Страницы Миллбурнского клуба, 5

СТРАНИЦЫ

МИЛЛБУРНСКОГО

КЛУБА, 5

Под общей редакцией

Славы Бродского

Manhattan Academia

Страницы Миллбурнского клуба, 5

Слава Бродский, ред.

Анастасия Мандель, рисунок на титульном листе

The Annals of the Millburn Club, 5

Slava Brodsky (ed.)

Stacy Mandel, drawing on the title page

Manhattan Academia, 2015

www.manhattanacademia.com

mail@manhattanacademia.com

ISBN: 978-1-936581-14-6

Copyright © 2015 by Manhattan Academia

В сборнике представлены произведения членов Миллбурнского литературного клуба. Его авторы - Слава Бродский, Игорь Ефимов, Петр Ильинский, Зиновий Кане, Яна Кане, Мир Каргер, Евгений Любин, Юрий Магаршак, Анна Мазурова, Игорь Мандель, Александр Матлин, Юрий Окунев, Зоя Полевая, Юрий Солодкин, Александр Углов и Бен-Эф.

This collection features works by members of the Millburn Literary Club: Slava Brodsky, Igor Efimov, Ben-Eph, Petr Ilyinskii, Zinovy Kane, Yana Kane-Esrig, Mir Karger, Yevgeny Lubin, Yuri Magarshak, Igor Mandel, Alexander Matlin, Anna Mazurova, Yuri Okunev, Zoya Polevaya, Yuri Solodkin, and Alexander Uglov.

Содержание

Предисловие редактора

Слава Бродский

Смешные детские рассказы

Игорь Ефимов

Крутые ступени цивилизации

Петр Ильинский

Век просвещения

Зиновий Кане

Стихотворения

Яна Кане

О мутятах, монахах и богах

Мир Каргер

11 СД 163 СП РККА

Евгений Любин

Великое вторжение с Альдебарана

Юрий Магаршак

Театральная федерация Путина – наследница сталинских театральных процессов

Анна Мазурова

Записная книжка

Игорь Мандель

Три культуры в двумерном пространстве

Александр Матлин

Рассказы

Юрий Окунев

Загадка янтарных бусинок

Зоя Полевая

Стихотворения

Юрий Солодкин

Гаон

Александр Углов

Формула Кардано

Бен-Эф

Стихотворения

Предисловие редактора

Пятый выпуск «Страниц Миллбурнского клуба» собрал шестнадцать авторов, среди которых два новых имени – Юрий Магаршак и Анна Мазурова. Остальные авторы знакомы читателю по первым четырем выпускам. Сборник это года сохраняет в основном напрвленность предыдущих выпусков, но отличается от них несколько бὸльшим разнообразием жанров.

Петр Ильинский, Яна Кане и наш дебютант Анна Мазурова представили прозаические произведения – каждый в своем неповторимом стиле.

Сборник содержит историко-философское эссе Игоря Ефимова и культурологическую работу Игоря Манделя.

Я представил в выпуске этого года отрывки из своей книги рассказов от лица двенадцатилетнего мальчика о событиях более чем полувековой давности.

Евгений Любин и Юрий Окунев публикуют свои произведения в жанре фантастики: Евгений Любин – в стиле трагической сатиры, Юрий Окунев – с элементами детектива.

В сборник вернулись Александр Матлин, который представил два юмористических рассказа, и Александр Углов, который публикует у нас еще одну свою пьесу.

Мир Каргер, откликаясь на мой призыв писать об уникальном опыте жизни под прессом советского режима, продолжил серию своих публикаций. На этот раз свои воспоминания он пополняет историческими изысканиями о войне 1941 – 1945 гг., в частности, о судьбе 11-й стрелковой дивизии Красной Армии, где воевал и погиб его отец.

В сборник включены небольшие подборки стихотворений (очень разных по стилю) Зиновия Кане, Зои Полевой и Бен-Эфа.

Юрий Солодкин выступил с рассказом об одной человеческой судьбе. В сборник включено также политическое эссе нашего дебютанта Юрия Магаршака.

Как и в выпусках прошедших лет, в настоящем издании довольно много цитат. И они даются, как правило, без редакционной правки, поскольку наши авторы часто хотят сохранить цитируемый текст нетронутым. Не исключено поэтому, что иногда там можно найти стилистические или пунктуационные шероховатости, а порой и прямые грамматические несуразности.

Считаю своим приятным долгом поблагодарить Рашель Миневич за большую помощь, которую она оказала мне в процессе подготовки сборника к публикации.

Слава Бродский

Миллбурн, Нью-Джерси

19 октября 2015 года

Слава Бродский – выпускник Московского университета (математи-ческого отделения мехмата). Автор многочисленных работ в области прикладной математической статистики. С 1991 года живет в Соединенных Штатах. Свою трудовую деятельность в Америке начал в небольшой компьютерной фирме штата Нью-Джерси, выполняющей заказы компаний Уолл-стрита. Через два года перешел в Chase Manhattan Bank. С тех пор работал в крупнейших финансовых компаниях Манхэттена. В 2004 году он начал свою писательскую карьеру. Тогда была опубликована его первая повесть «Бредовый суп». Затем вышли и другие его книги. Он работает также в различных стилевых направлениях изобразительного искусства. Но особое место в его творчестве занимает керамика, над которой он трудится в керамической мастерской своего дома. Живет с женой в Миллбурне (штат Нью-Джерси). Его веб-сайт: www.slavabrodsky.com.

Смешные детские рассказы*

Короткие рассказы от лица двенадцатилетнего мальчика относятся к событиям, происходившим в Москве в середине пятидесятых годов прошлого века, через десять лет после окончания Второй мировой войны. Все описываемое в рассказах имело место в Москве, неподалеку от площади трех вокзалов, там, где Большая Переяславская улица соединяется с Безбожным (ныне Протопоповским) переулком и Каланчевской улицей и где от Каланчевки отходит вверх Большой Балканский переулок.

Дырка

Когда я стану большим, то у меня вся одежда будет красивая и без дырок. И я очень часто мечтаю, чтобы у меня нигде не было ни единой дырочки. Нигде, и ни одной.

А думал я сегодня о дырках, потому что мама заштопала мне штаны сзади. И когда мама штаны мои заштопала, то мы стали с ней смотреть, заметно это или не заметно, что штаны теперь мои – штопаные. Мама считала, что штопку совсем не видно. Но я не был с ней согласен. И мама сказала, что она сейчас поставит утюг на газ, все загладит, и тогда будет совсем незаметно.

И вот мама поставила утюг на газовую плиту. А когда она нагрела утюг и загладила штопку, то сказала мне, что, мол, видишь, штопка теперь совсем не заметна. И я с ней согласился. Но согласился я с мамой потому, что мне было жалко ее расстраивать и говорить, что штопку, конечно, видно.

Да что там говорить: заштопанные брюки никогда уже не будут выглядеть как незаштопанные. И что самое главное во всей этой истории, так это то, что дырка была на заднем месте. А дырка на заднем месте – это самая позорная дырка на свете. Она не сравнится ни с какой другой дыркой.

Вот возьмем, к примеру, дырку на рукаве. О такой дырке можно только мечтать. Ну, конечно, на рукаве тоже разные места бывают. Если, скажем, дырка на локте, то это будет, безусловно, следующая дырка после дырки на заднем месте. Дырка на локте означает, что ты носишь свою куртку так долго, что локти протерлись. Гораздо лучше, если дырка будет на концах рукавов. Ну, вроде бы ты не очень аккуратно носил куртку, вот рукава и обтрепались. А куртка-то, мол, и не старая совсем.

Самая хорошая дырка – это дырка поближе к плечу. Это может означать, что вроде бы ты гвоздем где-то случайно зацепил свою куртку, вот и получилась дырка. А так – куртка у тебя еще почти что новая. То есть дырка эта уже и не дырка вообще.

А моя дырка, ну то есть которая сзади, она уже давно назревала. И я все следил за ней. И мама как-то заметила, что я ее разглядываю, и предложила еще тогда ее заштопать. Но я не дал маме этого сделать. Потому что когда дырка заштопана, то это уже значит совсем другое, чем когда она не заштопана. Если дырка не заштопана, то всегда можно сделать вид, что ты об этой дырке и не знаешь. А если кто-то заметит дырку и скажет тебе о ней, то тогда можно сделать вид, что это не имеет никакого значения, потому что тебе скоро должны купить новые штаны.

Если же дырка заштопана, то это уже значит, что все давным-давно об этой дырке знают. Это еще означает, что никакие новые штаны в ближайшем будущем тебе куплены не будут. Потому что, если тебе собираются покупать новые штаны в ближайшем будущем, то никто тогда эту дырку штопать не будет.

Вот из-за этой заштопанной дырки на заднем месте мне надо будет теперь все время думать, какой стороной и куда поворачиваться. И никогда нельзя будет забыть об этом.

Особенно обидно мне это было потому, что вот только совсем недавно мама купила мне новые ботинки. И я был ужасно доволен, когда мама купила мне новые ботинки. Потому что можно было не опасаться, как раньше со старыми ботинками, что кто-то увидит, что они протерлись до большущих дыр. Можно было бегать сколько угодно и задирать ноги, как хочешь.

И это было такое счастье, что трудно в него было даже поверить. И мне все время снились сны, что на самом деле у меня ботинки с дырками. А когда я просыпался, то было так здорово, что это был только дурной сон.

Сейчас у меня со снами все наоборот. Я просыпаюсь утром и сразу же начинаю думать: «А вдруг у меня штаны не заштопаны, и это был просто дурной сон?» И, к сожалению, оказывается, что это совсем не сон.

И я часто лежу еще несколько минут с закрытыми глазами и думаю о том времени, когда я стану взрослым. Я не сомневаюсь в том, что дырок у меня тогда не будет. Но каким образом это все получится, что дырок у меня не будет, я пока еще не знаю.

Хоккейная клюшка

Сегодня мы играли в хоккей. Зимой мы очень часто в хоккей играем. Потому что зимой это самое интересное, что можно придумать. А зима у нас длинная. Почти полгода у нас зима. С ноября по март. Да и в октябре, и в апреле снег тоже может идти.

На самом-то деле, это, конечно, не совсем хоккей. Играем мы не на льду, а на снегу. Поэтому мы играем без коньков. Мы просто бегаем в ботинках, а чаще – в валенках. И если мы бегаем в валенках, то мы на них, конечно, калоши надеваем.

Иногда у нас заливают каток. Но, во-первых, это очень редко бывает, а во-вторых, мы все равно в валенках бегаем. А бегаем мы в валенках, потому что каток неровный. На коньках по нему трудно ездить. Да и коньки далеко не у каждого есть.

Сегодня каток у нас не был залит. Но все равно мы так затоптали снег, что шайба по нему шла нормально. Очень здорово она по нему шла. Почти что скользила. А скользила она по снегу потому, что шайба у нас очень хорошая.

Мы делаем ее из консервной банки. Но не из высокой банки, конечно. Мы делаем шайбу из плоской консервной банки. И самая лучшая консервная банка – это такая, которую открыли только на четверть или на треть, не больше. Если в нее натолкать что-нибудь для тяжести и жесть обратно загнуть, то получается совсем неплохая шайба. И возни с ней мало. Припрятываем мы ее прямо где-то во дворе. И никогда она у нас не пропадала. Наверное, потому что она больше никому не нужна.

И еще у нас есть одно отличие от хоккея. Мы играем без клюшек. Но не потому, что у нас их нет. Кое у кого клюшки есть. Мы жестью прикрепляем к палке продолговатый кусок фанеры. И получается канадская клюшка. Но клюшки такие есть не у всех. А когда кто-то с клюшкой, а кто-то без клюшки, то для клюшки это очень плохо заканчивается. Когда она встречается с валенком, то сразу же ломается. По этой причине мы и опасаемся играть клюшками. Хотя тот, у кого клюшка есть, все-таки выносит ее во двор. Но выносит он ее во двор только для того, чтобы потренироваться. А когда мы на счет начинаем играть, то тогда каждый уже знает, что клюшку лучше в сторонку отложить.

А вот ворота у нас – настоящие. Ну, почти настоящие. Мы забиваем голы под скамейку. Шайба должна пройти между ножками скамейки под ее сиденьем. Вот это как раз то самое место, где клюшки чаще всего и ломаются. Потому что, когда ты пропихиваешь шайбу под скамейку своим валенком, ни одна клюшка устоять не может. К концу декабря скамейку уже заносит снегом. Тогда мы что-то другое придумываем.

А сегодня один мальчик из нашего двора решил клюшкой на счет играть. Ну и мой друг Глеб Парамонов, с которым мы с первого класса за одной партой сидим, тут же ему клюшку и сломал.

Беда еще состояла в том, что клюшка была не самодельная. Это была настоящая покупная клюшка. Я такую клюшку первый раз в жизни видел. Тот, кто ее принес, сказал, что эта клюшка – для русского хоккея. Внизу она была не прямой и тонкой, как канадская клюшка, а была она изогнутой и толстой. И она казалась такой прочной, что никто не думал, что она сломается, да еще так быстро.

Ну и тот, кто принес эту клюшку, в драку полез на Глеба. А когда он полез на Глеба в драку, пришлось мне напомнить, какие у нас тут правила. У нас их все знают. Если ты решил играть клюшкой, а я твою клюшку сломал, то я за нее не отвечаю. Ну, конечно, я за нее не отвечаю, если я сделал это не нарочно. Это у нас такой закон. А то, что Глеб сделал это не нарочно, это все видели.

Ну и, конечно, домой я после этого хоккея сегодня пришел весь мокрый. И мама была очень недовольна. Мама вообще всегда недовольна, когда я прихожу мокрый. А после хоккея не мокрым быть нельзя. А поскольку после хоккея не мокрым быть не получается, мама не любит, когда я в хоккей играю. Она все хочет меня на что-нибудь другое переключить.

