Суд последней надежды

11

К тому времени наша деятельность стала привлекать внимание по всей стране, и письма пошли к нам густым потоком.

Генри Франклин, молодой способный адвокат из Питерборо, Нью-Гэмпшир, который прошел подготовку в ФБР, обратился к нам с практическим предложением. Он хотел организовать дополнительный комитет юристов, который, поддерживая связи с ФБР, будет помогать нам в работе.

Мы приняли его предложение, посоветовав ему начать с небольшого компактного коллектива людей, которых он лично знает и с которыми уже работал.

Таким образом, у нас образовалось подразделение способных адвокатов, знакомых со следовательской деятельностью. В их число входили Кейдж Брюйер, Филипп В. Кристенсон, Джон X. Фирмин, Томас Э. Хефернан, Маршалл В. Хоут, В. Логан Гьюискамп, Пол Ф. Келли и Дональд А. Розен.

Большинство из них я знал лично. Все они были настойчивыми и неутомимыми молодыми людьми, которые прекрасно знали законы и как надо вести расследование преступлений.

Одно не подлежало сомнению: Федеральное Бюро Расследований под руководством Э. Гувера достигло высочайшего в стране уровня подготовки следователей. В большинстве случаев люди, прошедшие школу ФБР, были профессионалами высочайшего класса.

Несколько раз мы прибегали к услугам этого «Комитета Франклина» (Генри Франклин был его главой). Результаты доказали его высокую эффективность, которая в огромной степени способствовала успехам нашей деятельности.

А ведь необходимо учитывать, что в его состав большей частью входили молодые юристы, которые еще не успели обрести финансовую независимость. Единственное, чем они располагали, — это было время. Так что с их стороны предложение безвозмездно предоставлять нам свое время было большой жертвой.

К услугам некоторых из них мы пока еще не прибегали, потому что нам не выпадали дела в той части страны, где их участие могло бы нам пригодиться.

Трое из них участвовали в расследовании дел исключительной важности, о которых еще и сегодня не настало время рассказывать. Они не только уделяли нам время, но и работали с полной ответственностью.

Тысячи наших читателей слали нам письма с поддержкой, одобрениями и комментариями. Некоторые из них шли еще дальше. Один из них, несмотря на предельную занятость в банковском бизнесе, где его имя пользовалось известностью, постоянно отрывая время от своей работы, следил за ходом наших расследований, звонил губернаторам, стараясь заинтересовать других, чтобы они побуждали губернаторов своих штатов реагировать на те дела, которые мы расследовали.

И где бы ни оказывались члены нашей группы, они неизменно встречали людей, которые старались рассказать им, с каким уважением относятся к нашей деятельности и как они полны желания хоть чем-то помочь нам.

Все это имело огромное значение. Мы чувствовали, что общество просыпается от спячки.

Тем не менее этот возникший общественный интерес повлек за собой для нас новый груз ответственности и обязанностей.

Например, мы просто тонули с головой в обилии новых дел.

Том Смит, который день и ночь мотался по стране, налаживая расследование тех или иных дел, решил, что эта работа требует от него куда больше энергии, чем у него есть. Скрепя сердце, он неохотно подал прошение об отставке.

В поисках другого следователя мы пришли к выводу, что Маршалл Хоут с его подготовкой и опытом следователя, полученными в ФБР, с его знанием законов будет идеальным кандидатом, и после некоторых раздумий Маршалл Хоут решил полностью посвятить себя Суду Последней Надежды.

Интересно было бы прикинуть, разбираясь в огромных кучах материалов, скопившихся в Суде Последней Надежды, сколько человекочасов было потрачено на то, чтобы отделить зерна от плевел, сколько времени ушло на то, чтобы добиться освобождения тех, кто, по нашему мнению, стали жертвами судебных ошибок.

Не стоит думать, что все эти дела были тем, что принято называть в просторечии «сопли и вопли». Некоторые из них относились к этой категории, некоторые нет. Нередко нам приходилось выслушивать истории о такой несправедливости, что невольно кровь кипела в жилах от возмущения. И лишь спустя несколько недель, потратив на расследование время и деньги, мы выясняли, что заключенный просто врал нам о некоторых аспектах дела и умалчивал о других. Ничего иного нельзя было и ждать. Но таких случаев встречалось куда меньше, чем можно было бы предполагать. В целом заключенные были куда более этичнее по отношению к этим темам, чем мы ожидали.

Когда мы впервые обсуждали программу действий с пенологами — специалистами тюремного дела — они предсказывали, что любому заключенному, которому хочется выйти на свободу, — а этого хотят все — нечего терять, и он может только приобрести, обращаясь к нам, что потребует от нас огромных усилий в разборке их просьб.

Любопытно отметить, что среди этой публики существовало и понятие о чести. Довольно часто мы получали письма от заключенных, которые благодарили нас за работу и предлагали к рассмотрению дела других заключенных, с болью подчеркивая, что сами они не могут представить интереса для Суда Последней Надежды, потому что осуждены справедливо.

Но даже когда нам самим удавалось найти дело, по которому человек был неправильно осужден, это еще не означало, что мы можем рассказывать публике о нем. Насколько это было возможно, мы старались приберегать энергию для таких дел, в которых совершенно определенно факты говорили о невиновности заключенного. Не обязательно нам удавалось найти новые аргументы, но мы могли представить фактические доказательства невиновности, заново сопоставив уже известные факты и по-новому оценив их.

Нам встречались десятки таких дел. Они представляли собой, может быть, самые сложные и запутанные проблемы с точки зрения уголовных законов. Главная роль в них отводилась не столько сумме доказательств, сколько показаниям очевидцев, что нередко приводило к трагическому исходу дела.

Но в случае, например, с Джоном Доу, хотя мы и смогли доказать, что произошла ошибка в опознании, мы были связаны по рукам и ногам. С самого начала все доказательства были перед глазами жюри. Оно имело то преимущество, что человек стоял перед ними на свидетельском месте и члены жюри сами могли составить мнение, говорит ли этот человек правду или лжет, ошибается ли он или точен в своих показаниях. Если же мы, значительно позже занявшиеся этим делом, предложили бы освободить Джона Доу только потому, что мы не согласны с вердиктом жюри присяжных, мы были бы подняты на смех, значительно ослабив свою программу.

