Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод

За 20 лет до конца НАЧАЛО КОШМАРА

есплотный Макарий уже совсем растворился в полумраке, уступая своё место другому митрополиту — Афанасию. Бывший царский духовник когда-то совсем не хотел заступать на митрополию, но царского приказа ослушаться не осмелился, принял сан ta Макарием. Он и теперь норовил не слишком бросаться в глаза умирающему Грозному.

— Афанасий, ну ты-то что? Над всеми поднял, митрополитом сделал... Самому бы никогда не встать так высоко. Неблагодарный...

Тень вдруг точно распрямилась, бесплотный Афанасий мог высказать своему страшному покровителю то, чего не решился сказать настоящий священник.

— Не просил я митрополичью кафедру, государь. По мне было то место, какое занимал. Не в сане служба Господу, а в душе!

Иван усмехнулся, вспомнив, как блестели глаза монаха, когда впервые вёл службу в соборе в новом клобуке. Правда, скоро погас тот огонёк, видно, и впрямь не был рад Афанасий новому назначению.

— Чего тебе-то не хватало?

— Государь, да ведь при мне убийства начались! Я не смог удержать твою милость от опричнины...

Глаза Ивана изумлённо раскрылись:

— Ты?.. А что ты мог?!

Он даже попытался приподняться, чтобы лучше разглядеть бывшего духовника, окружающие же видели только широко раскрытые глаза государя и слышали почти злобную усмешку.

— Точно до тебя казней не было! Ничего ты, монах, не понял... Вот Макарий, тот понял. Аз есмь царь, и я волен казнить или миловать... И опричнину тебе ли остановить было, если даже Филипп своей смертию не остановил?! Моя воля выше вашей! Выше, понял?!

В Чудовом монастыре всенощную отстояли как обычно, но особо долго шёл молебен об упокоении почившего митрополита Макария. Хотя вслух этого не произносилось, всё хорошо понимали, что второго такого царю Ивану Васильевичу не сыскать... Умел покойный замирить всех и вся, умел... Старец Иона еле слышно вздохнул:

— Кого на митрополию избирать? Тяжко будет с самим Макарием тягаться...

Андрей Прозоров, принявший постриг два года назад под именем Афанасия, сидел в своей келье Чудова монастыря и, задумавшись, смотрел на пламя свечи. Не успели похоронить митрополита Макария, как из Александровской слободы пришла весть, что государь предложил митрополию ему, Афанасию. Лошадь у прибывшего и монастырь гонца была в пене, видно, спешил доставить благую весть иноку, дурень...

Афанасий вздохнул, он уже был при царе Иване, хорошо понимал, что его ждёт. Царским духовником, на исповедях слышал такое, от чего волосы вставали дыбом. Со времён едва ли не младенческих Иван привык, что стоит только покаяться, полить слёзы перед образами, и будет прощён. Андрей стал его исповедником по настоянию Сильвестра, имевшего немалое влияние на государя. Но то ли Сильвестр не то внушил Ивану, то ли сам царь всё перевернул, только относился он к покаянию слишком прагматично, как к бане, без которой завшиветь можно.

Невольное сравнение исповеди с баней коробило самого Андрея, но суть от того не изменилась. Иван Васильевич и впрямь исповедовался, точно грязь смывал. Всё бы ничего, да только чистым тут же принимался набирать её снова и снова. Никакие увещевания, что душа не может не запятнаться от столь порочного поведения, не помогали. Даже Сильвестр, уж на что его царь слушал, а не справлялся. И митрополит тоже. Втроём, считай, в одну дуду дудели, но уши государя были заложены, не слышал. Верил лишь в своё божественное предназначение и власть, Господом данную, а для чего та власть, слушать не желал.

Когда Сильвестр в опалу попал и к игумену Филиппу уехал, Андрей задумал и себе убраться подальше с глаз жестокого воспитанника. Макарий благословил его на постриг, только об одном просил: не уезжать далеко. Иван Васильевич был против, но Андрей постригся в его отсутствие, оставшись почти рядом — в Чудовом монастыре.

