Стратегия

1.ПОЛИТИКА И ЭКОНОМИКА

Неподвижность, состояние равновесия в системе человеческих группировок представляет иллюзию, разделяемую лишь некоторыми пацифистами и отсталыми государствоведами. Различный темп и направление развития экономической жизни дают перевес одним государствам и нациям над другими. Этот перевес находит себе самое различное выражение — в виде расширения экономической деятельности, накопления материальных запасов, большего прироста населения, лучшего технического оборудования территории, возможности содержать большую и лучше снабженную вооруженную силу, организации более сильной центральной власти и усилении единства государства, расширении зависимости, в которой от него находятся другие государства, в увеличении числа идейных сторонников, своего рода граждан двойного подданства, за рубежом. Этот перевес получает выражение в процессе исторического наступления тех группировок, кои постепенно завоевывают будущее, и в исторической обороне других, который вынуждены защищать занимаемое ими положение при становящемся все более невыгодным соотношении сил. Так, мы можем отметить историческое наступление в XIII—XVIII веках германских племен на запад от р. Эльбы; наступление русского племени в XVI—XIX веках на восток от Волги; наступление англо-саксонской расы, не закончившееся и по сейчас, по всем линиям слабого сопротивления на земном шаре. В XVIII веке мы видели ускорение темпа наступления буржуазии, приведшее к великой французской революции. В начале XIX века развивается историческое наступление национальностей, принимающее характер борьбы за объединение в независимые национальные государства — Германию, Италию; аналогичный процесс среди славянских народов заставил турок постепенно отказаться от всех завоеваний на материке Европы и поставил Австрию в положение исторической обороны, из которого она не вышла до своего развала в 1918 г.

На фоне этого политико-экономического процесса у различных группировок возникают свои классовые, национальные и местные, колокольные интересы; является необходимость борьбы в целях защиты последних. Господствующий в государстве класс склонен рассматривать свои интересы как государственные, и прибегает к помощи государственного аппарата для отстаивания их.

Всякая борьба за свои интересы только тогда может вестись достаточно сознательно и планомерно, если будут уяснены ее цели. Эти цели, приведенные в систему, образуют программу — определенный идеал данной группировки. Такие программы иногда восстанавливаются только историком; иногда они существуют в письменном виде, но по своей одиозности не оглашаются. Часто их оглашают в умышленно искаженном виде, чтобы иметь возможность втянуть в данную группировку возможно большие массы.

Организации отдельных группировок в целях борьбы за определенную программу называются политическими партиями, так как политика, это — искусство ориентировать борьбу в целях проведения программы определенной группировки. Поскольку в основе каждой программы лежат экономические интересы, и экономика является основой развивающегося исторического наступления, мы можем видеть в политике «концентрированное выражение экономики». Только те движения, в основе которых лежат реальные интересы, могут получить крупное значение. Даже такой националистический писатель, как генерал фон дер Гольц, признает, что чистый патриотизм представляет сырой порох, и массы им не взрываются.

Но политика является и «искусством маневрировать миллионными массами»; дополнительно, в обстановке противодействия других группировок только в исключительно благоприятных случаях политика получает возможность избрать прямой путь к цели; очень часто политике приходится выжидать, отступать, избирать окольные пути и вести за собой при этом массы. Искусство политика, действующего на основе выработанной уже программы, заключается в том, чтобы указывать ближайшие цели для конкретной работы. Политика, которая игнорировала бы эти ближайшие цели и все внимание уделяла бы конечному идеалу, представляла бы печальное перерождение практического искусства в социологию или философию истории. Воображаемая логическая линия, соединяющая последовательные этапы, которых мы стремимся достигнуть, и ориентирующаяся на идеал программы, называется политической линией поведения.

Господствующему в государстве классу приходится не только бороться внутри государства за проведение определенной программы, т.е. вести определяемую его интересами внутреннюю политику, но и отстаивать свои интересы в сношениях с другими государствами, т.е. вести внешнюю политику. Последняя, очевидно, определяется, прежде всего, внутренними интересами данного класса и является логическим продолжением внутренней политики. Но она зависит и от направления политики других государств. Господство правящего класса только тогда является прочным, когда он не слишком узко толкует свои интересы; гегемон, ведущий внешнюю политику, не может, не вызвав гибельного кризиса, жертвовать интересами общего исторического целого.

Политика — внешняя и внутренняя — является руководящим мотивом решений истории.

Политическая борьба, проникающая всё существование человечества, ведется обычно в рамках условий, созданных господствующими классами, т.е. в рамках законности. Бывают, однако, моменты, когда создается обстановка, при которой эта борьба обращается в насилие.

Если дело идет о внешней политике, то нарушаются нормы международного права; обиженная сторона, располагающая достаточной силой, не всегда ограничивается простым протестом, и политическая борьба принимает форму войны. Если дело идет о внутренней политике, то обращение к насилию со стороны одного из негосподствующих классов или негосподствующих национальностей выливается в гражданскую войну. О насилии господствующего класса мы не говорим, так как оно имеет место каждый миг существования государства и составляет сущность его бытия.

Пацифистский уклон философского мышления XVIII века, в связи с непониманием исторического процесса, приводил к тому, что войны рассматривались в плоскости права, как несправедливое нападение сильного на слабого; идеал XVIII века заключался в сохранении существующего политического равновесия[11].

Однако, в современной действительности сам мир, прежде всего, является результатом насилия и поддерживается насилием. Каждая граница государства является результатом войны; и очертание на карте всех государств знакомит нас со стратегическо-политическим мышлением победителей, а политическая география и мирные договоры являются и стратегическим уроком. В каждом углу центральной Европы мы встречаем «ирреденту», т.е. захваты территории, не возвращенные по принадлежности, противоречащие стремлению народов к самоопределению.

В XX веке даже лицемерная Лига наций не могла уже стоять на точке зрения поддержания существующего равновесия и должна была признать необходимость эволюции: параграф 19 ее устава предоставляет пленуму приглашать членов совета Лиги к пересмотру договоров, ставших невыполнимыми, и к пересмотру международных отношений, сохранение коих является угрозой миру. Было бы ошибочным приписывать происхождение войн недостаткам различных правительств — монархических или республиканских. Причины войн лежат в экономическом неравенстве, в противоречии между интересами отдельных группировок, во всех условиях исторического процесса, и, прежде всего, в частной собственности на орудия производств. И гражданские и внешние войны являются пока неизбежными издержками истории[12].

Война — часть политической борьбы. Таким образом, внешние и гражданские войны не представляют чего-либо самодовлеющего, а образуют только часть непрерывного политического взаимодействия человеческих группировок. В течение самой войны политическая жизнь ведущих ее государств не прекращается, а продолжается.

Война является только частью политической борьбы. Политическое искусство заключается в том, чтобы отстаивать интересы определенной группировки среди всех других. Оно работает в атмосфере скрещения многих сил; хотя экономика и определяет в основном их вражду, содействие или нейтральность, однако, в различные моменты не только меняется напряжение встречаемого противодействия или помощи, но даже союзник может стать врагом, и наоборот. Военное искусство принципиально признает лишь две стороны на баррикаде, возводимой войной: наша и неприятельская. Но в течение военных действий приходится весьма серьезно учитывать интересы третьих политических группировок, не занявших еще определенных позиций на нашей или неприятельской стороне, и заботиться о сохранении единства в нашем лагере и о разложении неприятельского; это чисто политические задачи, и решаться они должны политикой; так как руководство военными действиями представляет лишь одну, хотя и существенную часть этого политического решения, то оно должно подчиняться требованиям политики.

Война ведется не только на вооруженном фронте, но и на классовом и экономическом фронтах. Действия на всех них должны быть согласованы политикой. При этом, конечно, надо считаться со свойствами тех средств, которые приходится применять на каждом из этих фронтов, и не переносить, не считаясь с этими свойствами, методов действия с одного фронта на другой. Так, например, на вооруженном фронте важное значение имеет сосредоточение усилий. Отсюда иногда выливаются такие решения на фронте политической работы: из 10.000 имеющихся агитационных листовок — распространить 9.000 в пункте, намеченном нами для удара, и 1000 листовок — на остальном фронте. Но ведь свойства листовок, которые мы сосредоточиваем, совершенно другие, чем свойства потока снарядов и пуль. Листовки не произведут никакого впечатления на классового врага и очень слабое — на неприятельских солдат, не подготовленных к восприятию их обострением классовой борьбы. Всходы совершенно не пропорциональны количеству посеянных семян. В хороших хозяйствах сеют меньше, чем в плохих крестьянских.

Очевидно, политическая агитация не может маневрировать произвольно, а связывается с участками, где для нее имеется подготовленная почва. Политик, который двинулся бы по стопам тактика, а не стремился бы уяснить свою линию наименьшего сопротивления, совершил бы ошибку. Точно так же было бы недоразумением требовать от стратегии действий, идущих вразрез со свойствами тех средств, коими она располагает.

Стратегии не приходится жаловаться на вмешательство политики в руководство военными действиями, политики[13], известной проекцией которой является она сама; разумеется, ошибочная политика приносит и в военном деле столь же печальные плоды, как и в любой другой области; однако, нельзя смешивать протест против ошибок политики с отказом признать за политикой права и обязанности определить руководство войной в его основных чертах[14].

Утверждение о господстве политики над стратегией, по нашему мнению, имеет всемирно-исторический характер. Оно не подлежит никакому сомнению, когда творцом политики является юный класс, который идет к широкому будущему и историческое здоровье которого отражается и в форме преследуемой им здоровой политики. Но оно всегда вызывает сомнения в тех государствах, которые представляют организованное господство уже отживающего класса, который находится в положении исторической обороны, режим которого подгнил и который вынужден вести нездоровую политику, жертвовать интересами целого для сохранения своего господства. И в этом случае нездоровая политика неизбежно продолжается нездоровой стратегией. Довольно понятными поэтому являются протесты буржуазных военных писателей, особенно французских, находившихся под впечатлением гибельного влияния гнилой политики второй империи на стратегию. Стратегия, естественно, стремится эмансипироваться от плохой политики; но без политики, в безвоздушном пространстве, стратегия существовать не может; она обречена расплачиваться за все грехи политики. Спасти французскую стратегию в 1870 году от гибельного продолжения политической линии правительства второй империи могла только сентябрьская революция, опрокинувшая режим второй империи.

Из изложенного следует, что вся международная жизнь в мирное время представляет сплошное столкновение интересов отдельных государств, ведущих непрерывную экономическую борьбу. Нас интересует та сторона этой борьбы, которая имеет в виду военные интересы. Для стратегии далеко не безразлично то или иное решение экономических задач. Современная политическая мораль гласит: хочешь мира, готовься к войне. Каждое государство, чтобы не быть застигнутым врасплох, уже в мирное время стремится установить у себя известное согласование между своим хозяйственным развитием и экономическими предпосылками успешного ведения войны. Подобное стремление ведет к тому, что экономика, развиваясь, планомерно приспособляется к задачам, которые выпадут на нее с началом войны. Уже одно ожидание войны, подготовка к ней, деформирует экономику, изменяет соотношение между отдельными частями народного хозяйства, заставляет применять иные методы. Это стремление экономики уже в мирное время приблизиться к боевым формам является общим и неизбежным законом, однако слишком энергичное насилование естественных форм экономического развития сказывается весьма отрицательно, тормозя общие экономические успехи страны.

Стратегический подход к явлениям экономики должен установить точку зрения на экономические основы военной мощи государства, дать такую их оценку, которая позволила бы судить о реальных силах и о характере будущей войны. Эту задачу мы преследуем на всем протяжении нашего труда.

Малые государства, вследствие сравнительного однообразия производимых ими товаров, находятся в очень большой зависимости от внешних рынков. Румыния в мировую войну страдала от избытков нефти и пшеницы и вынуждена была выписывать себе военное снаряжение из Франции далеким кружным путем через Архангельск. Размер территории малых государств не позволяет найти уголков, где военная промышленность их могла бы беспрепятственно работать во время войны. Это заставляет их в большинстве случаев отказаться от попытки подготовиться к самостоятельному ведению войны путем создания на своей территории особого экономического целого и держаться более естественных путей хозяйственного развития. Поэтому малые государства часто обгоняют в хозяйственных областях большие континентальные государства, облачающиеся уже заблаговременно в тяжелые доспехи боевой экономики.

Большое континентальное государство находится в несравненно меньшей зависимости от внешнего рынка; его промышленность работает преимущественно на своем сырье и преимущественно для внутреннего рынка. Тенденция к обособлению в отдельный хозяйственный организм ведет, однако, весьма часто к повышению себестоимости продукции, так как многие отрасли производства приходится организовать при менее выгодных, по сравнению с другими пунктами земного шара, экономических предпосылках. Такое производство приходится защищать покровительственными таможенными пошлинами и льготными железнодорожными тарифами.

Для всякого государства, не имеющего возможности, в случае войны, обеспечить за собой свободу морских сообщений, политика покровительственных пошлин является желательной с точки зрения военной экономики, так как она подготовляет государство к предстоящей ему более или менее тесной блокаде. Принцип свободы торговли могла сохранить до последнего времени лишь одна Англия, но это было результатом ее господства на морях и возможности обеспечить в течение войны беспрепятственный подвоз в свои порты. Подводная блокада уже вынудила Англию временно, на вторую половину мировой войны, перейти к самому энергичному покровительству сельскому хозяйству (обеспечение для сельских хозяев высоких хлебных цен, выписка 5 тысяч тракторов Фордзон и т.д.). Если бы чрезвычайно выгодное положение Англии в отношении свободы морских сообщений было поколеблено успехами подводных лодок и воздушного флота, то и Англии, конечно, пришлось бы перестроить в корне свою экономическую систему.

Германия в 1902 г. стала на путь высоких хлебных пошлин. Германские аграрии утверждали, что высокие хлебные цены, удовлетворяя их классовым интересам, в то же время значительно повысили экономическую боеспособность страны. Приводимые ими[15] статистические данные, быть может, не вполне беспристрастные, все же неопровержимо свидетельствуют о связи между хлебными ценами и урожайностью. За 12 лет (1895— 1907), в связи с поднявшимися ценами, количество крупного рогатого скота в Германии увеличилось на три миллиона голов, свиней — на 5,3 миллиона, урожай ржи — с 6,6 миллиона тонн на 12,2, пшеницы — с 2,8 милл. тонн на 4,65, ячменя — с 2,4 милл. тонн на 2,67, овса — с 5,2 милл. тонн на 9,7, картофеля — с 31,7 милл. тонн на 54,1. Несмотря на быстрый рост населения городов, Германия в 1900 г. покрывала иностранным продовольствием 16% общей потребности, а в 1906 г. — только 10%. Голодная блокада в течение мировой войны в конце концов сломила Германию, но если бы таможенная политика не развила почти вдвое ее сельского хозяйства, то она была бы вынуждена капитулировать, не дождавшись урожая 1915 г.

Мобилизация промышленности значительно облегчается предшествующей экономической подготовкой[16]. Каждое государство, вступающее в борьбу с Англией, будет отрезано от мирового источника азотистых солей — чилийской или индийской селитры, без коих невозможна фабрикация пороха и каких-либо взрывчатых веществ. Этим обусловливается огромное значение производства азота из воздуха для всякого государства, ведущего самостоятельную политику.

Значение красочной промышленности точно так же вырастает, так как ее оборудование и полуфабрикаты весьма пригодны для изготовления химических отравляющих веществ. Естественно, что все государства мира стремятся теперь производить анилиновые краски у себя дома и более или менее следуют примеру Англии, установившей в 1920 году (Deys Stuff act) ввоз в Англию красок лишь с особого каждый раз разрешения. Война поглощает огромное количество меди; следовательно, на производство меди на медноплавильных заводах нельзя смотреть лишь под углом зрения экономической выгодности или убыточности.

Мы не останавливаемся на совершенно ясном вопросе о значении вывоза в мирное время за границу изделий военной промышленности, что позволяет держать начеку крупный промышленный аппарат.

Заблаговременная заготовка заграничного сырья (при невозможности располагать своим сырьем) представляет огромные затруднения, связанные с выделением крупных мертвых капиталов, которое затруднит самое богатое государство. Иногда можно выйти из затруднения путем предоставления льгот частной инициативе по завозу и хранению на складах данных продуктов. Так, в Германии, перед мировой войной, существовал проект создания в Кенигсберге и Данциге обширных элеваторов для беспошлинного и льготного завоза и хранения русского хлеба, в ожидании выгодных цен. Этот проект мог несколько облегчить продовольствие Германии в случае войны, но он не был осуществлен из-за сопротивления германских аграриев, опасавшихся постоянного давления больших видимых запасов на хлебные цены. Идея свободных портов может в будущем дать многое для повышения наличного товарного фонда.

В эпоху империализма капиталистические отношения перерастают рамки отдельных государств, и капитал захватывает позиции далеко за рубежом своего государства. Экономическая активность является признаком экономического расцвета. Эксплоатация колоний, пароходные линии между иностранными портами, участие в прибыльных заграничных предприятиях — железных дорогах, банках, промышленности, плантациях, организации на чужбине мощных складов товаров, помещение денег в иностранные займы — все это типичные проявления империализма.

Экономическая активность позволяет проявляющим ее государствам в мирное время значительно расширить свое политическое влияние и даже поставить слабые в экономическом отношении государства в вассальные к себе отношения (Англия и Португалия). Но обширные экономические позиции за рубежом имеют и обратную сторону, поскольку они не могут быть защищены вооруженной силой и подрывают экономическую боеспособность государства.

Мы окажемся перед тем же, по существу, вопросом, если перенесемся от правового понятия границы между двумя государствами к военному представлению о рубеже, более или менее надежно прикрывающем лежащую позади территорию при имеющихся в стране вооруженных силах и своим удалением от врага обеспечивающем от бомбардировок и других покушений неприятеля.

Важно добиться группировки всей военной промышленности и развития промышленных центров именно в хорошо защищенных своим географическим положением районах, притом по возможности ближе к источникам топлива и сырья. Угрожаемые пограничные районы, будучи перегружены промышленностью, крайне стесняют маневрирование, требуют выделения крупных сил и дорогой долговременной фортификационной подготовки для своей защиты и, несмотря на это, часто будут отданы во власть противника. Сосредоточение французской промышленности, особенно металлургической, на севере Франции крайне невыгодно сказалось на ведении французами войны. К счастью Франции, ее важнейшие военные заводы — Шнейдера оказались расположенными в центре (Крезо) вне занятого немцами района, а огромную потребность в стали обеспечил подвоз из Америки. Наличность лотарингской промышленности (Саарский угольный бассейн), быть может, склонила немцев отказаться от разумного плана Мольтке старшего — ограничиться, при борьбе на два фронта, обороной против Франции.

Точно так же опасным представляется сосредоточение целой отрасли промышленности в одном пункте.

В Париже сосредоточена вся французская авиационная промышленность, вся оптическая промышленность, все мастерские точной механики и почти три четверти производства автомобилей. Известное рассредоточение увеличило бы способность Франции к обороне. Угроза Силезскому промышленному району в начале ноября 1914 г. со стороны русских армий вынудила Людендорфа начать, не дождавшись двух недель до прибытия больших подкреплений с Западного фронта, Лодзинскую операцию, что спасло, быть может, две-три русские армии от полной катастрофы. Для царской России такую же невыгоду представляла группировка промышленности в западных губерниях (Лодзь, Варшава, Белосток; Шавли, Рига); часть ее пришлось отдать неприятелю, часть удалось эвакуировать, загромоздив, однако, железнодорожный транспорт — в момент особенной его важности для военных целей. Точно так же весьма невыгодным являлось то обстоятельство, что в довоенное время Петроград снабжался преимущественно английским углем, а западные губернии — углем из Домбровских копен, лежавших на границе Силезии и утраченных нами в первый же день войны. Отсюда возникла дополнительная нагрузка, с началом войны, Донецкого угольного бассейна, который не был подготовлен к ней мирным развитием, и весьма солидное дополнительное обременение транспорта.

В настоящее время некоторые сомнения вызывает ленинградская промышленность. Царское правительство умудрилось сосредоточить в Петрограде много учреждений, не стесняясь тем, что оно вступало при этом в борьбу с природой. Ленинградская промышленность в 1925 г. представляла 14,6% всей промышленности СССР. В том числе в Ленинграде было сосредоточено: 56% резиновой промышленности, 48% — электротехнической, свыше 13% — металлической промышленности, главным образом, столь важная для мобилизации промышленности постройка двигателей дизель, станков, оборудования.

Ленинград теперь является у нас таким же пограничным городом, как во Франции перед мировой войной — Нанси. Положение этой древней столицы Лотарингии сильно стеснило свободу действий французских армий в августе и сентябре 1914 г. Невыгоды стратегического положения Ленинграда еще усугубляются удалением его от источников топлива, хлеба и сырья. В мирное время это удаление отражается лишь на повышении себестоимости ленинградской продукции, что отчасти компенсируется хорошим фабричным оборудованием, наличием традиций производства квалифицированных рабочих и жилищной площади. Но в военное время придется считаться уже не только с накладными расходами, но с разрушающим транспорт длинным пробегом вагонов с сырьем, топливом и продовольствием, что представляет весьма нежелательное осложнение военной экономики.

Коренная ломка в хозяйственных вопросах вызывает тяжелые, болезненные явления. Но мудрая экономическая политика, последовательно проводимая в течение десятилетий, может постепенно перенести центр тяжести промышленности в районы, более выгодно расположенные с точки зрения экономических условий ведения войны. Крайняя осторожность при воздействии на естественный ход экономического развития все же неравносильна предоставлению ему возможности расти стихийно. Политика установления цен и железнодорожных тарифов, распределения заказов и кредита, строительства новых путей сообщения, жилищной площади, фабрик должна постепенно, но твердо вести к указанной цели.

Нефть Баку и Грозного может быть переработана на месте, что вполне удовлетворило бы требования стратегии; но в экономическом отношении как будто представляется выгодным направить значительную ее часть к портам Черного моря, по нефтепроводам, и здесь перерабатывать на перегоночных заводах. Однако, продукция последних, столь важная для военных целей (бензин, полуфабрикаты для взрывчатых веществ и т. д.), окажется под угрозой господствующего на море флота. Вопрос о выгоднейших пунктах переработки нефти может быть, очевидно, решен лишь при внимательном подсчете не только экономических, но и военных плюсов и минусов.

Точно так же постройка могучих источников электрической энергии — Днепрострой, Свирстрой — которым в будущем суждено индустриализировать целые районы, требует не только предварительной технической и экономической, но и компетентной стратегической экспертизы.

2.ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЦЕЛЬ ВОЙНЫ

Мировая война представляла громадное и сложное столкновение экономических интересов. Если непосредственный повод к ней дало столкновение Австро-Венгрии с Сербией, в котором экономические мотивы выступали не столь ярко, то весь ее характер и размах оказываются тесно связанными с тем обстоятельством, что за последние 25 лет Германия увеличила свой вывоз на 228% и таким образом обогнала Англию, которой удалось за тот же срок увеличить свой вывоз лишь на 87%. Война имеет экономические причины, ведется на определенной экономической базе, представляет бурно протекающий экономический процесс, иногда переходящий в экономическую революцию, и ведет к некоторым экономическим результатам. «Военная победа Антанты, необходимо, должна быть пополнена победой экономической, так как в противном случае она вскоре станет славным, но тщетным воспоминанием», гласил один из бюллетеней французской ставки.

Мы должны признать законность экономических целей даже при войне державы, представляющей интересы интернационального рабочего движения, с буржуазным миром. Необходимость преследования в борьбе негативных экономических целей будут отрицать только толстовцы. Но этого мало. Действительно, поскольку каждый этап борьбы за мировую революцию не будет связан с достижением определенных экономических целей, с расширением экономического базиса стороны, которая противостоит буржуазии, с ослаблением экономической позиции капитализма, постольку он не может явиться серьезным успехом.

Война представляет арену действия не только вооруженных сил. Экономическая цель войны достигается, параллельно с борьбой вооруженных сил за свои военные цели, ожесточенной схваткой на политическом фронте, а также борьбой на экономическом фронте. В случае ожесточенного сопротивления неприятеля, победа потребует уничтожения, усилиями на этих трех фронтах борьбы, самых материальных предпосылок возможности сопротивления неприятеля.

В зависимости от затронутых войной интересов, от ожидаемого сопротивления противника, участия в борьбе невооруженных сил, представлений о характере будущей войны и военных возможностей, — определяется политическая цель войны[17], ориентирующая борьбу на вооруженном, классовом (а в экономически отсталых странах — национальном) и экономическом фронтах.

Первой обязанностью политического искусства по отношению к стратегии является выдвижение политической цели войны. Всякая цель должна быть строго согласована с имеющимися для достижения ее средствами. Политическая цель должна отвечать возможностям ведения военных действий.

Чтобы соблюсти это требование, политик должен иметь правильное представление об отношении своих сил к неприятельским, что требует чрезвычайно зрелого и глубокого суждения, знания истории, политики и статистики обоих враждующих государств и известной компетенции в основных военных вопросах[18]. Окончательная формулировка цели будет сделана политиком лишь после соответствующего обмена мнений со стратегами: она должна помочь стратегии, а не затруднить стратегические решения.

В гражданской войне политическая цель поднимающей восстание стороны часто вначале будет заключаться в создании недостающей политической базы, т.е. в захвате власти в столице или особо важном провинциальном центре. Юлий Цезарь направил первые свои удары в гражданской войне не на легионы Помпея, находившиеся в Испании; оставив живую силу сената и Помпея в стороне, он с ничтожными силами перешел Рубикон и захватил Рим. Галлия, где находились его легионы и откуда он черпал необходимые для гражданской войны средства, являлась его экономической базой, но она нуждалась в политическом дополнении, которое давал Рим. Захватив Рим, Юлий Цезарь выступал уже как защитник не партийных интересов, а общегосударственных. Сенат же утратил свою политическую базу, так как после своего бегства из Рима он уже потерял свой общегосударственный авторитет и являлся частным собранием эмигрантов.