Естественно, что Джон Доу рассматривал ситуацию с другой точки зрения. Он невиновен. Осужден он неправильно. Он отбывает пожизненное заключение за преступление, которого не совершал. И конечно, он считал, что его дело должно привлечь наше внимание, чье-то внимание, внимание всех.

К сожалению, подсудимые, которых опознают при помощи свидетельских показаний, несут неподъемный груз неопровержимого доказательства вины и часто в зале суда предстают достойными сожаления фигурами.

К сожалению, свидетель, который проводит опознание и от которого очень много зависит для исхода дела, чувствует себя в зале суда очень неуютно.

Человек со всей ответственностью честно подходит к своей задаче.

— Было очень темно, — говорит он. — Я только мельком смог увидеть напавшего на меня человека. В то время я был в состоянии крайнего возбуждения. Мне кажется, что обвиняемый — именно тот человек, который напал на меня. Он очень смахивает на того налетчика.

Когда приходит время перекрестного допроса, представитель защиты начинает трепать несчастного свидетеля.

— Неважно, что вам кажется, — кричит он на него. — Вы должны быть уверены! Можете ли вы поклясться, что обвиняемый — тот самый человек, что напал на вас?

— Я думаю, что это тот же самый человек.

— Уверены ли вы в этом?

— Мне кажется, что так и есть, но я не могу быть совершенно уверенным.

— Значит, у вас есть определенные сомнения, пусть и достаточно смутные, но, тем не менее, вы сомневаетесь?

— Ну, если вам так угодно… Мне кажется, что это тот самый человек. Это все, что я могу сказать.

После этого адвокату остается лишь улыбнуться жюри присяжных и сказать:

— Итак, джентльмены, не забывайте, что вы дали клятву оправдать подсудимого, если у вас будут сомнения в его вине. Перед вами стоит сомнительный свидетель, который признал, что не уверен в своих показаниях. И вы не можете избавиться от своих определенных сомнений, потому что сомневается он сам.

С другой стороны, есть свидетели, которые, придя к недвусмысленному мнению, не позволяют себе попадаться в ловушку перекрестного допроса, как бы ни старался ловкий адвокат, — свидетель с плотно сжатыми губами сидит на своем месте и повторяет лишь одно:

— Я знал, что освещение очень слабое. Возможно, в то время я и испытывал возбуждение, но я видел нападавшего на меня и могу утверждать, что сейчас этот человек сидит справа от вас — обвиняемый по этому делу. Да, это тот самый человек.

Полиция знает, как много-много раз она получала от жертвы описание преступника, а когда он наконец попадал ей в руки и в факте преступления не оставалось никаких сомнений, выяснялось, что описание из уст жертвы до смешного абсурдно.

И много-много раз проходили ошибочные опознания, о которых было известно только полиции, когда они хватали какое-то подозрительное лицо. У полиции против него не было никаких доказательств, и они приглашали жертву недавнего нападения лишь «бросить взгляд».

Можно предположить, что одна из жертв или даже несколько опознавали этого человека. К тому времени в полицию попадал другой человек, у которого находили что-то из вещей ограбленного, и опять та же самая жертва опознавала нового подозреваемого. Подозреваемого номер один выставляли за дверь, и он стремился как можно скорее унести ноги. Подозреваемый номер два не знает, что опознание другого человека уже состоялось. Совершенно естественно, что и полиция не сообщает об этом защитнику обвиняемого, да и свидетель, наконец убежденный, что теперь-то он говорит правду, тоже молчит об этом.

Иногда события разворачиваются по другому сценарию.

В деле Богги полиция задержала человека, который вроде бы должен был быть виновен. Трое свидетелей опознали его. Затем, после того, как выяснилось, что у человека есть алиби, полиция выпустила его. Свидетели были твердо убеждены, что они должны были ошибаться. Ведь у этого человека было алиби, разве не так?

Позже, когда полиция задержала Богги, она почувствовала, что против него можно выдвинуть весомое обвинение. Помедлив и поколебавшись, свидетели все же опознали Богги, который, напомним, оказался невиновным.

Мне приходилось иметь дело с профессиональными преступниками, чьим доверием я пользовался, и они мне рассказывали, что несколько раз им приходилось сталкиваться с ограбленными и те не опознавали их. С другой стороны, их несколько раз опознавали свидетели по делу, с которым они, обвиняемые, не имели ничего общего.

Существует еще один плодотворный источник для ошибок при опознании.

Давайте предположим, что некий уважаемый гражданин подвергся нападению на улице одного из больших городов Соединенных Штатов. Явившись в полицию, он рассказывает о происшедшем.

Полиция хочет показать ему, как она занята делом и только делом. Она просит его дать описание налетчика. Но в то время гражданин находился в эмоциональном возбуждении. Он, может быть, еще не пришел в себя от страха. Освещение на улице было далеко не идеальным. Оказавшись в полиции, он никак не может отделаться от напряжения.

— Какого он был роста? — спрашивает полицейский. — Высокий?

Жертва начинает лихорадочно вспоминать.

— Примерно такого роста, как этот парень? — спрашивает полицейский, показывая на одного из детективов.

— Нет, чуть меньше.

— Как другой наш парень?

— Нечто вроде.

— Отлично, — говорит офицер. — Итак, пять футов восемь дюймов.

Теперь насчет веса. Как вот у этого парня?

— Нет, скорее, как вот у того.

— Вес сто шестьдесят пять фунтов.

Затем они представляют ограбленному галерею снимков преступников с кратким описанием подвигов каждого.

Гражданин начинает просматривать снимки.

Примерно в это время один из полицейских говорит:

— Слушайте, мне в голову пришла мысль. Ричард Рой только что, недели две назад, освободился из Сант-Квентина, а его посадили как раз за такие делишки. Тут явно чувствуется его почерк.

— Бог мой, точно так и есть! — восклицает другой полицейский. — Ребята, я думаю, мы это дело тут же раскрутим. Вроде мы знаем этого типа.

Из досье вынимается и демонстрируется карточка Ричарда Роя.

Жертва начинает отрицательно качать головой.

— Минутку, — предупреждает ее полицейский. — Не торопитесь с этим делом. Мнение у вас может еще измениться. Я думаю, что если вы увидите этого человека, то опознаете его в любой толпе. Не забывайте, что снимок сделан четыре или пять лет назад и порой изображенный человек может выглядеть совершенно по-другому. Так что не гоните волну. Внимательно рассмотрите снимок. Поднесите его к свету, вглядитесь в него.

