Странники между мирами

Глава четырнадцатая МИЗЕНА

Адобекк хмыкнул:

— Должно быть, сейчас я услышу нечто новое.

Но Эмери не поддержал его легкомысленного тона. Он сел, принялся натягивать тонкие кожаные перчатки.

— Мне не нравится, что в той девушке, Фейнне, видят просто-напросто отмычку. И герцог, и даже королева.

— Выражайся пристойнее. Ты все-таки дворянин на службе ее величества.

— Куда уж пристойнее! — Эмери повернулся к дяде. — Все остальные слова хоть и больше соответствуют положению дел, но вообще неудобопроизносимы... — Он подался вперед, стиснул кулаки. — Для вас все это звучит отвлеченно: некий человек из Мизены, некая дочь некоего человека из Мизены, некий телохранитель некой дочери некоего человека из Мизены...

— Кажется, в грамматике такой прием называется «нанизыванием», — вставил Адобекк.

Эмери снова отказался сменить тон.

— Но ведь ни вы, ни ее величество не знали их, не были с ними дружны...

— Если ты постараешься как следует, многолюбезный Эмери, то у ее величества появится отличная возможность свести сердечную дружбу с дочкой торговца и дезертиром из армии Ларренса, — произнес Адобекк, хлопнув племянника по плечу. — Да и я не откажусь от этой чести!

Королевский конюший шумно выдохнул, потоптался по комнате.

— Вот что мне в тебе решительно нравится, Эмери, — высказался он наконец, — так это твое умение собираться в дорогу, не устраивая в комнатах разгрома! Бывало, укладываю я мои сундуки — так вокруг такое творится! Будто в доме побывали десятки дезертиров из армии Ларренса — и все голодные, и все грязные, и все жутко жадные...

— Просто я беру с собой мало вещей, — улыбнулся наконец Эмери.

— Ну ладно, ладно... — Дядя Адобекк снял с полки обширный кружевной воротник и заботливо начал укладывать его в сундук, сминая прочие предметы. — Больно ты строг со мной. Мне тоже жаль девушку. Но что мешает мне извлекать из этого похвального чувства заодно и пользу для правящей династии?

— А это сопоставимо с требованиями обычной совести?

— По-твоему, у придворного может быть обычная совесть?

— Как же, в таком случае, среди придворных остаются честные люди?

— Все дело в ловком комбинировании, — поучающе молвил Адобекк. — Требования чистой совести изумительным образом умеют сочетаться с соображениями выгоды.

— Как же вы поступаете, если сочетания не происходит?

— Делаю выбор. — Адобекк насупился. — Полагаю, сейчас не время обсуждать это. Ненавижу делать выбор! Всегда лучше увильнуть от принятия решения и свалить бремя ответственности на других. Запоминай, потому что когда-нибудь и тебе придется поступать так же.

Эмери подошел к дяде и крепко обнял его.

— Я найду Фейнне, — сказал он.

Адобекк прижал племянника к себе.

— Имей в виду и никогда не выпускай этого из мыслей: Фейнне — только ключ к миру Эльсион Лакар. Для тебя важно не столько спасти дочку торговца, сколько найти подходящую жену для Талиессина. Она должна быть из королевского рода. Помни об этом. Эльсион Лакар — лукавы и будут убеждать тебя в том, что в жены нашему принцу сойдет любая. Не соглашайся. Требуй принцессу. — Адобекк сморщил нос. — Ну, в крайнем случае бери, конечно, любую, потому что Эльсион Лакар правы: для возобновления брачного союза между Королевством и королями довольно лишь чистоты эльфийской крови...

И, снабдив племянника всеми этими разноречивыми указаниями, Адобекк удалился, очень растроганный.

Из столицы Эмери вышел пешком. Фоллон сопровождал его в первый день пути — нес его сундучок. В самом отдаленном предместье, на постоялом дворе, наняли экипаж с, возницей. Возницу звали Кустер. Он мало походил на крестьянина или трактирного слугу: тонкий, хрупкий, с печальным лицом и вдумчивым взором меланхолика. Очень светлые, почти белые волосы обрамляли молодое лицо, так что — при надлежащем складе мыслей — можно было счесть его преждевременно поседевшим после каких-либо невероятных испытаний. (Любознательному человеку оставалось только гадать — каких именно.)

Впрочем, Эмери был слишком поглощен собственными заботами, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. И уж меньше всего заботила молодого человека наружность наемного возницы.

Эмери устроился в трактире, потребовал горячего. Все дела улаживал Фоллон: договаривался об экипаже, лошадях, оплате. Фоллон же расплачивался; у Эмери было время немного передохнуть и поразмыслить.

С дядей он прощался долго, десятки раз выслушивая одни и те же наставления, произносимые с разной интонацией, в разных выражениях и снабженные — с присущей Адобекку изобретательностью — всякими приличествующими случаю остротами и примерами. С братом, напротив, расставание вышло коротким; они обнялись, перекинулись неловкими фразами: Ренье обещал не посрамить доброго имени Эмери, особенно перед девицами и прочими дамами, какие только повстречаются на пути, а Эмери сказал «с тебя станется» — и на том замолчал. Ренье еще раз обнял его, сильно покраснел, поцеловал в щеку — и убежал, оставив брата, тоже покрасневшего, тереть место поцелуя и хмуриться.