Постановка политической цели должна включать указание на то, преследует ли война интересы политического наступления или политической обороны. Еще в XIV столетии феодал де Куси докладывал французскому королю Карлу V о том, что «англичане слабее всего у себя дома, и нигде их нельзя так легко победить, как у них на родине». Монтескье[19] соглашался с этим и признавал, что народы — империалисты — карфагеняне, римляне, англичане — развертывают все свое могущество в наступательных предприятиях, где их силы складываются воедино военной властью и дисциплиной, тогда как на родине эти силы разделяются политическими и социальными интересами. Наполеон разделял эти иллюзии и утверждал, что мир когда-нибудь будет очень удивлен, узнав, с какой легкостью победит Англию высадившаяся на ее берега армия. Отсюда у многих рождается представление о спасительности политического наступления, которое заставит замолчать собственные внутренние распри и одновременно позволит нам иметь дело не с неприятельским государством в целом, а с отдельными политическими партиями. Нам такой взгляд на войну, как форму, в которую выливается политическое наступление, представляется в корне неправильным. Нельзя переоценивать чисто внешнего эффекта прекращения забастовок и нападок оппозиции, кажущееся единомыслие, устанавливающееся с началом войны. Война представляет не лекарство от внутренних болезней государства, а серьезнейший экзамен здоровья внутренней политики. Только на базе прочного господства определенных классов внутри страны возможна длительная наступательная политика и стратегия. И Куси, и Монтескье, и Наполеон ошибались относительно сопротивления, которое бы встретил десант на берегах Англии. Политическое наступление выливается из исторического наступления, является следствием сложного политико-экономического процесса и не может рассматриваться лишь как более выгодный технический метод политической борьбы. Внутренняя слабость государства скажется при наступлении еще скорее, чем при обороне. Трагедия германского ведения войны в 1914—1918 г.г. заключалась в том, что при сложившихся условиях Германия могла выиграть эту войну только как политически оборонительную. Между тем, эта точка зрения была усвоена Германией лишь в августе 1918 года, когда все силы были уже исчерпаны и предстояла сдача на капитуляцию. Германская стратегия вышла за пределы политической обороны, нарушив нейтралитет Бельгии в августе 1914 года, излишне углубившись в Россию в 1915 году (мечты Людендорфа о захвате Прибалтики), объявив в начале 1917 года подводную блокаду Англии (выступление Америки), заняв недостаточно примирительную позиции по отношении к русской революции (наступление летом 1917 года, Брест-Литовск), затруднив своей требовательностью положение дипломатии, обратившись в марте—июле 1918 года к стратегии сокрушения[20]. Не отвечая идее политической обороны, отдельные частные успехи Людендорфа являлись лишь этапом к конечному проигрышу войны. Что же касается выгод, которые вытекали для ведения войны из занятия новых территорий и удаления военных действий от германского отечества, то к ним надо относиться весьма скептически. Еще Руссо заметил[21]: «я разбил римлян, — писал Ганнибал — пришлите мне войск; я наложил контрибуции по всей Италии — пришлите мне денег». Вот что означают Te Deum'ы, иллюминации и восторг народа при триумфе его хозяев».

Задача политического наступления должна быть обрисована политической целью возможно рельефно. Стратег должен знать, сводится ли дело к тому, чтобы сразить под корень неприятельский режим, выпустить его последнюю каплю крови (saigner au blanc, по выражению Бисмарка) или же допускается возможность и компромисса с врагом.

Постановка наступательной политической цели должна притти на помощь стратегии, когда последней предстоит действовать против крупного государства или значительной коалиция малых. Такой противник, оставаясь в единении, почти не может быть сокрушен. Но при ближайшем рассмотрении всегда у противника могут быть обнаружены политически слабые места, облегчающие торжество над ним. Иногда это будут политические стыки; удар по политическому стыку савойской и австрийской армии открыл в 1796 году победную карьеру Бонапарта. Против Германии и Наполеон I, и Наполеон III, и Фош намечали всегда удар по стыку между южной и северной Германией, исторически, политически и экономически складывавшихся в различных условиях.

Такая политическая цель — раскола неприятельского государства на отдельные политические глыбы, сводится к занятию внутреннего политического положения[22]. Иногда, наоборот, политическая цель будет заключаться в политическом окружении неприятеля, к чему, очевидно, вели усилия английского правительства после русско-японской войны в отношении Германии.

Если противник представляет единый государственный организм, как Франция, то столица его имеет огромное значение, являясь политической базой, сосредоточением всей политической жизни государства и борющихся в нем политических сил. Таковой является для Франции Париж. Вся политическая воля французского государства сосредоточивается в Париже. И всегда Париж являлся целью вторжения во Францию, так как захват Парижа обессиливал господствующий класс и открывал простор действующим против него силам. Власть над Парижем позволяла заключить с Францией, бессильной для дальнейшего сопротивления, мир. Период обострения политической борьбы во много раз увеличивает политическое, а следовательно, и военное значение столицы.

Подробную характеристику этих категорий действий на вооруженном фронте мы сделаем в дальнейшем, в главе о формах ведения военных действий. Но уже здесь мы должны заметить, что эти категории не представляют что-либо, присущее только борьбе на вооруженном фронте или только нашей эпохе. Измор и сокрушение вытекают непосредственно из динамики любой борьбы; мы их можем наблюдать в боксе так же, как и в сложнейших условиях национальной и классовой борьбы. Мышление выдающихся политиков, несомненно, имело в виду эти категории. Разве не имел в виду Карл Маркс категории сокрушения в своей речи 29 ноября 1847 г. по польскому вопросу, который он рассматривал как часть театра общей освободительной борьбы, притом как часть второстепенную: «Из всех стран в Англии наиболее развились противоречия между пролетариатом и буржуазией. Победа английских пролетариев над английской буржуазией имеет поэтому решающее значение для победы всех угнетенных над их угнетателями. Польша ввиду этого будет освобождена не в Польше, а в Англии[23]. Вам, чартистам, поэтому незачем высказывать благочестивые пожелания об освобождении угнетенных наций. Разите своих собственных внутренних врагов, и вы тогда сможете питать гордое сознание, что поражаете при этом все старое общество».

У Ленина в различные периоды его деятельности мы можем найти политическое маневрирование различного порядка, в соответствии с требованиями изменявшейся обстановки. Весной 1920 г. Ленин устремил линию политического поведения на измор и громил в брошюре «Детская болезнь левизны в коммунизме» доктринеров, настаивавших, при отсутствии необходимых предпосылок, на политическом сокрушении. Это левое доктринерство характеризовались Лениным, как отказ от промежуточных и ограниченных целей, как стремление одним прыжком достигнуть конечной цели, как наивное желание выставить собственное нетерпение в качестве теоретического аргумента: если есть желание перескочить через промежуточные этапы, то, значит, и дело в шляпе. Лозунг «вперед, без компромиссов, не сворачивая с пути» — это слепое, подражательное, некритическое перенесение одного опыта на другие условия, в иную обстановку: это трудное восхождение на неисследованную гору с предварительным решением — никогда не итти зигзагом, никогда не возвращаться назад, никогда не отказываться от раз выбранного направления и не пробовать другие; это облюбование одной определенной формы, установление панацеи, непонимание ее односторонности, это боязнь увидать ту крутую ломку, которая стала неизбежной в силу объективных условий; это повторение простых заученных, бесспорных в отвлеченной форме, истин: три больше двух. Это детский страх перед маленькой трудностью, которая предстоит сегодня, и непонимание неизмеримо более значительных трудностей, которые необходимо будет преодолеть завтра; это неподготовленный штурм.

«Таранной», сказали бы мы, форме политики своих противников Ленин противопоставлял ясную постановку конечной цели, непрерывное к ней устремление и в то же время постоянный труд над решением ограниченных практических задач, завоевание одной отрасли, одной области за другой, максимальную гибкость в выборе пути к конечной цели — компромиссы, соглашательство, зигзаги, отступление, уклонение от боя в невыгодной обстановке. Ленин исходил из признания невозможности победы над буржуазией без долгой, упорной, отчаянной войны не на живот, а на смерть, — войны, требующей выдержки, дисциплины, твердости, непреклонности и единства воли. Политическая деятельность — не тротуар Невского проспекта: общие рецепты представляют нелепость; нужно иметь собственную голову на плечах, чтобы разобраться в каждом отдельном случае, нужно овладеть всеми средствами и приемами борьбы, которые имеются или могут быть у неприятеля. Ленин видит не только последний решительный бой, он переносит центр тяжести политики на борьбу за выгоднейшую группировку всех классовых сил, за занятие исходного положения для последнего натиска.

Приведенной характеристики,[24] мы полагаем, достаточно, чтобы иллюстрировать значение вопросов сокрушения и измора в оценке момента политической борьбы. Эти вопросы составляют существенную часть руководящих идей политического руководства.

Было бы ошибочно понимать сокрушение и измор как моменты, могущие существовать в борьбе одновременно, как имеют место одновременно наступление одной стороны и оборона другой. Если сокрушение — реальная возможность и осуществляется одной стороной, то и противная сторона вынуждена организовать свое противодействие в борьбе в соответствии с логикой сокрушения. Если сокрушение не осуществимо, то, хотя бы обе стороны клялись Наполеоном и составляли только сокрушительные планы, — несмотря на массу тщетно затраченных усилий, борьба войдет в колею измора. Так было в мировую войну, когда все генеральные штабы, мыслившие только логикой сокрушения, потерпели жестокое фиаско.

Но борьба на вооруженном фронте представляет только часть общей политической борьбы. Необходимо установить строгое согласование между политикой и стратегией. Этого не было в l920 году, когда Ленин круто взял в политике линию измора, а в стратегии мы продолжали развивать не его мышление, а те самые лево-доктринерские уклоны, которые Ленин громил на фронтах дипломатической, профсоюзной, партийной и экономической работы.

Итак, задачей политики является определение будущей войны не только как обороны или наступления, но и как измора или сокрушения.

Бисмарк в 1870 г. весьма опасался вмешательства во франко-прусскую войну других держав, считая выгодные политические условия, в которых находилась Пруссия, только преходящим моментом, и потому выдвигал требование — скорейшего сокрушения Франции, не блокады, а атаки Парижа.

Стратеги старой школы обычно указывали, что всякое промедление на войне идет во вред наступающему. Это справедливо, если мы будем иметь в виду лишь стратегию сокрушения и понятие наступления будем ограничивать исключительно фронтом вооруженной борьбы. Однако, если мы под наступлением будем понимать преследование позитивных целей, в отличие от обороны, преследующей негативные цели, то уясним себе возможность политического и экономического наступления, которое для оказания воздействия на противника часто потребует длительного времени и которому затяжка войны может пойти на пользу. Все попытки русских нанести сокрушительный удар Дагестану оказывались неудачными; но когда русские организовали последовательную борьбу на измор и оторвали от Дагестана кормившую его хлебом Чечню, — Шамиль был побежден, и Дагестан был завоеван. Антанта преследовала в мировой войне против Германии самые активные цели, стремясь совершенно обезоружить ее в военном и экономическом отношениях, но применяла методы измора и время работало в пользу не Германии, а политически наступавшей Антанты.

То обстоятельство, что борьба на измор может стремиться к достижению самых решительных конечных целей, до полного физического истребления противника, ни в коем случае не позволяет нам согласиться с термином — война с ограниченной целью. Стратегия измора, действительно, в противоположность стратегии сокрушения, задается, до момента конечного кризиса, операциями с ограниченной целью, но цель самой войны может быть далеко не скромной[25].

Уточнение указания на выбор между сокрушением и измором при постановке политической цели имеет громадное значение для ориентировки всей военной деятельности; но еще важнее оно для правильного выбора политической линии поведения и организации экономической подготовки; последняя может направляться по совершенно противоположным путям в зависимости от того, готовимся ли мы к бурному развитию максимальной энергии, короткой вспышке или к развитию длительных, последовательных усилий. Война на сокрушение будет вестись преимущественно за счет запасов, накопленных в мирное время; заграничные заказы, для экстренного их пополнения перед войной, могут быть чрезвычайно уместны. Борьбу же на измор большое государство может базировать исключительно на работе своей промышленности в течение самой войны; военная промышленность может развиваться исключительно за счет военных заказов, и отнимать у нее работу в мирное время, передавая заказ за границу, это — больше, чем преступление, это — ошибка. Подготовка войны на сокрушение может быть проведена путем такого чрезвычайного усиления военного бюджета, которое остановит или даже подорвет развитие производительных сил государства. Подготовка же войны на измор должна, главным образом, заботиться об общем, пропорциальном развитии и оздоровлении экономики государства, так как больная экономика тяжелых испытаний измора, конечно, выдержать не может.

Постановка политической цели войны, столь не хитрая по видимости, представляет в действительности труднейшее испытание для мышления политика. Здесь возможны самые крупные заблуждения. Вспомним хотя бы постановку наступательной цели Наполеоном III для войны с пруссаками в 1870 г., или постановку целей сокрушения всеми генеральными штабами в начале мировой войны. Особенную трудность представляет именно выбор между сокрушением и измором. Подавляющее большинство военных и экономистов перед мировой войной жестоко ошиблось, полагая, что она протянется около 3 и не более 12 месяцев; только Мольтке старший и Китченер не впали в это заблуждение. Ошибка лежала в плоскости применения формальной логики: исключительно дорогая и разорительная война должна скоро кончиться. Диалектика же истории гласит, что если война так разорительна и поглощает столько средств, то, при известной длительности, разорение одной стороны и выдержка другой, последний пуд хлеба явятся средством победы; именно дороговизна войны и ее разлагающее действие на государственность и осмысливает войну на измор. Так было в начале XVI века, когда из-за появления наемников и артиллерийской техники стоимость войны очень возросла, и такие же основания явились и во второй половине XIX века, когда техника вновь очень осложнилась, а массы сильно выросли. Трудность уяснения характера будущей войны приведет на практике, вероятно, к тому, что в политическом задании, устанавливающем политическую цель, будет предлагаться компромисс — и краткое сокрушение, и длительный измор; задача подготовки к войне получит такое же компромиссное решение, заключая в себе и стремление к подготовке быстрых операций части сил, и противоположную тенденцию обеспечить возможность длительной борьбы.

Характер и длительность войны являются результатом условий, складывающихся на всех трех фронтах войны. Слабый в классовом отношении противник может быть побежден уничтожением его вооруженной силы; но линия наименьшего сопротивления к победе, может быть, идет через некоторую затяжку войны, могущую вызвать у врага политический развал. Сильное в классовом отношении и значительное государство едва ли может быть опрокинуто приемами сокрушения без длительной подготовки путем измора. При слабой подготовке государства к сухопутной войне (Англия, Соединенные Штаты) момент его высшего стратегического напряжения очевидно, не может совпадать с первыми неделями войны, а будет отнесен на 1, 2 или 3 года позднее. Государства, имеющие слабые армии в мирное время, ведут долгие войны. Перенос центра тяжести на мобилизацию военной промышленности ведет к тому же. В военном отношении несходство двух противников — морская и сухопутная державы — ведет к измору (Англия и Россия), удаление двух государств, имеющих возможность вступить в борьбу лишь на отдаленном театре войны, отрезанном морями или расстоянием от важнейших центров воюющих государств (Япония и Россия), конечно, препятствует борьбе принять сокрушающий характер. Военное равновесие также приводит к отказу от сокрушительных целей.

Военная подготовка, доведенная до возможности немедленного максимального напряжения своей боеспособности, обширная сухопутная граница с перерезающими ее хорошими путями сообщения, значительное превосходство сил, политическая постройка неприятельского государства по образу колосса на глиняных ногах, это — условия, благоприятствующие сокрушению и позволяющие закончить войну в короткий срок и с минимальным расходом материальных средств и человеческих жизней. Поскольку военные бюджеты, несмотря на свой рост, отстают от роста производительных сил, и максимум стратегического напряжения становится ныне достижимым лишь через полгода после окончания экономической мобилизации, т.е. не раньше второго года войны, постольку мы в будущем, вероятно, будем иметь преимущественно длительные войны.

Если бы указание о сокрушении было вовсе опущено в политической ориентировке, то экономическая подготовка, предоставленная соображениям преимущественно экономического фронта борьбы, естественно направилась бы в русло борьбы на измор. Но такое упущение было бы неправильно, несмотря на большую вероятность длительной борьбы в будущем. Подготовка экономики на измор, может быть, не вполне отвечала бы чисто военной подготовке: из-за нее, быть может, пришлось бы отказаться от возможности решить борьбу одним ударом, от следования кратчайшим путем к конечной цели, по примеру великих полководцев. Априорное решение, не считающееся с условиями данной войны, недопустимо. На что послужит подготовка к десятилетней войне, если она настолько пойдет в ущерб первому же нашему военному усилию, что противник, действуя методами сокрушения, сумеет в два-три месяца достигнуть своей политической цели? Если политика потребует молниеносного удара по одному из соседей, то соответственным образом должны быть приняты и экономические решения.

Война не является самоцелью, но ведется в целях возможности заключить затем мир на определенных условиях. Политик, определяя политическую цель войны, должен иметь в виду те позиции на военном, общественном и экономическом фронтах борьбы, захват коих поставит его в выгодные условия для ведения мирных переговоров. Чрезвычайно важно не добиваться на мирных переговорах каких-либо новых преимуществ, а выступать, как сторона, располагающая уже тем, что ей надо, или обладающая дорогим залогом, который может быть обменен на то, что ей нужно. Если бы мировая война закончилась без катастрофы для Германии, последняя могла бы рассчитывать получить все или часть своих колоний в обмен на оккупированную немцами Бельгию.

Особенно важно практическое значение программы требуемых от войны достижений в случае борьбы на измор. Англия в мировую войну затратила сотни тысяч бойцов и громадные материальные средства на непосредственное овладение всеми германскими колониями; и такое решение

больше удовлетворяло чисто английские интересы, чем если бы она избегала траты миллиардов на колониальную войну и направляла те же средства на европейские театры, имея в виду, что участь колоний будет решена победой над германское метрополией и они достанутся без всяких усилии, как спелый плод с дерева. Русский империализм, мечтавший о Босфоре, едва ли стоял политически на правильном пути, полагая, что ключи к Босфору находятся в Берлине, удовлетворяясь обещаниями союзников и не предпринимая непосредственных действий против Босфора. Каждый раз намеченные для этой операции силы отвлекались в общий котел Антанты, на германо-австрийский фронт. С логикой русских действий можно было бы согласиться лишь в том случае, если бы борьба шла на сокрушение. При действительных же условиях мировой войны она лишь иллюстрировала недостаточно яркое представление о преследуемых целях и недостаточное волевое устремление к ним, что характеризует несамостоятельную политическую позицию России в мировой войне.

Крупную роль в истории играют превентивные войны; таковыми являются войны, провоцируемые одним государством в виду того, что усиление соседа угрожает ему в будущем войной, которую придется вести в условиях худших, чем те, которые складываются в настоящий момент. Превентивная война характеризуется, таким образом, положением политической обороны и стратегического наступления. Слабеющий государственный организм Австрии вел такую предупредительную войну против Пьемонта в 1859 г., чтобы помешать объединению Италии, а в 1914 г. против Сербии, чтобы преодолеть разлагавшую Австрию силу великосербского движения. После разгроми Франции в 1870 г. прусский генеральный штаб неоднократно предлагал (в середине семидесятых и восьмидесятых годов) обрушиться на Францию, чтобы не позволить ей оправиться. В 1905 г. граф Шлиффен настаивал на такой превентивной войне, чтобы разгромить Францию, воспользовавшись бессилием России, связанной войной на Дальнем Востоке и революционным движением. Источником войн является, таким образом, не только усиление одних политических группировок, но и остановка роста или ослабление других. Усиление рабочего движения и в частности СССР легко может также поставить буржуазию перед вопросом о превентивной войне.

Превентивные войны имеют особое значение при применении стратегии сокрушения, молниеносные удары которой позволяют быстро изменить положение, до вмешательства других государств. В 1756 г. Фридрих Великий начал Семилетнюю войну, как превентивную, ввиду полученных им сведений о формировании большой коалиции. Но, применяя стратегию измора, он смог лишь оккупировать Саксонию и уничтожить саксонскую армию. Если бы ему была доступна стратегия сокрушения, он сумел бы нанести главному своему врагу — Австрии — смертельный удар, прежде чем вмешались бы Россия и Франция.

Политика определяет важнейший театр войны. Выдвижение тех или иных политических целей не является платоническим напутствием для работы стратегии, но определяет главные линии войны. Всем ясно, что, например, при войне СССР с Польшей, в зависимости от тех или иных политических целей, центр тяжести действий на западе может переложиться с Белоруссии на Украину, и наоборот. Политические соображения имеют в этом отношении несравненно важнейшее значение, чем военно-технические.

Выдвижение определенной политической цели является не только заданием для деятельности вооруженных сил, но и директивой для политической подготовки войны, подготовки, широко охватывающей вопросы внутренней и внешней политики.

Войну ведет верховная власть государства; слишком важны и ответственны решения, которые должно принимать руководство войной, чтобы можно было доверить его какому-либо агенту исполнительной власти.

Наши представления о руководстве извращаются применением термина «верховный главнокомандующий»; мы связываем его с лицом, которому подчиняются действующие армии и флот, и которое объединяет всю власть на театре военных действии. В действительности, такой главнокомандующий не является верховным, так как ему не подчинено руководство внешней и внутреннем политикой и всем тылом действующих армий, поскольку ему не принадлежит вся власть во всем государстве. Стратег-главнокомандующий представляет лишь часть руководства войной; очень важные решения принимаются иногда помимо него, иногда вопреки ему. Полная мощь избранному полководцу, это — устаревшая, впрочем, никогда не отображавшая какой-либо действительности, формула. Никогда нельзя было подчинить военного министра и высших представителей гражданской власти генералу, командующему на театре военных действий, если этот генерал не являлся в то же время монархом.

Необходимо объединить руководство на фронтах политической, экономической и вооруженной борьбы. Необходимо согласовать подготовку к войне на всех этих фронтах. Такая задача по плечу лишь руководящей головке господствующего класса, олицетворяющей в себе наивысшую в государстве политическую компетенцию, осуществляющую верховную власть и привлекающую к своей работе облеченного наибольшим техническим и политическим доверием стратега. Коллектив этой головки является интегральным полководцем. При современных условиях усложнившегося руководства войной трудно мыслить совмещение в одном лице требуемой политической, экономической и стратегической компетенции. Поэтому даже в монархиях интегральный полководец представляется уже коллективом, а не совмещается в одном лице монарха.

В 1870 году таким интегральным полководцем являлся триумвират — король прусский Вильгельм, политик Бисмарк и стратег Мольтке[26]. В мировую войну, с конца 1916 года, кабинет министров во Франции взял в свои руки решение основных вопросов войны, и главнокомандующие испрашивали утверждение им основной линии стратегического поведения. Вопросы междусоюзнической поддержки являлись делом политиков даже больше, чем стратегов. В 1919 году, как видно из статьи Сталина о ленинизме и троцкизме, ЦК коммунистической партии рассматривал и решал такие вопросы, как размер и момент перебросок войск с восточного фронта (Урала) на южный, так как по существу вопрос о необходимых размерах использования успеха над Колчаком и возможностях повременить с отражением наступления Деникина на Харьков—Орел—Москву задевал важнейшие политические интересы и не мог быть решен в пределах одной стратегии. Перенос решения важнейших вопросов ведения войны в руководящий центр диктатуры являлся вполне нормальным.

В настоящее время такая постановка вопроса является общепризнанной. В СССР существует, над военным ведомством, Совет труда и обороны (СТО); в других государствах, в том или другом виде, существуют советы национальной обороны или ячейки, подготовляющие их образование.

Дюпюи, майор французского генерального штаба, приходит от анализа организации демократией руководства войной к смелому выводу[27], что выгодно распределять по штабам лиц, делегированных политической властью, с тем, чтобы они жили в непосредственном контакте с начальниками и солдатами. Так поступало якобинское революционное правительство, и ему не пришлось в этом раскаиваться. В 1870—71 г.г., наверное, можно было бы избежать многих печальных разногласий, если бы гражданские члены турской делегации толклись бы чаще среди старших генералов и наблюдали бы бок-о-бок с последними перипетии борьбы. Дюпюи находит, что так как таланты Наполеона I встречаются лишь как редкое исключение, то в высшем командовании сотрудничество выгоднее единоначалия. Уроки прошлого говорят, что если среди генералов окажется действительно выдающийся военный вождь, он быстро приобретет решающий голос и станет душой всех предприятий.

Этот вывод, сделанный в 1912 г. выдающимся передовым военным теоретиком, в общем был полностью подтвержден ходом событий гражданской войны в СССР в 1918—1920 г.г. Власть должна не только не отрываться от масс, но не отрываться и от командования. Единоначалие, столь уместное в низших и средних командных инстанциях, неосуществимо ныне на верхах руководства войной. Приемы управления в гражданской войне не только представляют удачное разрешение частной проблемы, но заключают в себе и кое-что принципиально положительное.

Конечно, мы не должны задаваться идеалом, проектируя формы организации политического руководства войной; в каждом частном случае нужно искать свой частный, наилучший компромисс. Опыт прошлого учит, что построение удовлетворительного в политическом и в военном отношениях аппарата управления в революционной обстановке дается очень не легко, и что надо приветствовать достижение хотя бы сносных условий сотрудничества.

3.ПЛАН ОХРАНЕНИЯ ВНУТРЕННЕЙ БЕЗОПАСНОСТИ

«Войну можно вести только волей объединенного народа. Поэтому целью государства, взявшегося за оружие, является такое давление на сознание враждебного народа, которое побудило бы последний заставить свое правительство просить мира» [28]. Современная война, захватывающая интересы широких масс враждующих государств, энергично воздействует на сознание отдельных классов и стремится вызвать борьбу за мир в тылу каждой воюющей стороны.

