Столетов

I. Владимирский мальчик

Житель города Владимира Григорий Михайлович Столетов записывал в календаре, какая стояла погода, свои сны, даты рождения детей. На одной из июльских страничек календаря, под толкованием снов: «Первый сон — справедливый, второй — скоро сбудется, и притом в радости, третий сон — пустой», — запись:

«1839 год, 29 числа сего месяца, в 11 часов ночи родился сын Александр».

Этот листок — первый документ для жизнеописания великого ученого.

Календарь Григория Михайловича сохранил его внук Н. П. Губский.

Осенний день 1947 года, в который я разыскал Николая Порфирьевича (это было за семь месяцев до его кончины), стал одним из счастливейших дней в моей жизни. Что может быть радостнее для биографа, чем получить новые документы о жизни своего героя и услышать рассказы о нем от человека, его знавшего!

Николай Порфирьевич сохранил поистине драгоценные документы. Дневник, который вел Саша Столетов с 9 до 11 лет, два номера школьного рукописного журнала, который он редактировал, дневник своей матери, младшей сестры Александра Григорьевича, Анны Григорьевны Столетовой.

Эти документы и рассказы Губского, слышавшего много от своей бабушки, матери, тетки о прошлом семьи Столетовых, об истории их рода, о детстве своего великого дяди, дали возможность отчетливей разглядеть мир, в котором вырастал Столетов, увидеть Столетова с самой ранней поры его жизни.

То, что мальчик очень способный, обнаружилось очень рано. Когда мать собиралась показать четырехлетнему мальчику буквы, выяснилось, что он не только их знает, но уже умеет читать и писать. Однако одними способностями не объяснить того факта, что из Саши Столетова вырос великий ученый. Чтобы способности развились, нужны соответствующие условия, соответствующая среда. Среда, конечно, не всесильна. Из семечка герани, в какую почву его ни сажай, как за ним ни ухаживай, разумеется, не вырастет растение высотой с дуб. Но в Японии показывают растущие в цветочных горшках столетние, а порой ц тысячелетние дубы, сосны, пихты ниже комнатного фикуса. Древние японские садоводы нашли способ задерживать рост деревьев, не давать им выявить таящиеся в них возможности. В страшном мире наживы, где одни люди угнетают других, нет недостатка в способах для умерщвления талантов. Никто не знает и никогда не узнает, сколько людей, которые могли бы стать Шекспирами и Пушкиными, умерли, не научившись подписываться. Сколько Лобачевских и Гауссов сошли в могилу, не узнав ни одного из четырех действий арифметики.

Со Столетовым этого не произошло. Его способности смогли расцвести. Одно это уже заставляет нас пристально всмотреться в мир, в котором рос Александр Столетов, и особенно приглядеться к его детским годам. Детство! Порядковый номер этой поры человеческой жизни отлично определяет и его значение в жизни человека. В детстве закладывается все, и ведь именно в детстве можно испортить все — загубить даже гения.

Как подсчитать впечатления, которые формируют духовный мир? Вид из окна, песни, хорошее слово — все ваяет душу.

Если бы удалось учесть и изобразить графически все силы, формирующие человека, то схема наисложнейшей кибернетической машины показалась бы настолько примитивнее получившегося чертежа, насколько примитивнее этой схемы рожицы, которые рисуют обитатели детских садов.

И как хочется хоть что-нибудь увидеть из того, что создавало человека! Надо вглядываться не только в его ближайшее окружение. Как все связано в мире! Синтез гелия из водорода, происходящий в недрах Солнца, заставляет пылать это светило. Энергия Солнца, его свет порождает жизнь на Земле. И вот появится человек — Александр Пушкин, — который напишет гимн животворному светилу, и другой человек — физик Бете, который в строгих уравнениях отобразит процесс, идущий в горниле Солнца. Сложнейшие линии взаимодействий, взаимовлияний соединяют людей. На человека влияют не только те люди, с которыми он общается, но и те, с которыми общались его знакомые, не только те книги, которые он читает, но и книги, на которых воспитывались те, кто писал прочитанные им книги. Бесконечно сложны взаимодействия, идущие в мире…

Губский рассказывал мне об истории рода Столетовых.

Столетовы не были коренными владимирцами. Правда, род Столетовых жил во Владимире с очень давних времен, но все же не с незапамятных. Семейные предания говорили, что Столетовы пришли во Владимир в XV веке. Вместе с другими новгородскими семьями Столетовы были сосланы в Сибирь, но до Сибири не дошли: им удалось задержаться во Владимире. Остались во Владимире и еще несколько новгородских семей — Свешниковы, Денисовы, Кашутины, Боровецкие. Трогательно, что и через триста лет после изгнания новгородские семьи были очень дружны между собой. В дневниках Анны и Саши встречаются упоминания, что приходил кто-нибудь из Кашутиных, Боровецких, Денисовых.

Если бы мы располагали только скупыми анкетными данными («сын купца»), то следовало бы предположить, что мало хорошего ждало Столетова в детстве. «Темное царство» — так назвал Добролюбов купеческий мир. Но второй статье о пьесе Островского «Гроза» Добролюбов дал заголовок: «Луч света в темном царстве». Столетовская семья была счастливым исключением в купеческом мире — не было в ней мещанского, торгашеского духа.

Да что там далеко ходить! Семья Григория Михайловича Столетова была исключением даже в столетовском роду. Его сестра Наталья и брат. Федор были скаредными, жадными, злыми выжигами — мещанами до мозга костей.

Совсем иным человеком был Григорий Михайлович. Представляя себе по рассказам этого сурового, неподкупного, гордого человека — сильного, высокого, думаешь, что такими были, должно быть, древние новгородские торговые гости. Купцы были воинами и путешественниками (вспомним Афанасия Никитина!) — тогда не созрел еще дух коммерции, психология лавочников.

Григорий Михайлович был небогат. Он числился купцом третьей гильдии (это значит, что у него капитал был не больше 400 рублей). Он владел небольшой лавкой и скромной мастерской по выделке кож.

Из всех детей на отца особенно походил Дмитрий, младший из братьев Столетовых. Он был таким же замкнутым и неразговорчивым. Некоторые черточки отца — сдержанность, подчеркнутую вежливость, постоянную корректность — унаследовал и Александр.

Григорий Михайлович, всегда занятый своими делами, дома был почти гостем. Умер он рано, когда Саше было восемнадцать лет.

Мать Александра Столетова, Александра Васильевна, урожденная Полежаева, происходила тоже из купеческого сословия. Была она грамотна, и даже начитанна, — для женщины, выросшей в купеческой среде, этот факт — редчайший. Александра Васильевна сама преподавала детям арифметику и русский язык.

Читаешь дневники Саши и Анны, их безыскусственные наивные фразы, и за строчками, выведенными детской рукой, встает славный, милый быт столетовской семьи. Быт мирный, ровный, патриархальный, в котором приезд гостей, окончание вышивки коврика, именины кого-нибудь из домашних — это уже заметные события, о которых нельзя не упомянуть. Хорошо жили Столетовы, дружно, любя друг друга, думая друг о друге, заботясь. В дневнике Анны, как нескончаемый припев, слова: «маменька беспокоится». Маменька все беспокоится — от Саши давно нет писем. Вася что-то заскучал. Маменька беспокоится.

Николай Порфирьевич Губский рассказывал мне, что уже в глубокой старости Александра Васильевна постоянно говорила: «Что-то там мои мальчики», хотя «мальчикам» было уже за пятьдесят.

Столетовы были люди милые, великодушные, не злопамятные. Брата Федора и сестру Наталью на порог бы не надо пускать — столько они причинили зла столетовской семье. Ведь это они в начале пятидесятых годов чуть не пустили по миру семью Григория Михайловича — затеяли против него судебную тяжбу, хотели отсудить дом и лавку. Уже был готов приговор в их пользу. Только вмешательство Дмитрия Петровича Гаврилова, доброго знакомого Григория Михайловича, спасло семью. Гаврилов был сведущ в судебных делах и помог добиться отмены приговора.

И вот таких-то людей, как Федор и Наталья, принимали. В дневнике Анны часто говорится: «Был дядя Федор». А Наталья, та самая полоцкая тетушка, которую так замечательно опишет в «Моих воспоминаниях» Саша Столетов, — та приезжала со всей семьей — со всеми чадами и домочадцами — на целое лето гостить к Столетовым во Владимир.

Семья Столетовых — семья, бесспорно, замечательная. Много ли можно найти семей, из которых сразу вышло столько известных людей? Великий физик — Александр, замечательный полководец — Николай. Известным военным деятелем стал и младший из братьев — генерал Дмитрий Столетов.

В доме Столетовых на углу Большой улицы и Рождественского переулка, круто сбегающего к речке Лыбедь, часто бывали наиболее интересные люди города.

Почему в дом скромного купца стремились образованные, одаренные люди? Никаких раутов и балов в этом доме не было. Значит, людям просто приятно было общаться со Столетовыми, было интересно с ними.

Часто приходил Михаил Михайлович Ранг. Инженер-путеец, он во время постройки Московско-Нижегородской дороги приехал во Владимир, там женился и прожил до конца жизни. Вот что пишет о нем Геннадий в своем словаре русских писателей-и ученых:

«Выйдя в отставку, служил по выборам мировых судей. Был живым, образованным и политически активным человеком. Обладал большой библиотекой. Принимал участие в изучении местного края, опубликовал массу статей: во «Владимирских губернских ведомостях», в газете «Голос», в «Русских ведомостях», в журнале «Русская старина».

