, Соколов, Гольдгаммер — публикуют некрологи в «Ученых записках».

Друзья пытаются сделать хоть что-нибудь для того, чтобы рассказать людям о том, кем был погибший ученый. Общество любителей естествознания намечает провести осенью заседание, посвященное памяти Столетова. Лебедев в письме к Умову пишет:

«Там я предполагаю прочесть «Обзор экспериментальных работ Столетова» (с демонстрациями) и буду просить Вашего согласия воспользоваться всеми приборами, которые А. Г. построил специально для своих опытов и которые находятся в коллекциях кабинета и лаборатории, и собрать и сохранять эти приборы на одной из полок в шкафах кабинета с надписью: «Приборы А. Г. Столетова», особенно благодарен будет за последнее И. Ф. Усагин».

В 1896 году К. А. Тимирязев и А. П. Соколов едут во Владимир собирать материалы для биографических очерков о Столетове. Николай Порфирьевич Губский вспоминал, что Климент Аркадьевич «посетил могилу Столетова, сделал с нее снимок, позаботившись о том, чтобы на снимке вышли венки от московских студентов и от физической лаборатории Московского университета».

Губский рассказывал: «В нашем доме он долго беседовал с моей матерью, передававшей ему сведения о детских и юношеских годах А. Г., и, если мне память не изменяет, кое-что тогда записывал. Этими сведениями, а также тем, что сообщила ему другая сестра Столетова, жившая тогда в Москве, он умело воспользовался для своей статьи об А. Г., вскоре после этого написанной и вошедшей в ближайшую книжку «Русской мысли».

Но что могут сделать эти публикации в выходящих ничтожным тиражом изданиях! Эти отдельные голоса теряются в пустыне молчания, которым самодержавие окружило имя Столетова. Для увековечения памяти нужен государственный размах, но какой там размах — попытки друзей и почитателей ученого воздать ему честь встречают даже противодействие.

Примечательна история биографического очерка о Столетове, написанного Тимирязевым. Тимирязев собирался его прочесть на том же заседании Общества любителей естествознания, на котором Лебедев рассказывал об экспериментальных работах ученого. Но Тимирязеву читать свой очерк не пришлось. Н. П. Губский сообщает: «Его статья (уже набранная), где, хотя и в сдержанных выражениях, не были пощажены некоторые из весьма влиятельных противников Столетова, стала известна и привела в смущение устроителей заседания… Говорили о возможных осложнениях, нареканиях и т. п., и в конце концов в «Русских ведомостях» появилось сообщение, что доклад К. А. Тимирязева по болезни докладчика (о, ханжество!) прочитан не будет. Бывшие в Москве родственники предпочли тогда не идти на торжественное заседание, а вместо этого прочитали в своем кругу по полученному оттиску статью Тимирязева».

«Жизнь прожита, — заканчивает свое слово о покойном Тимирязев, — и могила поставила свою точку. Но все ли этим кончается: точно ли могильный холмик на далеком кладбище да несколько слов сочувствия, вскоре забытых, — весь след, который оставляет по себе эта жизнь? Конечно, нет; жизнь, полная мысли и труда, не может оставить по себе одну пустоту. Да, такие люди, как Александр Григорьевич Столетов, дороги, когда своим строгим умом, своим неуклонным исполнением нравственного долга они, общими усилиями, способствуют поднятию умственного и нравственного уровня в периоды прилива; вдвойне дороги они, когда своими одинокими, разрозненными усилиями задерживают падение этого уровня в периоды отлива. Благо той среде, которая производит такие сильные и строгие умы, такие стойкие и благородные характеры, и горе той среде, где такие люди перестают встречать справедливую оценку».

Последние слова цензор явно проглядел, давая разрешение печатать статью Тимирязева. Куда уж яснее можно осудить режим самодержавия!

Царизм не любил героев. Столетов не был первым, не был последним. Не ко двору пришелся и его брат. У властей, тут уж ничего не скажешь, было отличное чутье на оппозиционность, несогласие с существующими порядками, на любое, даже самое глухое, недовольство.

Честный, благородный, возмущавшийся мерзостями, творившимися в рабской стране, Николай Столетов не мог нравиться людям, делавшим тогда погоду.

«Забытый» — так озаглавил Василий Немирович-Данченко статью, посвященную памяти скончавшегося в 1912 году Николая Столетова.

«Удивительная судьба! — писал он. — Вся Болгария его оплакивает, на панихидах по нем в Софии, Филиппополе, Плевне, Казанлыке, Габрове народ поет сложенную когда-то в его честь песню: «Марш-марш, генерале наш». В Тырнове собирают ему на памятник и, верно, такой поставят или на Шипке, или на Эски-Загре, а у нас его смерть прошла совсем незамеченной.

Когда-то ему посвящались сотни писем и газетных статей, а сейчас никто его не вспомнил даже скромным некрологом.

Заканчивая статью, Немирович-Данченко писал: «Когда я был в Болгарии, дети в народных школах мне передавали рассказы из их книжек о Столетове. В городах и селах там до сих пор поют посвященные ему строки: «Шуми, Марица окровавленна», и только мы здесь позабыли одного из творцов новой государственной жизни на Дунае».

Власти даже не позаботились похоронить Николая Столетова с подобающими воинскими почестями. Панихида была гражданской. Подушечку с орденами русского генерала несли болгарские ветераны, приехавшие во Владимир проводить в последний путь своего национального героя.

К обоим Столетовым — Александру и Николаю — подлинное признание пришло только после того, как была уничтожена, навсегда исчезла та проклятая среда, которая душила их.