Суд последней надежды

7

Как правило, нам приходилось иметь дело со случайными, не доказанными или ложными обвинениями.

Трудно было представить себе, что нам придется столкнуться с делом, в котором человека, сознательно оболгав, обвинили в убийстве. Такая ситуация — любимая тема романистов, и эти истории вызывают интерес публики, потому что они в самом деле случаются в реальной жизни.

В данном случае главным было подобрать «падшую личность», на которую можно было бы повесить убийство, и наиболее подходящей жертвой на эту роль оказался некий Луис Гросс.

История началась 17 ноября 1932 года, когда сын Мортадо Абрахама обнаружил тело своего отца в Хай-ленд-парке, штат Мичиган. (Хайленд-парк вплотную примыкает к Детройту.) Человек был убит выстрелом в лоб во время сна; убийца пустил в ход пистолет 38-го калибра.

Полиция приступила к расследованию, исходя из теории, что убитый кому-то «перешел дорогу», и это могло стать мотивом для убийства. Его привлекательная жена, как гласила теория полиции, могла вполне оказаться вторым углом романтического треугольника, и детективы стали разрабатывать эту версию.

Люди, вовлеченные в эту историю, были в основном сирийцами. Убийство произошло в сирийском квартале, тесной маленькой общине, где было трудно получить информацию и еще труднее выяснить, правдива ли она.

Полиция начала усиленно добывать доказательства, которые должны были бы подкрепить ее теорию, как один из подозреваемых внезапно «вспомнил», что Луис Гросс как-то признался ему, что он (Луис Гросс) убил Мортадо Абрахама.

Луис Гросс был еврей-разносчик, который зарабатывал на жизнь, торгуя разной мелочью в сирийском квартале. Делец он был низкого пошиба, и репутация у него была не из лучших. Он трижды был судим за воровство и за попытку кражи.

Полиция наконец арестовала Гросса, и ему было предъявлено обвинение в убийстве первой степени.

Дело было представлено суду присяжных. В суде все смешалось, встало с ног на голову. Гросс признал, что один из подозреваемых по делу предлагал ему деньги за то, чтобы убрать Мортадо Абрахама, но он отказался. Человек, которого назвал Гросс, решительно все отрицал, сказав, что эта история выдумана с начала до конца и что Луис Гросс украл два одеяла, которые за гроши продал Мортадо Абрахаму, что Абрахам, узнав, что одеяла краденые, вообще отказался платить за них, и тогда Луис Гросс из мести убил его.

Свидетели выдвигали обвинения и контробвинения, и, конечно, тот факт, что Луис Гросс ранее был судим, явно не шел ему на пользу. Был единственный факт, который никто не подвергал сомнению — кто-то застрелил спящего Абрахама из пистолета 38-го калибра. Все остальные факты противоречили друг другу, и эта путаница не прекращалась. Все называли друг друга лжецами и обманщиками.

Отдав под суд Луиса Гросса, полиция успокоилась на этом, предоставив суду разбираться в обвинениях, контробвинениях, оскорбительных заявлениях, диких теориях и предположениях, которые носились в зале суда, как теннисные мячи на корте.

Жюри, выбиваясь из сил, пыталось разобраться в ситуации. И наконец Луис Гросс был обвинен в убийстве первой степени.

Луис Гросс отправился в тюрьму.

Некоторые лица, пользующиеся влиянием в сирийском квартале, проявляли определенный интерес к делу Луиса Гросса. Так же, как и полицейские власти, которые хотели убедиться, что дело наконец закрыто и что Луис Гросс будет находиться за решеткой до конца своих дней.

В то время в Мичигане заключенный должен был выложить секретарю суда определенную сумму, чтобы получить на руки протокол судебного заседания, лишь после чего он имел право обращаться с апелляцией. У Луиса Гросса не было ни средств, ни возможности обрести их. Как он ни заявлял о своей невиновности, ему пришлось отправляться за решетку отбывать бессрочный приговор, вынесенный ему судом.

