Судьба (книга четвёртая)

Из дырявой маски через край не прольётся

— Я поехала в аул Хомат есира, — сказала Узук.

— Что там случилось? — осведомился Сергей.

— Дед один вторую жену в дом привёл.

— С её согласия?

— Сомневаюсь. Говорят, молоденькая совсем, с какой стати она второй женой к старику пойдёт.

— Отбивать будешь?

— Обязательно увезу, даже если она и возражать станет.

— Аул дальний, возьми хотя бы одного милиционера с собой, — посоветовал Сергей.

— В первый раз, что ли! — отмахнулась Узук.

— В первый, не в первый, а возьми. Волка этого косоглазого видели на днях за Мургабом.

— Ладно, я Абадангозель прихвачу.

— Напрасно рискуешь, Узукджемал.

— Это не риск, Ярошенко, это тонкий расчёт, — улыбнулась Узук.

— Да ну! — искусственно удивился Сергей.

— Не веришь?

— Хотелось бы поверить, да недосуг.

— Зря смеёшься. У нас говорят: «От сильного и тень — опора». Если я с милицейским конвоем стану по аулам ездить, ни одна женщина веры мне не даст.

— А одной — верят?

— Верят. Им-то известно, какие опасности меня подстерегают, а я — не боюсь одна ходить, значит, сила за мной и правда за мной, значит, и они при желании смогут получить такую же силу и правду. Потому и верят.

— Дипломат, однако! — уважительно сказал Сергей. — У тебя хоть пистолет в порядке, дипломат?

— Вот он, — Узук показала браунинг.

— Фью! — свистнул Сергей. — Не пойдёт. Это для слабонервных, а на бандитов что-то посущественнее надо иметь. На-ка вот кольт. Лучше бы, конечно, наган, но у него пружина тугая, твоим пальчикам с ней не справиться. Может, всё-таки, дать тебе сопровождающего?

Узук затрясла головой.

— И не подумаю! Хватит с меня этого арсенала!

— Добре, езжай, — благословил Сергей, — по ночи только не возвращайся, лучше заночуйте в ауле, если задержитесь.

Работа Узук в женотделе была далеко не лёгкой. Несмотря на официальное запрещение калыма, он продолжал существовать и в явной и в тайной формах. Несколько проще было вмешиваться, когда продавали несовершеннолетнюю девочку, либо силой ломая сопротивление несогласной на замужество. В этих случаях противником выступала только мужская сторона, иногда — старухи.

Намного сложнее обстояло дело с многожёнством. Ликвидировать его было попросту невозможно. Не скажешь ведь одной из жён: «Разведись со своим мужем», если у неё дети? Другая, может, и ушла бы, да к хозяйству привыкла, позора боится. Короче, помогали лишь тем, которые сами обращались за помощью. А впредь старались пресекать случаи двоежёнства, хотя и это удавалось не всегда. Ещё в прежние времена не слишком большой гласности придавали факт прихода в дом второй жены, старались сделать это потише, понезаметнее. Теперь же это вообще стало совершаться тайком — вдвоём или втроём ночью ехали за невестой, этой же ночью происходил свадебный обряд. Но Узук, обзаведшейся активом почти во всех окрестных аулах, удавалось иной раз поспеть прямо к бракосочетанию. Как правило, спасённую девушку увозили в город, в интернат, поскольку в любом другом случае, — а такое по неопытности бывало на первых порах, — она всё равно становилась второй женой.

Среди сельских женщин имя Узук быстро стало довольно популярным. К ней с уважением относилась даже та часть женщин, которые не ждали никаких перемен в своей жизни и не слишком благожелательно смотрели на всякие нововведения семейного и бытового характера. Что же касается молодёжи, так эта вообще души не чаяла в Узук и встречала её, как, вероятно, самый ревностный фанатик ислама не встретил бы пришествие пророка Мухаммеда. Были случаи, когда одно упоминание имени Узук охлаждало пыл не в меру расходившегося мужа. И действительно, на неё посматривали с опасливым удивлением и старались не вступать с ней в открытый конфликт в значительной степени потому, что она заявлялась в аулы без всякой охраны: она сказала Сергею правду. Может быть, здесь действовало невольное уважение к мужеству, а мужество всегда уважалось туркменами независимо от того, мужчина его проявил или женщина. Может, опасались, что, коли она так откровенно демонстрирует своё бесстрашие, стало быть чувствует за своей спиной скрытую охрану, которая немедленно схватит и отправит в тюрьму любого, а тюрьмы побаивались больше, чем бандитского ножа.

Словом, Узук пока везло во всех её решительных и порой рискованных предприятиях.

На этот раз она немножко опоздала к месту происшествия — о двоежёнстве ей сообщили уже после бракосочетания. Но всё равно оставить этого без последствий она не могла, так как второй женой взяли молодую девушку и наверняка без её согласия. В аул Хомат есира Узук ехала в первый раз.

Ребятишки, игравшие на улице в альчики, моментально окружили фаэтон — в диковину им была и такая смешная арба на четырёх колёсах и две незнакомые нарядные женщины, одна из которых правила лошадью. Мальчишки знают всё на свете, даже то. что произойдёт в следующую пятницу, поэтому они сразу же указали кибитку молодухи. Оставив лошадь на попечение добровольных помощников, Узук и Абадан вошли в кибитку.