Пишущим человеком был и самый близкий знакомый Столетовых, почти член их семьи, Иван Григорьевич Соколов — учитель духовного училища.

Иван Григорьевич и его жена Любовь Михайловна жили в одном доме со Столетовыми и приходили к ним чуть ли не каждый день. Дети Столетовых бывали у Соколовых.

В дневнике очень часто, пожалуй, даже чаще, чем имя Ивана Григорьевича Соколова, встречается имя его жены.

Дети Столетовых были очень привязаны к ней. Любовь Михайловна любила детей, умела находить с ними общий язык. Эта бездетная женщина живо участвовала в детских делах, мастерила вместе с ребятами елочные украшения, маскарадные костюмы, затевала игры. Саше было интересно с Любовью Михайловной: она была начитанна, знала иностранные языки, умела играть на рояле. Вот запись, сделанная 22 ноября 1848 года:

«Нынче вечером мы были у Люб. Михайловны, я танцевал, она играла, у ней много старых книг, она умеет читать по-немецки и по-латыни, под конец пришел Васенька, говорили о театре с Иваном Григорьевичем».

О характере разговоров, которые велись у Столетовых и Соколовых, говорит еще одна запись — 5 декабря 1849 года. «За ужином, — пишет Саша, — разговор шел с одушевлением, говорили, от чего каждый город получил свое название. Вот Суздаль славится картинами, — сказал Иван Григорьевич».

Вот еще запись: «Нынче мы были у Л. М. Я видел «Детскую космораму в футляре». Она раздвинется, и надо глядеть в дырочку (без стекла, — уточняет Саша) — и там разные гулянья. Чудо!.. Люди, кареты, деревья, домики, все это вырезано. Еще видел, — радуется мальчик, — звериную книжку и Живописное обозрение, том VIII. Нас подчивали яблоками».

Любовь Михайловна была почти непременным участником дальних прогулок Ивана Григорьевича и Саши по городу и его окрестностям.

Одно из таких путешествий было совершено 9 июня 1850 года.

Саша рассказывает о прогулке с юмором — это его излюбленный тон, весело живописует маленькие трагикомические происшествия.

Очень хорошо относясь к Любови Михайловне, Саша все же не удерживается от шуток и в ее адрес, посмеивается над смешными черточками ее характера, ее хлопотливостью, неловкостью, рассеянностью.

Вот описание этого путешествия:

«Погода была прекрасная. Еще с утра уговорились мы идти гулять в воксал с Л. М. и И. Г., и, наконец, настало желанное время: в 6 часов с препорядочным запасом пряников вышли мы из дому. Сперва шли мы большой дорогой, но потом вышли на площадь и, перешедши улицу, ведущую к женскому монастырю, пошли далее (в переулок влево от монастыря). Там перешли мы через прорытый вал и пошли по дороге, где я никогда не бывал (по Мещанской). Кажется, во всем городе нет улицы лучше этой: то и дело прекрасные маленькие домики с обширными садами, будто дачи; даже самый воздух здесь совсем не такой, какой в самом центре города.

Затем мы поворотили вправо и пошли в улицу, где и сам И. Г. не бывал, кажется, она называется Ременники. О названии ее узнали мы по доске, прибитой к наружной стене одного из крайних домов.

Наконец неведомыми путями пробрались мы из этих Ременников в место с каким-то диким, весьма гористым местоположением, где особенно замечательны, кроме этих валов, окружающих нас со всех сторон, мост из какого-то безобразного пня, положенного через ущелье, — настоящий ponte de diable[1], — и дорога вверх, на которой увидели мы несколько девушек, продающих землянику. На этих горах мы сели и поели пряников.

Еще, помнится, взбираясь сюда, Л. М., В. и И. Г. порядочно устали[2]. Далее поворотили мы с этих гор влево и взошли в улицу, называемою Солдатскою, где В. почти на ровном месте упала.

Здесь Л. М. и В. просили пить у одной из пребывательниц этой гадкой улицы. Замечательна хлопотливость Л. М. насчет гуслей, гуслей, продающихся (или, может быть, проданных) у какого-то Н. А. Замалютина: она почти у каждого дома останавливалась и спрашивала о месте жительства этого избранного. Особенно же высказалась эта ее хлопотливость, когда мы поворотили к церкви во имя Сретения, где она останавливалась у какого-то колодезя и все толковала с какой-то девкой или бабой; здесь мы почти потеряли всякую надежду идти с ней вместе.

Прошедши еще несколько шагов, увидели мы тюремный замок, выстроенный близ самого воксала, окруженный толстой стеной и рвом, с 4-мя башнями. Подошедши к нему, мы услышали, как по какому-то случаю пробил там звонок; причем И. Г. сказал, что это нас встречают, потому и зазвонили. Тут уже Л. М. рассталась с надеждой увидеть г. Замалютина или, лучше сказать, его гусли. Наконец мы в воксале, на месте наших желаний; мы видим эту прекрасную дубовую рощу, перерезанную дорогой. Пришедши сюда, мы походили, порвали цветов и дубовых листьев и, наконец, грелись, только опять все не имели удовольствия видеть Л. М., потому что она все искала буковицу, которую, наконец, нашла. Мы говорили, хохотали, бегали, сидели и пр. и пр., так что невозможно всего пересказать; довольно того, что скажу, что мы там пробыли почти 1 час. Наконец, к моему сожалению, мы должны расстаться с воксалом. Мы пошли уже не той дорогой, но с поля пошли по улице Стрелецкой, где находится часовня Св. Петра и Павла. И. Г. велел мне прочитать надпись на доске одного дома, имевшую на себе название улицы, и я сказал вслух: Н. А. Замалютин! — бесстрастным тоном летописца сообщает Саша. — Потом спустились мы к речке Лыбеди, где случилось следующее происшествие. Мы приблизились к речке, и нам должно было или перейти речку, или идти по горной тропинке шириною не более 7 г аршина над самою Лыбедью.

Мы решились на последнее: сперва пошел И. Г. и показал нам дорогу. За ним последовала маменька, а я так оробел, что едва решился идти. И в самом деле: тропинка эта шла прямо, прямо и вдруг очень круто спускалась на 1/2 аршина, а потом опять шла прямо; наконец я, В. и Л. М. прошли с великим опасением по тропинке[3]. После сего мы переправлялись раза три по бревну через Лыбедь и, наконец, подошли к месту какого-то особенного устройства, состоящему из 2-х досок, положенных в вышину 2-х аршин над водою; под конец моста протягивалась только одна доска и оканчивалась другой вроде лестницы. После сего поднялись мы на вал к женскому монастырю, где встретили А. В. с женой, гуляющих, и были зазваны после зайти к ним в дом на минутку, где Маша, дочь его, играла на фортепьяно. Мы пробыли у них очень недолго, по той причине, что уже было 10 часов; после чего, перешедши через площадь и взошедши на пансионский вал по лесенке, пришли домой.

В заключение скажу, что во время гулянья мы смеялись над Л, М., искавшей своего Замалютина, которая, по ее словам, в Питере была, а Питера не видала».

У Соколовых Саша встретился с гимназистом Колей Шаблыкиным.

«Мы были у Л. М., — записывает 19 декабря 1848 года Саша, — у них на время живет Шаблыкин. Мы с ним подружились, он мне показывал «Le monde des enfants»[4] с картинками и «Библиотеку для маленьких читателей» — десять томов. Рисует он хорошо очень. Обещал мне дать почитать какую-нибудь книгу. Еще у него есть Закон Божий французский с картинками».

Дружба Саши с Колей Шаблыкиным — это дружба хороших, умных, любознательных мальчиков.

«Я опять был у Шаблыкина, — пишет 22 декабря Саша, — и принес Библиотеку для маленьких читателей: 2 т. повести, 1 умные животные, 1 сказки, 1 друг детей».

Через 4 дня: «Я был у Шаблыкина, глядел его книги».

Шаблыкин любил животных. «Шаблыкин все говорил про собак», — вспоминает Саша о дне 30 января 1849 года — дне именин его отца и брата Васи.

О том же вечере Саша пишет: «До ужина я все показывал Шаблыкину и говорил с ним на 2-х языках».

Иван Григорьевич Соколов, если пользоваться современной терминологией, был краеведом, изучал свой край. В изданиях, выходивших во Владимире, он помещал статьи о памятниках старины, которыми так славится город. Писал он и о «текущих» событиях дня: о закладке каменного здания при Владимирском духовном училище, о благотворительной школе. Эта школа была, так сказать, с техническим уклоном: готовила слесарей, токарей и т. п.

Соколов был большим другом замечательного врача Митрофана Ивановича Алякринского. Леонид Семенович Богданов, владимирский старожил, долгое время сотрудничавший во Владимирском музее и архиве и много рассказавший мне о прошлом города, называл Алякринского благороднейшим бессребреником, покровителем бедных, владимирским доктором Гаазом.

В своем биографическом очерке о Столетове К. А. Тимирязев говорит о большом влиянии П. Г. Соколова на маленького Столетова. В подтверждение того, что Соколов был очень одаренным человеком, он рассказывает:

«Во Владимире жил врач, который благодаря многочисленной практике не успевал следить за наукой. И вот Соколов, несмотря на свое исключительно семинарское образование, взялся читать за него медицинские книги и сообщать ему новости по его специальности».