Скоро Фоллон отправится назад, в столицу, к своему господину, и путешествие Эмери начнется по-настоящему.

В окно он видел, как Кустер выводит лошадь и впрягает ее в экипаж, как привязывает дорожный сундучок Эмери позади кареты. И лошадь, и экипаж, и Кустер вполне устраивали Эмери: добротные и малопримечательные.

Вернулся Фоллон: все дела были устроены наилучшим образом.

— Этот Кустер — крепостной человек здешнего хозяина, — сообщил он. — Я оплатил наем работника на полгода вперед. Жалованья самому Кустеру платить не нужно. Рожей он похож на поэта, но это ничего не значит: хозяин говорит — лошадник он, каких мало. Ну, прощайте, господин Эмери.

Эмери кивнул, глядя на Фоллона задумчиво — как будто уже издалека:

— Прощайте...

Потянулись дни: ухоженная дорога, ухоженные поля, ухоженные селения. Чуть дальше от столицы несколько раз встречались путнику невероятно бедные, практически разорённые деревни. Увидев такое впервые, он велел Кустеру остановиться и вышел из экипажа.

В этой части Королевства Эмери никогда не бывал. По правде говоря, он вообще мало где бывал. Прежде он полагал, что Королевство процветает повсеместно, в какой его уголок ни загляни. Открывшееся зрелище оказалось для Эмери в новинку. Он даже не подозревал, что такое возможно.

Десятки домов стояли пустыми и медленно разваливались. От одного остались только угли, многократно залитые дождями и растоптанные, да остатки каменных ступеней крыльца — оставленный жильцами, дом сгорел, и никто даже не озаботился тушением пожара: дом стоял на отшибе, опасности для прочих не возникло.

Эмери медленно обводил глазами полумертвую улицу. Черные пустые окна, провалившиеся крыши, серая сорная трава на месте огородов — грядки все еще сохраняли прежние очертания, но плодов на них уже не росло.

Обитаемые здания производили не менее жуткое впечатление: они тоже разрушались, несмотря на все попытки хозяев как-то латать дыры. Из крыш и стен торчали пучки гниющей соломы. Половина окон не имела рам и просто закрывалась ставнями. Возле единственного колодца, вокруг непросыхающей лужи, играли полуголые ребятишки. Две тощие, как жерди, женщины скучно бранились между собой; причина их распри осталась для Эмери неведомой, поскольку при виде чужого человека, да еще дворянина, обе смутились и попытались обратиться в бегство.

Эмери преградил путь одной из них и подставил ногу. Женщина споткнулась и упала; деревянное ведро выпало из её рук, вода разлилась.

— Встань-ка, — сказал ей Эмери. — Да не бойся. Куда это ты удираешь?

Она поднялась, провела ладонями по мятому платью.

— Нечего так пугать людей, — проворчала она. — Ты знатный господин, ну так и проезжай себе мимо. Много вашего брата видано, толку все равно нет.

По тому, как она дерзила, Эмери понял, что здешние крестьяне действительно доведены до отчаяния.

— Вы чьи? — спросил он.

— Тебе-то что, не твои, — был ответ.

— Расскажи мне, что тут произошло, а я дам тебе три серебряных грошика, — сказал Эмери.

Она сильно фыркнула носом, но денежки взяла. Отвернулась, тоскливо уставилась на пустые поля, где рослый сорняк уверенно заглушал редкие колоски.

— Эльфийская кровь им не нравилась... — проворчала женщина. — Белый хлеб они не любят. Знаешь, с чего началось? — Неожиданно она повернулась к Эмери и гулко стукнула себя по груди тощим кулаком. — С баб! С нас и началось! Сперва — все разговоры, разговоры... Приезжал какой-то умник, продавал на площади — вот здесь, у колодца, — пуговицы городской выделки, ленты, тесемки, разную мелочь, крючки, медные петли... Понимаешь?

Эмери кивнул.

— Приблизительно.

— Продавал, — с оттенком мстительного удовольствия повторила женщина. — А сам все беседы вел. Про белый хлеб, про вырождение. Показывал рисунки: двухголовый теленок, уродливые дети. Ужас! Бабы и понесли: все зло от Эльсион Лакар, королевская кровь сгнила и портит землю... Как же, мол, наши далекие предки без всяких эльфов жили? Все такое... Баба в семье лучше любого червя точит. Менее месяца прошло — сожгли то зерно, которым сеять собирались, закупили какое-то другое, чёрное. Что взошло — сам видишь. Тогда еще лучше было... Ладно.

Она махнула рукой. Помолчала немного, собираясь с мыслями. Подтолкнула носком ведро, полюбовалась, как на дне плещутся остатки воды — той, что не успела пролиться.

— Приезжал человек от нашего хозяина. Интересовался. Нашлись дурные головы — уж не знаю, как вышло, только хозяйского управляющего убили. И затаились — что будет? Ясно, что было: через неделю прибыли солдаты. Солдат — как редиска, из земли выдернут, у него ни родни, ни родины нет, ему все равно, в кого пикой тыкать... Смутьяны наши побежали им навстречу — «не боимся»! Как же, не боялись они! Едва только на острия налетели, сразу повернули назад и с той же прытью поскакали прочь Солдаты — за ними. Знаешь ведь, если ты знатный господин, что зверю нельзя показывать своего страха.

