Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод

За 15 лет до конца. АЗ ЕСМЬ ЦАРЬ!.. ЕДИН, И ДРУГОГО НЕ ДАНО!

т этой тени Иван Васильевич и вовсе откинулся навзничь и захрипел.

Если бы кто увидел тень, поразился — не святой отец, не ближайший советчик появился из тьмы угла, а словно сам Иван Грозный, только постарше и покрепче.

— Нет тебя! Нет! И не было!

— Чего ж ты тогда боишься?

Государь уже захрипел, посинел, заваливаясь на спину, лекарь всё пытался чем-то его напоить, хотя было ясно, что это бесполезно...

Так кого же больше других испугался умиравший царь?..

Иван Васильевич в который раз уже не мог успокоиться в тяжком раздумье.

По Руси гуляла его опричная армия, грабя и наводя ужас одним своим существованием. Никто и не помышлял уже о сопротивлении, уже уничтожен весь род Старицких, и старую княгиню Ефросинью в монастыре извели, и князя Владимира с женой не было больше, Иван Васильевич сам уничтожил, некому поперёк царя к власти рваться... А он всё думой какой-то страшной исходил, всё измену выкорчёвывал...

Только один человек знал, что это за дума. Знал, но помочь ничем не мог.

Снова и снова разводил руками Малюта Скуратов:

— Нет, государь...

Кажется, уже пол-России по человеку перебрали, сквозь опричное сито просеяли, но Георгия не нашли. Иногда закрадывалась мысль, что нет его вовсе, мало ли что могло за столько времени с человеком случиться... Но Иван Васильевич стоял на своём:

— Есть! Нутром чую, что есть. Ищи!

Скуратов искал. Но на сей раз царь позвал к себе в тайную молельню, озабоченный явно не собственными грехами.

И верно, стоило плотно закрыть дверь, как огорошил заявлением:

— Не там ищешь!

У Малюты не просто похолодело на сердце, оно обмерло:

— Дак как же, государь? Где велено, людишек перебираем.

— Он не станет ноне в тайниках отсиживать, не мальчик, чай. По Руси измена множится, дай волю, бояре один за другим прочь побегут, только потому и не бегут, что земли у них здесь да пойманными быть боятся.

Малюта чувствовал, что не ради него говорит это государь, Иван Васильевич вслух рассуждал сам с собой, точно выговаривал то, что в мыслях накопилось. Наверное, так и было, а потому молчал верный пёс, только слушал.

— Откуда проще всего за границу бежать, чтобы на нас чужую помощь привести?

— Из Полоцка...

— Не-ет... От литовцев мы всегда неприятностей ждём, как и от Девлет-Гирея. А ежели ждём, значит, готовы отбиться. Пусть захватывают город, другой, мы снова отобьём, в ответ чего захватим. Хуже, когда внутри измена. Самое страшное — это коварство, от него защиты нет, понимаешь это? Когда уж ясно станет, что коварством побеждён, то сопротивляться поздно. Старицких нет больше, один он остался, значит, пора и ему тоже... Откуда может этот змей выползти? Откуда и не жду, но если его рядом не оказалось, значит, сидит там, где силу свою чувствует. А сильным остался только Новгород с его землями. И удобным во всём, и своих сил немало, и помощь есть откуда взять.

Скуратов ахнул:

— Да ведь в Новгороде Пимен?! И смирные они...

Царь почти забегал по маленькой молельне, из-за широкого шага полы его длинного кафтана распахивались, задевали Скуратова. Но тот не шелохнулся, даже не отступил дальше к стене, настолько поразили Малюту слова государя. Мысли одна другой быстрей мелькали в голове. Хотелось сказать, что Новгород опричников не потерпит, можно людишек положить зря, да и как там перебирать?

— С чего Пимен так в митрополиты рвался? Не с того ли, чтоб сподручней меня было убрать?

Это была уже нелепица, но Григорий Лукьянович не привык даже задумываться над словами государя. Если сказал Иван Васильевич, значит, так и есть! Решился наконец верный пёс спросить:

— В Новгороде людишек перебрать, государь?

