Суд Линча (Очерк истории терроризма и нетерпимости в США)

ЯНКИ И НЕГРЫ

Судьба мелкобуржуазного самовластия на Юге существенно отличается от судьбы родственного ей феномена в северной полосе колонизации.

История народного самочинства на Севере протекала при благоприятных обстоятельствах, что сыграло на известном этапе выдающуюся роль в буржуазном развитии американского общества. Хотя здесь также обнаружились пределы народного самоуправства буржуазной эпохи, вне которых оно лишилось прогрессивного смысла, все же оно проделало известную эволюцию, которой южная традиция самочинства не имела. На Юге народная колонизация вполне мирилась с крупным плантационным хозяйством — классовые противоречия были сильно затушеваны рабовладением.

Мелкобуржуазное самочинство северной полосы колонизации не нуждалось в маске и не боялось света солнечного дня — лишь в XX веке оно предпочитает вторую половину суток. Но Ку-клукс-клан с самого начала закутался в плащ и действовал под покровом ночи.

В 1850 году четверть из 1250 тысяч семей белых на Юге владела рабами и пять седьмых из этой четверти были мелкими рабовладельцами, каждый из которых владел менее чем десятью рабами. Цифры показывают, что социальные контрасты в среде бледнолицых южан были не менее резки, чем контраст белой и черной кожи. Годовой доход тысячи самых богатых плантаторов составлял 50 миллионов долларов, остальные 660 тысяч семей имели около 60 миллионов дохода. Расизм на этой части территории Соединенных Штатов Америки был единой религией, в лоне которой белая олигархия объединилась с мелкими рабовладельцами и даже с "белой сволочью", как окрестили "белых бедняков" Юга черные невольники.

К середине XIX столетия общий тип крупного плантатора совершенно утратил черты блестящего аристократа виргинской породы. После того как удивительный изобретатель Эли Уитни создал свою хлопкоочистительную машину и вдохнул в угасавший институт рабства мощные силы, сильно преобразовавшие Юг, ряды плантаторов стали быстро пополняться наиболее энергичными кандидатами из низов, пока господствующий класс не оказался перелицованным полностью и не поглотил старый тип плантатора-аристократа.

"Как правило, плантатор был преуспевающим бизнесменом, — пишет американский историк Батлер Симкинс. — Плантация являла собою прежде всего деловое предприятие… Не имеет никакого основания взгляд, что плантатор был наследником власти и престижа аристократических потомков Старого Света. Лишь немногие плантаторы в 1850 году были преемниками аристократии предыдущего века с прибрежной полосы Виргинии, Мериленда, Северной и Южной Каролины. В своей массе они были обязаны богатством только самим себе и нередко начинали как простые пионеры. Это была аристократия с прошлым йоменов и без геральдических знаков".

По величине невежества и удельной власти они походили на феодалов средневековья, но, чтобы обосновать свое право превосходства над черной расой, они должны были прибегать к наивным бутафорским приемам, рассчитывая придать своим имениям благородный облик. Нередко их "дворцы" при ближайшем рассмотрении оказывались обыкновенными постройками, с фальшивой колоннадой или аляповатыми украшениями, в которых торжествовали дурной вкус и нахальная претензия нувориша. Были и такие плантаторы, нередко очень богатые, которые предпочитали оставаться тем, чем они были, и вовсе ни на что не претендовали. Они жили в бревенчатых домах, постепенно зараставших бурьяном. Путешественники, посещавшие эти места, дивились отсутствию элементарных удобств в имениях, где там и сям без видимого порядка были разбросаны седла, плети, ружья, обувь, одежда, сельскохозяйственные орудия, а оконные стекла наполовину выбиты. Дневной рацион плантатора состоял из жареного мяса, кукурузных лепешек, кофе и воды из ручья, которую приносили ему рабыни. Этот класс белых богачей почти не имел культурных признаков, которые выделяли бы его из общего расового фона.

Класс йоменов — фермеров средней руки — отличался от северного фермерства тем, что проявлял мало заботы о надлежащем устройстве своего жилища и хозяйства. Дух прогресса и вечного развития здесь был распространен намного меньше, чем на Севере. Йомен читал мало, пил много, лексикон его был щедро уснащен крепкими словечками, он питал пристрастие к грубым развлечениям и считал себя лихим удальцом, если на полном скаку мог сорвать голову гусю, подвешенному за ноги к дереву.

Хозяйство йоменов не выдерживало конкуренции с крупными плантациями, сбыт продуктов на рынке доставлял им массу хлопот и разочарований, богатые рабовладельцы оттесняли их на плохие земли. Тем не менее все они, независимо от того, владели они рабами или нет, были сторонниками рабства. Незаселенных земель было сколько угодно, можно было найти плодородный участок и, воспользовавшись чьим-либо банкротством, кои были нередки в обжитых районах, попробовать сделаться хлопковым королем с сотней-другой рабов.

Самым многочисленным после рабов классом на Юге были "белые бедняки" — весьма своеобразное племя гордых люмпенов. Они нашли свободу в том, что добровольно отстранились от конкуренции — она требовала слишком тяжелого труда, который они презирали, как истинные аристократы. Они действительно обладали бог весть откуда появившимися у них аристократическими манерами и по части вежливости, такта и непринужденности в поведении определенно превосходили, как замечает Б. Симкинс, богатых плантаторов. У них была большая доля чувства юмора, весьма едкого, а те из них, что жили в горах, сочиняли замечательные баллады.

Во всех остальных отношениях это были настоящие пауперы. Большие семьи ютились в тесных хижинах с земляным полом, ветхой крышей и незастекленными окнами. Грубо сколоченный стол, несколько расшатанных стульев, грязная постель и прялка — такой был типичный интерьер их жилищ. В общем они находились на самом дне южного общества, почти по соседству с рабами. Рабы презирали их — "бедняки" были так нищи, что невольники не завидовали даже их свободе. Но за это-то "белые бедняки" платили им двойным презрением.

Ни один из трех перечисленных классов на Юге не мог быть союзником порабощенного народа. Наоборот, они сами в совокупности представляли собой более или менее прочный тройственный союз, который делал тщетной любую попытку к освобождению.

По замечанию американского историка Уолтера Уайта, "весь Юг… был гигантским казематом, узники которого были осуждены на пожизненный каторжный труд. Как любой другой каземат, он был исключительно хорошо охраняем. Милитаризм был господствующей чертой этого района, бросавшейся в глаза каждому приезжему". Каждый белый здесь был солдатом и носил оружие. Хорошо обученные отряды милиции, добровольные военные подразделения существовали повсюду, белое население было обязано нести патрульную службу, главная тяжесть которой падала на "белых бедняков".

Богатые плантаторы предпочитали платить легкие штрафы за отказ от несения патрульной службы. Но "белые бедняки" не могли себе этого позволить. Чреватая опасностями патрульная служба, ставшая к тому же исключительным уделом бедняков и своеобразным признаком их низкого социального положения, ставила "белых бедняков" в особые отношения к плантаторам. Во время гражданской войны они выступали против них вместе с северянами, они же и питали к неграм самую большую ненависть.

Поэтому, когда вспыхнула гражданская война, она сделалась для белых южан отечественной войной, и это обстоятельство, между прочим, было основной причиной того, что она приняла такой затяжной и упорный характер. И после того как северяне нанесли, наконец, южным плантаторам поражение и оккупировали Юг, война перенеслась в подполье, приняв форму куклуксклановского терроризма.

По дневниковой записи, сделанной Рандольфом Шот-веллом в тюрьме, куда он был посажен северянами за участие в Ку-клукс-клане, можно судить о господствовавших тогда среди многих южан настроениях, которые дали толчок Ку-клукс-клану.

"Ку-клукс-клан, — пишет этот богатый уроженец Северной Каролины, — был закономерным результатом деятельности юнионистских лиг и бюро по делам освобожденных негров и, следовательно, своим существованием обязан радикальным мероприятиям. Какие унижения, вымогательства, преследования и личные придирки пришлось терпеть южанам от полчищ авантюристов и шулеров, обосновавшихся на Юге при покровительстве бюро по делам освобожденных рабов и департамента государственных сборов. — об этом могут знать лишь те, кто имел несчастье перенести их.

В каждом городе и деревне был мелкий самодержец в мундире, его приказы были законом для всех, и его самодурства боялись больше, чем присутствия враждебных войск. Теперь кажутся смешными случаи, когда какой-нибудь воинственный герой гонялся с обнаженной шпагой за полуобезумевшим местным жителем по улицам мирного городка, чтобы срезать несколько ржавых конфедератских пуговиц с его костюма, или посылал вооруженный отряд арестовать почтенную даму потому, что кто-то видел ее маленьких девочек, играющих во дворе с чем-то напоминающим флаг мятежников. Тем не менее подобные подвиги были часты и во многих районах Юга вплоть до 1867 года".

Грозная террористическая организация Ку-клукс-клан в свою младенческую пору была не более чем юношеской забавой нескольких богатых и праздных молодых людей, недавно снявших офицерские мундиры и не знавших, как убить время. Наконец, в мае 1866 года они собрались в адвокатской конторе небольшого торгового городка Пуласки в штате Теннесси и организовали "куклос", что по-гречески значит "кружок". По ночам они собирались в потайных местах, надевали маски и развлекались, галопируя по улицам. Мертвенно бледные от лунного света призрачные фигуры таинственно стучали в окошки негритянских хижин и замогильным голосом сообщали трепещущим от суеверного ужаса неграм всякую чертовщину.

Идея безусых юнцов показалась плантаторам чрезвычайно интересной. В апреле 1867 года в Пуласки состоялся тайный учредительный конвент делегатов от Теннесси, Алабамы, Джорджии и прочих южных штатов. Решено было преобразовать Ку-клукс-клан, сделать из него массовую организацию. Делегаты приняли устав и избрали должностных лиц в местные органы. Главой, "великим магом" Ку-клукс-клана, получившего второе название — "невидимая империя", был избран Натан Форрест. Первый "великий маг империи" до войны был крупнейшим работорговцем, заработавшим на операциях с невольниками полсотни тысяч долларов. После поражения он, как никто другой, был полон решимости свести счеты с победителями и, сняв генеральский мундир, облачился в костюм рыцаря плаща и кинжала.

Империя была разделена на королевства, территориально совпадавшие с южными штатами и управляющиеся "великими драконами". "Великие титаны" возглавили доминионы, и "великие циклопы" — местные единицы — "пещеры". Среди прочих должностей были и такие титулы, как "великий монах", "великий писец", "великий казначей", "великий турок" и "великий страж".

