Суд последней надежды

8

Одна из наиболее сложных, запутанных и загадочных проблем, встающих перед расследователями, которые пытаются разобраться в деле об убийстве, заключается в выяснении обстоятельств, т. е. того, что на самом деле произошло.

Взять, например, дело Вэнса Харди.

3 мая 1924 года Луис Ламберт открыл дело по продаже прохладительных напитков в Детройте, штат Мичиган. Стояли времена сухого закона, который отнюдь не пользовался популярностью, особенно в Детройте. Так что, очевидно, имелись основания предполагать, что прохладительные напитки Ламберта были лишь ширмой для бара, где незаконно торгуют спиртным.

То было время расцвета организованной преступности. Десять человек отдела по расследованию убийств детройтской полиции выбивались из сил. Убийства случались не реже одного раза в день. Полиция физически не могла справиться с таким ростом преступности. Убийства совершались чаще, чем их успевали расследовать, да и число остальных преступлений стремительно росло. Это было время, когда соблюдение закона находилось на самой низкой отметке.

В субботу ко времени закрытия предприятий закрывался и банк, и многие из служащих завели привычку забегать к Ламберту поболтать и предъявить к оплате чеки, за которые они получали наличными.

Ламберт обычно нуждался в большой сумме денег под руками, чтобы оплачивать чеки, и каждая суббота отмечалась одной и той же процедурой. Утром он отправлялся в банк, откуда приносил большую сумму наличными.

В такое вот субботнее утро Луиса Ламберта ждала встреча со смертью.

Женщина, заходившая в булочную, увидела, как за угол завернул и остановился «студебеккер» с занавесками на окнах. Из кабины выпрыгнули три человека, которые, рассевшись рядом с машиной, стали чего-то ждать.

Ламберт направился в банк. Троица залезла в машину, включив двигатель, развернула ее и тоже двинулась по направлению к банку.

Луис Ламберт вышел на улицу. Машина, окна которой по-прежнему были плотно зашторены, поравнялась с Ламбертом. Внезапно из открывшейся дверцы раздался выстрел. Ламберт споткнулся и стал опускаться на тротуар, но чья-то крепкая рука, высунувшаяся из машины, схватила его за плащ и наполовину втянула в машину, которая тут же рванулась с места, волоча Ламберта за собой.

Один из служащих банка, который видел, как Ламберт шел по улице, схватил пистолет, лежавший у него для защиты от налета, выскочил на улицу и стал стрелять.

Пассажиры «студебеккера» ответили на огонь, а Ламберт, ноги которого по-прежнему волочились по земле, был втянут в машину.

Через несколько минут «студебеккер» влетел в аллейку, которая кончалась тупиком. Из машины выскочили трое человек и быстрой рысцой стали удаляться с места происшествия.

Бруно Марсел был на кухне своего дома. Окна ее были открыты и выходили на улицу. Жены его не было дома, и он был занят тем, что менял ребенку пеленки. Выглянув из окна, он увидел трех убегающих мужчин, а через секунду увидел, как из машины вывалился умирающий Ламберт, сделал несколько шагов по аллее и рухнул.

Марсел выскочил наружу посмотреть, что он может сделать.

Ламберт успел еле слышным шепотом сказать несколько слов: «Меня убила Речная банда», или же это могло быть «Меня убила банда с Набережной», или же «Я знаю, что меня убила Речная банда».

Трудно точно припомнить, что было тогда сказано, но суть была в том, что Ламберт знал, кто виновен в его смерти и назвал своих убийц — то ли Речной бандой, то ли бандой с Набережной (это исключительно важная деталь в деле, хотя в то время на нее не обратили достаточного внимания).

Марсел и его сосед увидели трех убегающих мужчин. Точнее, они двигались, как Марсел потом постоянно повторял, «бойкой рысью».

Марсел с соседом пустились преследовать их. Им не удалось приблизиться к убегающим, которых они видели лишь со спины, на такое расстояние, чтобы различить их лица. Скорее всего, они были от них футах в ста двадцати.

Один из убегающих полуобернулся, вытащил пистолет и сказал:

— Убирайтесь или вы получите то же самое.

Это сразу охладило пыл догонявших. Марсел с соседом повернули обратно, и трое убийц скрылись. К тому времени за Луисом Ламбертом приехала «скорая помощь», и этой же ночью он умер в больнице.

Вэнс Харди был симпатичным толковым парнем, который предпочитал посещать танцульки, бега и искать возможности быстро и без хлопот разбогатеть. Вне всякого сомнения, в самом ближайшем будущем он должен был стать кандидатом на отсидку в тюрьме штата. Тем не менее он всегда был весел, раскован, без малейших усилий приобретал друзей и не видел никаких причин менять образ жизни.

Одним из этих друзей был человек, которого отныне мы предпочли бы называть Бенни.

Во многих отношениях Бенни был одним из самых интересных типов, которых доводилось встречать расследователям Суда Последней Надежды. Бенни был налетчик, настоящий артист своего дела, профессионал, который много лет зарабатывал себе на жизнь, просто грабя людей с деньгами.

Он был необычайно сообразителен и с успехом использовал накопленный опыт. К тому времени, когда Бенни стал ветераном искусства налетов, он знал о них, кажется, все, что только можно было знать. Он дошел даже до того, что классифицировал предполагаемые жертвы по возрасту, полу, национальности и т. д., что помогало ему организовывать наиболее эффективные налеты.

Двадцать шесть лет спустя Бенни сидел перед нами и облегчал груз души, а его повествование записывалось на магнитофон. То была удивительная и интересная история преступления, поданная с точки зрения преступника.

Чем «идти вслепую», Бенни предпочитал тщательно оценивать возможность удачи. Подбирая объект, Бенни и его сообщники изучали поведение и образ жизни всех, кто им должен был встретиться в намеченном месте. Они знали, как обращаться с каждым, но если налет срывался и их преследовала полиция, они знали, как сбить ее со следа.

Бенни был опытным виртуозным водителем. Он знал каждую улочку в Детройте, и любимым его приемом было на полной скорости ворваться в какую-нибудь узкую улочку, взять поворот на двух колесах и так резко затормозить, что машина, едва не перевернувшись, в мгновение ока разворачивалась на месте на сто восемьдесят градусов.

Именно Бенни в нашем с ним разговоре с сокрушением говорил о стремлении некоторых граждан играть в героев.