Гражданин продолжает изучать снимок. Вроде бы явно не тот человек. Полицейский спрашивает его, почему жертва не может опознать преступника, просит указать на детали фотографии, которые не совпадают с обликом грабителя.

Наконец гражданин соглашается на то, что называется «частичным опознанием».

После чего он отправляется домой. Проходит две недели, и он слышит в телефонной трубке голос улыбающегося детектива.

— Я думаю, что мы взяли вашего. Приезжайте и попробуйте опознать его.

Гражданин направляется в полицейский участок. Его вводят в затемненную комнату, в которой сидят пять человек. Тот, кто в середине, — Ричард Рой. Человек, как при вспышке, узнает его. Он уже видел раньше это лицо. Оно ему знакомо. Оно имеет какое-то отношение к истории с ограблением. Он уверенно кивает.

— Этот и есть.

Сколько из таких опознаний продиктовано подлинными воспоминаниями о лице преступника, а сколько — теми минутами, когда он столь внимательно изучал лицо на предъявленном ему снимке, что оно в самом деле стало казаться ему знакомым.

Этого никто не знает. Не знает полиция. Никто. Даже сам свидетель не знает.

Хотя полиция должна знать, что десятки таких уверенных опознаний в свете дальнейших фактов рассыпаются, потому что они были сделаны под воздействием впечатлений от заранее предъявленных снимков. Оказывается, можно убедительно опознать человека, который при всем усилии воображения не может иметь никакого отношения к преступлению.

Такого рода «опознания» вели к частым судебным ошибкам. И в самом деле, если суд с недоверием относится к дополнительным свидетельствам и не может полагаться на показания очевидцев, из чего он должен исходить?

Ответ, конечно, заключается в том, что необходимо принимать свидетельские показания, но и тщательно оценивать интеллектуальные способности лица, проводящего опознание, и его честность.

Можно припомнить статью, появившуюся в «Сатердей Ивнинг Пост» под названием «Я был обвинен в сексуальном преступлении», написанную бизнесменом, которого задержала полиция, когда он ехал с работы домой. Машина его остановилась в уличной пробке, и перед ней проехал патрульный полисмен на мотоцикле, направляясь к двум девушкам, которые, плача, крича и размахивая руками, стояли на тротуаре.

Выяснилось, что патрульный по ошибке принял его за водителя, только что вылетевшего из-за угла, а две молодые девушки взывали о помощи, потому что какой-то человек только что непристойно обнажился перед ними.

Они «опознали» бизнесмена как развратника, который приставал к ним.

Бизнесмен был тут же арестован. Отдан под суд. И осужден. Любая его попытка доказать свою невиновность с ходу отбрасывалась. Власти просто не обращали внимания на его доказательства, потому что были уверены, что имеют дело с преступником. Когда человек, который в самом деле совершал эти действия, написал властям письмо, сообщая им, что они осудили невиновного, власти, не мудрствуя лукаво, сочли это письмо фальшивкой и даже взяли на себя смелость обвинить дочь осужденного в его авторстве. «Эксперты» по почерку доказали, что письмо это писала она.

Эта трагедия ошибок подошла к концу, когда настоящий виновник, терзаясь угрызениями совести, сдался властям и приложил немало усилий, уламывая несговорчивых полицейских, что он в самом деле виновен.

Имеются буквально сотни случаев, относительно которых есть основания подозревать, что они построены на ложных опознаниях. У нас есть немало писем от заключенных, осужденных за изнасилования, и я глубоко уверен, что основой для приговоров стали ошибочные опознания.

К сожалению, есть и другие факторы, которые способствуют такого рода ошибкам.

В той истории, о которой рассказывала «Сатердей Ивнинг Пост», выяснилось, что полиция предоставила двум девушкам возможность предварительно посмотреть на подозрительного человека и изучить его внешность, прежде чем он был представлен для опознания в ряду других лиц. Другими словами, было проведено «предварительное опознание».

Такое случается нередко, когда подозреваемого в преступлении показывают жертве, и задержанный даже не догадывается об этом.

Несколько лет назад в Детройте рассматривалось достаточно интересное дело. На свалке было найдено тело девушки. Она была убита ударом ножа в спину. Рана была нанесена снизу вверх, а не в обратном направлении, как можно было бы предполагать, если считать, что убийца преследовал ее и нанес удар сзади.

Полиция была сбита с толку. Наконец она получила сведения, что молодого человека, работавшего на станции техобслуживания неподалеку, видели с ножом в руках.

К тому времени полиция почти потеряла надежду раскрыть это преступление и отчаянно ухватилась за наводку. Был найден нож. Арестовав подозреваемого, они наконец добились от него признания.

Этот человек был осужден за убийство первой степени. Адвокат, представлявший его, был изумлен тем, что по крайней мере в двух аспектах признание не согласовывалось с фактическими обстоятельствами дела. Первым делом, если он в самом деле говорил правду об убийстве, след от удара ножа, конечно же, должен был быть направлен сверху вниз, а не наоборот.

То была маленькая деталь такого типа, которую обвинитель пренебрежительно отбрасывает в сторону, как «техническую подробность», считая ее «последней соломинкой», за которую тщетно хватается обвиняемый.

Жюри не испытывало симпатий к подсудимому, и все шло к тому, что он вот-вот будет осужден за убийство первой степени, когда в ходе расследования другого преступления полиция нашла сумочку, принадлежавшую убитой. Так как эта сумочка была в руках лица, которое, вне всякого сомнения, совершило ряд преступлений, полиция стала искать дальше и обнаружила нож, который куда в большей степени отвечал описанию оружия, убившего девушку, чем нож, принадлежавший оператору станции техобслуживания.

Развязка ситуации выразилась в том, что судье пришлось прервать обсуждение, к которому уже приступило жюри присяжных, и объявить им, что найден настоящий преступник, а человек, который сидел на скамье подсудимых, на самом деле невиновен в преступлении, хотя от него и было получено признание.

Дела такого рода связаны с ошибочной тенденцией валить все шишки на представителя обвинения только потому, что он представляет дело, которое вела полиция.

Есть, конечно, прокуроры, которые пользуются недостойными приемами, так же как существуют и адвокаты, позорящие свою профессию.

