Страсти по Веласкесу

Глава 21

Разговор в дворницкой получился тягостный. Софья Августовна расстроилась, и так славно начавшийся ужин закончился слезами. Почувствовав себя неловко, я заторопилась домой, а Роза, до того момента никуда не собиравшаяся, вдруг подхватилась и пошла меня провожать.

– Где же теперь искать эту картину? У кого? – задумчиво произнесла я, не замечая, что говорю вслух.

– У нее, у змеи подколодной. Где ж еще? – проворчала идущая рядом Роза.

От неожиданности я вздрогнула и покосилась на дворничиху:

– Считаете, она действительно осталась у Коры?

Вопрос Розе не понравился.

– На что это ты намекаешь? – возмутилась она.

– Ни на что, – удивилась я.

Я не придуривалась, изумление мое было искренним, и никакого подтекста в моих словах не содержалось. Разговор с Софьей Августовной настолько меня вымотал, а голова была так занята мыслями о пропавшей картине, что Розе я ответила чисто машинально. Сказала первое, что пришло в голову. Она же мои слова истолковала по-своему:

– Думаешь, мой дед взял эту картину? Ведь так? Только это неправда. Если бы Кора, змеюка подколодная, не была виновата, она бы сюда не приходила и прощения бы у барыни не просила.

Сообщение было настолько неожиданным, что я оцепенела и потрясенно уставилась на Розу.

– Кора просила прощения? – переспросила я, думая, что ослышалась.

– А я тебе о чем толкую?

– Когда это случилось?

– Месяца через два после скандала.

– И как все произошло?

– Как в кино! Если бы мне не мать, а кто другой рассказал, так не поверила бы.

Роза округлила глаза и понизила голос до трагического шепота:

– Днем это случилось. Дома, кроме моей бабки и барыни, никого не было. Бабка сидела в большой комнате, барыня у себя. Вдруг открывается дверь и входит женщина. Худю-ю-щая! И вся в черном! С головы до ног! Даже платок на голове и тот черный. И низко так на лоб надвинут, что лица не видно. Она голову чуть приподняла, зыркнула на бабку из-под платка и… шасть мимо нее в маленькую комнату. А бабуля и слова сказать не может, от ужаса так вся и обмерла. Уж такие глазищи страшные были… не передать. Сидит она, дрожит, а сама слушает, что там за занавеской происходит.

– Что? – выдохнула я.

– Сначала барыня коротко вскрикнула, потом раздался глухой стук, будто что тяжелое и мягкое уронили, потом бормотание невнятное послышалось. Тут бабуле совсем жутко стало. Соскочила она со стула и хотела на улицу бежать, да ноги сами к занавеске понесли. Заглянула в щелочку и видит: посреди комнаты стоит барыня, а перед ней на коленях та женщина.

– И она со спины узнала Кору?

– Ничего не узнала! Это потом барыня сказала, кто приходил. Да ты не перебивай, слушай!

Я торопливо кивнула.

– Ну вот… Валяется она в ногах у барыни, целует ей башмаки и о прощении молит.

– И твоя бабушка все слышала?

– Ох, да не перебивай ты! Конечно, слышала! Рядом же стояла.

– И что Кора говорила?

– Каялась. Мол, грех на мне. Взяла у вас вещь и не уберегла. Виновата я перед вами крепко, но такой злой судьбы все же не заслуживаю. Муж арестован и уже расстрелян, саму меня тоже, того гляди, заберут. На кого тогда дети-сироты останутся? А если меня и не расстреляют, не выживу в тюрьме, помру. Напала на меня внезапно страшная болезнь, гложет изнутри, и я от нее медленно таю. А все из-за проклятия вашего. Христом Богом прошу, пожалейте, простите.

– Жуть какая!

– А я тебе про что?

– А что дальше было?