Уже с момента французской революции вопросы внутренней политики играют существенную роль в подготовке к войне. Государство лишь в ограниченной степени может расчитывать на вооруженную силу для поддержки порядка, обеспечения уплаты налогов и исполнения повинностей народными массами в глубоком тылу. Элемент принуждения, наличие в руках государственной власти известной силы, твердая организация надзора и осуществление карательных мероприятий против саботажнических, пораженческих, изменнических и бунтарских настроений, конечно, сохраняет во время войны всю свою силу. Ведомство внутренних дел должно иметь свой мобилизационный план, который должен предусматривать все мероприятия, потребные для поддержания твердого порядка в стране в период, когда огромные массы отрываются от труда в деревне, следуют на сборные пункты для пополнения армий и удваивают численность населения городов, удовлетворяя потребности военной промышленности. Кризис, вызываемый этими сдвигами населения, усугубляется еще пропагандой неприятеля, обостряется деятельностью врагов существующего строя, надеждами, которые имеются у отдельных национальных и классовых группировок на признание своих интересов в момент, когда господствующий класс изнемогает под тяжестью войны. Необходимо основательно продумать все мероприятия по поддержанию порядка на путях сообщения, по учету всех сомнительных элементов, по борьбе с дезертирством, по борьбе с неприятельской контрразведкой и пропагандой, по цензуре и т. д., а также, если требуется, по замещению выбывающих на войну воинских частей особыми (формированиями из надежных элементов[29]) или усилением органов милиции.

Параллельно с изготовкой к борьбе на внутреннем фронте, план внутренней безопасности должен включать и программу политико-просветительной работы, которая должна развернуться весьма широко. Однако никакая политическая агитация не будет действительна, если она не будет опираться на здоровую внутреннюю политику, не изолирующую господствующий при советском строе рабочий класс от крестьянства, а открывающую возможность тесной смычки с последним.

Значение здоровой внутренней политики для ведения войны сознавалось уже в древности. Мы видим в историке Полибии великого мыслителя, так как в своей истории Рима он относит описание римской конституции к величайшему военному кризису, пережитому римской республикой — конституция вставлена в рамки второй пунической войны и излагается непосредственно за главой о Каннах — этом тягчайшем военном ударе, постигшем Рим. И действительно, не в свете ли испытания каннского потрясения и энергичных действий Ганнибала, расчитанных на разложение римского государства, ярче всего обрисовывается внутренняя добротность политической постройки Рима? Если задачи отдельных экономических мероприятий заключаются в том, чтобы создать в государстве боеспособный экономический организм, то задача внутренней политики в целом — создать такое политическое целое, которое выдержало бы тяжелые испытания на классовом и национальном фронтах войны.

Значение внутренней политики выступает особенно ясно в моменты военных неудач, когда военные действия переносятся в глубь нашей территории При тяжелых неудачах стратегия становится явной производной от политики. Поэтому мы и обратим наше внимание на глубокие вторжения Наполеона в Пруссию и Россию.

После иенского погрома выдающийся политик Штейн провел, как первую меру по подготовке новой борьбы Пруссии с Наполеоном, освобождение помещичьих крестьян в Пруссии от крепостной зависимости. Действительно, сохраняя крепостной строй, Пруссия была бы бессильна против Наполеона, так как последний, при новой войне, мог выбросить лозунг распространения на Пруссию завоеваний французской революции, и мудрено было бы заставить прусских крестьян жертвовать своей жизнью за сохранение крепостного права.

Аналогичные условия существовали в России в 1812 г. Из всех войн, веденных старой Россией, эта «отечественная» война резко выделяется страхом господствующего класса перед новой пугачевщиной, которая могла бы явиться следствием включения Наполеоном в программу войны революционных лозунгов. Наполеона русское дворянство возненавидело за свой страх перед возможным его обращением к русским крепостным. Однако, стареющий Наполеон в 1812 г. уже утратил свое политическое дарование, и упустил этот огромный козырь под влиянием личного переживания реакционных настроений и не оправдавшихся надежд справиться с задачами войны исключительно силами вооруженного фронта[30].

Значение тыла, а вместе с ним и внутренней политики, в настоящее время, по сравнению с прошлым, сильно возросло; его влияние увеличилось, и умножились испытываемые ими во время войны напасти. Тыл теперь часто поддается первым разложению. Плохие сообщения, исключительно по грунтовым дорогам, ограничивали ранее опустошения войны непосредственными окрестностями района пребывания войск. Теперь же железные дороги выкачивают на фронт из страны все средства, и расширяют район дороговизны и голодовки от театра войны до государства в целом. Авиация, радиотелеграф, необходимость беспрерывного пополнения огромных масс на фронте, условия питания их военным снаряжением, отпуска из действующих армий на родину, которые ранее были неизвестны — все это ныне сближает фронт с тылом. Успех на войне ныне возможем лишь при высокой дисциплине тыла. Ныне армия, как чувствительнейший сейсмограф, реагирует на малейшие экономические, социальные, политические сдвиги в тылу. Поддержание дисциплины в армии ложится в первую очередь, помимо сознательности солдат, на кадры армии — ее командный состав. Поддержание дисциплины тыла — дело кадров народа, органов его гражданской власти.

В новейшей русской истории внутренняя политика имела роковое влияние на проявления внешней русской силы. 11 апреля 1878 года буржуазные присяжные, судившие Веру Засулич за покушение на петербургского градоначальника, вынесли оправдательный вердикт. Из него следовало, что государственность царской России в борьбе с революционным движением не может рассчитывать на поддержку даже буржуазии. При таких условиях военную мощь старой России не приходилось уже мерить числом штыков, содержимых в армии. Бисмарк на Берлинском конгрессе первый учел этот признак слабости России, который выделялся тем ярче, что лорд Биконсфильд, представлявший противную сторону, поддерживался в этот момент обостренным шовинизмом широких английских масс; в этот момент в Англии как раз народились джингоисты, т.е. истинно английские люди. Вытекавшая из оправдания Веры Засулич внутренняя слабость России явилась последним толчком, принудившим Бисмарка отказаться от безусловной поддержки России, и заставила русских уступить Англии по важнейшим вопросам; Бисмарк же, хотя и невысоко котировавший прочность австро-венгерского государства, все же оценил его выше подгнившего русского строя и предпочел от традиционной политики поддержания русской дружбы перейти к политике, основанной на союзе с Австро-Венгрией. Основание Тройственного союза находится в непосредственном связи с позицией русской буржуазии по отношению к революционному движению[31].

Авантюрой многие писатели называют такую войну, в которой стратег не заботится в достаточной степени о безопасности своих сообщений с базой и подвергает армию, таким образом, крупному риску. Мы же считаем авантюрой такую войну, которая недостаточно подготовлена в политическом отношении, не базируется на сознании масс, и представляет своего рода бланкизм (в упрощенном смысле этого понятия) во внешней политике. Если мирные наклонности Александра III объясняются такой же, как у Бисмарка, оценкой внутреннего положения России, то этого сознания в достаточной степени не было у Николая II. Русско-японская война 1904-5 г.г. была с русской стороны совершенно не подготовлена в политическом отношении, и могла привести лишь к весне Святополк-Мирского, а затем к первой русской революции. Ошибки политики продолжались и в стратегии. Цусима являлась такой же авантюрой, как Седан, — попыткой сделать последнюю ставку, чтобы побороть внутренние затруднения. Мы, вероятно, слишком строго осуждаем Куропаткина, как стратега, забывая о гнилом политическом базисе, на котором ему приходилось руководить войной[32].

Перед мировой войной известный лидер правых в Государственном Совете, Дурново, анализируя классовые группировки царской России, пришел к совершенно правильному выводу, что соображения внутренней политики должны удерживать Россию от решения вступить в войну, так как результатом последней может быть только торжество самых крайних течений и революция, доведенная до логического ее конца. Наша готовность дипломатическая к войне была превосходна, финансовая и военная — весьма сносная, но во внутренно-политическом отношении мы были совершенно не готовы; удивительным является не революция 1917 года, а запоздание ее на два года.

Внутренняя политическая подготовка государства должна быть такова, чтобы оно могло бы пережить всю войну без существенных сдвигов. Если можно предвидеть необходимость известных уступок отдельным классам или группировкам в случае затяжной войны, то эти уступки несравненно выгоднее сделать заранее.

Франц-Иосиф, готовясь после поражения 1866 г. отомстить Пруссии, прежде всего обратил внимание на опасность, могущую грозить монархии от венгерской революции в момент кризиса на театре военных действии. Не как последствие проигранной войны, а как подготовка новой, как обеспечение политического тыла, явилась дарованная Франц-Иосифом дуалистическая конституция, согласно которой венгры получали свою государственность на территории, на которой, кроме венгров, жило равное им количество славян и румын. Это было разоружение национального упорства венгров огромной жертвой со стороны австрийской государственности. Однако, Седан подтвердил Кениггрец и немедленно использовать подготовку государства в отношении внутренней политики к войне не пришлось[33].

Нельзя руководствоваться исключительно оборонительными соображениями; внутренняя политика имеет свой активный, наступательный фронт, в особенности в революционную эпоху. Революционная организация ирреденты, утверждение внутри государства лозунгов, которые могут найти широкий отклик за границей, соответственная классовая политика, достигнутые ступени экономического благосостояния — все эго является одним из важнейших условий ведения войны и создаст могущественные рычаги для давления на сознание населения враждебных государств. Внутренняя политика каждого государства должна рассматриваться и с точки зрения создания здоровой основы в государстве для агитации и пропаганды за рубежом. Только такая основа может дать силу и реальное значение «бумажной войне», которая всегда в истории сопровождала действия с оружием в руках.

Война выдвигает перед внутренней политикой ряд задач, неразрешение коих может подорвать возможность военного успеха[34]. Продовольственный, квартирный, топливный, транспортный вопросы необычайно обостряются. Придется временно отказаться от восьмичасового рабочего дня и приостановить действие кодекса о труде. Придется повысить интенсивность и продолжительность работы, уменьшив реальную заработную плату. Предъявление требований к массам, обречение их на каторжный труд, лишение их сносных условий существования должны будут итти параллельно с борьбой за эти самые массы, за их сознание, за их верность лозунгам борьбы. И, несомненно, эта борьба за массы в тылу каждого государства будет иметь не односторонний, а двусторонний характер. Голод из-за уменьшенного пайка будет обостряться нашептыванием неприятельской агитации[35].

Будущие войны будут происходить, несомненно, в атмосфере очень острой классовой борьбы, которая создаст во всех государствах, принимающих участие в борьбе, более или менее сильные пораженческие группировки. Значение внутренней политики поэтому возрастет еще в большей степени[36].

4.ЭКОНОМИЧЕСКИЙ ПЛАН ВОЙНЫ

Экономические цели войны подчиняют себе усилия на всех фронтах борьбы, образовавшихся в войне. Здесь будет итти речь лишь об экономическом фронте и его задачах. Они непременно включают оборонительные элементы — возможно широкое удовлетворение потребностей, порожденных ведением военных действий, и сохранение работоспособности тыла, представляемого, за исключением вооруженных сил, всем государством; но задачи экономического фронта могут включать и элементы наступления, более или менее развитого, стремящегося к нанесению ударов неприятельской экономике.

Экономическое оружие обоюдоостро, и часто наносит одновременно себе такие же раны, как и противнику. Мы это говорим не в смысле широкой экономической философии, например, в том, что конкуренты Германии, разгромив последнюю, потеряли свою лучшую покупательницу.

Надо каждый раз основательно взвесить, чьи потери от развития враждебных действии будут серьезнее и иметь более решающее влияние на исход войны. Германия в мировую войну запретила вывоз во враждебные страны, через посредство нейтральных стран, своих анилиновых красок и медикаментов. Конечно, текстильная промышленность Антанты почувствовала известные затруднения, английские ситцы временно стали удивительно линючими; врачи, прописывая рецепты, стали испытывать некоторые затруднения; но, в общем, мероприятия Германии не нанесли ли больше ущерба ей самой, подорвав ее монопольное положение в этих отраслях промышленности и лишив ее на время войны выгодных статей вывоза?

Каждое экономическое наступление вызывает к жизни противодействующие силы. Нельзя отрицать известного воодушевления, с которым различные классы русского народа отнеслись в 1914 году к началу войны с Германией. Между тем, войне предшествовали полуторавековые мирные соседские отношения. Мы объясняем это воодушевление тем, что Россия с XVIII века представляла поле наступления немецкого капитала, труда и культуры. Русская буржуазия таила зависть к более дельной германской буржуазии, к преуспевающему в России немецкому фабриканту или булочнику. Помещики жаловались на высокие хлебные пошлины, проведенные немецкими аграриями, крестьяне думали о дележе земель немцев-помещиков и колонистов. Германофобские чувства охватили даже значительную часть интеллигенции. Один из учеников Дельбрюка[37], петроградский профессор истории Митрофанов, излил своему наставнику перед самой войной очень широко распространенные в русской провинции враждебные немцам мелкобуржуазные настроения. Родина славянофильского шовинизма, Чехия, не пропиталась ли она враждой к Германии еще в XV веке из-за попыток колонизации ее немцами?

Чтобы помешать поставкам Соединенными Штатами военного снаряжения Антанте, Германия попыталась организовать в Америке, в широких размерах, саботаж; устраивались несчастные случаи на заводах, перекупалось необходимое для них сырье, производился умышленно брак, среди рабочих сеялось возбуждение. Германия связалась с ближайшим недругом Соединенных Штатов — слабой Мексикой. Эта неумная политика привела к тому, что Германия скомпрометировала 20 миллионов граждан Соединенных Штатов, немцев по национальности; им пришлось доказывать, что они американцы, а не немцы и презирают немецкие способы борьбы. Результатом было то, что 20 миллионов немцев потеряли возможность проявлять какую-либо политическую активность и не могли возвысить свой голос против вступления Соединенных Штатов в войну с Германией. Немецкая экономическая активность дала только лишнее оружие врагам. Вильсон, объявляя войну своим посланием 2-го апреля 1917 г., мог сослаться: «прусское самодержавие повсюду затеяло преступные интриги против нашей промышленности и нашей торговли. Его интриги едва не посеяли смуту в нашей стране».

Вполне возможно, что экономическое наступление не представит выгод ни для одной из воюющих сторон, и военные действия будут развиваться без параллельных схваток на экономическом фронте. Такова была война в 1870 году: слабейшая в экономическом отношении Пруссия ограничивалась действиями на вооруженном фронте, а богатая Франция не могла обострять экономической борьбы, так как ее военные дела шли плохо, и в руках немцев находились ценные залоги.

Точно так же, со стороны слабых экономически России и Италии было разумно не обострять в течение мировой войны экономической борьбы с Германией. Момент возникновения экономического фронта относится здесь не к началу войны, а к более поздним периодам. Еще осенью 1915 г. в Петрограде спокойно проживало 250.000 немцев, наполовину германских подданных, продолжая свои торговые и промышленные дела; через Скандинавию русская торговля с Германией неофициально продолжалась. Для царского правительства начинать внутри России травлю немцев было политически невыгодно. Но этого добивалась Антанта, добивалась московская буржуазия, видевшая конкуренцию себе в немецкой контрабанде и в немецких дельцах внутри России. Начало было положено погромом немецких магазинов в Москве весной 1915 г., затем началось преследование немецких товаров, высылка лиц немецкой национальности, секвестр их собственности и т.д. Все эти меры весьма ускорили гибель старого режима.

Италия 23 мая 1915 года объявила войну Австро-Венгрии, но не Германии, с последней она осталась в торговых отношениях, так как нуждалась в подвижном составе для железных дорог и в угле, которые поставляла ей Германия. Только через 15 месяцев, под жестоким давлением Антанты, в надежде на скорый конец войны (момент выступления Румынии) и дабы получить право на участие в контрибуции, которую будет платить Германия, Италия вступила в борьбу с Германией и на экономическом фронте, объявив последней войну. Таким образом, и во времени и в пространстве экономическая борьба может не совпадать с вооруженной борьбой.

Надо помнить, однако, что не всегда в нашей власти будет уклониться от действий на экономическом фронте; на удары противника придется отвечать соответственными мероприятиями. Экономическое оружие приобретает особенное значение, если война складывается на измор. К нему всегда особенно охотно обращаются капиталистически сильные англосаксонские государства. В будущем войны, по-видимому, будут сопровождаться такими же ужасными экономическими схватками, как борьба Наполеона I с Англией (континентальная система), или война Севера и Юга Соединенных Штатов (голодное удушье Юга), или же последняя мировая война. Чем слабее государство в экономическом отношении, тем больше внимания надлежит уделять экономическому фронту, чтобы он не оказался прорванным.

Старая стратегическая мудрость ограничивала объем планов кампании моментом решительного столкновения. Считалось чистой предвзятостью сколько-нибудь подробно разрабатывать дальнейшие действия, так как, де, на другой день после исхода решительного столкновения придется действовать в совершенно новой обстановке. Таким образом, план кампании подробно разрабатывал лишь подготовительные операции, занятие исходного положения к решительным действиям.

Еще большую ограниченность, еще больший перенос центра тяжести на разработку подготовительных мероприятии следует рекомендовать для разработки экономического плана, так как экономический фронт войны не является самодовлеющим, и тот или иной оборот военных действий может совершенно изменить и требования, предъявляемые к экономике, и обстановку, в которой она будет их выполнять.

Однако, экономический план не должен представлять только простой перечень целей экономической подготовки; если нельзя выступать с пророчеством относительно действительного хода событий или нагромоздить предпосылки на предпосылки (если на если), то экономический план все же должен намечать такую линию экономического поведения, которая не привела бы нас в тупик ни при каких возможных вариантах.

План должен основываться исключительно на действительности. Составлению его должно предшествовать всестороннее изучение своих и неприятельских экономических сил. Нужна дельная постановка экономической статистики, дополнительные исследования об экономических возможностях, экономическая разведка. Последняя должна охватывать не только возможных противников, но и все передовые в экономическом отношении страны, так как условия мировой экономики должны быть ясны для составителя экономического плана войны. Экономическая разведка является нормальным долгом агентов консульской службы или торговых представительств государства. Консулы Соединенных Штатов известны своей склонностью к применению при этом приемов тайной агентуры и шпионажа. Знаменательно, что председателем «Ара» являлось лицо, занимавшее видный пост в американской контрразведке.

Оценка наших и неприятельских экономических сил должна привести, в связи с имеющимися указаниями о политической цели войны, к выдвижению определенных задач для экономического фронта и указанию средств для их разрешения, к подсчету минимальной экономической базы, требуемой для ведения войны. Отсюда будут уже вытекать все указания: 1) по регулировке развития народного хозяйства для достижения необходимых результатов; проведение этих указаний в жизнь составляет основную задачу экономической политики; 2) по подготовке транспорта и 3) по подготовке финансовой и экономической мобилизации.

Для разработки военной стороны плана войны крайне желательно, чтобы экономический план содержал соображения по вопросам: какой период времени потребует экономическая мобилизация страны, какие пределы намечаются для производительности военной промышленности и в течение какого периода возможно поддерживать работу полным ходом, до неизбежного понижения производительности, связанного с общим экономическим истощением страны. Самые грубые, приближенные суждения по этим вопросам в отношении как нас, так и возможных противников представляют большую ценность для уяснения характера предстоящей войны.

Вопрос о задачах по созданию боеспособной экономики мы уже затрагивали выше в главе о политике; теперь остановимся на транспорте и подготовке мобилизации.

Эстония может, не прибегая к железным дорогам, предупредить нас в оперативном развертывании, так как в течение одной недели можно пешком без труда пройти всю Эстонию из конца в конец.

Если малое государство может вести войну, находясь не в слишком большой зависимости от состояния своего транспорта, то для обороноспособности большого государства состояние его транспортных возможностей чрезвычайно характерно. И, поскольку средства для ведения войны приходится собирать со всей территории, важно не ограничивать подготовку сети железных и шоссейных путей исключительно путями для переброски войск в район развертывания. Перед мировой войной французы настаивали на проведении Россией четырехколейной магистрали Орел—Седлец, так как они были заинтересованы в максимальном ускорении русского сосредоточения: между тем, условия ведения Россией большой войны требовали установления прочной железнодорожной связи с портами Ледовитого океана — проведения Мурманской железной дороги, и перешивки на широкую колею Архангельской. Тогда как развитие путей сообщений на театре войны отвечает, прежде всего, стратегии сокрушения, общее улучшение условий транспорта особенно важно для длительной борьбы — на измор.

Какое экономическое бессилие страны вытекает из бездорожья, можно видеть из следующих примеров, заимствованных из жизни французских колоний в мировую войну. На Берегу Слоновой Кости французы заготовили 250 тысяч пудов злаков (4200 тонн). Переброска их на морской берег потребовала мобилизации 125 тысяч негров-носильщиков, затративших в общей сложности два миллиона пятьсот тысяч рабочих дней. Вследствие сырого климата, отсутствия складочных помещений и запоздания подачи парохода под нагрузку заготовленные злаки большей частью сгнили. Французский Судан мог бы легко поставить 3.600.000 пудов (60 тысяч тонн) зерна. План транспорта зерна заключался в следующем: постройка 30 сушильных печей, 20 промежуточных складов, приобретение 1 миллиона мешков, значительного числа веялок, наем 50 присяжных весовщиков, заготовление 60 тысяч мешков из козьих шкур для перевозки хлеба в челноках, постройка 300 челноков (пирог) подъемной силой от 1 до 8 тонн для сбора зерна с берегов Нигера; третью часть пришлось бы доставлять от пунктов закупки к реке на носильщиках, в среднем на расстояние 200 километров, что потребовало бы 4 миллиона рабочих дней негров-носильщиков. В этот подсчет не входит работа негров по переноске зерна в центры закупки и доставка хлеба на челноках к железной дороге[38]. Ясно, что от такой хлопотливой и дорогой заготовки хлеба откажется всякое не умирающее с голоду государство.

Если французские колонии в мировую войну дали Франции только 600 тысяч солдат и 200 тысяч рабочих, и население их приняло участие в боевых действиях в 10—20 раз меньше, чем население Франции, то это объясняется отнюдь не отсутствием желания французского правительства более широко эксплоатировать цветное население колоний и не отсутствием возможности произвести на него более сильный нажим, а отсутствием средств связи и транспорта, расстоянием во много сотен километров от жилищ туземцев до приемных пунктов и от последних до портов или железнодорожных станции; организовать движение по ним туземцев во многих случаях оказалось чрезвычайно трудно.

Даже сеть путей самой Франции, так тщательно развивавшаяся в течение столетий, оказалась не в силах справиться сама с обслуживанием фронта. Чтобы справиться с доставкой снабжения английской армии, достигавшего в иные месяцы 20 миллионов пудов груза, пришлось заимствовать в Англии 49 тысяч вагонов, соответственное количество паровозов с обслуживающим персоналом, одну железнодорожную дивизию; перевозка американской армии от берегов Атлантического океана в Лотарингию потребовала гигантских мероприятий по расширению французских портов, постройки гигантских барачных помещений и складов для прибывающих войск и грузов, расширения станций, проложения новых линий и развития существующих; осенью 1918 г. прибывало около 250.000 человек и 25 миллионов пудов грузов ежемесячно, а весной 1919 г. снабжение американской армии должно было вырасти вдвое и потребовать для своего обслуживания 100 тысяч технических железнодорожных агентов, коих во Франции не было и которых обещали дать американцы (успело прибыть только 30 тысяч). Подвижной состав должны были доставить американцы ежемесячными порциями по 268 паровозов и 7550 тридцатитонных вагонов. Союзники должны были усилить работоспособность французских станций, уложив на них 6 тысяч километров путей. Самим французам пришлось в течение 4 лет войны провести 8420 километров новых путей, т.е. выполнить, приблизительно, объем нормального десятилетнего строительства. Не только в России, но и в богатой Франции, располагавшей возможностями внешней торговли, для строительства новых железных дорог пришлось обратиться, за неимением транспорта и отвлечением тяжелой промышленности на производство вооружения, к методу тришкина кафтана и разобрать 1300 километров путей и 670 стрелок на ранее построенных железных дорогах. Процент больных паровозов увеличился в полтора раза.

Большое государство нуждается теперь в 100—200 поездах ежедневно для снабжения своего фронта, тогда как еще в 1870 году три немецкие армии удовлетворялись 1—2 поездами ежедневно каждая, и только перевозка осадного парка требовала от железных дорог большей работы.

В современных же условиях вес четырехдневной порции огнестрельных припасов для армии, которая атакует укрепленный фронт и богато снабжена тяжелой артиллерией, требует подъемной силы 60—80 железнодорожных поездов. Даже при бедных нормах артиллерии и ее снабжения число поездов достигает 30. Если бои получат материальный характер, то развитие их на фронте одной армии потребует 7—10 поездов с огнестрельными припасами ежедневно. При позиционном затишьи фронт требует до 1,5 поездов на дивизию ежедневно, а в период боев — до 4 поездов на дивизию.

Но теперь, сверх того, и маневрирование перешло на железнодорожные линии: в течение войны многократно требуется производство нового оперативного развертывания, с ежедневной подачей до 300 и более поездов, чтобы в три-четыре дня перебросить на важное направление 3—4 десятка дивизий. Неспособность русских войск и русских железных дорог к таким быстрым новым развертываниям объясняет во многом неудачу наших оборонительных действий весной и летом 1915 г.

Подогнать движения, исполняемые походным порядком, можно, форсируя силы людского и конского состава. Но форсирование железнодорожного маневра имеет, в условиях железнодорожной сети, весьма тесные пределы. На помощь Самсонову подкрепления перебрасывались по одноколейной железной дороге на Млаву, с движением в одну сторону и со сбрасыванием с рельс части подвижного состава, загромождавшего головной участок. Беспорядок и убытки получались большие, а выигрыш — ничтожный.

Но эта гигантская работа железных дорог по обслуживании фронта составляет далеко не все. Многие раньше представляли себе войну, как картину общей безработицы тыла, ожидающего конца войны, остановку всей торговой и промышленной жизни страны. На самом деле, картина получается совершенно обратная; чтобы иметь возможность поддержать фронт, тыл должен развить лихорадочную промышленную деятельность.

Население городов не только не остается без работы, но почти удваивает ее. Многое приходится строить и создавать заново. Многое приходится везти с гораздо большего удаления, так как ближайшие источники зерна, сырья или товара оказываются исчерпанными. Морские каботажные перевозки приходится заменять железнодорожными. Приходится организовывать эксплоатацию дальних источников, от которой в мирное время удерживали хозяйственные соображения. В результате и количество пассажиров, и количество грузов, и длина их пробега по железным дорогам значительно увеличиваются. Если для Франции, с сильно развитым довоенным железнодорожным движением, мировая война увеличила нагрузку железных дорог, не считая фронтового движения, на 40%, то в СССР можно ожидать развития требований на перевозки по железным дорогам с началом войны не менее, как на 60%.

