Страдание и его роль в культуре

1. Понятие садизма

Многие особенности человека имеют прямое отношение к страданию, в том числе его мазохистское стремление терпеть муку, иногда даже ради того, что объективно никак нельзя назвать жизненной ценностью. Но здесь я имею в виду другое — потребность, влечение, желание причинить другому (другим) страдание, даже тяжкое, чрезмерное страдание. Я подразумеваю садизм, но, конечно, не только садисты причиняют другим людям страдания. Это могут делать те, кто равнодушен к чужой судьбе, кому безразличны честь, достоинство, здоровье и даже жизнь других. Но самые опасные — некросадисты, поэтому им ниже будет уделено особое внимание.

Термин «садизм» предложен Р. фон Крафт-Эбингом, выдающимся немецким сексопатологом, и назван по имени французского писателя маркиза де Сада. Сад в своих словообильных и, на мой взгляд, тошнотворных произведениях описал множество способов истязаний полового партнера и утверждал право человека на ничем не ограниченное сексуальное поведение. Стержнем позиции Сада было получение полового удовлетворения путем причинения страданий и унижений сексуальному партнеру.

Диапазон действий садиста весьма широк: от нанесения оскорблений до причинения телесных повреждений разной степени тяжести, даже убийства. Садистами могут быть гомосексуалисты, педофилы и геронтофилы, а также зоофилы. Некоторые исследователи относят к садизму и некрофилию — половое совокупление с трупами, но с этим нельзя согласиться, поскольку никаких страданий трупу невозможно причинить. Аналогом некрофилии является бертранизм, названный по имени описанного Крафт-Эбингом сержанта Бертрана, который выкапывал трупы женщин и совершал с ними половые акты. Термин «некрофилия» тоже был предложен Крафт-Эбингом. В настоящее время этот термин используется для обозначения более широких социально опасных явлений.

Появившись для обозначения сексуальных перверсий, термин «садизм», как и «некрофилия», впоследствии вышел за рамки сексологической теории и практики и стал обозначать более широкий спектр социальных явлений, связанных с жестокостью, ее самыми разнообразными проявлениями, прежде всего особой жестокостью.

Садизм существовал во все времена, поскольку всегда были люди, которые могли решать свои проблемы только путем грубого, даже жестокого насилия. Они должны были мучить других, чтобы утвердиться самим, удержать и укрепить свою власть, причем не обязательно политическую, государственную, но и, например, власть в семье, общине или иной малой группе. Они должны были иметь власть над другим, лучше — другими, чтобы обеспечить свою безопасность и создать условия для достижения стоящих перед ними целей. Поэтому, на мой взгляд, садизм представляет собой способ преодоления, подавления своей глубинной тревоги, причем прибегание к этому способу происходит бессознательно. Наверное, никто не сомневается в том, что Нерон, Калигула, Тамерлан, Иван Грозный и другие кровавые тираны были садистами. Их «род» никогда не вымрет, о чем свидетельствуют жизни И. В. Сталина, А. Гитлера, Г. Гиммлера и нескончаемая череда других большевистских и нацистских палачей и мучителей помельче, нынешних террористов и убийц.

Э. Фромм связывал рост насилия с крушением надежд. «Именно потому, что люди не могут жить без надежды, тот, чья жизнь полностью разрушена, ненавидит жизнь. Поскольку он не может сотворить жизнь, он хочет уничтожить ее, что лишь немногим менее чудесно, но что гораздо легче выполнить. Он хочет отомстить за свою несостоявшуюся жизнь и делает это ввергая себя в тотальную деструктивность, так что не имеет особого значения, разрушает ли он других или сам подвергается разрушению»[76]. Эти мысли Фромма важны, в частности, в том отношении, что массовое крушение надежд создает особую нравственно-психологическую атмосферу в обществе, когда ослабевают или отвергаются вековечные моральные нормы и воцаряется вседозволенность, когда невозможно найти защиту. Именно такая атмосфера возникла в России после Октябрьского переворота и в Германии после прихода к власти А. Гитлера, а в Камбодже — Пол Пота. Однако небезупречным выглядит утверждение Фромма, что не имеет особого значения, разрушает человек других или сам подвергается разрушению. Думается, что в первом случае опасность намного выше. Но Фромм несомненно прав, что первопричиной ненависти и насилия, являются не экономические неурядицы, а безнадежность положения, повторный крах перспектив.

Произведения Сада не имеют, на мой взгляд, художественной ценности, а поэтому называть его писателем очень мало оснований. Его так называемые романы и повести представляют собой психологическую компенсацию (замещение) его болезненных сексуальных влечений. Их сюжеты примитивны и однообразны, а сексуальные похождения героев и героинь порой весьма неправдоподобны[77]. Он не является философом, его рассуждения не поднимаются выше обыденных представлений. Зато порнографии в самом непристойном виде в них более чем достаточно. Ж. Делез назвал Сада великим антропологом, но если согласиться с этим мнением, то следует признать порнографические фильмы, фотографии, рисунки и т. д. серьезными антропологическими трудами.

Чтобы понять, почему Крафт-Эбинг назвал по фамилии Сада столь распространенный ныне термин, означающий крайнюю степень жестокости, приведу несколько выдержек из садовского романа «Жюльетта»[78].

«Уберите угрозу наказания, измените понятия, отмените уголовный кодекс или переселите преступника из одной страны в другую, и дурное деяние, конечно, останется дурным, но тот, кто его совершает, больше не будет испытывать чувства вины за него. Следовательно, чувство вины — это всего лишь неприятная ассоциация, она вырастает из обычаев и условностей, которые мы принимаем за абсолют, но она никогда, никоим образом не связана с характером поступка, который мы совершаем» (с. 16).

«Стоит найти в себе силы и безболезненно избавиться от всех предрассудков, набраться мудрости и понять, что в сущности все преступления одинаковы, и ты научишься управлять своим чувством вины в зависимости от конкретных обстоятельств… Научившись справляться с чувством вины по поводу незначительных проступков, ты скоро научишься подавлять в себе неловкость при совершении довольно жестокого поступка, а потом творить любую жестокость, как большую, так и малую, с неизменным спокойствием» (с. 17).

«Сожалеть о той боли, которую ваш поступок может кому-то доставить, значит любить того другого больше, чем самого себя, и нелепо сочувствовать страданиям других, если эти страдания доставляют вам удовольствие, если принесли вам какую-то пользу, если каким-то образом щекотали, возбуждали, наполняли вас радостью и блаженством. Следовательно, в этом случае для угрызений не существует никаких реальных причин» (с. 18).

«Если мое Богатство, влияние или положение позволяют мне употребить власть над вами или подавить ваше сопротивление, тогда без жалоб покоритесь всему, что мне вздумается вам предложить, ибо свое удовольствие я должен получить непременно, а получить его я могу, только подвергнув вас мучениям и созерцая ваши горькие слезы» (с. 242).

В произведениях Сада много сцен запредельной жестокости. Так, в одном из его романов для разжигания похоти на медленном огне поджаривают двух девочек-подростков. Описаний самого омерзительного разврата просто не счесть. Например, в нескольких его романах рассказывается о поедании экскрементов одним из случайных (впрочем, у него почти все случайные) сексуальных партнеров у другого.