В некоторых штатах закон отводит главенствующую роль в рассмотрении дела судье. Но в большинстве наших штатов судья лишь сидит на своем месте, подобно верховному владыке или рефери, наблюдая, как обвинитель старается представить жюри присяжных подсудимого в самом черном свете, прибегая к уничтожающему сарказму и неприкрыто презирая его, в то время как адвокат пытается вызвать симпатию к нему, упоминая о престарелой матери, плачущей жене и невинных детях, которым грозит «безотцовщина».

Большинство упускает из виду, что святая обязанность обвинителя — всего лишь представлять дело по обвинению, выдвинутому полицией против подсудимого. И слишком часто синяки и шишки выпадают на долю прокурора вместо неквалифицированных следователей с низкой техникой следствия.

В упоминавшемся «детройтском деле» было «свободное и добровольное признание».

Это, конечно, не может не волновать. Мало кто из людей обладает такой стойкостью, чтобы выдержать бесконечные часы непрерывных допросов.

У нас у самих было достаточно интересное дело, в котором нашлось место и ошибочному опознанию, и признанию человека, который, как оказалось, был совершенно невиновен. В сущности, это было исчерпывающее признание вины, но в его заявлении содержались факты, которые были поставлены ему в вину и которые, как потом выяснилось, не имели ничего общего с действительностью.

Я веду речь о деле Силаса Роджерса, который позднее был помилован губернатором Виргинии Джоном С. Бэттлом.

Как нам рассказывал Роджерс, ему пришлось написать это заявление из-за того, что полиция очень жестоко обращалась с ним. Из его слов явствует, что полиция избила его до такой степени, что он плохо соображал, что говорит и делает.

Есть и такие дела, в ходе которых к подозреваемому не применяют прямого физического насилия, но он просто не может выдержать града противоречивых вопросов.

Но если лишить полицию права допрашивать подозреваемого, выкладывая уличающие его доказательства с требованием объяснить их происхождение, если все добытые ими объяснения мы с самого начала будем квалифицировать как лживые и добытые вероломными способами, если они не смогут ставить подозреваемого в такое положение, когда тот поймет, что дальнейшее сопротивление бесполезно и поднимет руки со словами: «Ладно, ваша взяла», мы настолько снизим эффективность полиции, что для преступников наступят райские дни.

С другой стороны, нельзя не признать, что слишком много признаний выбивается грубой физической силой, что существуют приемы, которые, за неимением лучшего слова, я бы назвал «умственное насилие».

Есть такие способы давления на сознание человека, которые действуют не менее эффективно, чем простые побои.

Нам довелось расследовать дело, в котором тоже было такое «признание».

История Лефти Фаулера из Оклахомы была достаточно странной. Фаулер был осужден за убийство Хелен Биверс. Но все обстоятельства, связанные с его обвинением, были таковы, что трудно было поверить в его вину. Нам казалось, что имелись куда более весомые доказательства вины другого подозреваемого, чем против Лефти Фаулера. В силу каких-то причин расследование роли другого подозреваемого было грубо оборвано, и следствие взялось за Фаулера. Несмотря на все наши старания, нам так и не удалось найти никаких действительно серьезных обстоятельств, которые заставили обратить все внимание лишь на Фаулера, кроме того, что он знал убитую и незадолго до ее гибели уволился с работы.

Фаулер признавался в содеянном не единожды, а трижды. Он говорил потом, что был запуган до смерти, когда делал эти признания. Ни в одном из них на самом деле нет фактических обстоятельств или объяснений, как было совершено убийство. Первые два признания настолько многоречивы, что смахивают, скорее, на абсурд. В третьем признании устранены некоторые противоречивые факты из первых двух, но оно и само абсурдно. Оно было стенографически записано и подано таким образом, чтобы оставить впечатление, будто оно исходит из уст самого Фаулера, завершившего его таким странным образом:

— Джентльмены, вот то признание, которого вы добивались от меня, и должен сказать, что вы прекрасно поработали. Я горжусь вами… я хотел бы подать вам руку. Я горжусь знакомством с вами.

Алекс Грегори с предельным тщанием провел испытания Фаулера на полиграфе и по завершении их был совершенно убежден, что Фаулер не убивал Хелен Биверс и не несет никакого чувства вины за ее смерть.

Ходили слухи, что в машине Хелен Биверс с ней была другая девушка, и наконец следователи Суда Последней Надежды нашли эту молодую женщину.

В ходе беседы с нашими следователями эта женщина рассказала, что она в самом деле была с Хелен Биверс, но ей удалось сбежать.

Она была в диком ужасе, боясь за свою собственную жизнь. Ее рассказ подтверждался и обстоятельствами дела. Я был уверен, что власти, руководствуясь ее показаниями, могут отдать под суд по крайней мере одного из тех двоих, которые, по ее словам, убили Хелен Биверс.

Тем не менее, осужден был Лефти Фаулер. И власти не скрывали своего удовлетворения исходом дела.

Мы же совершенно не были удовлетворены.

Гильдия адвокатов штата Оклахома попросила меня выступить на их ежегодном съезде в Тулсе с рассказом о работе Суда Последней Надежды. Я согласился, и в завершение моего выступления от всех присутствующих было получено единодушное согласие помогать нам, если какое-либо дело приведет нас в Оклахому.

Сама Гильдия адвокатов в силу специфики союза не могла выступать по отдельным делам, но мы получили убедительные заверения, что в случае необходимости в добровольцах, озабоченных лишь законностью и справедливостью, недостатка не будет.

Так что когда мы завершили расследование дела Фаулера и сделали его факты достоянием публики, три самых известных адвоката Оклахомы объявили, что они готовы представлять интересы Лефти Фаулера и составят заявление с просьбой о его полном помиловании.

В их число входили Хикс Эптон, президент Гильдии адвокатов Оклахомы, Флойд Реймс, один из самых известных и влиятельных членов отделения Гильдии в Тулсе, и О.А. Брюйер, по всеобщему признанию, один из самых искушенных стратегов защиты в суде.

Чтобы оплатить услуги столь выдающихся адвокатов, клиент должен был быть очень обеспеченным человеком. Лишь при наличии немалых средств он мог привлечь к сотрудничеству такую блестящую комбинацию лучших юридических мозгов штата.