— Положим, знаю, — согласился Эмери.

Женщина глянула на него, прищурившись.

— Ничего ты не знаешь, ты еще маленький, — сказала она. — Ты мне в сыновья годишься.

— Ну, нет, — возразил Эмери. — Ты не заговаривайся, тётка. В сыновья я тебе никак не гожусь. Моя мать — благородная дворянка.

— Да уж, — легко согласилась она. — Благородная дворянка такого бы не допустила, чтобы ее дети бегали, точно зайцы... Солдаты за нашими-то погнались и многих на копья поддели. Потом от ран умирали по нескольку дней, заживо сгнили. Это тяжело было. Кто остался жив, согнали в кучу. Вышел капитан, мужчины перед ним попадали на колени, стали руки тянуть и причитать: «Бабы нас попутали!» Это правда была. Капитан распорядился, чтобы баб собрали. Согнали и баб. Кто громче всех вопил, тех и высекли. После того забрали человек десять, увезли. Не знаю, куда.

— Плохо, — сказал Эмери.

— Куда уж хуже! — сказала женщина. — Кто остался посеяли то зерно, что нашлось. А как взошло и какой из этого хлеб получился — сам видишь.

— Глупая штука — бунт, — заметил. Эмери.

— Да и я так думаю, молодой господин, но кто меня будет слушать, — отозвалась женщина. — Дай еще денег у тебя небось много.

Эмери сунул ей еще десяток серебряных монет.

— Купи себе платье да нового мужа, — посоветовал он. — Сдается мне, и твой кормилец наделал глупостей и сгинул.

Она засмеялась, подхватила ведро и пошла прочь, покачивая на ходу головой. Эмери смотрел ей вслед, пока она не скрылась в одном из домов-развалюх, а затем вернулся к экипажу. Кустер, ни слова не говоря, тронул с места лошадь.

Разоренная местность, к великому облегчению Эмери, скоро закончилась, и глаз снова успокоился на картинах достатка. Некоторое время Эмери думал о той женщине. Никогда ему не понять, что делается в голове у крестьянина; для того, чтобы разбираться в ходе их мыслей, следует и самому быть таковым, и не только по рождению, крови и воспитанию, но и духом. Вот Кустер, судя по всему, хоть и родился в деревне, но к крестьянству никогда душой не принадлежал — он, небось, тоже растерялся бы, случись при нем такая дурацкая штука, как крестьянский бунт.

Чего они добивались? Белый хлеб им вдруг перестал нравиться? Уроды в селе рождаться начали? Ничего подобного не происходило; а просто ударило нечто в голову деревенским бабам, и те подбили своих мужчин. И не столько им хотелось своего добиться, сколько просто что-нибудь уничтожить. И уничтожили: сперва зерно для посева, потом господского управляющего, а под колеи и самих себя.

Получается, что прав господин Адобекк, многомудрый их дядя: пусть уж лучше кто-нибудь другой с этими делами разбирается. Ну и ворует при том, только в меру. Заслуживает — и высокого жалованья, и того, что украдет при соблюдении надлежащей аккуратности.

У Адобекка в деревнях тоже случился похожий бунт, но Адобекк не стал прибегать к столь суровым мерам подавления. Солдаты, конечно, были, но с жестким требованием — не убивать, даже если крестьяне станут нападать. Напугать, высечь, нескольких — продать, но не более. И ничего не жечь. Вместо уничтоженного зерна дать новое. Если мужика сперва напугать, а после пощадить — на несколько лет присмиреет, рассуждал дядя.

Желтеющие нивы за окнами экипажа действовали умиротворяюще. Эмери изгнал из мыслей жуткие картины и перестал болеть сердцем за чужих крестьян. Ему предстояла встреча с родителями Фейнне: во второй половине дня начались предместья Мизены, и к ночи Эмери оказался в городе.

Он заночевал в хорошей гостинице, где обычно останавливались торговые партнеры здешних купцов и владельцев мануфактур. Соседи у него были вполне благопристойные, но невероятно скучные; впрочем, Эмери это заботило сейчас меньше всего.

Кустер никак не годился на роль слуги путешествующего благородного дворянина; печальный беловолосый юноша соглашался прислуживать исключительно лошади. Эмери не мог не оценить его находчивости: дабы избавить себя от необходимости подавать молодому господину умываться и одеваться, Кустер заблаговременно испачкался и конюшне, где сразу же начал чистить лошадь и убирать для нее стойло.

Эмери решил сделать ответный ход и заплатил кухарке, чтобы та не вздумала приносить Кустеру еды.

— Не кормить? — переспросила добрая женщина, вращая в пальцах полузолотой. — Это как же?

— А вот так, — ответил Эмери. — Полагаю, это ещё проще, чем накормить, не так ли?

— Ну, кому как, — протянула кухарка. — Ежели ко мне приходит голодный человек и просит, ну скажем, лепешку, так я отказать не могу.

