Страна заката

14

Когда на другой день Аллан пришел к Доку за водой, он рассказал обо всем, что с ним произошло. Док слушал его, не говоря ни слова, и только задумчиво кивал.

— Не берусь утверждать, что они злоумышленники, хотя в общем это доволь­но странная пара. С другой стороны, каждый может стать опасным, если на него слишком долго жать. Что же касается иностранных рабочих, то им сейчас прихо­дится несладко, это уж точно. Если власти доберутся до твоих новых соседей, им конец.

— Тот, кто называет себя Феликсом, сказал, что занимается «бизнесом».

— А кто им сейчас не занимается? В Свитуотере вовсю процветает незаконная торговля, и процветает тем шире, чем сильнее ощущается нехватка различных това­ров. Дос-Манос говорит, что в районе Док-роуд действует черный рынок. Там сбыва­ют огромное множество ворованных товаров. И пресечь эту торговлю нет никакой возможности. А почему, собственно говоря, ее нужно пресекать? Люди покупают там то, что невозможно достать в других местах.

Они сидели за столом в комнате Дока. Было тепло, дверь оставалась открытой, и косые лучи заходящего солнца падали на нее. Марта неважно себя чувствовала и лежала в постели. За окнами буйно зеленела по-летнему сочная растительность. В то время как жалкие кустики, отчаянно цеплявшиеся корнями за каменистую пу­стошь береговой полосы, сгорали от засухи и обращались в прах, сырость, казалось, никогда не уменьшавшаяся, постоянно питала пышную зелень в похожем на джунгли саду Дока Фишера. Здесь, в густой чаще, под широкими листьями папоротника, мог­ли спрятаться даже дикие звери, однако в саду Дока не могло быть и речи об «оди­чании», во всяком случае в том смысле, в каком это беспокоило Аллана. У . Дока самым главным была беседа. У Дока всегда было желание поговорить, всегда было что обсудить, осмыслить, и в противовес тому, что Аллан называл «одичанием», слова Дока вселяли уверенность, сознание того, что существуют понятия, определения, гра­ницы. Порой они настраивали Аллана чуть ли не на оптимистический лад, когда, сокрушаясь по поводу современных условий и царящей в мире несправедливости, Док выражал в конце беседы надежду на победу здравого смысла и лучшую жизнь для всех и каждого. Иногда Аллан готов был забыть о том, что все сказанное Доком зву­чало так, словно было вычитано из старых книг, а выражения и обороты речи, кото­рые он употреблял, были безнадежно старомодными — ведь никто так больше не го­ворил, никто так больше не думал.

Но что я скажу, если они спросят, где я беру воду?

Этот вопрос мучил Аллана. Ему было неприятно скрывать от братьев такие важные сведения, поскольку в каком-то смысле у всех у них была теперь одна судь­ба, но, с другой стороны, ему не хотелось сажать Доку на шею двух новых «кли­ентов».

— Ну так скажи им, где ты берешь воду и сколько она стоит. Пока что ее хва­тит на всех, хотя она и не очень вкусная. Мы здесь должны все делить поровну. А если они действительно занимаются торговлей, то, может статься, будут доставать вещи, которые нам нужны?

— А если они задумают какую-нибудь пакость?

— Что ж, я сумею себя защитить,— спокойно ответил Док.

— Один против двоих?

— Думаю, что да. Вот взгляни-ка,— весело сказал Док; он встал и подошел к полкам у противоположной стены. На них стояло несколько книг, радиоприемник, две-три вазы и еще несколько предметов. На самой верхней полке Аллан увидел два маленьких деревянных ящичка, на которые раньше никогда не обращал внимания. Док снял с одного из них крышку и сунул туда руку. Аллан заметил, как что-то блеснуло в темноте — хорошо смазанный маслом металл: Док Фишер держал в руке тяжелый пистолет.

— В трудную минуту,— сказал он добродушно,— эта штука может очень приго­диться. Несколько лет назад я выменял его вместе с пятьюстами патронами. Посколь­ку существует строгий запрет на хранение огнестрельного оружия, сейчас невозмож­но достать пистолет.

Безрукавка, которую носил Док, была в пятнах пота на груди и на спине. По сравнению с массивным торсом руки его казались слишком тонкими, а пальцы, сжи­мавшие рукоятку пистолета, явно не отличались ловкостью и сноровкой, хотя рука была жилистая и мускулистая.

— За это я мог бы получить пять лет тюрьмы,— проговорил он, почти с неж­ностью глядя на пистолет.— Но ведь кто знает, может, в один прекрасный день при­дется пустить эту штуку в ход. Пока что мир становится не лучше, а все хуже и хуже, и неизвестно, надолго ли нас оставили в покое хотя бы здесь, на Насыпи.