— Нет! Он не там, город хоть и большой, а там на виду был бы. Он где-то ближе... Отправь ловких в Тверь, да таких, чтоб никто ничего не заподозрил. Пусть всех Георгиев переберут, всех поимённо.

Он остановился, чуть постоял, а потом усмехнулся:

— А в Новгород вместе пойдём, позже. Новгород силён против Москвы, слишком силён. Бил их дед, да не добил.

— Спалить?

— Нет, но разорить так, чтоб впредь супротив Москвы головы поднимать не смели ни в торговле, ни в чём другом.

Только к декабрю к Малюте примчался какой-то человек, по виду и не опричник, из тех, что шныряют по городам и весям, свою выгоду во всём ищут, а чем занимаются, и не сказать, то приторговывают чем-то, то слухи распускают... О чём шептался гость с правой рукой государя, не знал никто, да и не рискнул бы спросить, у Скуратова таких доносчиков каждый день по десятку бывало. Только после разговора с этим Григорий Лукьянович вдруг к царю засобирался, а гостя велел от души накормить и напоить в своих хоромах. Не вышел из них гость, так, видать, с непривычки напился, что не проснулся поутру. Схоронили скромно, никто не пожалел, потому как не любили таких нигде.

И самому Малюте не до гостя, он действительно отправился к государю...

— Государь, не вели казнить, вели слово молвить...

Голос от волнения даже сиплый. Иван Васильевич с недоумением уставился на Скуратова: с каких это пор он так заговорил? Но понял, что разговор важный и тайный, махнул рукой, зовя за собой в молельню. Басманов только вздохнул, глядя вслед рыжему Скуратову, семенившему вслед за царём. Как ни ублажал Федька государя в опочивальне, как ни старались для него отец и сын, а не достичь того положения, которое невесть с чего у Скуратова. Какая же тайна связывала государя с этим рыжим палачом? Однако Басманов старался не задумываться, выяснять себе дороже...

Дверь в молельню закрылась особенно плотно.

— Есть...

— Где? — и спрашивать, о чём речь, нет смысла, оба прекрасно понимали.

— В Торжке. Семья у него — жёнка и сын, мальчонка ещё...

Иван Васильевич замер, стоял долго. Малюта тоже замер, не дыша, боясь двинуть даже рукой.

— Из Новгорода письмо есть, якобы от Пимена и лучших людей к полякам, чтобы под их руку встать. Знаю, что подложное, но сделано ловко. Пора Новгород и Тверь под себя брать, а меж ними и Торжок почистим, чтоб никто не сказал, что ради него идём. Готовь опричников. Только всё тайно, никто не должен ведать, куда и зачем пойдём, и про Новгород тоже. Не то потом ещё десять лет по всей Руси искать будем.

Мороз в декабре стоял нешуточный, птицы на лету мёрзли, деревья по ночам трещали. Только это и спасало Русь от полной погибели, потому как снова по земле мор чумовой страшный гулял. В который раз уж привозили купчишки заморские эту гадость, едва управлялся русский мороз за зиму с ней. А бывало, так косила, что города пустыми оставались.

Но и сейчас дороги опустели, тем паче государев приказ был попусту не шляться, чтобы мор за собой не тащить. Это было движущемуся опричному войску на руку, никто не мешал и весть о его движении разнести не мог. Иван Васильевич строго наказал всех встречных уничтожать, чтобы заразу не разносили, а уж о попутных и вовсе говорить нечего.

На подходе к Твери Иван Васильевич отправил Скуратова к бывшему митрополиту Филиппу благословения на разбой просить. Знал, что не даст, понимал и то, чем дело кончится, но он хорошо помнил, что Филипп проклясть может. Малюта справился как надо. Вроде и не убивал старца, тот от духа печного угорел, царь даже попечалился, что слишком душно в обители топят, как бы ещё кого излишней жарой не уморили...

Руки были развязаны, Тверь откровенно ограблена, с ней расправились споро и деловито, вымели всё подчистую. Пока Скуратов с Филиппом разбирался, опричники округу будто вымели, забрав всё путное, а тех, кто пробовал сопротивляться, отправив к праотцам.