Между тем, произведения Сада получили однозначную положительную оценку у некоторых философов и филологов. Так, Ж. Батай писал, что язык Сада, видите ли, по сути есть язык жертвы. Лишь жертвы могут описать истязания — палачи с необходимостью пользуются лицемерным языком господствующих строя и власти. Как правило, объясняет Батай, «палач пользуется не языком насилия, чинимого им от имени господствующей власти, но языком этой власти, которая явным образом его извиняет, оправдывает и придает его существованию какой-то возвышенный смысл… Позиция Сада противопоставлена позиции палача, являясь ее полной противоположностью. Как писатель, отвергая жульничество, Сад заставляет встать на свою позицию таких персонажей, которые в действительности могли бы только молчать, но он прибегает к их услугам, чтобы обратиться к другим людям со своим парадоксальным дискурсом»[79].

Здесь Батай сам прибегает к явному жульничеству, поскольку зверское насилие в сочинениях Сада учиняют не люди, действующие от имени господствующего строя и власти, а частные лица. Палач может быть только у государства, во всех остальных случаях это просто убийца; садовские убийцы никогда не говорят от имени власти, они выражают только собственные желания и говорят своим языком. Язык Сада не есть язык жертвы хотя бы потому, что ни в одном его произведении ей не выражается никакого сочувствия. Вряд ли какое-нибудь государство одобрило бы поджаривание девочек на медленном огне.

Делез, дающий весьма высокую оценку работам Сада, опирается, в частности, на его роман «Сто двадцать дней содома». В нем один из персонажей объясняет, что его возбуждают не «присутствующие здесь объекты», но Объект, которого тут нет, т. е. «идея зла». Но это идея того, чего нет, это идея Нет, которая не дается и не может быть дана в опыте, поясняет Делез. Вот почему садовские герои приходят в отчаяние и ярость от своих реальных преступлений — столь жалких по сравнению с этой идеей, достигнуть которую по силам лишь всемогуществу рассуждения. Они грезят о каком-то универсальном и безличном преступлении, которое продолжалось бы непрестанно. Даже тогда, «когда я уже перестала действовать сама, — мечтает одна из садовских героинь, — чтобы в моей жизни не осталось бы ни единого мгновения, когда я, даже во сне, не служила бы причиной какого-то беспорядка». Садом ставится вопрос: при каких условиях страдание некоего человека могло бы воспроизводиться до бесконечности? Ускорение насилия достигается путем умножения жертв и их страданий. Насилие не распыляется под действием вдохновений и порывов, не руководствуется даже теми удовольствиями, которых от него ожидают, но вершится и направляется с хладнокровием, сгущаясь под действием последнего[80].

Садисту необходима количественная и качественная тщательность описания. Эта точность, по Делезу, должна относиться к жестоким и тошнотворным актам, которые превращаются в источники удовольствия. В садовской «Жюстине» монах Климент говорит: «В нашей среде тебя уже поразили два непотребства: ты удивляешься тому, что иные из наших собратьев испытывают столь острое удовольствие от таких вещей, которые обычно полагаются нечистыми и зловонными, и ты также изумляешься, что наше любострастие могут разжечь такие действия, которые, по-твоему, несут на себе печать зверства, и только…» Из этого явствует, что наличие непристойных описаний у Сада, делает вывод Делез, обосновывается всей его концепцией отрицания[81].

У Сада практически невозможно выявить отрицание или порицание зверской жестокости и грязной похоти. То, что он постоянно пишет об этом, то и дело повторяя практически одни и те же сцены, вовсе не свидетельствует о каком-то отрицании. Данные сцены говорят о том, что этот человек с серьезными психическими нарушениями, просто получал сексуальное удовлетворение от постоянного повторения разврата и насилия, он как бы жил в них и не мог жить без этого. Известно, что жестокое насилие может приносить удовлетворение не только тогда, когда оно творится наяву, но и в сновидениях и фантазиях. Сад облекал свои фантазии в сочинения, которые потом были признаны художественными, и это стало существенной, возможно, самой существенной частью его бытия. Он не мог жить без такого сочинительства.

Восторженные поклонники Сада имеются не только во Франции, но и в других западных странах, в частности в России. Так, В. Г. Бабенко считает, что Сад «изготовил поразительные зеркала. В них человек эпохи Великой революции, рядившийся в одежды то ли борца за демократию, то ли народного страдальца, то ли мстителя, то ли хранителя христианских и дворянских устоев, представал одинаково обнаженным. То были зеркала, не отражавшие одежд, грима, масок. Они отражали одно лишь голое естество. Да еще — в особые минуты его и нашей творческой жизни — вспышки боли оголенной совести, молнии электрического тока, пробегающие по нервам»[82].

Сказано красиво. Но во-первых, почему Бабенко решил, что в садовских «поразительных зеркалах» отражен человек лишь эпохи Великой революции? По-моему, Сад говорил о человеке вообще. Во-вторых, почему «голое естество» включает лишь отвратительный разврат и зверскую жестокость? Есть и другие, очень важные, даже важнейшие характеристики человека, делающие его человеком, личностью, но я их не называю, поскольку они достаточно хорошо известны. В-третьих, «вспышки боли оголенной совести» в творениях Сада обнаружить очень трудно, если не невозможно, равно как и то, что, по мнению Бабенко, он принял «в себя огромную нашу боль». Скорее, Сад дал более или менее полный реестр самых порочных человеческих влечений и преступных дел, но только самых крайних и самых порицаемых. Однако есть еще и другие, менее грубые и жестокие.

Возможно, Делез как философ мог обнаружить в сочинениях Сада некоторые изыски, важные для философии, но кроме них, есть общечеловеческие этические нормы, а также требования к произведениям художественной литературы.

Вместе с тем Делез совершенно точно подмечает сообщничество, взаимодополнительность маркиза де Сада и Л. фон Захер-Мазоха. Садо-мазохистское единство не было изобретено 3. Фрейдом; его можно найти в работах Р. фон Крафт-Эбинга, X. Эллиса, К. де Фере. О странной связи между удовольствием от причинения зла и удовольствием от его претерпевания догадывались очень многие мемуаристы и врачи. Более того, пишет Делез, «встреча» садизма и мазохизма, призыв, бросаемый ими друг другу, кажутся ясно вписанными как в труд Сада, так и в труд Захер-Мазоха. Персонажи Сада выказывают своего рода мазохизм: «Сто двадцать дней содома» детально описывают пытки и унижения, которые дают себе причинить либертены (персонажи Сада, унижающие, мучающие и развращающие других). Садисту нравится быть бичуемым не меньше, чем бичевать самому; Сен-Фон в «Жюльетте» устраивает, чтобы на него напали люди, которым он поручил избить себя; Боргезе восклицает: «Хотел бы я, чтобы мои беспутства увлекли меня, как последнюю тварь, к тому жребию, который ей приносит ее отверженность — даже плаха была бы мне престолом сладострастия». И наоборот, мазохизм выказывает своего рода садизм: в конце своих испытаний Северин, герой «Венеры в мехах», объявляет себя исцеленным, начинает бить и мучить женщин, желает быть «молотом», вместо того чтобы быть «наковальней».

Но уже сразу бросается в глаза, что в случаях садизма и мазохизма обращение из состояния «наковальни» в состояние «молота» наступает лишь на исходе начинания. Садизм Северина представляет собой завершение: мазохистский герой, можно сказать, в силу своего искупления, удовлетворив потребность в искуплении, в конце концов, позволяет себе то, что должны были давать ему те наказания, которым он подвергся. В таком контексте страдания и наказания дают возможность вершить то зло, которое они призваны были запрещать[83].

Садомазохизм не часто встречается в криминальной практике. Несколько лет тому назад я обследовал мужчину, который, страдая сексуальной недостаточностью, попросил свою любовницу нанести ему телесные повреждения ради достижения эрекции. Затем, после совершения полового акта, он убил ее с особой жестокостью. Полагаю, что он ощутил себя униженным ею, а потому уничтожил ее как объект, демонстрирующий ему его биологическую несостоятельность как мужчины.