В прошлом году мама повела меня в бассейн — в секцию плавания записать. Но в бассейне сказали, что она меня очень поздно привела. Тогда мама спросила, а в котором же часу надо приходить. И ей ответили, что они имели в виду совсем другое. Они имели в виду, что олимпийский чемпион из меня уже не получится. Надо гораздо раньше начинать. И сказали маме, что надо приводить ребенка, когда ему пять лет.

Мама с ними заспорила и попросила записать меня в секцию для начинающих. Но маме ответили, что начинающих у них нет. А когда мама стала настаивать, ей сказали: «Ладно, оставляйте ребенка. Но если он у нас утонет, мы за это отвечать не будем». Ну и мы тогда ушли оттуда.

Я продолжал играть в хоккей. А мама все сердилась, когда я приходил мокрый. И сегодня мама тоже была недовольна, что я пришел мокрый. Она сказала мне, что сегодня еще вторник, а я выгляжу таким грязным, как будто сегодня уже суббота. И в самую пору уже разжигать колонку, чтобы меня мыть. А мое постельное белье теперь придется, наверное, менять каждую неделю – как за границей в лучших гостиницах. И что она еще посмотрит сейчас, высохла ли моя вчерашняя майка. Еще мама сказала, что если меня вовремя не позвать домой, то я могу, наверное, там во дворе прямо над консервной банкой умереть.

Вчерашняя майка оказалась сухой. Но мама все еще не могла успокоиться. И она мне сказала, что надеется, что я не буду раздеваться в подъезде, чтобы просушить свою мокрую одежду. А если я буду делать такую глупость, то запросто могу простудиться.

Когда же я призадумался над ответом, мама пришла в ужас и сказала, что теперь она просто не знает, что ей делать. И, наверное, ей не надо меня ругать за мокрую спину. Потому что при таком неразумном моем поведении я могу подхватить воспаление легких. Ну и мне пришлось пообещать маме, что я не буду доводить дело до того, чтобы приходить домой с мокрой спиной. Тогда мама наконец успокоилась, а я засел за уроки.

А когда я делал уроки, то перед глазами у меня все стояла эта поломанная клюшка. Еще до того, как она сломалась, я подержал ее немного в руках. Конечно, она была ужасно красивая. Края у нее не были острыми. Они были закруглены. И клюшка вся была покрыта каким-то чудесным лаком. А изгибы у нее были такими, что у меня все холодело внутри. И я подумал, что мне очень повезло в том, что у нас есть двор, где можно поиграть в хоккей. И что мне повезло, что у нас многим нравится эта игра. И я подумал, что все это очень здорово.

А мамина идея насчет мокрой спины, ну насчет того, чтобы раздеваться в подъезде и сушить свою мокрую одежду, мне очень понравилась.

Американская тушенка

Война уже давно закончилась, а взрослые всё про нее вспоминают. Как соберутся у нас, так сразу начинают вспоминать, как было во время войны. И всё говорят и говорят об одном и том же.

На самом-то деле, про саму войну никто не рассказывает. Все только вспоминают о том, как они жили во время войны. А не рассказывает никто про саму войну, потому что некому про нее рассказывать: одни еще были слишком молодыми, а другие уже старыми для фронта. Тех же, которые по возрасту подходили бы для фронта, я у нас в гостях не видел.

Только мой папа мог бы рассказать, что там было на войне. Но он гостям нашим ничего не рассказывает. А когда я как-то попросил его рассказать, то он сказал, что там было совсем не так, как в кино показывают.

Еще папа сказал мне, что каждый боялся, что его убьют. Все думали только об этом: убьют или не убьют. И вообще там было страшно. А когда я спросил у папы, боялся ли он, что его убьют, то он сказал, что ему тоже было страшно. Но он сказал, что всем по-разному было страшно. Например, ему как-то поручили проводить куда-то одного офицера из штаба. И вот когда папа его повел, то офицер лег на живот и всю дорогу полз. И папа сказал, что ему было очень неловко за этого офицера.

А еще я как-то спросил, было ли такое, чтобы папа убил кого-то. И папа сказал, что один раз у него был такой случай, что он мог кого-то убить. В те дни никто не знал толком, в каком доме наши, а в каком доме немцы. И папа как-то из окна дома увидел во дворе немцев. Они были очень близко. Тогда папа схватил винтовку. Но она оказалась в песке, и у папы ничего не получилось. Тогда папа схватил другую винтовку, но она тоже оказалась в песке.

А еще папа рассказывал, как он тащил в госпиталь своего раненого командира. Папе показалось тогда, что командира еще раз ранило, пока папа тащил его. Но папа не был в этом уверен.

Когда папа дотащил своего командира, то папу похвалили и сказали, что представят к награде. Потому что за такое дело полагался орден. Но почему-то ему орден так и не дали.

Мама говорит, что папа родился в рубашке. А говорит она так потому, что мы не слышали, чтобы из Сталинграда кто-то живым вернулся. А папа вернулся из Сталинграда. Но потом его опять на фронт забрали.

Я слышал, как мама как-то рассказывала нашим гостям, что перед самым концом войны от папы несколько месяцев не было писем. Мама не знала, что ей и думать. И вот уже был май сорок пятого, а от папы так ничего и не было. А восьмого мая наш сосед сказал маме, что война закончилась. Он очень возмущался, что всему миру об этом известно, а нам – нет. И мама не знала, верить ему или не верить, и пошла спать.

А рано утром ее разбудили три звонка в дверь. Три звонка означали, что это к нам кто-то идет. Но мама не пошла открывать дверь, потому что было еще очень рано. Так рано могла прийти только молочница, которая нам молоко продавала. Тут мама услышала, что наш сосед пошел открывать дверь. И вдруг сосед закричал: «Оо-оо!» И мама, сказала, что она тогда все поняла и пулей выскочила в коридор. Мама так и сказала: «Я пулей выскочила в коридор». И это был мой папа.

Есть еще одна история, которую мама рассказывает гостям иногда. Она рассказывает, как она пошла на рынок продавать папино пальто. А продавать папино пальто она пошла потому, что есть было совсем нечего. Это случилось в первый раз, что мама пошла что-то продавать. И она очень боялась чего-то. Хотя все ей говорили, не бойся, мол, так все делают – ничего такого.

Вот мама пошла продавать пальто. Она долго стояла на рынке и не решалась никому это пальто предложить. И она все говорила сама себе, что надо быть посмелее, потому что вон, мол, все продают и никого не боятся.

Потом мама увидела одного молодого человека. И этот молодой человек показался ей очень симпатичным. Мама осмелела, подошла к этому человеку и сказала: «Молодой человек, вам не нужно пальто? Я могу вам продать».

И тут этот молодой человек вынул из кармана свое удостоверение и показал его маме. Когда он это сделал, у мамы от страха ноги подкосились и в глазах потемнело. Но она даже не поняла, что это было за удостоверение.

Молодой человек строго спросил у мамы, откуда у нее это пальто. И мама ответила, что это пальто ее мужа и что муж – на фронте. А молодой человек сказал, что он для того здесь и поставлен, чтобы ловить всяких бандюг и спекулянтов вроде моей мамы. И он спросил у мамы, а что она скажет своему мужу про пальто, когда он с фронта вернется. Тут мама не выдержала и заплакала. И когда она заплакала, то сказала молодому человеку, что с мужем она как-нибудь уж разберется. И этот молодой человек все-таки отпустил маму.

Мама потом все удивлялась, что на рынке действительно все продают всё что угодно. Но поймали почему-то только ее. И она больше уже никогда на рынке ничего даже и не пыталась продавать.

А пальто папино, которое мама хотела продать на рынке, еще долго у нас висело в шкафу без дела. И только недавно мама его перелицевала и что-то еще сделала, и получилось отличное и модное пальто для мамы. И все ее только спрашивали, где она взяла такое хорошее сукно.

Еще мама рассказывала, что в войну ей выдавали два куска чёрного хлеба на день. Она один кусок съедала, а второй оставляла на завтра. И в этот момент своего рассказа мама делала небольшую паузу. Потому что она знала, что сейчас ее обязательно должны спросить, а почему же ей давали два куска хлеба. И действительно, ее об этом спрашивали, и она отвечала, что один кусок хлеба давали ей, а другой – на ребенка. А ребенку хлеб-то был ни к чему, потому что я, мол (это моя мама про себя так говорила), потому что я, мол, его (меня то есть) молоком кормила.

И вот она прятала второй кусок хлеба в шкаф, чтобы назавтра устроить пир, то есть съесть сразу три куска хлеба. Но когда мама прятала хлеб в шкаф, то она все время о нем думала. Она все время думала о том куске хлеба, который у нее был отложен на завтра. И она доставала его из шкафа и смотрела на него. Когда она смотрела на него, ей казалось, что он неровный. Тогда мама его подрезала, чтобы он ровным был. То, что она от него отрезала, она съедала, а ровный кусок прятала обратно в шкаф.

Потом мама снова доставала то, что положила в шкаф. Ей казалось опять, что она не совсем хорошо подровняла кусок хлеба. И она снова подрезала его. Так продолжалось до тех пор, пока мама весь свой завтрашний кусок не съедала.

Есть еще одна история, которую мама как-то рассказала. Когда мы вернулись в нашу квартиру после эвакуации, то оказалось, что все замки на дверях был сломаны. А когда мама открыла дверь нашей комнаты, то она увидела, что в ней ничего нет. Не было даже ни одного стула.

И мама заплакала, потому что она не знала, что ей теперь делать. Тогда ее кто-то научил, что надо пройти по всем подъездам дома и посмотреть у всех соседей, нет ли у них нашей мебели.

Мама сначала засомневалась, что ее пустят в чужую квартиру. Она говорила: «Что же я скажу, когда мне откроют дверь? Простите, дескать, я хочу проверить, не украли ли вы что-то у меня?» Но маме сказали, чтобы она не переживала так сильно, что именно она должна сказать. И что сейчас, мол, все так делают.

И вот мама пошла по подъездам. Она стучала в квартиры и просила хозяев пустить ее посмотреть, не попала ли туда случайно наша мебель. Кажется, в первой же квартире мама увидела наш шкаф. Она спросила хозяйку, чей это шкаф. А хозяйка ответила: «Откуда же я знаю, чей это шкаф». Тогда мама сказала, что это наш шкаф. И хозяйка сказала: «Если это твой шкаф, то забирай его».

В другой квартире маме открыла дверь пожилая женщина. Мама сразу увидела на ней свою кофточку. И мама сказала, что это ее кофточка. Тогда эта женщина сняла с себя кофточку и отдала ее маме. Таким вот образом мама многое смогла вернуть. Только мама сказала, что ей было очень неудобно и стыдно ходить по квартирам. Особенно ей было неудобно, когда она что-нибудь свое находила.

Все наши гости тоже много всякого вспоминают. Вспоминают они, как буржуйку топили дровами. А трубу от нее вставляли в форточку. Вспоминают, где и как они дрова доставали. И как они не только дровами, а всем чем можно, эту буржуйку топили.

Кто-то вспомнит обязательно, как воду кипятили в стакане с помощью двух бритвенных лезвий. А поскольку после войны более десяти лет прошло, то этот «кто-то» уже начинает забывать, когда лезвиями кипятили – во время войны или после. А один раз кто-то рассказал, как его учили электричество воровать. Надо один провод к батарее парового отопления подсоединить. И тогда на счетчик ничего не пойдет.

Обязательно говорят о том, какие немцы жестокие и какие они гадости делали. И, конечно, вспоминают, как немцы из людей мыло варили и прямо на мыле писали, что это мыло сварено из людей. А мамин брат как-то усмехнулся и спросил, кто же такое мыло покупал, если на нем было написано, что оно сварено из людей. И ему сразу же все стали говорить: «Что ты имеешь в виду? Что ты имеешь в виду?» А брат моей мамы ответил, что он ничего не имел в виду.

Могут гости немного позавидовать тем, кто ранение небольшое на войне получил, потому что за это льготы всякие обещали. А если кто-то позавидует инвалидам войны, то ему тогда скажут, что лучше уж без всяких льгот жить, чем так. А мамин брат как-то сказал, что всех инвалидов войны потихоньку стали из Москвы выселять, чтобы они вида столицы не портили. А кто-то ему возразил, что инвалидов выселять стали не вообще из Москвы, а только из центра Москвы.

Иногда кто-нибудь скажет, что вот, мол, союзники у нас были ненадежные. И начнут все вспоминать о том, когда они обещали открыть второй фронт и когда они на самом деле его открыли. После этого обычно все замолкают ненадолго. И я даже знаю, о чем все думают в это время. Потому что кто-то обязательно скажет что-то про союзников хорошее. А как только кто-то это скажет, так все начинают сразу говорить всякое хорошее про союзников. О ленд-лизе, конечно, много говорят. И в конце концов все сойдутся на том, что без американской тушенки мы все бы тут померли от голода.

Обязательно кто-нибудь вспомнит про блокаду. И скажет, что в блокаду кошек и крыс ели. Хотя никто из наших гостей никогда ни одного блокадника в глаза не видел. А кто-то однажды сказал, что в блокаду были случаи, когда матери своих детей ели. И брат моей мамы сказал тогда, что это было не в блокаду, а в двадцать девятом году, а потом еще в сорок шестом. И тут на него все зашикали. Что ты, мол, такое говоришь. А мама ему сказала: «Не говори так громко. Соседи могут услышать».

И вот я думаю, почему же это так: война уже давно закончилась, а взрослые всё про нее вспоминают и вспоминают? Почему они, как соберутся у нас, так сразу начинают вспоминать, как было во время войны? И почему они всё говорят, говорят и говорят об одном и том же?