Аллан ничего не ответил. Его обрадовало и встревожило то, что он увидел. Обрадовало, что Док Фишер в случае опасности может защитить себя: он любил ста­рика, доверял ему и не хотел, чтобы с ним приключилась какая-нибудь беда. И в то же время от оружия повеяло чем-то тревожным, оно как бы предвещало драму, ка­тастрофу, самое худшее. Аллану невольно подумалось: «Док старый, а я молодой...» Аллан питал самые дружеские чувства к Доку Фишеру, относился к нему с огромным уважением, потому что Док был старше, во многих отношениях умнее и уж во вся­ком случае знал куда больше, чем Аллан, но прежде всего он уважал Дока Фишера за то, что Док сумел создать себе сносные условия существования. И тем не менее он невольно повторял про себя снова и снова, словно заучивая закон природы, кото­рый ни в коем случае нельзя забывать: «Док старый, я молодой, и если что-нибудь случится, я знаю, что он старый, а я молодой». И Аллан не сводил глаз с пистолета.

Когда Аллан уже собрался уходить, Док снова спросил, как чувствует себя Ли­за, и Аллану пришлось ответить, что в жару ей стало нездоровиться.

— Позаботься о том, чтобы она хорошо питалась,— сказал Док.— Я имею в виду калорийную пищу. Витамины.

— Мы хорошо питаемся,— возразил Аллан.

В общем, особой разницы не было между их меню здесь и тем, что они ели, когда жили на Апрель авеню. Лиза никогда не была изобретательной кулинаркой, поэтому в основном они и там покупали полуфабрикаты, а также консервы и расти­тельный бекон, искусственное повидло, белый безвкусный хлеб, все тот же бесцвет­ный растительный сыр, кофе, печенье и шоколад.

— Хорошо! Хорошо! — Док кивал головой так, словно был доволен.— Но здеш­нее меню не отличается разнообразием. Знаю по собственному опыту. Иди сюда.

Док вышел через низенькую дверь и двинулся по тропинке, которая вела мимо сарая к колодцу и огороду. Начинало смеркаться. Сегодня их беседа несколько затя­нулась. Когда они подошли к грядкам, Док нагнулся, и Аллан услышал, как под его руками шелестит какая-то зелень.

— Смотри.

Док выпрямился, и Аллан внезапно почувствовал, что держит в руке пучок про­хладных зеленых листьев.

— Это салат,— сказал Док.— Заставь Лизу съесть это и приходи снова, когда понадобится еще. Несмотря на засуху в этом году салат растет хорошо. У меня его больше, чем мне нужно.

Внезапно Аллан немного испугался: почему Док так заботится о Лизе?

— Послушай, ты думаешь, что у Лизы что-то не в порядке? — с тревогой спро­сил он.— Может быть, она больна?

— Нет,— ответил Док.— Она не больна. Просто одни лучше переносят жару другие — хуже. Ты здоровый и сильный, и тебе жара не страшна. А Лиза малокров­ная. У нее слабый организм. Ей нужно хорошее питание и прежде всего железо, а его она может получить, только если будет есть овощи вообще всякую зелень.

Аллан, однако, знал, что Лиза совсем не любит овощей. Он думал об этом, когда возвращался домой с двумя бочонками воды и пучком салата. Думал и о том, как она целыми днями лежит на матрасе, жалуется на тошноту, головную боль и прочее. Стоит ей почувствовать себя неважно, и она, как ребенок, тотчас распускает нюни. Аллан разозлился: надо же такое придумать — есть салат!

Он остановился, поставил бочонки на землю, вырвал из пучка сочный лист и осторожно попробовал его. На вкус он был влажным и горьким — во рту сразу пересохло.

Аллан раздраженно отбросил салат. Он вдруг возмутился: нет уж, спасибо, пока им удается доставать нормальную пищу, они не станут есть траву, хотя Док и и утверждает, что это полезно для здоровья! Аллан старался отогнать от себя мысль, что, когда начнется настоящая нехватка продуктов, придется есть что угодно, лишь бы не умереть с голоду. Изо всех сил он стремился более или менее четко опреде­лить границы своего нового существования, хотя в глубине души прекрасно сознавал, что в критической ситуации пойдет на все — только бы выжить.

