Страна заката

29

Последний, рекордный по силе ливень сильно повредил водопровод и канализа­цию Свитуотера. И хотя сами по себе эти повреждения были не настолько серьезны­ми, чтобы их нельзя было ликвидировать, продолжавшиеся дожди не позволяли при­ступить к ремонтным работам, и разрушения становились все более тяжелыми и не­поправимыми. Стоки, засорившиеся из-за отсутствия систематического ремонта, не справлялись с тысячами кубических метров воды, хлынувших на улицы города. На­воднение, усиленное свежим ветром с моря, вызвало полный хаос в низменных рай­онах Свитуотера, где подвальные и полуподвальные этажи были затоплены, а на не­скольких городских магистралях прекратилось уличное движение. Паводковая вода устремлялась всюду, где у нее был свободный сток, размывала мостовые и шоссейные дороги, заливала строительные площадки, разрывала водопроводные и канализацион­ные трубы. Она хлынула в бассейны с питьевой водой, создавая угрозу для здоровья даже тех счастливцев, у кого в кранах еще была вода...

В этой критической ситуации началась эпидемия гриппа. На призывы подверг­нуться вакцинации откликнулись немногие. Теперь машины с громкоговорителями, возвещавшими о новых предписаниях министерства здравоохранения, разъезжали в сопровождении передвижных амбулаторий для вакцинации. И тем не менее несмот­ря на прививки многие умирали от этого нового вредоносного вируса, против кото­рого еще не успели создать хоть сколько-нибудь эффективную вакцину. Та вакцина, которую в спешном порядке производили, была основана на родственном вирусе, к тому же прививки сделала лишь незначительная часть населения. По мере распро­странения эпидемии количество распоряжений и постановлений органов здравоохра­нения настолько увеличилось, что к новым постановлениям в городе относились чаще всего с циничным безразличием.

Кроме того, не совсем ясной оставалась клиническая картина заболевания, вы­званного этим новым вирусом. Оно протекало по-разному: в одних случаях легко, в других — более тяжело, у одних начиналась кома уже через день или два после того, как появлялись головные боли или что-то вроде легкого насморка, у других заболевание длилось неделями и сопровождалось высокой температурой и ломотой во всех суставах.

В первую неделю эпидемии умерло сто человек. На следующей неделе — восемь­сот. Смертность была невероятно высокой, хотя все в общем уже привыкли к тому, что вирусные заболевания, похожие на грипп, ежегодно уносят тысячи человеческих жизней. Хуже всего, однако, было то, что различные гриппозные вирусы значительно отличались друг от друга, и таким образом прошлогодняя вакцина в этом году могла иметь лишь весьма ограниченное применение, причем она не приносила сколько-нибудь ощутимой пользы людям со слабой сопротивляемостью организма, которые, кстати, и заражались легче всего, особенно дети и старики.

Бой заболел первым. Он кашлял все сильнее и в конце концов настолько осла­бел от сильного жара, что не мог подняться с постели. Потом заболела маленькая Рейн. На пятый день после ее рождения Лиза заметила, что девочка кашляет, она послала за Доком, который немедленно пришел и тщательно осмотрел маленькое дрожащее тельце, уже пылавшее от жара и покрытое испариной.

— Она, наверное, заразилась от Боя,— мрачно сказал Док.

Бой лежал с блестящими глазами и красными пятнами на щеках и непрерывно кашлял.

— У тебя есть молоко для девочки?

Молоко у нее было. На этот раз у нее было молоко. Однако малышка была очень слабенькая и плохо брала грудь.

— Постарайся влить в нее хоть немного молока,— сказал Док озабоченно.— Вы­дави несколько капель на ложку и дай ей. Сделай это во что бы то ни стало. В ма­теринском молоке есть антитела, которые могут спасти ее.

Однако на следующий день жар усилился, маленькая грудка тяжело вздымалась, стараясь вобрать побольше воздуха, девочка не открывала глаз и перестала есть.

— Надо попробовать пенициллин,— сказал Док Аллану.— Поговори с Феликсом. Может быть, он сумеет достать.