И мне вот еще что непонятно. Я как-то попробовал американскую тушенку. Она, конечно, очень вкусная была. И мясо это тушеное на мясо даже не было похоже. Оно было в десять раз вкуснее обычного мяса. И я подумал, почему же американцы посылали нам такое вкусное мясо. Ведь во время войны можно было что угодно нам посылать. Почему же они нам посылали самое вкусное, что у них было? Можно ведь было нам посылать то, что американцы сами есть не любят. Мы бы все равно это съели.

Старые ботинки

Лето наше короткое. Настоящее лето всего два-три месяца. И летом мы часто играем в футбол. Весной и осенью, когда у нас во дворе грязи по колено, в футбол не поиграешь. Поэтому летом, когда дождя нет, мы стараемся почаще в футбол играть.

В футбол мы играем на том же самом месте, где зимой в хоккей играем. И мы ту же самую консервную банку пытаемся забить под ту же самую скамейку. Но все равно мы не говорим, что мы играем в хоккей. Летом мы говорим, что мы играем в футбол.

Вместо шайбы летом лучше было бы играть мячом. Но футбольного мяча у нас ни у кого никогда не было. Поэтому мы всегда играем консервной банкой. И то ли от консервной банки, то ли от чего другого ботинки наши очень сильно страдают. У всех с родителями из-за этого большие неприятности получаются. Меня мама за ботинки тоже ругает. Она мне говорит, что ботинки на мне просто горят.

Мой друг Глеб Парамонов, когда ему купили новые ботинки в конце прошлого года, не стал выбрасывать старые. Он сказал мне, что если он будет играть в футбол в новых ботинках, мама его убьет.

Когда ему покупали новые ботинки, нога у него была тридцать шестого размера. А ботинки ему купили на вырост. То есть тридцать восьмого размера. Старые его ботинки ему покупали тоже на вырост. Но тогда у него нога была тридцать четвертого размера. А ботинки ему купили тридцать пятого размера. Сейчас, когда его нога подросла за зиму, наверное, на полразмера, он надевает в школу ботинки на полтора размера больше, а в футбол он играет в ботинках на полтора размера меньше.

Сегодня Глеб, конечно же, вышел во двор в старых ботинках. Он мне сказал, что поскольку ботинки эти уже хорошо разношены, то они ему почти и не жмут. Но вот только на пятке сзади у него появились какие-то твердые шарики под кожей. И он сказал, что он боится, что шарики эти могут у него на всю жизнь остаться.

А мы всегда во дворе обсуждаем, если у кого какая рана бывает, останется что-то на всю жизнь или не останется. Я сказал Глебу, что у меня была точно такая же история. И я знаю на своем собственном опыте, что это совсем не страшно. Эти шарики, если не надевать тесные ботинки, должны через год исчезнуть сами собой. И еще кто-то из наших подтвердил, что это все должно пройти само собой. Если не через год, то через два или три года – обязательно должно все пройти.

Но больше мы с Глебом про его пятки не успели тогда поговорить. Потому что совершенно для всех неожиданно один из наших вынес во двор настоящий волейбольный мяч.

Откуда у него появился волейбольный мяч, он нам не сказал. Он только сидел на лавочке со своим мячом и из рук его не выпускал. Ему жалко было свой мяч. Он боялся, что мяч его может попортиться. Мы долго его уговаривали дать нам поиграть этим мячом. И в конце концов он согласился. И мы весь день играли в футбол не консервной банкой, а настоящим волейбольным мячом.

Правда, когда мы начали играть этим мячом, он все время куда-то улетал. И надо было все время ждать, когда он к нам обратно вернется. Мы больше стояли, чем бегали. И поскольку мы не бегали, а стояли, это получалась не игра, а просто какой-то дом отдыха.

И мы все стали вспоминать, как мы один раз играли небольшим резиновым мячом. Наверное, в нем где-то была маленькая дырочка. Потому что он был все время полуспущенный. По этой причине нам и удалось тогда выпросить его у одной девчонки. И по этой же причине мяч никуда после удара не улетал, а шмякался на землю, как калоша. Вот это был самый подходящий мяч для нашего футбола. Но потом девчонка эта забрала свой мяч. И мы продолжали играть консервной банкой.

А сегодня нам пришлось поставить вокруг нас малышню, чтобы они нам мяч подавали. Но от малышни мало помощи. Если, например, кто-то из них бежит за мячом и ловит его, то он сразу бросать нам мяч не будет. Потому что знает, что издалека он его не добросит. И он пыхтит и бежит к нам с мячом. И когда подбегает поближе, то он тоже мяч не бросает. Потому что тогда получится, что он, как девчонка, ногой не может ударить. А он не хочет, чтобы все думали, что он, как девчонка, ногой не может ударить. Поэтому этот малыш ставит мяч на землю. Но сразу он ударить мяч не может. Ему надо сделать хотя бы два шага назад для разбега. И вот он делает два шага назад. И мяч в это время начинает катиться куда-то. А мы всё стоим и ждем. И теперь он соображает, как мяч надо поставить, чтобы он не катился. И он опять разбегается и бьет. Ну а когда кто-то из малышни бьет по мячу, то мяч может полететь в любую сторону.

Короче, получается, что быстрее было бы самим сбегать. Но мы все-таки ждали, когда малышня с этим делом справится. Потому что, во-первых, нам ужасно смешно было на них смотреть. А во-вторых, пусть малышня тоже к мячу привыкает. Нам не жалко.

Когда вечером я стал рассказывать родителям, как смешно один малыш пытался ударить ногой по мячу, мама сказала мне, что, может быть, он первый раз в жизни по мячу бил. А папа на это заметил, что главное, чтобы он не в последний раз по мячу бил.

И я видел, что маме не понравилось это папино замечание. И она посмотрела на него выразительно и сказала мне, что папа надеется, что отец малыша когда-нибудь купит ему мяч. И папа согласился, что он действительно очень и очень надеется, что отец малыша сможет купить ему мяч. И мне показалось, что мама все еще была недовольна папой.

И она сказала: «Тебя за твой длинный эзопов язык…» И замолчала.

А я продолжил за нее: «…когда-нибудь все-таки посадят».

И мама с папой засмеялись. Потому что это было очень смешно.

Мой друг Глеб Парамонов

Мой друг Глеб Парамонов учится не очень-то хорошо. Но и не плохо. Хотя, я думаю, он мог бы быть одним из лучших у нас. Но ему в школе ничего не интересно. И он часто мне на это жалуется.

И вот только сегодня он вдруг признался мне, что ему нравятся уроки физики. Он сказал, что он любит рассказы нашего физика про разные изобретения и открытия. Глебу очень нравится, как физик объясняет, каким образом изобретателям приходят в голову интересные мысли.

И мы с Глебом стали вспоминать, как физик рассказывал нам о русских ученых и изобретателях. Он говорил, что они очень наблюдательны. И это, мол, позволило именно русским сделать все важнейшие открытия и изобретения.

Физик рассказал нам, как однажды братья Черепановы сидели на кухне, где варилось что-то в большой кастрюле под тяжелой крышкой. И когда в кастрюле все сильно прогрелось, то крышку выбило паром. И кто-то на кухне сказал: «Ух ты, сила!»

И Черепановы подумали, что пар – это действительно большая сила. И они вскоре после этого изобрели паровоз.

А еще физик рассказывал, как Попов сидел однажды на берегу реки и бросал в воду камешки. Он смотрел, как расходятся круги от камешков, и думал, что так же могут распространяться и всякие другие волны. И после этого он изобрел радио. И потом его изобретение стали называть по имени изобретателя – радио Попова.

И физик спросил у нас, знаем ли мы, что еще изобрели русские. И один мальчик поднял руку и сказал, что русские изобрели все. И физик его похвалил за очень хороший ответ, но сказал, что он ожидал какие-то конкретные примеры.

Тогда еще один мальчик поднял руку и сказал, что русские изобрели лошадь. И что потом лошадь стали называть по имени ее изобретателя – лошадь Пржевальского.

Тут физик сказал, что он имел в виду совсем не то. Он думал, что кто-нибудь из нас вспомнит про Можайского. И физик стал рассказывать, как Можайский наблюдал, как птицы летают. Он не смотрел на тех птиц, которые машут крыльями. Он смотрел на тех, которые парят с неподвижными крыльями. И вот он изобрел самолет…

И Глеб сказал мне, что это здорово, что русские ученые и изобретатели очень наблюдательны. Очень здорово, что братья Черепановы обратили внимание на кастрюлю, Попов смотрел на круги на воде, а Можайский наблюдал птиц.

И я сказал, что хорошо было бы спросить нашего физика, как изобрели электричество. Потому что я подозреваю, что того, кто изобрел электричество, наверное, ударило молнией. И я только боялся, что Глеб может на меня обидеться за это.

Но Глеб не обиделся на меня, а засмеялся и сказал, что он тоже так думает. И добавил, что тот, кто изобрел электричество, был очень наблюдателен. Потому что, если бы он не был наблюдателен, то он мог бы и не заметить, что его ударило молнией. И тогда он ни за что не изобрел бы электричество.

Коган

Я всегда мечтал о велосипеде. Но мне никто не собирался его покупать. И я это знал.

Но как-то папа пришел с работы и сказал маме, что какой-то человек по фамилии Коган, с которым папа работает, продает велосипед. И продает его очень дешево.

Мама стала папу расспрашивать, что это за Коган и почему он продает велосипед. И папа сказал, что они с Коганом работают в одном и том же институте уже много лет. И что это очень хороший человек. И что он купил велосипед для своего сына. А потом Коган сидел. (То есть я так понял, что Коган сидел в тюрьме). И сын его поэтому велосипедом совсем не пользовался. А когда Коган перестал сидеть, то сын уже вырос, и велосипед ему стал не нужен.

И мама сказала, что теперь все, мол, ясно. А я очень удивился, что маме стало все ясно. Ну, то, что Коган сидел в тюрьме и был хорошим человеком – меня этим не удивишь. Я такое уже не в первый раз слышу. И к этому я уже давно привык. А вот почему сын Когана не пользовался велосипедом, когда сам Коган сидел? Это было совсем не ясно. И в этом я, конечно, очень сильно засомневался. Ну, в том, что велосипед у них где-то там новехонький стоит.

Но это было не самое главное, что меня удивило. А что меня больше всего удивило, так это то, что Коган почти все время сидел в тюрьме, а мой папа в тюрьме не сидел, но тем не менее они с Коганом работали в одном и том же институте много лет. А каким образом они умудрились работать вместе много лет, я в тот момент еще не знал.

Ну что мне было делать? Задавать все эти вопросы моим родителям?

На самом деле, они не очень-то любят всякие такие вопросы, но, с другой стороны, и не скрывают особенно от меня ничего. Поэтому мне проще самому обо всем догадываться. Да еще мне не хотелось, чтобы мама напоминала мне, что совсем не обязательно рассказывать кому бы то ни было, о чем говорят в семье и чтобы я, лучше всего, помалкивал. И я не стал задавать никаких вопросов.

Я только сказал, что если велосипед совсем новехонький и продается дешево, то, как мне кажется, – и если, конечно, мама с папой не возражают, и если я на улицу на велосипеде выезжать не буду, а буду кататься только во дворе и буду отлично учиться и хорошо себя вести и в школе, и вообще везде, – велосипед этот, наверное, надо купить как можно быстрее и, лучше всего, немедленно.

Дальше все было как во сне. Папа с мамой купить велосипед согласились. Через три дня велосипед уже стоял у нас в коридоре. И я прямо в коридоре на него уселся. И слезать с него мне не хотелось.

А с Коганом все оказалось абсолютной правдой. Действительно, он и мой папа работали в одном и том же институте. Коган прямо там же и сидел. То есть, он сидел там же, где он работал. А может быть, лучше сказать, что он работал там, где сидел. Но пока он сидел, мой папа его не видел, но знал, что Коган где-то рядом сидит и работает.

А его сын велосипедом не пользовался, потому что и он, и его мама вообще ничего не делали и только ждали, когда их тоже посадят. И велосипед оказался без единой царапины. Новехонький.

Этюд Крейслера

Когда я беру скрипку в руки, мне всегда хочется пойти в туалет. Но не потому, что мне не нравится играть на скрипке. Мне нравится играть на скрипке. Очень нравится. Ну, то есть моя мама считает, что мне очень нравится играть на скрипке. Она говорит, что это большое, огромное удовольствие.

Ну, на самом-то деле – это большое удовольствие, когда человек хорошо играет. А у меня пока еще не очень хорошо получается. То есть, конечно, гораздо лучше, чем когда я по пустым струнам смычком водил. У меня тогда голова начинала кружиться. Меня тошнило, и я даже как-то в обморок упал. А сейчас уже не так противно получается.

Но почему-то никто не понимает, как люди учатся играть. Когда к нам гости приходят, то каждый раз кто-нибудь из них обязательно обо мне вспомнит и попросит сыграть на скрипке. Они, наверное, думают, что я им «Цыганские напевы» или «Чардаш» Монти должен сыграть. А я не могу им сыграть «Цыганские напевы» и не могу сыграть «Чардаш». Я могу только принести пюпитр, поставить на него ноты и сыграть что-нибудь скучное.

Сейчас, например, я могу им сыграть этюд Крейслера. И все наши гости тогда сразу же со своих стульев попадают. А попадают со стульев они потому, что сыграть этюд по-человечески у меня не получится. Я этот этюд еще только разучиваю. А то, что я играл в прошлом году на экзамене, я уже забыл. Хотя, честно говоря, я бы мог по нотам сыграть то, что играл в прошлом году. Но где эти ноты найти, никто не знает.

Ну и, конечно, я не могу все это объяснять гостям. Раньше я пытался что-то им объяснить. Но они тогда говорили, что я веду себя, как настоящий артист. И это было очень обидно и смешно одновременно. И я, на самом-то деле, не понимаю, при чем тут настоящий артист.