Но в целом я не хотел бы давать однозначно негативную оценку Саду и его произведениям. По-моему, он был глубоко несчастным человеком, несмотря на чрезвычайный эгоизм, а может быть, и вследствие его.

Его желания и влечения были необычны, они выходили за пределы повсеместно принятой морали. Но его не следует называть открывателем чего-то особенно нового, о чем люди до него и не догадывались. О том, что существует жестокость, даже крайняя жестокость, они знали всегда, но Сад показал ее в весьма концентрированном виде, что и произвело столь ошеломляющее впечатление. Не случайно Ш. Бодлер писал, что человеку время от времени следует обращаться к Саду, чтобы видеть человечество в его естестве и понимать суть зла. Не знаю, что именно вкладывал поэт в понятие «суть зла», но Сад, по-моему, не раскрывал ее; из его работ не следует, что она собой представляет, каковы причины зла, он лишь описывал, рассматривал его, иногда с дотошностью хирурга, производящего вскрытие. Природа и детерминанты зла находились вне сферы интересов маркиза (он, кстати, никогда не был маркизом, а был графом), об этом он просто не задумывался[84].

Склонность к жестокости, достигающая уровня потребности, может быть у очень многих людей, которые и не догадываются об этом. Она лежит в глубинах психики как один из способов утвердиться в жизни и побороть размытый, смутный, беспредметный страх. Эта потребность может реализоваться при определенных обстоятельствах, особенно если они дают возможность избежать ответственности. Садисты, которые зверствовали в гитлеровских и ленинско-сталинских концлагерях, могли быть хорошими гражданами и примерными семьянинами. Очень плохо, что и после службы там они, если им удавалось избежать тюрьмы, вновь обретали прежние социальные статусы. Это по большей части те люди, которые обычно не испытывают угрызений совести, что, впрочем, часто характерно для преступников.

Большое внимание садизму как социально-психологическому явлению уделили психоаналитики. Именно они стали рассматривать садизм не в рамках сексопатологии, а в широком социальном контксте.

К. Хорни сосредоточивает внимание на садистских видах отношений, прослеживая их в лицах, которые не испытывают никаких внутренних запретов в выражении своих садистских наклонностей по отношению к другим людям независимо от того, осознают они эти свои наклонности или нет. Способы, с помощью которых садист удерживает партнера в порабощении, варьируются в пределах сравнительно ограниченного диапазона и зависят от структуры личностей обоих членов пары.

Не всякое садистское стремление направлено на порабощение. Садист может находить удовлетворение в том, чтобы играть на чувствах другого человека. Другая особенность состоит, по Хорни, в эксплуатации партнера. Для садиста эксплуатация становится разновидностью страсти, на которую он имеет право, а главным становится переживание торжества от использования других людей. Специфически садистская окраска этой страсти проявляется в средствах, применяемых для эксплуатации. Прямо или косвенно партнеру предъявляются все возрастающие требования, его заставляют испытывать вину или унижение, если он не выполняет их. Природа эксплуатации станет еще яснее, если мы поймем, что одновременно с ней существует тенденция разрушать планы и надежды других людей, вводить их в фрустрацию. Для садизма характерна не скаредность в смысле придерживания или утаивания, а намного более активный, хотя и бессознательный импульс: во всем действовать наперекор другим — убивать их радость и разочаровывать в их надеждах.

Существенна и фиксируемая Хорни тенденция садиста унижать и третировать других людей. Он не только акцентирует внимание на действительных изъянах других, которые он точно улавливает, но и использует экстернализацию (перенос) собственных недостатков на них и таким образом возводит напраслину на этих людей.

Многие садистские проявления сопровождаются определенным возбуждением, некой всепоглощающей страстью. Однако нет оснований считать, полагает Хорни, что садистские аффекты, доходящие до нервной дрожи, имеют сексуальную природу; такие предположения основываются лишь на том, что всякое возбуждение само по себе является сексуальным. Но никаких данных в пользу этой гипотезы нет. Объяснение нельзя найти и в инфантильном характере таких переживаний. Если мы рассматриваем садизм как невротический симптом, надо начинать с попытки не объяснить этот симптом, а понять ту структуру личности, в рамках которой он развивается. С таких позиций можно установить, что садистские наклонности не развиваются у тех, кому не свойственно глубокое чувство тщетности своей жизни. Если же такое чувство есть, человек оказывается во власти обиды и негодования, он чувствует себя отверженным. Как следствие — он начинает ненавидеть жизнь и все, что в ней есть позитивного. Но он ненавидит, испытывая жгучую зависть человека, которому отказано в том, чего он страстно желает.

Понимание внутренней борьбы садиста позволяет глубже понять другой, более общий фактор, внутренне присущий садистским симптомам: мстительность, которая зачастую подобно яду проникает в каждую клеточку личности садиста. Все свое яростное презрение к себе он обращает вовне. Делая других несчастными, он пытается смягчить собственное несчастье. Обладать садистскими наклонностями означает жить агрессивно и, по большей части деструктивно, реализуя все свои отношения к себе и окружающему миру через других людей. Следствием деструкции выступает тревога. Это отчасти страх возмездия: человек опасается, что другие будут относиться к нему так, как он относится к ним или как он хотел бы относиться к ним. Поэтому он должен быть бдительным, предвидеть и предупреждать любую возможную атаку. Его тревога отчасти представляет собой страх перед взрывными, деструктивными элементами, заключенными в нем самом[85].

Разумеется, садистом может быть человек, который не сам причиняет боль и страдание другим людям непосредственно, но может это делать через других людей, подчиненных ему. Иными словами, такой садист руководит социальной, чаще государственной машиной, чтобы удовлетворить свое влечение к причинению мучений другим. И в этом случае он мстителен, но объектом его мщения становится не конкретный человек, а люди вообще либо какая-то их социальная группа. Так, нацисты преследовали евреев, а большевики — контрреволюционеров и антисоветчиков. Подобные ненавистники опаснее всех других, даже тех, кто очень жестоко измывается над одним человеком.

Э. Фромм указывал, что человек садистского типа не хочет губить того человека, к которому он привязан, но так как он не может жить собственной жизнью, то должен использовать партнера для симбиотического существования[86]. Вообще Фромм принадлежит к числу тех мыслителей, которые внесли наиболее существенный вклад в разработку теории садизма и некрофилии.

Так, он считал, что «сердцевину садизма, которая присуща всем его проявлениям, составляет страсть, или жажда власти, абсолютной и неограниченной власти над живым существом, будь то животное, ребенок, мужчина или женщина. Заставить кого-либо испытывать боль или унижение, когда этот кто-то не имеет возможности защищаться, — это проявление абсолютного господства… Тот, кто владеет каким-либо живым существом, превращает его в свою вещь, свое имущество, а сам становится его господином, повелителем, его Богом… Садизм — это злокачественное образование. Абсолютное обладание живым человеком не дает ему нормально развиваться, делает из него калеку, инвалида, душит его личность… В большинстве общественных систем представители даже самых низших ступеней социальной лестницы имеют возможность властвовать над более слабым. У каждого в распоряжении есть дети, жены, собаки; всегда есть беззащитные существа: заключенные, бедные обитатели больниц (особенно душевнобольные), школьники и мелкие чиновники»[87]. Кроме них, существуют представители национальных и религиозных меньшинств, которые тоже могут стать объектом издевательств и притеснений, а иногда и убийств. Садистское отношение к ним имеет распространение особенно в тех странах, где не развита демократия.