Суровость приговора очень варьирует в различных штатах, и пожизненное заключение может в этом штате означать одно, а в другом — совершенно иное. В Мичигане, отменившем у себя смертную казнь, прилагали все усилия, чтобы пожизненное заключение было именно пожизненным и никаким иным. Как заявил окружной прокурор графства Уэйн (в которое входит Детройт), «пожизненное заключение должно означать, что осужденного выпустят из тюрьмы только в гробу».

Шли годы. Луис Гросс пытался выяснить, сколько же все-таки ему надо выложить за получение протокола, в надежде как-то раздобыть денег. Судебный стенограф, просмотрев свои записи, сделал удивительное открытие.

Из его бумаг исчезли страницы, на которых был записан ход процесса над Луисом Гроссом. Они были аккуратно вырваны. Не осталось абсолютно никаких следов дела Луиса Гросса. Расшифровывать было нечего.

Луис Гросс обратился в офис прокурора, унаследовавшего место того, кто выдвигал против него обвинение.

Ситуация в самом деле была необычной, и один из заместителей прокурора провел расследование, после чего, придя к выводу, что Гросс был осужден неправильно, сообщил об этом прокурору. Тот, просмотрев дело, убедился, что исчезла не только стенографическая запись процесса, но и досье из управления полиции, стенографические записи показаний, дававшихся на предварительном слушании и еще ряд листов из специального блокнота стенографа суда. Чувствовалось, что этим занимались люди, знавшие, что искать, где и как, — они изъяли практически все документы, кроме приговора.

Изумленный прокурор решил просмотреть находившиеся под замком досье в своем собственном ведомстве и выяснил, что их тоже кто-то распотрошил или, точнее, они исчезли.

Прокурор объявил, что с этим надо что-то делать. Он решил провести тщательное расследование. Его меньше всего волновала судьба Луиса Гросса, но он был возмущен бесцеремонностью, с которой были похищены официальные документы.

К несчастью, подходило время выборов, и мощная группа избирателей, поддерживавших противника, вынудила его покинуть свой пост.

Новый прокурор не был заинтересован ни в Луисе Гроссе, ни в тайне пропавших досье.

Время шло, и Луис Гросс продолжал сидеть в тюрьме. Месяцы медленно сменяли друг друга, превращаясь в годы, и Луису Гроссу казалось, что он заживо похоронен.

Время от времени он пытался протестовать, заявляя, что он совершенно невиновен.

Его заявления встречались скептическими ухмылками.

В тюрьме Луис Гросс заболел туберкулезом и был отправлен в больницу. Его шансы приблизились к нулю.

В это время он и встретил рабби Сперку.

Это был энергичный сообразительный человек, который начал расследовать тайну исчезнувших документов. Чем дальше он вникал в это дело, тем большее удивление его охватывало, но он ни к кому не мог обратиться со своими сомнениями.

В «Аргоси» он прочел о существовании Суда Последней Надежды. Узнав, чем мы занимаемся, он написал мне.

На первый взгляд, письмо его казалось обыкновенным для нас обращением, но я все же ответил на него, и чем больше я переписывался с рабби Сперкой, тем большее впечатление на меня производили его серьезность и чувство ответственности. Затем я начал переписку с Луисом Гроссом. Кроме официальных аспектов я хотел выяснить его собственную точку зрения на все происшедшее и лишь после этого принимать решение. Предыдущая его биография заставляла нас серьезно сомневаться в исходе дела.

В ответ я получил письмо, написанное с глубокой верой в нас, в котором содержалась совершенно удивительная характеристика этой личности. «Я без жалоб прожил пятнадцать лет в этой камере, — сказал Луис Гросс. — Вот что я могу сказать о себе».

Доктор Лемойн Снайдер жил в Лансинге, штат Мичиган, и поэтому при первой же представившейся мне возможности оказаться на Востоке страны я остановился в Лансинге, где встретился с доктором Лемойном, и вместе с ним мы отправились в тюрьму в Джексон повидаться с Гроссом.

Весомых результатов это свидание не дало.

Гросс, худой и изможденный, потерял практически все надежды. Он видел, что все его козыри были биты, и он почти ничего нового не мог сообщить. «Я невиновен» — вот и все, что он говорил.