А теперь я даже не пытаюсь нашим гостям ничего объяснять. Я просто говорю, что играть не хочу. Когда же они начинают настаивать, я говорю, что хочу пойти в туалет. И это всегда – правда. Потому что, как только первый гость вспоминает про меня и про скрипку, мне сразу же хочется в туалет.

И я иногда думаю, почему мне сразу хочется пойти в туалет, когда я играю на скрипке. Почему мне не хочется в туалет, когда я ем мороженое. Мне даже в голову такое не может прийти, когда я ем мороженое. Неужели мне просто не нравится играть на скрипке? Нет, конечно же, мне нравится играть на скрипке. Моя мама права, что это большое счастье, что я учусь играть на скрипке.

На самом-то деле, это только у меня такое счастье. Во всем нашем дворе никто не играет на скрипке. И не только на скрипке. У нас никто ни на чем не играет. В то время как я играю, все остальные ребята из нашего двора гуляют. А я даже не знаю, почему у нас никто не играет на скрипке. Может быть, ни у кого в нашем дворе слуха нет? Нет, такое вряд ли может быть. Наверное, родители других ребят просто не догадались вовремя, что это большое счастье, когда ты играешь на скрипке. Вот в этом все дело, наверное. Поэтому все наши ребята и гуляют, пока я учусь играть. Наверное, это только мои родители догадались вовремя, что играть на скрипке – это большое счастье. И большое, огромное удовольствие.

Рододендрон

Я получил двойку по ботанике. Ботанику у нас ведет завуч. И вот она недавно вызвала меня отвечать урок про рододендрон. И когда она меня вызывала, она сказала «рододердон». Она всегда говорит «рододердон». И мне всегда хочется засмеяться, когда она так говорит. Но я себя сдерживаю. Потому что я знаю, что если я засмеюсь, то она меня выгонит из школы.

Ботаничка много чего говорит смешно, не как все. Она делает неправильное ударение в слове «Израиль». И само слово это звучит у нее очень обидно.

Еще обиднее она говорит про американцев. У нас в школе почти все говорят про американцев всегда только плохое. Но у ботачички это получается очень смешно. Она проглатывает первую букву в слове «американцы». И у нее получается – «мериканцы». Мой друг Глеб Парамонов часто ее передразнивает и говорит: «Мериканцы с голоду пухнут, а в это время их мериканский президент пьет кока-колу и играет в гольф». И это всегда бывает очень смешно.

И вот ботаничка вызвала меня отвечать урок про рододендрон. Я стал рисовать на правой половине доски рододендрон. А кто-то из наших уже закончил рисунок на левой половине и стал рассказывать про то, что он там нарисовал. Когда он все рассказал, я уже закончил рисовать свой рододендрон.

И тут все произошло очень быстро. Ботаничка наша повернулась ко мне и спросила, о чем я буду рассказывать. И я сказал, что буду рассказывать про рододендрон. Я произнес это слово обычным образом. И посмотрел на нее. Она тоже посмотрела на меня и сказала: «Садись, два».

Когда я пришел из школы домой и сообщил маме, что получил двойку по ботанике, она не могла поверить. Мама стала меня расспрашивать, что я отвечал. И я сказал, что отвечал урок про «рододердон» – я сказал это так, как говорит наша ботаничка. Тут мама попросила меня не кривляться. А я сказал, что я не кривляюсь и что так наша ботаничка говорит. Тогда мама стала выспрашивать у меня все подробности. И в конце концов она сказала, что она в это не верит.

Когда мама сказала, что она в это не верит, у меня слезы брызнули из глаз. Они действительно не потекли – я увидел, как они брызнули из глаз. И тогда мама сказала, что я неправильно ее понял. Когда она сказала, что она в это не верит, это не означало, что она не верит мне. Она, конечно же, мне верит. Но ей просто не верится, что такое могло произойти.

И я сказал, что это одно и то же – не верить мне или не верить, что такое могло произойти. Но мама мне объяснила, что когда люди говорят, что им во что-то не верится, они часто имеют в виду то, что им трудно в это поверить. И мама сказала, что она имела в виду то, что ей трудно поверить, что такое могло произойти. И она добавила, что завтра она пойдет в школу разбираться.

Назавтра мама действительно пошла разбираться в школу. Когда она вернулась домой, я стал у нее спрашивать, что там было и как. А мама отвечала что-то очень непонятное.

Потом пришел папа. И мама папе стала что-то рассказывать тихо. Но я все-таки услышал, что мама спросила нашего завуча: «А почему вы на меня кричите?» В конце концов мама сказала папе, что наша завуч – дура. А папа добавил, что дура – это еще ничего. Хуже всего то, что она – стерва и кагэбэшница. И мама посмотрела на меня испуганно. И поскольку она поняла, что я это слышал, она сказала папе: «Зачем ты употребляешь такие грубые слова?» Но папа ничего ей не отвечал и смотрел в стенку. «Зачем ты говоришь все это при ребенке?» – добавила мама.

И тут папа стал говорить маме уже так, что я все слышал. Он сказал, что ботаничка наша выживает Марию Львовну из школы и уже давно бы ее съела, если бы не директор. И мама опять сказала папе: «Зачем ты говоришь все это при ребенке?» Но сказала она это не так, как в первый раз. Она сказала это очень неуверенно. И тут папа встал со стула и уже совсем громко сказал маме: «А пусть ребенок знает, что завуч – стерва и кагэбэшница». И вышел из комнаты.

Я очень удивился, когда услышал от папы все эти слова. Потому что раньше я только слышал что-то подобное, когда папа перешептывался с кем-то. А теперь он произнес это вслух, да еще как бы для меня. И я только удивился, что никто мне в этот раз не напомнил, чтобы я помалкивал.

Но тут мама подняла глаза на меня и сказала: «Ты знаешь…» И я, конечно, подтвердил, что все знаю. Я знаю, что совсем не обязательно всем рассказывать, о чем говорят в семье. И еще я сказал, что хочу пойти во двор погулять. И мама мне ответила: «Да, я знаю, что ты уже совсем большой стал. Иди погуляй, конечно».

Когда я скатывался вниз по ступенькам нашей лестницы, я думал, какое же это счастье, что моими мамой и папой являются мои мама и папа. И когда я вылетал из нашего подъезда, я забыл о том, что мама мне говорила, чтобы я не хлопал дверью так, чтобы слышали все жильцы нашего дома. И дверь, конечно, хлопнула. И, наверное, жильцы нашего дома услышали это. И я думаю, что жильцы соседнего дома услышали это тоже.

Черный день

Наши соседи купили телевизор. Телевизор их выглядит, как какое-то чудо. У него не очень большой экран: десять на четырнадцать сантиметров. Но когда нет помех, то видно все просто прекрасно. Конечно, нам очень повезло, что соседи купили телевизор. Теперь они иногда приглашают нас к себе, если по телевизору какой-нибудь фильм показывают.

Вот и вчера они нас пригласили посмотреть кинофильм «Цирк». А папе очень хотелось его посмотреть. И я даже знаю, почему. Я услышал один разговор между папой и мамой. И понял из этого разговора, что в фильме была какая-то сцена, которую вырезали. И папа очень надеялся, что сейчас ее должны были обратно вставить.

Но загвоздка была в том, что этот фильм не разрешалось смотреть детям до четырнадцати лет. И если бы я не пошел его смотреть, то мама тоже не пошла бы. И тогда бы получилось, что и папа вроде бы не должен был идти его смотреть.

Ну и папа стал маму спрашивать, а с какой, мол, стати этот фильм не разрешатся детям до четырнадцати лет смотреть. И мама папе сказала сквозь зубы и негромко, что там ничего такого особенного нет. А поскольку, мол, ребенок вообще еще ничего не понимает, она не возражает, чтобы я этот фильм посмотрел. И так как мама говорила очень невнятно, папа стал переспрашивать, что ему такое мама сказала. А я спросил у мамы, почему она меня все еще ребенком считает. И тут мама посмотрела на папу очень и очень выразительно. Вот, мол, ты все переспрашиваешь, что я сказала, а ребенок уже все понял.

И мы все-таки пошли к соседям этот фильм смотреть. Мама взяла с собой кусок пирога, который она испекла вчера. А пирог она испекла, потому что у нас деньги кончились. Когда у нас деньги кончаются, мама объявляет черный день и печет пироги.

Черный день она объявляет как бы в шутку. Но деньги-то у нас на самом деле кончаются. Не в шутку. Но поскольку пироги у мамы очень вкусные, то мне нравятся мамины черные дни. И мамины черные дни получаются, на самом-то деле, не такими уж и черными.

Мы с папой еще позавчера знали, что черный день намечается. Позавчера мама нам сказала, что деньги у нас кончились. И она собирается занять у нашей соседки двадцать пять рублей до получки.

Ну, конечно, мама собиралась занимать деньги не у той соседки, у которой комната рядом с нашей. Мама собиралась занимать деньги у тех, кто купил телевизор. А у соседки, которая рядом с нами живет, денег, я думаю, нет. И я думаю так вот почему. Как-то моя мама чистила на кухне картошку. И эта соседка спросила маму, выбрасывает ли она очистки. Когда же мама сказала, что она выбрасывает очистки, соседка попросила отдавать ей эту кожуру. И мама стала отдавать ей картофельные очистки. А соседка говорила, что картофельная кожура не хуже самой картошки и даже, может быть, полезнее.

И вот моя мама собиралась занять у другой нашей соседки двадцать пять рублей до получки. Но когда мама увиделась с ней на кухне, то соседка сама попросила у мамы до получки двадцать пять рублей. Ну, после этого мама и объявила нам с папой, что у нас все-таки будет черный день.

И тут папа спросил у мамы, как могло случиться, что у Гоголя деньги кончились. А про Гоголя папа вспомнил вот почему. В день получки мама делит все деньги на еду на равные части и прячет их в томике Гоголя. Деньги на первое число она прячет на десятой странице. Деньги на второе число – на двадцатой странице. И так далее. Поскольку вчера было седьмое число, то папа и удивился, куда девались деньги с семидесятой страницы томика Гоголя.

И мама объяснила папе, что у нее нет ни времени, ни желания ходить каждый день в магазин за одним и тем же. Поэтому она покупает часто что-то на несколько дней. И поэтому ей приходится иногда брать деньги у Гоголя со следующего числа.

Пока папа собирался что-то маме возразить, мама спросила у него, знает ли он, сколько стоит килограмм мяса. И папа ответил, что он знает. А мама сказала, что она сомневается, что папа это знает. А сомневается она потому, что, если бы он знал, сколько стоит килограмм мяса, он бы тогда не спрашивал, почему у нас деньги кончились.

Папа ничего на это не ответил. Но стало ясно, что он с мамой абсолютно и полностью согласен. И мама это, конечно, поняла. И папа понял, что мама поняла все, что он не сказал. И я, конечно, понял все, что не сказал мой папа, и что поняла моя мама.

И вот мы пошли к соседям смотреть фильм. К концу фильма папа увидел то, что хотел увидеть. И он был страшно доволен. Он смотрел на экран телевизора и шептал: «Михоэлс, Михоэлс».

Я тоже был доволен, что фильм посмотрел. И я тоже увидел то, что хотел, – ну, из-за чего этот фильм детям до четырнадцати лет смотреть не разрешается.

Жаркие страны

Сегодня уже настоящая зима и очень холодно. А я не люблю, когда холодно на улице. Особенно я не люблю, когда холодно и дует ветер. Зимой, когда я только еще просыпаюсь, я уже знаю, что за окном ветер и холодно. Поэтому зимой мне особенно не хочется просыпаться. А когда я просыпаюсь, я думаю только о том, что очень скоро мне надо будет выйти на улицу, где холодно и дует ветер. И я не могу думать больше ни о чем другом.

Я выпиваю утром чашку чая и съедаю то, что дает мне мама. Я слушаю, как она меня торопит и говорит, что я опять опоздаю в школу, и удивляется, почему я медленно двигаюсь. И она часто говорит мне, что ей кажется, что я совсем застыл.

И вот я выхожу на лестницу, сползаю вниз с нашего четвертого этажа и подхожу к дверям подъезда. Я открываю внутреннюю дверь и сразу начинаю слышать, как воет ветер. И когда я вхожу в тамбур между внутренними и внешними дверями, я почти всегда удивляюсь, как там холодно. И мне только страшно представить себе, как холодно там, за дверями нашего подъезда.

На внешнюю дверь надо налегать всем телом. То ли потому, что на ней пружина жесткая, то ли потому, что ветер дует, а может быть, потому, что пружина и ветер в одну и ту же сторону действуют. И потом, когда я в дверь уже протиснулся, надо еще ее ногой придержать. А когда я ногу отпустил, мне надо еще от двери увернуться, чтобы она меня не прихлопнула. И когда дверь закрывается, то в этот самый момент я только окончательно понимаю, как все плохо.

И самое плохое, это то, что еще очень темно. А когда холодно и темно, это гораздо хуже, чем когда холодно и светло. И когда я иду еще внутри нашего двора, то тогда мне не так холодно. Потому что я еще тепло свое не растерял. А когда я выхожу на улицу, ветер начинает дуть в лицо очень сильно и, главное, без перерыва.

Конечно, я опускаю уши своей шапки и поднимаю воротник. Но это не спасает. Ветер все дует и дует в лицо, и нос начинает мерзнуть. А потом начинают мерзнуть щеки. И жесткий колючий снег бьет в глаза. И я уже забываю, что вокруг темно. Я только уже думаю о ветре и снеге и уже плохо соображаю, куда иду. Но поскольку я иду туда почти каждый день, то ноги сами знают, куда надо идти. И я иногда только спрашиваю кого-то, есть ли на свете что-нибудь хуже, чем когда темно, холодно, снег, ветер, тебе двенадцать лет, и ты идешь рано утром в школу.