В любом случае садизм порицаем, а в наиболее жестоких проявлениях уголовно наказуем. В обыденных своих проявлениях он создает лишь иллюзию всемогущества, но когда садист захватывает высшую государственную власть, это уже не иллюзия, а зловещая (и преступная) реальность, при которой возможность творить зло поистине безгранична. Фромм несомненно прав, что все садисты — это духовные уроды. Такими были Калигула, де Рэ, Сталин и другие фигуры из бесконечного ряда садистских личностей, обладающих властью, такими же являются домашние и чиновные тираны, получающие наслаждение от унижений и преследований других людей.

Фромм справедливо предупреждал, что было бы опасным упрощением выделять только две группы — садистских дьяволов и несадистских святых. Все дело в интенсивности садистских наклонностей в структуре характера каждого индивида. Есть много людей, в характере которых можно найти садистские элементы, но которые в результате сильных жизнеутверждающих тенденций остаются уравновешенными; таких людей нельзя причислять к садистскому типу. Нередко внутренний конфликт между обеими ориентациями приводит к особенно острому неприятию садизма, формированию «аллергической» установки против любых видов унижения и насилия. Существуют и другие типы садистического характера. Например, люди, у которых садистические наклонности, так или иначе уравновешиваются противоположными влечениями; они могут получать определенное удовольствие от власти над слабым существом, но при этом не принимают участия в настоящих пытках[88].

У лиц, полностью захваченных садистской агрессией, нет морали, есть лишь правила жизни, обеспечивающие достижение их целей. Садист представляет собой полное отрицание морали, у него есть некие побуждения, он вроде бы знает, что́ должен делать, но даже не подозревает, ради чего. Он отвечает только перед самим собой, другие для него существуют лишь постольку, поскольку они способны удовлетворять его агрессивные стремления или способствовать их реализации. Он издевается над ценностями других людей и вообще над моралью, являясь самым циничным и активным ее отрицателем. В каком состоянии находится общество — для него, на первый взгляд, безразлично, но на самом деле это далеко не так. Ему нужны беспорядок и (особенно) такая атмосфера, когда, казалось бы, незыблемые ценности и нормы решительно отброшены, декларируется новая нравственность. Поэтому он так любит революции, перевороты, катастрофы и войны, при которых можно в полной мере проявить агрессивность и жестокость, в застенках или концлагере, в разбоях или убийствах. Садизм — это особое состояние личности, управляющее ею. Для садиста все другие живые существа есть лишь вещи, которые находятся в его полном подчинении либо над которыми он хотел бы властвовать.

Для понимания садизма и связанных с ним других явлений очень важна позиция Э. Фромма относительно отличий садизма от некрофилии. Он пишет, что садист хочет стать хозяином жизни и поэтому для него нужно, чтобы его жертва оставалась живой. Как раз это отличает его от некрофильно-деструктивных людей, которые стремятся уничтожить свою жертву, растоптать саму жизнь. Садист же стремится испытать чувство своего превосходства над жизнью, которая зависит от него. Некрофилию Фромм определяет «как страстное влечение ко всему мертвому, больному, гнилостному, разлагающемуся; одновременно это страстное желание превратить все живое в неживое, страсть к разрушению ради разрушения, а также исключительный интерес ко всему чисто механическому (небиологическому). Плюс к тому это страсть к насильственному разрыву естественных биологических связей»[89].

Следовало бы добавить, что некрофил ощущает в смерти, чужой и даже своей, решение актуальных для него проблем, а поэтому смерть становится для него лишь способом, лишаясь нравственного содержания. Некрофилия, если видеть в ней только влечение к мертвому, особый интерес к ней, вполне может быть доброкачественной. Я имею в виду патологоанатомов, служителей моргов, чья деятельность заслуживает социального одобрения.

Термин «некрофилия» в научный оборот ввел, как указывалось выше, Р. фон Крафт-Эбинг. В качестве социального понятия в широком смысле этот термин впервые был использован выдающимся испанским философом М. де Унамуно в его выступлении против генерала М. Астрая в 1936 г. Окончательно закрепил термин Э. Фромм в «Анатомии человеческой деструктивности», особенно в блестящем анализе личности А. Гитлера. Вместе с тем некоторые элементы позиции этого мыслителя относительно некрофилии вызывают сомнение. Я имею в виду отстаиваемое им отличие садизма от некрофилии, хотя и согласен с тем, что садист заинтересован в сохранении жизни мучимого им человека, которого некрофил убил бы. Это верно относительно, например, семейного тирана, который действительно заинтересован в том, чтобы жена и дети, страдающие от его агрессии, оставались живы, иначе он лишится объектов своих садистских устремлений. Но по-другому обстояло дело у освенцимского палача Франка: он мог заставлять страдать кого угодно и сколько угодно, а потом убивал их, поскольку был хозяином жизни и смерти многих тысяч других людей. Поэтому считаю вполне обоснованным использование понятия «некросадист» для обозначения людей, склонных и к садизму, и к некрофилии. Типичным некросадистом был Сталин, которому доставляло удовольствие и заставлять страдать других людей, и убивать их, создавая ощущение всемогущества. И он на самом деле был всемогущ, вызывая восторг у своего «духовного собрата» Гитлера. Некросадистами, несомненно, являются сексуальные маньяки, которые сначала мучают, а затем убивают свои жертвы.

Итак, садизм есть причинение страданий другому ради получения удовольствия. Страдания могут причиняться при совершении корыстных преступлений, будучи способом достижения желаемого результата, но обязательно должен быть умысел относительно страдания. Если умысла нет, то садизм исключается.

Понятие садизма имеет важное значение для уголовного закона и его применения. Уголовный кодекс РФ в качестве квалифицирующего обстоятельства предусматривает совершение убийства, умышленного причинения тяжкого и средней тяжести вреда здоровью с особой жестокостью. Особая жестокость, по мнению отечественных исследователей, представляет собой причинение чрезмерных страданий потерпевшему. Она может проявляться в отношении как самого потерпевшего, так и иных лиц, в том числе его родственников и знакомых. В первом случае такая жестокость может быть способом убийства (пытки, истязания, нанесение множества ранений, использование длительно действующего яда, сожжение заживо, лишение пищи и воды на долгое время, использование погодных условий, например оставление в связанном состоянии на морозе с целью таким способом лишить жизни, запрещение оказать помощь лицу, истекающему кровью, либо неоказание помощи).

Судебно-следственная практика знает потрясающие случаи совершения убийств с особой жестокостью. Так, С. А. Головкин, последний казненный в нашей стране, совершил убийства 10 мальчиков с поразительной жестокостью. Перед лишением жизни он пытал их, наслаждаясь картиной их мучений. Последних трех он привел в специально оборудованный им бункер и пытал на глазах друг у друга. Особую жестокость проявлял при совершении сексуальных убийств известный преступник А. Р. Чикатило.

Маршал Франции Ж. де Рэ в течение трех (по другим данным — четырех) лет убил несколько десятков, а может быть, сотен детей и подростков обоего пола, до этого подвергая их чудовищным пыткам и издевательствам, от чего получал удовлетворение. С некоторыми из них вступал в гомосексуальные отношения. Жертв де Рэ разными способами заманивал в свои замки, где расправлялся с ними практически беспрепятственно, тем более что ему помогали его слуги. Деяния маршала, казалось бы, воскрешали страницы романов Сада. Можно предположить, что все это совершалось на сексуальной почве.

Следует обратить внимание на то, что садизм и особая жестокость не равнозначные, хотя и очень близкие явления: садизм не всегда может достигать уровня особой жестокости и в таком качестве выступать как отягчающие обстоятельства; в то же время особая жестокость как юридическое понятие всегда является садизмом.