Это говорят все. Мы расспрашивали его о фактах, имевших отношение к делу, об обстоятельствах, которые как-то могли бы помочь нам, искали какую-то зацепку, чтобы начать расследование.

Нам так ничего и не удалось найти. В нашем распоряжении были лишь слова Луиса Гросса, осужденного на пожизненное заключение за убийство добропорядочного гражданина. Не представлялось никакой возможности проанализировать и протокол судебного заседания, ибо все стенографические записи его исчезли.

Мы отправились звонить рабби Сперке.

Рабби Иешуа С. Сперка из детройтской синагоги Бнай Давид был одним из самых занятых людей, которых мне доводилось встречать в жизни. Он не только занимался делами синагоги, но и в дополнение к ним добровольно исполнял обязанности священнослужителя среди заключенных иудейского вероисповедания в мичиганских тюрьмах — не стоит забывать, что государственная тюрьма в южном Мичигане в Джексоне — самое большое исправительное заведение в Соединенных Штатах, а может быть, и в мире.

Рабби мы нашли в синагоге. После этой первой встречи состоялось несколько других, которые проходили у него в доме.

То была моя первая встреча с раввином. В первый раз я увидел человека иудейского вероисповедания, который нес духовное утешение осужденным. Визит к нему домой произвел на меня неизгладимое впечатление.

Практически беспрерывно звонил телефон. Постоянно приходили самые разные люди. Нетрудно было увидеть, что каждая минута времени рабби была посвящена его обязанностям. Тем не менее, в нем не было ни следа напряжения или нетерпения, он не нервничал, а относился ко всему происходящему с вежливой терпимостью.

Думаю, что именно это так запало мне в память.

Другое, что бросилось мне в глаза, — очень добрые взаимоотношения и помощь друг другу в этом еврейском доме. Когда я сказал об этом, рабби заверил меня, что такой дом не исключение, что просто раньше мне не представлялась возможность увидеть закулисную жизнь еврейского дома.

И в самом деле, мне никогда не приходилось бывать в доме, в котором так явно чувствовалась бы атмосфера любви и взаимной симпатии. Семья действовала как один человек, когда возникала необходимость в помощи. В дисциплине, как мы привыкли понимать это слово, не было необходимости. Веселые дети охотно слушались своих родителей и домашних. Атмосфера этого дома была пронизана духом доброй терпимости, с которой воспринимались все сложности жизни.

Только в одном единственном случае рабби позволил себе нетерпимость, когда ответил на прямой вопрос с моей стороны. Сдерживая себя, он рассказывал о первом погроме, который ему довелось видеть. Он был школьником в Варшаве, и по кварталу, в котором он жил, пронесся слух, что туда идет толпа погромщиков-антисемитов с дубинками и камнями.

Он запомнил звуки, раздававшиеся по всей округе, когда захлопывались ставни и закрывались двери. Звуки эти сливались в приглушенный гул, говорящий о приближении толпы.

И потом рабби стал рассказывать об актах насилия, вдохновленных расовой и религиозной нетерпимостью, которые правительство и партия, стоявшая у власти, не только не пресекали, но и поддерживали.

Было что-то предельно ужасное в мыслях о жестоком преследовании сторонников другой религии, пока я сидел в теплой дружелюбной атмосфере этого дома, слушая, как рабби мягко и спокойно, без раздражения и гнева и даже не осуждая, приводит факты физического насилия над представителями другой крови и религии; мне стало стыдно за современную цивилизацию, которая позволяет существовать таким проявлениям.

Я читал, конечно, о гитлеровских зверствах, которые вызывали у меня крайнее отвращение. Но они совершались во время войны по указаниям полусумасшедшего маньяка, и моей страны, моего дома они не коснулись. Одна лишь мысль о том, что столь добрые и расположенные к окружающим люди, как эта семья, могут быть объектами преследований только из-за их религии, вызывала у меня ужас и возмущение.