Феликс сумел. В обмен на два куска душистого мыла — часть содержимого ко­робки с очень изящными (и потому бесценными сейчас) предметами туалета, которую нашел Аллан,— он принес на другое утро в фургон четыре ампулы с пенициллином, шприц и пачку детской молочной смеси. Он аккуратно разложил все эти предметы на столе перед Доком и Алланом и снова защелкнул черную папку для документов из блестящей искусственной кожи со сверкающими металлическими застежками (ма­шину злосчастного чиновника из ведомства социального обеспечения он отогнал в город и оставил в каком-то гараже после того, как снял с нее все хоть сколько-нибудь ценное).

— Нелегко это было раздобыть,— доверительно сказал им Феликс.— Всем теперь нужен пенициллин. Много больных.

Док наполнил шприц и воткнул его в маленькую сморщенную попку девочки. Малышка только жалобно всхлипнула. Потом им удалось впихнуть ей в ротик не­сколько капель молочной смеси.

— Теперь нам остается только надеяться,— удрученно пробормотал Док.

Но пенициллин не помогал. На четвертый день болезни у маленькой Рейн на­чалась кома. Лиза, совершенно измученная бессонными ночами и страхом, отчаянно пыталась влить в нее хоть немного молока, которое сцеживала из своих грудей, раз­рывавшихся от невыносимой боли. Но если ей и удавалось приоткрыть маленький ротик дочери, молока в него все равно попадало чрезвычайно мало.

— Теперь мы можем только ждать,— вздохнул Док.— Она уже получила то ко­личество пенициллина, какое может выдержать ее организм.

Воздух в фургоне был спертый. Повсюду висели и сушились всякие тряпки и одежда. По-прежнему шел дождь. Последнюю дозу пенициллина Док вспрыснул Бою, который пылал от жара и надсадно кашлял; ему не становилось ни лучше, ни хуже.

Аллан только что вернулся с Эббот-Хилл, где он пытался раздобыть какую-нибудь микстуру от кашля, аспирин или еще что-нибудь такое, что могло бы помочь Бою или хотя бы облегчить его страдания, однако лекарств никто не предлагал. Правда, каждый мог получить причитающуюся ему норму обычных медикаментов в много­численных передвижных амбулаториях, но там требовали справку о том, что данному лицу была сделана прививка от гриппа. А прививки делали только по предъявлении справки с места жительства, которая фактически заменяла удостоверение личности. В аптеках лекарства выдавались лишь по рецептам, и, кроме того, за них надо было платить деньги.

Увидев грустные глаза Дока и бледное апатичное лицо Лизы, Аллан сразу по­нял, что на улучшение рассчитывать не приходится. Лежа в своей колыбельке, ма­лышка тяжело и неровно дышала, издавая тоненькие свистящие звуки, когда воздух проходил через ее изящно очерченные ноздри. Ее маленькое личико стало красным и воспаленным от сильного жара, глаза были плотно закрыты, руки сжаты в кулачки. Слабая, но уже неискоренимая воля к жизни неистово боролась с превосходящими содами болезни, и с каждым вздохом из груди младенца вырывался едва слышный жалобный стон.

— Я ничего не смог достать,— угрюмо сказал Аллан.

— А ей сейчас ничего и не может помочь,— ответил Док.— На этой стадии бо­лезни — не может. Сейчас нам нужно только ждать.

Послышались шаги. Рен-Рен открыл дверь и заглянул в фургон. В руке он держал пучок каких-то листьев. Он сделал знак, что хочет заварить чай, как это часто бывало раньше. Аллан безразлично кивнул головой; в их прежней жизни такие не­счастья, как болезнь детей, вероятнее всего заставили бы их полностью отгородиться от внешнего мира, словно страх и отчаяние сами по себе требуют так много сил, такой большой сосредоточенности, что общение с другими людьми делается просто немыслимым. Теперь все было иначе. Болезнь детей стала событием, которое затраги­вало их всех, никто не оставался безучастным, никто не оставался равнодушным, это было общее горе, которое объединяло их, и теперь оно перестало быть исключитель­ной привилегией родителей. А кроме того, жизнь должна была идти своим чередом: нужно было работать, добывать пищу, бороться за существование, сейчас так же, как и всегда, и ничто не могло изменить ее сурового ритма.