Плантаторы, хорошо знакомые с характером негров, играли на их темных суевериях, рассчитывая посредством дьявольских инсценировок запугать их и отвадить от участия в реконструкции Юга. В селениях, где жили самые строптивые негры, неожиданно при свете луны вдруг появлялось гигантское пугало, монстр, страшилище, ужасный дьявол. Он совершал какие-то сверхъестественные действия — выпивал два-три ведра воды, чихал так, что из ноздрей вырывались громадные языки пламени. Предупредив жутким голосом негритянских вожаков о втором визите, если они не облагоразумятся, чудище исчезало так же неожиданно, как и появлялось. При этом вокруг разражался такой невообразимый адский шум, что негры бывали нередко совершенно убеждены, что видели страшного духа.

Очень эффектным был костюм куклуксклановца. Он состоял из длинного плаща с широкими, разлетающимися рукавами, шлема с отороченными красным прорезями для глаз, носа и рта и тремя рогами. Задрапировавшись в него, куклуксклановец становился неузнаваем. При этом он говорил "не своим" голосом и употреблял мистические выражения; его широкий кожаный пояс был увешан оружием — нож, револьвер, дубинка. Костюм обладал секретом — он снабжался мешком из кожи, служившим для одного из "коронных номеров" куклуксклановцев.

Глубокой ночью кто-нибудь подъезжал на коне к хижине негра и, постучав в окно, просил воды. Выпив одно за другим три ведра, прямо на глазах у глубоко потрясенного негра — а на деле ловко вылив их в кожаный мешок, — путник благодарил хозяина и небрежно сообщал ему, что за ночь успел проделать тысячу миль, что же касается воды, добавлял он, то ему не приходилось пить лучшей с тех пор, как он был убит под Шилой. Во время подобных бесед куклуксклановец иногда снимал… голову и просил негра подержать её, пока он поправит себе… позвоночник. Куклуксклановцы имели обыкновение возить с собой отдельные части человеческого скелета и часто, приветствуя негра или прощаясь с ним, загадочный наездник протягивал ему вместо живой руки кисть скелета.

Очень впечатляющим зрелищем, хорошо рассчитанным на эффект, были ночные парады Ку-клукс-клана — обряд, унаследованный современным Ку-клукс-кланом. Первый такой парад состоялся в День независимости — 4 июля 1867 г. в Пуласки. Толпы народа, узнав о предстоящем зрелище, ночью высыпали на улицы. По сигналу ракеты на площади неожиданно появились колонны таинственных всадников в плащах и шлемах, на лошадях были яркие попоны. Одни колонны шли навстречу другим и расходились в гробовой тишине, изредка прерываемой условными свистками команды. С медленной, похоронной торжественностью колонны шествовали по одной улице и возвращались по другой бесконечно движущимся кольцом, так что создавалось сильное впечатление огромного множества людей. Два часа длился этот парад, который прекратился так же незаметно, как и начался.

Но если бы деятельность Ку-клукс-клана ограничивалась только психологическими маскарадами, он не снискал бы той мрачной славы, которая позволила ему занять заметное место в истории американского терроризма. В капитальнейшем тринадцатитомном протокольном труде Ку-клукс-клана, созданном корпением его "великих писцов", нет почти ни одной страницы, где не упоминалась бы фамилия черного или белого, получившего столько-то ударов плетью. Пускались в ход также пистолет и петля.

Американский историк Ку-клукс-клана Джон Меклин считает, что деятельность этой террористической организации была немаловажным фактором в событиях реконструкции: "Клан играл весьма видную роль в низвержении власти "саквояжников". Ему удалось обезопасить очень многих негров от влияния юнионистских лиг, особенно тех, что жили на плантациях… Власть "скалавагов" и "саквояжников" [7] была сломлена, а те, кто скомпрометировал себя, высланы". Ясно, что одной комедией ужасов дело не обходилось, тем более что негры очень скоро привыкли к трюкачествам куклуксклановцев (чудеса не внушают благоговейного ужаса, если их повторяют слишком часто).

Нужно упомянуть об одном довольно важном обстоятельстве, своеобразно окрасившем историю первого Ку-клукс-клана. Город Пуласки — колыбель "невидимой империи" — был небольшим, но довольно культурным и богатым населенным пунктом, где жили чистокровные аристократы, любившие отождествлять себя с благородными эллинами, знакомые, насколько можно судить по названию клана, с греческим языком. Красноречив высокий слог, каким записаны, например, принципы клана в его уставе; они включают "все, что есть благородного в рыцаре, возвышенного в чувстве, великодушного в мужчине, патриотического в цели"; старая идея рыцарского покровительства звучит в параграфах, излагающих задачи клана: "Защищать слабых, невинных, беззащитных от поругания, обид и оскорблений тех, кто попирает закон и творит жестокое насилие; облегчать жизнь обиженных и угнетенных, утешать страдающих и несчастных, в особенности сирот и вдов солдат Конфедерации".

По интонации, фразеологии и словарю эти тексты не имеют ничего общего, скажем, с клятвой "Черного легиона", обнаруживающей поразительное и неожиданное сходство с заклинаниями средневековых попов, изгонявших бесов из одержимых. Психологические методы воздействия на сознание негров, к которым широко прибегали вначале куклуксклановцы, были довольно тонкими для того времени. В них видишь предопределение коварного культурного ума, отдающего в нужных случаях предпочтение "высоким" формам насилия. Но чистокровные аристократы старой школы составляли к этому времени тончайший глянцевый слой плантаторского класса. Движение куклуксклановцев, начатое с этого высочайшего уровня, стало после учредительного конвента быстро расширяться и углубляться, захватывая малокультурные слои как самого господствующего класса, так и многочисленных йоменов и "белых бедняков".

Этой среде были чужды тонкости психологических приемов, здесь стал царствовать дружный триумвират ножа, револьвера и петли. Аристократы, хотя и предпринимали попытки контролировать движение, не имели успеха, и, предоставленное самому себе, оно принимало крайне террористические формы. Натан Форрест в конце концов решил распустить клан, что он и сделал в 1896 году. Роспуск этот, однако, был формальным, террористические акты на местах продолжались. Еще в 1871 году, 18 марта, сенатор от Огайо Джон Шерман, выступая на заседании сената, счел нужным обратить внимание своих коллег на бесчинства южан:

"Если кто-нибудь из сенаторов, оглянувшись назад на многие века преступлений, сможет указать мне примеры убийства, заговоров или деятельности шаек людей, которые были бы более дьявольскими, чем Ку-клукс-клан, я бы охотно послушал его. Это секретная организация, спаянная клятвой; она убивает, грабит, ворует, истязает плетью и бичом и к тому же вершит свои преступления над бедняками, слабыми мужчинами и женщинами, совершенно беззащитными людьми".

Культивируемое уходящими с исторической арены классами неверие в потенциальные способности человеческой личности все еще остается широко распространенным предрассудком на земле. Его масштабы иногда преуменьшаются, потому что этот скептицизм мы привыкли относить в одну только область межрасовых отношений. История полна не только примеров унижения одних рас другими, но и самоунижения, когда значительные массы людей самоотверженно и самоотреченно повиновались короткому жезлу вождя или объявляли себя рабами божьими.

Ползучий скептицизм проникает даже на профессорские кафедры, превращаясь в псевдоэлегическое философствование о том, что человеческий род исчерпал себя — породил технические средства, которые выходят из его повиновения.

Обладает ли человек, сравнительно недавно сбросивший шкуру варварства, нужным умом и характером, чтобы разумно управлять своим техническим достоянием? Буржуазный социолог Р. Фосдик дает отрицательный ответ:

"Мы исходим из предпосылки, что способности человека идут в ногу вместе с его изобретениями… Мы не можем быть такими догматиками, чтобы считать, что человеческая природа существенно улучшилась со времен древних египтян или греков… Современная наука революционизировала не человека, а его окружение. Она сделала его прежние представления бесконечно более опасными… Но она не изменила самого человека. Он остался тем же, чем был — существом, исполненным страстей, с отблеском древних пожаров в глазах, наложившим руку на новейшие средства, с помощью которых его свирепый характер и эгоизм могут найти выход в катастрофической бойне".

Здесь уже всему роду человеческому, без различия рас, предъявлено унизительное обвинение в неполноценности, научная мысль протянула руку грубому предрассудку — вполне логичный финал буржуазного способа мышления.

Нет! Человеческий род обладает колоссальной потенцией прогресса, его ум всеобъемлющ и может усвоить все богатство современной культуры без остатка. Страдает же он не от собственного несовершенства, а от несовершенства отношений, в которые его поставил капиталистический способ производства.

В Соединенных Штатах, стране, которая вынуждена была в свое время отказаться от старой культурной традиции Европы и предоставила широкий простор фантазии народного ума со всеми его положительными и отрицательными сторонами, предрассудок расизма так глубоко проник в сознание белых американцев — бедных, средних и богатых, — что метастазы его с удивлением порой обнаруживают в себе даже те, кто выступает за интеграцию двух рас. Предрассудки отвратительны вообще, здесь они омерзительнее, чем где-либо, и в философии, и в поведении американцев. Удивительно ли, что в стране, где не так давно были возможны "обезьяньи" процессы над пропагандистами эволюционной теории Дарвина, толпы расистов жгли негров на кострах, точь-в-точь как это практиковали в средневековье фанатичные инквизиторы?

Каково же происхождение мифа о расовом превосходстве белых американцев над черными? Для всякого народного мифа характерно то, что он зачинается не словом, а делом, то есть возникает отнюдь не на пустом месте. Это блестяще открыл в свое время Эдуард Тейлор, и мы показали это уже на примере "великого американского мифа". С течением времени первичное реальное зерно обволакивается тысячью ярких нитей народной интерпретации, и найти его зачастую бывает нелегко.

Вооружившись аксиомой Тейлора, попробуем установить предварительно изначальное зерно, которое дало жизнь буйному древу расистского вымысла. Отметим сразу вздор о биологическом превосходстве, приняв как непререкаемый постулат утверждение Льюиса Моргана, что "человеческий ум одинаков в видовом отношении у всех индивидов, племен и наций человечества"[8]. Скорее всего речь должна пойти о культурной разнице двух исторических типов личности, о драматическом столкновении доверчивого сына Африки, обладающего моралью преданного коллективиста, и независимой личности американца с его неистовым духом индивидуализма.

В таком случае дело объясняется довольно просто. Сильно развитый в американце инстинкт прогресса был стихийно возмущен видом и манерами этого представителя самых отсталых на планете общественных отношений. С точки зрения американской личности, блестяще подготовленной к поприщу буржуа, негр должен был представляться человеком, с которым "каши не сваришь".