Теперь вот государь к себе в Москву требует на митрополию. Другому бы радоваться, всё же митрополитом станет, Афанасий не сомневался, что стоит царю сказать, и епископы послушно изберут его. Но инок слишком хорошо знал своего высокого покровителя, чтобы рваться на митрополию, да ещё и теперь, когда над Иваном больше никто не властен, кроме самого Господа.

Как-то использует свою власть Иван Васильевич? Вон как разбушевался, узнав, что воевод литовцы побили!

После захвата Полоцка, когда государь сам возглавил поход и остался им очень доволен, для русской армии наступили чёрные дни. Для Ивана Васильевича тоже.

Не успели похоронить митрополита Макария, как пришла страшная весть — на реке Уле, а затем и на Орше наголову разбиты русские войска. Узнав о разгроме, государь рвал и метал, скрип его стиснутых зубов, казалось, был слышен всей округе. Временами Ивану хотелось попросту рычать и своими руками удавить провинившихся! Воеводы сплоховали, покрыв себя позором, князь Пётр Иванович Шуйский погиб, детей боярских пропало 150 человек. Разгром оказался страшный. И это после такой веской победы над Полоцком!

Два дня к государю не решались даже подойти, до того зол.

Солнце уже село, но по краю неба ещё светлела полоска. Закат был красен, обещая на завтра сильный ветер. Но Иван Васильевич думал совсем не о том. После успешного взятия Полоцка так бездарно провалиться! Государю казалось, что всё в мире должно происходить только по его воле. И думать, что его воля немало повинна в этом провале, не хотелось. Кого винить? Воеводу Горбатого сам отстранил от всякого командования, бояре в думе были против нового похода двумя корпусами, но царь настоял на своём. И всё равно виноватил в поражении воевод!

Вместо того чтобы разобраться в причинах провала, Иван Васильевич всё сильнее и сильнее распалял себя ненужными думами. Руки невольно сжимались в кулаки. Как могли литовцы одержать верх над такой сильной армией? Вдруг осенило — только изменой! Царь вскочил, метнулся по палате, тяжело топая. За дверью притихли ближние бояре, боясь лишний раз нос сунуть внутрь, чтобы посмотреть на бушующего государя.

Измена! Конечно, измена! Как он сразу не понял?! Три недели назад из Москвы уехало литовское посольство... Если они прознали про наступление, то неудивительно, что подготовились! Кулак Ивана грохнул о столешницу. Удар был сильным, но царь даже не почувствовал боли, настолько его занимали мысли об измене.

С кем встречались литовцы в Москве? Государь принялся судорожно соображать, кто мог быть в сговоре с проклятым Сигизмундом. План наступления знали только в думе, среди них и искать надо...

Вдруг как огнём обожгло воспоминание о беседующем с литовцами князе Михаиле Репнине! Ивана даже пот прошиб — неужто князь?! Сразу вспомнилось и другое: однажды, уже после полоцкого похода, веселились на пиру, а Репнин отказался вместе со всеми маску скоморошью надевать. Даже после требования царя топтал её ногами. Тогда строптивца вытолкали взашей. Может, после того, обидевшись, и выдал московские планы литовцам? Конечно, он!

Один? Иван снова забегал по палате. Нет, нутром чувствовал, что не одинок супротив него князь Репнин, не одинок... Кто? Кто ещё?! Да, ещё тогда подле литовцев вертелся Юрий Кашин. Что делать с предателями? Боярская дума своих казнить не позволит. Вдруг появилась злая мысль: «А я их и спрашивать не стану! Царь я или не царь?!»

К утру Иван Васильевич точно уверился, что царь, а не тварь безвольная, а потому может своей волей распоряжаться жизнями предателей. Участь бояр была решена.