Лиза полулежала, опираясь на кучу постельного белья. После родов ей еще трудно было двигаться. Сюда часто заходила Мэри Даямонд и помогала Лизе ухаживать за ма­лышкой. Ее темнокожее лицо буквально сияло, когда она брала девочку на руки. А в последние дни она стала помогать Лизе и по хозяйству, стирала одежду, готовила для всех еду. Как и на всех остальных, болезнь детей наложила на нее отпечаток беспо­койства и тревоги за ее исход, однако всякий раз, когда Мэри Даямонд проходила мимо корзины, в которой, тяжело дыша, лежал младенец, она не могла удержаться, чтобы не воскликнуть:

— Посмотрите-ка на нее! Она и не думает сдаваться! О нет, подождите еще ста­вить крест на моей девочке...

Словно она не допускала мысли, что проклятый грипп может задушить это кро­шечное существо, которому она совсем недавно помогла появиться на свет. А Лиза си­дела с провалившимися щеками и глубоко запавшими глазами и как безумная смотре­ла прямо перед собой. На ее узком лице не осталось ни кровинки. Все мысли ее враща­лись вокруг того, что лучше бы этому бедному ребенку никогда не родиться на свет, раз им суждено потерять его... А порой где-то глубоко в подсознании возникало невы­сказанное желание: если уж этого никак нельзя избежать, пусть это случится сразу же, поскорее, чтобы, во всяком случае, можно было поскорее обо всем забыть...

Для Аллана частое появление Мэри Даямонд в фургоне означало новый этап в раз­витии их отношений. Вскоре он сообразил, что Мэри будет отвергать все его домогатель­ства до тех пор, пока Лиза находится рядом. Сначала он злился, но поскольку, когда они встречались неподалеку от Автострады или в других местах, где бывали наедине, Мэри в конце концов уступала его желанию, он все-таки примирился с ее суровостью, хотя в фургоне ее крепкое, тяжелое тело доводило его нередко до крайней степени возбуждения.

Однако было еще одно обстоятельство, в котором он начал отдавать себе отчет: он увидел, какой она была работящей, как спорилось у нее в руках любое дело, за кото­рое она бралась. Когда она была со Смайли, то большую часть времени лежала на авто­мобильном сиденье, курила сигареты и красила себе ногти или спала, но в фургоне она развивала бурную деятельность. Аллан с изумлением наблюдал за тем, как быстро и ловко она справлялась со стиркой, уборкой или приготовлением пищи. Сам он старал­ся ей помочь в меру своих сил, но едва Мэри Даямонд появлялась в дверях, как она тотчас же брала бразды правления в свои руки, и ему даже в голову не приходило про­тестовать. Он понял, что может положиться на нее, что она не подведет в трудную ми­нуту; она оказалась энергичной и находчивой, именно эти качества более всего были нужны здесь, на Насыпи, и будут еще нужнее, если условия жизни станут еще более сложными и трудными. Ее выносливость и сноровка вызывали у него восхищение, но восхищение совершенно иного рода, чем раньше, и если она целый день не появлялась в фургоне, у него было такое чувство, словно ему чего-то не хватает, и чувство это было гораздо более глубоким и всеобъемлющим, чем чисто сексуальное влечение, кото­рое, однако, он тоже постоянно испытывал, когда находился возле этого дородного, крепко сбитого тела, пахнущего землей и влагой.

Рен-Рен возился у очага под навесом. Док сидел и клевал носом. Аллан опустился на корточки и осматривал запас консервов, сложенных в ящик. Из утла все время доно­сился кашель Боя. Мальчику по-прежнему не становилось лучше.

Рен-Рен открыл дверь; в руках у него была чашка дымящейся жидкости. Он подо­шел к Лизе и протянул ей чашку. Однако она не сделала ни одного движения, чтобы взять чашку, казалось, она даже не видит, что Рен-Рен стоит прямо перед ней. Тогда мягко, но решительно он взял ее за плечо и слегка потряс. И снова протянул ей чашку. Лиза приняла ее как сомнамбула. После этого Аллан и Док получили каждый по чаш­ке чая, у которого был какой-то странный привкус, но пить его не было неприятно. Рен-Рен сам подошел к Бою и попытался заставить его выпить немного чая.

В фургоне, где находилось трое взрослых людей плюс Рен-Рен и еще два больных ребенка, было тесно и душно. С них всех градом катился пот.

— Нет, мне пора домой,— бормотал Док.— Начинает темнеть. Нужно посмотреть, что делает Марта. Здесь я сейчас ничем не могу помочь, но если хоть что-нибудь прои­зойдет, приходите за мной, и я тотчас же буду.