Правильно ли такое объяснение в целом или только в частностях, в этом мы убедимся, если познакомимся с африканским характером в том виде, в каком он сложился прежде, чем негр попал в жадные руки работорговца и был продан американскому плантатору.

Но для этого нам нужно покинуть на время Североамериканский континент и перенестись на африканскую почву, в частности на почву Западной Африки, которая служила главным резервуаром работорговли на заре капиталистической эры.

Прежде всего сделаем несколько беглых замечаний об особенностях психических функций первобытного человека. То, что негры могли сосчитать только до трех, после чего неизменно жаловались на усталость, наряду с другими своеобразными чертами их психики, служило для чуждых историзму идеологов рабства верным доказательством неполноценности этой расы.

Память, мышление, речь и счет современного человека совершили огромную эволюцию со времени первобытной эпохи. Цивилизованный человек, экономящий свою память, все неисчислимое богатство своего опыта аккумулирует в емких понятиях. Но скудный опыт примитивного человека мало нуждался в обобщении и классификации предметов и явлений. Словно жадный ростовщик, хранящий весь свой капитал в кожаном мешке, он держал в своей цепкой памяти все многообразие окружающего мира с огромной роскошью деталей. Поэтому и словарь примитивного человека всегда удивлял исследователей своим богатством. Он был тесно связан с памятью и должен был иметь особое слово для каждой конкретной детали своего окружения.

Первобытный человек говорил живописуя, пользуясь при этом лапидарным до педантизма стилем, в то время как мы стремимся говорить точно, опираясь на классифицированные понятия.

Естественно, что и мышление первобытного человека оперировало кадрами четко отпечатавшихся в мозгу виденных ситуаций. Поэтому логический аппарат его функционировал так, что в качестве причины выступало пре-дыдущее событие, а следствия — последующее. Если разразилась гроза и в это время кто-то умер, немедленно устанавливалась причинная связь между непогодой и смертью.

Первобытные люди и считали иначе, чем мы. Числовые операции им были неизвестны — они требуют высокой степени абстракции. Первобытный человек даже не считал, а опять-таки опирался на необычайную мощь своей конкретной памяти, когда ему нужно было судить о количестве предметов. Пастух на время отлучается от стада. По возвращении одного его взгляда достаточно, чтобы определить, что в стаде из нескольких сотен коров не хватает одной. Это свидетельствует о высокой точности чувства массы, объема. Когда охотники возвращаются с охоты за дикими лошадьми, у них спрашивают не "сколько вы привели?", а "сколько места займет табун лошадей, которых вы привели?".

Психические функции первобытного человека обусловлены историческим уровнем его культуры и лишь в ее пределах служат ему наилучшим образом. Не подлежит сомнению и то, что механизм нашей памяти, мышления, речи и счета не является венцом возможностей человеческого мозга. Что в нем вечно — так это неослабевающая потенция изменения.

Организация психической деятельности у западноафриканских негров к моменту их вынужденного контакта с американцами обладала существенными отличиями, определявшимися тем, что негр представлял собой субъект первобытных общественных отношений.

Почти всех этнографов, предпринимавших путешествия по ту сторону цивилизованного мира, неизменно поражала атмосфера веселья, радости, настоящего счастья, которая окружала первобытные племена.

"Эскимос, собственно, очень счастливый человек. Нрав у него беззаботный, и он обыкновенно бывает весел, как ребенок", — писал Ф. Нансен. Немецкий этнограф К. Штейнен находит ту же черту у одного из бразильских племен — бакаири: "Бакаири приветливы, словоохотливы и доверчивы как в обращении с чужеземцами, так и друг с другом. В этой деревушке я смеялся так же часто и так же часто слышал чужой смех, как и под кокосовыми пальмами Самоа и Тонга". О кафрах Ф. Ратцель писал: "Пока его страсти не возбуждены, южный кафр детски весел, безобиден, склонен к пению и пляскам и общителен, как муравей".

Та же атмосфера царит среди негров. "Негры не могут сдерживать смех, — сообщает Ливингстон. — Какое бы ничтожное обстоятельство ни случилось на пути, если, например, ветка заденет груз носильщика или он что-нибудь уронит, все видящие это разражаются хохотом…" Мария Кингсли, путешествовавшая по Западной Африке, была ошеломлена неумолчным гамом, стоявшим над деревнями негров: "Горе тому в Африке, кто не выносит непрерывного оглушительного гвалта. Немногое здесь поражало сильнее, чем редкие моменты тишины, а также ее впечатляющая мощь, когда она все-таки устанавливалась".

Источником этой радости безусловно являются справедливые установления первобытной общины. "Хорошей стороной африканской системы является то, что она никого не оставляет без внимания; здесь нет безработных и голодных, каждый отвечает за своих сородичей и несет перед ними ответственность". Эта черта общинного быта, подмеченная Марией Кингсли, бросается в глаза и Нансену: "Единственное, что нарушает радостное настроение эскимоса, это вид чужого страдания. Поэтому эскимос всегда охотно делится с бедняком до тех пор, пока у него есть чем делиться".

А в своей теории родового быта выдающийся советский этнограф Л. Я. Штернберг исходит именно из этого фундаментального принципа древней общины: "Независимо от типа хозяйств, социальный строй рода совершенно отличен от социального строя современных обществ. Родственные и религиозные узы, соединяющие членов рода, создают без всякой формальной организации социальную атмосферу, гарантирующую каждому — сильному и слабому, талантливому и убогому — возможность жить и пользоваться всеми благами общежития".

Это неподдельное веселье и пленительная непринужденность, царящие за пределами цивилизованной ойкумены, — отнюдь не признак инфантильной психики первобытных народов. Дотошная Мария Кингсли изучала жизнь негров не в тиши кабинета, она много дышала натуральным воздухом Африки, признана большим знатоком своего дела и поэтому знает, что пишет: "Прежде чем вы вступаете с ними в контакт, вы уже признаетесь себе, что африканцы нередко отличаются большой остротой ума и изрядной долей здравого смысла, что в складе их мышления в действительности нет ничего детского вовсе".

В этой части Африки во всех племенах господствовала коллективная собственность на землю и соответствующий ей суверенитет членов общины. Крайнее исключение составляет Дагомея, в которой свирепая диктатура короля торжествовала над волей соплеменников и их собственностью. Однако эта монархическая власть скорее была здесь одной из аномалий социального развития, скорее продуктом фантастической религии, чем порождением экономической потенции[9].

Социальной единицей и действительным центром общественной жизни в большинстве африканских племен оставалась родовая община, пока прочным фундаментом ей служила коллективная собственность на землю. Присутствие "королей" — должностных лиц, названных так по ошибочной аналогии с европейской монархией, — не должно вводить в заблуждение. "Многие из так называемых королей, — пишет М. Кингсли, — ни в коем случае не самодержцы, они всего лишь старейшины в их собственном племени и во всем остальном имеют ровно столько власти над соплеменниками, сколько им позволяют их богатство и репутация мудрых " справедливых людей". Ни один король не может отчуждать чью-либо собственность к своей выгоде, вот почему нередко даже раб, а не только свободный, может быть здесь назначен королем.

В гражданской жизни общины на М. Кингсли наибольшее впечатление производит суверенитет ее членов. Любой из них, будь то мужчина или женщина, богатый или бедный, может в любое время призвать к ответу вождя племени и повергнуть его, если он превысил свои полномочия. Например, человеку, каким-либо образом ущемленному, достаточно выбежать на улицу, найти одного из служителей культа духа законов, ударить его ладонью по груди или спине, чтобы тот моментально оставил личные дела, созвал остальных служителей и приступил вместе с ними к обсуждению дела.

В племени йоруба существовал такой обычай: если король обнаруживал малейшую склонность к независимости, совет старейшин посылал ему яйца попугая. Это значило — "отправляйся спать", то есть "ты нам больше не нужен".

Особый интерес представляет мировоззрение первобытных народов. Цивилизация начинается там, где гипербола человеческого прогресса устремляется вверх и человек все более возвышается над животным и растительным миром земли. Но прежде этого решающего пункта, когда она еще низко стелется по горизонтали, практически сливаясь с нею, в мозгу примитивного человека нет и проблеска идеи исключительности своей судьбы. Более того, он даже не считает себя равным многим животным, в особенности хищным. Он преклоняется перед их грозной силой и ловкостью, завидует им и поклоняется, как божествам.

Он не делит природу на живую и неживую. Он так наивно щедр, что каждый предмет одухотворяется им, наделяется великим даром жизни. Ведь он обо всем судит на собственный аршин. Если в его груди клубится дыхание жизни, значит все вокруг него дышит, осязает, видит, переживает, трепещет! Правда, его представление о принципе жизни крайне примитивно. В сущности, как собственная его личность, так и все прочие элементы окружающего мира — не что иное, как простые носители духов.

Духами кишит весь мир, и первобытный человек из кожи лезет вон, чтобы ублажить их, не прогневать, умилостивить, умиротворить. Перед тем как пойти на охоту, он втирает в лук снадобья, чтобы укрепить его духов, и между тем вежливо беседует с ними; он сообщает им, что не забывает их и заботится о них, нескромно напоминает о принесенных дарах, с которыми ему и самому-то нелегко было расстаться, и просит не подвести его при случае. Вот, наклонившись к реке, он ведет разговор с ее духом, бормоча необходимые заклинания, и просит его опрокинуть лодку врага и утопить его или послать с ним проклятие его деревне.

Замечательно, что духи не внушают дикарю суеверного ужаса. Он полагает, что с ними можно договориться на взаимовыгодных условиях. Это вытекает из его демократического быта. Для него не существует единого всемогущего духа. Он знает, что окружен целым сонмом их и влияние каждого из них имеет свои пределы. Другое дело, если принцип мирного сосуществования нарушен. Тогда жди худа.

История первобытной религии знает примеры мужества и трагедии совести первобытного человека. Мария Кингсли была свидетельницей одной такой драмы в Онобо. Там жил великий врачеватель, который всех восхищал, как чудо; соплеменники верили в него больше, чем в самих себя. Но неожиданно чудесного мага и чародея самого свалила болезнь. Пришлось ему приготовить фетиш, чтобы прогнать ее. Но больному стало еще хуже. Тогда он приготовил второй фетиш, наделив его еще большей силой. Неудача постигла его и на этот раз. Наконец, был изготовлен фетиш чудовищной силы. Увы, и он не дал исцеления. Больной понял, что дни его сочтены. Тогда, собравши последние силы, он встал на ноги и один за другим сломал свои фетиши — обиталища предательских духов — и, швырнув их в волны, умер. Умер как подобает мужчине, замечает Мария Кингсли с чисто женским восхищением.

