Ступающая по воздуху

~~~

Уже который день город утопал в мерцающем мареве поистине тропического августовского зноя. Рейн обмелел настолько, что больше напоминал ручей, а рыбачьи и прогулочные лодки с прибрежной полосы Боденского озера осели на высохшее дно. Городские власти Якобсрота и инженер гидростроительного ведомства разрабатывали план действий при чрезвычайных обстоятельствах на случай, если небывалая нехватка воды примет затяжной характер. Одежда, проклеенная потом, прирастала к телам людей. Несколько человек скончались от солнечного удара или пересыхания дыхательных путей. Но небо застыло в полной неподвижности, казалось, над головой распростерлась голубизна Эллады или ее лощеная фотокопия из туристического проспекта.

Наконец вечером 26 августа набежали облака. Они стремительно преображались в нагромождения грозовых туч, которые расплывались и рвались в лохмотья, и тут же внезапно налетел шквалистый ветер. Через минуту-другую крупные, как стеклянные ампулы, капли забарабанили по крышам, разбивались о брусчатку и асфальт улиц. Все заволокло теплым паром. Окна распахнулись. Детвора, мальчики и девочки, и многие взрослые пустились в пляс под струями ливня.

Но гроза длилась недолго и, по существу, не принесла прохлады. С наступлением темноты Якобсрот снова с трудом дышал как бы спекшимся воздухом. Люди не могли уснуть, лежа в своих постелях, как недомеренные мухи. Жара казалась еще более невыносимой, чем прежде. Теперь она окончательно завладела домами и комнатами, окна открывать уже не имело смысла.

Амрай лежала рядом с Амбросом, который то и дело ворочался, пытаясь уснуть, и мысли у нее были далеко не веселые. Ребенок спал, если удавалось уснуть, в одной из бесчисленных комнат бабушки. Так было и этой ночью.

После смерти Дитриха Мауди стала для Марго единственным светом в окошке. И согревающее весь мир своей теплотой существо ребенка вытесняло одиночество из ее столь огромных господских апартаментов.

Заливались сверчки. Слабый неоновый свет паркового фонаря покрывал бледным налетом стены спальни во втором ярусе башни.

Квайдты, строители и прежние владельцы Красной виллы, сделали эту комнату образцом неоготического стиля: отделанные дубовыми панелями кессонные стены со стрельчатым сводом, расположенные по кругу трех- и четырехлистные пальметты, примыкавшие к крестовидным ребрам свода, который сиял кобальтовой синевой и звездочками из листового золота. Амрай уперлась взглядом в этот звездный полог и беззвучно плакала. Еще никогда в жизни она не чувствовала такой душевной усталости, как в эту гнетущую августовскую ночь.

Если бы ее боль можно было выразить в музыке, то она зазвучала бы как последние такты лакримозы из моцартовского «Реквиема», где как бы вздыхающие, волнуемые женской скорбью восьмые ноты следуют за сверхмужским басом и не могут ни потонуть в нем, ни найти утешения в его мажорном финале.

Теперь она уже не сомневалась: любовь к Амбросу Бауэрмайстеру миновала безвозвратно, брак закончился крушением. В то же время она понимала, что ей уже никогда не набраться сил для настоящей близости с другим мужчиной.

Самовоспламенение, эйфория начала. Потом — откат, осторожность. Изнуряющая бдительность при нащупывании своей правды и правды другого человека. Приспособление к его языку, точное толкование его взгляда и игры глаз. Необходимость ежедневно примерять себя к его реальности. Но если даже это будет серьезно, что тогда? Отдаться на волю обстоятельств? Приучать к себе мужа? Пока в его присутствии опять можно будет без стеснения отправлять естественную надобность. Пока вновь не привыкнешь терпеть по утрам дыхание его рта и зловоние кишечника?

Нет. Никогда. Любовь бывает лишь раз в жизни.

Амрай повернулась лицом к его спине и задержала взгляд на затылке. Ни малейшей реакции. Хотя Амброс не спал. Она изучила характер его дыхания. Неужели ее глаза утратили магию? Раньше он просыпался уже оттого, что она просто смотрела на него.

Амрай перевернулась на другой бок, сдернула простыню; все тело было липким от пота. Он спал обнаженным, раньше она тоже ложилась в постель без нижнего белья. Но с тех пор, как Инес посоветовала ей использовать притягательные стороны частичного облачения, поскольку постоянная нагота убивает эротику (на самом деле Амрай не разделяла эту точку зрения), с тех пор как Инес присоветовала ей это, она стала надевать ночные рубашки.

Амрай опять уставилась на неоготический свод и заплакала. Вспоминались некогда великолепные, спадающие пышной косой волосы, которые она сильно укоротила. Тогда они отравляли ей настроение. Она стремилась к переменам, хотя бы внешним, и предпочла короткую стрижку. Но теперь ей было жаль роскошной косы. И тут ее осенило: может быть, она рассталась с ней потому, что миновала пора девичества?