Как ни выгодно движение грузовых автомобилей по шоссе, по сравнению с гужевой тягой по проселкам, оно неизмеримо расточительнее по сравнению с ширококолейной железной дорогой. Само содержание шоссе в порядке, при максимальном развитии движения по нем тяжелых автомобилей, требует почти такой же рабочей силы, как постройка большой двухколейной железной дороги, и доставки для ремонта такого же груза материалов, какого требует строительство железной дороги. Под Верденом ремонт обслуживавшего питание фронта «священного» шоссе требовал 8.400 рабочих и 2.300 куб. метров щебня в день. А 6.400 рабочих плюс 8 железнодорожных рот в течение трех месяцев построили железную дорогу на две широкие колеи, рассчитанную на 24 пары поездов, протяжением в 60 километров. Заранее построенная железная дорога сделала бы излишней толкучку на «священном» шоссе.

В отношении личного состава транспорт по железной дороге в 10 раз более экономен, чем перевозка автомобилями. И такое соотношение верно уже для коротких расстояний перевозок, не дальше 60—80 километров, далее оно складывается все более невыгодно для автомобиля; свыше 150 километров автомобиль является уже весьма не экономным средством. Все 120 тысяч автомобилей с их армией в 250 тысяч шоферов, обслуживавшие западный фронт Антанты на удалении в триста километров, могли бы заменить работу лишь одной железнодорожной магистрали.

Так как широкая колея в 4 раза экономичнее в отношении людского труда по сравнению с узкой колеей, то она особенно важна для организации транспорта на обширной территории экономически бедного государства.

Экономика войны требует максимального развития железных дорог Европейский масштаб, а не только наш советский, более уже не отвечает требованиям войны, необходимо брать пример с Соединенных Штатов, с их тридцатитонными товарными вагонами, более длинными поездами, вдвое большей скоростью товарного движения и самыми низкими тарифами в мире[39].

Внутренние водные пути являются могучим резервом, нужна такая их организация, которая позволила бы им в течение войны широчайшим образом пойти на помощь железным дорогам в разрешении непосильных для последних задач. Дунай и сеть германских и французских каналов играли в экономике мировой войны крупнейшую роль. Они позволяли в тылу разгружать железные дороги от многих задач (часть движения сельскохозяйственных продуктов в Германии с востока на запад, значительная часть перебросок каменного угля, вывоз из Румынии по Дунаю нефти и хлеба); но они также часто доставляли до самой линии фронта грузы цемента, щебня, леса и топлива; если были подстреленные при работе снабжения паровозы, то были и подбитые при исполнении служебных обязанностей мелкие буксирные пароходы.

Крупнейшее значение имеет и организация в стране гужевого и автомобильного транспорта.

Мобилизации вырвут из пользования населения многие тысячи автомобилей и полтора—два миллиона лучших лошадей[40], оставив на нем полностью сельскохозяйственные задания и увеличив втрое потребности городов и промышленности. Угроза экономике страны особенно обострится, если на фронте не будет достаточного ухода за животными, и они будут падать после короткой службы. Рекорд падежа принадлежит английской армии, действовавшей в Восточной Африке против Леттов-Форбека. В английской армии состояло при наступлении в разное время от 12 до 20 тысяч упряжных животных. Из их числа ежемесячно падало три тысячи лошадей и три тысячи мулов, в среднем; быки падали чаще: за три недели, однажды, пало 4.500 быков; бык служил не более шести недель, мул — 2 месяцев; ослы, которых запрягали в повозку по 16, были несколько более стойкими. В общем, за 14 месяцев, к маю 1917 года, потери в животных превышали 100.000 голов, т.е. превосходили в 6 раз штатный состав. Автомобили служили в среднем шесть месяцев, поглощали за это время 100% запасных частей, вместо l0% европейской нормы, и 600% рессор, после чего выкидывались[41]. Причинами были муха це-це, хищники, грубое африканское сено, плохие дороги, но прежде всего — плохой уход за животными и дурные качества шоферов-китайцев и негров. В 1917 г., хотя муха це-це в России не родилась, падеж лошадей на фронте вырос во много раз против нормы. Статистика гражданской войны также показала бы, если бы велась, чрезвычайное мотовство по отношению к коневым богатствам страны.

Побороть вытекающие затруднения можно лишь путем жесточайшей дисциплины, крайней экономии в снабжении армии транспортами и в штатной организации обоза, надо отказаться от привычки иметь транспортные средства на всякий случай и беспощадно бороться с обрастанием войск нештатным обозом. Вместе с этим необходимо воспитать в населении и армии культурный расчет, понимание выгоды регулярной починки мостов и дорог, которая дает величайшую экономию в гужевых транспортных средствах[42].

В русских условиях, конечно, придется вовсе отказаться от маневрирования на автомобилях. Для переброски дивизии без обоза и лошадей, в вовсе небоеспособном состоянии, требуется до 600 грузовиков и очень хорошее шоссе. Чтобы захватить важнейшую часть обоза, хотя бы немного зарядных ящиков и самое ограниченное количество лошадей — по 4 на орудие и 2 — на зарядной ящик, — надо 1.100 грузовиков. Считая по 30 метров на автомобиль, получаем кишку в 33 километра длиной; малейшее недоразумение на шоссе остановит и расстроит ее движение. Роскошь перевозки лошадей на автомобилях нам, безусловно, не доступна; маневрирование на автомобилях даже на Западе получит значение не как условие комфорта, а как боевое средство лишь при замене в артиллерии и в станковых пулеметах лошадиной тяги механической. Сказанное, конечно, не исключает возможности использования автомобилей и подвод для мелких отрядов, поддерживающих порядок в оккупированных областях и ведущих борьбу с отдельными бандами[43].

Состояние транспорта как элемента экономической подготовки к войне нам представляется имеющим для такого большого государства, как СССР, несравненно большее значение, чем какие-либо финансовые успехи, до достижения твердой денежной системы включительно. Фридрих Великий уделял величайшее внимание постройке каналов, Наполеон I — проведению шоссе, Мольтке — организации железнодорожной сети. В нашу эпоху вопросы транспорта остались не менее острыми, ввиду необычайного объема требуемых войной средств. Быть может, подсчет тех усилий, которые может дать наш транспорт, следовало бы положить в основу экономического плана; необходимы, с одной стороны, большие усилия на дальнейшее развитие транспорта, а с другой стороны, уяснение предела экономической мобилизации, который не может быть превзойден при данном состоянии транспорта.

Стоимость войны, при явной тенденции к повышению по мере усложнения военной техники, представляет резкие колебания. 20 золотых франков в день на мобилизованного, это — современный минимум военных издержек буржуазного государства. Если приходится вести войну на значительном удалении (осада Севастополя), то стоимость ее имеет наклонность к возрастанию на 50%, вследствие больших транспортных расходов и необходимости оборудовать новую базу. Для такого большого государства, как Россия, издержки всегда были выше нормального уровня, из-за необходимости собирать силы и средства с громадной территории и связанных с этим значительных прогулов. Если война получает позиционный характер, то непосредственные издержки увеличиваются вдвое, вследствие меньшего использования местных средств и материального характера, приобретаемого вооруженной борьбой.

Но особенно увеличиваются военные издержки при недостаточной мирной подготовке. Наименее экономично всегда вели войну Соединенные Штаты, содержавшие до мировой войны лишь ничтожную армию. Им приходилось и в 1861—1865 г.г. и в 1917—1918 г.г. сразу заказывать и создавать все военное оборудование: ружья, патроны, шинели, лагери, уставы и тактические учебники, командные школы, обоз и лошадей, манежи для обучения верховой езды, стрельбища. Заказы, закупки, строительство приходилось организовывать в атмосфере чрезвычайных расценок. Приходилось приглашать поставщиков, которые, получив заказ, еще должны были строить заводы и собирать рабочих, чтобы их выполнить. Торговаться с этими поставщиками приходилось импровизированному, не сработавшемуся, малоопытному административному составу, имевшему такое же отдаленное представление, как и поставщики, о технических условиях, которым должно удовлетворять заказываемое снаряжение. И так как никаких запасов у военного ведомства не было, а нужда в них была острая, то не приходилось ни уклоняться от несолидных предложений, ни защищать интересы казны. Да и не имелось масштаба правильных расценок, которым можно было бы руководствоваться при обуздании хищнических аппетитов. Отсюда — в мировую войну день пребывания американского солдата на фронте во Франции стоил в 50 раз дороже пребывания европейского бойца. Конечно, американцы сделали капитальные затраты, а дрались очень недолго, и только половина их солдат была перевезена во Францию; тем не менее, необходимость для каждого государства оплатить, в случае войны, всю произведенную им в мирное время на военном бюджете экономию в десятикратном размере, ясна.

Когда работа на оборону ведется промышленностью в мирное время, имеются детальные чертежи, готовые образцы, лекала, производственные традиции, определенные мирные расценки, — тогда снаряжение в течение самой войны может изготовляться и гораздо скорее, и в большем масштабе, и лучшего качества, и более дешево. Поставка военному ведомству теряет характер авантюры.

Военный бюджет должен являться средством не только для подготовки могущественной армии, но и для понижения издержек будущей войны. Он должен обеспечить государству и капитальное оборудование на случай войны, и мобилизационные запасы, и значительные массы обученных в населении, дабы уменьшить в случае войны прогул на обучение в запасных частях, отрывающий в самое горячее время миллионы рабочих рук и от фронта и от работы в тылу.

Наличие мобилизационных запасов снаряжения удовлетворить современные требования войны, конечно, не может полностью, как это было еще 50 лет тому назад; то, что было изготовлено промышленностью в течение самой мировой войны, порой в десятки раз превзошло мирные запасы. Однако, необходимо, чтобы склады военного ведомства к началу войны не пустовали; наполнение их воспитает военную промышленность; они необходимы, чтобы выиграть время на мобилизацию промышленности и на приступ ее к работе полным ходом. Наличие их должно обеспечить, в случае необходимости, осуществление сокрушительного удара. Не имея запасов, придется стать на путь очень скользких мероприятий, до покупок дорогой и сомнительной заграничной контрабанды включительно.

Характеризовать военный бюджет следует процентом его, обращенным на заготовку мобилизационных запасов и капитальное оборудование (вооружение, фортификационные работы, связь и проч.). Эта часть бюджета может колебаться от -10% (израсходование в мирное время мобилизационных запасов обмундирования, патронов и т.д.) до +70% всего военного бюджета. В царской России она достигала 37%. Производительность расхода остальной части бюджета следует измерить количеством уволенных за год в запас обученных красноармейцев (и прошедших обучение на территориальных сборах) и качеством их подготовки. Современная армия есть школа, судить о ней следует по выпускам ее учеников.

Выгодные соотношения в военном бюджете могут сложиться лишь при достаточном его размере, так как нищенский бюджет, естественно, будет поглощаться кадровым составом без производительного остатка. При надлежащем распределении военного бюджета экономические перспективы войны складываются несравненно благоприятнее[44].

Фридрих Великий содержал в крепостях в мирное время два десятка миллионов пудов зерна, что обеспечивало хлебом и овсом его двухсоттысячную армию на три года, и хранил запас серебра в размере трехлетней потребности войск в жалованьи; он мог себя считать экономически подготовленным к войне.

Война ведется частью за счет отложенных для нее запасов, а частью за счет средств, взятых из народного хозяйства в течение самой войны. Запасы могут быть отложены как военным, так и другими ведомствами (например, двухмесячный мобилизационный запас топлива на железных дорогах, запасы заграничного сырья и оборудования в промышленности). По мере развития производительных сил и увеличения сложности техники наблюдается тенденция к умалению значения заранее заготовленных запасов и к подчеркиванию значения экономических усилий, сделанных в течение самой войны.

Для Германии, Франции, России 1 месяц мировой войны обходился в 800— 1500 мил. зол. руб. Нужные для войны средства могут быть добыты из народного хозяйства различными путями: 1) путем отказа от помещения излишков народного дохода над расходами в новые капитальные затраты — постройку жилищной площади, новых фабрик, новых дорог, устройство электрификации, организацию новых предприятий, размещение капитала за границей; 2) путем реализации за границей запасов золота, валюты или от заключения заграничного займа; 3) путем постепенного изъятия вложенного в народное хозяйство капитала, которое достигается посредством экономии на ремонте помещений и оборудования, сокращения оборотных средств; 4) путем уменьшения реальной заработной платы при увеличении продолжительности труда и широкой эксплоатации женского и детского труда и уменьшения расходов на народное просвещение, здравоохранение, социальное обеспечение и т.д. Война берет средства и у будущего и у прошлого, ухудшает условия производительности труда и не оплачивает его полностью, расходует здоровье следующих поколений.

Крупный ежегодный избыток национального дохода выражается в энергичном капиталистическом или социалистическом накоплении. Оно обычно связано с крупными затратами на новые сооружения, с вложением новых капиталов в промышленное оборудование государства. Последнее, в свою очередь, в большом государстве обычно связывается с цветущим состоянием тяжелой промышленности. При таком положении государство оказывается наилучше подготовленным к войне в экономическом отношении: действительно, Соединенные Штаты, откладывающие из ежегодной производительности труда, достигающей 135 миллиардов рублей, 12—15 миллиардов рублей[45], должны на время войны, в существенных чертах, лишь отказаться от экономического прогресса и направить тяжелую промышленность, вместо изготовления рельсов, балок и машин, на работу по военному снаряжению. Слабость социалистического накопления СССР и медленные успехи в восстановлении нашей тяжелой промышленности представляют важнейшие препятствия, которые нам необходимо преодолеть для создания вполне боеспособного экономического организма. Доведение размеров социалистического накопления, по крайней мере, до тех же 10% производительности всего народного труда, как в Соединенных Штатах, явилось бы крупным бюджетным успехом, имеющим колоссальное значение для военной боеспособности.

Второй источник — реализация за границей сбережений или производство займов — представляет крупное значение лишь для буржуазных государств, и то при наличии хороших морских сообщений с заграничными рынками.

Третий источник — изъятие части оборотного капитала — очень важен для смягчения обусловливаемых военными условиями кризисов и толчков. Это — жирок экономического организма, который является резервом, когда нет обеда. Но в условиях нашей современной экономической действительности этот источник крайне ограничен.

Самым широким образом придется обратиться к четвертому источнику — сокращению личных затрат населения, понижению достигнутого им экономического уровня жизни, путем форсирования труда при неполноценной его оплате. Вместо каких-либо прибавок на дороговизну, нужно думать об удлинении рабочего дня, о понижении заработной платы, о постановке в рабочие смены детей школьного возраста, о соответственном повышении налогового пресса на крестьянство, буржуазию, государственные тресты. Войну ведет теперь народ, и ведет на свои средства. И воевать, это значит не только манифестировать, выражать свои чувства к враждебному режиму, нарушать мирные права населения в оккупированной территории. Воевать, это значит бороться, голодать, страдать, переносить лишения, умирать, повиноваться — и не только на фронте, но и в далеком тылу[46]. Сокращение заработной платы в тылу находит свое оправдание и в том, что экономически сравнивает работников тыла с бойцами на фронте.

Конечно, чем выше в мирное время благосостояние населения и уровень его заработной платы, тем большие сбережения может дать этот источник. Но удивительна способность человеческих потребностей растягиваться и сокращаться; опыт 1919—1921 годов позволяет прозреть, при высоком подъеме сознания ведущего борьбу класса, возможность для государства, имеющего общий национальный доход в 10 миллиардов рублей в год, вести войну, одни издержки на которую в иных случаях были бы исчислены в 15 миллиардов в год.

Финансовое могущество далеко еще не является военным могуществом. Только в тех случаях, когда высоко культурные народы вступают в борьбу с народами, стоящими на очень низкой ступени экономического развития, и притом не имеющими лозунгов, около которых они могли бы объединиться, война может рассматриваться, как предприятие, обеспеченное превосходством техники, при достаточных денежных ассигнованиях. Юлий Цезарь, опиравшийся на высокую римскую технику и экономику, пережил в Галлии не мало трудных минут. Италия в Абиссинии и Испания в Марокко, затратив тысячи жизней и значительные средства, не подвинулись ни на шаг вперед. Уже Бюлов подчеркнул в своей стратегии отсутствие прямого соответствия между количеством денежных средств, находящихся в распоряжении государства, и количеством материальных средств (в том числе и людей, по Бюлову), развертываемых при мобилизации на границе. В августе 1870 года Пруссия, стройно развертывавшая превосходные силы на Рейне, стояла в финансовом тупике: прусская буржуазия не подписывалась на военный заем. Только ряд побед на фронте, не оставивших сомнения в исходе войны, развязал перед прусским министром финансов кошельки. А Франция, армии которой сразу попали в катастрофическое положение и терпели сплошь поражения, переживавшая внутри революцию, находилась в условиях полного финансового благополучия. Если бы исход войны диктовался банкирами, Пруссия в 1870 г., несомненно, была бы побеждена Францией. Национальное богатство Соединенных Штатов, оцениваемое в 635 миллиардов рублей, представляет чрезвычайно важную данную, определяющую экономический фронт. Но остается еще фронт классовой борьбы и фронт вооруженных схваток. Несомненно, банкиры в силах воспламенить войну; но решение ей дадут другие силы[47].

Если стоимость войны равна всему национальному доходу государства, то ведение ее будет возможным лишь при добавочном труде населения, сопровождаемом планомерным переходом на черный хлеб и картофель и притом в ограниченных количествах. Этот переход, при достаточной сознательности населения, может быть выполнен энергичными способами покрытия издержек войны. Если же мы откажемся посмотреть прямо в лицо выпадающим на нас экономическим задачам и не проявим достаточной решительности, то обесценение денежных знаков и дороговизна вскоре заставят обратиться к менее выгодному решению, заключающемуся в «военном коммунизме», связанном с переходом всего населения на пайки и карточки.

Задачи экономической мобилизации охватывают все отрасли экономической деятельности. Самое важное — в правильной оценке возможностей народного хозяйства; боеспособность государства может быть подорвана требованием от его экономики непосильных напряжений и жертв. Излишнее усердие, проявленное в царской России в 1916 г., в особенности деятельностью Ванкова, принесло еще больший вред, чем недостаточная энергия 1914 и начала 1915 года. Между созданием надлежащей хозяйственной базы для длительной борьбы на измор и ударными экономическими мероприятиями[48], вроде приспособления железнодорожных мастерских для военных надобностей, — то же противоречие, которое характеризует постановку всех стратегических проблем. Разрешение его будет правильным лишь в том случае, если оно будет находиться в соответствии с характером данной войны.

Проблемы экономической мобилизации не могут быть проработаны заранее с такой же четкостью и исчерпывающей полнотой, как вопросы чисто военной мобилизации. Разрешение первых сводится к организации войны, к приспособлению жизни всего государства к военным условиям. Исчерпать такую задачу чисто бюрократическим путем невозможно. Нужно, чтобы каждый на своем месте сделал все усилия приспособить труд к условиям военной экономики. Успех увенчает сознательную работу массы, при твердом и дальновидном руководстве сверху.

Было бы совершенно ошибочно рисовать себе экономическую мобилизацию как переход промышленности от мирной нормы изготовления военного снаряжения к выполнению твердо установленного, повышенного в десятки раз задания, осуществляемый одним приемом в течение 5—8—12 месяцев. Опыт мировой войны, напротив, свидетельствует о том, что рост заданий для промышленности разбивался на ряд ступеней. От изготовления снарядов десятками тысяч в месяц переходили к сотням тысяч, от сотен тысяч — к миллионам. Италия, успевшая частично провести экономическую мобилизацию до своего запоздалого вступления в войну, все же в течение самой войны увеличила производство снарядов в 9 раз (с 1 до 45 тысяч снарядов в день), производство ружей — в 5,5 раз (с 600 на 3.300), пулеметов — в 40 раз (c 1 на 40 в день). Еще в 1917 году Италия производила 358 орудий в месяц; но катастрофа под Капоретто осенью 1917 года, когда Италия потеряла половину своей артиллерии (3.152 орудия из общего числа 7.138), заставила увеличить задание, и в мае 1918 года итальянская промышленность добилась рекордной цифры в 1.338 изготовленных орудий, при средней ежемесячной норме 1918 года в 852 орудия.

Эшелонирование заданий естественно вытекает из насущных требований войны: необходимо получить не максимальные достижения военной промышленности, а скорейшее получение достаточного прироста. Когда стал обозначаться кризис в боевых припасах на русском фронте в феврале 1915 года, естественно было дать задание — увеличить их производство в 10 раз, а не в 25 раз, если первое пожелание могло быть выполнено в 7 месяцев, а второе в 27 месяцев[49].

Поэтому нам кажется, что погоня за достижением сразу же максимальных результатов от экономической мобилизации представляет неразрешимую задачу. Конечная цель, если потребуется, будет достигнута в несколько этапов. Серьезные войны вспыхивают обычно в момент, когда на юге начинается уборка урожая. Через 8 месяцев, весной, начнется новый акт войны, кампания, которая будет вестись уже почти исключительно материальными средствами, изготовленными во время самой войны. Вся подготовка к экономической мобилизации должна быть направлена на организацию использования этих 8 месяцев. Расчеты мирного времени будут иметь в виду дальнейшие достижения лишь настолько, чтобы намеченные на первые 8 месяцев мероприятия не закрывали дорогу дальнейшему росту военной промышленности.

В течение этих первых 8 месяцев мобилизованная в первую очередь часть вооруженных сил может быть усилена на 50, на 100, на 300% новыми формированиями. Вопрос о сроке и количестве вновь образуемых корпусов разрешается только в связи с вопросом о сроках изготовления для них военного снаряжения. Экономическая мобилизация тесно связывается с военной мобилизацией, которая ныне также, как мы увидим, является перманентной. Очень важно разбить и эти 8 месяцев на 2—3 этапа роста выполнения экономических заданий. Только в таком случае вопросы экономической мобилизации станут на вполне конкретную почву. Необходимо подробно разработать 2—3 эшелона экономической мобилизации, каждый не свыше 2—3 месяцев. Первый эшелон совпадает с истощением части мирных запасов; второй эшелон даст вооружение новым формируемым войскам; третий эшелон обозначит готовность к открытию новой кампании (примерно).

Экономическая мобилизация представляет вопросы организационный, транспортный, финансовый, распределения рабочей силы, отношений города и деревни и мобилизации промышленности. Мы подробнее остановимся лишь на трех последних. Организационный вопрос в СССР существенно облегчается в том отношении, что уже в мирное время вся наша экономика имеет боевые органы руководства — Совет труда и обороны, Высший совет народного хозяйства, Госторг, и мобилизация у нас не вызывает необходимости в какой-либо организационной ломке, тогда как в буржуазных государствах придется импровизировать — создавать и расширять — верхушку экономического аппарата. Наше преимущество при мобилизации экономики — такое же, какое имела армия Фридриха Великого, выступавшая на войну в постоянном мирном составе, над современными полумилиционными армиями. В значительной степени наша промышленность уже в мирное время работает по общему плану. Руководящие органы с объявлением войны останутся на своих местах, изменится лишь осуществляемая ими экономическая программа. К этому изменению своей деятельности они должны быть хорошо подготовлены разработкой мобилизационных соображений.

Мобилизация транспорта и финансов имеет уже обширные традиции в прошлом, опыт 60 лет, и проведение ее должно быть осуществлено вполне планомерно. Мы уже говорили о задачах транспорта, к коим он должен подготовиться, и о нашем представлении о путях покрытия издержек войны. Последнее представляет сущность финансовой мобилизации, которая в остальном сводится лишь к обеспечению наличности в кассах государственного казначейства достаточного числа денежных знаков для удовлетворения потребностей военной мобилизации. Финансовая техника уже в мировую войну во всех государствах стояла высоко[50].

Перераспределение рабочей силы при мобилизации — обширная и сложная экономическая операция, в отношении которой мы находимся в выгодном положении. Какую бы сильную армию мы ни выставляли, если мы не слишком расточительно будем относиться к переполнению военных тылов людьми, то при нашем народонаселении мы оторвем от производительного труда меньший (сравнительно с другими государствами) процент рабочих рук. Наша деревня, на которую падает свыше 90% мобилизованных, далеко не использует в мирное время полностью свою рабочую силу. У нас, по-видимому, возможно будет ограничиться поддержанием у крестьян экономического импульса к тщательной обработке земель и организацией общественной помощи хозяйствам мобилизованных.

Совершенно понятным является стремление иметь в рядах Красной армии во время войны возможно больший процент рабочих. В этом отношении, однако, надо быть чрезвычайно осторожным, чтобы избежать отрицательных последствий, наблюдавшихся в мировую войну, в которую все государства вступили, не имея продуманной системы отсрочек от призыва. Мировая война представляет картину удивительной толчеи: рабочих призывали в действующие армии, а затем, как квалифицированных специалистов, без которых промышленность не могла справиться с выпавшими на нее задачами, возвращали к станку. Страдало и военное ведомство, затрачивавшее бесплодно много усилий, и транспорт, и промышленность, на которую тяжело ложились эти прогулы рабочих по запасным частям и на фронт. Во Франции к осени 1917 г. число отозванных с фронта достигало 700.000 человек, а к концу войны перевалило за миллион[51]. На уставших бойцов в окопах такой способ увольнения на родину, конечно, мог производить только отрицательное впечатление. Людендорф осенью 1916 г., чтобы преодолеть угольный кризис, уволил одним приемом с фронта в шахты 50.000 забойщиков. Шатание в Германии происходило до конца войны: военная власть усматривала в промышленности таких военнообязанных, которых можно было бы заменить женщинами или инвалидами, а промышленность добивалась возвращения из армии особенно ценных персонально (а часто просто имевших протекцию) рабочих: еще в сентябре 1918 г., когда германская армия испытывала жесточайший кризис укомплектований, промышленность отобрала от армии 34.760 человек, и отдала армии 24.175 человек[52]. До 20% всей убыли причиняли армии требования промышленности. Всего в конце мировой войны, когда германская армия, не получавшая укомплектования, таяла на глазах, в промышленности работало 2.434.000 военнообязанных, в том числе 1.188.000 физически годных к службе в действующей армии.