Религия первобытного человека, как справедливо считал Л. Я. Штернберг, служит ему орудием в борьбе за существование. Хотя проблема существования представляется ему в невероятно упрощенном виде, как проблема поддержания миролюбивых отношений с сонмом духов, такой взгляд он считает наиболее удовлетворительным, ибо с его помощью обеспечивает себе душевное равновесие. Он должен хорошо знать антологию духов. Все его обычаи и церемонии происходят из представлений о наилучших способах воздействия на них. Вот почему первобытному миру известна существенно иная комбинация праздника и труда, чем та, которая знакома цивилизованному миру. Само значение праздника для примитивного человека полно гораздо более глубокого смысла.

"Танцы, — писал Эдуард Тейлор, — могут казаться нам, людям нового времени, легкомысленной забавой. Однако в детский период культуры пляска была полна страстного и торжественного значения. Дикари и варвары используют пляску как выражение своей радости и печали, любви и бешенства, даже как орудие магии и религии… Дикарям пляска представляется чем-то столь реальным, что они ждут от нее воздействия на внешний мир".

Знаменательно то, что праздник у примитивных народов, подобно науке в современном мире, играет роль производительной силы, по крайней мере они придают ему именно это значение. Поскольку здесь нет еще мощной жреческой касты, то есть не существует соответствующего разделения труда, то и трудовая деятельность, как форма бессознательного воздействия на окружающую среду, так и праздник, как форма "сознательного" воздействия, являются результатом коллективных усилий целого племени. Вот почему праздник занимает так много места в жизни первобытного человека. Вот одна из причин того, почему на труд негры тратили не больше, если не меньше, времени, чем на культовые пляски.

Населив мир мириадами духов, первобытный человек почил от трудов своих в блаженной вере, что постиг абсолютную истину. "Дух истины необычайно мало развит у первобытных народов", — замечает Ф. Ратцель. Многие путешественники наблюдали, что любому явлению примитивный человек дает моментальное объяснение; он всеведущ, ибо никакая загадка природы не может поставить его в тупик. Воистину, ум его переживает упоительное состояние равновесия, видя во всем простую игру духов, с которыми можно поладить.

И если верно было бы основное положение идеализма, что история есть не что иное, как последовательное саморазвитие духа, то человечество так и не вышло бы из первобытного состояния.

Итак, страна, в которой так свободно развивался предприимчивый дух энтузиастов буржуазного века, была с самого начала осуждена на то, чтобы также стать грубо сколоченной клеткой для черных сыновей Африки. Первые, прокляв европейское рабство, совершили смелый бросок в Новый Свет в поисках свободы, вторые, не менее любившие свободу, были бесцеремонно лишены ее и обращены в рабов. Новый Свет для них оказался тьмой рабства. "Именно они — Трудолюбие, Свобода и Справедливость — пересекли в давние времена неведомые водные пространства, чтобы найти убежище в Америке, — писал Уильям Дюбуа. — И все-таки они опоздали, потому что их опередила Алчность, которая и привезла с собой в Америку черных африканских рабов".

Первобытная общественная организация негров отличалась гармонией свободы и равенства именно потому, что алчность — эта пагубная страсть европейской цивилизации — была ей неизвестна. Но буржуазная личность, ступившая твердой ногой на землю Нового Света, была уже обуреваема ею. И если на севере молодой страны она проделывала свою разрушительную работу медленно и незаметно, то на юге и свобода и равенство были с самого начала решительно распяты на ее кресте.

Происхождение рабства на Юге — один из ярких примеров того, как природная среда может продиктовать человеку определенную систему отношений в первоначальной стадии колонизации, когда его технические средства незначительны. Здесь с самого начала было открыто, что местная почва более всего пригодна для хлопковых культур. Опыт хлопководства открыл новую истину — оно могло быть рентабельным и конкурентоспособным только как крупное плантационное производство, требующее такого количества рабочих рук, которое превышало бы возможности семейной фермы.

Здесь-то и возникло противоречие, которое, не будь оно разрешено, могло бы сыграть роковую роль для плантационного хозяйства. Крупный плантатор не мог рассчитывать на необходимый производственный контингент, который был бы составлен из белых американцев. В этом отношении его положение было таким же затруднительным, как положение капиталистических предпринимателей на Востоке. Но если последние могли себе позволить платить своим рабочим высокую заработную плату, чтобы погасить в них пионерский пыл и удержать у машин, то первые не могли пойти на эту меру — такое расточительство угрожало им немедленным банкротством. Оставалось единственное средство — внеэкономическое принуждение, голая механическая сила, рабский труд вместо наемного.

Смешно было и думать о том, чтобы обратить в рабство людей с белой кожей на территории Нового Света. На шкале прогресса рабство символизирует самые отсталые отношения, и обратить в него такого выкормыша буржуазного века, каким был белый американец, было полнейшим абсурдом. Следовало найти такой тип личности, который был бы сам продуктом отсталых отношений. Эксперименты на американских индейцах разочаровали: их психическая структура оказалась настолько жесткой и негибкой, что не способна была нормально функционировать в новых условиях, возникших внезапно. Индейцы умирали в неволе, как это бывает с орлами, посаженными в клетку.

Негр был счастливой находкой для южных плантаторов. В нем была заложена достаточная потенция приспособления к новым условиям. "Негры, — заметил Гегель, — гораздо более восприимчивы к европейской культуре, чем индейцы".

В капитальном труде "Народоведение", принадлежащем перу Ратцеля, мы находим эту характеристику: "Среди их (негров. — В. П.) умственных способностей особенно выдается талант подражания, что весьма важно для суждения как о нынешнем культурном состоянии их, так и об их дальнейшем развитии. Они в высокой степени способны к выучке. Почти все наблюдатели сходятся в мнении, что они с замечательным искусством подражают европейским произведениям. Они быстро усваивают иностранные языки и в короткое время выучиваются читать".

Помимо этой потенции к прогрессивному развитию, негр, как и всякий первобытный человек в новом социальном окружении, обещал южному плантатору быть также достаточно беспомощным. Ведь важное с точки зрения плантатора различие между негром и янки, как гипотетическим кандидатом в рабы, состояло в том, что негр был лишен накопившихся в янки историческим развитием известной суммы ценностей, позволявших ему самостоятельно ориентироваться в Новом Свете.

Психическое состояние негра, неожиданно, словно посредством машины времени, переправившегося через пару тысячелетий в буржуазное общество, можно себе представить лишь при достаточной силе воображения. Отправим же силой нашего воображения миллиона четыре рядовых землян (помимо их сознания) на обитаемую планету какой-нибудь далекой звезды, намного превосходящую нашу по уровню цивилизации. Каждый согласится, что жертвы нашего невинного произвола, очутившись среди обитателей высококультурной планеты с иными антропологическими признаками, психическими функциями, формами взаимных отношений, почувствуют себя потерянными в странном для них мире. Можно представить себе также трагедию этих людей, испытывающих смертельную тоску по родине, отдаленной от них страшным расстоянием космической пустыни.

Южный плантатор воспользовался гибкостью негритянской натуры ровно настолько, чтобы обучить негра самым необходимым трудовым операциям, а отсутствие ясных социальных претензий цивилизованного человека позволило ему легко защелкнуть на негре кандалы рабства. После этого он набрался наглости, чтобы объявить о своей культурной миссии и разработал соответствующую идеологию, полную отвратительной лжи, в то время как на деле он только и заботился о том, чтобы превратить негра в безотказный биологический механизм.

История раннего плантационного хозяйства на Юге была свидетельницей яростных попыток негров сбросить с себя рабское ярмо. В Южной Каролине они восставали дважды, и лишь из-за предательства оба восстания были жестоко разгромлены.

В этот период судьба рабов была достаточно безнадежной и без предательства. Их свобода осталась в Африке вместе с бытом родовой общины. Свобода, которую ценили янки, была для них невозможной. К этой буржуазной свободе они не могли даже стремиться; они не чувствовали бы себя свободными даже не будучи рабами; буржуазные общественные связи были им чужды и непонятны, они не смогли бы воспроизвести полностью и привычные им отношения, будучи лишены материальных признаков собственной культуры.

Негры могли бы получить свободу, присоединившись в результате победы к индейцам, быт которых был им близок. В таком случае они обрели бы новую родину, которая, правда, была бы иной в географическом отношении, но зато в большей мере отвечала бы их гражданским и религиозным представлениям.

Но независимо от того, как могла сложиться судьба негров, нам важно установить в качестве предпосылки следующее: представление о свободе, которое имелось у черных невольников, так же существенно отличалось от соответствующих представлений белых американцев, как исторический тип личности одних отличался от того же типа других.

Располагая этим важным исходным тезисом, попробуем ответить на вопрос вопросов американской истории: были ли готовы негры к свободе в том чисто буржуазном обществе, каким являлись Соединенные Штаты Америки, когда гражданская война сбросила с них позорные оковы?

Очевидно, рассуждая логично, следует проследить эволюцию, которую проделал характер порабощенных африканцев до драматического момента войны между Севером и Югом.

После этого, снова сопоставив эти два типа личности, мы сможем дать наиболее объективный ответ на поставленный вопрос.

Но полноте! — скажет читатель. — О каком положительном развитии характера может идти речь в условиях рабства?

И в самом деле, чем является рабство, как не полным присвоением самой личности раба его владельцем? Вспомним, как формировалась личность янки в северной полосе колонизации. Трудная жизнь вольницы отливала классические характеры людей нового буржуазного типа. Но что такое рабство, как не антоним свободы, и не рискуем ли мы воспеть ему незаслуженный дифирамб утверждением, что черные выученики его школы после линкольновской прокламации ни в чем не уступали своим белым собратьям и могли свободно влиться в шеренги буржуазного общества?

Во что были превращены негры в результате полного курса этой школы, об этом с гневом и болью пишет Уильям Дюбуа: "Преисполненные любви к людям, свободе и жизни, эти дети солнца, миллионы и миллионы были брошены в рабство, и оно с бесчеловечной жестокостью превратило их в одну общую униженную и раболепную массу, которая может быть по-собачьи предана и которая находила удовлетворение в служении своим господам телом и душой".

Человеческий продукт, получившийся как следствие действующей с жестоким педантизмом системы насилия, изобиловал отталкивающими чертами: лживость, склонность к воровству, заискивающая преданность хозяину и лакейски скопированное с него высокомерное отношение к "белым беднякам". Казалось, это было полное сокрушение человеческого духа.