Соколов настолько хорошо изучил медицину, что даже, как это видно из дневников Саши и Анны, давал врачебные советы.

Нет никакого сомнения, что врач, который упоминается в рассказе Тимирязева, это Алякринский.

В Алякринского надо вглядеться повнимательнее — ведь можно не сомневаться, что Саша много слышал об этом замечательном человеке. Соколов, конечно, рассказывал мальчику о своем большом друге. И кто знает, как повлияли эти рассказы на Сашу, — у Алякринского можно было поучиться, как жить, с этого благородного человека можно было, как сказал поэт, «делать жизнь».

Современник вспоминал:

«Как врач М. И. был одним из самых популярных в губернии, с большим риском для себя он являлся всюду на помощь больным при самых страшных эпидемиях, как холера, тифы и пр., и особенно он памятен для несостоятельных больных — платной практикой он не занимался и являлся только на консилиумы и в дома бедняков. В высокой степени популярен он был и как интеллигентный общественный деятель, направлявший все свои силы особенно в те места, где мог быть полезным для обездоленных, несчастных. Как и Моренков, Митрофан Иванович при жизни помогал очень многим бедным, кроме больных, — он всегда держался правила — направлять пожертвования туда, где они действительно могут принести пользу; многие получали от него ежемесячное пособие, многие только благодаря ему имели возможность-пережить тяжелые обстоятельства в своей жизни».

Рядом с мздоимцами, которых немало было среди тогдашних врачей, Алякринский выглядел белой вороной.

«Он вообще отличался необыкновенным самопожертвованием, — вспоминал современник, — при приеме больных у себя на дому отдавал преимущество бедным больным, только к ним являлся он по приглашению на дом, многим из них доставлял лекарства даром, сам платя за них в аптеку».

И. Г. Соколов привязался к Саше Столетову, руководил его чтением, гулял с ним по городу и окрестностям, учил собирать растения для гербария. Надо думать, краевед Соколов рассказывал мальчику о прошлом Владимира.

Рассказывая о том, как рос мальчик, как складывался его характер, нельзя, конечно, не рассказать о его родном городе. У каждого человека, кроме Отечества, Родины с большой буквы, родной страны, общей для всех граждан нации, есть еще своя собственная маленькая родина — родной дом, родная улица, родной город. Значение этой родины в жизни человека огромно. Любовь к Отечеству начинается с любви к родным местам.

Все Столетовы нежно были привязаны к своему родному городу. А. Курныкова, внучка старшей сестры физика, Варвары Григорьевны Столетовой, рассказывала мне, что куда бы ни ехала бабушка — в Москву, в Петербург или даже за границу, — она всюду брала с собой горшочек с владимирской фиалкой.

Куда бы ни забрасывала судьба братьев Столетовых — на Цейлон, в Гейдельберг, в Египет, — отовсюду они возвращались к себе домой.

Владимир — город замечательной судьбы — полюбить было нетрудно.

Ко времени, о котором идет речь, славные времена Владимира миновали, он давным-давно стал тихим, провинциальным городом.

Раскинувшись на крутых холмах, подымающихся от широкой Клязьмы, утонув в зелени фруктовых садов, город жил незаметной, будничной жизнью. Со своими многочисленными церквами, монастырями, с трактирами и постоялыми дворами, с присутственными местами, чиновниками, городовыми он был одним из тех городов, о которых писатель, посмеиваясь, говорил, что, глядя на них, невозможно понять, чем же, собственно говоря, живут эти города.

Заводов и фабрик в городе не было.

Даже накануне реформы 1861 года во Владимире было всего лишь два десятка крошечных промышленных заведений. На них трудились только полторы сотни рабочих.

Но Владимир не всегда был провинцией. Было время, когда Владимирская земля, земля древнерусских городов — Ростова, Суздаля, Владимира, — была надеждой и гордостью всех русских людей.

Младший из этих древнейших городов Владимир в 1157 году стал столицей Русского государства, наследником Киева.

Долгое время Владимирская земля возглавляла борьбу русского народа против его врагов, была центром русской государственности и культуры. Высоко поднял Владимир знамя борьбы за объединение Руси. Андрей Боголюбский, Всеволод Большое Гнездо, Александр Невский — много отважных борцов за великое дело объединения Руси вышло отсюда. Эту борьбу, начатую Владимирской коренной русской землей, потом подхватила, продолжила и довела до конца Москва.

Но и в годы упадка Владимир давал много славных сынов. Отсюда вышел Димитрий Донской. В тяжелые годы иностранной интервенции в начале XVII века Владимир сыграл большую роль в защите Москвы. Сохранилось написанное в 1611 году письмо владимирцев в Казань, о своем решении избавить отечество от интервентов:

«По приговору всей земли… пошли мы к Москве… и сошлись во Володимире марта в первый день, а из Володимира пошли под Москву, марта в 10 день. И вам бы господа стати… за московское государство… и идти бы вам под Москву… наспех, чтобы нам московскому государству помочь учинить».

Память о славном прошлом жители города сохраняли и в те годы, когда Владимир стал глухой провинцией. О нем живо напоминали и замечательные исторические памятники Владимира. Герцен писал во «Владимирских губернских ведомостях»:

«Владимирская губерния есть огромный памятник суздальского великокняжества и веков последующих. Сколько же должно находиться в пределах этой губернии драгоценных древностей. Владимир, Суздаль, Александров и другие города представляют обширное поле для исторических исследований».

Творения древних зодчих выдержали все: и набеги татар, и пожары, и грабежи — они выстояли и донесли до нас свою могучую красоту. Величие старой русской культуры зримо представало перед жителями города.

Изумительные творения древних зодчих находились недалеко от дома Столетовых, стоявшего на главной — Большой (Нижегородской) улице. Напротив дома, на другой стороне улицы, стоял Дмитрий-Рождественский монастырь, в котором когда-то покоились останки Александра Невского. Потом по повелению Петра I они были перенесены в Петербург.

Поросшие травою земляные валы, окружающие Рождественский монастырь, были любимым местом прогулок Столетовых. В дневнике Саши часто встречается запись: «Гуляли с маменькой на валах».

Любопытно, что Герцен оставил описание вида, открывающегося с вала, по которому гулял мальчик. Герцен пишет:

«Немного губернских городов могут представить такие виды, как Владимир: например, с вала, окружающего Рождественский монастырь. Пространство более, нежели на двадцать верст, раскрывается с трех сторон; смиренные деревеньки стелятся около своих церквей, а эти церкви самой старинной архитектуры напоминают историческую святость края. Как голубая лента через плечо, льется Клязьма через равнину и превосходный вид оканчивается Дмитриевским собором».

Недалеко от дома, метрах в трехстах, находились и замечательные памятники Владимира — Успенский и Дмитриевский соборы. Только взглянуть из окна дома направо — и вот они, величавые и поэтичные, высоко поднявшие в небо свои купола старые соборы Владимира. Вот они, могучие древние великаны, носящие на своих стенах шрамы от татарских стрел, ядер и пуль польских интервентов. А какая роспись в них! Там были фрески, написанные рукой Андрея Рублева.

Надо думать, что во время прогулок с И. Г. Соколовым за городом мальчик видел и одно из чудеснейших произведений владимирских мастеров — церковь Покрова на Нерли.

Все люди, знавшие великого физика, восхищались его тонким вкусом, глубоким пониманием искусства, архитектуры, живописи, скульптуры, музыки. Но ведь такое понимание не появляется внезапно, само собой; думается, что выработке хорошего вкуса помогало то, что много прекрасного видел Столетов в детские годы. Он видел чудесную архитектуру, прекрасную живопись.

Академик Кондаков писал: «Каждый глухой городок во Владимирском крае, многие деревушки имеют драгоценные древности, еще живут художественной жизнью. Нигде в России искусство не внедрилось так глубоко в народную жизнь, как именно здесь».

Во Владимирском крае были целые деревни художников. Из-под кисти поколений мастеров выходили прекрасные произведения народного искусства.

Много было сказителей, народных певцов, в их сказаниях и песнях оживала героическая история русского народа, свободолюбивого, преданного своей родине. Эту историю народные сказители, передавая из поколения в поколение, пронесли до наших дней.

А музыка! Когда приходили владимирские рожечники, сколько людей собиралось! Даже купцы закрывали свои лавки и усаживались слушать их изумительную музыку. Нет, ничто не проходит даром, все откладывает на душах свой отпечаток. Не зародилась ли любовь Саши Столетова к музыке в те часы, когда он слушал игру владимирских рожечников?

Владимирку — дорогу из Москвы в Сибирь, проходившую через Владимир, русский народ прозвал «дорогой горя и слез». По этому пути многие замечательные русские люди прошли на каторгу, в ссылку, в Сибирь.

Так пелось в песне.

По Владимирке когда-то провезли в Илимский острог Радищева. По этой же дороге провезли жандармы и участников декабрьского восстания в Петербурге в 1825 году. Через Владимир проехал в Пермь ссыльный Александр Иванович Герцен. Позднее, с 1838 по 1840 год, Герцен жил во Владимире под надзором полиции. Город был такой глухой провинцией, что годился как место для ссылки.