— Матушка, я тебе еще денег добавлю, — взмолился Эмери. — Не корми его! — Он призадумался. — Согласен, работа твоя трудна, а мое поручение тебе и вовсе будет сверх сил. Он придет, думаю, когда уже все улягутся спать. Усталый, лицо бледное, глаза грустные. Волосы у него белые. Тебе покажутся — седыми, но не верь: он от природы такой. И рожа у него печальная не от неразделенной любви и даже не от голода, а тоже от природы. Есть такие люди, называются — меланхолики, а мой-то и вовсе редкой разновидности: меланхолик бьянка, что означает: «человек белый, страдающий разлитием желчи черной».

— Больной, что ли? — всполошилась кухарка. — Не зверь ли ты, что больного хочешь пропитания лишить?

Эмери подал ей второй полузолотой.

— Матушка, — проникновенным тоном молвил он, — я и сам болен: видишь — прихрамываю. Слуга мой — нерадивый болван и не желает работать, как должно; я же тебя о малости прошу — помоги мне привести его в чувство. Не бить же его, в самом деле!

Поразмыслив, кухарка сказала:

— Да, бить — совсем нехорошо. Сделаю, как просишь.

— Узнаю, что он как-нибудь все-таки поел, — изобью, — обещал Эмери. — У меня рука тяжелая.

Он постучал кулаком по столу, так что большой медный чан шевельнулся и лежавшая на его дне ложка стукнула о донце.

— Уговорил, уговорил, — кивнула кухарка. — Ещё полузолотой — и нигде, кроме как на помойке, твой белый чернохолик еды не сыщет.

— Я сразу понял, матушка, что у тебя государственный ум. — сказал на то Эмери, вручая ей третью монету.

Наутро Кустер имел еще более мрачный вид, чем обыкновенно. Эмери этого, естественно, не замечал. Денег у возницы не водилось, а кухарка проявила, как и обещала, удивительное бессердечие. Заказывая себе завтрак, Эмери добросовестно позабыл о слуге.

Кустер довольствовался морковью, позаимствованной из лошадиной кормушки. Эмери перекрыл ему еще один источник пропитания, когда приплатил хозяину гостиницы, попросив не давать Кустеру воды для умывания. Благоухающий навозом, он вряд ли сыщет благорасположение городских красавиц, так что и в этом направлении Кустеру будет искать нечего.

Сам же Эмери с удовольствием привел себя в порядок после дороги, переоделся в свежее и спустился к завтраку сияющий.

Отдав дань ветчине с сыром, фруктовому десерту и освежающему напитку из перебродивших ягод, Эмери вышел во двор гостиницы. Кустер поджидал его возле ворот.

— Что тебе? — небрежно осведомился Эмери.

Кустер неожиданно рассмеялся.

— Ваша взяла, господин! — сказал он. — Все буду делать, что прикажете. Только слуга из меня никудышный. На конюшне у меня ловко получается, а в комнатах вечно то роняю, то теряю, то порчу вещи...

— Это ничего, Кустер, это ничего, — снисходительным тоном отозвался Эмери, — я тоже очень плохой хозяин. У нас дома меня вся прислуга ненавидит. Вернусь — дам распоряжение, чтобы тебя накормили.

Подходя к дому Одгара, Эмери волновался. Он и сам не подозревал, что так распереживается, когда увидит места, где прошло детство Фейнне. Поневоле в его мыслях появлялся образ девочки — в облике теперешней Фейнне легко угадывался недавний ребенок, которым она была: явление абсолютной детской чистоты. Забавное личико сердечком, пушистые волосы, украшенные множеством ленточек и специальных фигурок для волос которые вплетают в косички и привязывают к распущенным прядкам: всевозможные зверюшки, звездочки, цветочки из костяных и золотых пластин. По этим улицам она ходила с важностью балованного ребенка, в этих кондитерских выбирала сладости — уж наверняка Фейнне была любимицей во всех здешних лавках, где продавали конфеты и игрушки!

Интересно, какие у нее родители?

Эмери постучал в дверь дома, который ему указали, и стал ждать. Ему открыли, выдержав надлежащую паузу. Слуга, немолодой и не слишком приятный внешне, осведомился — как доложить господам.

Эмери ответил:

— Меня прислала ее величество. Это касается госпожи Фейнне...

Слуга изменился в лице и быстро нырнул в глубину дома. Эмери вошел следом и остановился в прихожей. Дом был богатый и — редкость для богатых домов -чрезвычайно уютный. И что еще отметил про себя Эмери, очень чуткий к подобным вещам, — этот уют предназначался не для женщины, но для мужчины. Женщина, особенно из городской среды, понимает под «уютом» максимальное количество тканей: на окнах, на полу, на стенах, на сиденьях кресел и скамей. В доме родителей Фейнне ничего подобного не было: все очень сдержанно и в то же время удобно, под рукой: карта Королевства в красивой раме — вместо гобелена на стене; ровные каменные плитки, ведущие от входной двери к лестнице: несколько сундуков вдоль стен, в том числе, несомненно, и дорожный, для разъездов. На противоположной стене, тоже в красивой раме, — образцы тканей.

Слуга показался наверху лестницы и дрожащим голосом крикнул, вглядываясь вниз:

— Господин! Вы еще здесь? Простите! Пожалуйте сюда! Простите!

Эмери молча начал подниматься. У него появилось нехорошее предчувствие: судя по поведению слуги, все обстояло в Мизене еще хуже, чем он предполагал.