Чтобы добиться от рабов беспрекословного повиновения, легислатуры южных штатов издавали для них кодексы поведения, которые были более суровы, чем в португальских, испанских и французских колониях. В судах рабы не могли выступать в качестве свидетелей по делам белых. За одно и то же преступление черные и белые подвергались разным наказаниям. Собрания и передвижение негров были строго ограничены, ношение оружия — это отличительное право свободных американцев — неграм запрещалось самым строжайшим образом, так же как и создание тайных организаций. Образование для них не было предусмотрено вовсе, что исключало существенную возможность усвоить культуру цивилизации. Рабы были также лишены права частной собственности и вместе с ним главной предпосылки, необходимой для развития соответствующего буржуазному быту характера. Браки между неграми не регистрировались и заключались лишь с одобрения хозяина. Устойчивая моногамная семья — элементарная частица высококультурного общества — не имела никаких стимулов для развития.

Плантаторы сумели также извлечь колоссальную выгоду из того обстоятельства, что первостепенные потребности первобытного человека, необходимые для поддержания жизни, и те же потребности буржуазной личности отличались так же, как их культурные состояния. Негр довольствовался удивительно малым, основной недельный рацион состоял из муки грубого помола, полутора килограммов мяса и немногим более литра черной патоки — его любимого лакомства. Одежда такая же грубая, как и еда. Взрослые получали раз в год куртку, штаны, две пары башмаков, дешевую шляпу. Дети ходили круглый год босые, с непокрытыми головами.

Самой зловещей чертой американского рабства было карикатурное сходство его уклада с внешней физиономией первобытного быта — сходство выпотрошенного чучела с живым экземпляром. Когда улавливаешь это странное тождество, рабство предстает неожиданно в таком четком освещении, как при вспышке молнии. Все исторически обусловленные черты первобытного человека оно либо поставило себе на службу, либо равнодушно превратило в порок. Мы видим коллективный труд без коллективной собственности, половую неупорядоченность вместо парного брака, примеры удивительной, нередко самоотверженной преданности хозяину в виде кривого отражения первобытной традиции братства и, наконец, уже упоминавшуюся готовность довольствоваться малым, используемую плантатором ради наживы.

Условия и последствия коллективного труда негров заслуживают особого внимания. Крупные плантационные хозяйства Юга насчитывали порой до тысячи, а то и более рабов. Постоянное взаимное общение значительных масс негров вело к сохранению, по крайней мере в виде пережитков, многих признаков первобытного состояния, в то время как домашние рабы, выполнявшие функции домашней прислуги, благодаря своей немногочисленности и постоянным контактам с белыми, гораздо быстрее усваивали их культуру и стремились отмежеваться от своих собратьев, которыми командовал надсмотрщик.

То, что плантационные рабы продолжали культивировать прежние верования и обычаи и сохранили многие особенности своего первозданного характера, понять нетрудно. Отрезанные от цивилизации, они не могли превратиться в механических роботов, способных выполнять лишь заданные сельскохозяйственные операции. В свою очередь эти чрезвычайно узкие операции, усвоенные ими, хотя и были для них полезны, не могли существенно изменить их психику, черты характера и обычаи. Негры сохранили сильную любовь к музыке и танцам и, работая на плантации в течение дня, только и ждали того момента, когда взойдет луна, чтобы предать тело и душу чудесным ритмам, напоминающим о свободе.

Даже в условиях рабства они сумели сохранить веселый, общительный нрав и способность быстро забывать о несчастьях. Они по-прежнему почти поголовно верили в амулеты. Ржавый гвоздь, завернутый в красную тряпицу фланели, высоко почитался как средство против болезней. Они верили и в колдовство, и в том, как они следовали религиозным обычаям, много было унаследовано от первобытного шаманства.

Итак, к финалу рабства характер негра представлял собой странную комбинацию из довольно существенных остатков первобытного состояния, бледных отпечатков цивилизации и аморальных черт, привитых жестокой школой. Не говоря уже о пережитках первобытной культуры, даже аморальные черты не могли доставить негру определенных шансов на успех в американском обществе, потому что это были не те черты, что рождаются индивидуализмом и алчностью. Негр был лишен даже этого преимущества. Алчность была ему чужда, он был покладистым коллективистом и вовсе никудышным индивидуалистом — пример того, как чрезвычайно привлекательные с точки зрения абстрактного гуманизма черты негритянской натуры становились помехой на пути к формированию адекватной личности в прозаической буржуазной обстановке.

Негритянский историк Луи Ломакс, останавливаясь на положении негров, освобожденных от рабства гражданской войной, пишет: "Конечный результат этого конфликта имеет принципиально важное значение — около четырех миллионов негров, практически сплошь неграмотных, были отпущены на свободу. Они не имели крова, земли, опыта, и они не были, отнюдь не по их вине, готовы принять на себя обязательства перед экономически сложным обществом".

Повсюду на Юге был введен наемный труд, к которому бывший раб был исключительно плохо подготовлен. Эта новая форма труда весьма существенно отличалась от старой. Ее основными принципами было экономическое (вместо механического или внеэкономического) принуждение, договорный (вместо крепостного) характер отношений. Но ведь негру было мало дела до этих разграничений. Существенную перемену в своем положении он мог бы заметить и по достоинству оценить, если бы получил землю. Лишь ступив на поприще свободного земледельца, он мог рассчитывать развить в себе со временем все необходимые качества. Что касается наемного труда, то он видел в нем лишь одно существенное сходство с рабским — его тяжелый и неприятный характер.

Северяне, арендовавшие на Юге земельные участки, испытывали большие трудности с неграми, которых они нанимали в качестве сельскохозяйственных рабочих. Здесь на практике как раз и происходило столкновение двух разных принципов отношения к труду. Один из секретарей президента Джонсона (преемника Линкольна) Трумен, побывав в начале 1866 года на Юге, сделал на этот счет следующие наблюдения: "Северянин практичен, полон энергии, экономен и бережлив — негр медлителен, неуклюж, неаккуратен. Он заставляет своего нанимателя терять терпение и самому браться за дело, которое, на его взгляд, сделано плохо".

Весьма любопытно заметить, что северянин, как хорошо вышколенный тип буржуазной личности, превосходил не только негра, но и бывшего рабовладельца, который тоже ведь был вынужден переходить к новым формам организации производства. Рабовладение и на нем оставило выразительную печать барской неповоротливости и лености. "Южанин, — продолжает Трумен, — привык к подобному поведению рабов с детства, поэтому смотрит на такие вещи с безразличием", в то время как "северянин привык, чтобы рабочие были энергичны и усердны; он знает, что можно сделать в течение полного рабочего дня, и ожидает, что каждый сделает максимум возможного. Но южанину всегда приходилось применять труд двух, а то и трех человек, чтобы выполнить работу одного, поэтому он больше склонен потворствовать им". Удивительно ли, что, выбирая между двумя типами нанимателей, негры, по свидетельству Трумена, предпочитали наниматься у своих бывших рабовладельцев?

Спустя три года после гражданской войны некий фермер, явно северянин, поместил объявление: "Пятьдесят долларов в качестве вознаграждения получит тот, кто посоветует мне, как заработать на жизнь и свести концы с концами, применяя труд негров. У меня хорошая ферма и есть все нужные орудия, несмотря на это, вот уже целых три года я тщетно пытаюсь наладить хозяйство. Я и мои соседи истощили всю свою изобретательность, и я уже подумываю забросить все". Подписавшийся счел нужным предупредить, что вознаграждение получит тот, кто предложит проверенный на практике метод, а не теорию.

Когда негры стали получать первые заработанные деньги, оказалось, что они не имели никакого представления о них как о мере стоимости. Это проявлялось в простодушной расточительности, с которой они тратили свой заработок. К тому же они легко поддавались внушениям бесстыжих торговцев, которые сбывали им по баснословным ценам ничтожные побрякушки.

Находилось немало и таких проходимцев из северян, которые использовали авторитет федерального правительства для весьма несложных махинаций, от которых страдали негры, мечтавшие о земле. В Алабаме один из них продавал неграм колышки красного и голубого цвета. С доверительной миной он говорил им, что приобрел эти колышки в Вашингтоне за большую цену, что они специально изготовлены правительством для выделения участков в сорок акров, предназначенных для негров. От них требовалось только возместить его расходы (доллар за штуку), после чего любой участок, который они себе облюбуют и обозначат колышками, станет их собственностью.

Как граждане освобожденные негры, за редкими исключениями, были настоящими политическими младенцами.

Гражданский быт страны был вовсе незнаком им. Журналист одной из северных газет С. Рауэрс, побывав на Юге в 1866 году, вынес оттуда такое впечатление: "Что касается избирательных прав, а также права дачи свидетельских показаний, то их представления об этом чрезвычайно смутны и неопределенны. Я беседовал со многими, чаще всего с плантационными неграми, об избирательном праве и нашел, что они говорили о нем с опаской, как если бы это была запрещенная для них область. Обычно они отвечали, что ничего не знают об этом, что "хозяин ничего нам об этом не рассказывал". Если бы их привели к избирательным урнам, то, на мой взгляд, подача голоса была бы для них безотчетным мышечным актом". Нередко они являлись на избирательные участки с мешком для гражданских прав или поводком для мула, которого они ожидали получить в обмен за подачу голоса.

Бывшие рабовладельцы, те самые, что держали негров в тенетах мракобесия и на выстрел не подпускали к школе, теперь, злорадно тыча в многочисленные их недостатки, громко кричали о неполноценности африканской расы. Что же, и сами лидеры негров признавали, что многие из достижений цивилизации им незнакомы. "Но мы можем учиться, — заявил негр Беверли Неш на заседании конвента в Южной Каролине. — Если вы дадите человеку инструменты и возможность применять их, то со временем он обучится делу. Так же и с голосованием. Мы можем не понимать вначале, что оно значит, но придет время, и мы научимся выполнять наш долг. Мы готовы признать в белых южанах наших настоящих друзей. Во всех общественных делах мы должны объединяться с нашими белыми согражданами".

Ни один образованный негр не разделял преобладающего расового предрассудка. Вильям Браун в книге "Черный человек. Его предки, его интеллект и его достижения", написанной в 1863 году, удачно прибегает к историческому методу доказательства: "Откуда произошли англосаксы? Ведь они, заметьте, сомневаются в способностях негров… Хьюм утверждает, что это был грубый и варварский народ, состоявший из множества племен. Его одежда была сделана из шкур диких зверей. Друидизм был их религией, и они были очень суеверны. Таковы первые сведения о бретонцах, которыми мы располагаем".