Большая улица была частью Владимирки. Мимо окон Столетовых проходили, звеня кандалами, партии арестантов, проезжали телеги с ссыльными. Вряд ли звон кандалов мог способствовать пробуждению любви к существовавшему в России режиму…

Владимирские офени — разносчики книг — вовсе не были такими безобидными; вместе с повестью об английском милорде и о судье Шемяке они порой раздавали и вот какие листовки:

«Нещастные и невинные невольники, рабы русские, вас бьют секут, дочерей берут на ночь, хлеб отбирают, а воровать посылают; и дети наши будут вечно невольники, и внучаты; хоть спросим да за что? Боже милостивый, создай нам сердце дворянское, чтоб могли мы младенцам нашим при их рождении размозжить головы и тем избавить род свой от лютого рабства.

А вы, господа, для собственной вашей пользы дайте нам свободу, тем избавиться от множества тайного зла в домах ваших, и тучи бесполезных тунеядцев; земли ваши будут обработаны лучше и оброки получите вернее от опасности, чтоб не согнали вы нас с тех земель, где наши предки, где мы родились, где и земля нам сладка и приятна; сами же будете покойнее и без забот о людях и прочее…

Знаменитое купечество Российское, издревле славное справедливостью, ужели вы не сделаете значительного пособия в богоугодном деле страждущему человечеству: тогда торги утроятся и вы обогатитесь. Почетное духовенство гремит всею силою красноречия явно и тайно, что человек создан по образу и подобию божию, но по научению дьявола продает его в рабство, где уже невольно делают богу противное. Сим вы богу угодите, а себя обогатите.

Солдаты, братия наши, просите и все вы до одного человека за родину и друзей ваших милосердного нашего государя, чтобы позволил нам переходить от злых помещиков к добрым, как и везде, во всем свете, кроме одной — только нашей России».

Родной город с его великим прошлым, с его славными патриотическими традициями, с замечательным искусством и замечательной природой, с кандальным звоном каторжан на Владимирке, был великим воспитателем мальчика. Тем более что его гидом в экскурсиях по Владимиру нередко бывал такой образованный и умный человек, как Соколов.

Александр Столетов на всю жизнь сохранил глубокую привязанность к Ивану Григорьевичу. Все свои труды он обязательно посылал своему первому наставнику.

Но кто же привлекал в дом Столетовых таких интересных людей, как Ранг, Соколов, и многих других наиболее заметных интеллигентов города?

Раздумывая над этим, приходишь к выводу, что люди собирались главным образом благодаря Василию Столетову. Григория Михайловича дома почти никогда не бывало, да и человек он был замкнутый. Александра Васильевна была человеком умным, милым, побеседовать с ней было, конечно, приятно, но все-таки вряд ли и она по своему уровню могла соответствовать таким знакомым Столетовых, как Ранг, Соколов, учитель гимназии Шемякин — один из образованнейших людей во всем городе. Коля, Саша, Варя были еще детьми — хорошие, смышленые ребята, с которыми можно было позаняться (и Соколовы занимались), но все-таки дети. Значит, остается Василий.

Николай Порфирьевич Губский рассказывал, что Василий Григорьевич был образованным, незаурядным человеком, состав знакомых столетовского дома еще раз подтверждает это.

Василий Григорьевич тем более привлекает наше внимание, что по существу, а после смерти Григория Михайловича и формально он был главой семьи Столетовых. Чувство семейного долга было в нем настолько сильно, что он, несмотря на уговоры матери, долгое время не хотел жениться, так как собственная семья мешала бы в должной мере заботиться о братьях и сестрах. Женился он уже в почтенном возрасте, когда младшие твердо стали на ноги. Но и после этого, не имея в браке детей, он отдавал всего себя сестрам и братьям.

Василий Григорьевич не сумел закончить гимназию, так как ему пришлось заняться делами — помогать отцу. Он упорно пополнял свои знания самообразованием. Тяготясь купеческими делами, он приложил немало усилий, чтобы избавить младших от судьбы, выпавшей на его долю. Именно по его настояниям младшие братья окончили не только гимназию, но и университет.

Каждый из братьев пошел своей дорогой, но все они распростились с купеческим сословием. Николай и Дмитрий стали военными, Александр посвятил себя науке. Порвали связь с купечеством и сестры. Старшая сестра, Варя, вышла замуж за архитектора, а Анна стала женой офицера.

Николай Порфирьевич Губский рассказывал:

«Я хорошо помню полученное Василием Григорьевичем в день его 70-летия письмо от Александра Григорьевича. В письме Александр Григорьевич, приветствуя «дорогого юбиляра», с благодарностью вспоминал, как много ему обязаны младшие братья, в частности он, Александр Григорьевич. Несомненно, Александр Григорьевич разумел здесь настояния Василия Григорьевича, чтобы братья прошли и среднюю и высшую школу».

Помощь, которую оказывал старший брат будущему великому физику, не ограничивалась только добрыми советами. Василий Григорьевич помогал Александру Григорьевичу и материально, когда тот учился в Московском университете.

Саша редко участвовал в играх своих сверстников. Лучшим удовольствием для него было читать интересные книжки.

Еще ребенком Саша хорошо познакомился с русской литературой. Книги Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, стихи Жуковского, Козлова, пьесы Островского были его любимым чтением.

Многие произведения мальчик, обладавший прекрасной памятью, знал наизусть. Запоминать стихи доставляло ему огромное удовольствие. Родные потом вспоминали, как хорошо он читал на память «Хаджи-Абрека» Лермонтова. Понравившиеся произведения Саша Столетов переписывал для себя. Сохранилась клеенчатая тетрадочка, в которой он прямым, аккуратным почерком переписал для брата Николая лермонтовского «Демона». Эта не изданная еще тогда поэма ходила по России в списках.

Развитой не по годам, Саша отнюдь не был маленьким старичком, замкнутым и необщительным.

«Он был очаровательным ребенком», — так сказал К. А. Тимирязеву один из людей, знавших Столетова в детстве. Веселый, жизнерадостный, очень привязанный к семье, Саша был хорошим другом для своих братьев, сестер, а потом и товарищей по школе.

Особенно тесная дружба связывала Сашу со старшим братом, Николаем, который был для него первым советчиком и наставником.

Николай, как и Александр, еще в детстве обнаруживал замечательную одаренность, блестяще учился во Владимирской гимназии. Особенно он выделялся способностями к языкам. Уже в гимназические годы Николай овладел в совершенстве французским, немецким и английским языками. Впоследствии он изучил и несколько восточных. Николай следил за занятиями брата, руководил выбором книг, которые тот читал, учил его языкам. Он заставлял Сашу рассказывать ему свои уроки на французском языке. Достав работу по переводу иностранной книги, Николай поручал Саше отыскивать в словарях нужные слова. С помощью брата Саша легко и незаметно изучил французский язык.

Саша, в свою очередь, был хорошим наставником для младших — сестры и брата. Для них он был непререкаемым авторитетом. «Если бы Саша сказал, что в какой-нибудь книге я не должна читать какой-нибудь страницы, я на эту страницу и не заглянула бы», — говорила его младшая сестра Анна.

А вот выдержка из дневника Анны, относящаяся к тому времени, когда Александр уже уехал из дому. «Читаю в «Современнике» «Растение и его жизнь», — пишет она. — Это очень хорошо, только мне много попадается латинских названий. Я помню, летом Саша мне читал некоторые места из этой книги, он также много рассказывал о разных деревьях и цветах, которые растут в разных далеких от нас местах, как, например, в Африке, в Америке. Митя не любит так обо всем говорить. Я часто вспоминаю далекие прогулки с Сашей, его умный, завлекающий всякого разговор. Как, бывало, выйдем за заставу, он вынет какую-нибудь книжку и начнет читать вслух, например, Тургенева «Записки охотника». Он очень хорошо читает стихи, читал он мне «Анчар» Пушкина, удивительно как хорошо».

Саша был любимцем матери и платил ей столь же нежной и преданной любовью и глубочайшим уважением. Через много лет, когда Александр Григорьевич уже жил вдали от родного города, он каждый год, каждые рождественские, пасхальные и летние каникулы, приезжал во Владимир повидаться с матерью.

Детство будущего ученого шло в постоянном труде и занятиях. Жизнь в семье Столетовых была правильно организована. Каждый из ее членов что-то делал, чему-то учился.

Учатся дети, учится и мать. Чтобы не отставать от детей, и ей приходится много читать. Вот Саша говорит о какой-то новой пьесе — «Бедность не порок», а она еще ее и не читала…

В ранние годы у Саши развилась страсть к самостоятельному литературному творчеству. Мальчик начал сочинять стихи по поводу различных семейных торжеств.

В девять лет Саша начал вести дневник и продолжал его до третьего класса гимназии.

Дневник Саша вел очень аккуратно, без пропусков. Записи не прерываются даже во время его болезней: в эти дни дневник под его диктовку ведет мать.

За нехитрыми строками хорошо виден автор дневника, мальчик пытливый, скромный, добрый, но отнюдь не тихоня, а человек, умеющий постоять за себя, «отбрить» обидчика, умеющий защитить свое мнение, резко и остроумно высмеять то, что ему не нравится.