Такой герой, объяснял Бенни, — одно из самых больших несчастий в профессии налетчика. Героем обычно становится юноша не младше пятнадцати лет, но обычно ему лет двадцать с небольшим. Он еще не понял, что, если случайный прохожий оказался на месте налета, его дело — стоять подняв руки и не двигаться. Молодой горячий импульсивный человек жаждет лавров героя. Порой, грустно говорил Бенни, он «доходит до того, что хватается за пистолет».

— Это приводит к неприятностям, — сказал Бенни. — Это приводит к кровопролитию, и дело может пойти хуже некуда… Вообще-то я не очень верю в этот так называемый героизм, мистер Гарднер. И не верю в геройские поступки. Когда видишь налет, то псих, который хочет стать героем, должен дважды подумать. Это, конечно, прекрасно быть героем и видеть свои снимки в газете, но если за это приходится платить жизнью, то и цена слишком велика, и для дела плохо.

С другой стороны, когда соперничающая банда совершает налет, который срывается, и в ход идут револьверы, а газеты полны снимками жертв и гневных редакционных статей против наглых преступников, Бенни и его команда в восторге потирают руки.

Может показаться, что в такое время всеобщего внимания общественности шайка должна затаиться и лечь на дно, но на самом деле все наоборот.

Как нам разъяснил Бенни, в такие времена потенциальные жертвы будущих налетов бывают потрясены ужасной судьбой тех, кто имел глупость оказывать сопротивление.

В кратких и энергичных выражениях Бенни объяснил нам основные принципы, которых должен придерживаться налетчик. В сущности, убивать он никого не собирается. Он должен разработать продуманный план, с помощью которого сможет получить деньги и скрыться с места преступления. Если план удастся осуществить без единого выстрела — отлично. Если же приходится пускать в ход оружие — значит, дела идут не лучшим образом.

Существует, конечно, специальная техника обращения с женщинами во время налета. По словам Бенни, если вы напугали женщину, она или теряет сознание или устраивает истерику. Придя в себя после потери сознания, она начинает орать, и в таком истеричном состоянии сделать с ней абсолютно ничего нельзя. В профессии налетчика нет ничего хуже встречи с истеричной бабой (если не считать «героев»). Так что не помешает проявить по отношению к женщине небольшую галантность, после чего она поймет, что от нее требуют всего лишь деньги ее хозяина, а сам налетчик — достаточно покладистый и симпатичный молодой человек.

Табу для Бенни были китайцы. Он объяснил, что китайцев не взять никаким образом. С ними просто ничего не получается, и тут уж ничего не поделать. Как там ни запугивай китайца, он не поддастся.

Бенни мог бы написать увлекательную книгу, ибо он яростно отстаивал убеждение, что ограбить банк куда труднее, чем управлять им.

Бенни однажды случайно познакомился с Вэнсом Харди и испытывал к молодому человеку симпатию.

Оба они настаивали, что у Бенни не было намерения втягивать Вэнса в свой рэкет, а Харди ничего не знал о том, каким образом Бенни зарабатывает себе средства на жизнь. Это была просто случайная встреча, которая быстро переросла в дружбу, но пользы Вэнсу Харди принести она не могла.

У Бенни было несколько друзей, которым решительно не повезло: они попали в руки полиции и были осуждены. Их отправили в тюрьму Маркет, но им удалось обойти тюремную цензуру и сообщить Бенни, что если тому удастся доставить в определенное место оружие, они уверены, что им удастся вырваться из тюрьмы.

Бенни всегда был готов помочь друзьям.

Раздобыв оружие, он примотал его проволокой к днищу автомобиля. Затем он решил отправиться в Маркет. Для успеха его замысла было необходимо, чтобы путешествие носило совершенно безобидный и невинный характер. Бенни решил прихватить с собой пару человек, у которых не было никаких конфликтов с полицией и к которым закон не проявлял пока никакого интереса.

Таких двух человек, которые отвечали его замыслам, ему удалось найти без труда. Одним из них был Вэнс Харди. Бенни сказал ему, что собирается отправиться в северную часть штата, и осведомился у Вэнса, «не составит ли тот ему компанию». Вэнс согласился.

То, что случилось сразу же после этого, покрыто тайной. Это было единственное, о чем Бенни отказался с нами разговаривать. Он даже не хотел обсуждать эту тему. Скорее всего, заключенные тюрьмы Маркет переоценили свое умение обмануть цензуру. Тюремное начальство явно было осведомлено, что Бенни собирается доставить оружие, и они отнюдь не собирались принимать его с распростертыми объятиями. Оказавшись в окрестностях тюрьмы, он, должно быть, получил намек, что дела идут не лучшим образом. Может быть, он должен был увидеть какой-то сигнал, который давал ему знать, что все идет по плану. И не увидев его, Бенни насторожился.

Во всяком случае, ясно, что когда машина двинулась в путь, она везла с собой оружие, спрятанное в ее нижней части. Когда же полицейская ловушка захлопнулась и полиция с триумфом обнаружила в ней Бенни, оружие уже таинственно исчезло.

Полиция была ошеломлена. Она была разгневана. Они так соблюдали конспирацию, чтобы добраться до оружия. Они буквально с поличным взяли людей, которые, как полиция была уверена, должны были доставить оружие, но все вещественные доказательства словно испарились. Полиция явно была не в том настроении, чтобы проявлять вежливость или вести дискуссии о конституционных правах человека. Спутники Бенни убедились, что полиция не собирается терять времени, чтобы сочувственно выслушивать историю о том, как трое приятелей просто решили прокатиться в тесной дружеской компании.

Полиция арестовала всех троих и отправила их в Детройт.

О том, что произошло после этого, у нас есть свидетельства только Бенни и Вэнса Харди.

— Полиция жутко опечалилась, — рассказывал нам Бенни, — потому что у них сорвалось верное дело. Когда они взяли нас, то увидели, что доказательств у них нет никаких. Они доставили нас обратно в Детройт, сунули в камеру и взвалили на нас обвинение в убийстве. Не в каком-то конкретном, а просто в убийстве. Затем они прогнали перед нами целую толпу свидетелей, которые могли опознать участников самых разных убийств, и все давили на них, чтобы они нас опознавали. Каждые десять или пятнадцать минут нас вытаскивали и ставили перед экраном в надежде, что наконец какой-то свидетель опознает нас в связи хоть с каким-нибудь убийством. С каким именно, полицию не волновало. И так шел час за часом.

Наконец, в соответствии с рассказом Бенни, Бруно Марсел показал на Вэнса Харди и сказал:

— Этот вроде бы похож на одного из тех мужчин, которых я видел убегавшими. У одного из них примерно такая же комплекция.

Так личность Вэнса Харди оказалась связанной с убийством Луиса Ламберта.