Следующим был Торжок Удивительно, но к нему подошли почти тихо. Крайние избы совсем засыпаны снегом, синие дымки едва видны из сугробов. Собак не обманешь, какой бы ни был мороз, а нюхом чужаков учуяли, забрехали из подворотен. Перебить бы, но Скуратов показал, что не до того.

Город взят в кольцо, чтобы ни одна живая душа не убежала, а царь с верным псом отправились в местную тюрьму, где содержались пленные, взятые у литовцев и крымских татар. Татарские пленники были знатными мурзами, а потому им оставлены длинные ножи, чтоб уж совсем не позорить. Вот уж чего не ждал Малюта, так это оказанного сопротивления. И не собирались убивать вот так сразу татар, мыслили перебрать по одному, чтобы присмотреть себе помощников во вражеском стане. Худшего государь ожидал от литовских пленных.

Но вышло нелепо, татары напали на Скуратова с его небольшим числом опричников, и всё едва не закончилось печально. Малюта был серьёзно ранен, правда, сами татары расстреляны стрельцами. Двое опричников погибли, охрана едва сумела защитить самого царя!

— Уничтожить всех!

За пленными пришла очередь самих жителей Торжка. Невелик городок, а расправлялись с ним жестоко. И всё же Скуратов вёл себя чуть странно, он записывал всякого убитого, ведя подсчёт и зачем-то узнавая имя. Объяснил просто:

— Для поминального списка.

Такого ещё не видывали: убивать, а потом поминать.

Скуратов сам принёс государю весть:

— Нашли.

— Всех?

— Только его. Жёнка с сыном в Новгороде у родственников.

Иван Васильевич даже побледнел:

— Кто предупредил?!

— Нет, государь, никто, она с осени там, а возвращаться боялась, потому как мор по дорогам.

Царь только зубами заскрипел от досады. Малюта поспешил успокоить:

— Найдём, государь, и их найдём.

К Новгороду отправился передовой полк, чтобы перекрыли все пути ухода из города до подхода опричного войска. Государь наказывал всё делать тайно и не упустить никого!

В Москве у Малюты Скуратова Пыточная просторная, есть где и огонёк развести, и на цепях подвесить, и кнутом размахнуться, да так отделать, чтобы кровью стены не забрызгать... И работников Григорий Лукьянович подбирал себе умелых. Это только кажется, что кнутом махать легко и просто, а заплечных дел мастера тоже разные бывают. Иной сдуру гак полоснёт, что человек больше уж ни на что не годен. Нет, бить надо так, чтобы мучения были посильней, но дух от тела не отлетал, во всяком случае, пока нужного не скажет. И на дыбе чтоб суставы трещали, а сознание не терял...

А вот когда скажет, что от него требовалось, выдаст всех, кого ждали, признается в чём, тогда можно и добивать...

В поход Скуратов взял с собой Тимофея — мастера умелого, способного и жилы по одной вытянуть, и шкуру спустить действительно узкими полосками... Ему никакие щипцы не нужны, смачивал кнут солёной водицей с перцем и хлестал с оттяжкой, рубцы жгло нестерпимо.

Вот и теперь человек висел на дыбе, но пока с целыми суставами, ежели снять, так через пару недель и ложку ко рту поднести сможет... И костерок под ногами не разводили. Григорий Лукьянович сказал, чтоб пока живой был и говорить мог.

Тимофей с любовью разглядывал своё орудие труда — кнут. Хорош! Кожа вымочена в меру, не пересушена, но и не сырая, такой воздух режет со свистом, от которого у жертвы уже внутри всё холодеет. А уж как по коже проходится... одно загляденье — в умелых руках хоть буквицы на спинах рисуй...

Кат так залюбовался своим орудием пытки, что даже вздрогнул, когда дверь в избу открылась, пропустив внутрь государя и Скуратова.

Плотно прикрыв дверь за собой, Малюта ловко подвинул Ивану Васильевичу принесённое откуда-то кресло и скромно кивнул на висевшего:

— Вот...

Только сев, Иван Васильевич решился поднять глаза на человека, руки которого были закреплены наверху в цепях. Изба не пыточная, спешно вбили крюк в потолок да прицепили, на что вешать. Кат стоял в углу с плетью на изготовку. Царь кивком головы отправил его прочь из избы.