Такая жестокость проявляется при совершении не только сексуальных, но и любых других убийств. Так, некие Кузьмин, Лунев и Тубин организовали устойчивую преступную группу в целях совершения убийств. Они заранее выслеживали жертву, а затем убивали ее с особой жестокостью. Их жертвами стали трое мужчин. Одного из них они убили потому, что он был негр, а двух других — потому, что им «просто» хотелось убить. Это были типичные убийства ради убийства. Совсем не удивительно поэтому, что они были столь жестоки.

Садизм и особая жестокость могут иметь место при истязаниях, нанесении побоев, клевете, оскорблениях, надругательствах над телами умерших и местами их захоронения, а также при жестоком обращении с животными. Не исключен садизм при совершении краж, грабежей и разбоев, если при этом намеренно похищаются предметы, имеющие особое значение для потерпевшего как память об усопшем близком или о значимой дате в его жизни.

Садизм неискореним. Он был и будет всегда, но его масштабы, степень пораженности им общества всегда будут меньше, даже значительно меньше при демократическом строе, безусловном уважении прав, свобод, чести и достоинства личности, взаимном доверии между людьми, их уверенности в том, что они непременно будут защищены законом, государством, общественными организациями, что они всегда смогут найти правду в суде. Когда страна превращается в гигантский концлагерь, садизм и самые дурные и отвратительные влечения просто неизбежны.

Важно отметить, что садист боится неожиданных поворотов в своей жизни, поскольку они грозят потерей объекта его агрессии. Он жестко привязан к этому объекту и одновременно боится всего нового и чужого, как боится и того, кто стоит выше его по служебной лестнице или в неформальной групповой иерархии. Поэтому потребность в садизме и возможность ее удовлетворения являются едва ли не единственными способами связи с жизнью, которую такой человек боится. Иными словами, садист является зависимой личностью. Точнее, он зависит от собственного поведения, а поведенческая зависимость, как положительная, так и отрицательная, вообще не редкое явление. Если человек зависит только от собственного поведения, а оно порицаемо, это приводит его к отчуждению, причем очень значительному.

Обычно сами садисты не могут объяснить, почему они совершали свои чудовищные преступления. Об этом говорит мой клинический опыт исследования садистских убийц, в том числе сексуальных маньяков, а их было много десятков. Об этом говорят и материалы судебного процесса над маршалом де Рэ во Франции. На вопросы судьи о том, исходя из каких мотивов, с какими намерениями и с какой целью он убивал своих жертв, обвиняемый мог только пояснить, что совершил эти преступления, следуя своему воображению, а не чьим-то советам, согласно собственному рассудку, стремясь лишь к наслаждениям и плотским утехам. Ж. Батай комментирует эти слова де Рэ так: виновному не нужно было постигать или открывать источники своих преступлений, его преступления были тем, чем был он сам — в глубине своей, трагически, до такой степени, что он не помышлял ни о чем другом. Никаких объяснений[90]. Де Рэ был повешен, а затем сожжен.

2. Индивидуальные причины жестокости, приводящей к страданию

Объяснение субъективных причин жестокости (прежде всего особой) и садизма, приводящих к страданию, чрезвычайно сложная для науки задача. Она определяется тем, что надо выявить криминогенные детерминанты в глубинах психики, в которые человек обычно не заглядывает. Он не пытается это сделать потому, что никогда не ставит перед собой такой задачи или его просто страшит подобное проникновение в себя. Действительно, там он может встретить чудищ и злобных дьяволов, которые постепенно, от самой колыбели накапливались во тьме его души, рожденные страхами, разочарованиями, обидами, завистью. Как правило, ему ничего о них не известно, он лишь ощущает смутную, неясную опасность, чувствует, что они есть, но их лучше «не трогать». Для того чтобы попытаться их выявить и оценить, требуется не только и не столько умение, сколько мужество и честность (в первую очередь перед самим собой).

Поставленная здесь проблема осложняется тем, что индивидуальная жестокость, приводящая к страданиям, может исходить от самых разных людей: семейных тиранов, государственных деспотов, солдат, учиняющих разбой, концлагерных охранников, сотрудников так называемых специальных служб, особенно тайной полиции, сексуальных убийц, «простых» бандитов и др. Задача исследователя поэтому заключается, прежде всего, в том, чтобы установить, имеют злодеяния во всех случаях один источник или каждый тип жестокости детерминируется своими причинными комплексами.

Однако наука не может ограничиваться лишь констатацией того, что жестокие и особо жестокие действия совершают жестокие люди или садисты. Это было бы слишком просто, даже примитивно. Поэтому возникает архисложная задача: установить, почему данное лицо проявляет жестокость и садизм, почему эти личностные особенности вообще существуют, почему природа и общество породили эти опасные явления. Понятно, что жестокость всегда агрессивна, а агрессия является одной из главных форм человеческой активности, но агрессивность далеко не всегда порицаема, а во многих случаях она необходима и приветствуется. В отличие от нее жестокость, и тем более садизм, всегда вызывают негативные оценки, в том числе правовые. Поэтому в цивилизованном мире даже уголовные наказания могут быть очень суровыми, но не должны быть жестокими. Тем не менее и они способны порождать страдания.

Ответы на поставленные вопросы можно найти в работах В. Франкла — выдающегося психолога, прошедшего гитлеровский концлагерь. Но он лишь частично отвечает на них, так как перед ним стояли иные задачи. Он отмечает следующее. Во-первых, среди охранников концлагеря были безусловные садисты в строгом клиническом смысле этого слова. Во-вторых, таких садистов специально отбирали, когда нужно было составить очень жестокую команду. В-третьих, бо́льшую часть лагерной охраны составляли люди, просто отупевшие от тех огромных доз жестокости, ежедневными свидетелями которой они оставались годами. Эти закосневшие в своем относительно благополучном существовании люди сами не были ярыми садистами, но против садизма других не возражали. В-четвертых, среди охранников были саботажники, которые не убивали и не истязали заключенных.

Франкл рассказывает о таком эпизоде. В сильнейший мороз совершенно не защищенные от холода своей жалкой одеждой заключенные работали на открытом воздухе. Им было разрешено по очереди, примерно один раз в два часа несколько минут греться у походной железной печурки, которую топили собранными здесь же сучьями и ветками. Для заключенных эти минуты были, конечно, большой радостью. Но всегда находился какой-нибудь бригадир, надсмотрщик, который самолично запрещал это и пинком сапога отшвыривал в снег печурку с ее благостным теплом. И по выражению его лица было видно, какое наслаждение он получал, лишая заключенных возможности погреться[91].

Для понимания природы жестокости в концлагере необходимо учитывать, что там происходит регрессия жизни — возвращение к примитивным формам поведения и таким же влечениям и потребностям. В этих местах невероятной концентрации зла и страданий все интересы заключенных сходились только на том, чтобы выжить, получить побольше еды и попасть на относительно теплую работу. Примитивизация не миновала и саму лагерную охрану, ведь она все время сталкивалась с насильно примитивизированными заключенными, с примитивностью самой жизни в лагере. Конечно, охранники, в том числе эсэсовцы, и раньше отнюдь не принадлежали к духовной или интеллектуальной элите. Особенность лагеря, писал Г. Адлер, состоит в том, что все ложное, опасное, глупое и низкое, произрастающее в человеке и людских институтах, смело выступает здесь в своей зловещей и неумолимой обнаженности. Любой охранник, даже самого низкого ранга, мог проявлять какую угодно жестокость по отношению к узникам, заставлять их страдать, убивать любого из них.