Мальчик жадно стремится обогащать свои знания. Сколько радостных восклицаний в дневнике по поводу раздобытых книг, посещений заезжего зверинца и театра! «Я достал семь книг «Живописных обозрений». Чудо! Я так доволен». «Читал «звериную книжку» и новую книжку «Современника»!!!» Такие записи то и дело встречаются в дневнике Саши. Посетив зверинец, Саша составляет подробный список всех впервые им увиденных зверей. «Чудесные звери», — пишет он, заканчивая свой перечень. Немало в дневнике рассказов и о детских играх. «Мы с Митей представляли комедию «Маленький разносчик». Первое место стоило 3 конфеты, второе по две конфеты», — сообщает Саша об устроенном им домашнем спектакле.

Самые подробные описания мальчик посвящает прогулкам за рекой Лыбедью, во время которых он собирает растения для своего гербария.

В повествование о тихой и спокойной жизни лишь изредка врываются известия из далекого мира. «Полицмейстер рассказывал, что в Московском университете 50 студентов разжаловали в солдаты», — записывает Саша 17 сентября 1848 года.

Мальчик живет в добром согласии со всеми своими домашними. За время, охватываемое дневником, Саша может рассказать только об одной небольшой ссоре, участником которой он был. Саша обиделся на брата за то, что тот без спроса взял написанные им стихи и начал их громко декламировать, вышучивая автора.

Можно ли угадать, читая дневник Саши, каковы склонности мальчика, к чему его главным образом влечет? Нет, сделать это трудно. Будущий физик еще и сам в те времена, очевидно, не уяснил себе своего призвания.

В гимназию Саша поступил десяти лет — сразу во второй класс. Мальчику пришлось претерпеть все те нелегкие испытания, которым школьники подвергают новичков, стараясь выяснить, хороший ли он товарищ.

Об этих испытаниях и моральном кодексе товарищества Саша Столетов рассказал в своей написанной им в 1853 году повести «Жизнь и похождения Агафона Ферапонтовича Чушкина».

Герой повести узнает, что завтра он должен вступить в число учеников.

«Услыша это, я взял свою азбуку и стал практиковаться в чтении, чтобы не уронить себя перед лицом почтенного школяра. Но мне не читалось, и я беспрестанно думал, как учатся в школе, как шалят и дерутся между собою ученики в классе, по приказанию учителя, или где в другом месте. Пока я был занят такими важными размышлениями, ко мне зашел тот самый товарищ, который за несколько дней тому назад, с таким жаром читал похвальные речи школьным шалостям. Я немедленно сообщил ему новость, столь меня веселившую. «Ого, братец! — сказал Вася Недотрогин (так звали моего товарища). — Стало быть, мы завтра же сделаем испытание!»

— Что такое? Какое испытание?..

— А ты и не знаешь!.. Ах, невинный агнец!

— Да скажи же что такое?

— Вот в чем дело, слушай! У нас, братец, так водится в школе, что кто поступает, того мы (уж не взыщи) прелихо отколотим. Коли он пойдет жаловаться, заплачет и окажет большое поползновение к ябедничеству…

— Какое это ябедничество?

— Дурак ты, братец, я вижу: чего не знаешь! Видишь что: так называется то, что вот если мы хоть, например, тебя прибили или выбранили, если ты пойдешь жаловаться к учителю или смотрителю, и что-нибудь вроде того, вот это и есть ябедник, и этого уж никто не любит, потому что значит такая дрянь, с которой не дай бог связаться!..

— Как? Почему?

— Как же по-твоему? Неужели даром все спускать этим дуракам? Какой ты, право…

Этого параграфа в уставе школьников я сперва никак не мог понять: все это казалось мне странным, пока я не узнал всего этого на практике.

— Так вот этих-то мы называем ябедниками, — продолжал Вася. — И я тебе советую никогда с ними не связываться, они и пошалить-то не умеют, и чуть выговор от кого, так расхнычутся! По-моему, учиться так учиться[5].

— Ну, а если кто не ябедничает?

— Вот это дело другое. Кто после вступительных колотушек не окажется ябедником, того мы примем в свое общество, и такому ученику всегда весело: мы вместе шалим, бегаем от наказаний и пр. Надеюсь, что ты не будешь ябедником?»

Вот герой повести уже в школе.

«Прошел 1-й день. К вечеру, возвращаясь с послеобеденных уроков домой, занятый такими мыслями, которые у меня в голове перепутались, как нитки, я позабыл об одном важном условии школьной жизни: я позабыл, что, выдержав экзамен учителей, я должен был выдержать другой сильнейший экзамен — экзамен учеников, и потому я очень удивился, когда вдруг на меня напали несколько школьников и начали подчивать разными нежными угощениями. Отделав меня, они смотрели произведенное ими на меня действие. Терпя очень немалую боль, я однако ж не пошел жаловаться, вспомнив слова моего товарища Недотрогина».

Герой повести, так же как и сам автор ее, с честью выдержал экзамен на звание «настоящего школьника».

Дальше автор рассказывает о том, какую позицию среди своих соучеников занял Агафон Чушкин. Сопоставляя это место повести с тем, что известно о школьных годах Саши, видишь, что здесь автор описывает самого себя.

«С тех пор я, — рассказывает герой повести, — был нейтральным между обеими партиями, то есть был ни смирным, ни отчаянным шалуном.

На шалости учеников не жаловался, но за то и во всех их предприятиях почти не участвовал. Вскоре я узнал выгоду такого положения: пожалуйся я смотрителю, ученики просто бы меня заели; а явно принадлежать к отчаянным я не мог, не имея надлежащей ловкости для таких дел. Мало-помалу я обжился и познакомился со всеми школьными обычаями, стал поразвязнее, половчее. Обмануть ли учителя, поколотить ли товарища-ябедника и т. п. — я на все был готов; хотя в такие обширные предприятия редко пускался, но все-таки был уже не таким невинным агнцем и очень подробно знал все школьные постановления».

Саша Столетов завоевал уважение своих сверстников.

Он был первым учеником. Не раз за годы учения он получал медали. Списки медалистов публиковались во «Владимирских губернских ведомостях». Впервые печатный станок оттиснул имя Александра Столетова, когда он еще был школьником.

Любопытно, что первые школьные впечатления не отразились в дневнике. О своих успехах в школе — а он учился превосходно — Саша рассказывает с предельной лаконичностью: «Был экзамен по немецкому языку, я получил пять баллов».

Саша больше интересуется тем, как занимается музыкой старшая сестра Варенька.

Помогая ей, он и сам тайком начинает учиться музыке. Однажды за этими занятиями его врасплох захватил учитель Вареньки. После этого и Саша стал брать у него уроки.

Занятиям музыкой он отдавался с такой страстностью, что стал всерьез подумывать, не посвятить ли себя целиком музыке. Любовь к музыке он пронес через всю жизнь. Часто после лекций и напряженной работы в лаборатории, улучив свободную минуту, физик садился за рояль.

18 августа 1849 года Саша записал в дневнике:

«Васенька приехал из Москвы и сказал, что Николенька определился на математический факультет».

Во время приездов на каникулы Николай много рассказывал Саше об университетской жизни, и мальчик страстно мечтал поскорее окончить гимназию и тоже поступить в Московский университет.

В гимназии Саша с одинаковым успехом занимается всеми науками, находя время и для литературных занятий. В 1852 году, в пятом классе, вместе со своими товарищами Ильинским и Грязновым он начинает выпускать рукописный журнал. Два номера его сохранились. В этом журнале, редактором-издателем которого, как значится на обложке, был Столетов, он помещает и свои стихи, рассказы, переводы с французского.

Вот одно из его стихотворений:

1-е августа

Из произв. 1853 года

Вот один из анекдотов, по тем временам довольно ядовитый:

«Один помещик спрашивал крестьянина новостей о своей земле и, между прочим, спросил: «Столько ли там дураков, как и прежде?» — «Нет, нет, сударь, — ответил крестьянин, — как вы там жили, так больше было».

В журнале Саша публикует «Мои воспоминания» — пришедшие на смену дневнику более связные описания семейной жизни Столетова.

Каждая из глав «Моих воспоминаний» снабжена удачно подобранным эпиграфом.

Одна из частей «Моих воспоминаний» посвящена описанию поездки на долгих к родным в Касимов. Это было первое путешествие Александра Столетова.

В «Моих воспоминаниях» Саша предстает уже значительно более зрелым литератором. Читая это сочинение, с трудом веришь, что оно написано рукой четырнадцатилетнего мальчика.

В произведении подростка уже проступают черты столетовского стиля — четкого, ясного, поражающего меткостью определений и пронизанного тонким юмором.

«Дорога, вьющаяся необозримой лентой, — рассказывает Саша о своих дорожных впечатлениях, — синеющий лес и песня ямщика, всегда унылая и прерываемая его беспрерывным обращением к лошадям, причем он дарил им более или менее приличные эпитеты, — все это мне нравилось, всю эту поэзию дороги я испытывал еще первый раз. Настали сумерки. Сон стал клонить меня, и я заснул, но заснул не тем ровным сном, каким пользуемся мы в обыкновенное время, — нет! Это был какой-то особенный, перемежающийся сон, в котором сновидение и действительность так безраздельно смешиваются между собой, что невозможно определить границу между тем и другим».

Однако лирические описания не в характере автора. «Ух! Как поэтически я разболтался», — прерывает Саша самого себя. Большая часть «Моих воспоминаний» написана в юмористическом тоне.

Много шутливых и метких наблюдений, зарисовок, описаний разбросал Саша в своем произведении.