У Лефти Фаулера вообще не было денег. Но, поскольку адвокаты Оклахомы были искренне заинтересованы в соблюдении справедливости, Лефти Фаулер оказался в положении, которое могли позволить себе лишь самые преуспевающие нефтяные магнаты штата.

Естественно, что поступок трех выдающихся представителей Гильдии адвокатов Оклахомы, предложивших свои услуги заключенному, у которого не было ни цента, нашел широкое отражение в газетах и редакционных комментариях по всему штату.

Благодаря этим комментариям и вопросам, которые задавали нам репортеры из самых разных изданий, некоторые наши заявления по делу Фаулера, касавшиеся столь загадочных обстоятельств дела, что мы и сами были готовы отбросить их, не будь подтверждения в виде данных полиграфа Алекса Грегори, получили теперь достаточное обоснование.

Например, Фаулер рассказывал нам, что сначала он был арестован за то, что был пьян. Получив свой срок, он сидел в тюрьме, и в камере вместе с ним оказался еще один человек.

Последнему удалось как-то протащить в тюрьму фляжку с виски. Он предложил Фаулеру выпить с ним.

Как явствует из заявления, составленного адвокатами и направленного в комитет по помилованиям и условным освобождениям, этот человек, который назвался Вирджилом Хевенсом, сделал Фаулеру предложение.

Впрочем, предоставим слово самому заявлению Фаулера:

«Он (Вирджил Хевенс) предложил Лефти выпить, от чего тот отказался. Затем он сделал Лефти предложение. К нему придет адвокат, который должен вытащить его, Вирджила, из тюрьмы, и он готов заплатить ему за Лефти, если Лефти согласится перегнать его машину в Чикашу. Он еще чувствует себя выпившим и не хочет рисковать, в таком виде садясь за руль. Лефти согласился. Некоторое время спустя в камеру вошел человек, представившийся адвокатом Хевенса. Ему удалось добиться освобождения этой пары. Впоследствии Лефти узнал, что этот человек был из… Оклахомского следственного отдела».

И теперь важно, что в деле полицейского судьи, озаглавленном «Город Ваурика против Вирджила Хевенса» появилась следующая бумага:

«Этот человек был тайным детективом из оклахомского офиса Джейка Симса, который обеспечил пребывание мнимого пьяницы в камере Лефти Фаулера, чтобы добиться его освобождения, после чего должен был состояться второй его арест… силами службы автоинспекции штата».

Зачем все это было нужно? Зачем эти штучки в стиле «плаща и шпаги?» Чего хотели добиться организаторы этой акции?

Фаулер и так сидел в камере. Если власти штата хотели арестовать его за убийство Хелен Биверс, им надо было всего лишь явиться в камеру. Если они хотели доставить его в Дункан, они могли просто взять его и доставить по назначению.

Но посмотрим, что, по словам Фаулера, произошло дальше.

Сокамерник, оказавшийся членом Оклахомского сыскного бюро, изображал из себя пьяницу лишь с целью заставить Лефти сесть за руль машины, которую в заранее условленном месте должна была задержать дорожная полиция штата.

Зачем?

Более того, мы выяснили, что в этом сыскном агентстве служит и детектив, который играл роль адвоката, вытащившего Фаулера из тюрьмы.

Зачем?

Для полицейского достаточно опасно изображать из себя адвоката, какую бы цель он ни преследовал.

Почему этому «адвокату» было необходимо обращаться к Лефти Фаулеру? Почему нужно было освобождать Лефти Фаулера из камеры и впутывать его в подстроенную ситуацию, в результате которой он должен был снова оказаться под арестом?

Были ли все эти номера в стиле «плаща и шпаги» частью «допроса третьей степени», попыткой запугать Лефти Фаулера и дать ему понять, что его жизнь в самом деле в опасности?

Вот что говорится в заявлении Фаулера.

«Лефти и Хевенс сели в машину последнего. Лефти был за рулем, и они направились по дороге 81 к северу в направлении Дункана. В четырех милях к югу от Дункана… машина дорожного патруля сиреной просигналила Лефти остановиться. Хевенс выскочил из машины и крикнул «Беги!». Сейчас можно только предполагать, что случилось бы, если Лефти в самом деле побежал бы. У Фаулера есть своя точка зрения, и он считает, что этот инцидент имел определенное влияние на последующие события».

Патрульный, который производил этот арест, в свою очередь, засвидетельствовал, что машина была остановлена «в связи с расследованием дела об убийстве», хотя, как явствует из заявления Фаулера, в дальнейшем он утверждал, что машина была остановлена «за опасный стиль вождения». В ходе перекрестного допроса патрульный признал, что машина не относилась к числу украденных, что он никогда не выяснял, кому она принадлежит, и что он вообще не проводил расследования в связи с машиной, и что против Фаулера не выдвигалось никаких обвинений, кроме его причастности к убийству.

Теперь мы подходим к самому удивительному пункту этой ситуации. На самом деле машина принадлежала одному из родственников прокурора, на ней был номер другого штата, и она должна была сыграть свою роль в разработанном заговоре, целью которого был второй арест Фаулера.

Зачем это вообще понадобилось? Почему арест был так продуманно организован? Чья это была идея?

Уже приобретенный опыт навел Фаулера на определенные мысли, которые отнюдь не могли успокоить его, когда он оказался лицом к лицу с участниками допроса.

Из заявления Фаулера следует, что один из этих людей в гражданском платье, войдя в камеру, сел лицом к Фаулеру и сказал, что ему дается еще одна возможность сделать признание. Как Фаулер заметил, этот человек «расстегнул пиджак, распахнул его и положил руку на рукоятку револьвера, который был у него под мышкой».

Официальные лица отвергали многие утверждения, которые свидетельствовали в пользу Фаулера, но они не могли отбросить как беспочвенный вздор версию об «украденном автомобиле». Во многие из утверждений Фаулера нам было просто трудно поверить, но невозможно было представить себе более невероятную историю, чем ситуация с этой машиной.

Мы продолжали исследовать ход допроса. Какова была цель всей этой ахинеи? Кто и чего хотел этим добиться? На что они рассчитывали? Кто-то же должен был придумать эту тщательно разработанную схему действий? Что за ней крылось?

Репортеры из самых разных газет расспрашивали различных полицейских о сути обвинений, выдвинутых в заявлении Фаулера относительно этого загадочного ареста, добились наконец от них признания, что освобождение Фаулера было организовано для того, чтобы арестовать Фаулера в машине, которая уже была подготовлена для этой цели.