А Фредерик Дуглас блестяще показал, сколь пагубно воздействие рабства, способное сломить дух любой, даже цивилизованной, расы: "Возьмите любую расу на выбор — французов, англичан, ирландцев или шотландцев, обратите их в вечное рабство и третируйте их во всех отношениях как собственность, как существ, лишенных всех прав, которыми дорожат свободные. Обремените их цепями, истязайте плетью, клеймите раскаленным железом, сбывайте их на рынках, держите в темноте силой обычая и закона, и я осмеливаюсь сказать, что относительно их способностей возникнет точно такое же сомнение, какое преградило дорогу негру… И не удивительно, что цветные кажутся в Америке тупыми, беспомощными и вырождающимися. Можно удивляться лишь тому, что они все еще обнаруживают столько присутствия духа и мужества".

Суждения, высказанные этими первыми интеллигентами, вышедшими из среды черных невольников, — прекрасный и воодушевляющий пример того, как гуманистическая мысль угнетенного класса инстинктивно стремится к материалистическому объяснению мира.

Итак, чтобы негр превратился в социально полноценную личность в буржуазном обществе, нужно было выполнить одно предварительное, но безоговорочное условие — освободить его от рабства. Разумеется, они должны были получить землю — второе решающее условие.

Если бы оба эти условия были выполнены, их дальнейшее культурное развитие пошло бы по одному из двух единственно возможных направлений. Все зависело бы от того, приняло бы буржуазное общество или нет участие в их судьбе. Если да, то есть если бы это общество взялось приобщить четыре миллиона освобожденных от рабства негров к опыту цивилизации вообще и к американскому в частности и при этом придало бы этому делу необходимый размах, проблема сплавления двух рас была бы, вне всякого сомнения, решена.

Если же нет, то есть если бы негры оказались предоставленными самим себе, то в образованных ими поясах массовых земледельческих поселений, отрезанных стеной предрассудка от цивилизованного мира, неизбежно стал бы действовать один из социологических законов, который можно сформулировать так: консерватизм любого культурного комплекса прямо пропорционален степени концентрации человеческой массы, ее изолированности от иных культурных влияний и обратно пропорционален богатству этого культурного комплекса.

Однородные массы негров стали бы действовать как генераторы старой первобытной культуры, мощность которых была бы большей, поскольку их уже не сковывали бы никакие путы. Сошлемся на пример Гаити.

Под влиянием Французской революции в этой стране власть была захвачена рабами — неграми из Гвинеи. Поскольку деспотическая форма правления была на Гаити единственно знакомой победоносным неграм, новый режим оказался всего лишь основательно перелицованной диктатурой номер два с императором, хотя и черноликим, во главе. В этой сельскохозяйственной стране, где революция не рассматривалась как средство к достижению позитивных экономических идеалов и была только отрицанием старого без утверждения новых, более прогрессивных оснований, сельское хозяйство могло вестись только крепостническими методами. Старая плеть надсмотрщика была с отвращением отброшена в сторону, но ее место заступила палка из сахарного тростника!

Во всех остальных отношениях здесь возродился весь культурный комплекс первобытности. На Гаити говорят на первобытном варианте французского языка, поклоняются африканским духам, притом поголовно, не исключая элиты, которая формально исповедует католицизм; основные хозяйственные функции в земледелии, как и положено при матриархате, выполняет женщина; африканская музыка и танцы все еще занимают значительное место в комбинации праздника и труда.

Что касается американских негров, то их плотные земледельческие поселения скорее всего были бы превращены в резервации, во многом напоминающие резервации индейцев.

Что же предприняли северяне — эти самозванные освободители негров? Избавив их от омертвляющей школы рабства, они не слишком желали открыть перед ними двери в школу свободы. Они предоставили их самим себе, но при этом лишили и земли. Соображения расовой солидарности взяли верх — крупные плантаторы сохранили в неприкосновенности свои латифундии, и в результате воссоединения Юга с Севером негры превратились в рабов всего американского общества.

Так называемая гражданская война в Америке была ведь в сущности буржуазной революцией, возмущением неистового буржуазного духа против агрессивных рабовладельцев, возмечтавших распространить рабство на территорию обоих американских континентов. Их претензии угрожали самой свободе северян, и северяне поэтому дрались за ликвидацию рабства и утверждение нормальных буржуазных отношений на всем Юге, они стремились, короче говоря, дать широкий простор тенденциям буржуазного развития на Юге. Но были ли негры носителями этой тенденции? Существовало ли на Юге вообще буржуазное негритянское движение? Отрицательные ответы напрашиваются сами собой.

Мы уже знаем, что как социально-психологический тип негр не мог иметь социальных претензий буржуазного масштаба, а из этого уже вытекает ответ и на второй вопрос. К тому же северяне (это важно иметь в виду) сыграли роль экспортеров буржуазной революции, и притом как раз в то время, когда южное общество как экономическая система еще не исчерпало своих возможностей: ни способ производства, ни общественное сознание его еще не вступили в полосу кризиса. Не носителей буржуазной тенденции видели северяне в неграх, они были склонны видеть в них существ такого же порядка, как индейцы, которых они шаг за шагом отбрасывали на Запад.

Но не лучше ли нам совершить путешествие на Север, чтобы познакомиться с судьбой живших там до гражданской войны негров? Ведь если северяне появились на Юге в тоге освободителей, то уж наверняка у них на Севере негры были свободны.

Увы, и на Севере негры фактически не были свободны. Токвилю показалось поистине поразительным то, что на Севере негров ненавидели еще больше, чем на Юге, причем сильнее всего как раз в тех штатах, где рабства не было никогда! Эта ненависть, по-видимому, увеличивалась в западном направлении и была особенно сильной в молодых штатах. Один из делегатов конституционного конвента в Индиане заявил в свое время, что "было бы лучше перебить их (негров. — В. П.) сразу, если нет иного способа избавиться от них. В конце концов мы знаем, как пуритане поступили с индейцами, которые были бесконечно более благородными и менее наглыми, чем эта цветная раса".

В Южном Огайо возбужденные толпы согнали с земли 518 вольноотпущенников Джона Рэндольфа, рабовладельца из Виргинии, а конгрессмен — представитель этого штата заявил в Вашингтоне, защищая акцию своих земляков: "Если час испытания придет и они (жители Огайо — В.П.) будут вынуждены взяться за оружие, чтобы добиться своего, вдоль берегов Огайо встанут мужчины с мушкетами в руках и дадут отпор освобожденным рабам".

В Восточных штатах Севера положение негра было лучше, но все-таки далеко не таким, какого можно было ожидать, если иметь в виду взятую северянами на себя освободительную миссию. На Севере негр был также лишен права голоса и как гражданин был совершенно вычеркнут из политической жизни. Правда, на Севере негр не был жертвой прихоти и своеволия надсмотрщика, не был предметом купли-продажи, он не мог быть насильственно лишен семьи, некоторым из его собратьев удавалось даже подняться на несколько ступеней по социальной лестнице, наконец, негры могли создавать организации, выпускать газеты и обращаться с петициями в конгресс. Но при всем этом общественное мнение единодушно бойкотировало их. Невидимые силовые линии предрассудка растолкнули две расы, негры были вынуждены образовать компактные и замкнутые расовые группы. Но этим дело не ограничивалось.

Антинегритянские настроения выливались нередко в расправы и погромы. Особенно сильную неприязнь питали к неграм рабочие — именно тот слой общества, который наиболее часто сталкивался с неграми на рынке труда. В основе конфликта лежали исторически сложившиеся разные уровни потребления двух рас. Негры соглашались работать за более низкую заработную плату и нередко использовались предпринимателями в качестве штрейкбрехеров. К тому же неприхотливость негритянских рабочих имела не одно только историческое происхождение, дискриминация на рынке труда и желание получить работу во что бы то ни стало заставляли их довольствоваться сплошь и рядом столь нищенским вознаграждением за труд, что оно не покрывало даже потребностей, необходимых для воспроизводства своей мышечной энергии.

Белые рабочие не только боялись конкуренции негров. Они избегали общения с ними, чтобы не повредить своему социальному престижу. Квалифицированные рабочие отказывались работать с неграми в одном цеху и тем более брать их в ученики.

Что и говорить, то, что простой народ Америки так относился к неграм, обидно для иного простодушного ума, знающего только о народных добродетелях. Но это ни в коем случае не смущает историка, который знает, что народная нравственность — не вечная, не поддающаяся изменениям категория, что она зависит от конкретных исторических условий. Пока народная масса думает, скажем, по-буржуазному, она и ведет себя по-буржуазному. Лишь когда она выдвигает новые, социалистические нравственные принципы, она и вести себя начинает иначе.

Повсюду на Севере был распространен стереотипный взгляд, что негр, с точки зрения всех буржуазных стандартов — существо низшего порядка. Были популярны насмешливые карикатуры, которые печатались в газетах и на плакатах. В них гротескно изображались черты нег ритянского лица, а своеобразные манеры и привычки негров безжалостно предавались насмешке.

Даже аболиционисты — искренние сторонники освобождения негров от ига южного рабства — долгое время серьезно обсуждали вопрос: следует ли поддерживать контакты с неграми на виду у общества, ходить с ними по улице, ездить в одном экипаже, приглашать в дом и принимать их приглашения и т. д.

В негритянских семьях, достигших некоторого положения в обществе, часто делались отчаянные попытки добиться внешнего сходства с белой расой. Плоские негритянские носы принимали более рельефную форму, жесткие курчавые волосы превращались в прямые или подстригались так коротко, чтобы они не могли закручиваться, толстые губы поджимались. Но эти усилия были гораздо менее безобидны в тех случаях, когда состоятельные негры чуждались вновь прибывших иммигрантов с Юга, опасаясь запятнать свою репутацию.

Положение негров на Севере не могло быть секретом для южных плантаторов, и легко представить себе неподдельное негодование рабовладельцев, которым они отвечали на громкие лозунги северян. Их газеты скрупулезно освещали факты, свидетельствовавшие о том, как штаты Севера неизменно проваливали законопроекты о гражданских правах для негров, каждый случай линчевых расправ получал немедленно самую широкую огласку.

Во время предвыборной кампании 1868 года республиканцы подготовили партийную программу, в которой южане сразу нашли уязвимое место и пустили в него тучу стрел. Стремясь собрать побольше голосов, республиканцы составили соответствующий раздел ее так, чтобы заручиться поддержкой негров Юга и белых Севера. С этой целью они обещали неграм Юга равные избирательные права, заверив в то же время белых избирателей Севера в том, что на Севере негры не будут допущены к урнам. Нелишне заметить, что на выборах эта партия одержала победу, ее кандидат — генерал Грант — сел в президентское кресло.

Годом раньше, сразу же после принятия закона о реконструкции Юга, южане, затаив надежду, ждали выборов в штатах Севера. По их результатам можно было судить о действительной неофициальной позиции Севера в отношении расовых проблем. И что же, их надежды оправдались. 1 апреля в штате Коннектикут демократы одержали победу почти во всех округах. Радикальная газета "Индепендент" не преминула съязвить по поводу лицемерия северян: "Республиканцы во всех крупных штатах Севера и Запада занимают двусмысленную позицию. В конгрессе они за полное избирательное право, у себя же дома — против".