Надо во что бы то ни стало освободить армию от подобных 20% лишних для нее потерь. Надо основательно продумать, какие категории рабочих могут быть призваны на фронт ввиду того, что их труд не является связанным с интересами войны или может без ущерба быть заменен трудом неквалифицированных чернорабочих или трудом женщин и детей[53], или трудом мужчин, физически негодных к походу. Нужно быть в этом деле очень строгим и придирчивым, чтобы не допустить обращения Красной армии на все 100% в крестьянскую армию. Но там, где требуется квалифицированный труд, рабочие сразу же должны быть освобождены от призыва по мобилизации. Если нельзя рекомендовать увольнять в целях экономии всех таких рабочих и от отбывания воинской повинности в мирное время, то можно высказать сомнение в целесообразности предлагавшегося некоторыми приурочения первых территориальных дивизий к промышленным районам. Дивизия донецких шахтеров или дивизия железнодорожников московского узла имела бы в военном отношении нулевое значение, так как не могла бы быть мобилизованной. По опыту Германии, 50% всех отсрочек следует относить на горную промышленность, 25% — на транспорт и только 25% — на всю остальную промышленность и «незаменимых» служащих. Такое отношение нам кажется здоровым.

Конечно, вопрос о мобилизации рабочей силы имеет и много других сторон, но они меньше интересуют стратегию.

При экономической мобилизации необходимо удержать существующее экономическое равновесие между городом и деревней, рабочими и крестьянами. Служащие и рабочие, живущие в городах, непосредственным своим производством не обслуживают личных потребностей и находятся в гораздо большей зависимости от рынка, чем крестьяне, обеспечивающие своим личным хозяйством себя в отношении продовольствия, топлива, ремонта жилищ, отчасти даже одежды. Война, опустошая рынки, колебля денежную систему, имеет тенденцию нарушить равновесие, поставив городское население в неизмеримо более трудное положение, чем население деревень, живущее в значительной мере натуральным хозяйством. С началом войны быстро уменьшается предложение крестьянских продуктов, конкуренция производителей исчезает, цены на продовольствие растут. Промышленность, обратившая свое производство на войну, не имеет возможности снабжать деревенские рынки ходким крестьянским товаром.

Здоровая экономическая политика должна обеспечить равновесие во что бы то ни стало; недостаток товаров для деревни должен быть заменен соответственным налоговым нажимом. Экономическая мобилизация должна предвидеть формы военного налога на крестьян, пропорционально уменьшению реальной заработной платы в городах. Отнюдь нельзя допускать даже признака наживы на общественном бедствии, представляемом войной. Война уже проиграна, как только значительные массы пожелают что-либо выиграть на ней.

Экономическая мобилизация должна предвидеть ряд энергичных мер борьбы за низкие хлебные цены, относительно целесообразности коих до начала войны можно быть различного мнения. Мобилизация армии вызывает значительное увеличение потребления овса, так как лошади, мобилизованные в армию, переходят с нормальной в крестьянском хозяйстве дачи в 2 килограмма на дачу в 5—6 килограммов. Общая потребность в продовольствии почти не увеличивается, так как население значительно суживает свои потребности, что покрывает увеличенное потребление красноармейца. Но, тогда как раньше этот фураж и продовольствие собирались по крохам в различных хозяйствах, теперь потребность в нем обнаруживается сразу, суммированной в одну массу. Нужна большая организованность, чтобы разрешить возникающие затруднения[54]. Задача сильно облегчалась бы при наличии в мирное время обычного вывоза зерна за границу. Поскольку СССР постепенно перестает быть государством, ведущим крупную экспортную торговлю зерном и стремится заменить ее вывозом более ценного сельско-хозяйственного сырья, придется, может быть, поставить и вопрос об организации крупных хлебных резервов, которые позволили бы преодолеть стихию крестьянского рынка[55].

В Германии, чтобы обеспечить города хотя бы картофелем, пришлось провести в начале войны и такую меру, как массовый обязательный убой свиней.

Мобилизация промышленности планомерно еще никогда не производилась, если не считать очень сомнительной подготовки Италии в первые 10 месяцев мировой войны, когда она не принимала еще непосредственного участия в военных действиях; исторический опыт гласит лишь о необходимости такой мобилизации и дает данные о стихийном процессе перехода промышленности на новые пути в мировую войну. Учет всего необходимого сырья и распределение его, учет и наиболее рациональное использование фабричного оборудования, перегруппировка технических руководителей и рабочих, полное использование труда безработных, привлечение новой рабочей силы из деревни, задания, соображенные с возможностями имеющихся средств и нуждами войны, — составляют сущность этой мобилизации. Практика руководства мирной экономической жизнью СССР представляет, может быть, лучшую школу для составителей плана такой мобилизации.

Особенно важна гармония плана промышленной мобилизации. Необходим равномерный рост производства военного снаряжения: если будет усилено производство снарядов, но не будет хватать стали, или транспорт не будет справляться с перевозками угля, то снарядное производство остановится. Но и снаряды будут ни к чему, если не будет хватать пороха, гильз или трубок. Количество производимых выстрелов должно быть в полном соответствии с производством орудийных стволов на замену изношенных или погибших. Однобокое развитие производства ручных гранат или ружей, или солдатских сапог, бязи и сукна тяжело отзовется на материальных средствах государства и не даст армии никакого реального выигрыша.

Как ни обширен рынок потребления военного снаряжения, представляемый войной, но и здесь не всегда имеются люди, потребляющие это военное снаряжение; поэтому и на войне возможны кризисы перепроизводства военного материала. Если мы будем рассматривать «большую программу Гинденбурга», принятую германской промышленностью в конце 1916 г., как задание для новой экономической мобилизации среди войны, то мы почерпнем ряд указаний об опасности преувеличения военной части задания для мобилизации экономики. Остановим наше внимание на одном примере. Людендорф определил в сентябре 1916 года месячное задание промышленности по производству полевых орудий в 3.000, что значительно превосходило действительную потребность; для достижения такого гигантского успеха пришлось построить новые фабричные корпуса, изготовить новые станки, увеличить производство стали, отвлечь для этого часть вырабатываемого угля, ослабить имевшийся для армии запас пополнений на значительное количество рабочей силы, необходимой для добычи сырья, увеличившейся работы транспорта, строительства, производства. В мае 1917 г. Людендорф сознал допущенную в программе ошибку и дал соответственные указания о переходе на фабрикацию не свыше 1.500 полевых пушек в месяц; в сентябре 1917 г. он сократил норму до 1.100; в марте 1918 г. — до 725 орудии в месяц. Однако, промышленное производство имеет громадную инерцию, поддерживаемую заинтересованными в нем лицами; оно достигло-таки трехтысячной порции в месяц и с великим трудом было понижено тыловыми органами снабжения. Еще в июне 1918 г. производство равнялось 2.498 полевых орудий. В результате, в германском тылу образовались залежи совершенно новых полевых пушек: один Кёльн был забит складом из 3.500 новых полевых пушек и 2.500 новых полевых гаубиц. Некоторое облегчение принес только Фош, желавший своими условиями перемирия обезоружить Германию: после подсчета германской артиллерии, долженствовавшей быть налицо в действующей германской армии, Фош предъявил требование выдать 2.500 полевых орудий и 2.500 тяжелых орудий. Требование его было исполнено в отношении полевых орудий, совершенно новыми пушками из тыловых складов, нисколько не затрагивая состоявшее в армии вооружение. Контрольные комиссии Антанты, уничтожившие германское вооружение, были поражены впоследствии десятками тысяч предъявленных им, для обращения в лом, германских орудий[56].

Надо себе ясно представлять, что усилие, которое государство способно произвести на фронте и в тылу, составляет одно целое, и перегрузка тыла ведет к ослаблению фронта. Когда летом 1918 г. германская армия стала таять, естественно было бы уменьшить объем военной работы тыла, чтобы сохранить боеспособность фронта. К чему было в течение одного года фабриковать такое количество огнестрельных припасов, которое, погруженное в вагоны, заполнило бы на рельсах все расстояние от Гамбурга до Константинополя, когда на фронте не было рук, чтобы расстреливать их? Мы усматриваем логическую нелепость у Людендорфа, допустившего вступление Германии в ноябрьский кризис 1918 г. с обезлюдевшим фронтом и с тылом военной промышленности, работавшим максимальным ходом. Перед этим фактом бледнеет лишний десяток миллионов снарядов, изготовленных русской промышленностью к 1917 г. И в производство военного снаряжения нельзя стремиться непременно к высшим достижениям, а необходимо знать разумную меру.

Военная промышленность должна быть технически подготовлена к мобилизации. В мирное время естественно стремление к наивысшему качеству изделий и к способности их выдержать долголетнее хранение. В течение войны нет смысла фабриковать дорогой порох, могущий выдержать 15 лет хранения, если он будет израсходован через несколько месяцев, да и к качеству можно быть не столь придирчивым, если нечем стрелять. Однако, разработка пониженных технических условии представляет процедуру, требующую немало внимания и времени, и она должна быть проделана еще в мирное время.

Наравне с этим необходимо иметь наготове и упрощенные образцы снаряжения, на случай, если выработка совершенных не может быть доведена до требуемого количества. Механические сильно взрывчатые смеси могут заменить в снарядах тринитротолуол; чугунные гранаты, в крайности, могут служить вместо стальных; отсутствие вполне безопасных взрывателей не должно заставлять молчать артиллерию, так как и простенькие, чуточку не безопасные взрыватели могут позволить ей стрелять; даже традиционная латунь может быть заменена для гильз более дешевым материалом. Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы техника бюрократически относилась к потребностям войны, как это было в старой русской армии: есть — хорошо, нет — обойдетесь. Техника должна применяться к условиям войны и подчиниться им, гибкость ее должна быть обеспечена мобилизационной подготовкой.

Для того, чтобы фабрика, не производившая в мирное время военного снаряжения, могла приступить к массовой его выработке, необходимо снабдить ее достаточным числом экземпляров рабочих чертежей и обеспечить техническими условиями, нужными лекалами и шаблонами, сосредоточить запас сырья и обеспечить непрерывный его подвоз, приспособить, развить или создать заново необходимое оборудование, собрать и подготовить к новому производству рабочую силу. Массовое изготовление чертежей и лекал требует много времени; с незначительными затратами эти работы, однако, могут быть исполнены или подготовлены в мирное время. Вопросы с сырьем и оборудованием разрешатся несравненно скорее, если будут обдуманы еще в мирное время. Подготовка рабочей силы к производству потребует до двух месяцев. В мировую войну мобилизация металлургического предприятия часто растягивалась на срок свыше одного года[57]. Мы полагаем, что уделение этому вопросу в мирное время самого скромного внимания должно повысить успех мобилизации вдвое.

Уже в войну 1861—1865 г. в Соединенных Штатах были сделаны в течение войны широкие шаги в самых различных областях военной техники: появились мины, броненосцы, 12-дюймовые пушки, магазинные ружья, пулеметы и т. д. В войну 1870 года Наполеон III втайне подготовил введение на вооружение французской армии двух сотен пулеметов и весьма рассчитывал на эффект технической внезапности. Однако, использование пулеметов вовсе не было продумано тактически, не согласовано с тактикой французских войск; полигонные артиллеристы-математики, которым поручено было проведение этого мероприятия, додумались лишь до перевооружения части батарей пулеметами и предназначали пулеметные батареи преимущественно для боя на дальних дистанциях. Это тактическое непонимание не только свело на нет техническую внезапность, но задержало на тридцать лет распространение пулеметов в европейских странах.

В мировую войну германцам отчасти удался эффект внезапного появления 42 см гаубиц; несмотря на то, что русские для своих опытов заказали уже перед войной образец такой гаубицы во Франции, что теоретически все было ясно, и новые русские долговременные оборонительные постройки расчитывались уже не на 6—8-дюймовый осадный калибр, а на 11—16-дюймовую осадную артиллерию, что мы произвели обширные опыты с 11" калибром, — все же во всех крепостях мира наблюдалась страшная растерянность, когда обнаружилось действие германских «Берт», увеличенное до фантастических размеров искусной рекламой. Другие крупные шаги германской технической мысли не были реализованы сколько-нибудь разумно: Фалькенгайн согласился на применение ядовитых газов на фронте лишь в виде пробы, а артиллерия экстра-дальней стрельбы выступала с какими-то выставочными одиночками; обстрел Парижа с удаления свыше 100 километров носил характер спортивного выступления артиллерийской техники Круппа, но не серьезного предприятия (303 выстрела за 44 дня, в том числе 183 попадания в черте города). Антанта проявила техническую инициативу лишь в разработке танков: с 1916 г. начались опыты на фронте, достаточно неудачные, и если в 1918 г. танки имели успех[58], то отнюдь не потому, что у немцев не было времени подготовиться к их встрече, отражению и введению танков на вооружение германской армии: известная переоценка своих успехов над первыми танками, невнимание и презрение к техническим усилиям Антанты, технический консерватизм военного германского командования, затруднявший и шаги собственной техники, — вот условия, создавшие, в связи с общим началом разложения германских войск, выгодные рамки для танковых атак Антанты летом 1918 года.

В будущую войну техническая инициатива будет иметь огромное значение. Но нужно, чтобы она встречала у генерального штаба доброжелательный прием, чтобы все первые опыты выполнялись в далеком тылу в полной тайне. При высокой квалификации технических и тактических работников и постановке работы в надлежащие, а не бюрократические, условия, при отстранении от нее ведомственных ученых комитетов, являющихся, по самой своей сущности и организации, оплотом технической реакции и кладбищем для новых мыслей — возможно втайне создать пригодное к бою новое оружие. И нужно такое доверие верхов, чтобы без боевого крещения было приступлено к массовому изготовлению. Конечно, велика опасность, что если тактическо-техническая головка окажется не на высоте, то даром будут брошены огромные средства. Но на этот риск надо итти сознательно. Ценность действительно разумного работника в этой области бесконечна (ген. шт. полковник Бауэр в Германии). Новое оружие должно выступить сразу массивно, в большом количестве; это тоже резерв, который нельзя тратить капля за каплей; не нужно постепеновцев и опытов на поле сражения!

Экономический генеральный штаб является отражением современного расширенного представления о руководстве войной. Если боевые задачи предстоят в течение войны не только на фронте вооруженной борьбы, но и на фронтах классовом и экономическом, то необходимо заблаговременное создание боевых органов, ведающих подготовкой и подготовляющих себя к руководству соответственным фронтом. Создание боевого экономического штаба стоит в порядке ближайших мероприятий.

Опыт прошлого показывает, что без особого боевого органа деятельность различных высоких вневедомственных органов по общей подготовке к войне может замереть (Совет национальной обороны, созданный во Франции еще 20 лет тому назад) или же сосредоточиться исключительно на решении текущих вопросов мирного времени (Совет труда и обороны в минувшие годы в СССР). Чрезвычайно сложное сцепление всех экономических вопросов исключает всякую возможность успеха эпизодического вмешательства представителей военного ведомства, налетов по отдельным экономическим вопросам. Все крупные экономические мероприятия, даже такие, которые, как Волховстрой, проблема электрификации в полном объеме или простое определение цены на крестьянскую рожь, казалось бы, не имеют непосредственного отношения к подготовке к войне, в действительности обусловливают экономические сдвиги, влияющие положительно или отрицательно на подготовку к войне, и потому нуждаются в критической оценке их с точки зрения военной экономики. Довлеющее значение общего развития и оздоровления экономики, конечно, может весьма часто заставить временно пренебречь интересами военной подготовки, но сознание последних должно неотступно проникать всю экономическую деятельность.

Экономический генеральный штаб может быть не многочислен, но квалификация его должна стоять очень высоко. Мы полагаем, что частью он должен состоять из лиц, тесно связанных своей подготовкой и службой с Красной армией и получивших высшее военное образование, дополненное стажировкой в промышленности и отдельными работами по военной экономике, а частью из выдающихся экономистов и техников, с широким взглядом, специально разрабатывающих вопросы экономики, связанные с войной, и уделивших время для ознакомления с историей некоторых последних войн, стратегией и администрацией. В Германии вопрос об экономическом генеральном штабе возникал еще до мировой войны, но не получил решения; Франция находится теперь в первой стадии организации такого органа.

5.ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ ПЛАН

Связь военных и экономических условий, в которых приходится вести внешнюю войну, с внешней политикой очевидна.

Дипломатия должна при наступлении дать нам выгоды политической внезапности и устранить их невыгоды при обороне. На дипломатию ложится задача — позволить государству избежать вооруженных столкновений с соседями в нежелательную для него минуту, и наоборот, в том случае, если достижение исторических целей, которое ставит себе государство, невозможно без применения вооруженного насилия, то дипломатия должна вызвать войну в наиболее удобную, по чисто военным и экономическим условиям, минуту, при наиболее выгодных внешних условиях.

Эти выгодные внешние условия заключаются в том, чтобы изолировать враждебное государство от возможных его союзников, создать себе активных союзников, вызвать враждебное отношение нейтральных стран к неприятелю и сочувственное к себе, лишить неприятеля возможности размещать свои займы и приобретать необходимые для ведения войны сырье и вооружение за рубежом, открыть нам за границей источники экономического содействия. Одиозность объявления войны по возможности нужно стремиться отвратить от себя и возложить на неприятеля.

Династические войны окончательно ушли в прошлое. Внешняя политика в настоящее время все более и более является отзвуком не национальных, а экономических и классовых мотивов. Искусство дипломатии должно обусловить разрыв с неприятелем лозунгами, которые найдут широкий отголосок за границей и будут поняты широкими массами населения.

Англия, выступившая в мировой войне, чтобы раздавить своего экономического конкурента — Германию, сумела принять рыцарскую позу защитника международного права и, в частности, малых государств — Бельгии — от насилия крупных. Явное лицемерие этой позы и доходившая до приторности идеализация „маленького героического народа“, подвергнувшегося нападению „современных гуннов“ не помешали открыть английской точке зрения дорогу во все страны мира в течение мировой войны.

Внешняя политика представляет продолжение внутренней, и потому является далеко не свободной в своих комбинациях. „Порядок требует отделения департамента иностранных дел от департамента внутренних дел“, писал государствовед начала XIX века Адам Мюллер, и тут же развивал утверждение, что в сознании правительства и народа иностранные и внутренние дела должны представлять лишь одно целое.

В 1870 г. внутренняя политика бонапартизма основывалась на теснейшем единении с католическими элементами внутри Франции, где нарастало сильное либеральное движение, являвшееся угрозой для правительства второй империи. Правящая клика, группировавшаяся около императрицы Евгении, имела в виду отменить конституцию и расправиться одним ударом с оппозицией. Но такой внутренний переворот требовал предварительного военного успеха, который поднял бы популярность династии во Франции. Таким образом, из реакционных элементов второй империи естественно сложилась партия войны — весьма желательный партнер для Бисмарка, которому также была нужна война с Францией, чтобы закончить дело объединения Германии.

Внешняя политика Франции нуждалась в союзе с Австрией для совместной борьбы с Пруссией. Но Австрия, помнившая 1866 г., когда ей пришлось воевать одновременно на два фронта — против Пруссии и Италии, требовала, как предварительное условие своего вступления в союз, вовлечение в него и Италии. Итальянское правительство, очень близкое к Наполеону III, охотно пошло бы на союз с Францией и Австрией, но требовало, чтобы за этот союз оно было удовлетворено разрешением занять Рим и лишить папу светской власти; не получив этого, итальянское правительство не могло бы выдержать натиска итальянских патриотов и революционеров, требовавших довести до конца дело объединения Италии и заручившихся у Бисмарка обещанием помощи деньгами и оружием. Но вторая французская империя, по внутренним политическим соображениям, не могла оставить папу без поддержки — и, таким образом, дипломатия оказывалась бессильной достигнуть реальных результатов. Вопрос о создании союза не вышел из стадии переговоров до того момента, когда гром пушек под Вертом и Шпихерном не заставил прекратить все разговоры о нем.

Дипломатический план обязан учитывать международные отношения в мировом масштабе, а не концентрировать свое внимание на вероятных противниках. Столкновение между двумя государствами теперь легче, чем когда-либо, может развиться в мировой пожар, так как экономические интересы представляют теперь на земном шаре одну общую сетку. Существенные интересы нейтральных государств задеваются войной. Мировое хозяйство представляет лишь одно целое, как ни стремятся отдельные государства выделиться в самостоятельные хозяйственные организмы. Большая война представляет колоссальное экономическое предприятие, вовлекающее в свой водоворот громадное количество рабочей силы, сырья, промышленных изделий, транспортных средств и совершенно изменяющее всю обстановку мирового хозяйства. Меняются цены и поставщики, условия кредита, производства, обмена, сношений, потребления.

Иногда нейтральные попадают в круг блокады и могут поддерживать внешнюю торговлю лишь под условием допущения контроля иностранных государств. В Швейцарии было образовано контролируемое Антантой смешанное общество S.S.S. (Societe Suisse de Surveillance), таковое же в Голландии носило название треста N.О.Т. (Nederlansche Overzu-Trust); они регулировали всю внешнюю торговлю этих государств. В скандинавских странах, особенно в Норвегии, хозяйничали дипломатические представители Антанты[59]. Но такой нажим на нейтральных был возможен лишь по мере уяснения громадного перевеса сил Антанты.

Вообще же, за нейтральными приходится ухаживать, тщательно блюсти их экономические интересы, памятуя, что, с точки зрения нейтральных, всё, что происходит на войне, должно делаться в их интересах и на всем они должны иметь наживу за счет воюющих.

Среди нейтральных разыгрывается оригинальное состязание враждующих сторон: агитация, преимущественно экономического характера, вербовка, подкупом и заказами, друзей в прессе, влиятельных в политических кругах лиц, промышленности, угощение телеграммами и кинофильмами, разработка наспех военно-исторических трудов о протекших операциях, из которых было бы ясно видно превосходство стороны заказчика и корректность его образа действий. Прогулки иностранных военных агентов и заметных журналистов, устраиваемые генеральным штабом по оставшимся в его обладании полям сражений и снабжение их ценной информацией, часто документальными данными, также приходится рассматривать, как один из видов подкупа.

Образцовой является дипломатическая подготовка войны с Россией в 1904 году со стороны Японии. Японские дипломаты после побед Японии над Китаем в 1895 г. оказались перед единым фронтом белой расы — России, Франции и Германии. Надо было прежде всего застраховаться от возможности возникновения такого фронта. Поэтому Япония заключила перестраховочный договор с Англией, обязывавший последнюю оказать Японии вооруженную помощь, если последняя окажется в войне больше, чем с одним государством. Англия брала на себя обязанности секунданта, наблюдающего, чтобы никто не мог помочь России в ее дуэли с Японией. Последняя выступала как защитница Дальнего Востока от русского империализма, как паладин всех других империалистов, заинтересованных в том, чтобы их доля в Китае не умалилась. Японской дипломатии удалось добиться и дружественного отношения со стороны китайцев, что имело крупное значение, так как военные действия происходили на китайской территории, и что было очень не легко после поражения и насилия над Китаем в 1895 году. Не легко было представительнице желтой расы прорвать фронт белых и обеспечить себе возможность размещения своих займов и покупки военного снаряжения в Америке и Западной Европе. Как известно, во время самой войны Япония сумела даже перекупить пулеметы Гочкиса у союзницы России — Франции.

Столь выгодные достижения явились результатом внешней политики, поставившей себе определенную цель и планомерно стремившейся к ней. Мировая война для Германии в 1914 году далеко не являлась такой определенной целью, как борьба с Россией в 1904 году для Японии. Поэтому мы видим лишь разрозненные действия германской дипломатии, часто являвшиеся противоречивыми с точки зрения мировой войны. Постройка огромного флота являлась только угрозой Англии, вынуждавшей ее скорее примкнуть к франко-русской коалиции. Германская дипломатия чрезвычайно облегчила Англии задачу дипломатического окружения. Вильгельм II по отношению и к России, и к Франции, и к Англии, и к Японии занял самую невыгодную политическую позицию — овцы, надевшей на себя волчью шкуру[60].

Внешняя политика Германии в кольце враждебных держав могла заключаться или в крайнем миролюбии и уступчивости, с целью оздоровить положение по отношению к Франции, Англии и России и выждать распадения Антанты; или же в выборе определенного момента для превентивной войны, при особенно выгодных политических, экономических и военных. условиях. Германия держалась гибельного третьего пути — среднего, рассчитывая, что ее воля к миру не допустит войны и все же можно будет не только ничего не уступить, но и улучшить свое военное и политическое положение[61].

Ошибки германской внешней политики тяжело сказались на германской стратегии. Нужно вообще отчетливое сознание дипломатией стратегического хвоста, являющегося продолжением творимой ею внешней политики. Характер и недостатки внешней политики естественно передаются стратегии. Иррациональный, мистический характер политики, приведшей к первым крестовым походам в начале нашего тысячелетия, обусловил нерациональную, антипозитивную стратегию крестовых походов. Ранке сожалеет, что Фридрих Барбаросса не захватил предварительно Балканский полуостров под германскую оперативную базу, прежде чем углубился в Азию. Но такое движение вперед от этапа к этапу, с затратой жизни целых поколений, с последовательным расширением культурной, экономической и оперативной базы, представляет нечто обратное тому, что мы понимаем под крестовым походом. Судьба крестоносцев — чтобы их след терялся в проходимом ими океане земли, как след корабля в море...

Мышление истинного политика[62], как и стратега, не только бежит от всякой мистики и становится на почву действительности, но глубоко коренится в последней; отсюда растет его фантазия; его творчество обслуживает только данный действительностью строительный материал. Известная мистика была не чужда германскому руководству мировой войной. В начале 1915 года в политических кругах Германии оживленно обсуждался вопрос о желательной «ориентации» германских ударов — против «демократии» Франции и Англии или против царской России. За ориентацию против России был Людендорф, которого в этом вопросе энергично поддерживали социал-демократы. За западную ориентацию стоял Фалькенгайн, допускавший против России лишь наступление с весьма ограниченными целями. Действительно, чем больше терпело поражений царское правительство, тем невозможнее для него являлось заключение сепаратного мира. В конце концов антирусская ориентация взяла верх, вследствие непопулярности царской России среди социал-демократических и левых буржуазных кругов. Кампания германцев в 1915 году на русском фронте представляет дон-кихотство, тем более политически преступное, что война поставила вопрос о жизни и смерти германского народа. Контрастом к этому удивительному антиполитическому подходу германской социал-демократии, которая группировала своих врагов не по их неумолимости, а по симпатичности, является политика фашиста Муссолини, завязавшего дипломатические и торговые сношения с СССР; последняя далека от всякого мистицизма, и руководится реальными выгодами, не смешивая симпатии и дела.