Не подлежит сомнению, что закон не имеет права прибегать к таким играм в кошки-мышки. Он должен обладать чувством достоинства. Закон имеет право использовать все достижения науки для успеха следствия, но не может прибегать к мнимому освобождению подозреваемого с помощью детектива, который исполняет роль адвоката, не может сажать подозреваемого в машину с номером другого штата, чтобы в условленном месте он был остановлен и арестован по сфабрикованному обвинению.

Если полиция штата Оклахома хотела арестовать Фаулера по подозрению в убийстве и доставить его в Дункан, ей нужно было только выписать ордер, пока Фаулер сидел в тюрьме, и сказать:

— Нам очень жаль, Фаулер, но теперь ты считаешься арестованным по подозрению в убийстве Хелен Биверс.

Или же они могли просто сказать:

— У нас есть основания подозревать, что тебе что-то известно об убийстве Хелен Биверс, и мы собираемся отправить тебя в Дункан, где ты будешь допрошен. Ты можешь, конечно, сказать о презумпции невиновности и неприкосновенности личности, если хочешь, но в таком случае нам придется выдвинуть против тебя обвинение в убийстве.

Что за всем этим кроется?

Выяснилось, что ведущие газеты Оклахомы задавались тем же вопросом.

Вот, например, отрывок из статьи «Трибуны», выходящей в Тулсе:

«Отдел помилований и условных освобождений, как сообщил нам его глава Том Филипс, вчера созвал специальную встречу, посвященную делу Лефти Фаулера. Оно второй раз захватило всеобщее внимание благодаря публикациям в журнале «Аргоси» и деятельности трех известных в Оклахоме адвокатов, среди которых и глава Гильдии.

Фаулер — это бывший полицейский из Дункана, который пять лет назад признался в убийстве официантки. Он был приговорен к пожизненному заключению. Он утверждает, что его жестоко избивали, и он сделал признание, чтобы спастись от дальнейших пыток. Эрл Стенли Гарднер, писатель и создатель Суда Последней Надежды, поверил ему и убедил включиться в дело трех юристов, которые решили добиваться помилования Фаулера.

Ситуацию можно было бы воспринимать как столкновение мнений Гарднера и его соратников, с одной стороны, и судьи, прокурора, членов жюри — с другой, если бы не было представлено множество достаточно странных фактов…

Пока Фаулер отбывал свой срок в тюрьме в Ваурике, он привлек внимание автора детективных романов. Выяснилось, что в камеру вместе с ним поместили подставного пьяницу, который оказался работником сыскного бюро. Поддельный адвокат добился его освобождения, а затем патруль задержал их на дороге между Ваурикой и Чикашей, обвинив в краже машины. Автомобиль не числился среди украденных, но положил начало драме…

Учитывая сказанное, мы хотим знать о деле во всем объеме. Если предлогом, чтобы посадить Фаулера в тюрьму на несколько дней, стало его появление за рулем в нетрезвом виде, почему он не мог быть арестован по новому ордеру, когда уже сидел за решеткой?…»

Фаулер дал несколько признательных показаний. Первое просто не было пущено в дело. Оно не содержало в себе тех фактов, которые к тому времени уже были известны полиции, и поэтому оно их не удовлетворило.

Стоит обратить внимание на последние строчки его первого признания:

«Это заявление сделано мною, Э. Л. (Лефти) Фаулером, 25 марта, в 5 часов дня…»

И вот что он пишет в своем заявлении:

«Никто, наверно, не посмеет отрицать тот факт, что последнее заявление было написано через четырнадцать дней после первого ареста Фаулера, и за этот период времени ему пришлось посидеть в трех различных тюрьмах…»

В деле Лефти Фаулера есть несколько деталей, которые просто не имеют смысла, как бы не смотреть на них.

Хелен Биверс исчезла вечером 23 января. Ее исчезновение продолжало оставаться загадкой, пока 9 февраля некий человек не открыл багажник своего автомобиля, стоявшего на заднем дворе. У машины спустили шины, и ее хозяин хотел подкачать их.

Подняв крышку багажника, он увидел замерзшее и хорошо сохранившееся тело Хелен Биверс. Она лежала на спине с подогнутыми коленями, так чтобы можно было прикрыть багажник. Одежда была задрана кверху и нижняя часть тела была обнажена. Хелен Биверс была избита до смерти и залита кровью.

Обследование показало, что Хелен Биверс была довольно полной девушкой, весившей сто сорок фунтов. Она была убита ударами по голове. Патологоанатом насчитал не менее тринадцати нанесенных ей ран, каждая из которых могла убить ее. Признание же, которое властям наконец удалось получить от Фаулера, говорило, что он дважды ударил Хелен Биверс, очевидно кулаком. Он «не помнил», пускал ли он в ход какое-то оружие и наносил ли ей больше двух ударов.

Спустя некоторое время после убийства сосед Лефти нашел под крыльцом огромный двенадцатидюймовый гаечный ключ. Он был покрыт грязью с прилипшими к ней листьями, и начав было отмывать его в керосине, сосед тут только увидел, что на гаечном ключе — пятна крови с прилипшими к ним волосами. Он отнес ключ в полицию.

Полиция, в свою очередь, отправила ключ в ФБР. Там выяснили, что на ключе не было пятен крови. К инструменту прилипли несколько волос, сходных с волосами Хелен Биверс, но решительно утверждать это было нельзя, потому что между ними было некоторое различие.

Управление полиции в Дункане, очевидно, исходило из того, что исчезновение вещественных доказательств не представляет собой ничего особенного. После расследования одного дела о взломе было изъято большое количество гаечных ключей, которые «для сохранности» сложили в шкаф у шефа. Все они исчезли. И так как теоретически орудием убийства был большой гаечный ключ марки «Гигант-Вестерн», возникла идея, что Лефти, как полицейский, имевший доступ в кабинет начальника, похитил один из этих ключей или все.

В теории этой было полно неувязок.

Как явствует из последнего «признания» Фаулера, преступление было совершено около пяти утра, в припадке ярости и в пылу спора из-за бутылки виски.

Неужели Фаулер таскал с собой этот огромный ключ всю ночь, держа его в руках?

Ведь его нельзя было сунуть в карман столь же небрежно, как авторучку с золотым пером или записную книжку.