Док хотел было встать, но Рен-Рен, протянув руку, остановил его. Он властно ука­зал туда, где в углу лежал Бой в своей беспокойной дремоте.

— Я больше ничего не могу сделать для него,— устало сказал Док.— Он получил пенициллин, и я думаю, что у него есть надежда на выздоровление, но он плохо питал­ся, и его организм слабо сопротивляется болезни. Однако с этими инфекционными забо­леваниями никогда нельзя предугадать исход... Все-таки у него есть еще надежда на выздоровление, мальчик оказался сильнее, чем я предполагал. Это все, что я могу ска­зать.

Рен-Рен, казалось, внимательно слушает, что говорит Док. Потом он указал на Лизу, которая прихлебывала горячий чай и время от времени осторожно проводила рукой по груди, где на мешковатом платье неопределенного цвета выступили два тем­ных мокрых пятна от молока, непрерывно сочившегося из ее сосков. Затем он снова указал на Боя и сунул в рот указательный палец.

Они недоуменно смотрели на Рен-Рена, и он снова повторил свой жест. Но посколь­ку они все еще никак не могли сообразить, чего он хочет, он подошел к Лизе, которая только сейчас обратила внимание на то, что происходило вокруг нее, слегка прикоснул­ся ладонью к ее груди, показал на Боя и, сложив руки под своей собственной грудью, стал раскачиваться, словно баюкал ребенка.

— Он хочет, чтобы Лиза дала Бою грудь,— вырвалось у Дока, когда он наконец все понял.

Лиза лишь безмолвно переводила свой ничего не выражающий взгляд с одного на другого, ибо была слишком изнурена и измучена, чтобы понять, о чем они говорят.

— Это — мысль,— подтвердил Док с оживлением в голосе.— Это во всяком слу­чае не повредит ему. Ты можешь уговорить ее, чтобы она дала ему грудь?

Аллан кивнул головой и подошел к Лизе. Рен-Рен отступил к двери.

— Док хочет, чтобы ты попробовала дать Бою немного молока...— начал Аллан, но Лиза не поняла его. Лишь смотрела на мужа отсутствующим взглядом. Тогда он сделал еще одну попытку: —Дай ему грудь... немного молока. Понимаешь? Может быть, тогда ему станет лучше...

— Кому? Бою? — прошептала она, когда смысл его слов наконец проник сквозь немую боль, которая обволакивала ее и делала все остальное малозначительным и не заслуживающим внимания.— Я должна дать грудь Бою?.. Но это же невозможно...

Внезапно она почувствовала невероятное отвращение при мысли о том, что ее сын, уже такой большой, может оказаться возле ее груди. За последние месяцы она так отдалилась от него, он стал для нее почти чужим... А теперь Аллан просит, чтобы она кормила его грудью!

— Нет, это невозможно. Я не могу...— жалобно сказала она и умоляюще посмот­рела на Дока.

— Ну, Лиза, пожалуйста!

— Нет, оставь меня в покое!

Тогда Аллан крепко схватил ее за руку. В глазах его вспыхнул недобрый огонек. Лиза всхлипывала:

— Он болен. Они оба больны... Уже ничто не может помочь... Все напрасно... Ско­ро все будет кончено...

Тогда он ударил ее по щеке тыльной стороной ладони, приподнял и подтолкнул в угол фургона, где лежал Бой. Док сделал движение, будто хотел вмешаться, но потом со вздохом снова опустился на свое место и прикрыл рукой глаза. Это несчастье при­чиняло ему двойное страдание: обоим детям угрожала смертельная опасность, никакой надежды на выздоровление девочки больше не было, и еще он должен смотреть, как страдает Лиза... Он не знал, сколько еще сможет выдержать...

— Попробуй! — приказал Аллан. Он стоял над ней как палач, наклонив голову под низким потолком.

Всхлипывая, Лиза положила руку под подбородок мальчика и притянула его голо­ву к своей груди. Потом она расстепгула несколько пуговиц на платье и опустила грудь к самому его лицу. Он никак не реагировал, когда сосок проник в его полуоткрытый рот, но после того, как несколько капель молока все-таки смочили его сухие губы, он сделал движение языком и проглотил их.

— Ты должен сосать, Бой,— прошептала она и прижала его голову к своей груди, которая вся покрылась твердыми узелками и ужасно болела.— Соси!