Увидев мою реакцию, рабби Сперка поспешил заверить меня, что в нашей стране нет ничего подобного. Конечно, признал он, определенные проблемы существуют — в основном психологические. Детям необходимо внушать гордость за то, что они евреи. Личность должна быть чужда высокомерия и надменности, но она должна быть пронизана спокойной уверенностью в себе, которая помогает избавиться от комплекса неполноценности даже под градом насмешек со стороны соучеников. Да, порой от этого никуда не деться, но и к этой стороне жизни надо относиться как к данности. Да, это нечто вроде морального террора, но с ним можно бороться, чтобы он не деформировал личность ребенка. Это главное, о чем надо заботиться.

Затем рабби Сперка сменил тему и мы заговорили о других вещах.

Слушая бесконечные телефонные разговоры, прерывавшиеся стуком в дверь посетителей, явившихся на назначенные встречи, а за дверями наблюдая уже ждущих своей очереди других посетителей, я спросил рабби Сперку, как ему удается избежать нервного истощения при таком ритме жизни. Я сказал ему, что у меня тоже достаточно напряженная работа, но порой нервы у меня просто не выдерживают.

Улыбнувшись, он сказал:

— Если бы вам пришлось дарить духовное успокоение людям, которые нуждаются в поддержке, вы бы поняли, что это не связано с нервным напряжением.

Я никогда не уходил из дома рабби Сперки, не преисполнившись веры в мир и в человека. Общаясь с ним, я видел, с какой предельной серьезностью он относится к своим обязанностям.

Может быть, потому я рассказываю столь подробно о своем знакомстве с рабби Сперкой, что временами меня посещает смутное ощущение, что и в нашей стране может быть взрыхлена почва, на которой взойдут ростки религиозной нетерпимости.

Мы должны бдительно следить за тем, чтобы никакому безумцу в нашей стране не пришло в голову извлечь политические блага из посевов злобы и предрассудков. Именно поэтому я попытался рассказать о рабби Сперке, после того как я познакомился с ним и лучше узнал его.

Рабби Сперка был убежден, что дело Луиса Гросса нуждается в дополнительном расследовании. Мы было решили, что предыдущая биография Гросса делает шансы на его защиту весьма сомнительными, но рабби Сперка стал терпеливо доказывать нам, что человек не может вечно нести груз вины за прошлые грехи, за которые он уже отбыл наказание.

Луис Гросс уже отбыл в тюрьме пятнадцать лет за убийство. Если убийства он не совершал, истина должна была появиться на свет.

Я попытался объяснить, что начать расследование практически невозможно, но рабби, терпеливо улыбнувшись, напомнил, что истина на нашей стороне, и как бы долго не длились ее поиски, она восторжествует. Он в этом убежден.

В разговоре с Гарри Стигером рабби Сперка придерживался той же линии и в конце концов сказал, что несмотря на энтузиазм, с которым мы, расследователи, относимся к своему детищу — Суду Последней Надежды — он думает, что мы сами не понимаем его важности и пределов роста. Он от всей души хотел бы дать нам понять: то, что мы делаем — это самая важная работа, это труд во имя справедливости, во имя права. Он отнюдь не относится к числу непрактичных мечтателей и созерцателей; он совершенно четко и ясно воспринимает действительность и уверен, что нам будет сопутствовать успех потому, что люди изголодались по такого рода вещам.

Вот так, как бы мы ему ни сопротивлялись, рабби Сперка пробудил в нас веру в то, что «должно что-то произойти», и мы начали широкое развернутое расследование дела Луиса Гросса. Прошло пятнадцать лет после приговора, и все документы по делу давно испарились.

Мы выяснили, что в июне 1943 года Луис Гросс подавал в мичиганский суд прошение об освобождении. Мы выяснили по записям, как была оценена эта странная ситуация:

Судья: — Теперь мне стало ясно, что вы тщательно искали записи, стенографические записи, и вы обнаружили, что стенографические заметки мистера Гарри Кенуорта, который был официальным стенографом при допросе мистера Гросса и в том же качестве стенографировал заседания суда, и в Хайленд-парке и у прокурора,— что все эти документы также исчезли.

М-р де Курси: — Совершенно верно, ваша честь.

Судья: — И наш мистер Робсон был тогда секретарем суда.