А сегодня, когда я шел в школу, мне вдруг вспомнились лето и речка. И вспомнилось мне, как я лежу на теплом песке. Я лежу на животе. Голова – на моих руках. И мне немного холодно, потому что я плавал очень долго, а вода в речке холодная. И с носа капает вода. А потом с носа перестает капать. Я весь просыхаю от воды. И мне становится совсем тепло. А потом все жарче и жарче. И когда мне становится совсем жарко, я встаю и бегу опять к реке.

Когда я об этом вспоминал сегодня по дороге в школу, я решил, что в следующий раз я не побегу к реке, даже когда мне будет совсем жарко. Я буду лежать на теплом песке под жарким солнцем долго-долго. И пусть это солнце пропечет меня всего насквозь. Пусть его жар заполнит меня всего. И я буду лежать столько, сколько смогу вытерпеть. А когда я почувствую, что не могу уже впитать больше никакого тепла, я полежу еще немного. Потому что я хочу, чтобы мне было жарко. И я очень хочу, чтобы мне было жарко всегда.

Еще я стал думать сегодня о далеких жарких странах, где не бывает зимы и где всегда тепло. И, главное, нам говорили в школе, что такие жаркие страны есть. Нам в школе говорили, что там никогда не бывает холодно, только жизнь там не такая счастливая.

А я бы все равно туда поехал. Мне ничего. Потому что я не могу себе представить, как может быть плохо там, где никогда не бывает холодно. Ну, а то, что там жизнь не такая счастливая, так я бы потерпел.

Игорь Ефимов – (1937 г.р., Москва) – писатель, философ, издатель. Эмигрировал в 1978 году, живет с семьей в Америке, в Пенсильвании. Автор двенадцати романов, среди которых «Зрелища», «Архивы Страшного суда», «Седьмая жена», «Пелагий Британец», «Суд да дело», «Новгородский толмач», «Неверная», «Обвиняемый», а также философских трудов «Практическая метафизика», «Метаполитика», «Стыдная тайна неравенства», «Грядущий Аттила» и книг о русских писателях: «Бремя добра» и «Двойные портреты». В 1981 году основал издательство «Эрмитаж», которое за 27 лет существования выпустило 250 книг на русском и английском языках. Преподавал в американских университетах и выступал с лекциями о русской истории и литературе. Почти все книги Ефимова, написанные в эмиграции, были переизданы в России после падения коммунизма. В 2012 году в Москве были опубликованы его воспоминания в двух томах: «Связь времен». Более подробную информацию можно получить на сайте www.igor‑efimov.com.

Крутые ступени цивилизации

Судьбою павшей Византии

Мы научиться не хотим...

Владимир Соловьев

Вглядываясь в туман грядущего, великий русский «дозорный» Федор Михайлович Достоевский так описал, каким ему представляется 20-й век:

«Раскольникову грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии уже в походе вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга» [1, с. 45].

Сегодня мы можем составить длинный список названий, под которыми «новые трихины» прокатились и продолжают катиться по земле: анархисты, эсеры, большевики, нацисты, фашисты, хунвейбины, черные пантеры, красные кхмеры, талибы, ХАМАС, Хезболла, Аль-Каида, Боко Харам, ИГИЛ. Все они в какой-то момент, как и предсказывал Достоевский, начинали резать и убивать друг друга. Но тем не менее успели произвести опустошения, которые превзошли опустошения, принесенные эпидемиями чумы, холеры, желтой лихорадки, малярии, испанки.

Многие мыслители считают, что человеческой душе одинаково присуща и жажда свободы, и жажда справедливости. Мы не устаем восхвалять порыв к свободе и склонны забывать, какую высокую цену приходится платить за нее в реальной жизни. Свобода моего ближнего не только облегчает для него возможность напасть на меня, ограбить, унизить, убить. Она также дает ему возможность превзойти меня во всех жизненных начинаниях, обнаружить мою слабость, ограниченность, бедность ума и чувства, наполнить душу завистливой тоской, от которой я буду искать спасения в равенстве всеобщего рабства.

Именно на страхе миллионов людей перед последствиями свободы и держится могущество старых и новых «трихинов». Под их тоталитарной властью неравенство сохраняется, но оно обезличено. Мой ближний, поставленный на высокий пост, занимает его не потому, что он лучше меня, а потому, что господствующая партия или мусульманская улема поставили его туда. Регулярные чистки правящего аппарата, уничтожение верхнего слоя только укрепляют рядового человека в преданности режиму.

Другое благо тоталитаризма – он дарует подданным сознание непогрешимости. До тех пор, пока я разделяю догматы марксизма, нацизма, Красного цитатника Мао, Корана, душа моя защищена от микроба сомнений. Я упиваюсь своей гарантированной правотой во всем, цельностью картины мира и готов растерзать всякого, кто посмеет покуситься на нее.

Американцы воображают, будто тоталитаризм рождается там, где группа злых заговорщиков прорывается к власти и подчиняет себе благонамеренное большинство. Они не замечают, как легко метастазы деспотизма возникают в их собственной среде в виде всевозможных культов. Харизматический проповедник обращается к своим слушателем с простым призывом: «Отдайте мне свою свободу, подчинитесь моим заповедям и правилам жизни, и я вознагражу вас сознанием исключительности и непогрешимости». Именно на это откликнулись последователи Рона Хаббарда, создавшего учение и Церковь саентологии; адепты Джима Джонса, увлекшего тысячу своих приверженцев в Гайану, где они отравили себя и своих детей; паства Дэвида Кореша, закончившая самосожжением в своем лагере в Вэйко (штат Техас). Если подобные массовые добровольные отказы от личной свободы возможны в стабильной структуре цивилизованного государства, мы не должны удивляться тому, что целые народы совершают их после революций, разрушивших социальный порядок.

Порыв к свободе порождает революции, как правило, сопровождающиеся кровавыми раздорами, от которых люди ищут спасения у сильной государственной власти. В междоусобной послереволюционной борьбе Сталин, Муссолини, Гитлер, Ататюрк, Франко, Мао Цзедун, Ким Ир Сен, Кастро продемонстрировали наибольшую силу и вознеслись на вершину абсолютной власти над своей нацией. Но выстраивали свои культы они на том же фундаменте: на отказе миллионов людей от бремени опасной свободы.

Наши мыслители, философы, социологи, аналитики, ученые играют роль дозорных на мачтах государственного корабля, всматривающихся в туман грядущего и в тайны мироздания. Но есть среди них и очень важный отряд тех, чей взор обращен не вперед, а назад. Мы называем их историками. И за последние сто лет им удалось необычайно расширить наши представления о пути, пройденном человечеством за обозримые пять-шесть тысячелетий. Они открыли для нас дела, обычаи, верования, семейный уклад, военные столкновения «племен минувших», которые не были известны Локку, Монтескье, Адаму Смиту, Жан Жаку Руссо, Гегелю, Марксу, Шпенглеру и другим политическим философам прошлого.

Картина, открываемая для нас новыми поколениями историков, опровергает убеждение Экклезиаста в том, что «нет ничего нового под солнцем». Повсюду мы видим, как медленно, но неуклонно менялась жизнь народов, населяющих землю. Почти каждый из них проходил разные стадии овладения силами природы. Сегодня уже с уверенностью можно выделить четыре ступени цивилизации, через которые проходит каждый народ: народ-охотник, народ-кочевник и скотовод, народ-земледелец, народ-машиностроитель. (Подробнее см. [2]).

Примечательно, что рудиментарные остатки даже первых двух ступеней существуют и в наши дни. Охотой и рыболовством продолжают жить племена в верховьях Амазонки, на некоторых островах Гвинеи, отдельные группы австралийских аборигенов. Кочевниками-скотоводами остались многие семейные кланы в Монголии, бедуины на Синайском полуострове и в Израиле, масаи в Кении, ненцы, пасущие оленей на Севере России. Но основная территория земной суши поделена – захвачена – земледельцами и машиностроителями.

Самыми драматичными и трудными в истории народов являются периоды перехода с одной ступени цивилизации на следующую, которые растягиваются на десятилетия и века. В эти периоды особенно сгущаются военные конфликты, кровавые раздоры, социальные потрясения.

Вглядимся сначала в феномен военного противоборства. Для упрощения разобьем известные нам войны на три типа.

Первый тип: противники говорят на разных языках, но обладают почти одинаковым вооружением. Примеры – войны между племенами американских индейцев, войны Древнего Рима с Карфагеном и Персией, Наполеоновские войны в Европе, две мировые войны в 20-м веке.

Второй тип: противники одинаково вооружены и говорят на одном языке. Примеры – любая гражданская война на любой ступени цивилизации.

Третий тип: противники говорят на разных языках и находятся на разных ступенях, поэтому один сильно уступает другому в качестве и количестве вооружений. Примеры – колониальные захваты, нашествия кочевников-скотоводов на земледельческие страны, экспансия викингов-норманнов, войны американцев с индейцами, войны США против Вьетнама и Афганистана.

То, что мы расплывчато называем сегодня странами третьего мира, это на самом деле страны, народы которых стоят перед необходимостью перехода со ступени земледельческой на ступень индустриальную. В их городах уже есть электричество, радио, асфальтированные улицы, заполненные автомобилями, есть аэродромы, шахты, нефтяные вышки и прочие достижения технического прогресса, но нет одного: собственного машиностроения. Почти всю технику и все современное вооружение они должны покупать в индустриальных странах.

В течение всего 20-го века переход на индустриальную ступень совершали Россия, Испания, Турция, Мексика, Китай, Индия и многие другие страны. Эта трансформация влекла за собой такие огромные социальные сдвиги, что каждая страна расплачивалась за них тяжелейшими гражданскими войнами и революционными взрывами. Но и страны, обогнавшие их, в свое время заплатили за переход такую же кровавую цену.

17-й век. Голландия завоевывает независимость от Испании; на территории Германии полыхает Тридцатилетняя война; гражданская война в Англии и свержение короля; религиозные войны и Фронда во Франции.

18-й век. Война за независимость в Америке; революция и гражданская война во Франции.

19-й век. Революции в Германии, Франции, Венгрии; гражданские войны в Италии, Соединенных Штатах; революция Мэйдзи в Японии, Парижская коммуна во Франции, революции в Южной Америке.

20-й век. Примечательно, что в 20-м веке одна за другой распались великие многонациональные империи: Испанская, Австрийская, Турецкая, Британская, Российская. Одновременно многие европейские страны – Франция, Бельгия, Португалия, Голландия – предоставили независимость своим колониям. И то, и другое произошло потому, что после вступления народов в индустриальную стадию земля перестает быть главным источником богатства и народы начинают усиленно развивать свои промышленные и технологические потенциалы.

Проступающую здесь закономерность можно сформулировать так: в истории человечества народы проходят разные ступени освоения сил природы, и каждый переход с одной ступени на другую чреват социальными и военными потрясениями огромной силы.

Опираясь на этот постулат, мы можем по-новому вглядеться в судьбы народов прошлого, открывшиеся для нас в новейших исследованиях дозорных-историков. Изучение процессов перехода кочевников к оседлому земледелию позволяет нам лучше понять и даже предсказать пути, по которым будут двигаться народы Третьего мира, пытающиеся в наши дни достичь индустриальной ступени. И в первую очередь нас будет интересовать феномен иррациональной враждебности отставших народов по отношению к ушедшим вперед.

Параллельно с войнами Первого и Второго типов войны Третьего типа сгущаются в период трех тысяч лет, разделенных посредине датой рождения Иисуса Христа. И главная черта этих войн: безжалостность нападающих к обороняющимся.

Уже в Книге Бытия мы находим свидетельства того, как жестоко обходились кочевники-иудеи с земледельческим населением покоряемых территорий:

«И прогневался Моисей на военачальников, тысяченачальников и стоначальников, пришедших с войны, и сказал им Моисей: “Для чего вы оставили в живых всех женщин?.. Убейте всех детей мужеского пола, и всех женщин, познавших мужа на мужеском ложе, убейте; а всех детей женского пола, которые не познали мужеского ложа, оставьте в живых для себя ”» (Числа, 31:14-17).

Это поголовное истребление местного населения продолжается и в Земле Ханаанской. При взятии Иерихона иудеи «предали заклятию все, что в городе, и мужей и жен, и молодых и старых, и волов, и овец, и ослов, все истребили мечом» (Иисус Навин, 6:20).

Вот в 390 году до Р.Х. кельты врываются в Рим. «Стоны женщин, плач детей, рев огня, треск рушащихся зданий терзали сердца воинов на стенах Капитолия... Толпы вооруженных варваров носились по знакомым улицам, неся гибель и разрушение. Никогда еще люди с оружием в руках не были в таком жалком положении – запертые в крепости, они должны были смотреть, как все, что было им дорого, гибло под мечами врагов» [3, с. 388].

Арабы, начавшие в 7-м веке после Р.Х. нападения на близлежащие страны, часто поголовно вырезали захваченные селения, если их жители отказывались принять мусульманство. «Семьсот мужчин были перебиты в захваченном после осады еврейском городке. Им связывали руки, обезглавливали и сбрасывали в вырытый заранее ров» [4, с. 207].

Особую свирепость демонстрировали монголы. «При осаде в 1221 году персидского города Нишапура (родина Омара Хайяма) зять Чингисхана был убит стрелой со стены. Чингисхан предложил своей овдовевшей дочери, беременной к тому времени, выбрать наказание для города. Она приказала перебить всех жителей и сложить отрубленные головы в три пирамиды: одну из мужских голов, другую – из женских, третью – из детских. Ее пожелание было выполнено» [5, с. 73].

Киевская Русь долго отбивалась от кочевников – печенегов, половцев, хазар, булгар, – но монголо-татарское нашествие сломило ее и пронизало страхом народное сознание на три века вперед. При взятии Рязани «князь Юрий, его семья и все приближенные были перебиты. Рязанцев расстреливали на улицах, насаживали на кол, сдирали кожу, сжигали живьем в пылающих домах... Монахи и жители, запершиеся в храмах, могли лишь беспомощно взирать, как насиловали молодых женщин и монахинь... Потом и они погибли в подожженных церквях» [6, с. 73].