– Плачет, слезами обливается. Просит простить, а барыня стоит перед ней как истукан и молчит. Сама бледная как смерть, а ни словечка не промолвит, будто и не слышит. Женщина колени ей обхватила, в глаза заглядывает, умоляет: «Скажи, что прощаете, и я исчезну. Уеду из Москвы, забьюсь в глушь, где меня никто не знает. Буду жить тихо, работать, детей растить. Снимите проклятие».

– И чем все закончилось?

– А ничем! Барыня ей только одно слово и сказала…

– Какое?

– «Вон!»

– Круто.

– А то, скажешь, она такого не заслужила?

– Может, и нет. Ведь Кора не призналась впрямую, что присвоила картину. Сказала «не уберегла», а это немного другое.

– Опять ты за свое? Сказала же, не брал мой дед картину!

– Дался вам дед! Я не о том совсем. С картиной ведь могло все, что угодно, случиться. Украли. Дети нечаянно попортили. Супруг ее, Юрий Всеволодович, позарился и решил себе оставить. В общем, не могла Кора сказать законной владелице правду, вот от неожиданности и ляпнула первое, что в голову пришло.

– Придумываешь ты все…

– Нет! Вы послушайте! Она же прощение пришла вымаливать, значит, искренне верила в силу проклятия и боялась его. Неужели в такой ситуации она стала бы лукавить?

– Легко! Отпущение грехов выпросить она, конечно, хотела, но и картину отдавать ей было жалко.

– Думаешь?

– Уверена!

Новость оптимизма не прибавила. Если Роза права, и «Христос» действительно остался у Коры, то где ее теперь искать, эту Кору? Она собиралась уехать, спрятаться в глубинке. Сильно болела. Может, ее и в живых уже давно нет.

– Адрес ее вы случайно не знаете? – повернулась я к Розе.

– Московский?!

Я вздрогнула:

– А что, был и другой?

– Ну, так… письмо-то мы из области получили.

– Какое письмо?

– От дочки ее.

Роза позвонила только на третий день.

– Аня, это я. Извини, что так затянула, но все выбраться никак не могла. Дома дел было полно. Стирка срочная… На моем охламоне одежда просто горит. Ему на сборы ехать, а у него, оказывается, ни штанов, ни куртки чистой. Не пацан, а сплошное горе. Обед опять же нужно было готовить. А в Куркино отправишься – день потеряешь. Это же другой край Москвы…

Розины оправдания я принимала. Хотя своей семьи у меня нет, но понаслышке я знала, что женщине, обремененной семьей, приходится очень и очень несладко. Розу было жаль, но не меньше я жалела и себя. Три дня ожидания обернулись для меня сплошным кошмаром. Я ничем не могла только заняться, все валилось из рук, и, о чем бы ни думала, мысли все равно возвращались к письму. Тогда, возле машины, услышав про него, не хлопнулась на асфальт только потому, что мертвой хваткой вцепилась в Розу.

Я теребила ее за кофту и требовала объяснить, почему она раньше молчала.

– Так я же не думала, что тебе это интересно! – смущенно оправдывалась она.

– И не нужно было ничего думать! Знали же, что меня все, связанное с этой картиной, интересует? Знали? – возмущалась я.

– Ну…

– Вот и нужно было рассказывать все, что известно!

К сожалению, знала Роза совсем немного, и все исключительно со слов своей матери. Та при получении письма не присутствовала лично, но помнила, как ее собственная мать рассказывала об этом. Розу, по молодости лет, бабкина история с письмом не заинтересовала, и она рассказ матери пропустила мимо ушей. А теперь, по прошествии стольких лет, и вовсе ничего не помнила.

– Ну как можно быть такой легкомысленной? Как мы теперь узнаем, что в нем было написано? – простонала я.

– Так у матери нужно спросить, – удивилась Роза.

– А разве она до сих пор жива? – растерялась я.

Роза обиженно насупилась:

– Конечно. С чего бы это ей помирать? Она еще вполне крепкая и на здоровье не жалуется. С братом моим живет.

Как оказалось, семья младшего брата Розы жила в новостройке, телефона у них не было, а ехать туда немедленно Роза наотрез отказалась.