Бруно Марсел, как он сам потом признавался, даже не догадывался, что фактически участвует в опознании. Он всего лишь сказал, что у Вэнса Харди примерно такое же телосложение, какое было у человека, которого он видел в ста двадцати футах от себя в тот день, когда был убит Луис Ламберт. В полиции он продолжал настаивать, что не может сказать больше того, что Харди «как-то смахивает» на того парня, и он не может безоговорочно опознать его. Ему не удалось отчетливо рассмотреть того человека.

К тому времени полиция оказалась в отчаянном положении. Они повесили дело об убийстве на Бенни и Вэнса Харди. Бенни удалось убедить жюри, что именно в этот день он был на вечеринке в компании вполне уважаемых граждан, и представить достаточно доказательств, чтобы опровергнуть обвинение против себя. У Вэнса Харди был только один свидетель в пользу его алиби: сестра, которая утверждала, что в день нападения на Луиса Ламберта Вэнс был у нее в Луисвилле, штат Кентукки. Она сказала, что в этот день ее брат был на скачках Кентуккского дерби.

Вэнс Харди был осужден.

Вэнс Харди продолжал настаивать на своей невиновности. В тюрьму он отправился, преисполненный горечи и ненависти, и был далек от представления об идеальном заключенном. Ему удалось совершить подкоп и бежать из тюрьмы. Пойманный снова, он был брошен в одиночку, в которой ему предстояло отбывать заключение.

Одиночное заключение предназначено для наказания самых отчаянных преступников, и назначается на относительно краткий срок. Считается, что несколько недель — это предельно краткий срок, в течение которого преступник способен вынести такое наказание.

Вэнс Харди находился в одиночке десять лет.

Вне всяких сомнений, Харди предстояло так и умереть в своей камере, если бы во главе тюрьмы не появился новый начальник. Вэнс Харди, который к тому времени уже был на грани смерти, был освобожден из одиночного заключения.

Имелись и другие формы наказания, близкие к пыткам, которые применялись к узникам одиночных камер. Наказания эти не оставляли следов на заключенных и в случае чего их легко было бы отрицать. В ходе одного из них, наиболее часто применявшегося, заключенного заставляли вставать у зарешеченной двери камеры. Он вытягивал руки на уровне плеч, они приходились как раз над поперечиной. Затем на руки его, находящиеся за пределами камеры, надевали наручники.

В таком положении заключенный стоял час за часом. Выбора у него не было, и он оставался в таком положении. Ноги начинали ныть и болеть. Мышцы скручивала мучительная судорога. Защелки наручников впивались в руки, причиняя невыносимую боль. Избавиться от нее было невозможно. Если он пытался перенести вес тела на ноги, сжатие стальных обручей становилось невыносимым. Он не мог даже изменить положение тела. Ему оставалось лишь стоять, стоять и стоять.

Вэнсу Харди пришлось выносить эту пытку день за днем, день за днем.

Заключенные могут назвать многих людей, которые сошли с ума после таких пыток, и других, которые умерли после них. Вэнс Харди выдержал.

Раз в неделю ему разрешалось отправляться по коридору в душ. Это было для него единственной формой отдыха, единственной возможностью размять мышцы. Сплошной темноты в камере не было, но в маленькое оконце под потолком проникало так мало света, и из-за того что не на чем было остановить взгляда, Харди стал буквально слепнуть. В сущности, после всего, что ему довелось перенести, когда сменилась администрация тюрьмы и ему были предоставлены более нормальные условия заключения, Вэнсу Харди оставалось жить всего лишь несколько недель.

Глэдис Баррет, сестра Вэнса Харди, преданная ему, была совершенно убеждена, что ее брат невиновен. Конечно, могли быть определенные сомнения в точности алиби, которое она предоставляла ему. Харди в самом деле был в ее доме в Луисвилле, но было ли то в день убийства или примерно в это время, продолжало оставаться под вопросом. Она неизменно настаивала, что Вэнс был у нее именно в этот день, но когда Алекс Грегори подверг ее испытаниям на полиграфе, то увидел, что она может и ошибаться в определении точной даты.

Позже, при расследовании, которое проводил отдел помилований, надзора и условного освобождения Мичиганского исправительного департамента, возникли очередные сомнения в точности ее утверждений. Глэдис Баррет настаивала, что в день убийства Ламберта проходило Кентуккское дерби, но расследование показало, что она ошибалась.

Тем не менее Глэдис Баррет продолжала настаивать на невиновности своего брата, и проверка на детекторе лжи показала, что она в самом деле полностью убеждена в ней. Если бы он каким-то образом был вовлечен в преступление, сестра не знала бы об этом, а с другой стороны, у нее были все основания считать, что ее брат ни к чему не причастен.

Глэдис Баррет посвятила всю свою жизнь делу борьбы против несправедливости, постигшей ее брата.

Это была долгая утомительная борьба. Все ее сбережения и заработки уходили на это, но ей ничего не удалось добиться.

По ее совету Вэнс Харди обратился в суд с прошением о новом суде, для чего у него имелись кое-какие технические основания. Кроме того, Харди заявил, что Бруно Марсел опознал его под давлением полиции, что и привело в результате к его осуждению.

Его утверждение и привело нас к Бруно Марселу.

Через несколько лет после того, как ее брат был осужден, Глэдис Баррет пошла работать на оружейный завод. Ей показалось, что лицо человека, которого она время от времени встречала, ей знакомо. Это был Бруно Марсел, также работавший на этом заводе.

Глэдис Баррет познакомилась с ним. Она стала задавать ему вопросы относительно порядка опознания, и Марсел признался ей, что на самом деле он никого не мог опознать по-настоящему, что полиция, рано утром вытащив его из дома, стала давить на него, засунув его в «банку» и обращаясь с ним как с преступником; они дали ему понять, что если он не будет с ним сотрудничать, то потеряет свою работу. Это было в день суда.

Марсел понял, что если он не опознает Вэнса Харди, дела его будут плохи. Другой свидетель, который был с Марселом в тот день, прямо заявил, что не может опознать Харди, и тут же отправился за решетку за оскорбление суда.

Правда, события были выстроены в несколько иной последовательности, чем это явствовало из рассказа Марсела. Скорее всего, свидетель в самом деле допустил какое-то прегрешение или же не подчинился указанию суда, но как бы там ни было, Марсел остался в убеждении, что его сосед отправился в тюрьму за неуважение к суду из-за того, что отказывался опознавать Вэнса Харди.

Бруно Марсел его опознал.