Ложное, опасное, глупое и низкое произрастало и в маршале Франции, о котором я писал выше. Он в полной мере использовал свое социальное положение и богатство для того, чтобы мучить и убивать детей и подростков (точное количество жертв де Рэ неизвестно, по разным оценкам, оно колеблется от 100 до 200). Ж. Батай, исследуя его жизнь и преступления, пытался раскрыть причины последних. Он отмечал, что, начав делать что-то важное, маршал уже не мог остановиться. Так, он промотал свое богатство, его безрассудное расточительство принимало неистовый характер; при этом он слепо доверял проходимцам и мошенникам; в битвах он проявлял мужество и отвагу; так же неистово терзал свои жертвы; в то же время панически боялся дьявола, хотя занимался мистическими упражнениями, которые католическая церковь бесспорно осуждала. Батай отмечал инфантильность де Рэ, что проявлялось в детской беспечности и доверчивости, явно глупых поступках, непринятии мер предосторожности как в попытках общения с потусторонними силами, так и при совершении многочисленных убийств. Он не считался ни с какими запретами, убивая детей и подростков, но и не принимал никаких мер, чтобы не быть наказанным за это.

Батай пишет, что в жизни де Рэ не было ситуаций, в которых не проявлялось бы его крайнее равнодушие, некая рассеянность, сменявшаяся жестокостью. Чуждый осторожности, он словно был ввергнут во власть своих влечений, не подчиненных рефлексии. Его инфантильность, дополненная богатством и властью, раскрывала перед ним трагические возможности. Эта инфантильность чудовищна. Перед нами ребенок, который обладает возможностями взрослого человека, и возможности эти, скорее, не инфантильные, а архаические — и этот момент в рассуждениях Батая надо особо выделить. Такой человек похож на каннибала, а еще точнее, на одного из своих германских предков, не скованных условиями цивилизации, пишет Батай, приводя также многие примеры разнузданной жестокости феодалов. В жизни де Рэ архаика сыграла большую роль, поскольку он был наивен и столь же чужд разуму и расчетливости, сколь и мошенническим помыслам. Маршал полностью усвоил дикость и разнузданность своего окружения; на воспитание де Рэ повлияла лишь жестокость воина, которой, как и во времена древних германцев, сопутствовали невероятное мужество и неистовство дикого зверя[92].

Я не случайно привожу столь подробно мнение Батая о причинах садизма и жестокости де Рэ. Дело в том, что и в наше время можно встретить преступников и преступления, сходные с этим маршалом и его деяниями, для этого достаточно вспомнить хотя бы Чикатило. Поэтому исследование личности и причин поведения де Рэ является для нас довольно актуальным. Если поставить перед собой задачу объяснения его поступков, можно попытаться ее решить, хотя за давностью лет и недостаточностью информации сделать это будет весьма непросто.

Несомненно, что де Рэ полностью вобрал всю дикость и жестокость своей эпохи, однако и в то время убийства детей и сексуальное насилие над ними отнюдь не поощрялись, тем более что жертвы были не из вражеского, а из собственного народа. Батай убедительно доказывает, что маршал был глуп, из чего можно сделать вывод, что он совершенно некритически относился к жизни и воспринимал только то, что соответствовало его интересам и влечениям. Между тем, анализируя даже тот неполный материал, который имеется в нашем распоряжении, можно сделать и другие важные выводы.

1. Де Рэ скорее всего страдал психическим расстройством, вследствие чего возникшее у него влечение не опосредовалось разумом, а немедленно или почти немедленно реализовывалось в поступки. Это расстройство объясняет также его безрассудное расточительство и почти детскую доверчивость, непринятие мер к сокрытию своих преступлений и попытки вступить в сношения с потусторонними силами, особенно с дьяволом, что в глазах церкви было тягчайшим преступлением.

2. У де Рэ были какие-то сексуальные нарушения. Возможно, он потерпел неудачи в попытках наладить половые контакты со взрослыми женщинами, а поэтому насиловал детей и подростков обоего пола, причем предпочитал анальный секс даже с девочками. Последнее обстоятельство немаловажно, его можно истолковать как символический уход от женщины. Также он был активным гомосексуалистом и наверняка знал, что такой секс французский закон тех лет карал повешением.

3. Де Рэ был садистом и некрофилом: он наслаждался мучениями умерщвляемых детей и подростков, видом крови, применял разнообразные способы лишения жизни, намеренно изобретал их; он целовал отрубленные головы и осуществлял сексуальные акты с мертвыми. Де Рэ делал это, как следует из его объяснений, приведенных в протоколах процесса, для сексуального удовлетворения.

4. Нет никаких оснований считать, что де Рэ является олицетворением первобытного мира в том смысле, что в совершенных им преступлениях можно обнаружить регрессию, возвращение к первобытным формам поведения. Такая регрессия в принципе возможна, ее можно наблюдать в поведении душевнобольных, при инцесте и педофилии. В Государственном научном центре социальной и судебной психиатрии им. В. П. Сербского зафиксированы случаи, описанные в кандидатской диссертации Ю. К. Чибисова, когда поступившие туда на обследование обвиняемые проявляли даже не первобытное, а дочеловеческое поведение: бегали на четвереньках, ходили сгорбившись, низко опустив руки, напоминая человекообразную обезьяну; лежали на полу, свернувшись калачиком; часто производили звуки, напоминающие то лай собак, то хрюканье свиней, то крик гусей и петухов; пищу из тарелки лакали; при неприятных раздражителях скалили зубы, издавали звуки, напоминающие рычание, принимали позу животного, готовящегося к нападению; не пользовались бельем. После лечения в психиатрической больнице они вновь обретали человеческий вид. Механизм такой регрессии неизвестен, можно лишь предположить сохранение в психике передаваемой по наследству информации о дочеловеческой стадии развития, которая при некоторых условиях актуализуется, определяя соответствующее поведение. Но для того чтобы его воспроизвести сейчас, оно должно было иметь место в праистории.

Несмотря на все дикости (на наш современный взгляд), которые существовали на первых этапах развития человечества, тогда не убивали детей и подростков собственного рода или племени ради своего удовлетворения, как это было у де Рэ. Такой информацией наука не располагает. Описанные выше формы поведения Ю. К. Чибисов назвал синдромом одичания. Такой синдром наблюдали также А. И. Молочек и О. Е. Фрейеров. Н. И. Фелинская называла его регрессом психики.

Таким образом, вполне возможно, что некоторые дикие убийства, совершенные с особой жестокостью, имеют архаическое происхождение, однако это не более чем гипотеза. Но если подобное предполагать, нужно выявлять, изучать и устранять условия, которые способны актуализировать данные установки. Причины жестоких преступлений, приносящих страдания, следует искать в первую очередь в личности преступника и его жизни, каждый раз задумываясь над тем, ради чего данный человек совершает данные действия, что он от этого психологически выигрывает. Такой выигрыш всегда должен иметь место, пусть даже сам человек и не осознает этого.

В жестокости, порождающей страдания, можно различать два аспекта, связанные с ее природой и происхождением. Во-первых, это наличие садизма и некрофилии, которое как бы программируют человека на жестокость. Но такое программирование весьма условно, поскольку может стать реальностью, а может и не стать. Во-вторых, это совокупность обстоятельств, толкающих человека на жестокие поступки, например из мести или зависти. Подобные обстоятельства могут стимулировать как садистов и некрофилов, так и многих других людей. В числе последних могут быть самые мирные люди, например мстящие за поругание своей Родины. Особо можно выделить людей, живущих в состоянии хронической ненависти, когда колоссальная концентрация гнева постоянно направлена на то, чтобы разрушать и приносить страдания. Такими состояниями отличались Сталин и Гитлер, а также многие неоднократные убийцы, которые убивают из похоти, корысти, ради укрепления своего авторитета и даже «просто так». Хронической ненавистью, как я говорил выше, могут отличаться семейные тираны и тиранствующие бюрократы, хотя ущерб, наносимый ими людям, может и не быть уголовно наказуемым.