Князь Владимира тоже был сожжен в храме вместе с женой, дочерьми и внуками, «и их обугленные тела валялись на полу среди других трупов и растоптанной знаменитой иконы Богородицы, которая в прошлом одарила жителей Владимира столь многими чудесами» [6, с. 73].

«6 декабря 1240 года Киев был взят улица за улицей. Последним оплотом сопротивления был храм Богородицы... но так много перепуганных горожан вскарабкалось на крышу и в колокольню, что здание рухнуло, погребая не только беженцев, но и защитников... Город, который когда-то правил Россией, был полностью разрушен и разграблен, могилы святых осквернены, их мощи разбросаны» [6, с. 80].

Тщетно рациональный ум будет искать причины или мотивы этих зверств. Здесь явно демонстрирует себя та же иррациональная злоба отставших по отношению к ушедшим вперед, которую мы в таком изобилии наблюдаем в наши дни. Только «смерть большому сатане – Соединенным Штатам», только полное уничтожение индустриального Израиля видит своей целью земледельческий мир Ислама. «Джихад – это только Коран и автомат», – утверждал Осама бен Ладен. Аль-Каида, Боко Харам, ИГИЛ, йеменские хуситы обуреваемы теми же страстями, что и кочевники древнего мира. Как те атаковали Египет, Рим, Китай, Индию, Византию, Русь, так эти будут продолжать свои атаки на индустриальный мир, не считаясь с реальным соотношением сил.

Иррациональность этой ненависти высвечивается тем фактом, что не только отдельные воины часто идут на верную смерть, но и целые народы пускаются в самоубийственное противоборство с более сильным противником. Когда в 102 году до Р.Х. племена кимвров и тевтонов напали на Римскую республику, превосходство римских легионов было настолько очевидным, что кимвры были уничтожены полностью и исчезли из мировой истории. Сегодня Израиль настолько сильнее сектора Газы, что мог бы стереть его с лица земли за неделю. Тем не менее ХАМАС снова и снова провоцирует израильтян ракетными обстрелами и подземными туннелями для заброса террористов, навлекая на бедных жителей анклава сокрушительные ответные удары.

В арсенале приемов террористов все чаще встречается такой: деятелям культуры индустриального мира выносится смертный приговор якобы за оскорбление Корана и пророка Мухаммеда, а приведение его в исполнение оставляется на долю фанатиков ислама, которые уже живут на Западе и имеют возможность свободно перемещаться там. (Последний пример – убийства членов редакции сатирического Парижского журнала «Шарли».) Однако недавно этот прием был расширен: джихадистам удается узнавать имена и адреса летчиков, бомбивших их базы, и командиров подразделений, ведущих антитеррористические операции, и они размещают в интернете угрозы расправиться с семьями своих врагов. По сути это равносильно захвату заложников и может производить такой же парализующий эффект.

Выше я перечислил гражданские войны, полыхавшие в странах, переходивших с земледельческой ступени развития на индустриальную в 17-20 веках. Но такие же кровавые междоусобия окрашивали и жизнь кочевников накануне скачка в сторону оседания.

Свирепо враждовали между собой колена Израилевы в течение двух веков, предшествовавших созданию их собственного земледельческого государства.

То же самое – персидские племена накануне их броска на завоевание Вавилона, Двуречья, Малой Азии под водительством царя Кира.

То же самое – гунны, которые разделились на южных, ассимилировавшихся в земледельческом Китае, и северных, ушедших на Запад, на завоевание Европы.

Война между племенами, населявшими Аравийский полуостров, предшествовала объединению их под знаменем пророка.

Первую половину своей жизни Чингисхан участвовал только в междоусобных войнах монгольских племен.

Следует ожидать, что эта закономерность будет соблюдаться и в странах Третьего мира в наши дни. Никакой народ не может перейти на следующую ступень цивилизации единодушным и единовременным скачком. Раскол Кореи, Китая, Вьетнама отражал разную степень готовности их населения к переменам. Там, где более готовым не удавалось отвоевать для себя территорию, происходило массовое бегство – как, например, бегство кубинцев во Флориду или «лодочных людей» из Индокитая.

Гражданские войны, раздирающие сегодня Ирак, Ливию, Сирию, Ливан, Египет, Судан, Нигерию, Руанду, Сомали и другие земледельческие страны, многими чертами похожи на междоусобия кочевников, переходивших на земледельческую ступень цивилизации. Поэтому индустриальному миру необходимо готовиться к тому моменту, когда в каком-то из народов появится лидер, способный объединить враждующих и обратить их военную энергию вовне. (Подробнее см. [7]). Тогда тлеющие сегодня войны Третьего типа перерастут в полномасштабное нашествие, последствия которого будут опустошительными.

Осама бен Ладен был близок к тому, чтобы продолжить линию знаменитых завоевателей прошлого – персидского Кира, гуннского Аттилы, арабского Мухаммеда, монгольского Чингисхана, тюркского Тамерлана. Но он не смог вырваться из рамок своих суннитско-вахабских верований и традиций и призвать под свои знамена всех мусульман без различий. Когда на сцене появится лидер, которому удастся объединить суннитов и шиитов, это может высвободить энергию такой же силы, какая высвобождается при соединении двух половинок атомной бомбы.

Индустриальный мир убаюкан сознанием своего технического превосходства, его правительства видят главную опасность в усилении той или другой термоядерной державы – России, Китая, Индии, Пакистана. Но точно так же в 7-м веке после Р.Х. Византия и Персия изматывали друг друга бесплодными войнами, не замечая того, что происходило у них под боком на Аравийском полуострове. Нашествие кочевников-арабов застало обе земледельческие державы врасплох, и они потерпели полное поражение.

Арабский военачальник Халид, вторгшийся в персидскую провинцию в 634 году, отправил ее губернатору послание, предлагавшее жителям выбор: принять мусульманство, стать вассалами и данниками арабов или готовиться к смерти. В конце послания была фраза: «Пришли люди, для которых смерть за веру так же желанна, как для тебя жизнь». Персы попробовали сопротивляться, но были разбиты, губернатор убит, и вскоре страна стала частью Арабского халифата [8, с. 151-152].

Ту же самую тему готовности к смерти поднимает Осама бен Ладен в своем призыве, написанном в декабре 2001 года: «Если мусульманин спросит себя, почему наши братья по вере достигли такой степени унижения и разгрома, ответ очевиден: потому что они безумно рванулись к наслаждениям жизни и забросили книгу Аллаха. Евреи и христиане соблазнили нас дешевыми удовольствиями и жизненным комфортом, они сначала наводнили наши души тягой к материальным благам и лишь потом вторглись со своими армиями... А мы стояли, как женщины, и ничего не предпринимали, потому что жажда смерти за дело Аллаха покинула наши сердца. О, юноша-мусульманин! Возжаждай смерти, и жизнь будет дарована тебе» [9, с. 369-370].

Одиннадцатое сентября 2001 года показало всему миру, какие страшные удары могут наносить индустриальным странам воины, «возжаждавшие смерти за веру». Их воспаленная гордость не может смириться со статусом второсортности, в который ставит их принадлежность к земледельческой ступени. И какую альтернативу может предложить им индустриальный мир? Демократию, права человека, мультикультурализм, отделение церкви от государства? Алкоголь, карикатуры на пророка, женщины, разгуливающие голышом по пляжам или, еще хуже, – восседающие в судейских креслах? Не напоминает ли это попытки христианских священнослужителей обороняться от монголов при помощи икон и святых мощей, выносимых в крестном ходе перед воротами крепости?

Все вышесказанное можно свести к нескольким постулатам.

1. Переход любого племени и народа с одной хозяйственно-технологической ступени цивилизации на следующую чреват необычайным внутренним напряжением, которое может привести и к расколу. (Недавние примеры: Корея, Вьетнам, Судан, Китай – Тайвань, Индия – Пакистан – Бангладеш, Эфиопия – Эритрея и т.д.)

2. Переход этот не сводится к овладению трудовыми приемами и навыками новой ступени, но связан с глубинными переменами в моральном и психологическом строе народа, которые растягиваются на жизнь многих поколений.

3. Враждебность отставших народов к народам, ушедшим вперед, имеет иррациональный характер и не поддается объяснениям в категориях причиненного вреда или ожидаемой выгоды.

4. Кочевники-иудеи, кочевники-арабы, кочевники-монголы часто поголовно уничтожали население покоряемых земледельческих стран без всякой видимой пользы для себя. И точно так же в наши дни мусульмане, застрявшие на ступени земледелия, считают заранее оправданным убийство любого американца, россиянина, израильтянина – вообще, «неверного гяура».

5. Уступая земледельцам в вооружении и численности, кочевники компенсировали это необычайной сплоченностью в бою. В 21-м веке сплоченность наступающих будет выражаться в том, что любой приказ, отправленный по интернету из какой-нибудь горной пещеры, будет безоговорочно выполнен отрядами террористов, разбросанными в городах индустриального мира.

Мне бы очень хотелось заинтересовать постулатами, сформулированными выше, «дозорных» индустриального мира. Но еще больше мне бы хотелось, чтобы они расстались с сочиненным Жан Жаком Руссо образом доброго и разумного «естественного» человека, права которого необходимо защищать во все времена и во всех странах.

Любой человек есть клубок страстей, среди которых полыхают и созидательные, и разрушительные. Как сказал Экклезиаст, «всему свое время: время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру» (Эккл., 3:1-8). В одной и той же душе могут уживаться страсти творить, любить, спасать с не менее сильными страстями –разрушать, мучить, убивать.

С особенно пугающей наглядностью проявляет себя в наши времена последняя страсть – убивать. Никакие «новые трихины» не могли бы вербовать себе миллионы соучастников и сторонников, если бы в человеческом сердце не таился микроб душегубства. Благодатная среда для его размножения – ненависть, гноящаяся в душах народов, отставших на переходе в индустриальную стадию. Я рискну высказать предположение, что и традиционная враждебность ирландцев к англичанам, басков – к испанцам, северокавказцев – к россиянам, черных американцев – к белым, скорее всего, имеет ту же природу.

Противоборство Древнего Рима с наступающими кочевниками длилось тысячелетие. Когда империя распалась, на ее территории образовались земледельческие государства, сохранившие в своих названиях отзвук имен тех народов, которые мечами прокладывали здесь себе путь к оседанию. Франция напомнит нам о франках, Германия – о германцах, Бельгия – о бельгах, Шотландия ( Scotland) – о скоттах, Венгрия (Hungary) – о гуннах (Hunny), Саксония – о саксах, Болгария – о булгарах.

Можно ли по аналогии предсказать распад Америки на независимые государства? На какую-нибудь Мексифорнию, Кубофлориду, Пуэрторикию, Исламофарраханию? Думается, до этого еще слишком далеко. Гораздо более вероятным представляется повторение другого момента античной истории: перерождения Римской республики в Римскую империю в 1-м веке до Р.Х. Это произошло не потому, что Сулла, Помпей, Катилина, Антоний, Юлий Цезарь, Октавиан Август были какими-то неукротимыми честолюбцами, жадными до власти. Просто и сенату, и всадникам, и легионерам, и рядовым гражданам в какой-то момент стало ясно, что сохранить государственный порядок в гигантской многонациональной стране будет невозможно без перехода к единовластию. Так и в сегодняшней Америке – патовая ситуация в противоборстве президента и конгресса парализует все законодательные и административные инициативы.

История великих империй длилась тысячелетия. История великих республик, вступавших на путь экспансии, расширения, открытия своих границ миллионам инородцев, до сих пор не превысила 250 лет. (Примеры: Афины, Карфаген, Венеция, Флоренция, Генуя, Новгород, Псков и так далее.) Если эта закономерность сохранится, нам следует ожидать кризисной точки для Американской республики в 2025 году. Недаром проницательный американский политик и мыслитель Патрик Бьюкенен включил эту дату в название своей книги: «Самоубийство сверхдержавы. Просуществует ли Америка до 2025 года?» [10].

Стремительный технический прогресс наших дней может привести к тому, что человечество окажется перед лицом нового скачка: с индустриальной ступени – на пятую ступень; назовем ее предположительно электронно-космической. Если это будет сопряжено с такими же социальными и военными катаклизмами, какие сопровождали предыдущие скачки, разрушительные последствия их предсказать невозможно. Нужно считать чудом, что за 70 лет, прошедших со дня атомной бомбардировки Хиросимы, человечество проявляло достаточную сдержанность, чтобы не использовать термоядерное оружие в своих непрекращающихся войнах. Но вечно это длиться не может. Рано или поздно «новые трихины» доберутся до бомбы и используют ее для утоления своей иррациональной ненависти.

Модель ступенчатого развития мировой цивилизации разрабатывает и известный американский политолог Чарльз Купчан. Он считает, что народы, пережившие в свое время охотничью, скотоводческую, земледельческую, индустриальную стадии, оказались сегодня на входе в следующую ступень, которую он назвал digital era [11]. Необычайные возможности эффективного обмена информацией, предоставляемые компьютером и интернетом, в огромной степени влияют на все производственные процессы, повышая их эффективность. Такую же роль в свое время сыграла письменность для народов, поднявшихся с кочевой ступени на земледельческую, или телеграф, телефон, радио – для народов, входивших в индустриальную эру. В отличие от Фрэнсиса Фукуямы, Купчан считает, что мы достигли не конца истории, а начала следующей технологической эры, и что на этой новой ступени США утратят свою доминирующую роль в мире.

В своей книге «Без буржуев», вышедшей в 1979 году [12], я описал кризисное состояние СССР, но и представить себе не мог, что двенадцать лет спустя советская империя развалится. Сегодня я тоже не имею в виду пророчить гибель США. Страна выживет, может быть даже усилится в военном и экономическом отношении при укреплении исполнительной ветви власти за счет трех других ветвей, как усилился Древний Рим во 2-м веке после Р.Х. при императоре Траяне. Но это будет закат и перерождение той страны, которую мы знаем и любим сегодня.