Рассказывая Глэдис Баррет, как все происходило на самом деле, он признался, что далеко не был уверен в своей точке зрения. И он хотел исправить несправедливость, возникшую в результате его действий. Глэдис Баррет сказала, что она приведет адвоката и в его присутствии Марсел подпишет письменное заявление.

После того, как это было сделано, Глэдис Баррет обратилась в суд с требованием нового процесса над Вэнсом Харди.

Тем временем произошли и другие события.

По словам Марсела, его вызвал к себе заместитель прокурора и стал настойчиво спрашивать:

— Что там с вашим заявлением? Вы говорили правду во время суда или же говорите ее сейчас? Оба ваших заявления не могут быть правдивы. Если вы честны сейчас, значит, вы лжесвидетельствовали перед судом, и я должен наказать вас. Если же вы говорили правду во время суда, значит, ваше сегодняшнее заявление ложно, и если не отзовете его, то подлежите наказанию.

Эти слова можно считать, а можно и не считать угрозой. В них могло быть только заключено требование закона, но Бруно Марсел почувствовал прозвучавшую в них угрозу.

Заявление свое он отозвал.

Ему удалось это сделать, потому что заявление было в виде обыкновенного письма, составленного адвокатом, которого Глэдис Баррет привела к Маселу, и он подписал документ, составленный адвокатом. Ему пришлось сказать, аннулируя заявление, что он не читал его и оно изложено не его словами. Адвокат же настаивал, что он записал его текст, точно следуя рассказу Марсела, и что тот внимательно перечел его перед тем, как подписать.

Впрочем, вопрос этот носил чисто академический характер, так как Марсел аннулировал свое заявление.

Вэнс Харди вернулся в тюрьму. Его прошение о назначении нового суда было отклонено.

Глэдис Баррет продолжала борьбу — если ее старания можно назвать борьбой. Может быть, правильнее было бы сказать, что она продолжала биться головой о каменную стену официальной враждебности и равнодушия.

Освобождение Луиса Гросса вызвало бурю эмоций в тюрьме штата Мичиган, и, как обычно бывает, если заключенному в одной тюрьме удается добиться своей цели, на нас обрушивается поток прошений и заявлений от заключенных того же учреждения.

Обратилась к нам с рассказом о судьбе своего брата и Глэдис Баррет. Она сделала больше того. Ей удалось созвониться с доктором Лемойном в Лансинге. Она написала по письму каждому из членов комитета при «Аргоси». К тому же ей удалось переговорить с каждым из них.

Не было никаких сомнений в серьезности намерений Глэдис Баррет. Она была глубоко уверена, что ее брат невиновен в том преступлении, в котором его обвиняют. Последние двадцать пять лет своей жизни она в одиночку вела свой крестовый поход против несправедливости.

Нельзя было не обратить внимания на ситуацию, когда женщина отдавала все свои скромные средства на борьбу за истину. Глэдис Баррет не очень разбиралась в законах. Она ничего не знала о процессуальных правилах. Она не представляла, как ей эффективнее тратить свои деньги, чтобы добиться наилучших результатов для своего брата. Она прислушивалась к советам самых разных людей, и когда ей удавалось собрать деньги, она тратила их не лучшим образом, обращаясь с заявлениями к людям, для которых Вэнс Харди был всего лишь номером, а сама она — сутяжницей.

Эти расходы требовали у нее всех денег. Она давно уже не покупала себе даже новой одежды. Она штопала и перелицовывала старые наряды, перебиваясь с хлеба на воду. Она работала не покладая рук, соглашаясь на любой заработок, отказывая себе не только в излишествах, но даже в самом необходимом, складывая цент к центу, пока у нее не скапливалось достаточно денег, чтобы она могла позволить себе еще одну вылазку в тщетном стремлении привлечь внимание к делу своего брата.

Так что, когда Глэдис Баррет обратилась к нам, история ее носила столь душераздирающий характер, что мы не могли не проникнуться к ней сочувствием.

К тому же доктор Рассел Л. Финч считал, что надо что-то сделать для Харди. Финч был близким личным другом доктора Лемойна Снайдера, и дело Вэнса Харди, который к тому времени работал у него медбратом, заинтересовало его.

Поэтому, уступая настояниям доктора Снайдера, мы решили заняться делом Вэнса Харди, начав с разговора с Бруно Марселом.

Его серьезность не вызывала сомнений. Мы были убеждены, что Марсел то ли был вынужден опознать Вэнса Харди, то ли боялся, что на него будет оказано давление. Временами, припоминая тот день, Марсел был совершенно убежден, что Вэнс Харди — не тот человек, которого он видел убегавшим с места преступления. В другой раз ему начинало казаться, что у этих двух лиц было какое-то определенное сходство, и несколько терялся, не зная, на какую точку зрения встать.

В Детройте было, наверно, как минимум двести тысяч человек, которые подходили под описание преступника, и с официальной точки зрения не имело большого значения наличие или отсутствие всего лишь «определенного сходства».

Марсел был совестливым человеком. Он вырос в достаточно интеллигентной среде и обладал чувством ответственности. Он привык тщательно обдумывать свои суждения, и, кроме того, для него было важно ощущение внутренне правоты.

Поэтому заявление, которое он сделал в деле Вэнса Харди, постоянно терзало его. Несмотря на мучающие его угрызения совести, его не покидало чувство, что попытка изменить свои показания может привести к его аресту и тюремному заключению за то, что он лжесвидетельствовал в суде.

Доктору Снайдеру пришлось объяснить Марселу, что закон гарантирует его свободу от каких бы то ни было попыток преследовать его за лжесвидетельство в связи с заявлением, данным им в прошедшем суде; и теперь он не только может сказать правду, но просто обязан это сделать.

Тем не менее Марсел продолжал отчетливо помнить весьма недвусмысленную угрозу заместителя прокурора, что его ждет, если он посмеет высказать точку зрения, отличающуюся от его показаний в суде.

Поэтому Том Смит и доктор Снайдер, явившись прямиком в кабинет Джеральда О'Брайена, рассказали о положении дел непосредственно прокурору.

О'Брайен отреагировал со свойственными ему энергией и напором. Он передал Марселу, что хочет выслушать от него правду, какой бы она ни была, и что если теперь он изложит всю правду и не будет отступать от нее, никакого преследования со стороны прокуратуры за прошлые его заявления не будет.

Марсел изложил все правду.

Я присутствовал, когда шел разговор с ним. В сущности, вокруг стола сидел весь наш комитет — Раймонд Шиндлер, Алекс Грегори, доктор Лемойн Снайдер, Том Смит, Гарри Стигер и я. На столе стоял магнитофон. Мы хотели, чтобы слова Марсела прозвучали четко и недвусмысленно и чтобы никто не имел основания обвинить нас, что мы суфлировали ему.