Постоянный поиск того, ради чего человек заставляет страдать других, определяет основные направления в исследовании индивидуальных причин жестокости. Можно предположить наличие здесь нескольких «выигрышей».

1. Субъект, заставляя страдать других, тем самым снижает присущий ему спонтанный смутный страх перед чем-то, что ему непонятно. Унижая, втаптывая в грязь, даже убивая, он возвышает себя, вырастает в собственных глазах: раз он может сделать так, значит, у него сеть сила и большие возможности. Жестокость становится для него способом самореализации, подтверждения своего социального и биологического статусов.

Движение к власти с целью преодолеть страх перед жизнью, в сущности, безгранично. В истории многократно бывало так, что правитель (монарх, пожизненный президент и др.), достигший всемогущества и поверивший в свою избранность и непогрешимость, обрекает себя на отчуждение, поскольку все время уходит от людей. Но далеко не каждый, имеющий власть, совращается ею. Все дело в интенсивности наклонности к жестокости, в желании решать важные жизненные проблемы с ее помощью.

2. Унижать и даже уничтожать другого (других) субъект может из-за страха потерять свой статус («потерять лицо»), лишиться привилегий и возможностей, с ним связанных, самому попасть в число отверженных и униженных, наконец, из-за страха смерти (например, в концлагере). Иными словами, и здесь действует высокая тревожность.

3. Особой спецификой отличаются проявления жестокости и садизма в сексуальных отношениях. В соответствующих ситуациях мужчина (намного реже — женщина) проявляет жестокость и причиняет мучения женщине для того, чтобы доказать свое превосходство над ней, полностью унизить ее, подчинить себе. Чаще всего так поступают мужчины, которые потерпели психотравмирующие неудачи в интимной жизни, поэтому им надо быть «выше» женщины, иначе у них может ничего не получиться. Дон-Жуану незачем было сечь и мучить женщин — у него и так все получалось, женщины сами счастливы были покориться ему.

Садизм и убийство с особой жестокостью женщин могут иметь место и как месть за свои сексуальные провалы, которые произошли, как считает мучитель, по их, женщин, «вине». Здесь конкретная женщина выступает в качестве символа, олицетворения всех женщин — коварных, злых, бесчестных, стремящихся унизить мужчину. Он же не может принять себя в таком качестве, а поэтому должен уничтожить этот символ.

Активность тревожных и жестоких личностей направлена главным образом на защиту своего социального и биологического бытия, которое понимается, точнее, ощущается ими только нуждающимися в защите. Они чувствуют себя уверенно только тогда, когда господствуют над кем-то. Такой тип личности может проявляться максимально широко: от государственных до семейных тиранов, от кровавых завоевателей до членов банды, измывающихся над беззащитными жертвами. Проведенное в 1980–1990‑х гг. с моим участием исследование личности насильственных преступников показало, что тревожность высокого уровня является наиболее характерной их чертой. В 2008–2009 гг. Е. Н. Юрасовой было обследовано несколько сот студентов московских вузов. Оказалось, что ксенофобские установки характерны для тех из них, кто, как показало психологическое тестирование, отличается повышенным уровнем тревожности.

Никто не приходит в этот мир жестоким человеком, он становится им в силу высокой диффузной тревожности, травматического жизненного опыта и полученного воспитания, т. е. в случаях: если человек рождается с высоким уровнем тревожности, но условия жизни не снижают его;

условия жизни порождают повышенную тревожность, не компенсируемую нравственным воспитанием;

человек воспитывается в убеждении, что сила и принуждение решают все, и он может действовать соответственно этому убеждению.

Садизм и жестокость составляют содержание человеческой деструктивности, о которой Э. Фромм писал, что она «не является параллелью по отношению к биофилии, а альтернативна ей. Фундаментальная же альтернатива, перед которой оказывается любое живое существо, состоит в дихотомии: любовь к жизни и любовь к смерти. Некрофилия вырастает там и настолько, где и насколько задерживается развитие биофилии. Человек от природы наделен способностью к биофилии, таков его биологический статус; но с точки зрения психологии у него есть и альтернативная возможность, т. е. он может при определенных обстоятельствах сделать выбор, в результате которого он станет некрофилом»[93].

Развитие некрофилии, садизма, жестокости и повышенной тревожности может происходить вследствие формирования психических болезней. Здесь их механизм возникновения и течения совершенно иной, чем тот, который я рас-сматирвал выше, связывая его прежде всего с социальными условиями существования человека. Но несомненно, что и в случае душевной болезни человек не может не находиться в определенных социальных условиях.

Фромм выдвинул предположение, что некрофилия представляет собой злокачественную форму анального характера, в то время как биофилия — это полностью развитая форма генитального характера. При этом, используя клиническую терминологию 3. Фрейда, Э. Фромм не разделяет его идею о физиологических корнях таких страстей. Фромм считал также, что нет жесткой границы между некрофильской и биофильской направленностями: каждый индивид представляет собой сложную совокупность, комбинацию признаков, находящихся в конкретном сочетании; количество таких сочетаний фактически совпадает с числом индивидов. Однако на практике все же вполне возможно провести грань между преимущественно биофильским и преимущественно некрофильским типами личности[94]. Последнее утверждение более чем верно; на нем основана возможность привлечения к уголовной ответственности.

Мои многолетние исследования жестоких и особо жестоких преступлений показывают, что виновные в них лица абсолютно неоднородны ни по мотивам совершенных ими действий, ни по чертам своего характера, ни по целям, которые они преследуют, в том числе в тех случаях, когда цели ими осознаются. Но есть, конечно, и общие черты, такие, например, как эмоциональная холодность, бесчувственность, неумение сопереживать, поставить себя на место другого и в то же время крайняя чувствительность к нежелательным внешним воздействиям, ранимость, а также агрессивность, жестокость, неумение контролировать свои поступки и сдерживать собственные эмоции. Психологическое изучение подобных личностей показывает, что они по большей части ригидны, злопамятны, нежелательные эмоции как бы застревают в них. Они долго, иногда всю жизнь хранят старые обиды, даже те, которые имели место в детстве, и даже когда причины, их вызвавшие, давно исчезли.

Поздние (иногда очень поздние) реакции на нанесенные травмы дают о себе знать неожиданно, в том числе для самого человека, который, кстати, может и не подозревать, что они у него сохранились. Поэтому многие преступники, совершившие жестокие поступки, не могут понять, что с ними случилось, искренне недоумевают, почему они это сделали. Отсюда вполне естественное стремление отторгнуть от себя содеянное, не ощущать себя его источником; мы же ошибочно оцениваем такое отношение как попытку обмануть нас.

Поведение насильственных преступников, особенно убийц, в значительной мере порождается аффективно заряженными идеями, реализуемыми в определенных ситуациях. Поскольку данные лица чрезвычайно чувствительны к внешним событиям и подозрительны, у них затруднена правильная оценка этих событий, которая легко меняется под влиянием аффективных переживаний. Такие лица обладают довольно устойчивыми представлениями, которые непросто изменить; любые затруднения рассматривают как результат враждебных действий со стороны других людей, которых обычно и обвиняют в своих неудачах, нередко наделяют своими мыслями, ощущениями и намерениями, поэтому начинают воспринимать в качестве враждебных и агрессивных по отношению к себе. Вследствие этого, совершая насилие, убийца, например, считает, что он таким образом защищает свою жизнь, свое достоинство и честь, «справедливость».