У тех, кто служил Григорию Лукьяновичу, не принято спрашивать, сказано выйти, надо выйти. Дверь снова плотно прикрылась.

Не стоило и спрашивать, кто перед ним. Человек в цепях был очень похож на самого царя, только до Александровской слободы, и постарше.

— Кто ты?

Тот чуть усмехнулся в ответ:

— Чаю, сам ведаешь, не то не висел бы я на дыбе, а уж лежал вместе с остальными подо льдом.

— Почему сам ко мне не пришёл?

— Зачем, государь? Мне власть не нужна, я могу прожить и простым смертным.

В висках у Ивана Васильевича стучало: «Каин... Каин... Каин...»

Понимал, что свершить должен, а сказать последнее слово не мог. Зачем он вообще пришёл в эту избу, мог бы увидеть Георгия уже мёртвым или вовсе поверить Малюте, тот лгать не станет. Но хотелось увидеть того, из-за которого столько пережил, перестрадал, живым увидеть, в глаза глянуть, самому убедиться, что умирает.

Понимал предстоящее и висевший, он прикрыл глаза, не желая смотреть на своего будущего убийцу.

— А семья где?

Было бы возможно, Георгий пожал бы плечами, но суставы вывернуты, того и гляди совсем вылетят. Однако от царя не укрылось, что брат чуть вздрогнул при упоминании семьи. Видно, боялся за жену и сына. Вот чем его можно взять.

— Тебе не жить, а о них позабочусь...

— Они не знают, кто я. Ни к чему и говорить, смущать душу только.

— Это мне решать! Где они?

— У родственников где-то, с осени не видел. Может, и погибли уже...

Почти равнодушный тон не обманул ни Ивана Васильевича, ни Скуратова. Малюта фыркнул, точно рассерженный кот:

— Найдём!

Георгий поднял глаза на царя:

— Они и впрямь не ведают, не тронь их... Грех на тебе большой будет.

Иван Васильевич почему-то усмехнулся:

— А на мне и так Каинов грех, да ещё много разных...

— Я тебе не мешал...

— Ты — нет, но за тобой бояре супротив меня пойдут, а на Руси и так измены довольно, не знаю, как и выкорчевать.

— За мной супротив тебя никто не пойдёт, а вот без меня найдутся. Да только я здесь ни при чём.

Царю явно надоели эти разговоры, он увидел то, что хотел, понял, что нужно. Тяжело вздохнув, поднялся, махнул рукой Скуратову и, не глядя на висевшего на дыбе старшего брата, вышел прочь. В сенях кивнул сначала в сторону Тимофея, потом назад:

— Пусть не мучает. Чтоб сразу.

— Сделает, государь, сделает.

На крыльце Скуратов быстро подскочил к кату, что-то сказал, тот кивнул. Дверь в избу снова закрылась. Но государь отдал ещё одно распоряжение, от которого вздрогнул даже Скуратов. Вздрогнул, однако бросился выполнять. Дверь быстро подпёрли большим поленом, а ставни и так были закрыты.

Иван Васильевич стоял чуть в стороне, наблюдая, как опричники суетятся, обкладывая избу соломой, как сразу со всех четырёх углов поджигают, как пламя начинает лизать нижние венцы, а потом захватывает стены. Слушал, как изнутри сквозь рёв пламени пробивается голос Тимофея, сыплющий проклятья на его и Скуратова головы. Голоса Георгия не было слышно, Тимофей хорошо знал своё дело, когда внутрь проник дым от пожара, царский браг был уже мёртв. Жертва умерла быстро, а вот палач мучился долго...

Царь вдруг потерял интерес к Торжку, опричники тоже, всё, что можно, разграбили, многих перебили. Теперь на рысях двинулись к Новгороду. Передовой полк, отправленный вперёд, уже перекрыл все выходы из города и ждал приезда государя.