Состоявшиеся спустя полгода выборы в остальных штатах еще больше укрепили пошатнувшийся было дух южан. Повсюду на Севере численное превосходство республиканцев сократилось, особенно резко в штатах Небраска, Айова и во всех штатах Новой Англии. В таких штатах, как Нью-Йорк, Нью-Джерси и Мериленд, партия реконструкции и вовсе потерпела поражение. Внушительные победы демократы одержали в Пенсильвании и Огайо.

Даже в революционной армии северян, с того момента как она вторглась на территорию Юга и под ее знамена стали собираться освобожденные негры, полки формировались по признаку расы, потому что солдаты революционной армии отказывались сражаться бок о бок с бывшими рабами.

"Убирайтесь к себе домой. — воскликнул с пафосом представитель от штата Виргиния в конгрессе, обращаясь к коллегам, представляющим северные штаты, — и потрудитесь эмансипировать сначала ваших свободных негров. Вот когда вы это сделаете, мы охотнее послушаем вас!"

Судьба негров была определена на много десятков лет вперед тем, что они были похищены из Африки вовсе не для того, чтобы быть возведенными к вершине цивилизации. Из них стремились выкачать все, и никому не приходило в голову дать им что-то. Поэтому, когда негры получили свободу, они оказались загнанными в тупик. Прогрессивные ценности буржуазного века были им чужды, и они не могли сознательно к ним стремиться. Казалось, кому еще было, как не американцам — этим чистокровным отпрыскам капитализма — помочь им эти ценности усвоить настолько, чтобы у них развился дар социального глазомера? Оказалось, что буржуазное общество такую задачу разрешить не может, потому что оно в свою очередь чуждо именно тем социальным цеи-ностям, которые только и могли подвинуть его для решения столь возвышенной задачи.

Чтобы выполнить ее, оно должно было бы отказаться от собственных ценностей, подобно тому как Джон Браун, этот благородный апостол веры в человеческую справедливость, сочетавший в себе также качества вылитого янки, должен был отказаться от предпринимательской деятельности, чтобы посвятить себя без остатка делу освобождения негров.

То, что сделал Джон Браун, было результатом сознательного акта воли. Общественные метаморфозы происходят совсем иначе. Фактом является то, что люди, подобные Джону Брауну, пытавшиеся осуществить культурную революцию на Юге, не имели широкой массовой опоры среди белых американцев самых различных слоев, без которой невозможны никакие глубокие преобразования.

За столетие, прошедшее со времени гражданской войны, расовая проблема усложнялась пропорционально техническому прогрессу Соединенных Штатов Америки. Около десяти миллионов негров — половина всего негритянского населения — живут теперь в крупных городах, образуя в их центрах строго замкнутые гетто. Белые, по мере разрастания гетто, все больше тяготеют к городским окраинам, стремясь держаться от них на расстоянии; они предпочитают отдавать своих детей в частные школы, на которые не распространяется закон о смешанном обучении, хотя это стоит денег. Государственные школы становятся по преимуществу школами для цветных с малоквалифицированным учительским персоналом. Как правило, учителя в таких школах относятся к своей профессии как к ремеслу и охотно разделяют общий взгляд на неполноценность негров.

В самих гетто выработались постепенно собственные законы и понятия о нравственности. Вечное равнодушие белых, хроническая несправедливость, сделавшаяся американским народным обычаем, деформировали личность негра, развили в ней определенные патологические черты.

"Настоящая трагедия негра заключается в том, — пишет американский ученый, негр по происхождению, Кеннет Кларк, — что он никогда не принимал себя всерьез, поскольку с ним никогда не считались… Он не в состоянии отвоевать себе право на человеческое достоинство, так как не умеет дорожить своей личностью и уважать ее наперекор всеобщей неприязни белых".

Автоматизация производства угрожает в скором времени уничтожить малоквалифицированный труд — почти единственный удел и источник существования негритянских рабочих, и, если не будут приняты необходимые меры, технический прогресс выставит его совсем за дверь американского общества.

Автоматизированное производство требует адекватного образования, но 23,4 % негров и по сию пору с трудом читают газету. "Отсутствие сильного побуждения к успеху в обществе, слабость семейных уз, сегрегация в школах и низкий уровень преподавания — все это сильно мешает неграм воспользоваться выгодами образования, — пишет один из самых известных американских социологов Сеймур Липсет. — Чтобы разорвать этот порочный круг, необходимо в отношении негров исходить из принципа более чем равных оснований: расходовать больше, чем того требует принцип равенства, средств на их образование, ввести систему меньших классов с учителями большей квалификации для школ, где преобладают дети негров, увеличить объем воспитательных и оздоровительных мероприятий и т. д.".

Липсет очень точно определил суть проблемы. Чтобы сделать негров фактически равноправными, мало, конечно, одного принципа буржуазного равноправия: в самом деле, решение проблемы находится за пределами сугубо буржуазных ценностей. Здесь-то и обнаруживается главный заколдованный круг, разорвать который действительно сложно.

Мы уже писали, что американская культура сложилась на основе активного отрицания всей небуржуазной европейской культуры и столь же активного утверждения культуры чисто буржуазной.

Что же из этого вышло?

Предыдущий раздел был посвящен "неполноценности" черных американцев, не пора ли поговорить о "неполноценности" американцев белых?

То, что известно нам под именем Ренессанса, не было, конечно, возрождением античности. Этот беспрецедентный феномен позднего средневековья был дерзкой импровизацией человеческого разума в промежуточной ситуации, когда аскетические идеалы были уже дискредитированы, а буржуазные слабы и расплывчаты; получился творческий акт необычайной силы, вознесший человеческую мысль над ограниченными ценностями старой и новой формации, благодаря чему она и могла только обрести космический размах и отлиться в прекрасных идеалах гуманизма.

Человек впервые отвратил свой взор от бога, его собственная плоть уже не шокировала его, все человеческое перестало быть для него чуждым, и, проникшись глубоким убеждением в высоком достоинстве рода человеческого, он заявил о своем неотъемлемом праве свободно развивать свои способности. Новыми глазами озирает он окружающий его мир и конструирует общественные системы с оптимальными условиями для расцвета человеческой личности.

Между тем действительный ход событий, скрытый от мечтательных взоров гуманистов средневековья, привел к результатам, жестоко их разочаровавшим. В Европе утверждались буржуазные ценности; повсюду торжествовал плоский дух коммерции и достоинство личности определялось не иначе как толщиной ее кошелька. И тем не менее высшие ценности гуманизма не были сданы безвозвратно в исторический архив Европы. Величайшая заслуга гуманистов Возрождения состоит в том, что они отбросили старую объективность, в которой человечество осознавало себя, — бога и дали миру новый ориентир за пределами буржуазной культуры.

Буржуазия, хотя и пришла к власти, была уже бессильна наделить буржуазные ценности абсолютной властью над европейским общественным сознанием, и с этих пор оно живет и питается постоянным диалогом между гуманизмом и буржуазным оппортунизмом. Причем общая структура сознания в каждой отдельной европейской стране в конечном счете определяется исторически сложившимся соотношением этих двух традиций. Возможны исторические исключения — крайности в виде монолога буржуазного оппортунизма или монолога гуманизма. Последний проявляется в преобладании экзистенциального типа сознания, увлекающегося социальными утопиями, но страдающего отсутствием практического подхода к вещам.

В Соединенных Штатах Америки сложился как раз исключительный, американский тип общественного сознания, в котором указанное соотношение есть соотношение нуля и единицы. Американское общественное сознание живет и питается апологетическим монологом буржуазного оппортунизма. В Европе гуманистические ценности были сохранены в немалой степени благодаря тому историческому обстоятельству, что, когда буржуазные отношения были облечены, наконец, в соответствующую политическую оболочку, не только буржуазия, но и пролетариат был уже фактором общественной жизни. Но в Соединенных Штатах Америки, по причинам, о которых говорилось выше, буржуазное сознание одержало тотальную победу.

На новой почве американцы усвоили сознание одномерное, неодухотворенное, сознание узкое и жесткое, как луч лазера, сознание сугубо утилитарное, функционально экономное и лаконичное, как промышленный "дизайн", сознание, идеально воплотившееся, благодаря естественному отбору американской породы, в прямоугольном подбородке "железного малого" ("tough guy"). Психические состояния гуманистической личности: так называемая "мировая скорбь", мука за человечество, тягостное раздумье над его судьбами (гогеновское: "Откуда мы? Кто мы? Куда мы идем?"), праведный гнев, благородное негодование, страсть обличения и вдохновение пророка — такие состояния чужды умонастроению традиционного янки. Это личность исключительно прагматическая.

Исключительная особенность американского сознания таит в себе определенную социальную опасность. В его отправном пункте лежит глубокое убеждение, что в Новом Свете были полностью и окончательно решены величайшие проблемы человечества, над которыми тщетно бились умы Старого Света. Американский тип личности, так же как и весь буржуазный общественный строй США, вошел в сознание как совершенный тип человеческой личности отныне и вовеки веков! Грандиозная фигура Человека, набросанная смелым вдохновением гуманистов, в перевернутой линзе американского сознания съежилась до карликовой фигуры янки — той абсолютной объективности, в которой, выражаясь гегелевским языком, завершилось развитие американского духа.

Так, поставив крест на всей доамериканской истории, американское сознание неизбежно лишило себя исторической перспективы. Американский тип личности мало похож на европейца со старинной гравюры, который, снедаемый любопытством, просовывает голову сквозь небесные сферы на самом краю земли и видит, что мир шире, чем он себе это представлял. Об отсутствии нормального человеческого любопытства у американцев с немалой досадой сообщают нам И. Ильф и Е. Петров. Ни один из бесчисленных хитч-хайкеров, попадавшихся им на американских дорогах, не поинтересовался: "Откуда эти двое? Кто они? Куда они едут?".

Негры первые испытали на себе опасность американского образа мышления, органически неспособного оценить их проблему в общечеловеческом масштабе и приложить к ним рекомендуемый С. Липсетом принцип, превышающий норму буржуазного равенства. Вот почему этот социолог рекомендует принудить белых американцев к осознанию своей ответственности перед своими черными соотечественниками.

"Надо всегда быть довольными, идет ли дождь или светит солнце, жарко или холодно. Будьте румяны, я терпеть не могу худых и бледнолицых; тот, кто не смеется, заслуживает быть посаженным на кол". Поразительно, как этот идеал гражданского умонастроения, лишь рисовавшийся воображению всех деспотов, идеал, саркастически осмеянный одним современником Луи Бонапарта, осуществился сам собою в Соединенных Штатах Америки!