Эмери встретил господин Одгар. Он ждал наверху лестницы, очень бледный, с неподвижным лицом; только его обвисшие щеки немного подрагивали.

Увидев Эмери, он слегка отпрянул, но тотчас взял себя в руки.

— Простите, — сказал он вслед за своим слугой. — Я не ожидал, что вы приедете лично... И не ожидал, что вы окажетесь так молоды. Простите нас. Мы просто не ожидали.

— Давайте устроимся удобнее и поговорим, — предложил Эмери, стараясь говорить спокойно. Никогда прежде он не видел, чтобы люди много старше и солидней его были так взволнованы и так лебезили перед ним. Ему хотелось, чтобы господин Одгар успокоился. Пусть все встанет на свои места. Пусть молодой посланник королевы будет гостем, а владелец ткацкой мануфактуры — хозяином в своем доме.

Господин Одгар не сразу, но оценил предложение.

Он провел Эмери в маленькую комнату — свой кабинет. Там тоже имелись образцы тканей и сырья, а на столе лежали толстые книги, аккуратно переплетенные.

Эмери уселся в кресло, Одгар устроился за столом, поставил локти на одну из книг, что лежала раскрытой.

— Меня зовут Эмери, — представился гость.

— Очень... очень приятно. Я счастлив, что ее величество не забыла о моей просьбе, — пробормотал Одгар.

Эмери сказал:

— Знаете, мы учились вместе с Фейнне в Академии. Я за ней ухаживал.

Одгар опустил голову, что-то беззвучно прошептал, а после вскинул взгляд, полный страдания:

— Вы любили мою дочь?

Эмери чуть улыбнулся, из последних сил стараясь не поддаваться чужому горю:

— Нет, просто ухаживал за ней. Я и еще несколько человек. Она была окружена поклонниками. Конечно, если бы Фейнне выбрала меня — я был бы только счастлив, но она просто принимала нашу дружбу как должное. С ней было хорошо. Ее легко было любить.

— Вы любили ее, — повторил отец.

— Да, — сказал Эмери.

Неожиданно он вспыхнул:

— Расскажите мне все!

— Что именно?

— Все — о ней. Когда она была девочкой, мы очень дружили. Гуляли вместе, я показывал ей мануфактуру. Она неплохо разбиралась в тканях. У нее очень чуткие пальчики. То есть я хочу сказать — были.

— Не думаю, что имеет смысл говорить о Фейнне в прошедшем времени, — возразил Эмери. — Пока мы не убедились в том, что она мертва, будем считать ее живой. Лично я склонен считать ее живой.

— Конечно. Простите. Словом, я знал ее хорошо, пока она оставалась девочкой... — торопливо рассказывал отец. — Но потом она выросла. Слишком быстро это случилось. Я понял, что настала пора отпустить ее от себя. Какой она стала?

— Полагаю, она не слишком изменилась, — сказал Эмери. — Мне нравилось, что она так смешлива.

— Да, да, она была такой, — кивал Одгар поспешно.

— Иногда она пыталась быть лихой, как заправский студент. У нее это получалось очень мило. Она проявляла большую одаренность, особенно к оптике.

— Оптика? — Одгар удивился. — Но ведь она…

— Да, она незрячая, но в том-то и дело! Для того чтобы летать, не обязательно обладать зрением. Фейнне блестяще доказала это. Я не помню ничего более прекрасного, чем её полет...

Одгар, не стесняясь, заплакал. С тягостным чувством Эмери ждал, пока он успокоится. Наконец отец Фейнне вытер лицо платком и перевел дыхание.

— Вам еще предстоит встреча с ее матерью, — предупредил он, пытаясь улыбнуться, — а это гораздо труднее, чем разговаривать со мной. Готовьтесь.

— Пожалуй, я выпил бы вина, — протянул Эмери. — Меня пугают нервные женщины.

— Ничего не поделаешь, — вздохнул Одгар, — она мать.

— Ладно, как-нибудь выдержу... Для начала я хотел бы узнать кое-что у вас. — продолжал Эмери. — Скажите, в жилах Фейнне нет эльфийской крови?

— Странное предположение... Она — девушка из городской среды. Мы никогда не были особенно знатными, ни я, ни ее мать.

— Какое-нибудь семейное предание, — подсказал Эмери. — Легенда. Возможно, незаконнорожденные дети.

— Нет, — твердо ответил Одгар. — Ни о какой крови Эльсион Лакар не может быть и речи. Откуда у вас появилось столь дикое предположение?

— Не такое уж оно и дикое, — проворчал Эмери, — и появилось не у меня, а у самой королевы, так что выбирайте выражения.

— Простите, — снова сник Одгар.

— Я могу задать тот же вопрос вашей супруге?

— Последствия за ваш счет, — предупредил Одгар. — Она может разрыдаться, упасть в обморок, убежать и запереться в своих комнатах на несколько дней. А может и вполне разумно ответить. Предсказать невозможно.

— Я согласен рискнуть, — кивнул Эмери.

— Неужели это так важно?

— Да, — сказал молодой дворянин. — Особенно если учесть ее дарования...

— Но вы ведь не намекаете на то, что враги Эльсион Лакар могли причинить ей зло?

Последние слова дались Одгару с очень большим трудом.