Цель поддержания всеобщего мира лицемерно преследует Лига наций, представляющая нечто в роде биржи для дипломатов и государственных деятелей, находящейся под сильным влиянием Англии, которая располагает вместе со своими доминионами 6 голосами в пленуме, и Франции. В ее совещаниях, несомненно, может быть многократно найдена почва для соглашений между группами буржуазных государств, тем более, что Лига принципиально ищет практических, политических путей соглашений и не становится на юридическую, правовую почву. Основатели Лиги умышленно стремились не создавать какое-либо сверх-правительство, какую-либо федерацию, сверх-государство, которое стесняло бы свободу своих членов-государств. Все обязанности сведены до минимума, все формулы, что-либо четко выражающие, изгнаны из устава, входящие в нее государства свободны собираться во враждебные группировки и связывать себя военными конвенциями, арбитраж Лиги в случае угрозы военного столкновения имеет не обязательный, а факультативный характер. Предоставляя, по видимости, широкую свободу мелким государствам, Лига является в действительности аппаратом гегемонии Англии и Франции, и облегчает построение антисоветского блока. Бессильная в крупных делах, она стремится нажить определенный авторитет на решении мелких дел — санитарных, почтовых, телеграфных и прочих международных соглашений. Отсутствие искренности у Лиги видно хотя бы из вынесенного ею постановления, воспрещающего употребление на войне отравляющих веществ; это постановление нисколько не мешает ее членам самым деятельным образом готовиться к химической войне под предлогом, что ядовитые газы нужны на тот случай, если неприятель не захочет считаться с постановлениями Лиги и начнет их применять. Обращает на себя внимание оружие экономического бойкота (§16), сводящегося к экономической блокаде, к которой скорее всего может свестись вообще трудно допустимое активное выступление Лиги; и затем трехмесячная отсрочка начала военных действий (§12) в случае посреднического постановления Лиги; государства-победители мировой войны, принимавшие устав, по-видимому, были заинтересованы в расширении предмобилизационного периода для изготовления к войне своей военной промышленности. Если можно говорить о Лиге наций, как учреждении, в известной степени позволяющем выиграть время на мобилизацию, то иметь ее в виду, как орган, обеспечивающий мир, конечно, ни в коем случае нельзя.

В эпоху XVIII века союзы, по замечанию Клаузевица, представляли своего рода торговые компании с ограниченной ответственностью: каждое государство, входившее в союз, вносило свой пай, в виде 30—40 тыс. солдат, причем размер пая зависел от опасности, которой подвергалось данное государство, и от выгод, на которые оно надеялось. В этих союзах сказывалась весьма ярко «природная слабость и ограниченность людей». Еще в начале XIX века, когда войны являлись уже не кабинетными, а национальными, союзы представляли весьма хрупкую постройку. «Разгром Европы в эпоху Наполеона в гораздо большей степени зависел от ошибок политических, чем от военных», полагает Клаузевиц.

В настоящее время союзы являются менее хрупкими. Союзник в настоящее время часто воспитывается и вскармливается за долгие годы до начала войны. Союз иногда представляет как бы своеобразную форму вассалитета эпохи империалистического развития. Участие Португалии в мировой войне объясняется только ее вассальными отношениями к Англии. Все малые и средние государства на западной границе СССР стремятся обеспечить себя достаточно щедрым сеньором. Но и крупные государства связываются в союз прочными капиталистическими отношениями. Ведение современной войны предполагает заинтересованность в ней не только правительства, но и крупных политических партий, отражающих стремления известных классов. Таким образом, союзное обязательство является ныне не простым клочком бумаги, а имеет за собой могущественные группы населения, и правительства не могут с прежней свободой выходить из союза и заключать сепаратный мир. Такое решение часто может быть в настоящее время осуществлено лишь ценою гражданской войны на классовой или национальной почве внутри заключающего сепаратный мир государства. В мировую войну граф Чернин, ответственный политик Австро-Венгрии, наблюдая, как затянувшаяся война истощает все силы австрийской государственности и неизбежно ведет к ее развалу, не раз задавался вопросом о заключении сепаратного мира, но каждый раз приходил к заключению о физической невозможности осуществить его; наиболее ценный для австрийской государственности национальный элемент — немцы — в этом вопросе стал бы на германскую точку зрения; а германцы не остановились бы перед тем, чтобы опрокинуть австрийское правительство, опираясь на германские войска, находившиеся на австрийском фронте[63]. Точно так же имеются непроверенные сведения о том, будто французское правительство, в период между пограничным сражением и операцией на Марне, останавливалось на вопросе о заключении сепаратного мира и будто Англия выяснила Франции, что выбор может заключаться лишь между войной с Германией и войной с Англией, и что последняя война связана с потерей всех французских колоний. Некоторые французские политики, стоявшие на точке зрения безусловного продолжения войны, например, Пенлевэ, в первых числах сентября 1914 года, в момент переезда французского правительства из Парижа в Бордо, стремились уже обособиться от него и занять самостоятельную политическую позицию.

Россия по своему положению не могла быть подвергнута, подобно Австро-Венгрии или Франции, непосредственному давлению своих бывших союзников в случае заключения сепаратного мира. Однако, одно предположение, что царское правительство тайно готовится к заключению сепаратного мира, вызвало бурю общественного негодования, муссированного дипломатическими представителями Антанты, принявшими, таким образом, вопреки их отчетам-воспоминаниям, непосредственное участие в создании настроений, ускоривших наступление русской революции. Чтобы Россия действительно могла выйти из войны, потребовался Октябрь и последовавшая гражданская война.

Болгария, Турция, Австро-Венгрия — все они вышли из мировой войны сепаратно, но в обстановке уже обозначившегося поражения центральных держав и в условиях развала и революционных переворотов[64].

Несмотря на возросшую политическую прочность современных коалиций, сила их остается меньше суммы слагаемых. Даже при полной искренности правительств-государств, входящих в союз, каждое из последних не может, не нанося тягчайшего ущерба своей государственности, отречься от своих особых стремлении, нужд и свойств. Коалиция всегда оказывается колесницей, в которую запряжены конь и трепетная лань. Честное соглашение не может заставить забыть о здоровом государственном эгоизме. Царское правительство отчасти потому и не смогло довести войну до конца в рядах Антанты, что слишком покорно, без учета интересов России, вносило свои пай в мировую войну. Маршал Хэг устанавливает, как общий вывод из мировой войны, требование, что коалиция должна не только установить общее командование всеми своими вооруженными силами, но выдвинуть и единого политика для общего руководства политическими делами коалиции. Нам это представляется химерой. Для такой коалиции не хватает ныне тех же предпосылок, которые отсутствуют пока и для создания европейских Соединенных Штатов. Коалиция по самому существу своему еще не является федерацией.

Но, конечно, коалиция ныне не является чисто военным союзом. Нельзя теперь ограничивать вопросы ведения союзом войны объединением военных действий. Является необходимость оказать финансовую и экономическую помощь более слабым участникам союза, объединить и распределить по потребностям имеющийся в распоряжении морской транспорт, распределить между союзниками нейтральные рынки для заказов военного снабжения и закупки сырья, установить общие начала для работы агитации и пропаганды и распределить между отдельными государствами определенные районы деятельности. Война, несомненно, должна быть трестирована. Этот характер всеобъемлющего треста и объясняет прочность современных союзов. Более слабые в экономическом отношении государства оказываются в зависимости от капитала других союзников. В 1915 г., задолго до того, как Советская власть установила монополию внешней торговли, Китченер установил для России такую монополию наизнанку, в виде союзнического контроля над всеми заказами и закупками России на иностранных рынках. Мы были вынуждены давать отчеты в наших нуждах и потребностях в валюте; мы должны были обращаться к Китченеру, как к посреднику, для размещения наших заказов в Англии и Америке (Моргановское объединение); наши приемщики были без труда скомпрометированы и устранены; нам давали не то, что мы хотели, и не требуемого нами качества; мы не могли, под угрозой быть заподозренными в нежелании вести энергичную войну, отказаться от заказов за границей снарядов к полевым пушкам, когда наша собственная промышленность уже в достаточной мере удовлетворяла нашу потребность[65]. Разлагающие влияние иностранных военных миссий, офицеров — стратегических и технических контролеров, сказывалось в России и до и после февральской революции 1917 г.

Потеря экономической независимости, естественно, ведет и к потере независимости стратегической. Как известно, с октября 1914 г. на западе наши союзники вели борьбу на измор, не давая об этом знать России, и поощряя ее к энергичному, активному ведению войны против Германии обещаниями скорого перехода в решительное наступление. Поэтому, естественно, когда 1 февраля 1917 г. союзническая конференция собралась в Петрограде, русский представитель, генерал Гурко поставил вопрос: «Должна ли будет кампания 1917 г. носить решительный характер? Или не следует ли отказаться добиться окончательных результатов в течение этого года?» Этот естественный вопрос русского представителя, выражавший желание поставить Россию в равные условия в отношении активности войны с Францией и Англией, привел в изумление и негодование представителей Антанты. Русские позволяют себе рассуждать! Надо прочесть об этом возмущении в воспоминаниях Мориса Палеолога[66], чтобы отдать себе отчет в положении «стратегических негров».

Экономически слабая страна должна остерегаться стремлений сильных экономически союзников закабалить ее. Между тем, современные формы оказания экономической поддержки благоприятствуют этому стремлению. Несомненно, для успеха действий коалиции требуется наиболее полное использование всех сил, в том числе и экономических: а последнее требует обобществления в союзе экономической базы, объединения в один котел финансовых средств.

Более богатое капиталами государство должно поддерживать более бедного союзника. Более крупные экономические жертвы богатого государства оправдываются в большинстве случаев и тем, что оно экономически более заинтересовано в результате войны. Еще в эпоху наполеоновских войн Австрия, Россия, Пруссия, Швеция торговались с Англией, обещая выставить против Наполеона известное количество солдат и требуя за каждый месяц войны определенную субсидию. Размер платы, которую давала Англия на каждого солдата, зависел от большей или меньшей возможности данного государства уклониться от войны. В 1813 году выгоднее всех выторговала субсидию Швеция, затем Россия, и самую скромную — Пруссия. Эти формы субсидии, установившиеся еще на заре капитализма, стали неудобными после введения всеобщей воинской повинности; современная идеология противится торговле кровью своих граждан в неприкрытой форме. Поэтому теперь на место субсидий явились займы союзникам, с весьма условной отдачей. Однако, нахождение долговых обязательств в руках экономически сильного союзника, даже если по ним ничего не удастся получить, является известным средством давления, кабалы, осложнений. Старый способ был лучше и откровеннее. Под такую категорию займов-субсидий подходят не только военные долги России, но и часть займов, сделанных перед войной в связи с обязательствами России по военной конвенции и употребленных на обусловленную конвенцией военную подготовку.

Наши ближайшие соседи теперь в широких размерах прибегают к содействию иностранных военные миссий и, по-видимому, не замечают их отрицательного воздействия. Между тем, господствующий класс, не нанося тягчайшего удара своему авторитету, не может демонстрировать своего рабства перед иностранным влиянием. Не потому ли погибла Польша, как государство, в конце XVIII столетия? Этого не понимал Людендорф, стремившийся подчинить австрийские армии германскому командованию. Несмотря на все плюсы, которые давало подпирание австрийских войск германскими и постановка первых под начало германских штабов, мы признаем, что истина, а не лишь узко эгоистические соображения, заключалась в возражениях Конрада, начальника австрийского генерального штаба, который находил, что потеря остатков самостоятельности австрийских армий, явное признание гегемонии Германии явится новым этапом болезни австрийской государственности на пути к роковому концу, послужит новым стимулом для развития центробежных стремлений внутри государства и ослабления моральных сил на фронте. Из попытки Людендорфа переучить австрийских солдат под командой германских офицеров ничего не вышло. Сомнительной, в наших глазах, была и попытка Суворова в 1799 г., явно оскорбительная для австрийцев, — русскими офицерами в течение 2—3 дней переучивать прибывавшие под команду Суворова австрийские войска. Но Суворов занимался только вопросами тактики, а Людендорф углублялся и в условия внутренней службы. Замечательно, что, несмотря на особо тщательный подбор командного и солдатского состава в русских войсках, отправленных во Францию, на все карательные возможности, сохранившиеся на французском фронте, процесс разложения летом 1917 г. протекал в них более остро и бурно, чем на русском фронте.

Надо проводить отчетливое различие между союзниками по интересу и союзниками по долгу. Наполеон принудил Австрию и Пруссию принять в 1812 г. участие в войне против России. Привлекши этих союзников поневоле, Наполеон, в сущности, обманывал сам себя: тайные уговоры обеспечивали России призрачность враждебных действий войск этих немецких государств; эта обманчивая видимость содействия должна была обратить неудачу похода в катастрофу. Совершенно прав Жомини, упрекавший Наполеона за то, что, втягиваясь в тяжелую борьбу с Россией, он не обеспечил себе действительного, а не формального, участия в войне одной из этих великих держав со старыми военными традициями, заинтересовав ее в этой войне крупными уступками и завоеваниями, а предпочел опираться на призрачный, созданный им государственный организм Польши.

Однако, в условиях огромного политического напряжения современных войн насилие часто не будет останавливаться перед обращением нейтрального государства в союзника поневоле. Греция была принуждена силой оружия стать в ряды Антанты. Центральные державы в зиму 1915—16 г.г. обсуждали, не следует ли, пользуясь сосредоточенными на Балканах войсками, освободившимися после разгрома Сербии, принудить Румынию силой оружия стать на свою сторону; румынское правительство вошло в переговоры с русским командованием о получении в этом случае помощи. Конечно, несравненно выгоднее, если принуждение достигается не путем военной угрозы, а другими средствами воздействия — подкупом печати, руководящих политиков, соглашением с политическими группировками, экономическим давлением и т. п. средствами. Нейтральные государства являются объектами сильнейшего давления. В этой дипломатической борьбе Антанта в мировую войну потерпела поражение в Турции и Болгарии и одержала верх в Италии и Румынии. Средства современного трестированного ведения войны позволяют сделать из таких вовлеченных в невыгодную сделку государств довольно верных, хотя порой и капризных, союзников.

Нижеследующие соображения, казалось бы, говорят о желательности крайнего миролюбия для малых государств, судьба которых во время войны — отрекаться от своих интересов и всякой самостоятельности, и итти на буксире великих держав, брать на себя неблагодарную роль их послушного орудия. Впрочем, история никого еще ничему не научила. Малое государство представляет ценность для ведения войны только в том случае, если оно безотговорочно подчиняет свою армию командованию великой державы[67]. Исключением может явиться лишь необходимость в территории малого государства для маневра вооруженных сил великой державы или необходимость использования принадлежащих ему портов, особенно в колониях, для базирования на них флота. Вообще же маленький союзник, действующий самостоятельно и преследующий своей армией особые цели, грозит принести больше минусов, чем плюсов. Принимая на себя руководство его вооруженными силами, командование великой державы обязано рассматривать интересы его как свои собственные, и не проводить различия в защите территории — своей и маленького союзника. Если же малое государство стремится на войне осуществлять свои особые цели и сохраняет руководство своей армией в своих руках, то на такое малое государство следует смотреть не как на союзника, а как на попутчика, по отношению к которому не следует брать никаких военных обязательств. Ганновер, Бавария, Гессен, Баден, Вюртемберг и прочие немецкие союзники Австрии не принесли ей в 1866 г. почти никакой пользы и отвлекли на себя только 3 прусские дивизии, так как вели самостоятельно, с оглядкой, параллельную войну. Саксонская армия, оставившая свою страну на оккупацию пруссакам и присоединившаяся к австрийским главным силам, наоборот, оказала Австрии чувствительную поддержку, и Австрия, заключая мир, справедливо выдвинула интересы Саксонии наравне с собственными и не пожертвовала ни единой пядью Саксонской территории, предоставив остальным союзникам самим добиваться сносных условий мира. Мольтке перед войной 1870 г. добился полного подчинения Пруссии южно-германских контингентов. Алексеев в 1916 г. держался тех же мольткевских взглядов, скептически относясь к результатам вступления Румынии в войну как самостоятельной военной державы, могущей капризничать и предъявляющей известные требования на русскую помощь. В 1916 г. Румыния действовала как наш попутчик, с которым мы, однако, легкомысленно связались обещанием известной поддержки. Только при потере Валахии Румыния пришла к сознанию о необходимости слить свои военные интересы с русскими и согласилась на образование русско-румынского фронта, лишь под номинальным командованием румынского короля. Авантюра союза с Румынией и его неудачи оказались тяжелым ударом по старой русской государственности. Наши действия в этом вопросе были вынуждены державами Антанты, плохо уяснившими себе требования стратегии и озабоченными не тем, чтобы поставить выступление Румынии в возможно выгодные рамки, а главным образом тем, чтобы вообще вовлечь новую страну в борьбу против центральных держав и выдвинуть перед Германией новые заботы.

Союзные договоры оставляют вопросы о форме и характере вооруженной поддержки союзных государств невыясненными. Практически ценным союз становится лишь в том случае, если он дополнен военной конвенцией. Последняя должна заранее ясно формулировать решение всех основных вопросов относительно ведения войны, общих для вооруженных сил обоих договаривающихся государств, поскольку эти вопросы можно предвидеть заранее. Конвенция должна ясно устанавливать, в каких случаях одно государство обязано принять участие в вооруженном столкновении, в которое оказался бы втянутым другой союзник; минимальное количество войск и срок, начиная с первого мобилизационного дня, в течение которого каждый из союзников обязан приступить к операциям на фронте, поскольку обязательным является наступательный характер последних; условия объединения и связи союзного командования; обязательство не заключать сепаратного мира; условия содействия материальными средствами, личным составом, обменом техническими сведениями и разведывательными данными.

Специально военный характер военных конвенций требует для заключения их непосредственного оглашения между представителями высшего военного командования обеих сторон, а затем это соглашение уже рассматривается дипломатами и ратифицируется высшей государственной властью. Так как сущность военных конвенции ближайшим образом затрагивает подготовку к войне и планы операций обеих сторон, то по мере освежения и изменения этих планов и подготовки является необходимость в дополнении постановлений конвенций; последнее вызывает необходимость периодического личного свидания начальников генеральных штабов. Путешествия последних в дружественные страны, хотя бы под предлогом отдыха на курорте, являются поэтому фактом, подлежащим внимательному наблюдению.

Военные обязательства, не регламентированные какой-либо военной конвенцией, например, обязательства, вытекающие в некоторых случаях для членов Лиги наций из §16 ее устава о военном выступлении против государства, нарушившего мир, едва ли имеют какую-либо практическую ценность, так как неясно, когда и с каким количеством войск каждое государство обязано принять участие в экзекуции; естественно, каждое государство приступит к выполнению такого обязательства лишь в том случае, если при этом оно будет иметь в виду достигнуть для себя каких-либо особых выгод.

Франко-русская военная конвенция, заключенная в 1892 г., предшествовала на 7 лет заключению форменного союза между Францией и Россией[68].

Между Германией и Австро-Венгрией перед мировой войной военной конвенции о совместных действиях на русском фронте заключено не было. Генерал Конрад, начальник австрийского генерального штаба, добивался с начала 1909 года принятия на себя Германией точных обязательств, Австро-Венгрия, вынужденная вести на русском фронте главную операцию 40—48 дивизиями, была заинтересована в том, чтобы заранее регулировать здесь взаимодействие сил. Германия, предполагавшая оставить против России всего 13 дивизий и даже меньше, уклонялась от точных обязательств; действительно, объединение командования могло, при этом соотношении сил, пойти лишь по линии подчинения 8-й германской армии австрийскому главнокомандующему, а объединение действий выразилось бы в принесении в жертву местных интересов Восточной Пруссии в пользу мощности наносимого совместно с австрийцами удара. Однако, категорический отказ в соглашении с австрийцами был для Германии невыгоден, так как привел бы к тому, что австро-венгерская армия сразу изготовилась бы для обороны за Саном и Карпатами, принеся в жертву Восточную Галицию, а это лишило бы и Германию возможности отстаивать Восточную Пруссию. Поэтому Мольтке младший добивался перехода австро-венгерцев в наступление между Бугом и Вислой и, с своей стороны, обещал иметь в 8-й армии не менее 13 дивизий[69]. В течение Галицийской операции Конрад энергично настаивал, в особенности после Самсоновской операции, на обещанном движении 8-й армии через Нарев к Седлецу. Отправка двух корпусов с французского фронта в Восточную Пруссию, после неудачи немцев под Гумбиненом, может рассматриваться, как доведение 8-й армии до условленного числа полевых и резервных дивизий (первоначально было оставлено 9 вместо 13). Однако, после операции против Самсонова германцы приступили к операции против Ранненкампфа. На решительном участке русского фронта, в Галиции, германцы помогли только ландверным корпусом Войерша. В общем, пользуясь отсутствием военной конвенции, германцы спровоцировали Конрада на наступательную операцию, которая отвлекла силы русских от Восточной Пруссии, позволила германцам одержать ряд успехов, но стоила Австро-Венгрии лучшего ядра ее армии. Сами же германцы устраивали свои дела в плоскости защиты своих местных интересов — энергичнейшей обороны Восточной Пруссии. В конечном счете, развал Австро-Венгрии отплатил Германии за эту провокацию[70].

При борьбе против коалиции огромную роль играл раньше политический стык двух армий. Военная карьера Наполеона блестяще началась в 1796 г. прорывом у Монтеноте политического стыка между савойской и австрийской армиями. Различные интересы союзников вынудили их к отступлению в расходящихся направлениях — к Турину и Милану, в результате чего Наполеон легко добился выхода из войны савойцев и отступления австрийцев в Тироль. Вся Италия была захвачена им с затратой минимума усилий; неприятельское сопротивление распоролось по политическому шву. В настоящее время трестированный характер войны делает политические стыки более солидными; однако, они сохраняют еще значение. В марте 1918 г. удар Людендорфа по стыку англо-французского фронта был близок к тому, чтобы заставить французов сгруппироваться для обороны Парижа, а англичан — для обороны северного побережья Франции, с потерей непосредственного соприкосновения союзников. Вообще, значение политических стыков особенно сказывается в моменты кризиса, когда дела на фронте складываются плохо. Но и вне кризиса союзники, отстаивая свои интересы, стушевывают значение важнейшего направления в пользу второстепенных; коалиционная война всегда имеет определенную тенденцию встать на рельсы измора.

Искусство стратегии в борьбе против коалиции лишь тогда найдет свое проявление, когда будут уяснены жизненные интересы каждого из государств, которые образуют враждебную коалицию; во время войны эти интересы сказываются в различном понимании задач и интересов каждым союзником в отдельности и в преследовании ими реально различных политических и военных целей. Надо предвидеть и быть готовым к использованию разнобоя союзников. Иные предприятия — например, демонстративный образ войны на одном из фронтов, которые были бы ошибкой в борьбе против единого государства, могут оказаться наилучшими в борьбе против коалиции, если будут отвечать различию представленных в ней политических интересов.

Различная политическая ориентация среди союзников сказывается не только при неудаче, но и при наступательных действиях коалиций. Пруссия, Россия, Англия, Австрия в 1813 и 1814 годах преследовали различные политические цели, и чрезвычайно поучительно, как различие в политических целях сказывалось в стратегической дискуссии среди союзного командования, при чем каждая сторона поддерживала свои взгляды, не открывая своей политической игры, самыми странными стратегическими теориями, которые потом принимались всерьез некоторыми теоретическими исследователями стратегии[71].

Трудности стратегически согласовать действия вооруженных сил равнозначащих участников коалиции заключаются, помимо различия в политических целях, в том, что система вооруженных сил каждого государства представляет своеобразие в отношении сроков готовности к решительным действиям, возможности выдержать продолжительное напряжение, способности к наступательным действиям, и т. д. Размеры и строение территории, уровень экономического и культурного развития государства, группировка классов — все это влияет на характер данной армии и обусловливает особые, пригодные только для нее стратегические методы. При действиях же в коалиции стратегия каждого союзника должна учитывать особенности не только своей страны, но всей коалиции, и армия лишается возможности показать себя с более сильной стороны. Гармония ее подготовки и стратегических возможностей нарушается. Франко-русский союз заставил Россию перейти в наступление на 15-й день после объявления войны, что являлось прямо противоестественным в русских условиях и могло быть достигнуто путем умышленной ломки развития русской армии и затраты огромных средств на такую подготовку к войне, какая позволяла бы поддержать Францию хотя бы половиной сил в течение третьей недели войны. Существуют известные пределы, за которыми такая ломка и жертвы в пользу союзников приносят уже вред общему делу коалиции. Самсоновская операция свидетельствует, что Россия перешла в подчинении своих интересов Франции разумные пределы. Точно так же переход Сербии осенью 1914 г. в наступление через Саву в пределы Австрии, по настоянию русского верховного командования, был неразумным ввиду чисто оборонительных достоинств сербской армии, представлявшей в начале мировой войны лишь хорошую милицию. Такой переход в наступление мог привести лишь к разгрому.

6.ЛИНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОГО ПОВЕДЕНИЯ ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ

Только удивительной способностью человеческого разума впадать в заблуждение мы можем объяснить мнение крупных военных авторитетов, которые, признавая всю ценность работы политики в период подготовки и при разработке первоначального плана, исключают возможность ее воздействия на стратегию с началом войны. План не является декретом, исполнение которого можно поручить канцеляриям. План предполагает творчество в исполнении, зависимом от изменений политической обстановки. Осуществлять его призываются политические и военные штабы, а не канцелярии, как они иногда называются по филологическому недоразумению. Политическая подготовка должна быть дополнена и соответственным политическим маневрированием во время войны.

Политика, отказавшаяся от сохранения господства над руководством войной, признавшая главенство военных специалистов, безмолвно подчинившаяся их требованиям, сама призналась бы в своем банкротстве. Даже стратегия в глазах политика должна являться военной техникой, а техническое руководство войной должно быть подчинено политическому, так как война, это — часть политики. Стратегия может быть понимаема, как согласование операций с требованиями политики.