Одно ясно: в ситуации противостояния с бурлящим и непредсказуемым Третьим миром искусственное раздувание враждебности со стабильной индустриальной Россией является ничем иным, как проявлением величайшей безответственности и близорукости американских политиков обеих партий. В привычной погоне за голосами избирателей они состязаются друг с другом в обвинениях в адрес Кремля, не утруждая себя анализом конкретных историко-политических ситуаций. При этом собственные акты попрания международного права полностью игнорируются. Попытки «ракетно-бомбовой демократизации» делались уже в отношении Боснии, Сербии, Афганистана, Ирака, Ливии, Йемена и унесли сотни тысяч жизней. В результате волна ненависти к индустриальному миру вздымается все выше и выше и поставляет тысячи мстителей в ряды ИГИЛа.

Сегодня долг «дозорных» индустриального мира – американских, российских, британских, немецких, французских – вглядеться в туман ближайших десятилетий, вслушаться в гул волн Океана Истории, разбивающихся о грозные утесы. Избежать вступления на новую ступень цивилизации невозможно. Опять какие-то народы перейдут на нее первыми, и на них обрушится враждебность отставших. Но, как сказал Шекспир, «готовность – это все». Если мы осознаем историческую неизбежность противоборства между народами, находящимися на разных ступенях, мы сможем встретить очередную волну «новых трихинов» во всеоружии.

Литература

1. Достоевский Ф. М. (1973). Преступление и наказание./Собр. соч. Л.: Наука, т. 6.

2. Ефимов И. (1991). Метаполитика. Л.: Лениздат.

3. Livy. (1960). The Early History of Rome. Baltimore: Penguin Books.

4. Armstrong Karen. (1992). Muhammad. San Francisco: Harper Collins Publishers.

5. Weatherford Jack. (2003). Genghis Khan. New York: Free Rivers Press.

6. Chambers James. (1979). The Devil’s Horsemen. New York: Atheneum Books.

7. Ефимов И. (2008). Грядущий Аттила. Ст.-Петербург: Азбука.

8. Durant Will. (1950). The Age of Faith. New York: Simon & Schuster.

9. Bergen Peter. (2006). The Osama Bin Laden I Know. New York: Free Press.

10. Buchanan Patrick J. (2011). Suicide of a Superpower. Will America Survive to 2025? New York: St. Martin Press.

11. Kupchan, Charles A. (2002). The End of the American Era. New York: Vintage Books.

12. Ефимов И. (1979). Без буржуев. Франкфурт: Посев.

Петр Ильинский – прозаик, поэт, эссеист. Родился в 1965 году в Ленинграде, выпускник МГУ, научный работник, в 1991 – 1998 и 2001 – 2003 годах – сотрудник Гарвардского университета. Книги: «Перемены цвета» (Эдинбург, 2001), «Резьба по камню» (СПб., 2002), «Долгий миг рождения. Опыт размышления о древнерус­ской истории VIII–X вв.» (М., 2004) и «Легенда о Вавилоне» (СПб., 2007). Статьи и рассказы публиковались в российской и зарубежной периодике («Отечественные записки», «Время и место», «Русский журнал», «Зарубежные записки», «Северная Аврора»). Живет в Кембридже (США), работает по специальности в частном секторе, преподает в Бостонском университете.

Век просвещения

Трехчастное повествование о самом лучшем столетии,

основанное на известных и не очень известных документах

из российских, а также иностранных библиотек

и расцвеченное некоторой долей авторского домысла

(Отрывок из романа)

Авторское пояснение

Три предмета, без которых не обходится история великого государства: война, государственный переворот и повальная эпидемия. Первая часть романа, окончание которой приводится ниже, – военная, и ее центральным эпизодом (гл. 18–26) является самое знаменитое сражение Семилетней войны, которое русская армия должна была неминуемо проиграть. Но вышло совсем по-другому. Почему?

На этот и остальные вопросы будут отвечать читатели. Насколько слеп или проницателен очевидец? Всегда ли честен мемуарист, стоящий на пороге смерти (главный герой, от имени которого ведется большая часть повествования)? Зачем приукрашивать реальность его российскому современнику – сочинителю потаенного дневника, который он будет прятать даже от своих близких? И есть ли самая малая крупица правды в политических документах любой эпохи?

Основные герои: врач-француз на службе в австрийской, а потом в российской армии, искатель приключений и неудачливый агент версальской разведки; русский чиновник, резонер и карьерист (оба рассказывают о себе сами); британский коммерсант-резидент с Английской набережной и фабричный подмастерье-москвич (за них и за кое-кого еще говорит автор, а также некоторые старинные бумаги).

Главная тема: столкновение, взаимодействие, соперничество и сотрудничество России и Запада.

Чем дальше автор писал роман, тем современнее он становился...

18. В лесу

(убористо, строчки загибаются вверх)

Против ожидания, наш переход не был трудным или опасным. Корпус двигался вдоль реки, потом по хорошим, давно проложенным дорогам, какие я, признаюсь, не предполагал встретить в столь отдаленных местах. Однако мы часто стояли под открытым небом – командующий, в отличие от остальных имперских генералов, не был озабочен поисками удобных для ночлега мест. Дважды или трижды лазарету все же удалось остановиться в небольших силезских деревеньках, и везде я убеждался, что нас, несмотря на форму, путают с пруссаками. И еще: из общения с тамошними жителями, пусть совершенно непродолжительного, мне стало ясно – почти никто из них не знает, что именно из-за их земель началась война, постепенно становящаяся длинной и знаменитой. Более того, на все мои расспросы – а я постепенно начинал интересоваться бытом и жизнью народностей европейского востока – ни один не мог внятно объяснить, есть ли разница между властью королевской и императорской и каковы его, обитателя сих пределов, сердечные чаяния? В какой стране хочет он существовать, чьим подданным являться? Не исключаю, что мои собеседники просто опасались говорить правду. Мундир на мне был австрийский, белый, хоть и грязный, с желто-черным офицерским шарфом (несмотря на это, интенданты по-прежнему ставили меня в самый хвост любой очереди – мерзавцы не считали меня настоящим служакой и, наверно, были правы). Оружия я не носил, а говорил по-немецки с неслыханным в тамошних краях акцентом. Может быть, меня принимали за шпиона?

Добавлю еще, что любой незнакомец в тех местностях, особенно глухих, вызывает подозрения. Не раз я узнавал о заблудившихся коммерсантах, путешественниках, даже паломниках, которых забрасывали камнями, не пускали на ночлег, гнали собаками. Я поделился своими мыслями с начальником лазарета, который приблизил меня с самого начала знакомства и оказался, кстати, дельным и знающим врачом – скажу даже, что в эти недолгие месяцы он стал для меня учителем, с чьей помощью я наверстал многие пробелы в своем образовании. Как часто бывало, мы сидели на передке аптечного фургона и искоса следили за тем, чтобы лошади не потеряли проторенную колею.

«Что вы хотите? – сразу ответил он. – Вы думаете, эти люди по доброй воле живут в непроходимой чащобе? Мостят хлипкие гати, тонут в болотах, едят траву вперемешку с кореньями. Вы думаете, они довольны своей жизнью, потому что не знают другой? Нет, их или их предков загнали сюда опасности да горести: разбойники, инквизиторы, налоговые сборщики, орды захватчиков, которые здесь проходили не раз, – совсем как мы.

Сами понимаете, какая тут может быть доверчивость и любовь к ближнему. Теперь они – наполовину животные, всего боятся и на все огрызаются, верят не глазам, а ушам и ноздрям. Любой незнакомый мужчина – скорее всего, насильник и грабитель, если не хуже. Пусть лучше убирается подальше, или, в крайнем случае, к соседу. Только не ко мне, ведь стоит только открыть дверь или калитку, как ты беззащитен. А вдруг за тем деревом спрятался еще десяток веселых ребят с кольями? И что тогда? Вас искалечат, над женой и детьми надругаются или, в лучшем случае, уведут в полон, скотину перережут, а дом на прощание сожгут.

Удивительно, как эта шваль любит все поджигать. Казалось бы, обобрали дочиста, насытились, позабавились… Имей страх, уйди, брось людям хотя бы кость… Нет, обязательно сожгут, а несчастных добьют. По-видимому, разбой опьяняет. Многое, что эти шайки делают по пьяному угару, в чаду безнаказанности, – себе во вред. Я пару раз видел, как патрульные разъезды обнаруживали мерзавцев рядом со свежим пожарищем совершенно случайно, так сказать, in flagranti delicto, только из-за дыма. И тогда – никакой пощады. Когда я первый раз оказался свидетелем такой незамедлительной казни, то долго мучился. У бандитов был затравленный, я бы даже сказал пришибленный, взгляд, словно они не понимают, что происходит, да и среди них попались двое мальчишек, совсем безусых. Я тогда не знал, что малолетки-то – самые жестокие, больше других пальцы отрезать любят, крики слушать… У них еще нет чувства смерти, понимания боли, они забавляются, играют. Потом мне выпало увидеть тех, кто попал им в руки…

Дело было очень давно, во время предыдущей войны. Тоже ведь за Силезию схватились с Его Величеством. Забавно, не находите ли, что и у ныне царствующих особ бывают любимые занозы, не только у античных владык? Нет, знаете, ошибаюсь, это случилось много раньше, я только поступил в службу. Тогда державы – ваша, наша и русская – никак не могли договориться, кого сделать королем польским. Когда именно? Отступите от сего дня лет так, наверно, на двадцать. Неужели вы об этом не слышали? А впрочем, я не удивлен. Думаете, про эту войну будут лучше и дольше помнить?

Так вот, в этих самых краях – отчего и всплыло в памяти – я случайно попал на хутор, который только что подвергся нападению, даже не знаю, чьему. Скорее всего, это были обычные бандиты. Только какие во время войны «обычные бандиты»? Среди них всегда полно дезертиров, наемников, различного сброда, которому в такое время легко раздобыть оружие. Да и солдаты регулярной армии рыскают по соседству с лагерем, ищут, чем бы поживиться.

Признаюсь вам, я долго не вспоминал эту историю, да сейчас к слову пришлось. Я был в сражениях, наверно, двадцати, отрезал многие десятки конечностей, не раз с головы до ног покрывался чужой кровью и слизью, закрыл глаза тысячам почерневших людей, которые иногда уже походили на обрубки, а не на творение божие… Но тогда на хуторе… Дом был отстроен хорошо, крепко – наверно, поэтому бандиты решили, что там есть несметные для тамошних мест богатства.

Хозяин висел на дереве, недалеко от колодца, мы заметили его, когда подошли совсем близко. Его долго пытали, жгли, кололи глаза… Потом, судя по всему, взялись за детей… Нет, давайте сменим тему. Извините, я сам начал, и вот… Одно скажу: с тех пор я стал понимать, почему в военное время взятых на месте преступления разбойников расстреливают без суда. Среди них нет людей – только звери или страшные звери. Даже те, кто на вид – чистые дети, уже пропали, они выжжены дочерна и дотла, навсегда поступили в услужение дьяволу. Легче – не размышляя, убить всех, чем помиловать кого-то и потом страшно ошибиться. За них можно молиться, но нельзя простить».

Некоторое время мы ехали в молчании, глядя по разные стороны дороги. Тишину прерывало лишь чавканье копыт да скрип колесных ободьев. Постепенно от головы колонны до нас стал доноситься клокочущий шум. Он неуклонно крепчал, приобретал членораздельность. Что-то важное – но нет, не опасное – произошло там, впереди. Звук был, прошу прощения за неуместное употребление этого слова, теплым, чуть не радостным. Мы в недоумении переглянулись. Я натянул поводья. Лошади тихо заржали и остановились. Тут нас одновременно осенило, и мы сразу вскочили на ноги.

Произошло соединение нашего корпуса с основными силами русской армии.

19. Битва

(без исправлений)

Признаюсь, уже долго я не видел у солдат такого приподнятого настроения. Вроде бы, чего примечательного: выступили почти в срок, не встречая помех со стороны противника, без боев преодолели не такую уж сложную местность и вовремя разглядели передовые разъезды союзников – почти в том самом месте, где планировали столичные штабисты. Бывали переделки и поважнее.

Конечно, я был неправ – мне показалось, что на войне ничего особенного не случилось, потому что ничего не случилось со мной, с нашим отрядом. Но война-то не останавливается от того, что по тебе не стреляют, тебе только кажется, что она приутихла. И в то же самое время стреляют и убивают кого-то другого. Солдаты чувствовали это гораздо лучше меня.

Очень скоро я узнал, что всего за несколько дней до успешного соединения союзных сил произошло крупное сражение. Прусские генералы то ли потеряли из виду наш корпус, то ли не считали его движение особенно важным и, не заботясь о безопасности тылов, дали русской армии бой на правом берегу реки, именуемой Одером, – я уже о ней упоминал. Эта водная преграда, по мнению многих географов, служит естественной границей между Западной Европой и Восточной. Именно успех русских – а они отбили пруссаков за реку и даже захватили несколько пушек – обеспечил столь безболезненное для нас окончание перехода с одного фронта на другой. К тому же нам повезло дважды: баталия случилась одновременно с заключительными стадиями нашего рейда, которые, как я позже понял, почитались командованием наиболее опасными. И справедливо – прусская армия просто не успела перегруппироваться и перехватить корпус на марше, когда мы были наиболее уязвимы. Не удалось противнику и обескровить основные силы наших союзников. Однако теперь, когда мы совокупно представляли немалую угрозу для бранденбургских земель, на нас неминуемо должен был двинуться сам король.