Через некоторое время Аллан услышал звук волн, набегающих на замусорен­ный берег. Сладковатый запах воды смешивался с кисловатым зловонием морской травы, выброшенной на берег и лежавшей у самой воды длинными мерцающими от влаги лентами. Этот запах был сильный, свежий и одновременно прелый, и почему-то Аллан вдруг подумал о Лизе: он видел, как она спит на матрасе под тентом в своих изношенных нейлоновых трусиках и полотняной рубашке, которую забрала у него; видел ее в фургоне, где она стояла согнувшись, свертывала широкий матрас и запи­хивала его в угол, чтобы у них было больше места.

Его девочка-жена.

Внезапно в нем вспыхнуло желание. Позапрошлым вечером Лиза отвергла его, казалась испуганной, хныкала, почти умоляла. Это и удивляло и злило его, посколь­ку он заметил, что с тех пор, как они перебрались на Насыпь, она стала ему более желанной, и он вообразил, что она должна чувствовать то же самое. Ее капризы раздражали его, так как он теперь проще стал смотреть на эротику и все связанное с ней; она превратилась для Аллана в одну из форм повседневной жизни, стала про­сто одной из реакций организма. Дурацкие угрызения совести первых недель их совместной жизни давно прошли; отбросив предрассудки, Аллан всецело отдавался на волю своих неукротимых желаний, которые сдерживал теперь лишь в тех редких случаях, когда хотел проявить особую заботу о жене, ее тщедушном теле, слишком тщедушном, чтобы оно могло зажечь страсть во взрослом мужчине и тем более уто­лить ее,— ту заботу, которую в нем, очевидно, породили первые угрызения совести после той первой ночи, проведенной с ней, когда она, тринадцатилетняя девочка, пос­ле короткого разговора в кафе решительно отдалась ему, чтобы обеспечить себе крышу над головой. А теперь она уползала от него, словно перепуганный зверек... Он чувствовал себя обманутым, ему казалось, будто его лишили того, что принадле­жит ему по праву; если она заболела, то пусть скажет об этом прямо, ему надоели ее жалобы и слезы, он сыт этим по горло.

Был теплый, липкий вечер, и, обуреваемый желанием, он шел с двумя тя­желыми бочонками, чувствуя, как пот стекает по груди и спине. Он ругал себя за то, что позволил ей несколько раз отвергнуть его домогательства. Во всяком случае, сегодня вечером у нее это не пройдет.

Когда на другой день Аллан вышел из автобуса на Эббот-Хилл-роуд примерно в двухстах метрах от бензозаправочной станции, он невольно остановился и стал раз­глядывать Парк, зеленый массив между двумя домами на другой стороне улицы,— маленький, тесный сквер со старыми сгорбленными деревьями, который постепенно расширялся, превращаясь в островок скудной природы, куда в былые времена оби­татели Свитуотера выезжали на пикник или просто на прогулку. Эта полоса зелени простиралась до самого подножия Эббот-Хилл. Когда-то существовал генеральный план реконструкции Парка, который оставался почти нетронутым цивилизацией и, словно зеленый клин_, далеко врезался в густонаселенные кварталы города между небоскребами Северной и Восточной зон, неприступным хребтом Эббот-Хилл и за­строенным виллами районом вокруг Эббот-Хилл-роуд. Этот план родился много лет назад, когда еще полным ходом шло жилищное строительство, но энергичные дейст­вия, предпринятые обитателями Восточной зоны,. пожелавшими сохранить этот при­родный парк в его девственной неприкосновенности, привели к тому, что реконструк­ция все откладывалась до тех пор, пока экономика страны не пришла в упадок; в результате строительство приостановилось и реконструкция отпала сама собой. Осно­вательно разъезженные дороги, превратившись в неглубокие канавы, медленно зара­стали травой, а недорытые котлованы, груды строительных материалов и бараки казались незаживающими ранами на этом и прежде довольно унылом островке укро­щенной городом природы.

Как это ни парадоксально, с течением времени Парк все реже и реже исполь­зовался до своему прямому назначению, то есть для отдыха, занятий спортом и про­гулок,

Зато один вид человеческой деятельности, если только это можно назвать дея­тельностью, все-таки процветал в отдельных районах Парка — огородничество. Здесь жители окрестных городских зон выращивали цветы и овощи, а по воскресеньям устраивали пикники. Впоследствии подобного рода воскресные развлечения вышли из моды, сады заросли гравой, сараи развалились, а ограды попадали. Но теперь мно­гие садовые участки вдруг снова пробудились к жизни и расцвели, а кроме того, на месте вчерашней пустоши там и сям кто-то поспешно разбивал и вскапывал новые садовые участки, совсем не обязательно вблизи старых, и на этих участках росли неровными рядами различные овощи, названии которых Аллан даже не знал и уж во всяком случае ни за что не узнал бы их на грядках по той простой причине, что никогда не видел в природном состоянии.