В последний день января Москва ужаснулась — князя Михаила Репнина царские слуги схватили прямо на всенощной, выволокли на паперть и... убили! Старый почтенный боярин криком кричал, требуя объяснить, за что попал в опалу царю, но ответа не услышал. Зато объяснили другому князю — Юрию Кашину, которого выволокли из церкви с утренней молитвы. Ответили, что за предательство. Он также был убит и брошен прямо на паперти. Не все сразу и поняли, почему убили бояр у храма. На вопрос своих служек митрополит хмуро объяснил:

— Государь полагает, что преступили они перед Богом, потому как предали клятву ему, помазаннику Божьему...

Остальным боярам Иван Васильевич пояснил, что князья наказаны за изменные дела и связь с литовским посольством. Честно говоря, не все сразу поняли, что за связь, никому, кроме царя, в голову не пришло связан, недавнее поражение с выдачей секретов в Москве. Если и была таковая, то с чего государь взял, что виновен старый, заслуженный Репнин? Да и про Кашина такое сказать нельзя...

Возразить царю никто не посмел, зато многие намотали это на ус — Иван Васильевич взялся решать всё без думы. Без думы же и головы рубить будет. У многих сердце замерло или хотя бы тревожно забилось.

Следующими попали в немилость бояре братья Шереметевы, Иван и Никита. Оба были арестованы и подвергнуты пытке.

— За урон, понесённый на Уле и под Оршей, Ивана Шереметева четвертовать надобно, а не в узилище бросать! — Ивана Васильевича поддержал воевода Алексей Басманов. Боярин всегда держал нос по ветру и сразу почувствовал свою выгоду из опалы Шереметева. — Даже если князь Иван предал и не по злому умыслу, а по недогляду, так всё одно — предательство есть предательство! А ну как твоя, государь, жизнь в его руках окажется, а он недомыслит?

Иван шарахнулся от таких слов, глаза в ужасе раскрылись. Пока он не слишком задумывался о себе самом, то есть о своей безопасности. Всегда казалось — если уж Богом на царство венчан, то им и храним будет. Теперь закралась мысль, что вот так же предать и его самого могут. Бояре подивились, государь всегда ездил по Москве с одним лишь слугой, все и без того дорогу уступали, приученные ещё с его младых лет. А теперь вдруг охрану завёл, оглядываться стал, как только свои покои покидал.

Царица Мария мужа поддержала, её давно беспокоило отсутствие хорошей охраны. У отца — князя Темрюка — целый отряд повсюду следовал за княжеской семьёй, а московский царь словно ничего не боится. Мария не знала тех времён, когда Иван Васильевич боялся, очень боялся, но потом были годы, когда он чувствовал себя под Божьей дланью, а потому защищённым. Ныне такое чувство потеряно, в сердце государя снова разлад, который усиливался с каждым днём. И он прислушался к словам шурина Михаила Черкасского и своей жены Марии. Шурин же и встал во главе охранного отряда Ивана Васильевича и его семьи. За следующие года Черкасский доказал, что он хороший цепной пёс, готовый покусать каждого, кто хоть взгляд недобрый бросит в сторону его хозяина. Верно служил до тех пор, пока сам не пал из-за царской подозрительности и гнева. Но произошло это не скоро...

Обоих Шереметевых бросили в темницу, а Ивана вообще после тяжких пыток оковали большой цепью, охватив шею.

— Государь, молчит боярин... — развёл руками явившийся с докладом дьяк.

Иван только метнул в его сторону недовольный взгляд и объявил:

— Сам поговорю!

Дума не дала согласия на наказание Ивана Шереметева, мало того, за него стал печаловаться новый митрополит.

— Тебе-то что? — поморщился Иван Васильевич. — Он никогда тебя не жаловал.

Но Афанасий стоял на своём. Чувствуя, что митрополит прав, нельзя казнить заслуженного боярина, проявившего себя и при Казани, и в Ливонии, да и в боях с Крымом, государь был особенно недоволен тем, что не может сделать по-своему. И вдруг решил, что помилует боярина, но обдерёт как липку! Потому и отправился в темницу.

Дверь со скрипом отворилась. И так мало что видевший после яркого солнечного света улицы в полумраке узилища царь вынужден был наклониться, чтобы не расшибить голову о низкую притолоку темницы. Живо вспомнился Песношский монастырь и встреча с Вассианом. Почему-то это сравнение покоробило Ивана Васильевича. «Тоже мне святой страдалец сыскался!»