Таким образом, радость моих сослуживцев объяснялась еще и тем, что обласкавшая нас удача куплена чужой кровью – скоро я узнал, что сражение было жарким и тяжелым, хотя и победным для русских. Так часто бывает на войне – твоя личная фортуна означает смерть или увечье ближнего. Но пока что мы пребывали на седьмом небе, и от каждого костра неслись здравицы русской императрице. Тем не менее главное было впереди, и никто не собирался наслаждаться прелестями большого купеческого города, называемого Франкфурт, который объединенная армия заняла без проволочек, успев потешить свое тщеславие во время церемониального выноса ключей на широком позолоченном подносе. Освященное древней традицией действо не без изящества провел дородный бургомистр в отменно напудренном парике (легко же они сдаются, успел подумать я).

Через несколько дней мы выдвинулись на более удобные позиции и вскоре оказались на склонах нескольких холмов, выстроившихся в почти правильную цепочку и примыкавших к правому берегу Одера. Город остался за рекой, совсем недалеко, говорили, что его даже видно с нашего левого фланга. Человеческого жилья вокруг почти не было, не считая небольшой деревеньки, вытянувшейся по берегу тонкого озерца где-то в тыловой низине.

Лагерь разбивали долго и не без суматохи, еще более усугубленной тем, что приходилось все действия согласовывать с русскими. Впрочем, большинство их офицеров на удивление сносно понимали немецкий и часто французский, поэтому меня то и дело командировали в разные стороны, требовали, просили, грозились, отчего я к вечеру совершенно валился с ног. А ведь нужно было привести в порядок свой собственный лазарет, ибо без работы он остаться не мог. Наоборот, надвигалась гроза.

Король не только не был разбит, но, скорее всего, именно сейчас подкрадывался к нашим силам, дабы нанести противнику решительное поражение и окончательно склонить ход войны в свою пользу. И все-таки никто из моих сослуживцев не думал о предстоящем бое, об опасности и смерти. К плохому легко привыкаешь, поэтому так радуешься, когда оно позабудет случиться. К тому же мы по-прежнему испытывали подъем духа из-за столь успешно выполненного марш-броска, хотя нашему соединению удалось взять лишь первый промежуточный рубеж, и очевидно, что самый легкий. Не желавшие идти с нами – так ли они были несообразительны?

Через какое-то время начальник лазарета уговорил меня съездить в русский лагерь, встретиться с коллегами, но делать это, не уведомив командование, было нежелательно. Поэтому мой наставник отправился в штаб и на удивление легко получил разрешение. На следующий день нам с вестовым передали пароль и инструкции. Мы привели в порядок обмундирование (мое прохудилось до неприличия), приказали распрячь из повозок и оседлать по уставной форме пару тягловых лошадей, приготовили подарки. Я понимал, что у русских должна быть нехватка перевязочного материала, и поколебавшись, совершил изъятие казенной собственности из интендантской повозки. Совесть меня, если вправду, довольно-таки мучила. Они, небось, не разберутся, не поймут и сразу по нашему отъезду все выбросят в мусор. «Но ведь это союзники», – не переставал я шептать почти вслух, словно оправдываясь перед кем-то.

В полевом госпитале русской армии нас ожидал главный военный лекарь Штокман – носатый, сухой, чисто, но не без порезов выбритый человек с впавшими щеками и крупным кадыком – по-моему, из остзейских немцев. Вообще, среди врачей в стане войск петербуржской императрицы лиц неевропейской народности почти не было. Поэтому наше общение шло довольно непринужденно (ничуть не хуже, чем с русским офицерским корпусом), несмотря на то, что я с трудом разбирал путаную вереницу акцентов подданных ее величества.

Доктор Штокман, как и весь его госпиталь, произвел на меня странное, если не сказать двойственное, впечатление. Во-первых, сам лекарь был не очень-то похож на немца – нет, не внешне, а по своему поведению. В нем не водилось ни капли чопорности, не было и, прошу прощения, никакой германской основательности. Честь он нам так и не отдал, хотя был в мундире – впрочем, грязном и основательно изодранном. Подарки наши – ведь и мой начальник по секрету от меня кое-чем запасся – он быстро, одним взмахом костлявых пальцев, спрятал, поблагодарив союзных коллег чуть не сквозь зубы. Без пояснений подвел нас к ближайшим палаткам, откуда доносились гулкие стоны, – тут мы поняли, что у русских много раненых. Зачем-то размахивал руками, треща суставами, и то говорил без устали, то замолкал на полуслове и косо поглядывал в нашу сторону.

Еще доктор Штокман постоянно жаловался на недостачу припасов и вороватость интендантов, поминутно прихлебывал из плоской фляжки, которую держал за пазухой, не думая с нами поделиться или хотя бы предложить глоток-другой, пускался в пространные рассказы, не имевшие никакого отношения к войне или нашей профессии, прилюдно и громко поносил своих помощников за нерадивость, не знаю уж, истинную ли. Меня не отпускало ощущение, что одновременно с явным неудовлетворением, которое он испытывал от своей должности и может быть даже, от нашего визита, ему необходимо было показать, что он здесь все-таки командир и распорядитель, что по его слову могут делаться какие-то важные или почитающиеся важными вещи, что его упреки должны слушать с виноватым лицом десятка два утомленных и, в отличие от него, заросших двухнедельной щетиной людей. Теперь, по прошествии лет, мне кажется, что я был не вполне справедлив. Да, старикан действительно боялся себя уронить – тоже мне важный упрек. Хотя, поймаю себя на слове, он, наверно, был заметно моложе меня сегодняшнего. Что ж, ныне и я, пожалуй, стал порядочным брюзгой и отменным причиталой.

Тогда же оставалось лишь молчать и делать вид, что киваешь хозяину с пониманием. Окончив визит, мы раскланялись с господином Штокманом, испытав взаимное облегчение, и возвращаясь к нашему бивуаку, не обменялись ни единым словом. На полдороге нас нагнал кто-то из санитаров, с трудом объяснивший на ломаном немецком, что их высокородие просит господина доктора принять этот скромный дар. Едва успев вручить мне небольшой узелок, он тут же испарился в темноте. Внутри был отменный китель – не слишком заношенный и, скорее всего, недавно снятый с русского мертвеца. Побуждаемый неясным чувством, я не преминул продемонстрировать начальнику плоды великодушия союзников и, сравнив австрийские дыры с русскими потертостями, театрально высказался в пользу последних. «Пусть смотрят, скопидомы паршивые», – почему-то подумал я, переодеваясь. Вскоре мы увидели наши костры.

Я засыпал со странным чувством. Почему-то до сих я пор никогда не испытывал волнения в преддверии битвы. Может быть, только в первый раз, когда я еще не знал, чего ожидать. Но теперь – и я постепенно стал в этом убеждаться – война стала моей профессией. Я сроднился с лазаретом, кровавыми тряпками, затихающими стонами раненых и синими трупами, которые санитары складывали неподалеку и покрывали рогожей. До первого выстрела и почти сразу после наступления затишья я мог с легкостью заниматься своими делами: чинить мундир, щупать маркитанток, читать подвернувшийся роман.

Конечно, это не относится к серьезным баталиям – тогда до боя надо было готовить лазарет, а после… Я уже рассказывал, что для врачей сражение кончается в последнюю очередь, и не стану повторяться. Но как до битвы меня волновало только расположение носилок да наличное количество корпии, а не предстоящая опасность, так и после нее мысли мои были заняты чем угодно, но не благодарственной молитвой за спасение от смерти или увечья. Да и во время сражения – то же самое. Рвались снаряды, трещали ружья, чавкающими криками отдавалась в ушах рукопашная, к госпиталю, шатаясь, плелись белолицые солдаты, но я оставался бесчувствен, ни за что не переживал и никого не жалел. Я был слишком занят: через меня непрерывным потоком шли раненые, и отнюдь не всем из них было суждено дожить до утра. Руки делали перевязку, а глаза отбирали следующего кандидата на спасение. И душа моя оставалась в полном молчании.

Так было. Но в этот вечер я заснул с ощущением надвигающейся грозы. И почти сразу проснулся. Мне вдруг стало ясно, что происходит. На удивление, я неожиданно оказался стратегом не хуже штабных. Во-первых, налицо лучшие силы союзников: вся русская армия и самая боеспособная часть имперских войск – большая часть кавалерии под командованием лучшего из австрийских генералов. Если королю удастся с нами расправиться – можно считать, он выиграл войну. И если это осознаю я, лежа на дурном деревянном топчане, то тем более это понимает тот, кто уже не раз удивил Европу быстротой своей мысли. Почему-то мне представился король за картой в беловерхом шатре, в окружении затянутых в мерцающие мундиры приближенных. Он что-то втолковывал им, водя шпагой в воздухе, они дружно кивали в ответ и разевали немые рты, словно хор разукрашенных рыб. Значит, подумал я, завтрашняя атака пруссаков будет продуманна, страшна и безостановочна.

Во-вторых, местность здесь для нас неизвестная, и в ходе сражения с нашей стороны неизбежны ошибки при маневрировании. Это мне стало понятно, когда я давеча проехал через все расположение союзников, неуклюже раскинутое по холмам и перерезанное оврагами, открытое сразу с трех сторон, за исключением примкнувшего к реке фланга, обреченного – я это тоже понял – в любом случае стать тылом. В-третьих, нам некуда отступать – по сторонам болотные низины, сзади река. В случае неудачи даже ночь не принесет спасения. Выбраться с топкого берега некуда – нас добьют наутро. Строй разорван, глубины фронта никакой, боеприпасы истрачены. Утопят или отстрелят, сопротивляться мы не сможем, как афиняне при бегстве из-под Сиракуз. А ведь у них была хорошая армия.

К тому времени я уяснил несколько главных батальных законов, и среди них был такой: своевременно поданный сигнал к отступлению сводит на нет даже самые блистательные победы противника. В таком случае потрепанная армия уходит, не теряя строя, а преследовать ее ночью, не подвергаясь жестокой опасности, невозможно. В темноте враг становится страшнее, а управление войсками – зыбче. Да, не спорю, теперь я по-другому оценивал поведение наших командиров, не раз трубивших отбой, когда перевес пруссаков на поле боя еще не был решающим. Они знали, что отход – это не разгром, и совершенно не стыдясь первого, панически боялись второго. Настолько он был тогда редок и так наверняка с позором завершал карьеру любого высокопоставленного офицера. Теперь же – и я с ужасом осознавал это все отчетливее – нас ожидал непременный разгром.

Подразделения союзников были разбросаны по отдельным, наскоро возведенным укреплениям, солдаты не успели отойти от изматывающего марша и не понимали друг друга. К тому же позиция наша оказалась уязвимой сразу во многих местах: холмы прикрывали армию только с одной стороны – там, где последний из них защищала река. Король мог ударить во фронт, в тыл или с узкого фланга, мог варьировать степень натиска на разных участках и одновременно координировать действия своих сил, идущих по плоской равнине и легкодоступных для вестовых. Мы же стояли близко, но порознь друг от друга, любое сообщение между союзными частями прерывалось одним удачным выстрелом. Не говоря уж о языке – русские могли запросто перепутать нас с пруссаками, даже несмотря на мундиры, – ведь до сих пор мы никогда не сражались рука об руку. Любая случайность могла привести к катастрофе. Значит, ее не избежать.

Я вдруг воочию увидел, как сброшенные со своих линий части собьются в центр, в то самое место, где находился мой госпиталь, и как паника неминуемо перейдет в бойню. Еще успел подумать: а войска, стоящие ближе к реке, в битве даже не поучаствуют, в лучшем случае им придется смотреть на мучения умирающих раненых и подписывать почетную капитуляцию. Деться-то некуда: две трети армии уничтожены, сзади вода, а по всему периметру – прусские гренадеры, с каждым часом всё крепче сжимающие стальное кольцо. Король еще сообразит закатить наверх фальконеты и устроить небольшую канонаду для пущего внушения упрямцам, желающим красиво умереть. Дабы показать, что песенной баярдовой гибели не будет – только кровавая пыль и дерьмо человеческое. Так сказать, военно-полевое рагу.

Тут ваш покорный слуга прервался на мгновение и поразился ходу своих мыслей. Господи, что это? Неужели я действительно стал настоящим военным, способным по небольшим деталям подробно предсказать ход будущего сражения? И здесь великий стратег без маршальской палочки вдруг заснул, чтобы проснуться с первыми прусскими залпами, доносившимися с крайнего, самого восточного холма.

Король решил ударить во фланг, чтобы, смяв его, мгновенно внести раздор во все наши позиции. Одна бегущая часть нарушит строй другой, и сразу пойдет всеобщая свалка, а за ней паника. «Все угадал, – почему-то твердил я про себя, – я все угадал». К тому же острие прусских штыков оказалось направлено не с той стороны, где стояла союзная конница, – тыл и фронт поменялись местами, и этот выбор был сделан не нами.

Судя по крикам и интенсивной перестрелке, на крайнем, восточном холме шел жаркий бой. Мы все стояли, вытянув шеи: врачи, санитары, носильщики. Прошел час. Шум не смолкал, но раненых почему-то не было. Да, я знал, что сначала они пойдут в ближайший перевязочный пункт, потом в собственно лазарет, располагавшийся, скорее всего, на том же самом фланговом холме, но те, для кого там не хватило бы места (а его скоро должно было не хватить), были обречены скатиться по склону прямо в наши объятия. Не один я – все работники госпиталя застыли на месте и смотрели в одну и ту же сторону. Стрельба становилось все громче, придвигалась ближе и ближе. «Где же раненые? – думал я, – где же раненые?» Бегущих тоже не было, и резервы беспрепятственно шли мимо нас с ружьями наперевес. Мы следили за ними со смесью страха и надежды. Грохочущая пустота продолжала пожирать осмелившихся приблизиться к ней. Отчаянно и неустанно дробили барабаны. Одна за другой русские части двигались навстречу врагу и исчезали в сизой пороховой пелерине, постепенно наползавшей на наши позиции.