– Явимся как снег на голову, перепугаем мать до смерти, – объяснила она.

После нудных препирательств мы наконец договорились, что на следующий день Роза сама навестит мать, посидит с ней, поболтает и попробует аккуратненько спросить про письмо.

И вот теперь Розин голос радостно вибрировал в трубке:

– Действительно, было такое письмо. Я ничего не перепутала.

– Отлично. Что она рассказала?

– Мать сама передала все в руки барыне. Та прочитала, сказала, что оно от дочери Коры, касается картины, и просила ничего не говорить Софье Августовне.

– И это все?

– Ну да! Ты же просила узнать, было ли такое письмо и точно ли от Коры. Я все узнала.

От огорчения я застонала.

– Да что ты так? – всполошилась Роза. – Если тебе этого мало, приезжай к матери сама и все расспроси.

– А можно?

– А чего ж? Брат с женой на работе, мать одна. Я ей про тебя рассказывала. Посидите, чай попьете. И ей развлечение, и тебе польза. Пиши адрес.

Я торопливо схватилась за карандаш.

Глядя на крохотную, похожую на колобок старушку, я не могла поверить, что это она сподобилась родить такую гренадершу, как Роза.

– Для меня важно все, что связано с этой картиной, – сообщила я и с надеждой воззрилась на хозяйку.

– Так ведь я ничего особенного и не знаю, – улыбнулась та в ответ.

– А вы расскажите, что знаете. Каждая мелочь может оказаться важной, – продолжала мягко настаивать я.

– Ну, если так… – неуверенно протянула старушка.

Сложив перед собой на коленях маленькие, почти детские руки, она начала свой рассказ:

– Уже после войны это было… В сорок седьмом. Барыня к тому времени совсем плохая была, не вставала даже. Мы хоть и жили отдельно, но я каждый день к ним ходила. Софья Августовна днями на работе пропадала, ухаживать за больной было некому… вот я, как выдавалась свободная минута, и забегала к ней. Писем они отродясь не получали, вся их родня в революцию сгинула… А тут вдруг – письмо! Помню, я тогда так обрадовалась. Думала, вдруг кто из близких отыскался. А барыня прочитала письмо и вдруг как отшвырнет его! Листки по полу так и разлетелись. Я аж опешила.

«Плохое что пишут?» – спрашиваю. «От дочери Коры письмо. Картину вернуть хочет». Про Кору и эту историю с картиной я уже от матери знала, потому обрадовалась: «Ну так хорошо же!» – «Не нужно мне ничего». – «Да как же так? Ваша ж вещь! Они ее у вас украли, теперь вернуть хотят…» – «Моя, говоришь? Нет! Не моя и никогда моей не была! И брать мне ее не нужно было. Суета все это. Дьявольские козни. Я из-за этой картины душу свою бессмертную погубила…»

Перепугалась я тогда не на шутку: «Господь с вами… Что это вы такое на себя наговариваете?» Барыня горько усмехнулась: «Думаешь, брежу? Успокойся, я в здравом уме. Мне бы раньше так же здраво рассуждать, многих бы ошибок избежала, так нет, во мне гордыня бушевала, страсти кипели… Я ведь большая грешница, Гуля. Ох большая… – Помолчала, а потом приказала: «Письмо выбрось. Софье ничего не говори. Забудь, не было ничего!» – «Да как же! Картина-то, поди, больших денег стоит. Не хотите у себя оставлять, Софья Августовна ее продать может». А барыня на своем стоит: «И думать забудь. Софье – ни слова, незачем ее в искушение вводить. Хватит того, что я из-за этой картины не один грех на душу приняла».

– Она что, очень набожной была? – спросила я.

Розина мать задумчиво пожевала губы:

– Раньше не знаю, а последние годы перед смертью – очень. Пока ноги носили, каждый день в церковь ходила. Может, и правда грехи замаливала?

– Вы рассказали Софье Августовне о письме?