Сев перед микрофоном, он начал свой рассказ, сначала тщательно подбирая слова, то и дело запинаясь. А затем, когда на него нахлынули воспоминания о нравственных страданиях, которые терзали его все эти годы, слова хлынули из него потоком с такой скоростью, что никакому стенографисту не удалось бы в точности записать его повествование. Но оно осталось на пленке.

Это был отчаянный крик человека, совесть которого не давала ему покоя все эти годы, потому что он, поддавшись давлению обстоятельств, убедил себя, что может опознать человека, в то время как он не должен был опознать его, да и вообще об опознании не могло быть и речи. Он видел всего лишь трех человек, убегавших с места преступления. Один из них на долю секунды обернулся в его сторону — и в то время Марсел был от него не ближе ста двадцати футов.

У меня есть магнитофонная запись этого разговора. Иногда, когда я хочу показать, что значит опознание как свидетельство, я прокручиваю эту ленту. Легко понять тот груз, который лежал на совести Марсела все эти годы — двадцать шесть лет! — слушая эту запись.

Так случилось, что в свое время некая радиокомпания решила «дать в эфир» одно из наших дел. Учитывая отношение Марсела ко всему происшедшему и его записанный на пленку рассказ, не могло представиться лучшего варианта, чем начать с дела Вэнса Харди. Мы решили сделать подробную запись с изложением всей его истории.

Слава Богу, что нам это удалось.

Мы выехали на место, где происходили все эти события, взяв с собой опытного техника, микрофон и катушки с лентами. Мы так все организовали, что снаружи был виден только микрофон, а записывающее устройство было укрыто в соседнем складском помещении.

За прошедшие двадцать шесть лет сцена преступления заметно изменила свой облик, и теперь по улицам мимо нас несся сплошной поток машин. Светофор был установлен и на перекрестке, где Луис Ламберт встретил свою смерть, но теперь он был постоянно загружен машинами.

Я предполагал, что Том Смит, держа микрофон, будет показывать мне, как развивались события — где Луис Ламберт вошел в банк, где он повернул за угол, где развернулась машина с убийцами и так далее. Невидимая радиоаудитория должна была получить полное представление о происходившем.

Едва только мы начали вести запись, как, естественно, вокруг нас собралось некоторое подобие толпы. И к нам подошел какой-то мужчина, спросив:

— Что тут за суматоха?

— Ничего особенного, — сказал наш сотрудник, озабоченный лишь тем, чтобы избавиться от наплыва публики. — Просто несколько человек расследуют старое убийство, которое произошло тут двадцать шесть лет назад.

Подошедший заметно оживился.

— Какое убийство? — спросил он. — Кто был убит?

— Луис Ламберт, — ответил техник. — А что? Почему вас это интересует?

— Потому что я его видел, — ответил человек, — потому что я все видел.

Как раз в это время мы с Томом Смитом были неподалеку, и Том рассказывал:

— Тогда Луис Ламберт вышел на улицу и двинулся к перекрестку, рядом с которым вы стоите, Эрл. Банк как раз за нами, и вот из этой двери…

И в это время техник сказал хриплым шепотом:

— Здесь есть человек, который говорит, что видел, как совершилось это преступление. Вы хотите поговорить с ним?

— Господи, конечно, — в голос сказали мы. — Тащите его сюда.

Таким образом, свидетель, имени которого мы тогда еще не знали, оказался перед микрофоном и начал свое повествование.

Это оказалось очень интересным интервью. Я задавал вопросы, чувствуя в то же время, что должен успеть прощупать этого человека, пытаясь понять, не «подставлен» ли он нам теми силами, которые хотят, чтобы Вэнс Харди оставался в тюрьме до конца дней своих, и опасаясь, что сейчас этот человек, который прямо перед толпой говорил в микрофон, опознает Вэнса Харди куда лучше, чем Бруно Марсел, что в этих обстоятельствах будет полным крахом дела Харди. Самые драматические обстоятельства этой ситуации заключались в том, что не было никакой возможности подвергнуть свидетеля настоящему перекрестному допросу, что вызывало необходимость вести себя предельно осмотрительно. Пытаясь понять мотивы поведения этого случайного свидетеля, с которым мне пришлось иметь дело, я старался уловить первые приметы излишнего рвения, которые могли доказать, что кто-то подсунул его нам с этой историей.

Все время нашего разговора сигналы светофора беспрерывно меняли цвет, мимо нас летели машины, тормозя в ожидании, а когда свет светофора менялся на зеленый, шум пятнадцати или двадцати моторов заглушал все остальные звуки.

Это интервью имело исключительно важное значение.

Свидетель оказался мальчиком, который во время убийства торговал на этом углу газетами. Вечерами он работал в кегельбане Луиса Ламберта, подавая шары. Направляясь в банк, Ламберт поздоровался с ним и, наверно, то были последние слова, которыми Ламберт обменялся с посторонним, после чего он был смертельно ранен и втащен в машину. Более того, свидетель видел и трех убийц, пока они болтались тут, ожидая появления Ламберта.

Конечно, он не знал, что эта троица замыслила убийство. Поэтому у него не было причин особо внимательно присматриваться к ним, но, тем не менее, он отметил, что один из трех явно выделялся — как раз тот, который показался Бруно Марселу смахивающим на Вэнса Харди.

Позже, когда Харди был арестован и предан суду, он, просто чтобы удовлетворить свое любопытство, пошел в суд взглянуть на обвиняемого и убедиться, что это тот самый человек, которого он видел около банка.

Он пришел к убеждению, что Вэнс Харди не имел ничего общего с тем человеком, но никому не сказал ни слова.

Свидетель сказал, что полиция никогда не опрашивала его и у него не было ни малейшего желания рассказывать то, что он видел. И сейчас перед лицом ста или ста пятидесяти человек он впервые рассказывает свою историю.

Продолжая свой рассказ, свидетель сообщил нам то, о чем мы догадывались, но ничем не могли доказать.

Луис Ламберт получил груз виски, наполовину разбавленного водой. Во времена расцвета бутлегерства и войны банд лишь предельно наивный человек мог рассчитывать получить «чистый товар». Хорошее виски разбавлялось, доливалось, смешивалось и подделывалось. Но эта партия была настолько некачественной, что потребители, которым Ламберт собирался предложить ее, отказались брать товар. Соответственно, и Ламберт объявил, что не собирается платить за эту партию. Его поведение вызвало серьезное недовольство, и через пару дней к нему явилась компания мрачных личностей с известием, что он должен платить или…

Теория, которой придерживалось следствие, заключалась в том, что Вэнс Харди, который, как было доказано, вообще не знал Луиса Ламберта, напал на него и убил лишь для того, чтобы завладеть суммой денег, которые Ламберт только что получил в банке, то есть, что мотивом преступления был грабеж и только грабеж.