Теперь Иван Васильевич не торопился, он мог себе это позволить. Прибыв к городу 6 января 1570 года к вечеру, он встал лагерем на Городище. Новгород в ужасе замер, не зная, чего ожидать. Понятно, что появление опричного войска и неожиданная блокада ничего хорошего не сулят, но вины за собой новгородцы не ведали, а слух, что присланные царём опричники нашли подлое письмо к польскому королю, лучшие горожане и архиепископ Новгородский отрицали, мол, не только не писали такого, но и не думали. Новгородские земли Руси всегда принадлежали. Однако тишина, повисшая над седым Волховом, была предгрозовой. Многие молились и исповедались, понимая, что могут найти смерть лютую, даже не зная за собой никакой вины. Кто-то спешно в ночи закапывал кубышки, надеясь пересидеть, переждать лихую годину.

Новгород и без того сильно пострадал в последние годы от чумного мора и от неурожая. Голод и зараза выкосили немало люда, немало разбежалось, чтобы спастись от заразы.

Иван Васильевич приказал взять на правёж арестованных священников, выбивая из них немалые деньги — по 20 рублей с каждого. Тех, у кого не нашлось или за кого не смогли уплатить родственники, либо забили насмерть, либо заковали в железо, пока не одумаются. Сам государь не торопился, пару дней он размышлял.

Главная угроза была уничтожена, ни Старицких, ни Георгия в живых больше не было, то, что остался его сын, не так уж важно, племянник не страшен, к тому же Малюта принялся разыскивать женщину с мальчишкой. Ивану Васильевичу можно бы и успокоиться, а он, глядя на позолоченные купола Святой Новгородской Софии, злился всё сильнее. Сильный Новгород был московскому государю вовсе не нужен! Сильный Новгород — это угроза и без Георгия Тишенкова. Сегодня их вечевой колокол молчит, потому что сброшен и разбит его дедом, великим князем тоже Иваном Васильевичем, но завтра новгородцы могут отлить новый.

Нет, в Новгороде должен быть истреблён сам вольный дух! А на чём он держится? На богатстве, ведь новгородский Торг куда больше и богаче московского, а новгородские купцы известны по всему свету. Разорить! Торговля рухнет? Ничего, привольней будет московским купцам торговать, не зря же он своих людей в Англию с товарами отправлял.

Участь города была решена, и неважно, виновен он или нет. Подложное письмо вытащено, предъявлено, архиепископ Пимен объявлен волком и хищником, с поста своего смещён, хотя царь не имел права это решать без Собора, а епископская и городская казна подвергнута настоящему разграблению. Как и весь город.

Опричники словно стремились либо увезти, либо уничтожить всё, что могло продаваться на Торге. Сам государь снова уехал в лагерь на Городище, издали наблюдая, как над городом то тут, то там поднимаются клубы чёрного дыма, и слушая немолчный крик, стоявший над Волховом. Людей убивали сотнями, некоторых разрубали на куски и топили в прорубях, других заталкивали под лёд живыми, не позволяя выплывать...

В память об этих невиданных и бессмысленных казнях у новгородцев надолго сохранилось предание, что Волхов у моста не замерзает ни в какую стужу от обилия пролитой там крови. Великий мост через Волхов впору переименовать в Кровавый...

В записях Малюты Скуратова значилось, что было отделано 1490 человек, не считая женщин и детей. Вот это ужасало новгородцев даже больше самих нелепых казней — опричники топили женщин с детьми, особенно с мальчиками. Чего царь боялся, — что сыновья станут мстить за отцов? Конечно, ни Иван Васильевич, ни Малюта не стали объяснять, что ищут жену Георгия с его сыном, которая, по сведениям Скуратова, гостила в Новгороде у родственников.

Архиепископ Пимен был опозорен, посажен задом наперёд на кобылу и в таком виде отправлен в Москву. Следом за ним потянулись сотни новгородцев из лучших горожан, чтобы дознание продолжалось и в Москве. Здесь царю было недосуг, он со своей армией принялся разорять окружающие монастыри.

Опричникам Малюты не удалось напасть на след Олены с сыном, она укрылась у родственников, и её муж зря думал, что жена ни о чём не догадывается. Конечно, не знала женщина о том, что связывает Георгия с государем, но догадывалась, что он государев враг. А потом услышала похвальбу опричников о судьбе Торжка и его жителей, но главное — увидела самого царя!