– Как можно? Барыня через несколько дней после того разговора умерла и приказа своего перед смертью не отменила. Значит, и говорить было не о чем.

– Выполнили волю покойной? Выбросили письмо, как она приказала?

Старуха смутилась.

– Нет? – допытывалась я.

– Не выбросили, – вздохнула она.

– Отчего?

– Не решились. Подумали, вдруг пригодится…

– Кому?

– О Софье Августовне душа болела. Думали, вдруг ей деньги когда понадобятся? Или вспомнит она о картине и захочет ее вернуть? Матушка ее так рассуждала, а она могла совсем иначе думать… сами б начинать никогда не стали, но если б она заговорила…

– Отдайте мне письмо. Софье Августовне оно уже не понадобится. Она очень пожилой человек. Ей искать картину уже не по силам, а я попытаюсь.

Долго, очень долго, почти целую вечность, старуха молчала. Потом, по-прежнему не говоря ни слова, полезла в карман и вытащила свернутый вдвое конверт.

– Это оно? – севшим от волнения голосом спросила я.

– Да. Берите. После разговора с Розой я чувствовала, что вы обязательно приедете и попросите его у меня.

Стараясь не выдавать своего волнения, я с нарочитой медлительностью протянула руку и осторожно взяла конверт. От возбуждения и предчувствия удачи все внутри меня дрожало мелкой дрожью. Тульская область… Недалеко… совсем рядом… несколько часов езды на машине, и я на месте… Вырванные из школьной тетради в клетку листы, выцветшие чернила… На сгибах не потерты… Похоже, их как положили в конверт, так больше и не вынимали… Никого эта история не интересовала, пока не появилась я… А появилась я только потому, что кто-то другой, мне пока неизвестный, вдруг вспомнил про эту картину.

Сдерживая нетерпение, я расправила пожелтевшие от времени листки. Глаза лихорадочно заскользили по строчкам, выхватывая самое главное:

«Вчера я похоронила маму, а сегодня утром села разбирать ее бумаги. Не буду лукавить, она еще была жива, а я уже планировала найти ваш адрес и написать. Пока мама была со мной, я не посмела бы этого сделать, но теперь я вольна поступать так, как считаю нужным.

…Чем старше становилась мама, тем чаще она возвращалась мыслями в прошлое. По многу раз, ничего не пропуская и не уставая от повторений, она рассказывала, как однажды отец случайно увидел Вас на улице, как восторженно расписывал ей несметные богатства Мансдорфов, как мама уговаривала его разыскать Вас. Она была уверена, что у Вас припасено немало ценностей, и с присущим ей азартом настойчиво убеждала отца, что этим грех не воспользоваться.

…Я наизусть знаю, как они очаровали Вас, как постепенно входили в доверие. Когда им показалось, что Вы окончательно расположились к ним, они сочинили историю про обыск. Мама надеялась, что в испуге Вы отдадите ей драгоценности. Но Вы оказались хитрее, чем она ожидала. Заявили, что никаких ценностей нет. Наверное, мне не следовало бы этого писать, но я решила быть честной и ничего не скрывать. Мама до самого конца так и не смогла смириться с тем, что Вы разрушили ее планы. Мне кажется, она так упорно перебирала в памяти события тех дней только потому, что хотела понять, в чем была ошибка. Она ведь непоколебимо верила, что драгоценности в доме были.

…Вы предложили взять на хранение картину. Это было совсем не то, на что она рассчитывала. Только не подумайте, что мама не понимала ее ценности. Отлично понимала. Отец ей все объяснил. И про художника, и про стоимость. Но мама была умна и прекрасно понимала, что продать такую вещь без риска будет невозможно. Это не камни и не золото. Камни можно вытащить из оправы, золото смять – и то и другое сразу станет безликим. Любой скупщик возьмет без слов. Картина совсем другое дело. За настоящую цену ее мог приобрести только разбирающийся в искусстве человек. А такие люди знали родословную и владельцев таких известных картин, как Ваша. Они стали бы задавать вопросы. Но уступать было не в характере мамы, и она решила взять то, что давали.