М-р де Курси: — Это верно. Номер прокурорского досье, в котором содержались протоколы допросов Гросса, был А-1758. Из ящика, в котором хранились все дела того времени, исчезло только это досье, а также блокнот с записями мистера Кенуорта, числившийся под номером 196.

Судья: — Мне были представлены все записи, которые мистер Робсон вел в этом суде, и я лично просмотрел их. Все стенографические заметки того года на месте, исключая материалы по делу Гросса, которые были аккуратно изъяты, для чего надо было внимательно просмотреть все документы в суде и в конторе прокурора, а также во Дворце правосудия в Хайленд-парке. Исчезли не только протоколы, но и все заявления и показания, и даже судебное дело вместе с обложкой было похищено.

М-р де Курси: — В этой папке содержались жалобы, ордера на задержание и прочая информация.

Судья: — У суда не осталось ни одного официального документа, исходя из которого можно было бы заново рассмотреть дело мистера Гросса, и я могу сделать один единственный вывод: тот, кто это сделал, понимал смысл своих действий и имел доступ к папкам и документам в офисе секретаря суда и в подвале Дворца правосудия; он имел доступ к документам прокуратуры, которые должны храниться под замком так же, как и здесь; он имел доступ ко всем документам отделения полиции и Дворца правосудия в Хайленд-парке, и лицо или лица, которые взяли их, конечно же, знали, что они делают. Нельзя было совершить более обдуманного преступления по отношению к официальным лицам и мистеру Гроссу. Я никого не называю, но у меня есть свое собственное мнение.

Суд тем не менее наконец решил, что сделать тут ничего нельзя, и прошение Гросса было отклонено. Луис Гросс вернулся обратно в тюрьму отбывать свое пожизненное заключение, где и провел очередные девять лет до встречи с рабби Сперкой, которому рассказал свою историю, после чего рабби Сперка начал действовать.

Вскоре после начала нашего расследования к нам пришла определенная удача. Нам рассказали, что капитан из полиции Хайленд-парка был уволен, потому что проявлял слишком большую активность в расследовании этого дела. Этот капитан Кроу пользовался доверием сирийской общины. Сирийцы видели в нем честного человека, и один из наиболее влиятельных членов общины сказал капитану, что обвинение Гросса сфабриковано с начала до конца, после чего офицер полиции и начал свое расследование. Из-за этого, как нам рассказали, его и уволили из полиции.

Это было четырнадцать или пятнадцать лет назад.

Что произошло с капитаном Кроу?

Мы попытались выяснить это.

Поиск был нелегким. Им занимался доктор Лемойн Снайдер и в конце концов сказал мне, что капитан Кроу переехал во Флориду, откуда тоже снялся, после чего ушел в отставку и теперь живет в бревенчатой хижине в лесах северного Мичигана.

Затем доктор Снайдер сообщил мне телеграммой, что у него есть адрес капитана Кроу и если мы вместе поедем к нему, то попробуем выяснить, что ему известно об этом деле.

Заехав в Лансинг, я подсадил в машину доктора Снайдера, и мы двинулись в глухие северные леса Мичигана, прокладывая путь по грубому наброску карты, пока наконец не свернули с шоссе и, подпрыгивая по лежневой дороге, не добрались до скромной хижины.

Капитан Кроу и его жена были на месте. Они только что вернулись из Флориды и приводили в порядок свой дом.

Капитан Кроу охотно вступил с нами в разговор. Его рассказ был пронизан печальными комментариями к нашей системе судопроизводства.

Капитан Кроу специализировался по делам, связанным с сирийцами. Он изучил их религию; он вел с ними долгие разговоры об их философии; у него в этой среде завязались дружеские отношения — и затем капитана Кроу перевели в полицию штата. Когда в 1932 году был убит Мортадо Абрахам, он продолжал служить там же. Лишь через пару лет после приговора Луису Гроссу он вернулся на старое место работы.

Некоторые из влиятельных членов сирийской общины, которые не раз помогали капитану в его расследовании, были рады увидеть его снова. Приглашая его на приватные беседы в задних комнатах, они шепотом говорили ему то, чего не осмеливались сказать вслух. Дело Луиса Гросса было сфабриковано с начала до конца. Луис Гросс не был виновен в этом убийстве. Он был осужден ради спасения того, кто в самом деле нажал курок пистолета.