Это было ещё до начала избиения, государь отправился на службу в Софийский собор.

— Кто это?! — В шёпоте Олены был такой ужас, что родственница даже удивилась:

— Государь наш, Иван Васильевич... Чего ты?

Чтобы сдержать крик, рвущийся из уст, пришлось закусить руку. В окружении опричников ехал богато разодетый, правда, изрядно потрёпанный... её муж Георгий! Женщина никому ничего не стала говорить, но не смогла заснуть всю ночь. Всем было не до неё, потому что хозяин дома в числе прочих состоятельных горожан был взят на правёж, а потом и вовсе отправлен в Москву.

Олена пыталась понять, почему Георгий так похож на государя и чем это грозит им с сыном. Вернее, в глубине души уже понимала, но всё пыталась убедить сама себя, что ошибается. Спросить не у кого, те, кто мог знать, остались в сожжённом Торжке или в Твери, в Новгороде только её родственники, которым и говорить о своих подозрениях не стоит.

Промучившись, она при первой же возможности постаралась уехать в Псков. Купец, который подвозил их с сыном, рассказывал страсти о гибели Твери. У него сгорела семья, сказали, что кто-то болен, закрыли в доме и подожгли. О лавках и амбарах купец и не вспоминал. Остался нищ и одинок, даром что сам выжил, оказавшись от дома вдали в страшный час. Об этом и сокрушался, всё казалось, что, будь он дома, сумел бы спасти своих — мать, двух сестёр и жену с тремя детишками.

Он же посоветовал, где остановиться в Пскове. Двор был небогатым, но приняли их радушно. Олена ничего не рассказывала о муже и его похожести на царя, просто сказала, что была у родичей в Новгороде, когда сожгли Торжок, возвращаться некуда, закончится этот ужас, можно будет вернуться в Торжок, посмотреть, что осталось, отрыть кубышку...

Казалось, самое страшное позади, можно успокоиться хоть на время, но простудился сын, полыхал жаром, метался в бреду, то прося пить, то зовя отца. Но и это никого не беспокоило, мало ли мальцов болеет.

И вдруг...

Колокол был явно набатным! Вскинулись все, хозяйка дома Ульяна убежала на площадь слушать, что скажет псковский воевода князь Юрий Токмаков. Вернулась сама не СВОЯ:

— Государь с опричным войском на Псков идёт! Решили встречать с хлебом-солью и поклонами...

Хотелось крикнуть:

— Какие поклоны!

А сердце упало: неужто права в своих страшных подозрениях и её ищут?! Смеялась сама над собой: невелика птица, чтобы государь за тобой ездил, мог бы прислать своего страшного рыжего Малюту Скуратова, рассказывали о его пыточных ужасах... Конечно, нет, просто за Новгородом пришёл черёд Пскова. А внутри бился крик новгородской родственницы:

— Зачем женщин с детьми убивать?! Они-то в чём провинились?

Олена не знала, что и до их дома добрался Григорий Лукьянович и, спасая своих родных, сказала хозяйка, что торжковская гостья сбежала в Псков. Скуратову вовсе ни к чему были лишние свидетели, не спасла разговорчивая родственница ни себя, ни родных, а вот Олену выдала. Теперь Скуратов знал, что жена Георгия в Пскове. Псков не Новгород, перебрать куда легче, одно плохо — до границы близко, и всё же торопиться не стали...

В Пскове у каждых ворот поставили столы с хлебом-солью, звонари на колокольнях руки стёрли от верёвок, словно в великий праздник, звоня и звоня... Этот звон опричное войско и сам государь услышали загодя. Иван Васильевич усмехнулся:

— Боятся... Правильно боятся.

В город въехали под перезвон колоколов, приветственные крики горожан. Воевода Юрий Токмаков, прекрасно понимая, как рискует, всё же обратился к государю с речью, прося помиловать псковичей, ручаясь, что они ни о какой измене и не помышляли.

Олене было всё равно, её сын умирал. Не смог мальчик пересилить болезнь, угас в бреду в тот самый час, когда царь въезжал в город.