…Не знаю, утешит ли Вас это, но судьба жестоко наказала нас всех. Уже через месяц арестовали отца. Его сестра служила секретарем у жены Льва Троцкого, ее обвинили в шпионаже и расстреляли. Вместе с ней погиб и отец. Для мамы настали страшные времена. Она сразу лишилась всех благ, которые делали ее жизнь такой приятной. Над нами нависла угроза ареста. Со дня на день мама ждала, что за ней тоже придут, и просто почернела от страха. На нервной почве у нее открылась язва желудка.

…Мама решила бежать из Москвы и затеряться в провинции, но перед отъездом сделала попытку еще раз обыграть судьбу. Странно, но, при всей своей практичности и даже циничности, она была суеверна. Она была убеждена, что во всех ее несчастьях виноваты Вы и Ваше проклятие. Перед тем как исчезнуть, она решила добиться от Вас прощения. Мне бы очень хотелось, но я не могу сказать, что она искренне раскаивалась вернуть картину. Нет, она опять попыталась схитрить: получить отпущение грехов и ничего не отдать взамен.

…Вы снова повели себя не так, как она рассчитывала, и в ее счете к Вам прибавился еще один пункт.

…Захватив только самое необходимое, мы покинули Москву. Поселились в маленьком городке, где нас никто не знал, и все равно жизнь не стала лучше. Мама долго и тяжело болела, мы бедствовали. Потом вдруг показалось, что удача снова улыбнулась нам. Случайно мама познакомилась с нашим соседом. Он был вдовцом, служил главным инженером на местной фабрике и по меркам нашего городка был завидной партией. Мама приложила немало усилий, чтобы это знакомство переросло в близкие отношения, и они наконец расписались.

…Отчим оказался самодуром и невероятным скрягой. Наша жизнь превратилась в ад с бесконечными попреками и громкими скандалами. Только из-за него я так рано выскочила замуж. О любви речи не было. Я готова была выйти за первого, кто предложит мне это, лишь бы вырваться из дома.

…Мне повезло. Муж оказался прекрасным человеком, и постепенно я его полюбила. Жили тихо, дружно. Одна беда – детей не было. Я очень переживала, муж меня утешал, что мы еще молоды и все образуется. Возможно, все и сбылось бы, но началась война.

Первой пришла похоронка на моего мужа, потом умер отчим. Мы с мамой опять остались одни. А теперь и мама ушла.

Прошу Вас, заберите у меня картину. Я не могу жить рядом с ней. Мне мерещится, что все наши несчастья от нее. Смешно, характером я совсем не похожа на маму, но суеверна так же, как она.

Пожалуйста, ответьте мне. Напишите, что Вы согласны забрать у меня картину, и в тот же день я сяду на поезд и привезу ее Вам».

– Жуткая судьба, – тихо проговорила я, собирая со стола листочки.

– Какую заслужили, – скорбно отозвалась мать Розы. Она немного помялась, потом неуверенно поинтересовалась:

– Поедете к ней?

– Обязательно, попытаюсь найти эту женщину…

– А может, не нужно? – просительно глянула она на меня, тут же смутилась и отвела глаза в сторону. – Как бы беды на себя не накликали. Сдается мне, не все так просто с этой картиной… Не зря барыня назад ее брать не захотела… за Софью Августовну она опасалась.

– Ко мне все эти проклятия никакого отношения не имеют. Эта женщина хотела избавиться от картины. Если полотно до сих пор у нее, и она не передумала, я просто ей помогу это сделать, – улыбнулась я.

– Дело ваше, – вздохнула старуха.

На пороге, уже прощаясь с хозяйкой, я не выдержала, спросила:

– Почему вы все называете ее барыней?

– Как еще ее называть? Она и была барыней. Самой что ни на есть настоящей. И по рождению, и по характеру.