Поэтому капитан Кроу начал свое расследование.

Вполне можно предположить, что именно поэтому и исчезли все документы по этому делу.

Капитан Кроу еще не успел как следует углубиться в дело, как его пригласил на беседу один из политических лидеров муниципального управления.

— Капитан, — сказал этот человек, — насколько я понимаю, вы занимаетесь делом Луиса Гросса.

Капитан Кроу признал, что так оно и есть.

— Оставьте его в покое.

— У меня есть основания считать, что Луис Гросс не заслужил осуждения.

— Вы слышали, что я сказал. Оставьте в покое это дело.

— Я думаю, что Гросс стал жертвой сфабрикованного обвинения.

— Говорю вам, чтобы вы оставили это дело в покое.

— У меня уже есть определенная информация, говорящая, что Гросс невиновен. Она может привести к настоящему убийце.

Его собеседник встал, давая понять, что разговор окончен.

— Повторяю, — сказал он, — оставьте это дело в покое. И больше ничего знать вам не надо.

Капитан Кроу посмотрел собеседнику прямо в глаза.

— Ладно, — сказал он. — Оставлять его я не собираюсь. Я считаю, что была совершена несправедливость, и хочу докопаться до истины.

И с этими словами он вышел. Через месяц, несмотря на все свое сопротивление, он был уволен из полиции.

Оплачивался труд офицера полиции не особенно щедро, и если человек был щепетилен и честен, у него было не так много возможностей отложить сколько-нибудь на черный день. Стояли времена депрессии, и эта проблема занимала у Кроу все время. Он хотел бы продолжать заниматься делом Луиса Гросса, но, с одной стороны, у него не было поддержки официальных властей, а с другой — времени. И он был очень счастлив, что наконец ему удалось получить работу на автомобильном заводе, и проводил у конвейера долгие часы.

Шли годы. Капитан Кроу вышел на пенсию и перебрался во Флориду. Затем он стал подумывать о лесах северного Мичигана, где наконец и приобрел этот скромный домик. Здесь он проводил летние месяцы, а зимние — во Флориде; летом он располагался в простом строении, затерянном в глубине лесов, а в остальное время в его распоряжении был непритязательный дом во Флориде, в котором он скромно и не мозоля глаза жил со своей женой, вдали от суматохи и цен зимнего курорта. На свою пенсию он жил небогато, но счастливо.

Но к тому времени мы уже, конечно, знали, что дело Гросса было сфальсифицировано от начала до конца. Мы начали ломать голову, над тем, где искать концы к нему и какими они могут быть, но не имели ни малейшего представления, как нам выйти на них.

Начали мы понимать и то, что неприятности не заставят себя ждать.

Мы с доктором Снайдером отправились в Хайленд-парк сфотографировать дом, в котором было совершено убийство и попытаться составить хоть какую-то логическую схему. Как только я расчехлил камеру, на нас сразу же обратили внимание, и мы почувствовали, что наш интерес встречает неприкрытую враждебность. Мы благополучно унесли ноги, но стало совершенно ясно, что некоторые влиятельные в этих местах люди не хотят, чтобы на дело Гросса кто-то обращал внимание.

Но к тому времени «Аргоси» уже начал публиковать относящиеся к делу факты и стало очевидно, что журнал собирается добраться до подлинной сути происшествия. Это, конечно, вызвало серьезное волнение в Хайленд-парке и в Детройте.

Детройтская «Таймс» опубликовала отчет о нашем расследовании и в стремлении получить собственную информацию обратилась к прокурору Джеральду О'Брайену с вопросом, что ему известно об этом деле; газета так же постаралась привлечь его внимание к работе, уже проделанной расследователями «Аргоси».

Именно тогда и произошел перелом в ходе дела, которого ждал рабби Сперка.

Буквально в каждом деле, которое нам приходилось расследовать, мы встречали пассивное или активное противодействие прокуратуры. Большей частью противодействие это сказывалось в закулисной деятельности. Оно, в частности, заключалось в том, что в нужное время нужному лицу, обладающему реальной политической властью, то и дело шепотком сообщали на ухо определенные сведения. Этот закулисный саботаж приводил к тому, что мы нередко наталкивались на холодность и равнодушие официальных инстанций.