Если бы было доказано, что смерть Ламберта явилась результатом войны бутлегеров и что мотивом ее явилась месть, следствие не только получило бы подтверждение носившихся в воздухе слухов, но и могло бы вспомнить слова Ламберта, которые тот успел прошептать Марселу перед смертью: «Меня убила Речная банда».

Тем не менее, показания, которые дал нам свидетель, стоя на запруженном перекрестке, были очень ценны, а то, что мы записали драматическое изложение событий на магнитофонную ленту, могло серьезно изменить ход дела Вэнса Харди.

Алекс Грегори пропустил через полиграф обоих — и Вэнса Харди, и Глэдис Баррет, и ему удалось прийти к вполне определенным выводам. Вэнс Харди не ощущал вины за убийство Луиса Ламберта. Глэдис Баррет была полностью убеждена в невиновности своего брата и не знала, что указывало на его вину, хотя Грегори видел, что Глэдис была куда более убеждена, что ее брат был у нее дома в день убийства, чем на то были объективные доказательства. Можно предположить, что подсознательно ей очень хотелось, чтобы это так и было. Харди, скорее всего, в эти дни в самом деле был у нее, но когда она утверждала, что уверена в определенном дне, она руководствовалась не памятью, а доводами рассудка. Расшифровывая записи на детекторе, Грегори пришел к этому твердому убеждению.

Бруно Марсел продолжал находиться под явным впечатлением того, что оказался единственным человеком на процессе, который опознал Вэнса Харди.

Но и надежность его опознания тоже вызывала вопросы. Были показания и другого свидетеля, которому удалось увидеть руки одного из убийц, когда они выталкивали умирающего Ламберта из машины. Этот человек, по словам Вэнса Харди, тоже опознал его, сказав, что его руки похожи на те, что он видел.

Словом, никто не знал в точности, что же происходило во время суда, потому что его записи также исчезли.

Но тут сказались, скорее всего, совсем другие причины, чем те, что были в деле Луиса Гросса.

В Детройте много лет существовал обычай, по которому, если жюри присяжных приходило к решению поздно вечером, вердикт выносился в отсутствии судьи. Его записывал секретарь суда и на следующий день представлял суду в полном составе, когда они занимали свои места. Время от времени Верховный Суд объявлял такую практику неконституционной и гарантировал новое судебное разбирательство обвиняемому. Конечно, были сотни заключенных, которые могли бы потребовать на этом основании освобождения.

Но, наверно, было простым совпадением, что в некоторых таких случаях, когда вердикт выносился в отсутствии судьи, документы об этом исчезали, так что никак не удавалось официально установить факт, что осужденный имеет право потребовать нового процесса.

Имеются определенные доказательства, что так проходило и дело Вэнса Харди, когда вердикт был вынесен в отсутствии судьи.

Вызвать к жизни воспоминания о том, что случилось двадцать шесть лет назад — дело довольно трудное. Некоторые члены жюри присяжных, осудившего Вэнса Харди, пребывали в уверенности, что судья был на своем месте, выслушивая вердикт. Другие были столь же уверены, что вердикт выносился в отсутствии судьи. Во всяком случае, кто-то постарался вырвать эти страницы из стенографического блокнота, так что теперь уже было невозможно установить, что говорят официальные документы по этому поводу.

Учитывая утверждение Марсела, что никто больше не опознал Вэнса Харди; учитывая собственное заявление Харди во время суда; учитывая, что Марсел отказался от своего так называемого опознания; учитывая данные Грегори после тщательных проверок на полиграфе и тот факт, что ранее полицейские эксперты подвергали Вэнса Харди таким же испытаниям и пришли к выводу о его невиновности; учитывая заявление свидетеля, который был на месте преступления и который предоставил нам информацию, что смерть Ламберта явилась результатом войны бутлегеров, — собрав все это, мы имели полные основания обратиться к губернатору с просьбой помиловать Вэнса Харди.

В Мичигане достаточно любопытна сама процедура такого обращения. Единственным правом помилования обладает лишь губернатор, но перед этим необходимо, чтобы прошение о помиловании было тщательно рассмотрено отделом, который проводит предварительное расследование. Если отдел считает, что заключенный не достоин помилования, то все остается как есть. Если отдел считает, что в деле есть определенные сомнения, назначаются публичные слушания, и любое лицо, у которого есть свои возражения, имеет право присутствовать на этих слушаниях. По окончании слушания дело представляется губернатору. То есть решение судьбы любого помилования, снижения сроков наказания и т. д. зависит от отдела.

Создается впечатление, что отдел решительно отказывается от практики тайного скрытого дарования помилования и предоставляет любому лицу право прийти на слушание и быть выслушанным. Но закон этот сравнительно нов, и тогда никто еще не знал, как он будет действовать.

Но одно в действиях этого отдела я уже видел как практикующий адвокат: взяв на себя функции ревизионной инстанции, он будет пересматривать дела, исполняя функции суда.

Поскольку данные испытаний на так называемом полиграфе не принимаются судом как доказательства, суд отказался принять во внимание выводы и Грегори, и полицейских экспертов. И пусть в это трудно поверить, но суд зашел так далеко, что вынес решение: поскольку прокурор отверг во время первого суда возможность убийства Ламберта соперничающей бандой бутлегеров, то сегодня будет некорректно предоставлять Вэнсу Харди возможность подтвердить эту версию.

С другой стороны, полицейскому офицеру, который сохранил заметки с первого суда, в которых он записывал, что, по его мнению, свидетели должны говорить, было разрешено подробно изложить содержание своих записей, которые фактически заняли место официального протокола заседания.

Вышеупомянутый отдел довольно убедительно продемонстрировал, что Глэдис Баррет ошибается, связывая дату посещения своего брата с «Кентукки-дерби». Скачки эти состоялись не в день убийства. Вполне возможно, что Харди в самом деле поехал к своей сестре, чтобы побывать на скачках, — но только не в тот день, когда был убит Ламберт.

Следователи нашли также еще одного свидетеля, который преподнес всем сюрприз. Он совершенно определенно утверждал, что он видел людей, сидящих в машине преступников, и Вэнса Харди среди них не было.