Сходные черты характеризуют грабителей и разбойников. Они, как и все насильственные преступники, постоянно враждебны к окружающим, испытывают большие трудности в усвоении правовых и моральных норм. Происходит это потому, что такие люди психологически, а иногда и физически отчуждены от общества, малых групп и их ценностей. Это не их ценности, они принадлежат иному, непонятному, чуждому миру, поэтому и соблюдать их совсем не обязательно. Но есть различие между убийцами, лицами, виновными в нанесении телесных повреждений, и теми, кто совершает грабежи и разбои. Поведение первых направляется в основном бессознательной защитой от воображаемой опасности и аффективно заряженными идеями; поведение вторых определяется тенденцией к скорейшему удовлетворению возникающих желаний и потребностей, что сочетается у них с нарушением общей нормативной регуляции поведения, интеллектуального и волевого контроля; можно сказать, что виновные в грабежах и разбоях отличаются от других преступников большей неуправляемостью поведения и внезапностью антисоциальных поступков.

Вернусь к одному качеству насильственных преступников, о котором я кратко упоминал выше. Это бесчувственность к чужому горю, неспособность сопереживать и поставить себя на место другого. Такие лица как бы глухи ко всему, что не касается их самих; при этом их личные интересы охватывают не только собственную персону, но и все, что с пей связано, входит в ее психологическую территорию и самым естественным образом составляет круг их ценностей. Поэтому у них можно наблюдать бурные разрушительные реакции, например при посягательстве на достоинство любимой женщины или группу, членством в которой данный человек очень дорожит. Такие люди способны ограбить и убить, изнасиловать девочку-подростка, избить ее до полусмерти и сделать инвалидом, унизить и оскорбить, часто по ничтожному поводу или вовсе без него, «просто так». Во многом это и создает ту кажущуюся легкость, с которой они причиняют самые тяжкие страдания.

Бесчувственность к чужому горю и страданиям, нежелание осознавать исключительно опасные последствия своих поступков и собственную вину объясняют и отсутствие подлинного раскаяния в содеянном практически у всех насильственных преступников, в том числе совершивших убийства с особой жестокостью или убийства своих близких. Но факт остается фактом: такие люди лишены Божьей милости — сопереживать другому, что их максимально приближает к животным.

Раздумья над конкретными жестокими преступлениями, психологическое тестирование насильственных преступников, их рассказы о себе и своей жизни, оценка всех этих данных позволяют предположить наличие у этих лиц еще одного фундаментального качества — неумения, точнее, неспособности разрешать свои внутренние проблемы и соответствующие им переживания, особенно если они болезненны, только на психологическом уровне, без внешних действий, без изменения внешней физической среды. В большинстве случаев склонные к насилию и жестокости люди воздействуют на других людей, нежелательным, конечно, для этих людей способом — уничтожают их, присваивают чужие материальные ценности, т. е. приспосабливают среду к себе, а не стремятся адаптироваться к ней, оставаясь в рамках своего Я. Если бы они могли решать свои проблемы на психологическом уровне, это доказывало бы их субъективную способность к адаптации, но как раз такого качества у них нет.

Можно сказать, что без изменения среды они не могут найти субъективно оправданные решения даже по вопросам сугубо интимным, и это, по-видимому, отличает их от непреступников. Разумеется, изменение среды тоже может быть разным, не обязательно разрушительным, а вполне моральным. Однако выбор такого общественно полезного пути для них блокирован в силу названных выше особенностей личности и тех ведущих мотивов, которые направляют их жизнь в целом.

Конечно, анализируемое качество, как бы весомо оно ни было в структуре личности человека, склонного к жестокости, не может существовать изолированно от других, в первую очередь таких, как повышенная эмоциональность, ригидность переживаний и ранимость. Поэтому любые неблагоприятные воздействия воспринимаются ими очень травматично, но, повторяю, разрешать возникающие в связи с этим проблемы на личностном уровне они неспособны. Обычно именно по этой причине такой человек может ударить или убить, чтобы утвердить себя либо отомстить за действительную, а чаще мнимую обиду, напасть и ограбить, чтобы завладеть желанной вещью, оскорбить или унизить, чтобы почувствовать себя сильным и значимым, подчиняющим себе других.

То, что многие преступники способны действовать только на физическом уровне, несколько напоминает реализацию древнего принципа «око за око, зуб за зуб». На реальные или мнимые обиды даже не от конкретных людей, а от мира вообще, от жизни или судьбы некоторые из них отвечают физическим насилием, нередко очень жестоким, в отношении вполне определенного человека, иногда первого встречного или массы людей. Этим, например, можно объяснить внешне бессмысленную стрельбу по толпе или группе сверстников. В этих случаях преступники особенно наглядно демонстрируют полную неспособность психологической компенсации того, что они считают нанесенным им вредом, причем часто просто не могут соразмерить этот вред и свою агрессию.

Стремление действовать жестоко, даже очень жестоко есть у многих людей, но чаще всего это стремление не актуализируется и не реализуется до тех пор, пока не создаются подходящие условия. Эти условия провоцируют жестокость (например, в качестве мести) либо дают выход фрустрации вследствие накопившихся глубоких обид, острой зависти, неудачной жизни, неоправдавшихся надежд и поисков виноватых либо самоутверждения, защиты своего социального и биологического статусов, ради демонстрации собственной способности переступать запреты. Разумеется, все эти мотивы, имеющие преимущественно бессознательный характер, часто предстают в сложнейших переплетениях. Сдерживать подобные влечения способна культура, в первую очередь через воспитание, однако этот механизм действует далеко не безотказно. Новейшая история убедительно доказывает, что даже очень высокая культура народа совсем не гарантирует от проявлений даже крайней жестокости. Так, миллионы германских солдат и офицеров, творившие зверства во время войны на оккупированных территориях, в концлагерях, в большинстве своем получили надлежащее христианское воспитание в семье и школе. Но их индивидуальное, субъективное, сугубо личное несет печать чего-то древнейшего, того, что идет от первобытного человека с его страхами и неуверенностью, с его смутными и пугающими представлениями о самом себе и неустанными поисками своего места в этом незнакомом и опасном мире.

Можно лишь предположить, что какая-то часть психики дикаря продолжает жить в современном человеке вопреки всем многовековым культурным запретам; она передана его более чем далекому потомку посредством неких архетипических механизмов. Не менее важно такое дополнение: страхи и неуверенность, хотя и появились издавна, постоянно поддерживались самыми разными бедствиями и опасностями буквально всех эпох человеческой истории.

Доктор Джекил и мистер Хайд уживаются во многих людях, о чем они сами, скорее всего, и не ведают. Но наступает время, и Хайд вдруг громогласно заявляет о себе и Джекил уже ничего не может сделать, а в некоторых случаях не хочет и, возможно, боится возразить.

Хайды очень напористы, агрессивны и нахальны, однако их главная опасность в том, что, раз заявив о себе, они на том не успокоятся и постоянно будут проявлять себя, требуя все новой крови. Впрочем, они способны успокоиться, если добросердечные джекилы смогут их остановить или социальные условия настолько изменятся, что уже нельзя будет по-прежнему проявлять жестокость. Тогда хайды затаятся, чтобы при благоприятных для себя обстоятельствах вновь проявиться.

Видимо, именно Джекила и Хайда имел в виду апостол Павел, когда с горечью воскликнул: «Ибо знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе; потому желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Итак, я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божьем; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающего меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих» (Рим., 7:18–22).