Внутренняя политика должна стремиться к наиболее широкому использованию сил государства для достижения целей войны. Внутренняя политика должна взвесить отношения между фронтом и тылом и решить, каких усилий можно потребовать от населения для войны, какие пределы надо установить для мобилизации, обязательных поставок лошадей, подвод, как регулировать налоговый пресс, заработную плату и цены.

Надо устранять все, что могло бы оттолкнуть массы от войны, и поддерживать в них ту волю к борьбе, которая является главным залогом успеха. Нужна большая чуткость и прозорливость руководства, внимательнейшее изучение хода политической жизни у себя и во всем мире, чтобы не плыть по течению, принимая ряд паллиативных мер, а действительно осуществлять политическое руководство в течение войны. Энергичные экономические мероприятия, регулирующие голод, нужду и лишения населения, мыслимы лишь при сознательном к ним отношении масс. Экономическая политика должна быть вразумительно истолкована и ясна населению.

Оккупационная политика, являясь непосредственным продолжением внутренней политики, должна быть хорошо продумана, чтобы не вызывать осложнений для ведения военных действий. Весьма поучительно была организована оккупация территории русской армией в 1813— 14 г.г. Всеми вопросами оккупации ведал особый высший административный совет, во главе которого Александр I поставил Штейна, выдающегося политика и реформатора Пруссии, ведавшего в 1812 году нашей агитацией в немецком тылу. Связь между агитацией в неприятельских областях и оккупацией их несомненна — вторая представляет продолжение первой при занятии нашими войсками неприятельской территории. Задачей административного совета являлось собрать в занятых территориях средства для продолжения борьбы с Наполеоном и сформировать в немецких областях новые войсковые части для усиления нашей армии. Штейн мог бы достигнуть и больших результатов, определеннее выставив лозунг борьбы за единство Германии и изгнания немецких князьков-вассалов Наполеона, но здесь известные пределы проводились в связи с общим направлением русской внешнем политики. В некоторых немецких княжествах, например, Саксонии, образовывались генерал-губернаторства, с русским аристократом во главе и с советчиками из числа преданных Штейну передовых немцев. Там, где Метерниху удавалось отстоять сохранение немецкого государя, перешедшего из наполеоновского Рейнского союза к коалиции, Штейн ставил, наряду с государем, своего агента с комиссарскими полномочиями. В прихожей административного совета, ожидая приема у Штейна, часами ждали, если не толпы, то кучки немецких государей.

В 1814 году, еще до падения Наполеона, русские войска заняли во Франции территорию с населением в 12 миллионов человек. Тучи французской дворянской эмиграции предлагали Александру I свои услуги по управлению оккупированной Францией. Удовлетворение их просьбы значительно усилило бы позицию Наполеона, так как французы уяснили бы себе сразу необходимость сомкнуться для защиты завоевании революции. Вероятно, обращение к дворянской эмиграции вызвало бы вскоре и значительные восстания в тылу русской армии. Поэтому, несмотря на явное стремление помочь русским против Наполеона, несмотря на знание языка и страны, несмотря на наличность в населении некоторых элементов, например, духовенства, расположенных к эмиграции, ее предложение было отклонено, и Штейн получил директиву — пользоваться во Франции для организации оккупации только русскими и немецкими чиновниками.

В 1914 году, при оккупации Галиции, искусственная русификация вредно отразилась на отношениях власти к населению и явилась, в общем, ударом для русского дела в Галиции. Привлечение неудовлетворительного состава чиновников облекло русификацию в рамки карикатуры и взяточничества.

В момент войны не при всяком соотношении сил выгодно обострять классовую борьбу в занятых областях; необходимо получить приток сил, а не отталкивать грубыми приемами значительные группы населения во враждебный лагерь. Надо также указать пределы для использования местных средств во избежание полного разорения населения и создания материала для комплектования бандитских и партизанских шаек в нашем тылу.

Еще в XVIII веке, при оккупации русскими войсками Восточной Пруссии, мы полагали, что факт перехода фактической власти в наши руки равносилен переходу к нам верховной власти; прусское население приводилось к присяге Елизавете Петровне. Современное международное право так, как оно регламентировано гаагскими конвенциями 1899 и 1907 годов, стоит на другой точке зрения и требует (ст. 43) «уважения, за исключением абсолютной невозможности, законов, имеющих силу на данной территории». Таким образом, декрет 17 декабря 1792 г., которым Национальный Конвент повелевал генералам республики провозглашать в оккупированных территориях верховную власть народа, в эпоху, предшествующую мировой войне, признавался нарушением международного права. Однако, международное право, повидимому, создается юристами специально для его нарушения; Линкольн еще в 1863 г. занимал противоположную им точку зрения, и его идеологическая позиция представляет и сейчас интерес для советских юристов и дипломатов. Драма заключается в том, что международное право стоит на принципиальной позиции, отвергающей всякое вмешательство в чужие внутренние дела и осуждающей всякую интервенцию. А так как войны ближайшего будущего не могут, хотя бы отчасти, не носить характер вмешательства в дела соседа, то все постановления международного права оказываются абсолютно неприемлемыми. Германия, провозгласив в ноябре 1916 года независимость Польши, нарушила международное право...[72]

Вопросы оккупации вызывают к себе в Красной армии особое внимание. Если война ведется в нормальных европейских условиях и не связана с энергичной деятельностью на чисто политическом фронте — с сильными классовыми или национальными движениями — то продвижение вперед дается дорогой ценой; при нашествии на обширную область наступающая сторона теряет большие силы и средства, чем те, которые она может извлечь из оккупированных территорий и приобщить к своим. Поэтому выросшие на почве европейской буржуазной мысли крупнейшие стратегические писатели — Бюлов и Жомини — единодушны в указании на трудности дальних вторжений и очень скромны в оценке тех плюсов, которые возможно извлечь из оккупированной территории[73]. Клаузевиц включил даже в самую сущность своей теории положение о кульминационной точке наступления, перевалив за которую силы наступающего идут на убыль. Сама территория неприятельского государства рассматривается европейской стратегической мыслью как источник ослабления наступающего.

Этой точке зрения противостояла еще в средних веках азиатская точка зрения, основывавшаяся на успехах Чингиз-хана и Тамерлана. Если неприятель, с точки зрения его государственности, культуры и экономики, стоит на низших ступенях развития, если он, в особенности, еще не вышел из кочевого быта, то получается положение, при котором продвижение вперед стоит в отношении сил и средств меньше, чем дает эксплоатация захваченной территории: стада без сопротивления меняют своих хозяев и продолжают пастись на тех же пастбищах, население частично вырезывается, а частично инкорпорируется в ряды наступающей армии. Положение Клаузевица радикально опрокидывается: армия становится тем сильнее, чем большую территорию она успела захватить. Это усиление — вполне реальное явление. В полчищах Батыя, разгромивших Киевскую Русь, природных монголов было не больше одной двадцатой части; две трети их составляли племена, обитавшие на Урале и на Волге и только что побежденные Батыем, по пути к Днепру. Хотя, в дальнейшем, и многие уцелевшие русские составили особые отряды в армии Батыя, но, по-видимому, на почве земледельческой Европы этот прилив сил из оккупированной территории уже не уравновешивал потерь наступающего, и в Венгрии снежная лавина азиатского нашествия задержалась — в Европе доктрина Клаузевица вступила в свои права.

Мы позволили себе остановиться на этой азиатской стратегии потому, что в революционные периоды и в Европе создаются условия, при которых падают издержки завоевания территории и одновременно растут возможности эксплоатации сил и средств оккупированных пространств. Классовое расслоение населения оккупированных провинций может оказаться настолько значительным, что наступающая армия встретит восторженно приветствующие ее элементы, которые обеспечат приток добровольцев, поддержание порядка в тылу, восстановление экономической жизни, сбор нужных армии средств. В эпоху Великой французской революции занятие революционными армиями территории на Рейне и в Италии явилось не призрачным, а реальным наращением мощи Франции. Мудрость вдохновлявшего Чингиз-хана китайского философа, определявшего квалификацию полководца в зависимости от его искусства перенести расходы по войне на неприятельское государство, как бы ожила в революционной обстановке.

Несомненно, в будущих войнах, при связанном с ними напряжении классовой борьбы, также сложится более благоприятная обстановка для эксплоатации оккупированной территории, чем то было в мировую войну. Опыт 1920 года гласит о необходимости тщательной подготовки к использованию слагающейся конъюнктуры. Открывается большой простор мечтаниям о воскрешении Тамерлановских ударов на тысячи километров. Мечтательная стратегия, впрочем, в наш век, опаснее чем когда-либо. Преувеличенная оценка возможностей использовать силы и средства захваченной территории может исказить перспективу и приведет к взгляду на войну, как на расширение общего базиса. Такая доктрина была бы опасна своей односторонностью, своим выдвижением захвата территории во что бы то ни стало, как основной задачи вооруженного фронта, своим стремлением измерять победы количеством захваченных километров за пределами государственной границы, своей недооценкой синицы имеющегося тыла и сообщений с ним и погоней за журавлем «базы впереди».

Экономика современной Европы чрезвычайно сложна и с трудом мирится не только с изменениями в линии фронтов враждующих сторон, но и с изменением границ. Новые очертания государств (согласно Версальского договора) вызвали общее экономическое расстройство Европы. Фабрики Вены, Лодзи, Риги, Ревеля еще на девятый год существования новых политических образований не могут улечься в их Прокрустово ложе. Эта экономика совершенно не похожа на ту, которая легла в основу завоеваний Чингиз-хана. Толковое, не хищническое использование средств оккупированной области требует ее экономической организации, что связано с затратой не дней, а месяцев. С налета возможно ограбить склад готовых изделии на фабрике, что многого не даст и оттолкнет рабочих от завоевателя; но обеспечить подвоз топлива, сырья, продовольствия, сохранить возможность дальнейшего производства и направить его в нужном нам направлении — это задача, требующая планомерных, длительных усилий. Прежде чем оккупированная область даст заметное приращение сил, необходимо будет наступающему самому затратить крупные и высоко квалифицированные силы на административный охват пространства, оставшегося позади нашего вооруженного фронта.

При наличии заранее созданного плана оккупации и подготовки кадра политических и экономических работников успешность использования сил и средств захваченной территории может быть значительно повышена. Однако, административные и экономические мероприятия развиваются несравненно более медленным темпом, чем оперативные действия; требуется известное время, чтобы новая власть завоевала у населения доверие к своей прочности; только в случае значительной паузы между операциями (например, в течение зимы) можно ожидать серьезного приращения нашей мощи от территории, захваченной одной операцией, для следующей операции. Если же военные действия будут развиваться в стиле сокрушения, и операции будут непрерывно следовать, сливаясь в одну операцию, то расчитывать на приток новых сил и средств от оккупированной территории, за исключением непосредственно используемых войсками продовольствия, фуража, жилья и крупных видимых товарных запасов, не приходится.

С введением всеобщей воинской повинности, при том напряжении, которого достигла война в 1914—1918 г.г., приходилось рассматривать все взрослое трудоспособное население неприятельской страны как элемент неприятельской силы, брать его на учет при оккупации и при эвакуации страны приравнивать его к военнопленным и уводить с собой. Так поступали немцы во Франции в мировую войну. В покидаемых ими районах они оставляли только лишние рты, но не рабочие руки. Русские упустили это сделать в Восточной Пруссии. В условиях современной классовой борьбы, разумеется, отношения к населению будут покоиться на других началах; границу между друзьями и врагами будут обозначать не пограничные столбы, а социальные грани. Однако, в известных районах, несомненно, придется иметь дело и с господствующими национальными движениями.

Иногда эвакуация понимается в скифско-гуннском стиле. Является стремление обратить покидаемую территорию в пустыню, с сожженными селениями, уничтоженным урожаем, уведенным населением и скотом. Естественно возникающее беженское движение не только не сдерживается, но искусственно вызывается и даже вынуждается силой.

Нужно иметь и виду, что массовая экзекуция над территорией, например, над Пфальцем, опустошенным французскими войсками дотла по приказу Людовика XIV, живет в памяти населения, если не сотнями, то многими десятками лет и впоследствии крайне затрудняет всякую политическую работу на этой территории. Кроме того, беженское движение не усиливает, а ослабляет ведущую войну страну, совершенно неприспособленную воспринять обширный поток беженцев при квартирном, продовольственном и транспортном кризисах, всегда сопутствующих войне. В августе 1914 года волна 800.000 немцев-беженцев[74], вызванная нашествием русских в немногие уезды Восточной Пруссии, сильно затруднила маневрирование германских войск. Тогда как 400.000 беженцев с их скарбом, повозками и скотом загромождали восточно-прусские дороги, 400.000 беженцев переправились уже за Вислу; голова их прибыла в Берлин, запрудила вокзалы и производила самое тяжелое впечатление. Если бы наступление русских еще немного развилось, поток беженцев угрожал бы сокрушить всю немецкую организованность и сделать Германию беззащитной.

В июне—июле 1915 г., при отходе русских армий из Польши, задача эвакуации была понята многими в виде оставления немцам пустыни. Между тем, существующая сеть путей сообщения, да еще во время войны, вовсе не была приспособлена к массовому кочеванию населения, особенно при теперешней его плотности. К счастью, русским войскам вскоре было предписано — оставлять население на месте; иначе наши армии потеряли бы всякую возможность маневра, так как население закупорило бы в ближайшем тылу все узлы и дороги. Еще в 1919 г. в пределах СССР находилось до 3 миллионов беженцев, оставивших свою родину при отступлении русских в 1915 г.

Неправильно поставленная беженская политика может ускорить проигрыш войны. В 1878 году туркам, после перехода русских через Балканы, пришлось спешно отходить к Константинополю. Отчасти опасаясь зверств христианского населения над магометанским в отместку за старые обиды, а отчасти, чтобы опустошить перед русскими территорию, турки широко организовали беженское движение среди мусульман. Турецкие войска, лишенные возможности быстро отходить, понесли излишние потери; поток беженцев запрудил Константинополь. Болезни и голод среди беженцев в столице сделали турок неспособными к какому-либо сопротивлению и вынудили их согласиться на любые условия русских.

Классовая война будущего также обусловит поток беженцев — буржуазии с одной стороны, рабочих и коммунистов — с другой.

В 1919 году беженский вопрос уже остро стоял как у красных, так и у белых. К разрешению его надо подходить с большой осторожностью, и политика здесь отчетливо должна учитывать возможности транспортирования и устройства беженцев.

К экономической эвакуации надо подходить чрезвычайно осторожно, дабы не вызвать панического беженского движения. Она требует внимательной и вдумчивой подготовки, дабы не забить без нужды и так хромающий во время войны транспорт и не сгноить на пути ценных грузов (напр., кожи, находившиеся в стадии химической обработки, при эвакуации кожевенных заводов в 1915 году). Казалось бы, легче всего поставить эвакуацию скота. Немцы задавались этой целью при двух вторжениях русских в Восточную Пруссию в 1914 году; однако, им удалось эвакуировать всего 20 тысяч лошадей и 80 тысяч голов рогатого скота (3,5% и 5,5% общего количества лошадей и скота на правом берегу Вислы). Потери германского сельского хозяйства, понесенные вследствие вторжения русских в Восточную Пруссию, исчисляются в 135 тыс. лошадей, 250 тыс. рогатого скота, 200 тыс. свиней. Повидимому, в условиях маневренной войны экономическая эвакуация сколько-нибудь заметных результатов дать не может.

Внешняя политика отнюдь не может успокоиться на лаврах успехов, достигнутых к началу войны. Установленные в период подготовки политические цели войны отнюдь не могут считаться неизменными. Напротив, в зависимости от хода войны эти цели могут быть сокращены, расширены или вовсе изменены: наступательные цели могут обратиться в оборонительные, и наоборот. Если война ведется коалицией, то изменение политических целей достигается лишь с трудом, и обусловливает много трений. Борьба не ограничивается театром военных действии, она ведется средствами политики и на арене нейтральных государств и в тылу неприятеля, здесь также требуется приведение в определенный логический строй всех отдельных частных целей, к которым стремятся наши усилия — необходима общая линия поведения в политике, вытекающая из анализа общего политического положения.

Не только неудачи, но даже большие успехи могут иногда служить причиной для пересмотра поставленных политических целей. Например, в 1870 году, после первых успехов пруссаков и обложения армии Базена в Меце, нельзя было сомневаться в том, что во Франции произойдет революция, которая сметет вторую империю. Основной вопрос, который выдвигался перед руководством войной, заключался в том, не следует ли немцам остановиться в Лотарингии и предоставить французам вариться в их собственном соку. Следует ли наступать на Париж, который будет революционным? Тот или другой ответ на эти вопросы сводился к изменению или сохранению политической цели; зависимость стратегических целей от его решения ясна; последнее зависело от широкой оценки внутреннего политического положения Франции и Германии, позиции других держав, большего или меньшего стремления к аннексии французской территории. Это стремление и явилось решающим для сохранения Пруссией прежних политических целей и продолжения похода на Париж.

Характер войны, выявившийся в ярком противоречии с теми представлениями, которыми руководились при первоначальной разработке политических директив, может понудить к капитальному пересмотру самых основ политического поведения. Гражданская война в Соединенных Штатах 1961—65 г.г. была начата руководителем Севера, президентом Абрамом Линкольном, как война, политическая цель которой заключается в том, чтобы заставить вооруженной рукой отложившиеся южные штаты вернуться в лоно федерации и установить на побережьи их таможни, что позволило бы промышленности Севера сохранить за собой чрезвычайно ценный внутренний рынок и источники сырья; вмешательство во внутренний социальный уклад рабовладельческих штатов Юга первоначально вовсе не выдвигалось; так как социальный порядок конституцией представлялся на верховное усмотрение каждого штата, то Линкольн, выдвинув скромную политическую цель, смог остаться на строго законной почве и обеспечить себе поддержку многих демократов Севера, что было особенно важно, так как в руках последних находился почти весь военный и административный аппарат.

Выдвинутой скромной политической цели предполагалось достигнуть в короткое время приемами сокрушения; от Вашингтона до Ричмонда, столицы южан, было только 150 километров. К широким массам с призывом к жертвам обращаться не предполагалось. Армию должны были образовать только добровольцы, предстоящее столкновение казалось настолько скоротечным, что добровольцы вначале приглашались подписывать контракты только на 3 месяца.

К концу второго года войны для Линкольна окончательно выяснилось, что сплоченное сопротивление помещичьего Юга приемами сокрушения преодолеть нельзя, что необходима длительная, упорнейшая борьба, уничтожение всех источников жизни Юга, чтобы добиться победы. Добровольцы не давали достаточно крепкого элемента для комплектования, и численность их становилась недостаточной. В связи с военными расходами покупная способность доллара значительно упала, дороговизна росла. Демократическая партия севера, представительница интересов банкиров, промышленников и значительной части интеллигенции, — вообще господствующих классов, по мере расширения масштаба войны и связанного с этим углубления социальных противоречий, становилась все менее надежной, противодействовала развитию энергичных действий и стремилась договориться с Югом.

В связи с фактическим переходом к войне на измор пришлось пересмотреть основы политики, установленные в расчете на быстрое сокрушение. При существовавших политических целях Линкольн не имел возможности ввести в северных штатах воинскую повинность, что являлось для победы настоятельно необходимым, и не мог потребовать от широких масс дальнейших жертв. При таких условиях Линкольн решил порвать с демократами, придать войне резко классовый, антипомещичий характер, объявить свободными всех негров и провоцировать производство ими погромов помещичьих усадеб Юга, опереться преимущественно на враждебные помещикам классовые чувства фермеров-крестьян Севера и рабочих. Война со всех своих сторон получила совершенно другой облик. Если на вооруженном фронте задача разрослась до необходимости посадить все население Юга в концентрационные лагеря, уничтожить все экономические возможности южных штатов, если в тех важных городах Юга, которые северяне не твердо рассчитывали удержать за собой, уничтожались водопроводы и сжигались общественные здания, — то какой смысл имело сохранение политического лозунга невмешательства во внутренние дела Юга? Особенно любопытно в этом примере, что, как он показывает, переход на вооруженном фронте от сокрушения к измору отнюдь не означает умаления политических целей войны. Согласование политики со стратегией — дело сложное; оно не может быть разрешено установлением пропорции между политическим и оперативным размахами.

Шеридан, возвращаясь из набега в долину р. Шенандоа на четвертый год войны, донес об уничтожении им на 37 миллионов долларов помещичьего добра. В начале войны такой результат операции конного корпуса, как варварство, был бы совершенно невозможен; на четвертый год — это был крупный подвиг, приближавший войну к достижению решительного результата. Линия политического поведения Линкольна искусно применялась к объективно изменявшимся условиям ведения войны. Скромный Линкольн, с узкой мелко-буржуазной идеологией, совершенно изменился в течение войны и, принимая по необходимости все больше влево, придавал своей диктатуре все более жесткий характер; он обратился к концу третьего года войны к террору на территории штатов Севера и обменялся приветствиями с Карлом Марксом, восседавшим в I Интернационале. Его политика обнаружила необходимую для выигрыша войны гибкость, — политические цели были вовремя пересмотрены. Новое направление его политики, которое приветствовал английский рабочий класс, обеспечило его и от нависшего вмешательства Англии в пользу Юга.

Попытка сколько-нибудь углубить вопросы внешней и внутренней политики, вытекающие из ведения войны, увела бы нас в беспредельность и отвлекла бы от нашей задачи. Мы отказываемся даже от простого их пересчета и обращаемся к наиболее интересующему нас пункту — как политика в течение войны влияет на руководство военными действиями. Этот пункт имеет две стороны: директивы, даваемые политикой и ориентировку, которую стратегия стремится получить у политики для принятия своих решений. Здесь мы коснемся преимущественно первой стороны; вторая же пронизывает весь наш труд, рассматривающий все действия вооруженного фронта как производную от той политической базы, которую представляют обе стороны, ведущие войну.

Каждый момент в ведении войны представляет целый клубок политических интересов, и каждое основное решение принимается под давлением ряда политических домогательств. Война в безвоздушном пространстве не ведется. Предполагать, что война представляет свободное состязание двух армии, это значит ничего не понимать в природе войны[75]. Сравним действия Кутузова в 1805 и 1812 г. Русская армия в обоих случаях значительно уступала армии Наполеона, и можно было предвидеть неблагоприятный для нас результат тактического решения. Между тем, Кутузов в 1812 году дал Бородинское сражение, а в 1805 г. быстро отошел от границ Баварии в Моравию с теми лишь боями, которые требовались для упорядочения отступления. «Всегда легко играть роль Фабия (Кунктатора) в союзной стране, где не приходится заботиться ни о столице, ни об угрожаемых провинциях и можно руководствоваться только военными соображениями». Не признает ли в этих словах Жомини значение той атмосферы политического воздействия, которая в существенных чертах определяет стратегические решения? Френч, отводивший английскую армию в период между пограничным сражением и операцией на Марне в 1914 году, на один-два перехода опережая отступление французских армий, едва ли был трусливее французских генералов и едва ли смотрел более легкомысленно на борьбу с Германией. Различие решений объясняется различием в оценке стратегической обстановки, вытекающим из различного отношения английского и французских генералов к политическому акту принесения в жертву французской территории.

Бородино — акт внутренней политики. Смена Барклая Кутузовым, который значительно уступал первому в военном отношении и весьма не высоко расценивался Александром I, являлась результатом воздействия господствующего класса, который не доверял Барклаю, не представлял себе риска, под угрозой которого Барклай отступал, и требовал остановить вторжение Наполеона. Создавшиеся политические условия требовали от стратегии большого сражения. Этот политический наказ армии от двора, всего народа являлся законом для стратегии и обусловливал целесообразность Бородинского сражения. С этим политическим наказом прибыл к армии Кутузов, еще менее Барклая рассчитывавший на тактическую победу над Наполеоном. Он организует Бородино не как борьбу за победу, а как великое требуемое политикой кровопускание. Принеся эту жертву, Кутузов стремится наиболее широко использовать Бородино в политическом отношении. В ход было пущено все, вплоть до подложных приказов Наполеона, чтобы выставить Бородино, как победу или, по крайней мере, не давшее результатов сражение. Кутузов сохранил в народе веру в победу, несмотря на оставление Москвы: «с неслыханным бесстыдством держался он после Бородина, как победитель, при каждом удобном случае вещал о скорой гибели неприятельской армии, до последнего момента сохранял вид, что даст второе сражение для спасения Москвы, не останавливался ни перед каким хвастовством. Так он тешил чувство гордости армии и народа и стремился воздействовать на ее дух прокламациями и религиозным возбуждением. Отсюда родилось новое доверие, правда, искусственное, но в основе своей имевшее истинные обстоятельства — именно, дурное состояние французской армии. И это легкомыслие, эти базарные выкрики старой лисицы были для дела полезнее, чем честность Барклая»[76]. Кутузов был политик и блестяще направил военные действия в 1812 году в наиболее выгодное, отвечавшее задачам войны и средствам России русло.

Военные действия, это — решение основных вопросов истории с оружием в руках. Исторический процесс обусловливается экономическими предпосылками, соотношением сил народов и классов, но в известных условиях, на известном этапе, эти экономические силы действуют не непосредственно, а измеряются на точных весах боя; как все мироздание отражается в капле воды, так и вся политика отражается в конечном счете на операции. В сражении под Ватерлоо долгие часы, когда уже обозначился выход пруссаков Блюхера во фланг и отчасти в тыл французской армии, Наполеон упорствовал во фронтальных атаках на англичан Веллингтона. Являлись ли грубейшей ошибкой эти действия Наполеона, из-за которых неудача французов развилась до размеров катастрофы? Нет, так как политическое положение Наполеона, после возвращения с острова Эльбы и изгнания Бурбонов, в течение 100 дней его вторичного царствования, было таково, что только ряд побед мог сохранить за ним власть. После небольшой неудачи против Веллингтона он так же должен был бы отречься от престола и готовиться к путешествию на остров святой Елены, как и после разгрома под Ватерлоо. Поэтому он играл на ва-банк. Под Бородиным он не двинул в бой на верный успех старую гвардию, свою политическую опору, кадр преданнейших ему солдат, под Ватерлоо он бросил старую гвардию в последнюю отчаянную, почти безнадежную атаку, так как нужно было или победить, или покончить все счеты[77].