Лиза словно проснулась. Когда она вдруг увидела пылающее исхудалое лицо сына, ее истерическое сопротивление было сломлено.

— Соси!

И Бой еще раз проглотил голубовато-белое сладкое молоко, медленно наполнявшее его рот, и постепенно начал сосать, сначала неохотно, неровно, маленькими глотками, с долгими перерывами, но потом все более энергично и решительно. Временами он вдруг погружался в оцепенение или засыпал, но Лиза держала его голову у себя на ко­ленях и тут же снова давала ему грудь, как только он просыпался.

Рано утром Аллан проснулся и прислушался. Дождь прекратился, и его разбудила тишина. После того как много дней и ночей дождь непрерывно барабанил по крыше фургона и навесу из гофрированной жести, внезапно наступившая тишина была оглу­шающей. Он слышал дыхание Лизы, которая спала рядом с ним на матрасе, и надрыв­ный кашель Боя. Из колыбельки не доносилось ни звука!

Поднимаясь с матраса, он старался поскорее нащупать спички; как он мог про­спать! Он взялся дежурить возле девочки, пока другие спят. И просидел много часов, глядя на несчастное крошечное существо, отчаянно боровшееся с болезнью, которая в любой момент могла одержать верх. Смертельно усталый, он начал клевать носом, но тотчас же выпрямился и взял себя в руки; он должен быть начеку! Нужно следить за малейшими изменениями в состоянии девочки. Док не оставил им почти никакой надежды, но Аллан чувствовал, что этому, не следует верить до тех пор, пока она ды­шит... В конце концов он свалился, но дал себе слово, что только немного отдохнет, чуть-чуть вздремнет...

Наконец он чиркнул спичкой и зажег огарок свечи. Подавленный страхом и созна­нием своей вины, он заглянул в колыбель.

Сначала Аллан подумал, что она умерла, настолько сильно изменился цвет ее ли­ца; теперь оно было серовато-бледным, глаза глубоко запали в темных глазницах, их закрывали веки, такие прозрачные, что отчетливо проступал каждый сосудик толщиной с волос. Рот был закрыт, но крошечная, изящно очерченная дуга Амура¹ (¹Дуга Амура—середина верхней губы) отбрасывала серо-голубую тень в ямку под нижней губой, и создавалось впечатление, будто ротик у нее полуоткрыт... Однако ведь он был к этому готов, он уже примирился с потерей своей маленькой дочери; он даже утешал себя тем, что это случилось сейчас, так быст­ро, пока они еще не успели по-настоящему привязаться к ней, пока она еще не стала человеком, как они. И тем не менее миг, когда он увидел ее, когда подумал, что она умерла, запечатлелся в его груди неизъяснимой болью. Но ведь он был к этому готов... Он был готов отнести ее в пластиковом мешке на свалку и похоронить там, где она вскоре будет погребена под все новыми тоннами отбросов; а быть может, он положит маленькое тельце в ящик, чтобы защитить его от проклятых крыс... Он обо всем поду­мал, все предусмотрел. И составил план. Таков был его метод защиты от грозящего не­счастья, от этого и всех прочих несчастий. И все же...

Внезапно старое, рваное одеяло пошевелилось. Малышка глубоко вздохнула во сне: Рейн спала! Она спала мирно и безмятежно как никогда. Она справилась с болезнью! Аллан приложил свою грубую широкую ладонь к ее щеке: она была гладкая и прохлад­ная. Жар прошел. Она выздоровеет!

Аллан закрыл лицо руками и застонал. Вместе с радостью на него нахлынули чув­ства, которым он больше не мог противиться. Как зачарованный он смотрел на малень­кую ручку Рейн, которая поднялась на мгновение и помахала в воздухе: пять крошеч­ных пальчиков с пятью ноготками, таких изящных, словно их вылепили из воска. Он смотрел на эту ручку до тех пор, пока не перестал ее видеть, пока вообще не перестал видеть что бы то ни было, пока не заметил, что стоит перед колыбелью на коленях и плачет, плачет, чего с ним никогда не было с тех самых пор, как он был ребенком, и мог одинаково легко плакать от радости и от горя, и это было давным-давно, в преж­ней жизни, в другом, далеком мире, картины которого, возможно, промелькнули перед ним в этот миг, но он так и не смог понять, что когда-то этот мир был его...