В Детройте же ситуация была совершенно другой.

Прокурор Джеральд О'Брайен, с которым позже нам довелось познакомиться, был могучий боец, как говорится, с увесистыми кулаками, который с большой охотой отправлял за решетку преступников и прилагал не меньше стараний, чтобы невиновный был освобожден.

Услышав от репортеров сообщение о нашей деятельности, он встревожился и взял это себе на заметку.

— Если есть хоть малейший намек на то, что Луис Гросс был осужден по сфабрикованному обвинению,— сказал О'Брайен, — моя служба докопается до истины. Если журнал «Аргоси» предполагает вести расследование дела, я включусь в него и сделаю все, что в моих силах, чтобы довести его до конца. Я тут же приступаю к расследованию.

Джеральд О'Брайен оказался достойным своих слов. Вызвав к себе двух своих лучших следователей, он дал им задание, оставив все остальное, начать расследование в связи с делом Луиса Гросса и убийством Мортадо Абрахама.

Эта пара появилась в сирийской общине — двое способных упорных людей, отдавших службе в полиции много лет, умеющих думать и рассуждать, как настоящие следователи. Они знали все, что должны спрашивать, и предполагали содержание большинства ответов.

Едва только приступив к расследованию убийства Мортадо Абрахама, они вернулись за своим оружием. «Пожалуй, оно может нам пригодиться», — сказали они Джеральду О'Брайену.

О'Брайен признался нам, что дела сразу же стали принимать угрожающий оборот. Следователи встретили столь упрямое и злобное сопротивление, что сразу же поняли: хотя они и действуют от имени официальных властей, расследование этого убийства — не дело для невооруженного человека.

Обдумывая ситуацию, я пришел к выводу, что для нас лучше всего было обойтись без всякой помощи официальных властей и попытаться подойти с другой стороны, тщательно изучив само дело.

Джеральд О'Брайен лично руководил расследованием, и через краткое время он пришел к выводу, что обвинение Луиса Гросса в самом деле очень плохо пахнет.

Одного из тех, кто, как предполагалось, знает подлинные факты по этому делу, мы подвергли проверке на детекторе лжи.

Как нам потом позже рассказывал Джеральд О'Брайен, самописцы работали с такой скоростью и таким размахом, что машина едва не вылетела в окно. Свидетель решил, что никаким больше испытаниям подвергаться не будет.

Встретившись с нами, О'Брайен ознакомился с собранными нами данными и пришел к убеждению, что Луис Гросс невиновен.

После этого О'Брайен сделал то, что не имеет прецедентов в анналах прокуратуры. Он самолично отправился в окружной суд графства Уэйн, где в качестве прокурора выложил перед судьей Томасом Ф. Маэром все собранные данные и выдвинул требование, чтобы Луису Гроссу был гарантирован новый суд. Он сообщил нам о своих действиях в письме к издателю «Аргоси», в котором писал:

«Дорогой сэр,

в окружном суде графства Уэйн я выдвинул перед досточтимым Томасом Ф. Маэром требование нового суда над Луисом Гроссом.

Как глава прокуратуры графства Уэйн я убежден, что в мои обязанности входит способствовать оправданию невиновных, так же, как осуждению виновных. Мой запрос был выслушан, и, вполне возможно, вы сможете оповестить о нем в очередном выпуске «Аргоси».

Я хотел бы поблагодарить журнал «Аргоси», мистера Эрла Стенли Гарднера и всех сотрудников журнала за ту прекрасную работу, которую они провели по делу Гросса.

Я глубоко убежден, что окружной суд удовлетворит мой запрос, с которым я туда обратился.

Всегда ваш

Джеральд О'Брайен,

прокурор».