Долгуши, по обеим сторонам которых сидят, свесив ноги, пассажиры, Саша сравнивает с «неким многоногим животным». Описывая касимовский городской сад, Саша серьезным тоном сообщает, что это «обыкновенное место прогулки для свиней с поросятами». А вот описание Бутылицкой станции, похожей на те, через которые проезжал герой Гоголя:

«В комнате стоял стол, покрытый какой-то сальной хламидой. На нем находился изломанный подсвечник с огарком самой мизерной величины. На окошке чайник с чаем или, лучше сказать, с настоем какой-то неизвестной травы, ссохшейся, видно, с незапамятных времен. Под окошком стоял розовый диван, ничем не обтянутый, должно быть, для большей мягкости».

Саша умеет быть и очень резким. Рисуя портрет своей полоцкой тетушки, Саша не скупится на едкие замечания; он высмеивает подобострастие тетки перед «высшим светом»: «Тетка беспрестанно поминала про какого-то генерала Сербиновича, который, по ее уверениям, был с ней знаком и приглашал ее в Петербург на дачу. Себя она бог весть почему называла помещицей».

Саша пародирует притворное чувствительное сюсюканье тетки, бичует ее скаредность, мелочность: «Вернувшись из рядов, она целую неделю повествовала, как она растратилась на целый двугривенный».

Сатирическая жилка юного автора особенно сильно видна в его повести «Жизнь и похождения Агафона Ферапонтовича Чушкина», опубликованной в том же рукописном журнале. Читая эту повесть, видишь, что Саша Столетов многому научился у любимого им Гоголя.

С тонкой иронией описывает герой повести своего старозаветного дядю:

«Дядя мой был человек якобы приказный; служил в совестном Суде (который, к слову пришлось, вернее нужно бы назвать бессовестным), любил брать взятки, или, как он говорил, благодарственные приношения неимущему от доброхотных дателей, за что и был один раз под судом. Говоря, он беспрестанно нюхал табак, что делал с какой-то особенной ловкостью, и повторял к каждому слову: якобы, понеже, казус и прочие, тому подобные приказные выражения. Дома ходил он в коричневом сюртуке, с худыми локтями.

С 7-ми летнего моего возраста Федот Иванович позаботился дать мне приличное сему казусу воспитание. Тогдашнее воспитание состояло преимущественно в питании, а на развитие умственных способностей обращали мало внимания. Дядюшка не преминул нанять мне первоначального руководителя, в лице некоего дьячка. Дьячок призван, и дядюшка, понюхав огромное количество табаку, сказал: «А что, якобы, Пафнутьич, я хочу вручить тебе для наставления сего, якобы, несовершеннолетнего юношу, понеже, как и мудрая гласит пословица: ученье свет есть, неученье же тьма».

— Совершенно так-с, то есть дело это известное, вестимо, уж мы ученый народ-с!

«Так! — воскликнул глубокомысленно Федот Иванович: — А сего ради, благословясь, и начни с оным младенцем, якобы, первое начало всех начал, сиречь — Азбуку, рекомую Алфавитом на Греческом диалекте».

А вот портреты школьных учителей. Смотритель «был каким-то первобытным характером: любил более всего порядок, резвых мальчиков, не говоря уже про шалунов, терпеть не мог. Он всегда хотел, чтоб ученики, бывшие не старее 15 лет, думали, говорили и поступали по-книжному, ему нравилось, если ученик походит более на автомат, нежели на человека, одаренного разумом и волею; он любил, если ученик, приличным образом откашлянувшись, затягивал дьячковским напевом: «История в некотором смысле, при взгляде на сию науку, представляет…» и пр. Он особенно не жаловал, когда кто рассказывает урок своими словами, напротив, очень любил тех, которые, безусловно следуя книге, беспрестанно повторяли: дабы, сей, оный, поелику и т. п. Сердце его радовалось, когда он слушал такую речь».

Четырнадцатилетний мальчик многое видит. Едко осмеивает он формализм, косность, мертвящий педантизм, насыщавшие гимназическую атмосферу.

«В училище, — пишет автор, — было шесть учителей: арифметики, закона божия, русского языка, латинского языка, географии и истории. Учитель математики не очень замечателен. Довольно сказать о нем, что он был положительно глуп, ходил очень скоро, а писал на классной доске и говорил еще скорее, словно боялся опоздать. Что же он, бывало, говорит, решительно невозможно было разобрать. Лицо у него было очень глупое, волосы черные, вечно растрепанные, черные огромные брови почти сошлись. На его физиономии ясно были начертаны знаки вопроса и удивления. Он был всегда как бы спросонок, беспрестанно хлопал глазами и вертел головой.

Учитель закона божия был седой старик, священник, недалекого ума (чем отличалась вся школа), но по крайней мере очень добрый. Все ученики любили его более других учителей.

Учитель русской грамматики был пресмешной человек. Он говорил медленно, произносил слова так, как оТти пишутся, и в заключение всего этого прибавлял к каждому слову; «можно сказать» и «по малости». «Что это за дурак! — говорил он. — Можно сказать, ничего не знает; хоть что-либо по малости ответил».

Учитель истории был глух, что очень было нам по сердцу, потому что, скрывая свою глухоту, он, бывало, ничего не расслышав, поставит хороший балл. Пользуясь этим превосходным для учеников качеством, мы, бывало, врем ему напропалую, и он только говорит беспрестанно: «А? Да, хорошо!» или «А? Так, садитесь» и пр.

Учитель латинского языка до крайности любил выражаться по-русски латинским слогом. Он сам ничего не понимал из того, что приказывал учить, и любил, если ученик, ничего не понимая, прелихо отзубрит ему какой-нибудь супин и начнет городить такую чушь, что, того и гляди, замерзнут уши. А все оттого, что мы ничего не понимали и учили по грамматике, также написанной на русско-латинском языке. Бывало, протрещишь учителю, не переводя духу: «Герундий есть отглагольное нечто существительное, как иное и пр.» И думаешь: дескать, всю латынь съел! И гордо осматриваешься во все стороны; а на деле-то выходит, что и не попробовал ее».

А вот как описывает Саша своих соучеников.

«Время моего пребывания в школе шло однообразно: на каждом шагу встречались те же лица, те же приключения. Бывало, то переправят шалуны баллы у какого-нибудь учителя, то отрежут пуговицу у учительского фрака, то сговорятся прибить товарища. Такие глупости бывали очень часто, но особенно замечательного ничего не было. Между моими товарищами были иные очень оригинальные и не без интереса. Так, например: один ученик гигантского роста очень походил на какого-нибудь атамана разбойников. Ему по преимуществу принадлежало неоспоримое право наказывать непослушных, к чему он был очень способен. В таких случаях была особенно заметна его сила и повелительность; он все брал, как говорится, сплеча, он также отличался не слишком разборчивой изысканностью выражений и часто употреблял очень колкие приговоры к другу и недругу. Ученик № 2 (так я буду называть их для удобности) был в школе такое же лицо, как в каждом городе Статс-сплетница генеральского штаба. Он наблюдал всякую мелочь в своих товарищах, давал каждому из них различные прозвища. Ученик № 3 был придворный обер-фокусник. Он вечно как-нибудь фиглярничал; в классе делал разные преуморительные гримасы и глупости, что всем очень нравилось. Это была какая-то приученная обезьянка, ничего не знающая, кроме своих фокусов. За потеху почтеннейшая публика давала ему пряников, пирогов и пр.».

«У нас были, — пишет Саша, — еще особого рода ученики, это аристократы. Таковыми считались дети судьи, городничего, исправника и т. п. С этими господами каждый школьник положил себе за правило не связываться. Эти ученики составляли какую-то независимую, отдельную нацию. Никто не входил с ними в короткое знакомство; они не мешались в школьные игры и шалости и, по словам одного ученика, недостойны были даже названия школьников». Как видно, Столетов уже тогда не жаловал своим расположением власть имущих.

Подросток в том немногом, что открывалось его глазам, разглядел отвратительные черты системы раболепия, взяточничества, подкупа, господствовавшей в николаевской России.

«Приезд ревизора, — читаем мы, — знаменовался всегда необыкновенными происшествиями. В это время смотритель собирал ясак дичью и телятиной со своих учеников. Всякому вменялось в обязанность принести с собой петуха, курицу, кувшин молока, окорок или что-нибудь подобное. Всеми этими приношениями снабжали на всякий случай ревизора для утишения его гнева. Это делалось также с политикой: смотритель приносил ревизору сперва малую толику и потом, если тот еще бушевал, постепенно подбавлял ему, пока, наконец, блюститель закона, искушенный свежей дичью и сладким молоком, утишал свое правосудное негодование. Если же он был не очень сердит и сразу поддавался, то весь остаток принадлежал смотрителю. Таким образом, смотритель удобрял ревизора, как земледелец — рыхлую почву, и он беспрекословно поддавался на эти хитрости. У нас в школе, как и во всем мире, все имело философию и политику. Сторожа, ученики, учителя — все вообще действовали во всем согласно своим интересам. Начиная с последнего сторожа, который отпускал домой оставленного без обеда лентяя, если тот давал ему пятак серебра или гривну на водку, до смотрителя, этого важного для нас лица, но немилосердно гнувшегося и унижавшегося в присутствии директора или ревизора, все жило на расчетах».