Князь был распластан на узком помосте, не в силах не только подняться, но и попросту пошевелиться. Тяжеленный груз, прикреплённый к его поясу, мог запросто переломить хребет, если бы боярин попробовал встать. Волосы растрёпаны, на лице кровь вперемежку с огромными синяками, сквозь рваные тряпки, оставшиеся от одежды проглядывает иссечённое кнутом тело. Шереметев едва дышал.

Вслед за государем в темницу сунулся служка, быстро поставил скамью, кресла не нашлось, чтобы царь сел Иван Васильевич отпихнул ногой, досталось не столько скамье, сколько самому служке, но тот был не в обиде, привык, да и царь всё же...

— Куда скарбы многие спрятал? — Вопрос царя был неожиданным. Как ни обессилен князь Шереметев, но глаза удивлённо вскинул:

— Всё моё для тебя, Иван Васильевич. Ничего не таю... — Дольше говорить не смог, захрипел и едва не лишился чувств.

— Моё, говоришь? А в Литву много ли отправил? Еже ли освобожу; туда побежишь?

Шереметев не смог ответить сразу, лишь хрипел да пытался глотнуть. Но всё же справился с собой, выдавил:

— Никуда... не собирался... Русский я...

Иван повернулся к двери, но добавил:

— Ты не скажешь, братец поведает.

— Отпустите... его...

Ответом был лишь смешок государя. И всё же Иван Васильевич осознал, что ещё чуть, и князь Шереметев погибнет. Потому, выйдя из узилища, повелел разрешить его от тяжких уз и перевести в легчайшую темницу.

Князь Никита Шереметев о спрятанных скарбах молчал как немой. Его удавили по приказу государя в тот же день. Иван Васильевич уступил требованию думы и печалованию митрополита Афанасия, жизнь князя Ивана Шереметева была спасена. А вот его имущество отошло казне.

Государь ворчал на Афанасия:

— Третий день как митрополит, а туда же! Ты Макария из себя не являй, куда тебе!

Афанасий мотал головой:

— Иван Васильевич, не столь виновен пред тобой князь Иван Шереметев, чтобы казнить-то... Зато многими заслугами известен перед Русью.

— А его братец Никита тоже славен?

— Ну, Никита меньше, да тоже не из последних...

— Ага, все ждут за свою службу не просто похвалы, а многих подарков да почестей! Вон Курбского, вишь, не так пожаловал, как он хотел, так обиделся князюшко! Кому он служит, мне? Руси? Своему честолюбию он служит! Каждого похвали, каждого за любой шаг поблагодари! Проще поляков нанять, те по чести Полоцк обороняли за плату. Зато буду знать, что заплачу, и всё.

Афанасий невольно возразил:

— А ну как другой больше заплатит?

Государь замер, уставившись на митрополита. Потом фыркнул:

— Всё одно, боярам больше не верю. Их вот так же Сигизмунд подкупить может! И подкупил! — Голос царя уже гремел на всю палату, где речь вели. — Не ве-рю!

— Зря напраслину на верных тебе людей возводишь, — осторожно произнёс Афанасий.

Ответом ему был злой взгляд царя, не обещавший ничего хорошего.

Иван Васильевич сказал про Курбского просто потому, что к слову пришлось, но мысль об опальном князе не отпускала. После Полоцка Андрей Курбский отправлен в Юрьев воеводой на год. Год уже заканчивается, куда его теперь девать? Государь вдруг с удовольствием хмыкнул, злорадно подумав, будет ли так же стоек Курбский с веригами на теле, как князь Иван Шереметев? Появилась шальная мысль попытать и этого, а потом простить, чтобы всегда над собой руку царскую помнил.

Почему-то мысль о нарочной опале на Курбского подняла Ивану Васильевичу настроение. А вообще заниматься делами царю совсем не хотелось. Давненько на богомолье не был...

И вдруг как гром с ясного неба: Курбский... бежал в Литву!