Если ключ в самом деле послужил орудием убийства и на нем были обнаружены волосы, почему на нем не оказалось пятен крови?

Никто не мог с уверенностью опознать ключ, кроме того что он «похож» на один из тех ключей, что были в управлении полиции. Но могли быть «похожими» и миллион других ключей.

Иными словами, оказалось невозможным доказать, что именно этот ключ послужил орудием убийства. Оказалось невозможным доказать, что он в свое время был в полиции как вещественное доказательство. И, кроме того, что его взял Лефти Фаулер, и тем более, что он бил им Хелен Биверс по голове.

Но, может быть, самое важное из того, что нас интересовало в связи с делом Фаулера, был тот факт, что после того, как было найдено тело, полиция в своих поисках вернулась к ночи исчезновения Хелен Биверс и попыталась найти человека, который тогда был с ней.

У них оказалось достаточно фактов, чтобы посадить некоего подозреваемого в тюрьму.

Фактами, конечно, располагали исключительно власти. И, естественно, они не испытывали никакого желания доверить их нам. Тем не менее, кое-что нам удалось узнать.

После осуждения Фаулера один из полицейских принес матери Хелен Биверс ее кольцо. Он решил, что она хочет иметь его как память о погибшей дочери. Это было то кольцо, которое носила погибшая.

Это и в самом деле было кольцо Хелен Биверс.

Наши расследователи нашли женщину, которая видела Хелен Биверс в тот вечер, когда ее убили. Как это обычно бывает у женщин, они стали сравнивать кольца, которые были весьма похожи, но у Хелен оно было несколько растянуто, чтобы лучше сидеть на пальце.

Она опознала кольцо, переданное матери Хелен как принадлежавшее убитой и которое было на ней в последний вечер жизни.

Каким образом к властям попало это кольцо?

После того как было найдено тело Хелен Биверс, в полицию обратилась молодая женщина и сказала:

— Я получила это кольцо от человека, который знал Хелен Биверс. Я получила его до того, как было найдено ее тело, и у меня есть основания считать, что это в самом деле кольцо Хелен Биверс.

У нас есть надежные сведения, что она сообщила полиции имя человека, от которого было получено кольцо, и он был тем самым, кого власти задержали для допроса.

Спустя некоторое время после того, как Фаулер был осужден, мы узнали, что в полицию обратилась перепуганная до истерики женщина и сказала, что она была свидетельницей убийства Хелен Биверс, — она успела выскочить из машины, в которой сидела с Хелен и двумя мужчинами, когда один из них нанес той удар по голове, от которого Хелен умерла, и что когда двое мужчин стали вытаскивать тело из машины, чтобы спрятать его, она воспользовалась этой возможностью и убежала.

Позже мы выяснили, что она показала полицейскому следователю место, где была убита Хелен Биверс, и оно оказалось всего в нескольких футах от местонахождения тела Хелен.

Нам удалось найти эту молодую женщину. Она боялась за свою безопасность, и ее можно было понять. Но она все рассказала нашим расследователям.

Конечно, трудно точно установить, какие доказательства были в распоряжении властей, но, тем не менее, подозреваемый уже сидел за решеткой, и ему могли быть представлены доказательства того, что он был с Хелен Биверс в ночь ее гибели, — кольцо, которое свидетельница опознала как принадлежавшее Хелен Биверс, было найдено у него еще до того, как удалось обнаружить тело убитой. Женщина, которая готова была выступить свидетельницей, видела, как была убита Хелен Биверс ударом по голове, после чего этот человек с напарником пытался спрятать тело в укромном месте.

Тем не менее, власти почему-то резко прекратили дело против этого человека, освободили его из тюрьмы и вплотную занялись Лефти Фаулером.

Почему?

Этого мы не знаем.

Из той информации, которая стала известна общественности, ясны только две вещи: во-первых, Лефти Фаулер был знаком с Хелен Биверс, и, во-вторых, примерно за неделю до убийства он бросил работу.

Это было все, из чего мы могли исходить в своих предположениях. Власти же, конечно, имели определенные скрытые причины для своих действий.

Но вот в чем дело: давайте предположим, что жюри, осудившему Лефти Фаулера, были бы известны эти факты. Что бы оно сделало?

Смело можно предположить, что жюри сразу же освободило бы Лефти, даже не удаляясь для обсуждения этого вопроса.

Фаулеру все эти факты не были известны. Но полиция их скрывала. После его осуждения какой-то виновник принес матери Биверс кольцо ее дочери. Если бы во время процесса Фаулер увидел это кольцо, если бы его адвокат смог бы распутать эту историю и выяснить, как оно попало в руки обвинения, все дело против Фаулера рассеялось бы, как дым.

Эти факты, о которых были осведомлены власти и которые остались тайной для обвиняемого, как нам кажется, были самыми важными в деле.

Таковы были лишь некоторые детали, о которых шла речь в обращении от имени Фаулера в отдел помилований, и будет интересно проследить, как дальше развивались события.

По сообщениям газет, один из полицейских следователей сказал в интервью, что Суд Последней Надежды, несмотря на все его старания, не выяснил ни одного нового факта, который был бы новостью для следствия.

Это вполне могло быть, и в этом-то и была вся трагедия. Официальные власти в самом деле могли все это знать, но информация была скрыта и от суда присяжных и от Фаулера.

Полиция расследует какое-то преступление. Она приходит к выводу, что виновен в нем некий Джон Доу. Они собирают все доказательства против него, которые им удается найти, вручают их обвинителю, который в свою очередь представляет дело в суде.

Ну, а как насчет доказательств, которые говорят о невиновности того же Джона Доу?

Полиция с готовностью оценивает их как «ложный след». Но предположим, им в руки попадает неопровержимое доказательство виновности в расследуемом преступлении другого человека. Что они будут с ним делать? Передадут ли они его адвокату Джона Доу и скажут: «Вот важное доказательство по делу, и мы считаем, что оно должно быть вам известно?»

Может ли полиция вынести обвинение по делу, если у них в руках есть доказательство невиновности задержанного?

Хотелось бы обратиться к интересному примеру из наших досье.