Монологический тип сознания, лишенный самокритического духа, внешне у американцев выражается в виде простаческого оптимизма, который так раздражал И. Ильфа и Е. Петрова. "Американцы смеются, — читаем мы в "Одноэтажной Америке", — и беспрерывно показывают зубы не потому, что произошло что-либо смешное, а потому, что смеяться — это их стиль. Америка — это страна, которая любит примитивную ясность во всех своих делах и идеях".

Беспричинный хронический оптимизм американцев невольно ассоциируется с беспечной веселостью первобытного человека. В основе этого неслучайного сходства лежит один и тот же психический механизм — отсутствие внешней, более высокой ценностной ориентации, известная социальная самовлюбленность.

Первобытное общество не было ни в малейшей степени человеческим раем на земле. Заискивающий раб природы, которую он сам одухотворил (очеловечил), словно бы для того чтобы считаться с нею на каждом шагу, человек придумал для себя массу строжайших запретов, непререкаемых табу, определивших его поведение раз и навсегда. И эти тяжкие языческие вериги навечно пригвоздили бы его к нулевой отметке прогресса, если бы сознание, а не постоянно совершенствующиеся орудия труда были решающим фактором истории. "При первобытнообщинном строе было еще хуже, еще несвободнее, чем при рабстве", — вполне справедливо замечает Б. Ф. Поршнев, резкий противник идеализации первобытной общины.

Но как же тогда связать концы с концами? Откуда это счастливое мироощущение первобытных негров, о котором так много говорилось в предыдущем разделе? Или приводившиеся там свидетельства этнографов, вдоль и поперек исходивших периферию цивилизации, являются грубой фальсификацией, которую можно только оправдать романтизмом путешественников? Б. Ф. Поршнев склонен считать эти описания общинного быта как раз плодом их романтических мечтаний. Так ли это?

Необыкновенно веселый нрав первобытного негра не вымысел. Ощущение противоречия между природой и человеком могло возникнуть лишь опосредствованно, в классовых коллизиях. Когда первобытное общество распалось на классы, возник человек, который перестал улыбаться, впервые почувствовав себя "угнетенной тварью", который впервые наметил себе наивный социальный ориентир-идеал — бога. До этого момента первобытный негр не ведает того, что он является всего лишь карикатурным наброском homo sapiens, первой "заготовкой" истории; он доволен своим существованием и не чувствует потребности в переустройстве своего быта; тот, кто вздумал бы, следуя старому примеру миссионеров, внушить ему, что он жалкий, несчастный раб природы, понял бы, что зря убил время, заметив гримасу недоумения на его улыбающемся лице.

"Характерная особенность негров заключается именно в том, — писал Гегель, — что их сознание еще не дошло до созерцания какой-либо постоянной объективности, как, например, бога, закона, которой руководилась бы воля человека и в которой он созерцал бы свою сущность. Африканец в своем не знающем различий сосредоточенном единстве еще не дошел до этого отличения себя как единичного от существенной всеобщности, вследствие чего отсутствует знание об абсолютной сущности, которая была бы чем-то иным, более высоким по сравнению с ним".

Разумеется, между первобытным человеком и цивилизованным американцем пропасть истории, их сходство есть сходство голой единицы и единицы с десятком нулей. Но американец оказался в таком же отношении к фаталистическому миру машин, в каком к фаталистическому миру природы находился первобытный человек. Его мелкобуржуазное сознание в своем незнающем различий сосредоточенном единстве не доходит до отличения себя от высшей формы сознания, к которой оно могло бы стремиться!

Подобно тому как в первобытной общине не было зависти, а было уважение к более богатому соплеменнику, считалось, что духи к нему особенно благосклонны, — янки испытывают не зависть при виде богатства миллионера, а почтение к человеку, который сумел так здорово преуспеть. Если он сам попадает в трудное положение, он не предъявит претензий обществу, а скорее будет мучиться тайным стыдом за личную неспособность к успеху.

Правда, американец не делает себе тотема из машины; машинообразные идолища, рисуемые художниками индустриального направления, скорее указывают на опасность, чем имеют ритуальное значение. Американец не делает себе тотема из машины — это правда, но не правда ли и то, что сегодня ему делают тотем из потребительского товара? Тотем, воплощающийся в рекламе, способной превзойти по совершенству психологического символизма ритуальные изображения первобытной эпохи? Известно, каких масштабов достигает потребительская лихорадка в Соединенных Штатах Америки, этот бешеный круговорот вещей, превратившихся в средство выражения личности. Право же, об американцах тоже можно сказать, что им "еще хуже, еще не свободнее, чем при рабстве"!

Но опять же тот, кто вздумал бы подступиться к янки с благими внушениями относительно того, что он-де жалкий и несчастный раб вещи, к тому же, в сущности, безликий винтик в атомистическом обществе, управляемом ученой бюрократией, кто вздумал бы выразить ему соболезнование по случаю страшного одиночества, которое он должен ощущать в соответствии с самыми безукоризненными теориями об отчуждении, тоже зря убьет время.

В США существует такая же парадоксальная прямая противоположность сознания и бытия, оптимизм в рабстве, как и в первобытном обществе. Это приводит нередко к путанице в полемике. Так, Даниэл Белл, автор в свое время нашумевшей книги "Конец идеологии", "убедительнейшим" образом опровергает мнение своих оппонентов об атомизации личности в США.

"Помилуйте! — как бы восклицает Д. Белл. — О какой атомизации вы говорите?" И приводит неопровержимые факты: "В Соединенных Штатах Америки на сегодняшний день имеется по меньшей мере 200 тысяч добровольных организаций, клубов, обществ, лож и братств с общим числом членов (по-видимому, преуменьшенным) в 80 миллионов человек. Никакой другой стране мира. — торжествует Д. Белл, — не известна такая степень коллективной деятельности на добровольных началах". С таким же полным основанием Д. Белл мог бы прибавить, что американцы неискоренимые оптимисты, что смеяться — "стиль их жизни", и это, дескать, неопровержимо доказывает, что все благополучно в их лучшем из отечеств!

Святое простодушие, с каким янки относятся к социальным проблемам века, характерно даже для американской интеллигенции. Следующий пример довольно поучителен. Джека Ньюфилда, автора книги "Пророческое меньшинство", пригласили на семинар студентов последнего курса Принстонского университета. Ньюфилд должен был рассказать о студенческом движении "новые левые", в котором он сам принимает участие. Как всякий агитатор, не упускающий любого случая, чтобы выступить перед любой аудиторией с пропагандой своих взглядов, Ньюфилд весьма охотно принял предложение.

Глубина познаний, интеллектуальный уровень и серьезность старшекурсников произвели на него сильное впечатление. Его обличительная речь была выслушана с неподдельным вниманием, многие нашли его критику американского общества впечатляющей, соглашались, что "следовало бы что-то сделать", что студенческая организация "новых левых" — "Студенты за демократическое общество" — может, пожалуй, стать эффективным средством действия. Однако никто после не выразил желания стать членом этого общества. "Я был потрясен тем, что им не было "больно"!" — сказал после лекции Ньюфилд.

Постоянное противоречие между действительностью и гуманистическим идеалом, столь характерное для европейского образа мышления, американскому не присуще. "В то время, как интеллект старается лишь брать мир, каков он есть, — писал Гегель, — воля, напротив, стремится к тому, чтобы теперь только сделать мир тем, чем он должен быть". У янки и воля, и интеллект растворяются в прагматическом оппортунизме. Гуманистическая гражданская личность, которой делается "больно" при виде социальной неустроенности, — такая личность не могла сложиться в период формирования американской нации.

Много уже говорилось о том, как исключительно активны американцы в гражданских делах. Нужно иметь в виду, что мощной пружиной этой активности по мелкобуржуазной традиции является обыденный, мелкий интерес, близкий большинству; это хорошо показано в описании де Токвиля, приводившемся выше. Все, что выходит за пределы этого прозаического спектра, окутано космической тьмой. Поэтому судьба человека с черной кожей не интересует янки.

Хотя янки — общепризнанный индивидуалист, он лишен индивидуальности. Это давно уже было замечено европейцами. Англичанин Джон Чапмен писал об американцах следующее: "Стремление сделать приятное, в котором есть что-то от предупредительной улыбки продавца, с одной стороны, находит свое выражение в общей любезности, пожертвованиях, благотворительных школах и школьных фондах; с другой стороны, вы видите, как оно переходит в стремление стушеваться скорее, чем нанести обиду, укрыться скорее, чем выставить себя напоказ.

В европейских театрах во время антрактов зрители подымаются с мест, неторопливо разглядывают зал и изучают театральную публику. Американец на это не решится. Он не выносит ни одиночества, ни общего внимания к своей особе. В конке американец уступит место даме, но не посмеет возвысить голос, если кондуктор наступит ему на ногу". Соотечественник Чапмена — Брайс — писал о "фатализме" американцев, выражающемся в "слаборазвитом чувстве долга отстаивать собственные взгляды и в личной ответственности перед обществом".

Выше уже говорилось о студенческом движении "новых левых" в США. Несмотря на то что оно не приобрело до сих пор размаха, достаточного, чтобы стать значительным фактором политической жизни США, его смысл трудно переоценить, ибо эти смелые, хотя и немногочисленные, энтузиасты являются, вне всякого сомнения, носителями новой чести и новой совести Америки. Это люди, которые решительно отказываются от традиционных фетишей американизма и обращаются к именам нового мировоззрения. Сильный интерес к марксизму, ставшие уже популярными диспуты американских студентов с коммунистами — все это свидетельствует о том, что ортодоксия американизма переживает кризис. Член палаты представителей X. Смит, обращаясь к своим коллегам в мае 1965 года, привел следующие данные: "Начиная с 1961 года руководители компартий выступали ежегодно в среднем по 50 раз в университетах страны". Год спустя лидер американской компартии Гэс Холл заявил, что "никогда в истории страны наши соотечественники не проявляли столь огромного интереса к тому, что мы говорим, как сейчас".

До тех пор пока Соединенные Штаты Америки не вступили в новую фазу, отмеченную господством машины и бюрократии, эта страна мало нуждалась в постановке общегуманистических вопросов. Теперь же XX век ставит целый ряд острых проблем, которые не могут быть решены без радикальной переоценки ценностей. Бюрократические методы управления современным капиталистическим производственным процессом таят в себе угрозу для самой человеческой личности, и уже наступило время поставить вопрос Гамлета: "Быть или не быть?".