Тщательно обдумав суть дела, отдел сформулировал свое мнение, исходящее из того, что на Вэнсе Харди лежит обязанность при помощи свидетельств доказать свою невиновность; затем, оценив все выводы, аргументы и доказательства, все заявления полиции во спасение себя, которые тем не менее приобретали вид подлинных доказательств, возведя наброски полицейского в ранг подлинных свидетельств, отдел пришел к заключению, что Харди не удалось этого сделать; завершил он изложение своей точки зрения утверждением, что Вэнс Харди вел нечестную игру, пытаясь представить иное объяснение причин убийства, чем то, что на первом процессе было дано прокурором.

Прошение Вэнса Харди было отклонено.

Глэдис Баррет в очередной раз потерпела поражение. В очередной раз ее брату не удалось вырваться за пределы тюрьмы.

Мы поговорили с губернатором Г. Менненом Уильямсом и его юридическим советником. Мы были совершенно уверены, что при таких обстоятельствах губернатор помиловал бы Харди, если бы ему удалось самому ознакомиться с делом, но он, конечно же, не мог себе позволить откровенно выступать против рекомендации отдела, особенно учитывая новый закон о порядке помилования, который только что вступил в действие в Мичигане.

Члены Суда Последней Надежды видели, что это решение вопиющим образом противоречит всем понятиям о справедливости, и не сомневались, что мичиганский суд при наличии таких свидетельств, даже строго соблюдая букву закона, должен вынести то решение, в котором Харди отказал отдел, занимающийся помилованиями.

Поэтому члены нашей команды обратились к двум детройтским юристам, Сиднею Шерману и Давиду Мартину — людям, которые были непререкаемыми авторитетами в своей области деятельности; способные и честные юристы, они давно уже были знакомы с нашей деятельностью и выражали желание сотрудничать с нами.

Мы изложили им все факты.

Они согласились, помогая нам без всякого гонорара организовать все формальные процедуры, обратившись с просьбой о новом процессе к судье Джозефу А. Гиллису, который уже выслушал и отверг аналогичную просьбу Вэнса Харди.

Тем не менее юристы считали, что дело пойдет, ибо судье пришлось отвергнуть предыдущее заявление лишь потому, что голоса членов жюри, пытавшихся вспомнить, был ли судья на месте во время вынесения вердикта или нет, разделились практически поровну. Если же ему будут представлены новые доказательства, юристы были уверены, что судья Гиллис удовлетворит просьбу о новом процессе.

Том Смит и я уже предварительно поговорили с судьей Гиллисом, пытаясь понять, чем он руководствовался, отвергая просьбу Харди о новом суде над ним.

Встреча с ним была очень интересной. Мы явились к судье Гиллису примерно около одиннадцати часов. Он согласился отправиться с нами на ленч, как только покончит со всеми намеченными у него в календаре делами. Его ждало несколько достаточно спорных уголовных дел.

Я решил, что мы просто недопоняли его и ему предстоит лишь одно сложное уголовное дело. Я не мог представить себе, как можно разобраться больше чем в одном деле в пределах часа.

Но, оказавшись в зале суда, мы поняли свою ошибку.

Часть дел, намеченных в расписании, была уже разрешена. До ленча судье предстояло решить еще примерно около двадцати дел.

Некоторые из них были совершенно рутинными, и суду оставалось только выслушать адвоката и вынести решение, но по крайней мере дюжина из них носила достаточно спорный характер.

Казалось совершенно невероятным, что ко времени ленча судье удастся разобраться с ними. (Строго говоря, нам пришлось отложить ленч на час, пока судья не освободился.)

Тем не менее, судья Гиллис справился со своей задачей, и мне показалось, что работал он отменно.

Когда объявлялось очередное дело, судья первым делом убеждался, что все на месте: адвокаты, обвиняемый, прокурор и все свидетели. Свидетели, поднимая правую руку, давали присягу. Процедура проходила быстро, без особых технических сложностей, без особого внимания к форме, в которой задавались вопросы. Обычно задавал их сам судья.

Просмотрев суть жалобы по делу, он устремлял палец в направлении свидетеля и говорил:

— Итак к делу. Что случилось второго июня? Рассказывайте мне свою историю.

Свидетель давал показания в свободной манере, излагая все своими словами. Время от времени судья прерывал его, задавая вопросы, подгоняя его, отсекая ненужные комментарии и пространные рассуждения, быстро добираясь до сути дела.

Затем он поворачивался к обвиняемому:

— А что вы можете сказать по этому делу?

Выслушав показания обвиняемого, он говорил:

— Кто может подтвердить ваши показания?… Так, теперь послушаем его.

Ознакомившись с показаниями в защиту обвиняемого, он поворачивался к свидетелям обвинения.

— Что вы можете дополнить к сказанному? — и краткими наводящими вопросами выяснял точку зрения обвинения.

Казалось просто удивительным, насколько быстро удается разобраться в деле, когда судья предоставляет свидетелям право говорить свободно и раскованно, не цепляясь за букву формальных процедур.

Судья Гиллис был достаточно противоречивой личностью. Он был ярко выраженным индивидуалистом. Он напоминал судью на поле, решение которого должно быть непререкаемо. Он никого не пытался ублажать, и, черт возьми, ему было наплевать, устраивает ли он кого-нибудь или нет. Он воспринимал любое дело так, как оно вырисовывалось перед ним и пытался в нем разобраться.

Слушая, как он ведет дела, я был глубоко поражен его знанием человеческой натуры, его быстрой сообразительностью, его способностью сразу же определять слабые места в деле и умением извлекать факты из свидетелей, прерывая поток словоизвержения у самых говорливых и ободряя застенчивых.

Самое глубокое впечатление на меня как на адвоката произвели его решения. Насколько я успел разобраться, все дела были разрешены совершенно правильно.

Подсудимым сразу же становилось ясно, что лгать судье Гиллису практически невозможно. Глядя подсудимому в глаза, он саркастически усмехался, и самая отрепетированная речь превращалась в неясное бормотание. К тому же всегда значительно проще добраться до правды, когда ты не даешь человеку возможности обратиться к подготовленному выступлению.

Мне лично еще не доводилось видеть, чтобы судья так стремительно разбирался во всех хитросплетениях дела. С другой стороны, если адвокатам предоставлять все время, на которое они претендуют, они будут бесконечно тянуть резину. И должен сказать, если бы мне приходилось вести дела по такому плотному расписанию, я предпочел бы, чтобы из всех известных мне юристов страны их слушал бы судья Гиллис.