Она почувствовала себя еще более одинокой, и ей стало еще горше. Губы разомкнулись в немом, исказившем лицо крике. Потом она решила подождать, пока не уймется пульсирующее резкими толчками сердце, чтобы затем встать, украдкой спуститься на кухню и вскрыть себе вены.

— Аннамария, — выдохнул Амброс, не поворачиваясь в ее сторону. И снова все стало хорошо.

Когда она уловила на слух и почувствовала, что ее боль все же небезразлична ему, она издала крик отчаяния, приникла к Амбросу и расплакалась навзрыд, голося во все горло. Он обвил ее руками, прижал к себе содрогающееся тело, отпустил, снова прижал, и так крепко, что у нее перехватило дыхание. Он целовал ее виски, ее пот, ее слезы и, раздвигая пальцами ее волосы (какой мягкий гребень!), без конца гладил ее.

— Ты спал с Инес. Я знаю. До чего же я-то была наивна! Помнишь, как я познакомила тебя с ней? В кафе «Грау»? Когда я увидела, как вы переглянулись, в сердце как нож всадили. Мне следовало бы знать, к чему это приведет. С той самой минуты.

Амброс промолчал и закурил сигарету. Огонек зажигалки осветил на миг его лицо, и Амрай заметила, каким оно было хмурым.

— Амброс, пожалуйста. Только не в спальне.

Он тут же потушил сигарету и, вздохнув, уронил голову на подушку.

— Где-то там, снаружи, обитает душа-близнец. У тебя сохранилась записка. Записка с нашей фразой?

И она расплакалась снова.

— Амрай, чего ты от меня хочешь?

— Не знаю, — ответила она, глотая слезы.

— Тогда я тебе вот что скажу. Ты не можешь оставить меня таким, каков я есть.

— …

— Ты пожелала воспитывать меня. С первых же минут. Ты рассудила: если он будет носить итальянские рубашки, зачесывать волосы назад, если будет помогать тебе снимать пальто, если он не будет больше отворачиваться от тебя в обществе, если он забудет дорогу в кафе «Грау», если начнет искать работу и друзей, которые приятны тебе, если он станет отцом, соответствующим твоим представлениям, если он примет твой юмор и твою печаль, если, если… Если.

— Но любить — это значит работать друг над другом.

— Истинная любовь ничего не выколачивает и тем не менее достигает всего. Если ты не любишь меня за мои недостатки, ты не можешь любить меня и за достоинства. Я не укладываюсь в твои мечтания, я больше их.

— …

— Ты хотела слепить себе идеального любовника и мужа. Из меня. Следовательно, я был недостаточно хорош для тебя.

— Неправда!

— Следовательно, то, что составляет мою суть, не внушает тебе доверия. Ты перекладываешь на меня ответственность за доверие, которого нет у тебя. Его не было и в помине, еще до того, как мы узнали друг друга. Амрай, с Инес я не спал. Но что толку говорить тебе об этом? Ведь превыше всего твое недоверие, и ты хочешь, чтобы я спал с ней.

— Почему же ты ездишь с ней в Кур?

— Потому что она мой друг. Но тебе этого не понять.

— …

— Мне тридцать два года. Амрай, я уже не изменюсь. Никогда в жизни я не буду работать. Это подкосило моих родителей. Я не буду это повторять.

— Ты величайший эгоист, таких я еще не встречала.

— А ты самая удивительная из женщин.

— Амброс, я не могу больше. Просто не могу. Уже хотя бы из-за ребенка.

— Что бы это значило?

— Не знаю, каким ты учишь ее вещам, когда таскаешь за собой по городу.

— Так спроси.

— Амброс, детей воспитывают иначе. Только не так.

— Да не воспитываю я ее, черт побери. Я пытаюсь дать ей пример своей жизнью.

— Да, а в результате она пойдет по кривой дорожке за совершенно чужими людьми. Она уже не может отличить чужое от своего.

— Потому что в этом мире нет ничего чужого. Мауди живет доверием к миру. И я хочу сохранить в ней это.

Он встал с постели, скомкал простыню и, шаркая туфлями, удалился в будуар, тесную комнатенку, превращенную в душевую и туалет. Послышался плеск воды. Он вернулся с влажной простынею и накрыл ею Амрай.

— Это тебя охладит. А то с ума можно сойти.

— Я хочу развестись с тобой.

— Знаю.

— Все кончено.

— Все еще и не начато. Я буду любить тебя до последнего часа жизни. Ты это знаешь. И не буду спать ни с одной женщиной, кроме тебя. Это ты тоже знаешь.