Сцена представляет собой погруженный в полумрак коктейль-бар, забитый людьми. К стойке подходят два человека и внезапно говорят: «Это налет!» Один из налетчиков обращается к присутствующим в баре и приказывает им сидеть тихо. Другой выгребает деньги из кассы. Бармен пытается сопротивляться. В завязавшейся схватке раздается выстрел, и бармен падает мертвым. Налетчики исчезают.

Полиция задерживает двух человек. У них и раньше были неприятности с властями. Они уже были судимы. Два человека из тех, кто были в баре, незамедлительно опознают двух задержанных как налетчиков и убийц.

Защита пытается выяснить, кто еще был в баре в тот вечер. Им это не удается. Имена всех свидетелей есть у полиции, но она отказывается предоставить их защите. Лишь после того, как двое подсудимых осуждены за убийство, полиция с запозданием предоставляет полный список лиц, сидевших в баре.

Друзья осужденных встречаются практически с каждым из этого списка. Одного за другим они приводят свидетелей в ту тюрьму, в которой сидят осужденные. И все свидетели трагедии уверенно утверждают, что заключенные — не те лица, которые совершили преступление.

Друзья осужденных получают от свидетелей заверенные заявления, после чего обращаются к членам жюри, которые вынесли приговор подсудимым.

Члены жюри присяжных заявляют, что если бы во время суда у них были эти свидетельства, они бы оправдали подсудимых.

И что же было сделано?

Ничего.

Не стоит доказывать, что нельзя мириться с таким положением дел. Человек, осужденный за преступление, сидит в камере. У него нет возможностей вести расследование и, как правило, нет средств оплатить его.

Полиция же — большая и мощная организация. У нее есть средства, возможности и кадры, чтобы провести полное и исчерпывающее расследование.

Последнее должно быть честным, непредвзятым и исчерпывающим — в противном случае за решеткой может оказаться невиновный.

Можно признать, что дело Фаулера было достаточно запутанным, но нельзя сбрасывать со счета следующие факты: в распоряжении властей была информация, которая, будь она представлена суду присяжных, судьям или обвиняемому, вне всякого сомнения, привела бы к его оправданию; во-вторых, власти по причинам, которые лучше известны им самим, предпочитали вести трагическую игру в кошки-мышки, что унижала достоинство закона; в-третьих, один из самых лучших специалистов в стране по полиграфам после серии тщательных испытаний пришел к выводу, что Лефти Фаулер невиновен.

В результате всей этой серии событий и восторжествовала несправедливость.

Можно обратиться к доводу, что власти действовали, исходя из самых лучших побуждений, что они искренне верили в виновность Фаулера. И давайте, чтобы подкрепить это предположение, решим, что Лефти Фаулер лжет (а некоторые намеки на это имеются) относительно избиений, которым его подвергали, чтобы получить от него признание.

Закону должно быть свойственно достоинство. Применение закона должно вести к справедливости. Защитник Фаулера должен был знать, что у полиции есть кольцо, принадлежавшее Хелен Биверс, и защите должно было быть известно, при каких обстоятельствах власти получили его.

Если власти считали необходимым арестовать Лефти Фаулера, они должны были действовать установленным порядком, сдержанно и благородно. Они должны были бы сообщить о выдвинутом против него обвинении, предупредить об имеющихся у него правах и позаботиться, чтобы он мог связаться с адвокатом.

Конечно, в деле Фаулера были не только эти нарушения. Но мы предпочитаем говорить о том, что твердо установлено. Всего мы так и не знаем. Тем не менее у нас есть все основания говорить, что нам известны факты, которые легли в основу доказательств, по которым Фаулер был осужден.

У нас имеется заверенное показание полицейского офицера, который рассказал, как он говорил с той молодой женщиной, которая была свидетельницей убийства; как он отвез ее в Дункан и попросил показать, как происходило убийство, от чего она некоторое время отказывалась, и наконец, решившись и заливаясь слезами, она привела его на то место, где была убита Хелен Биверс и где впоследствии обнаружили ее тело.

Выяснилось, что впоследствии кто-то напал на эту молодую женщину и жестоко избил ее. Лицо и тело ее были в синяках и ссадинах и она была перепугана почти до невменяемого состояния.

Конечно, трудно, практически невозможно требовать от полиции, чтобы она преподнесла на блюдечке обвиняемому доказательства, которые могут быть истолкованы в его пользу, но не подлежит сомнению, что в суд должны быть представлены все доказательства, как «за» так и «против» обвиняемого.

Более того, прокурор, который стремится вести «честную игру», должен приложить все старания, чтобы все без исключения значимые факты оказались в суде.

Долгий опыт позволяет утверждать, что когда не соблюдаются эти простые правила, за их нарушения приходится платить слишком дорогую цену. Если бы суд присяжных настойчиво требовал от полиции представления всех доказательств по делу и относился бы к свидетельствам обвинения с некоторым оправданным скептицизмом, неправедно осужденных было бы куда меньше.

Конечно, нельзя упускать из виду и другую сторону дилеммы, когда излишняя придирчивость суда может привести к тому, что на свободу могут выйти и настоящие преступники, угрожающие спокойствию общества.

Единственный метод, который может способствовать следованию правильным курсом между этими двумя опасностями, заключается в том, что следствие должно действовать с предельной тщательностью и честностью.

Если какое-то доказательство не выдерживает изучения, так сказать, при свете дня, оно не может служить основанием для заключения человека в тюрьму или казни на электрическом стуле. Если прокурор требует осуждения подсудимого, он должен быть совершенно уверен, что суд присяжных ознакомлен с правдой во всей полноте.

Конечно, есть правила профессиональной этики, но трудно сформулировать правило, включающее в себя все многообразие ситуаций.

Прокурор обычно занимает положение, в котором он, выдвигая обвинение, защищает интересы штата или государства; адвокат же, как правило, представляет интересы лишь обвиняемого. И если в цепи доказательств есть какое-то слабое звено, прокурор считает, что им должен заниматься лишь представитель подсудимого.

А как насчет фактов, свидетельствующих в пользу обвиняемого?

Порой, складывая головоломку из отдельных кусочков, выясняется, что несколько деталей не вписывается в общую картину, и в то же время в рисунке есть несколько пустых мест. И поскольку лишние кусочки сюда не подходят, их просто отбрасывают, и головоломка остается неразрешенной.

И участнику этого действия не приходит в голову, что его восприятие ситуации ошибочно. Если же такая мысль и посещает его, он старается как можно скорее избавиться от нее.