Эмери медленно покачал головой.

— Я видел последствия крестьянских бунтов против эльфийской крови, видел и самих бунтовщиков... Мне даже пришлось отбирать у них жертву. Одну девчонку, которую хотели убить только за то, что приняли ее за эльфийку, хотя она была обыкновенной дурочкой. Нет, вряд ли кто-то принял Фейнне за эльфийку. Она ведь очень земная... как наливное яблочко.

— Да, да, это так, — кивал Одгар. Он посидел еще немного, погоревал, а затем встрепенулся: — Ну что, вы готовы? Идемте, я представлю вас жене.

Мать Фейнне встретила их в маленькой гостиной, куда уже доставили вино и сладкое печенье в вазочке. Комната была обставлена с большим вкусом — и снова ощущалось, что хозяйка дома не принимала в этом никакого участия: ни одна вещь не соответствовала здесь ее личности: ни полка, уставленная расписными керамическими сосудами — коллекцией, собранной в самых разных уголках Королевства, ни тяжелые кресла, передвинуть которые с места на место можно было лишь приложив значительную силу, ни старинные клавикорды возле окна: кого угодно можно было представить себе за их клавишами, только не мать Фейнне.

Эмери вежливо поклонился увядшей женщине с очень бледным лицом: сразу видно было, что она почти не покидает дома.

— Фаста, это — посланец ее величества, господин Эмери, — представил гостя Одгар. — Видите, сударыня, королева не забывает нас!

Фаста уставилась на Эмери выцветшими глазами и ровным голосом предложила ему сесть и угощаться. Эмери не преминул воспользоваться приглашением: плюхнулся в кресло и начал жевать печенье за печеньем.

— Я только начал поиски, — сообщил он Фасте. — От того, как много вы мне расскажете, зависит, будут ли они успешными.

— Что вы желаете знать? — спросила Фаста.

— Все, — ответил Эмери.

Фаста медленно повернула голову и посмотрела на мужа.

— Оставьте нас, господин мой, — попросила она. — Я хотела бы поговорить с посланцем ее величества наедине.

Ни словом не возразив, Одгар удалился и притворил за собой дверь.

Фаста молча уставилась на Эмери. «Почему она не завела других детей? — думал он, рассматривая женщину. — Она ведь была красивой. Боялась рожать новых из-за увечья Фейнне? Хотела уделять слепой дочке как можно больше внимания? Или просто перестала подпускать к себе мужа из отвращения к мужчинам? Я слыхал о таком: будто после рождения детей женщины проникается ненавистью к любовным связям...»

Он вздохнул. Слишком мало он знал о женщинах. Не стоит и пытаться понять их.

Неожиданно Фаста прервала молчание:

— Что вы думаете обо мне?

Он вздрогнул и едва не поперхнулся печеньем.

— С моей стороны, полагаю, будет некоторой дерзостью выносить суждение о хозяйке дома...

— Да бросьте вы! — Она размашисто махнула рукой, как будто была обычной торговкой фруктами: жест, куда более подходящий для рынка, нежели для изысканного городского дома. — Ну, не виляйте! Что вы обо мне думаете?

— Полагаю, вы очень огорчены случившимся, — осторожно ответил Эмери. — Думаю, не слишком верите в мой успех. Сомневаетесь в правильности выбора, который сделала королева, отправив на поиск вашей дочери меня. Я думаю, вы ошибаетесь.

Она слабо улыбнулась.

— Разумеется, вы солгали, но сделали это деликатно и достаточно искусно, — заявила Фаста. — Полагаю, вы уверены в том, что я утратила рассудок — если не целиком, то, по крайней мере, значительную его часть. Мой муж, надо думать, уже укрепил вас в этом мнении.

— Мы не будем сейчас обсуждать вашего супруга, госпожа Фаста, — твердо произнес Эмери.

Она криво улыбнулась.

— Ну конечно...

— Ну конечно, — повторил он. — Скажите, в вашем роду не существовало предания об эльфийской крови?

— Насколько мне известно — нет, — тотчас отозвалась Фаста. Она держалась деловито, точно всем своим видом и манерой поведения намеревалась опровергнуть любое подозрение в безумии. — Я не помню, чтобы среди моих предков имелись эльфы. Если кто-то принял мою дочь за потомка Эльсион Лакар, то он совершил большую ошибку. Она — самый обыкновенный человек.

— Положим, ваша дочь — не вполне обыкновенный человек, — возразил Эмери. — Она красивая и талантливая девушка, что само по себе удивительно.

— Что тут удивительного? — осведомилась Фаста, как показалось Эмери — презрительно. — Вас поразило, что какая-то горожанка, даже не благородного происхождения, может обладать красотой и талантом? Поэтому вы спрашивали об эльфийской крови?

— Об эльфийской крови я спрашивал совершенно не поэтому, — сердито отозвался Эмери. — Что касается достоинств госпожи Фейнне, то они удивляли бы не то что в горожанке или дворянке — они сделали бы честь особе королевского рода.

Несколько секунд Фаста рассматривала Эмери так, словно увидела в своем доме нечто невероятно странное. Она поджимала губы, щурила глаза, с хрустом ломала пальцы. Наконец спросила тихо:

— С какой целью вы так льстите?