Возрождение интереса к садоводству, несомненно, было продиктовано «тяже­лыми временами», и результат был совершенно иной, нежели в те времена, когда оно было просто отдыхом и хобби. Большая часть заново обработанных и недавно засаженных участков хранила отпечаток поспешности, нетерпения и порой даже па­ники; многие из них тут же снова приходили в запустение, словно те, кто обработал их в такой невероятной спешке, сразу забыли о них, устав дожидаться медленного естественного роста и созревания урожая, и стали искать иного решения своих про­блем. Если не пали жертвой несчастного случая. Те же, кто изредка приезжал по­работать на своем участке, чаще всего были пожилые люди; раньше у них хватало времени и сил на то, чтобы рядом с овощами сажать розы, окружать свои участки заборами, возить с собой еду, пить кофе и вообще проводить здесь весь день с утра до вечера, но теперь их гнала сюда нужда, нехватка продуктов и дороговизна. По­этому было что-то трогательное, почти трагическое в этих крошечных неровных гряд­ках, которые были поспешно вскопаны и нередко снова заброшены или обобраны еще до того, как созрел урожай. И тем не менее для пустынной Восточной зоны это все-таки было знамением жизни.

Аллан стоял и думал об этом, думал о заросших травой и заброшенных огоро­дах, где осталось множество растений, которые можно есть. Он пожалел, что так опрометчиво выбросил пучок салата, который прошлым вечером дал ему Док; он же знал, что Док хорошо разбирается в таких вещах. Может быть, ему стоит пойти в Парк и посмотреть, нет ли там чего-нибудь такого, что может пригодиться? И все же привкус травы, который он до сих пор ощущал во рту, был ему противен. Если уж так важно есть витамины, как считает Док, лучше купить пару коробок «зеленой приправы» и витаминизированный сыр. Все равно почти вся еда, которую они по­купали, была витаминизирована. Аллан, собственно, считал, что разговоры Дока о витаминах и калорийной пище были просто пережитком былых времен. И тем не менее мысль о зеленых листьях салата не оставляла Аллана. Даже их суховатый, чуть горький привкус вдрут показался ему почти аппетитным...

Приготовившись слушать получасовые стенания Янсона, Аллан медленно пошел по изрытому ухабами тротуару. К концу недели у Янсона всегда накапливалось мно­жество невзгод, на которые ему непременно хотелось пожаловаться, и для подобно­го рода излияний ему больше всего подходил Аллан. Так было все годы, пока Аллан работал на бензозаправочной станции, но в последнее время он стал замечать, что ему трудно понять, о чем говорит Янсон. Казалось, будто горести и беды Янсона отступают куда-то все дальше и касаются Аллана все меньше; наконец, он совсем перестал понимать смысл и значение слов, которые, чуть не плача, произносил его хозяин. И Аллану все труднее становилось подавать сочувственные реплики, которых Янсон ждал и ради которых так старательно выплескивал на Аллана все накопившие­ся за неделю обиды, когда в субботу вечером тот приезжал на работу.

Сегодня речь шла о том, что испортился кондиционер и не было денег на его ремонт. Кроме того, Янсон решил продать автокран, который месяцами стоял без дела; работа по обслуживанию автомобилей все равно давно уже свернута, а меха­ник уволен («Люди не ухаживают больше за своими телегами, просто ездят на них до тех пор, пока они не остановятся навсегда»). Потом он стал жаловаться на за­прещение мыть машины из-за недостатка воды — власти ввели строжайший контроль за ее расходованием; таким образом, в буквальном смысле слова иссяк еще один источник дохода. И наконец, Янсон обнаружил, что кто-то пытался взломать дверь склада, замок явно поврежден. Аллан сам может убедиться. И ничего тут не поде­лаешь. В полицию он больше не пойдет, эти свиньи чуть не засадили его за решет­ку, когда он сообщил им о Рое Индиане. Нет, хватит, пора закрывать лавочку, она все равно не приносит дохода. Хорошо еще, если удастся дотянуть до конца года... Мутные глаза Янсона искали у Аллана понимания и сочувствия.

Аллан слушал этот жалобный голос — одно и то же неделю за неделей,— но уже почти не понимал, о чем идет речь. Взгляд его медленно скользил с одного предмета на другой, и всюду он видел следы упадка и обветшания: облупившуюся краску, выбоины в бетонном покрытии, перегоревшие лампочки, контейнеры с му­сором, которого накапливалось все больше, траву, растущую вдоль стены, где из испорченного крана капала вода. И при виде всего этого он испытывал чувство удов­летворения. Ибо в мыслях своих он постоянно был на Насыпи, где таких проблем, как у Янсона, не существовало.