На улице к государю подошёл юродивый Николка и предрёк страшное, если царь не оставит Псков в покое. Иван Васильевич только усмехнулся: куда уж страшней? Он спокойно наблюдал, как с Троицкого собора снимали колокол, тот самый, что приветственно гудел при его въезде в Псков.

И тут к нему бочком пробрался Малюта Скуратов:

— Две новости, государь.

— Говори.

— Конь твой вдруг пал.

У Ивана перекосилось лицо (неужели этот юродивый прав?!), но сумел взять себя в руки.

— А ещё?

— Она сама пришла.

Царь повернулся всем телом, впился взглядом в лицо Малюты. Видевшие это решили, что из-за коня.

— Точно она? А сын?

— С мальчонкой. Только помер он.

Иван отвернулся так же резко, пробурчал:

— Вели схоронить. А её в Москву.

— Не стоит, государь, недужна. Боюсь, не мор ли?

— Что?!

Опричников точно ветром из Пскова сдуло, правда, успели ещё пограбить все монастыри в округе, сняв даже двери и окна, иконы, кресты с куполов, забрав книги...

Никакой чумы у Олены не было, но Малюта прав, она действительно пришла сама. Просто вышла к воротам и увидела проезжавшего Скуратова. Главный опричник точно что почувствовал, обернулся, встретился взглядом с женщиной, у которой только что умер сын. Этот перегляд всё и решил. В непонятного цвета глазах Скуратова Олена увидела решимость не только найти её во что бы то ни стало, но и готовность погубить сколько угодно людей ради этого.

Новгород не вырезали, так до Пскова добрались? Олена и сама не могла понять, почему так уверена, что это её ищет настороженный взгляд царского слуги. Нутром почувствовала. Опричники проехали, Ульяна, глядя им вслед, даже зябко поёжилась:

— Глаза-то цепкие, что твои крюки, точно ищет кого-то...

— Меня он ищет.

— С чего это?

— Ему мой сын нужен.

— Так ведь помер он?

Глядя, как поднимает на руки тело умершего сынишки Олена, Ульяна даже заслонила собой дверь:

— Ни к чему это!

— Да ведь они половину Пскова в Великой утопят, пока поймут, что помер. Лучше уж пусть увидят...

— Чем это твой сын опричникам так досадил?

Олена не стала отвечать, ни к чему Ульяне знать лишнее, опасно.

Она действительно вышла с ребёнком на руках, прося отвести её к Скуратову. Опричники подивились, но уж больно просила, сообщили Григорию Лукьяновичу. К изумлению опричников, Скуратов проявил интерес к странной бабе с мёртвым дитём.

Женщина шагнула к Малюте, держа мальчика на вытянутых руках.

— Ты не нас ли ищешь, боярин? Успокой государя, нет больше сына у Георгия... Помер.

— Отчего?

— Лихоманка. Мор...

К чему и сказала последнее? Просто шевельнулась надежда испугать опричников, чтоб убрались хоть из Пскова поскорей. Получилось...

Иван Васильевич разбирался с «изменой» до середины 1570 года. Из более 300 опальных, выживших после пыток, он своей властью простил 180 человек, остальных 130 казнил на Поганой луже в Китай-городе, согнав туда московский люд для назидания. Сначала москвичи и сами собрались, любопытствуя, но, увидев орудия новых пыток и предстоящих казней, быстро разбежались. Пришлось царю даже самому ездить по улицам и кричать, чтобы шли смотреть на казни изменников.

Иван Васильевич проявил недюжинную изобретательность, ни одна казнь не повторилась, у кого-то частями рвали тело, кого-то обливали кипятком, кого-то перетирали пополам верёвкой... Семьи казнённых попросту утопили.

Москва оцепенела, только бродячие, озверевшие от запаха крови псы растаскивали куски непогребённых тел по всему городу.

Были казнены и десятки московских бояр, в том числе князь Пётр Серебряный. Больше некому стало напоминать о проблеме рождения Ивана Васильевича, если кто об этом и помнил, то вид казней память отшиб.