— Я не льщу, а цель у меня та же, что и у вас: отыскать её...

После новой паузы, сдобренной тяжелым испытующим взором, госпожа Фаста как будто сломалась: она резко согнулась, упала в кресло, сплела пальцы и вонзила ногти себе в кожу.

— Я расскажу вам нечто, — свистящим шепотом произнесла она, — и ваше дело — верить мне или не верить. Я не сумасшедшая. Я никому не рассказывала того, что сейчас сообщу вам. Не говорите мужу. Он давно ненавидит меня. Сразу после рождения Фейнне. Как только он понял, что девочка слепа. С того самого часа. Он больше не прикасается ко мне, но я не в обиде... Однако если он узнает о моих снах, то сумеет доказать мое безумие, и наш брак будет расторгнут. Мы не заключали священного брачного союза — обычная брачная сделка, как принято у простолюдинов. — Она вдруг засмеялась. — Таково было мое желание! Теперь оно обратилось против меня...

— Я не думаю, что ваш супруг захочет расстаться с вами. — промолвил Эмери. — Впрочем, это совершенно меня не касается. Можете не сомневаться, я никому не открою вашей тайны.

— Я вижу сны, — сказала Фаста, проводя ногтями глубокие борозды в своих ладонях. — Все время. Я не одна вижу эти сны, я уверена, что разделяю видение еще с кем-то.

— Некто насылает ваши видения?

— Нет, — она резко тряхнула головой, — именно так, как я сказала: некто подсматривает мои сны и иногда участвует в них. Перемещается в их пространстве. Совершает там некие поступки. Ничего значительного Важно само его наличие там, где никого постороннего быть не должно.

— Будет лучше, если вы просто опишете мне эти сны, — тихо сказал Эмери.

— Лес. — Она сделала мучительный жест, явно страдая от бессилия речи: у нее не хватало слов, чтобы точно описать место действия. — Высокие деревья. Очень стройные, такие здесь не растут. Я думаю, это где-то ближе к границам Королевства. Если бы я умела рисовать, как Фейнне, я бы нарисовала их... И там, в лесу, — частокол, а за частоколом — домик. Старинный, похожий на игрушечку. Много украшений. Думаю, туда приезжает поразвлечься какой-нибудь знатный господин.

— В каком смысле — поразвлечься? — осторожно уточнил Эмери.

Женщина блеснула глазами.

— Вы и сами знатный господин, могли бы догадаться!

— Я не настолько знатен, чтобы разбираться в подобных вещах, — огрызнулся Эмери. — Выражайтесь яснее!

Ее улыбка сделалась кривой, губы съехали на сторону так, словно были искусственными, и Фаста могла переклеивать их по собственному выбору.

— Скажете потом при дворе, что я вульгарна!

— Для начала, я не стану обсуждать при дворе поведение или манеры супруги мизенского горожанина, — сказал Эмери чуть резковато, но именно такой тон успокоил женщину.

— Хорошо. Буду вульгарной, если вам так больше нравится. В такие лесные домики знатные господа приезжают со своими любовницами, чтобы вволю порезвиться. Иногда устраивают там настоящие оргии. Случается, выезжают на охоту. Собственно, мне представляется, что изначально этот домик и служил пристанищем для охотников, но теперь там происходят странные вещи... Она летает, — добавила Фаста. — Она летает там каждую ночь.

— Фейнне?

Мать кивнула. Слезы потекли из ее глаз холодным потоком. Фаста как будто не замечала их. Продолжала тем же злым, напряженным тоном:

— Она поднимается вверх по скрещенным лучам, а затем лучи расходятся в стороны, и она падает грудью на частокол. Каждую ночь это происходит, каждую ночь! Когда закончится это страдание? Сперва я кричала — и присыпалась от этого крика, но после научилась молчать. Мне хотелось рассмотреть остальных. Я чувствовала их присутствие. И наконец я начала их видеть. Сперва одного: он похож на медузу, выброшенную на берег. Полупрозрачное, неопределенное тело, переливающееся слабыми красками. Некто без очертаний. А рядом всегда другой. Я знала, что от него будут одни беды! Я знала это с самого начала, но мой муж вбил себе в голову, будто он спас ему жизнь, будто он невиновен, будто бы он никогда не участвовал в нападениях той шайки грабителей... Что я могла сделать? Мне дозволялось только молчать и смотреть, как мой муж собственными руками отправляет нашу дочь на погибель!

— О ком вы говорите? — спросил Эмери. Он постарался придать своему голосу твердость — но не был уверен в том, что ему это удалось.

— Кто — «он»? — Фаста сместила кривую улыбку на другую сторону лица. Слезы ее высохли, оставив на щеках белесые полосы. — Я говорю о телохранителе моей дочери! Я говорю об этом головорезе, об Элизахаре — так, кажется, он себя назвал!

— Да, я помню Элизахара, — сказал Эмери.

Фаста хмыкнула.

— Ну, и как он вам показался?

— Неважно, — оборвал Эмери. — Важно лишь ваше мнение. Говорите мне все — и не стесняйтесь в выражениях.

— Его хотели осудить за разбой вместе с прочими солдатами из числа наемников Ларренса, но мой господин почему-то вздумал заступиться за него. Ради справедливости, как он выразился. Но где же справедливость для моей дочери? Поручить неопытную девушку какому-то бандиту! Лучше бы он убил ее собственными руками.