Эти слова много значат для меня, потому что я всегда считал, что, как правило, судья не должен «брать на себя» весь процесс. Я думаю, что подсудимый имеет право выбрать себе защитника и рассчитывать на достаточное время, которое суд может ему уделить, что у него есть определенные процедурные преимущества в связи с представлением доказательств. Если же при вынесении приговора были нарушены некоторые технические детали, у него есть преимущества, данные ему законом.

Когда я в первый раз увидел, как судья Гиллис распоряжается в зале суда, я был готов отвергнуть эту процедуру. Но в конце первого же часа я уже одобрительно кивал головой.

Впоследствии, разговаривая с ним, я понял, что он считает процесс достижения справедливости слишком сложным и непомерно дорогим. Он хочет добиться того, чтобы справедливость была по карману и бедному, чтобы он чувствовал ее прямо и непосредственно, не оставаясь голым до нитки.

В журнальных статьях, в которых порой упоминался судья Гиллис, его неизменно называли судьей для бедных, и я думаю, что он гордился этой репутацией больше, чем каким-либо профессиональным знаком отличия.

Судья Гиллис достаточно откровенно изложил нам свое мнение о деле Вэнса Харди. С его точки зрения, оно было близко к решению. Он считал, что у Харди вполне достаточно свидетельств, чтобы окончательно выяснить вопрос, был ли судья на месте или нет, когда жюри присяжных вернулось с вердиктом.

При встрече с Сиднеем Шерманом и Дэвидом Мартином Лемойн Снайдер, чьи юридические способности не уступали его знаниям врача, предоставил всю собранную нами информацию в распоряжение этих адвокатов. Мы договорились, что как только появится какая-то новая информация, особенно в вопросе, был ли судья на месте во время вынесения вердикта, мы тут же свяжемся с судьей Гиллисом.

И Том Смит принялся за работу.

Занятие это было, можно сказать, почти безнадежным. Он пытался пойти по следу, которому было двадцать шесть лет. Большинство членов жюри, как и свидетелей, или же покинули этот свет, или же просто исчезли.

Наконец Том узнал о родственниках одного еще здравствующего члена того жюри. От них он узнал, что старик переселился в северную часть штата Мэн, но когда ложатся снега, к нему невозможно добраться до начала лета. А поскольку времени с начала этого дела и так прошло более чем достаточно, были опасения, что ранним летом мы уже можем опоздать.

Боб Рэй, который вел всю документацию и переписку Суда Последней Надежды, первым знакомясь с делами, кратко излагая их содержание, фиксируя и высылая ответы на дюжины писем, приходящих каждый день, был еще и опытным летчиком. Он решил, что если нанять самолет-амфибию, то можно будет сесть на гладь озера недалеко от того места, где живет нужный нам человек, так как источники, впадающие в это озеро, не позволяют ему замерзать.

Это были гонки со временем. Вылетев в Мэн, Боб Рэй взял с собой пилота и местного нотариуса, после чего, покрывая милю за милей над лесистыми заснеженными пространствами, ему удалось, наконец, найти то, пожалуй единственное, озеро в округе, свободное ото льда. Таким образом, они добрались до нашего присяжного заседателя, который отлично помнил то дело и был абсолютно уверен, что вердикт выносился в отсутствии судьи. Получив письменное и заверенное показание от старика, они вернулись к самолету и успели взлететь, когда ледяные закраины стали схватывать берега озера.

Адвокаты Сидней Шерман и Дэвид Мартин тщательно обосновали прошение о новом суде в пользу Вэнса Харди и явились к судье Гиллису.

Можно было только удивляться тщательности, с которой работали эти юристы. Они изучили дело вдоль, поперек и со всех сторон. Работали они без гонорара, заинтересованные лишь в справедливости, потому что искренне считали: Вэнс Харди стал жертвой судебной ошибки. Доказательства в пользу своей точки зрения они подготовили мастерски.

Судья Гиллис выслушал все доводы, прочел заявление и решил, что в силу технических причин Вэнс Харди имеет право предстать перед новым судом. Затем он отступил от привычной процедуры и во всеуслышание заявил, что после нашего с ним разговора он заинтересовался данным делом и что из своих собственных конфиденциальных источников совершенно точно знает, что Луис Ламберт был убит не ради ограбления, а стал жертвой мести в войне бутлегеров, что он серьезно сомневается, знал ли вообще Вэнс Харди что-то об этом убийстве, и посему он должен предстать перед новым судом.

Конечно, новое слушание никак не могло вынести Харди обвинительный приговор, учитывая тот факт, что Бруно Марсел — ключевой свидетель — объявил, что он не только не мог опознать Вэнса Харди, но и готов доказать, что и то опознание был вынужден сделать под давлением и сейчас он готов со всей ответственностью заявить, что Харди — не тот человек, которого он видел на месте преступления.

Словом, обвинение прекратило дело, и Вэнс Харди вышел из зала суда свободным человеком.

Обстоятельства не позволили мне покинуть ранчо в день финального слушания дела под председательством судьи Гиллиса, но я знал, что дело было в надежных руках, что Шерман и Мартин камня на камне от него не оставили и что они не сомневаются в решении судьи Гиллиса. Лемойн Снайдер, который отдал этому делу много месяцев, был тут же рядом, вместе с Томом Смитом и Алексом Грегори, и я поддерживал с ними самую тесную связь. Мы чувствовали, что обстоятельства наконец складываются в нашу пользу и Вэнсу Харди наконец удастся «побег из тюрьмы».

Тем не менее в силу разных достаточно очевидных причин мы не считали возможным делиться нашими надеждами с Глэдис Баррет. Ее столько раз посещала надежда, рассыпаясь затем в пыль, что на этот раз мы просто сказали ей, что сделали все, что было в наших силах.

В день начала суда кто-то прислал ей орхидею и попросил приколоть ее на счастье.

Сразу же по завершении суда, когда Вэнс Харди вышел оттуда свободным человеком, Глэдис Баррет позвонила мне в Калифорнию. Голос ее прерывался и дрожал от слез и восторга. Она попыталась изложить мне то, что происходило, но от счастья не могла найти слов.

В сущности, ей ничего не надо было мне рассказывать. Хватало ее голоса и счастливых рыданий в телефон. Я поздравил ее и сказал, что был уверен в удаче, которая наконец улыбнулась ей, — она выиграла долгую битву за свободу своего брата и теперь-то сможет наконец купить себе новое платье.

Вот теперь она окончательно растерялась.

— Мистер Гарднер, — борясь со слезами, сказала она. — Я приколола орхидею… Вы только представьте себе!… Я была с орхидеей!… В первый раз в жизни я держала ее в руках.

Она вполне заслужила ее.