Глядя на то, как облезлый пёс тащит кусок чьего-то тела, государь недобро усмехнулся:

— Нет больше измены, собаки растащили... А ты, Малюта, не боишься вот так?..

Скуратов на мгновение замер: неужто после всего, что он сделал, можно его в чём-то обвинить? Хотя вон Висковатого, Фуникова, Вяземского, даже Басмановых, отца и сына, государь не пожалел, а ведь на что верными псами были! Нет, он не ждал от царя благодарности за верность и преданность, но никогда не задумывался, что ждёт его самого. На миг, всего на миг стало страшно, Иван Васильевич, видно, почувствовал этот страх, усмехнулся:

— Не бойся, ты мне нужен. Пока...

И вот это «пока» объяснило Скуратову, что и его участь решена...

Нет, государь не стал подвергать верного пса жестокой казни, напротив, даже породнился с ним. Получилось, как мечтал когда-то Григорий Лукьянович, пестуя в Александровской слободе своих детей вместе с детьми Годуновых и помогая в мелочах царевичам. Младший сын Ивана Васильевича женился на Ирине Годуновой, а Борис Годунов — на дочери Малюты Скуратова Марии. И получился Григорий Лукьянович вроде как государю сватом!

Но всё равно, что-то в нём после того разговора сломалось. Опричнина больше не была нужна, государь уничтожил всех, кто мог помешать ему властвовать, всех, кого заподозрил в измене, а главное, тех, кто мог хоть слово сказать о его незаконном рождении или власти. Но главное — больше не было Георгия. Болтали, что он выжил и это он мотается по лесам под именем разбойника Кудеяра, но Малюта слишком хорошо помнил столб пламени, поднявшийся над избой в Торжке, чтобы верить этим слухам.

Государь убрал всех, кто мешал либо напоминал прежние страхи, не пожалел даже собственную жену Кученей, её вроде Федька Басманов отравил, а потом он же отрубил голову отцу, а сам сгнил в монастыре в оковах... Любимого братца Кученей на кол посадили, обвинив, что с татарами якшается... Никого не осталось, никого. Только Малюта Скуратов, и это делало его жизнь не стоящей ни гроша. Опричнина отменена, к чему и главный опричник тогда?

Верно всё понимал Григорий Лукьянович, правильно мыслил. Не нужен он стал царю, потому что сделал своё дело, но казнить верного пса рука не поднималась, а отправить от себя опасно. Скуратов сам нашёл свою смерть, да ещё какую!.. Он погиб 1 января 1573 года при штурме эстляндского города Пайде, подняв в атаку войско. Красиво погиб, как воин, а не как палач. Нашлись те, кто усомнился, в грудь ли ранен Малюта или в спину, и в том, к чему он встал в полный рост, понимая, что застрелят. Но если и сомневались, то вслух ничего говорить не рискнули, Поганая лужа пустовала редко, то и дело кого-то казнили или языки рвали.

Государь велел похоронить Скуратова в Иосифо-Волоколамском монастыре, много денег дал на помин души, просил молить о нём вечно... Видно, много грехов знал за Григорием Лукьяновичем, да только у кого их нет? Все человецы грешны, кто больше, кто меньше...

Не было больше Малюты Скуратова, самого верного пса Ивановой опричнины, того, кто и впрямь мог собственную кровь по капле ради царской забавы выпустить. Но не о верности Малютиной задумался Иван Васильевич, а о том, что остался один. Ушёл последний человек, который мог его чем-то укорить из прошлого, кто знал самую сокровенную, самую страшную тайну государя. Больше бояться ему было некого и нечего.

Да он давно не боялся. И всё же наступала какая-то новая часть его жизни, той, в которой уже не будет никаких препон, ничего сдерживающего. Больше не было митрополитов Макария или Филиппа, которые могли укорить, заглядывавших в глаза Басмановых, умного Адашева, прижимистого Фуникова, у которого из казны лишний пятак не получишь, не было Анастасии, Кученей, не было даже Марфы Собакиной, которую ему сосватал Малюта и которую отравили до свадьбы... Не было и самого Малюты. Царь остался один, и ему было всё дозволено!

— Аз есмь царь! Один... на всём белом свете...