Требование нового суда стало предметом обсуждения. Джеральд О'Брайен громогласно объявил о принципах деятельности возглавляемой им прокуратуры. Он хочет, чтобы были осуждены только подлинно виновные. После расследования, проведенного силами его сотрудников и членами Суда Последней Надежды, с которым он знаком, прокурор твердо убежден, что Луис Гросс был осужден неправильно. Поэтому он просит суд удовлетворить его требование об организации нового суда по этому делу. Если суд согласится с его доводами и обеспечит проведение нового суда, он собирается прекратить дело против Луиса Гросса, потому что уверен, что под суд пошел не настоящий виновник и Луис Гросс невиновен.

Внимательно слушая прокурора, судья Маэр кивал головой. Разрешение было дано. Заявление прокурора было принято, и Джеральд О'Брайен тут же обратился с заявлением о прекращении дела Луиса Гросса, которое также было удовлетворено.

Луис Гросс вышел из тюрьмы свободным человеком. Не было необходимости ни в каком помиловании. В глазах закона он считался несудимым по этому делу. Он отсидел шестнадцать лет в тюрьме, но ныне обвинение против него было отменено.

Конечно, в то время многого мы еще не могли опубликовать. В досье О'Брайена скапливалась информация, которая не только указывала на настоящего убийцу, но и представляла собой подбор довольно грязных фактов, в результате которых Луису Гроссу выпала доля играть роль «падшей личности», подставной фигуры. Мы уже знали, каким образом исчезли документы, и были намеки, что в результате этого дела часть акций некоторых корпораций поменяла владельцев.

Невозможно завершить повествование, не упомянув об отношении Джеральда О'Брайена к закону.

Одно из последствий нашей работы, серьезно обеспокоившее нас, заключалось в том, что мы могли начать раскачивать маятник в другую сторону. Поскольку мы рассказали о целой серии расследованных нами дел, по которым в тюрьму за убийство был отправлен невиновный человек, могла возникнуть ситуация, в которой граждане, избранные в состав жюри присяжных, требовали бы от прокуратуры чуть ли не математически безукоризненных расследований.

Практически это было невозможно сделать.

С другой стороны, ввиду того, что порой некоторые прокуроры не очень утруждали себя сбором доказательств, что продолжалась закулисная активность отдельных представителей прокуратуры, широкая публика могла начать с подозрением относиться вообще ко всей нашей системе обеспечения законности. В результате работа прокуратуры по всей стране была бы серьезно затруднена.

Но если бы как можно больше прокуроров были бы заинтересованы главным образом в соблюдении справедливости, а не в политической карьере, если бы подавляющее большинство из них относилось к делу, как Джеральд О'Брайен, это стало бы одним из самых крупных достижений, которое могло восстановить доверие общества в целом к делу обеспечения справедливости, с одной стороны, и безукоризненности прокуратуры — с другой.

Слишком часто граждане страны испытывали ощущение, которое, к сожалению, большей частью было оправдано, что прокурор озабочен главным образом своими «бумажками». Слишком многие из них гордо демонстрировали публике эти бумаги, доказывающие, сколько людей они отправили за решетку.

Это было в корне ошибочным отношением. Прокурор — лицо, избранное обществом. Он выполняет задачу защиты закона, и доверие публики он может вызвать лишь борьбой в защиту справедливости, а не количеством обвинительных приговоров, как блестяще доказал Джеральд О'Брайен.

Он признался, что абсолютно не ожидал, какая на него хлынет волна поддержки и одобрения после его участия в деле Гросса.

О нем рассказывали газеты по всей стране и за границей. Его роль в деле Гросса вызвала массу разговоров и, в частности, такое доверие к действиям О'Брайена, что ему приходилось быть вдвойне осмотрительным. Зная о его отношении, члены жюри начали рассматривать его не столько как прокурора, сколько как судью, беспристрастного арбитра в деле справедливости. Если О'Брайен обвиняет человека и требует для него тюремного заключения, это, без сомнения, означает, что человек в самом деле виновен.

Я бы хотел, чтобы в нашей стране было побольше таких прокуроров, как Джеральд О'Брайен. Думаю, что такие люди куда больше способствовали бы делу соблюдения справедливости, чем любой другой фактор, который только может прийти в голову.

И мне бы хотелось, чтобы у нас было еще хоть несколько таких людей, как рабби Иешуа С. Сперка. Они нужны стране.