Сопоставляя гимназию, в которой учился герой повести Саши Столетова Агафон Чушкин, с описаниями владимирской гимназии, оставленными Н. Н. Златовратским и Н. В. Шагановым, учившимися в ней примерно в те же времена, что и Александр Столетов, видишь, что автор повести, если не считать известной гиперболизации, допустимой в литературном произведении, исходил в общем из впечатлений, которые он получил в жизни.

Златовратский писал:

«Вспоминая учителей нашей гимназии за этот первый период моих ученических лет, я не могу большинство из них представить иначе, как по существу добродушными, апатичными, вялыми, полуневежественными, которые преподавали столь же механически, без малейшего увлечения, по схоластическим шаблонам, предписанным «системой», как переписывает безучастно в канцеляриях бумаги любой чиновник. Они могли в школе иногда горячиться, негодовать па маленьких шалунов и лентяев, неустанно и полусознательно в той или иной форме протестовавших против дикой «системы», пускать в ход грубые воспитательные приемы — драть за уши и за волосы, бить линейкой и книгами по голове, давать подзатыльники или прибегать к помощи нашего обер-секатора, но все это проделывалось исключительно в видах поддержания только формальной школьной дисциплины».

Самое ужасное, что среди нравственных уродов, которых довелось видеть немало в гимназии Столетову, были люди и образованные и не без способностей. Инспектор училища Игнатий Андреевич Коссович был поэтом. Он переводил с санскритского языка знаменитый индусский эпос «Махабхарата». Это был человек с хорошим, тонким вкусом, но какой скотиной, каким совершеннейшим подлецом в то же время был он! Как страшно уродуют души деспотизм, рабские порядки. Умница, эрудит — и вместе с тем подлец, доносчик, садист.

Вот сцена, описанная Златовратским.

«— Начинай! — крикнул инспектор.

Розги свистнули с двух сторон.

— Раз, сударик-котик! Два-три! — считал инспектор.

Молодое тело начинало извиваться. Раздались выкрики. После ударов двадцати Амосов уже кричал:

— Будет! Почему сверх счета?

— Как сверх счета? Почему, сударь-котик, сверх счета? А вот, сударь-котик, мы теперь тебе погорячее.

И к ужасу своему, я увидел, как жирные пальцы инспектора опустились в табакерку и, вытащив оттуда большую щепоть табаку, он стал посыпать им голое, покрытое рубцами тело своей жертвы».

Но были среди преподавателей владимирской гимназии счастливые исключения.

Порядочным человеком был директор гимназии Николай Иванович Соханский, окончивший физико-математический факультет Московского университета. «Отец был», — вспоминали о нем бывшие ученики. Очень некрасивый, настоящий Квазимодо, Соханский обладал доброй душой. Именно Соханский давал Николаю Столетову французские статьи для перевода. В дневнике Саши часто можно встретить: «Соханский дал статью Николеньке для перевода».

Рисование преподавал Ф. Д. Дмитриев — талантливый художник, о чем свидетельствует опубликованный им альбом рисунков Владимира.

Любивший книги Саша был в очень хороших отношениях с учителем латинского языка К. П. Лыткиным, который заведовал библиотекой. Библиотека помещалась, между прочим, в одной комнате с физическим кабинетом.

Самым замечательным преподавателем в гимназии был» безусловно» учитель истории и географии Алексей Николаевич Шемякин.

Он был человеком редкой образованности. В. Н. Шаганов писал:

«Целые ряды европейских классиков, в подлинниках стоявшие на книжных полках его кабинета, были лучшими друзьями его уединенной жизни, и многочисленные заметки на сочинениях Шекспира, Гёте, Шиллера, Байрона, Диккенса и др. свидетельствуют о том, что хозяин их любил часто беседовать с ними. Единственной страстью Алексея Николаевича были книги. Живя в провинции, он умел следить за исторической литературой, и всякого рода выдающиеся труды по истории на немецком, французском и английском языках он немедленно выписывал себе, в свою библиотеку. Прекрасно владея немецким, французским и английским, латинским и греческим языками, он делал обширные выписки наиболее характерных мест из прочитанных книг, и они служили ему пособиями, при преподавании истории».

Шемякин был замечательным педагогом. Для одинокого, холостого человека ученики были как родные дети.

Шаганов писал:

«С любовью он занимался и ученическими сочинениями по истории и географии, которые он давал ученикам и по расписанию и сверх расписания с целью сообщить им любовь к труду и приучить к стройному изложению мыслей на бумаге».

«В скромную квартирку Шемякина около Золотых ворот, в которой он жил со своей старухой кухаркой и ее мужем, отставным солдатом, который помещался тут же, за перегородкой прихожей, и постоянно занят был тачанием сапогов, изредка прерывая работу для довольно продолжительных запоев, переносимых со стоическим терпением его господином, — нередко в эту скромную квартирку, — продолжает Шаганов, — приходили к Алексею Николаевичу ученики его и все вообще любившие его и занимавшиеся его предметом не за страх, а за совесть. Алексей Николаевич всех приходивших к нему принимал чрезвычайно радушно и ласково, охотно толковал с ними и с радостью давал им и книги и всякие указания по своему предмету».

Естественно, что частыми гостями в этой квартире были братья и сестры Столетовы. И в дневнике Саши и в дневнике Анны то и дело встречаются записи: «Были у Шемякина, взяли «Живописное обозрение». «Шемякин дал мне читать Тургенева «Яков Пасынков». Чудо как хорошо!» — пишет Анна.

В дневниках встречается и другое: «Приходил Шемякин». Одинокий, грустный, чувствовавший себя чужим среди людей, подобных тем, которых описал в своей повести Столетов, Шемякин тянулся к милой, доброй, сердечной столетовской семье.

Шемякин не просто был образованным человеком, он был ученым. Провинциальный учитель был действительным членом Общества истории и древностей российских.

«Алексей Николаевич беспрерывно и неутомимо трудился для Общества, — писал биограф А. Н. Шемякина, — переводил сочинения иностранцев — путешественников по России: Марко Поло, Петра Пет-рая, барона Мейерберга, Михаила Шиля, Севастиана Главинича, Оттона Плейера, Николая Варкоча и средневековых путешественников по России: Георгия Макортнея, Мих. Саймеса и пр. с немецкого, французского, латинского и др. языков. Каждый занимающийся историей России может судить, насколько образцово переведены покойным Шемякиным эти весьма важные для русской исторической науки источники».

Тесная дружба связывала Шемякина с известным историком О. М. Бодянским. Письма Шемякина к Бодянскому составляют объемистый томик.

Бодянский был одним из ближайших приятелей Гоголя. Кто знает, может быть, есть какая-то связь между этой дружбой и тем, что Саша Столетов отлично знал все, что написал Гоголь, и в литературных произведениях подражал ему! Так ли уж наивно такое предположение? Ведь Гоголь тогда — это не наш Гоголь, Гоголь школьных учебников, хрестоматий, Гоголь-классик. Тогда это был современный писатель.

Политические воззрения, умонастроения Шемякина очень хорошо видны из его писем Бодянскому.

«Общество же, застарелое в своих предрассудках, кажется, заснуло под обаянием мечты о минувшем дорогом времени, о крепостном праве, о возможности давить людей по улицам орловскими рысаками и мало ли еще о чем. Такого равнодушия к общественному благу я не встречал еще нигде…» — писал Шемякин Бодянскому, поздравляя последнего с новым 1869 годом.

А вот еще один отрывок из письма Шемякина:

«Место директора здешней гимназии искал прежде достойный ученик ваш, Майков, здешний помещик: если б он и теперь имел то же намерение и стал бы директором, можно бы было надеяться, что доносителей и клеветников у нас бы и в помине не было. Эдакие мерзости! Точно живем во времена Анны Иоанновны!»

1853 год, когда писалась повесть об Агафоне Чушкине, был грозным для России годом. Он ознаменовался началом Крымской войны.

Героическая оборона Севастополя вошла в историю нашей родины как яркий пример беззаветной храбрости, непоколебимого мужества, самоотверженности, горячего патриотизма русских воинов. Крымская война вместе с тем показала несостоятельность, страшную политическую и экономическую отсталость царской России, бездарность высшего русского командования, не позаботившегося даже обеспечить себя картой Крыма. Правительство не сумело снабдить русскую армию: армия была плохо одета, плохо накормлена. Среди высшего командования были воры и казнокрады. Русские солдаты и моряки защищали родную землю, не имея достаточного числа орудий, снарядов и патронов. Отсутствие железных дорог тормозило подвоз резервов.

В дни, когда началась Севастопольская страда, Николай Григорьевич Столетов кончал университет. Юноша решает посвятить себя военному делу. Он определяется в первую легкую батарею рядовым — фейерверкером четвертого класса. Никакие уговоры знакомых, советовавших ему отменить свое решение и устроиться «получше», не помогли. Обычно тихий, робкий и застенчивый, Николай проявил здесь непреклонность и решимость. Он оделся в серую шинель и стал делить с солдатами их жизнь в палатках, на биваках, в походах. Очень скоро он попал в осажденный Севастополь. Героизм, проявленный им в боях под Инкерманом, был замечен, на груди его появился солдатский георгиевский крест. После этого сражения он получает первый офицерский чин.

А во Владимире семья Столетовых с тревогой ожидает его писем, взволнованно следит за событиями в Крыму, нетерпеливо ждет окончания войны.

В Севастополе во время одного из походов Николай Столетов попал в стрелковое укрепление одиннадцатой артиллерийской бригады; где познакомился, между прочим, с Львом Толстым, командовавшим небольшим отрядом, который занимал этот временный пост.