Седан, это стратегическое безумие второй империи, представляет своего рода Ватерлоо Наполеона III, которое становится понятным лишь как последние шаги логически дошедшей до абсурда политики бонапартизма, в подгнившем его издании[78]. Еще в самые последние моменты гибели французской армии мы видим на седанском поле сражения олицетворение политики бонапартизма в генерале Вимпфене, предъявившем свои мандат на командование армией, устранившем Дюкро с его попыткой спасти армию отступлением на Мезьер и пытавшемся организовать прорыв не к Парижу, а к Мецу. Ему не удается лишь уговорить больного Наполеона III стать рядом с ним во главе последней попытки прорыва — а бонапартизм заботился хотя бы о том, чтобы какая-нибудь пула убила Наполеона III при атаке, с целью обеспечить династические интересы в будущем, после неизбежной в Париже революции.

План большого обхода через Бельгию, которого в главных чертах держалась Германия во время мировой войны, может быть, в момент своего зачатия (эпоха русско-японской войны и первой русской революции) вытекал из политической обстановки. Но к 1914 г. всякая связь этого плана с политическими условиями войны была прервана; германская стратегия в 1914 г. не являлась продолжением политики Германии; к 1914 году Шлиффеновский план базировался только на военно-технических соображениях — укреплении французской границы, современной ширине фронтов, изготовке русского развертывания к отступательному маневру из пределов этнографической Польши. Политически плана не обсуждали, и политики едва были знакомы с ним. Вся гибельность мысли Мольтке старшего (1871—1882 гг.), что для хода войны руководящими являются преимущественно военные соображения (сам Мольтке старший в своих планах всегда исходил из политических соображений), сказалась при осуществлении очень сильного в военно-техническом отношении плана сокрушительной стратегии Шлиффена. Политика, исключенная из плана, не могла не сказаться на ходе военных действий.

Ясной политической линии не было в германской стратегии и в течение всей войны. Важнейшая политическая ошибка Германии заключалась во взгляде на главного врага — Англию, как на вспомогательную силу Франции. Можно отметить целый ряд непоследовательностей при развитии операций по обоим направлениям, на которых можно было бы попытаться сломить волю Англии продолжать войну. На багдадском направлении — это временный перерыв в работах по прорытию туннелей на Багдадской железной дороге; более чем легкомысленный налет на Суэцкий канал; не доведенный до взятия Салоник сербский поход осенью 1915 г. [79], постоянно второстепенное значение этого направления, которое попутно отрезывало 85% возможностей России для внешних сношений. На другом направлении — подводной блокады Великобритании — мы видим в начале войны полную возможность для немцев захвата северо-западного побережья Франции, возможность упущенную; затем, если с этой целью и предпринимаются операции — например, сражение на Изере в октябре 1914 г. — то они являются лишь эпизодическими, непланомерными действиями; в самом подходе к решению о подводной войне было столько колебаний и нерешительности, что в результате Германия встретила вполне приготовившуюся Англию. Отсутствие политической ясности привело к тому, что и нажим немцев на Индию, и голодная блокада Англии явились жестами, близкими к налетам германских цеппелинов на Лондон: ярость и энергия англичан раздражались до предела, боеспособность Англии не уменьшалась, а увеличивалась.

Напротив, у англичан мы видим порой жалкое техническое решение выпавших на них задач, но зато необычайно отчетливую политическую линию поведения: широкое экономическое наступление, связанное с захватом всех германских колоний и опорных пунктов на земном шаре и имевшее целью уничтожить конкурента, голодная блокада Германии, формирование Китченеровской армии, рассчитанное на 3—4 года, борьбу за побережье северной Франции и Бельгии, представляющее опаснейшую для Англии стратегическую позицию, борьбу против Багдадского направления — в Месопотамии, Сирии, Дарданеллах и Салониках. Нужна очень большая наивность, чтобы полагать, будто Черчилль пожертвовал в Дарданеллах 300.000 английских, преимущественно колониальных, солдат с целью преподнести России Константинополь...

Остановимся на Марнском маневре французов в сентябре 1914 г.; мы можем его характеризовать: 1) как отнесение решительного столкновения с немцами, в особенности на важнейшем левом фланге французов, внутрь страны; 2) как попытку охвата правого фланга немцев. Соображения внутренней политики, в основе верные, но ошибочно преувеличиваемые в своем значении, заставляли Жоффра изо всех сил стремиться к перенесению центра тяжести решения на пограничное сражение и противиться отходу на Марну; генерал Ланрезак, инициатор отхода, был даже отрешен от командования. Немецкая помощь, в виде ряда сильных фронтальных толчков, помогла Жоффру преодолеть это ошибочное толкование требований политики. Охват же левым флангом, со стороны Парижа, явился прямым продолжением требований внутренней политики. Уже 25 августа, за 10 дней до стратегического оформления Марнской операции, военный министр Мессими отдал приказание Жоффру: «если победа не увенчает усилия наших войск, и если армии будут вынуждены к отступлению, вам надлежит выделить армию в составе, по меньшей мере, трех полевых армейских корпусов, долженствующую быть направленной в укрепленный лагерь Парижа для обеспечения охранения последнего». Как следствие этого распоряжения, целиком обусловленного требованиями внутренней политики, армия Манури не ушла назад со всем остальным фронтом, а задержалась у Парижа и оказалась на фланге немцев. Таким образом в Марнском маневре мы ясно усматриваем основные политические линии.

Внешняя политика столь же отчетливо, как внутренняя, определяет развитие стратегии. Наметившееся к началу 1917 года ослабление России и возможность выхода ее из войны обусловили переход Франции к попытке сокрушения, представленной операцией Нивеля и закончившейся поражением 16 апреля 1917 года, а вступление Америки в войну определило решение Фоша и Петена — перейти на 14 месяцев, до июля 1918 года, к обороне, и решение Людендорфа — попытаться покончить с западным фронтом в первую половину 1918 года[80].

Тесная связь внешней политики со стратегией обусловливается и тем, что стратегия одними военными средствами, в большинстве случаев, бессильна довести борьбу до конца. Даже величайший представитель стратегии сокрушения, Наполеон I, не имел возможности свои наиболее успешные войны закончить исключительно приемами вооруженного насилия и вынужден был широко прибегать к политическим средствам, чтобы обеспечить себе выгодный мир. Популярность Наполеона во французском крестьянстве обусловливалась именно взглядом на него как на миротворца. Только Наполеону удалось закончить революционные войны заключением мира — в первый раз в 1797 году, во второй раз в 1800 году. Такие приемы, как уступка в пользу побежденной Австрии в 1797 году Венецианской области, создание Рейнского союза, выгодные авансы Австрии перед Аустерлицем, раздел господства в Европе с разбитым наголову под Фридландом Александром I в 1807 г., представляют блестящие достижения политики Наполеона I, которые выводили из затруднительного положения его стратегию в момент, когда ведение войны грозило увлечь его за кульминационную точку успехов. Когда Наполеон утратил свои политические дарования, его военные предприятия стали завершаться катастрофами — испанской, русской, германской.

Бисмарк также имел всегда под рукой несколько политических средств для выручки стратегии, для того, чтобы сделать неприятеля более сговорчивым, склонным к миру — например, в 1866 г., устройство национальной революции в Венгрии[81], в случае упорства Австрии и заключении последней союза с Францией; он не пускал этого средства без надобности в дело, так как опирался на юнкерскую (аграрии) партию и хотел сохранить династический характер войны. Бисмарк поддерживал связи с итальянскими революционерами, чтобы иметь возможность в 1870 г. осадить недружественные действия итальянского короля. А в 1870 г., когда после Седана Мольтке считал, что война уже почти закончена, Бисмарк очень серьезно беспокоился, так как боялся оказаться политически безоружным против французской революции.

Мировая война показывает также, что надо знать, с кем заключать мир, и в этом отношении стратегия должна слепо следовать за указаниями политики, подготовляя для нее почву. Бетман-Гольвег, германский канцлер, политически заблуждался, ища партнера для мирных переговоров. Он стремился сговориться с Англией за счет России, не понимая, что Англия является самым неумолимым врагом; а отсюда вытекало бездействие германских эскадр. Очень неохотно в 1916 г. Бетман-Гольвег откликался на предложения попытаться заключить с Россией сепаратный мир. Когда же он пошел на эту попытку, то, доверившись эксперту по русскому вопросу болгарскому посланнику Ризову (а также консулу Марксу), Бетман-Гольвег решил опираться в стремлениях к заключению мира не на реакционные русские партии, действительно опасавшиеся продолжения войны и потому готовые к миру, а на левую часть либералов, всецело находившихся в орбите Антанты. Отсюда объясняются политические нелепости конца 1916 года и начала 1917 года: неумелость подхода к сепаратному миру, организованная посредством германской прессы травля русских политических зубров, которые готовы были протянуть немцам руку, провозглашение самостоятельности Польши и тому подобное неумное применение бисмарковских средств.

В XVIII веке, в эпоху вербованных армий, имевших сильную склонность к дезертирству, при выборе операционного направления приходилось учитывать такие соображения, как большая или меньшая лесистость местности вдоль пути следования армии. На открытой местности армия сохранялась лучше, на лесистой — утечка дезертиров значительно росла.

В современных гражданских войнах значение территории, на которой развиваются военные действия, также сильно возрастает. В гражданской войне, при недостаточно организованном и часто экономически подорванном тыле, значение местных средств для довольствия армии вообще чрезвычайно велико. Но район военных действий в гражданской войне часто не только кормит армию, но дает и средства для обмундирования, даже для вооружения, и, что особенно важно, представляет важнейший источник укомплектования. Тот или иной классовый состав населения резко отражается на повышении или уменьшении дезертирства и на притоке в армию новых сил. Сила армии, попавшей в «мертвящий» район, быстро тает; мощь же армии, попавшей в местность с благоприятным классовым составом, быстро нарастает; такая армия обходится не только без какой-либо помощи своего экономически слабого центра, но часто шлет ему с фронта ценные подарки. Наступление против Колчака производилось, по существу, силами и средствами лишь самой Сибири, собравшимися вокруг кадров, пришедших из России. Луганск и весь Донецкий бассейн являлись для советских армий весьма ценными.

Отсюда является большой соблазн — выбирать основные пути наступления по чисто политическим соображениям. Но необходимо отметить, что чем могущественнее является центр, чем упорядоченнее поступает с тыла снабжение, чем крепче порядок и дух войск, тем меньшей становятся зависимость наступающих армий от политической окраски проходимой ими территории. Средства укомплектования и вооружения, которые даст местность, умаляются в своем значении в сравнении с огромной поддержкой, получаемой с тыла. Несколько десятков тысяч добровольцев, которых еще надо снабдить кадрами, обмундировать, вооружить и обучить, могут иметь решительное значение в гражданской войне, где вся сила фронта не превосходит их числа, и будут играть сравнительно скромную роль там, где фронт поглощает ежемесячно 130 тысяч хорошо подготовленных и дисциплинированных бойцов, высылаемых на пополнение из центра.

Элемент политической географии, поскольку он не входит важной слагаемой в конечную политическую цель, должен расцениваться военным командованием, как и всякий другой географический элемент. Это одно из условий обстановки. Переоценка географического элемента всегда влечет к вычерчиванию стратегией вензелей — в данном случае политических.

Ведение борьбы на экономическом или классовом фронте часто может быть значительно облегчено захватом известных географических пунктов или, наоборот, затруднено потерей их. Закупорка турками и немцами Дарданелл сильно затруднила условия участия России в мировой войне. Вероятно, граф Шлиффен, перенося направление главного удара на французский фронт, через Бельгию, был не вполне свободен от экономических мотивов: взять с России нечего, а у французов имеются и капиталы, и колонии, захват Бельгии и севера Франции с их промышленными богатствами представлял и ценное подспорье для ведения войны, и ценный залог при заключении мира. Богатства всегда являются громоприводом. Впрочем, сам вопрос, как выгоднее выиграть войну, уже ставит нас на ультра-наступательную точку зрения; немцы были бы логичнее, если бы сосредоточили свое внимание на том, как ее не проиграть. Галиция прельщала русское командование по политическим причинам больше, чем несравненно более культурная Восточная Пруссия. В 1916 г. немцы с большой выгодой провели операцию против богатой пшеницей и нефтью Румынии.

В гражданскую войну, когда Советская Россия ощущала душившую ее «костлявую руку голодной смерти», борьба за Украину с ее хлебом, борьба за донецкий уголь и бакинскую нефть, за обладание всей Волгой, которое когда-то вывело Московию из исторического полубытия на широкую мировую арену, являлась самым насущным делом. Вопрос о том, быть или не быть, связывался с обладанием тем или другим географическим районом. Насущная экономическая необходимость ориентировала полет Красной армии. Значение географических целей растет в той же пропорции, в которой экономический базис оказывается разрушенным. Захват Варшавы в 1920 г. влил бы сотню тысяч пролетариев в ряды революции.

Политика, обычно, является представительницей географических интересов — экономических и классовых. Отсюда, однако, еще не следует, что географические объекты должны господствовать непременно над тем объектом, к которому в особенности притягивается внимание стратега, — над живой силой врага. Если политика установит политической целью войны нанесение сокрушительного удара, то она вообще будет лишь в самой общей степени указывать географическую цель — может быть, по странам света, если мы окружены врагами, или по государствам, если они образуют один сплошной забор, по стыкам между ними, по столицам. Если политическая цель ориентирует на данном театре войну на измор, то она может включать в себе географические объекты для отдельных операции. То, что политика включит в политическую цель войны, явится для стратегии бесспорным законом. В вопросе об остальных пунктах, важных для экономического и классового фронта, стратег является уже не подчиненным, а представителем вполне равноправного фронта вооруженной борьбы, и должен войти в оценку политических и экономических соображений, поскольку осуществление их является возможным и целесообразным с точки зрения нашей линии стратегического поведения, ориентированной на важнейшую политическую цель войны.

Преследуя цели сокрушения, стратег будет неумолим. Если намечается сокрушительный удар, то заботы об общей базе должны быть отброшены на третий или четвертый план. Шлиффен вполне логично уделял лишь ничтожные силы для защиты крупных экономических интересов Германии в Лотарингии, Эльзасе и Восточной Пруссии. Основной ошибкой Мольтке младшего, стремившегося сохранить идею сокрушения, было преувеличенное внимание к защите экономических интересов этих областей.

При борьбе на измор естественным является стремление к защите своей общей базы и экономическому ущемлению неприятеля. Нужно находить путь для компромисса и совместить борьбу с живой силой неприятеля и защиту географических интересов.

Географический пункт, важный для противника, будет особенно выгодно избрать для наступления, если наша задача сводится к тому, чтобы связать противника, заставить его принять бой, навязать ему борьбу материального характера при невыгодных для него предпосылках (Верден). Такова была невыгодная для России роль Севастополя в Восточной войне: русской армии было бы несравненно выгоднее ввязаться в борьбу с боявшимися углубиться в русскую территорию англо-французами не так близко от побережья, но значение Севастополя, базы Черноморского флота, заставило нас вступить в бой у самого уреза воды, при выгоднейших условиях сообщений для противника и максимально невыгодных для нас. Такой же, в будущем, может оказаться роль Ленинграда. На западе обилие важных географических пунктов — больших городов, промышленных центров — вообще до крайности связывает стратегию. И наоборот, отсутствие их на польско-белорусском фронте делает здесь стратегию максимально гибкой. Свобода отступательного маневра здесь может быть стеснена только нагромождением военного снабжения. Нагромождение военных складов также создает географический пункт. Если бы не десятки тысяч поездов с военным снабжением, которые надо было бы вывозить из германского тыла и образование залежи которых частью ускользнуло от контроля германской ставки, то Людендорф в сентябре и октябре 1918 года мог бы отступать несравненно свободнее, не ввязываясь в упорные и невыгодные для него отступательные бои.

Мудрая политика будет очень осторожна в защите географических интересов, в особенности местного, колокольного характера. Часто она ограничится лишь указанием на них стратегии для учета, без всякого подчеркивании необходимости их отстаивания. Политика, конечно, не может видеть в стратегии инструмента напрокат, для удовлетворения пожеланий всех и каждого. К стратегу в особенности применимы слова, начертанные Петром Великим в своем уставе по отношению к позиции генерал-квартирмейстера при размещении войск по квартирам: «А еще не родился человек, который всем угодить сумеет». Отсюда вытекает необходимость уничтожить зависимость стратегии от каких-либо местных властей и поставить ее в непосредственное общение с верховной властью государства. И политика, и стратегия останутся на правильном пути, только выдвигая общие цели и интересы и, с чисто государственным размахом, отметая чистые домогательства, поскольку последние грозят отклонить нас от конечной цели.

В своих самостоятельных операциях морской и воздушный флоты представляют оружие преимущественно экономического давления. Господство морского флота запирает чрезвычайно важные морские торговые пути. Военные действия на море получают особое значение в затяжной войне, в особенности когда борьба складывается за мировое господство (Карфаген и Рим, Англия и Испания, Англия и Голландия, Англии и Франция Людовика XIV и Наполеона I). Линейный флот лишь прикрывает экономические операции слабее вооруженных судов по блокаде и установке минных заграждений на экономических подступах, по контролю торгового мореплавания и оказывает им содействие при бомбардировках прибрежные пунктов. Воздушный флот имеет возможность производить все более энергичную бомбардировку важных географических пунктов на все растущем удалении от фронта сухопутных войск. Систематические действия его могут вызвать значительное понижение успеха работы важнейших артерий транспорта и частично парализовать производство не слишком удаленных промышленных центров.

Бомбардировки — средство раздражающее, но не всегда действительное. Город Дарессалам, столица германской Восточной Африки, бомбардировался англичанами с моря в начале мировой войны 27 раз; так как население укрывалось в блиндажах, а на флоте не было орудии навесного действия, то был убит всего один белый. Воздушные бомбардировки будут несколько более действительными. Однако, надо взвешивать их стратегическую целесообразность, так как они могут привести к отрицательным результатам. Бомбардировки Парижа и Лондона разрушили несколько десятков домов и покалечили несколько сот жителей. Экономические затраты на производство бомбардировок (в частности, постройка цеппелинов), вероятно, превосходили причиненные врагам убытки; погибли сотни отважных воздухоплавателей и летчиков. А для Антанты, при ее сильной воле к победе, эти бомбардировки явились лишь булавочными уколами, которые обуславливали припадки ярости и облегчали враждебным правительствам получение средств для более энергичного ведения войны. Этот спортивный уклон не оправдывается и приводимыми немцами соображениями, что они своими налетами приковывали к неприятельским столицам крупные силы противовоздушной обороны. Проигрыш был явно крупнее возможного выигрыша.

Сторона, дела которой на фронте складываются плохо, отказывается от бомбардировок из опасения нарастить счет, по которому придется платить. Последние три месяца войны по приказу Людендорфа налеты не производились.

В случае значительного обострения борьбы на политическом фронте, надо быть особенно осторожным в применении бомбардировок. Несколько ядовитых бомб с аэроплана могут, заполнив лазарет отравленными, совершенно испортить почву для политической агитации. При каждом применении этого средства воздействия нужна политическая консультация. Значение бомбардировок в сильной степени обуславливается напряжением войны: карательные результаты английских налетов в Ираке, при слабом напряжении борьбы, представляются довольно значительными, а столь же убойные и ядовитые, как английские, бомбы испанских и французских аэропланов, при высоком подъеме марокканцев, оказывались малодействительными.

Военные операции, преследующие экономическую цель, должны быть точно обдуманы; между тем, расчет их представляет иногда экономическую проблему величайшей трудности. Такова была проблема подводной блокады Англии. Германский морской генеральный штаб и приглашенные им экономические эксперты пришли к выводу, что при успехе работы подводных лодок, выражающемся в ежемесячном потоплении 500.000 тонн пароходов, обслуживающих снабжение Англии, через полгода на всем земном шаре не останется количества пароходов, достаточного для обслуживания потребности, и Англия, угрожаемая голодом, экономически потрясенная, должна будет заключить мир.

Так как объявление подводной войны должно было вызвать вмешательство в войну Соединенных Штатов, то решение относительно подводной войны представляло величайшую важность. Надо было учесть степень напряжения мирового тоннажа, вызванную мировой войной; возможность заместить потопленные пароходы всеми мировыми кораблестроительными верфями, возможность усилить обслуживающий Англию океанский флот снятием пароходов со второстепенных линий, использованием всех престарелых судов и зафрахтовкой нейтральных судов; наконец, возможное уменьшение потребности в океанском транспорте вследствие ограничения потребления и перехода к такой системе хозяйства, при которой объем внешней торговли значительно уменьшится, и каждое государство постарается покрыть большую часть своих потребностей своим же производством. Германские авторитеты ошиблись: Соединенные Штаты приступили к гигантской постройке торгового флота, нейтральные государства сильно сжали свои потребности, Англия, с помощью американских тракторов, сильно развила свою посевную площадь и в то же время, перейдя на карточную систему, значительно сжала свое потребление. Несмотря на то, что англичане приняли целый ряд весьма продуманных мер противодействия, германские подводные лодки оправдали военную часть плана: за 11 месяцев 1917 года было потоплено 9.125.000 тонн, т.е. на 66% больше теоретически исчисленной нормы, и даже в 1918 году, когда подводная война пошла на убыль, все же за 9 месяцев было потоплено 5.198.000 тонн. По-видимому, немцы ошиблись в своем расчете на результаты действий подводных лодок больше, чем вдвое. О планомерности, с которой немцы преследовали свою цель, можно судить по тому, что они направили для достижения ее все свои подводные лодки, не выделив для других задач ни одной, несмотря на указания австрийцев на желательность топить американские транспорты с войсками. Американцы напрасно кичились удачной организацией их охраны, так как в действительности на них никто не охотился. Точно так же немцы, для усиления блокады Англии, отказались от подводных набегов в Средиземном море, что сильно облегчило здесь положение Антанты и снабжение Салоникского фронта.

Особого рода соображения дипломатического характера должны учитываться преимущественно в начале и конце войны. 6-го августа 1870 года, в самом начале франко-прусской войны, передовые части V прусского и II баварского корпуса завязали бой с французами под Вертом. Так как общая атака была намечена на 7-е августа, то кронпринц прусский, командовавший 3-й армией, отдал приказание прекратить бой. Генерал Кирхбах получил это распоряжение тогда, когда уже бой значительно разгорелся. Имея в виду, что выход V прусского корпуса из боя мог дать французам основание приписать себе первую победу, и считаясь с впечатлением, которое победный бюллетень французов мог бы произвести на колеблющиеся Австрию и Италию, генерал Кирхбах решил ослушаться полученного приказа: сражение продолжало развиваться и закончилось поражением французов. Энергичная политика Бисмарка нашла свое тактическое истолкование.

Иногда нейтральное государство может быть удержано от вступления в ряды наших врагов только нашим крупным успехом, которые заставит вложить в ножны уже наполовину обнаженный меч. В таких случаях можно итти на такой риск, перед которым, без такого политического соображения, мы бы отступили. Но надо знать меру.

Если генерал Кирхбах ориентировал свои тактические действия под Вертом на впечатление, которое они произведут на колеблющиеся неприязненные государства, то весной 1915 года вся механика действий на русском фронте ориентировалась на подготовлявшееся вступление Италии в войну. На окончательный отказ от развития наступления во Франции в 1915 году и перенос центра тяжести усилий на русский фронт генерал Фалькенгайн решился вследствие желания большим успехом, одержанным в Галиции, удержать Италию от вступления в войну, показав всю иллюзорность надежды на выход русских армий на венгерскую равнину[82].

Правильная оценка готовящегося выступления Италии должна была бы указать русскому командованию, что на ближайшее время французский театр становится второстепенным, и что нужно беречь силы, так как выступление Италии для русского фронта является не громоотводом, а громоприводом. Однако, у нас господствовало упрощенное, близорукое понимание отношений политики и стратегии. Юго-западный фронт, уяснив, что Италия, в надежде на скорый развал австро-венгерского фронта, собирается подписать союзные обязательства и приступает к мобилизации, предпринял карпатскую авантюру, которая должна была поддерживать в Италии иллюзии активного приступа русских к походу в Венгрию до тех пор пока Италия не свяжет себя окончательно.

Ставка, понимавшая всю нежелательность этой операции в военном отношении, и ее несоответствие имевшимся материальным возможностям (ружья, снаряды), слишком переоценила провокационное значение для Италии этого карпатского наступления, не поняла самого значения для русского фронта вступления Италии в войну и не приняла резких мер для пресечения инициативы ген. Н. И. Иванова. В результате, мы заплатили за вступление Италии в войну прорывом на Дунайце (у Горлицы) — гораздо дороже, чем стоило все участие Италии в войне.

10-го июля 1866 года командующий Майнской армией пруссаков Фалькенштейн разбил баварцев при Киссингене. Естественно было бы преследовать разбитого врага. Но Бисмарк имел основание предполагать, что в ближайшие дни военные действия будут закончены; в Баварии пруссаки ни на какие приобретения рассчитывать не могли. Поэтому, вместо того, чтобы двигаться вслед за баварцами к Вюрцбургу, по непосредственной просьбе Бисмарка Фалькенштейн двинулся в обратную сторону, на Франкфурт-на-Майне, чтобы этот богатый город, колыбель Ротшильдов, захватить до подписания перемирия. Для момента конца войны типична эта борьба за «карту расположения фронта». Недостаточный учет этого политического мотива отдельными начальниками Красной армии привел к оставлению нами, накануне заключения перемирия с поляками в 1920 году, некоторых пунктов, в том числе Лунинца, что, по-видимому, отразилось на Рижском договоре.

Иногда дипломатия может удержать в нейтральном положении третье государство лишь при условии, что интересы его будут соблюдаться нами при ведении военных действий, например, военные действия не будут распространены на известные территории. Так, Англия в 1912 году приняла обязательство защищать в Атлантическом океане интересы Франции и, таким образом, даже не вступая в войну, она удерживала бы германский флот от враждебных действий против Франции[83]. Италия за свой нейтралитет в начале войны потребовала (за ее спиной стояла Англия) и добилась от центральных держав и Турции нейтрализации Суэцкого канала. Турки произвели на него нападение лишь после вступления Италии в войну. Соединенные Штаты в период своего нейтралитета сильно стеснили свободу действий немецких подводных лодок и выиграли таким путем для Англии время изготовиться к подводной войне.