— Вы уверены? — спросил Эмери.

— Что?

— Что предпочли бы увидеть, как ваш супруг убивает Фейнне собственными руками?

— Что вы говорите?

Она закрыла лицо ладонями. Эмери с силой потянул ее за запястье и заставил открыть лицо.

— Нет уж, выслушайте! Я знал Элизахара — возможно, он и головорез, как вы выражаетесь, но человек очень хороший. Но главное — никто так не любит Фейнне, как он.

— Почему же он не защитил ее?

— Откуда вам знать, что он этого не сделал?

— Я вижу его в моих снах. Он всегда рядом.

— И что он делает?

— Ничего! — выкрикнула Фаста. — Он ничего не делает! Просто стоит и смотрит, как она падает грудью на частокол, ночь за ночью, без всякой надежды на спасение! Если вы найдете его, господин Эмери, умоляю вас добейтесь для него смертной казни!

— Ну... хорошо, — сказал Эмери. — Никогда не видел, как вешают. Должно быть, увлекательное зрелище.

Фаста вскрикнула, вскочила и, бросившись к ногам Эмери, быстро поцеловала его руки, а затем так же неожиданно выбежала вон.

Оставшись в гостиной один, Эмери задумчиво налил себе еще вина. Допил не спеша. Тысячи предположений вертелись у него в голове. Он почти не сомневался в истинности видений Фасты. Кое-что в ее снах, несомненно, соответствует действительности. Но только не смерть Фейнне. Будь девушка мертва, мать не видела бы из ночи в ночь сцену ее гибели. Логичнее предположить, что Фейнне не мертва, но умирает, и этот процесс ещё не завершен. Она до сих пор жива, ее можно спасти.

И ответ, возможно, кроется в тех же видениях. Охотничий домик, где-то в лесу, среди стройных сосен, ближе к границе Королевства. Что ж, осталось объехать Королевство по всем его границам, кроме морской. Или, как вариант, справиться с картами господина Одгара. С той, что висит внизу, или с той, что находится у него в кабинете. А возможно, найдется и еще какая-нибудь, еще более подробная.

Имелось дополнительное обстоятельство, которое несколько успокаивало Эмери: близость к девушке Элизахара. Эмери не знал, что произошло с Фейнне в действительности и каким образом она очутилась в плену. Можно было лишь строить предположения касательно имени похитителя. Но Элизахар по-прежнему остается рядом с нею.

Сейчас Эмери жалел о том, что не нашел времени познакомиться с наемником ближе, предоставив общение с ним в основном своему брату. Ренье был от Элизахара в настоящем восторге. Эмери находил эти восторги несколько преувеличенными, если не сказать — детскими. Не будь Эмери тогда таким высокомерным, он бы лучше узнал Элизахара и, во всяком случае, с большей вероятностью мог бы предсказать его действия.

Теперь же приходилось продвигаться в прямом смысле слова на ощупь. Как будто не только Фейнне была слепа, но и те, кто пытался спасти ее.

Эмери пересел за клавикорды и тронул клавиши, вызывая в памяти образ девушки. Побежала простая музыкальная тема, рисующая облик юности, красоты, здоровья, нежности. Гибкая горячая талия под белым шелком, осторожно ступающие по траве босые ноги, взмахивающие в радостном жесте руки. Расцветание улыбки Фейнне — улыбки, которая пронизывала все ее существо. Свет солнца в ее каштановых волосах. Ее манера осторожно притрагиваться кистью к холсту при создании очередной фантастической картины. Ее бережные прикосновения, ее деликатные пальцы: ни разу Эмери не почувствовал, чтобы она пыталась украдкой ощупать его одежду или руки. Она и вещи брала так же — осторожно и вежливо.

Постепенно музыкальная тема Фейнне разрасталась, в ней появлялся второй голос, добавлялся аккомпанемент, лишь изредка минорный; по большей же части то был торжествующий мажор. Эмери решительно отвергал ошибочную точку зрения большинства исполнителей (преимущественно, конечно, исполнительниц) о том, что красива бывает только печальная музыка. Спокойная радость, исходившая от Фейнне, была по-настоящему прекрасна, и Эмери провел за клавикордами больше часа, совершенствуя и развивая эту тему.

Ему хотелось записать музыку, но рядом не было ни бумаги, ни пера, а звать кого-то и просить, чтобы принесли, он не хотел.

Наконец Эмери встал и закрыл инструмент. Прислушался. В доме царила тишина. Здесь как будто все замерло — и у Эмери не было волшебного ключа, чтобы снова завести умершую музыкальную шкатулку и оживить механические фигуры, двигающиеся в ней в полном повиновении распрямляющейся пружине. Молодой человек прошёл по комнате — никакой реакции. Слуга тоже где-то прятался.

Эмери вышел на лестницу. Следовало бы проститься с хозяевами, но не ходить же по дому, стуча во все двери и взывая: «Господин Одгар! Госпожа Фаста! Эй, кто-нибудь!» Глупее положения не придумаешь.

И Эмери поступил так, как, несомненно, сделал бы и дядя Адобекк: попросту сбежал вниз по лестнице, открыл входную дверь и выбрался на улицу.