Впоследствии Николай Столетов, ставший прославленным полководцем, и Толстой не раз встречались, вспоминали годы севастопольской обороны.

Героизм русских патриотов не в силах был спасти Севастополь. 28 августа 1855 года гарнизон оставил город. Лучшие русские люди с горечью переживали трагедию Севастополя. Все, в ком билось сердце патриота, всей душой были с его защитниками.

Но передовое русское общество вместе с тем понимало, что на полях сражений в Крыму вершится суд над николаевской Россией.

«Крымская война, — писал В. И. Ленин, — показала гнилость и бессилие крепостной России»[6]. Разъедаемая глубоким внутренним кризисом, феодально-крепостническая система обнаружила свою неспособность противостоять натиску передовых буржуазных государств. Уже в годы Крымской войны стал нарастать общественно-политический подъем. По всей стране прокатилась волна крестьянских восстаний. После войны экономические тяготы, которые несло русское крестьянство, стали особенно гнетущими, классовые противоречия в городе и деревне обострились. Крестьянское движение непрерывно возрастало. Наиболее дальновидные из царских политиков понимали, что по-старому управлять страной нельзя. Поражение в Крымской войне поставило царскую Рессию перед необходимостью отменить крепостное право. Выступая перед московскими дворянами, Александр II, сменивший на престоле Николая I, сказал, что лучше отменить крепостное право сверху, нежели дождаться того времени, когда его начнут отменять снизу.

Молодость — великолепное чувство, все успеется, на все хватит времени, но все же надо поторопиться выбраться на свою дорогу. Как трудно приходится, когда в зрелые годы узнаешь, что ты живешь не так, как должен был бы жить!

Изучая биографию великого человека, хочется определить то время, тот миг, тот момент, когда он окончательно убедился в том, что его назначение — быть писателем, физиком, музыкантом, государственным деятелем. Когда, скажем, мальчик Коля Пирогов понял, что его назначение в жизни лечить людей; когда сын вюртембергского офицера Фридрих Шиллер узнал, что он рожден для того, чтобы писать стихи, сочинять пьесы? Иногда понимание цели своей жизни приходит очень рано. Уже пятилетний Моцарт сочинял музыку. Канова создал свою первую скульптуру, когда ему было четыре года — он слепил из куска сливочного масла льва. Карл Линней рассказывал, что растения сделались его страстью, как только он чуть ли не из колыбели попал в сад. Д’Аквилль, увидев в 12 лет географическую карту, понял, что должен стать картографом.

Выбор профессии, особенно тогда, когда тебя интересует многое, когда ты одарен многообразными талантами, пожалуй, не легче, чем задача, которую в сказке злой царь задает Ивану-царевичу, — узнать Василису среди ее сестер, как две капли воды похожих на нее. Вот они стоят перед тобой, все красивые, все прекрасные, но только одна из них твоя настоящая суженая, твоя Василиса Прекрасная.

Именно в таком положении был Столетов. Мальчик был многообразно одарен — по всем предметам неизменное «5».

А увлечения мальчика! Глядя на то, чем увлекался мальчик, можно равновероятно предположить, что он станет писателем, а может быть, пианистом, а кто знает, может быть, ботаником или историком. Только в последние гимназические годы выяснилось, что же все-таки больше всего увлекает мальчика. Математика и в особенности физика становятся его любимыми науками.

Физика! Как величавы и всеобъемлющи ее законы! Сфера действия сил и явлений, изучаемых ею, — весь мир, все мироздание.

Трепетание маятника карманных часов и колыхание океанских волн, мерцание гнилушки и ослепительное пылание солнца, кружение колес машин и стремительный бег планет, пение скрипки и грохот взрывов, рождение бисера искр в электрической машине и возникновение гигантских молний, мягкое тепло дыхания и жар плавильных печей, упрямство стрелки компаса, смотрящей всегда на полюсы, и притяжение железного гвоздя к магниту — все, все это подвластно законам, открытым физиками.

Механика, учение о теплоте, акустика, оптика, учение об электричестве и магнетизме — как поразительно разнообразна физика! Недаром когда-то философией природы называли науку, которая потом стала именоваться физикой.

Законы, управляющие физическими явлениями и процессами, необходимо знать и астроному, и геологу, и химику, и врачу, и метеорологу. Физику должен знать и инженер. Ведь она основа всех инженерных наук. В разнообразные двигатели, машины, станки и сооружения воплощаются победы, одержанные физиками. И как увлекательна романтика борьбы за открытие тайн природы!

Саше посчастливилось: полюбившиеся ему науки— математику и физику — он изучал у человека талантливого. Учитель Н. Н. Бодров, как и Соханский, окончивший физико-математический факультет Московского университета, принадлежал к числу тех преподавателей, которые были исключением среди педагогов владимирской гимназии. Он не только хорошо знал свое дело, но и занимался им с увлечением. Он стремился вести свои предметы как можно интересней и живей. На уроках физики он даже показывал опыты — в тогдашних гимназиях это было редким явлением.

В физическом кабинете гимназии было довольно много приборов — почти двести приборов. Этот «физический кабинет был обязан своим существованием трудам и усилиям почетного попечителя С. Н. Богданова», — так писали когда-то «Владимирские губернские ведомости».

Интересно, что среди этих приборов некоторые были подарены А. И. Герценом. 21 января 1839 года, за шесть месяцев до появления на свет Саши Столетова, «Владимирские губернские ведомости» сообщили:

«Г. почетный попечитель губернской гимназии С. Н. Богданов сообщил редакции следующее: физический кабинет владимирского благородного пансиона получил значительное приращение пожертвованием титулярного советника А. И. Герцена, приславшего на днях при письме к г. почетному попечителю эвдиометр Вольты, употребляемый химиками для определения пропорции кислорода, содержащегося в атмосферном воздухе. Хотя г. почетный попечитель уже и благодарил г. Герцена частным письмом за его прекрасное пожертвование, но вменяет себе в приятную обязанность довесть до сведения публики о участии г. Герцена в пополнении кабинета».

Саша с увлечением занимался физикой. Его быстро перестала удовлетворять гимназическая программа. Запоем читает он книги и статьи по физике, которые ему удавалось разыскать в гимназической библиотеке и у знакомых.

Опыты, которые он видел на уроках, о которых вычитал в книгах или узнал от Бодрова, Саша пробовал воспроизвести сам.

Сколько удивительного можно обнаружить с помощью иной раз самых незатейливых средств!

Плотно захлопнуты ставни на окнах в детской. Но сквозь крошечную дырочку, проколотую раскаленной спицей в ставне, золотистой кисточкой пробивается свет. Ведь на улице яркий полдень.

Кисточка света умеет рисовать. И еще как! Подставить на пути лучей распахнутую тетрадь, и на ней возникнет картинка, нарисованная яркими, свежими красками. На ней и кусочек улицы, видной из окна столетовского дома, и Рождественский монастырь, вырисовывающийся на ярком ультрамариновом небе. Картина эта удивительная — она живая: по мостовой проезжает крохотная извозчичья пролетка, идут малюсенькие человечки. И пролетка и человечки движутся вверх ногами. Ведь все на этой картинке перевернуто.

Вот как просто заставить свет рисовать.

А сколько удовольствия может доставить в зимний вечер старый номер газеты! Приложить его к теплой изразцовой печке, пройтись по нему как следует платяной щеткой — и начинаются чудеса: лист прилипает к печке, словно приклеенный. На нем появилось таинственное электричество. А стоит начать отдирать газету от печки, как слышится загадочное потрескивание и голубоватые вспышки пробегают волнами между изразцами и листом. К наэлектризованному листу прыгают со стола кусочки бумажек, под ним начинают танцевать маленькие уродцы, вырезанные из сердцевины бузинной палочки. Лист стал заправской электрической машиной.

Саша с увлечением строил дома самодельные физические приборы. На опыты, устраиваемые им, приходили смотреть, как на представления, не только сестры и младший братишка, но и старший брат Василий и даже сама Александра Васильевна.

Саша окончил гимназию в 1856 году. К этому времени он уже отчетливо наметил свой жизненный путь. Он будет физиком.

Как и Николай, Саша окончил гимназию с золотой медалью. Наконец-то осуществится его мечта — он поедет в Московский университет, поступит на физико-математический факультет, туда же, где учился Николай.

И вот уже у Саши на руках свидетельство:

«От директора училищ Владимирской губернии дано сие свидетельство окончившему курс во Владимирской гимназии из купцов Александру Столетову, желающему поступить в число студентов Императорского Московского Университета, в том, что он журналом Совета гимназии 16 июня сего года признан окончившим Гимназический курс с предоставлением права на поступление в Университет без вторичного экзамена и с награждением за отличные успехи в науках и благонравие золотой медалью.

Директор училищ Владимирской губернии статский советник и кавалер Соханский».

В июле 1856 года наступил день отъезда. Последние сборы, последнее прощание, и вот возок уже бежит по Большой улице. Окончилось детство, уходит, скрывается. Вот еще один удар кнута, еще один мосток, еще один встречный, уступающий дорогу, и уже почти не виден чудесный родной город, в котором так спокойно и хорошо прошли невозвратные годы детства. Вот последний раз сверкнул над рощами шпиль Дмитриевского собора и исчез вдали.

Впереди Москва, университет, впереди новая жизнь.