При виде незнакомок молодуха быстро закрыла лицо и отвернулась к стене.

— Не прячь лицо, девушка, — сказала Узук, подсаживаясь к ней, — от нас не надо прятать лица, ты ведь старше меня намного.

Молодуха нервно хихикнула.

— Разве не так? — засмеялась и Узук. — Ведь мой муж является младшим сыном твоего мужа, значит, ты мне тётушка. А ну, открывай, открывай лицо, тётушка моя!

Покрасневшая от смущения молодуха опустила полу халата.

— Ты и яшмак снимай, — продолжала Узук. — Я тебе не свекровь, со мной можно спокойно без яшмака разговаривать. Вот так, девушка! И тебе дышать свободнее, и нам приятнее на твоё красивое лицо смотреть. Ты из какого аула? Здешняя?

— Нет, — шёпотом ответила молодуха, — я из аула Полат-бая.

— Знаю этот аул, хороший аул, у вас там возле главного арыка чаир густой растёт, правда?

— Правда, гельнедже.

— Родители у тебя есть?

— Умерли…

— У кого же ты воспитывалась?

— У старшего брата.

— Понятно, — вставила Абадан, — не столько брат, сколько невестка, жена брата, тебя воспитывала.

— Да… — покорно прошелестела юная женщина и потупилась, горько вздохнув.

— Обычная история, — вторя ей вздохом, сказала Абадан.

— Сочувствую тебе, девушка, — Узук погладила молодуху по вздрогнувшему и непроизвольно потянувшемуся к ласке плечу. — Были бы живы твои родители, нашли бы они тебе в мужья твоего сверстника, они бы не отдали тебя за калым — такую молодую и пригожую — второй женой старику, не обогащались бы на твоём горе.

— Младшего брата женить надо… калым платить… — прошептала молодуха, и по щекам её быстро-быстро покатились бусинки слёз.

— Чтоб он пропал, этот калым! — Узук с сердцем стукнула кулаком по ладони другой руки. — И братья твои, девушка, совсем рассудка лишились — могли ведь пристойнее судьбу твою устроить!

— Без родителей оно всегда так, — подлила масла в огонь Абадан, — каждый норовит от сироты кусок побольше отщипнуть. А девушка-то какая — будто луна в кибитке светит! Да такую хорошенькую самый прекрасный джигит счастлив будет себе в жёны заполучить, если она согласится, конечно.

Это было уже слишком для юной женщины — закрывшись полой халата, она громко зарыдала.

Абадан смутилась, поняв, что была бестактна и переиграла, виновато взглянула на Узук: выручай, подружка. Та обняла молодуху за плечи.

— Не плачь, милая, успокойся. Мы специально к тебе из города приехали. Если не возражаешь, увезём тебя с собой. Там много аульных девушек живут и учатся. Ты тоже учиться будешь. А потом выйдешь замуж за кого тебе твоё сердце подскажет, без калыма за молодого джигита выйдешь. Ну как, согласна на это? — закончила Узук доверительным шёпотом, наклонившись к уху юной женщины, и с шутливой доверительностью, как подругу, легонько дёрнула её за косу. — Согласна или нет?

Молодуха улыбнулась сквозь слёзы:

— Согласна… Если вы меня увезёте и в костёр бросите, согласна и на это.

— Повторишь свои слова, если тебя в городе другие люди спросят об этом?

— Где скажете, там и повторю, милая гельнедже!

— Старик этот где сидит, муж твой?

— Там… напротив дом.

— Пошли, Абадан, с молодожёном толковать, — поднялась Узук.

Абадан указала глазами на молодуху.

— Пустое место не застанем, вернувшись?

— Верно, — спохватилась Узук, — посиди здесь, расскажи девушке о городе.

Молодожён уже приближался к конечным годам пророка Мухаммеда, но был ещё стариком крепким, не очень побитым молью жизни. Бороду на щеках он выщипывал, прихорашиваясь, видимо, к встрече молодой жены. Накинув на плечи нарядный красный халат, он пил чай и отгонял мух большим белым платком. Когда Узук вошла, он сделал движение, словно плеснул себе ненароком за бороду кипятком из пиалы.

— Проходи, молодица, садись, — он бросил в сторону лежащую рядом подушку, приглашая опереться на неё.

— Некогда садиться, аксакал, — сказала Узук. — Я человек государственный, по служебным делам к вам зашла.

— Чая попить может и государственный человек, — настаивал старик.

— Времени нет. Задам зам пару вопросов — и уйду.

— Спрашивайте, коли так…

— Я хотела бы узнать, — чётко выделяя каждое слово, сказала Узук, — когда вы женились?

Старик беспокойно шевельнулся, с неохотой ответил:

— Ай… дня три-четыре назад…

— У вас нет семьи, что вы так поздно женились?

— Слава аллаху, и семья и дети — все на месте.

— Почему вы не захотели, как все другие почтенные люди, растить своих детей, кормить их, одевать?

— Мы не отказываемся кормить и одевать, — недоумевающе поднял глаза старик, — дети наши не обижены, состояния нашего хватает на всех.

— А вы знаете, что запрещено иметь двух жён?

— Ай, до сих пор не было человека, который сказал бы нам о том, что запрещено. В народе немало людей и с двумя и с тремя жёнами. Вот и мы женились второй раз.

— Вашу молодую жену мы сейчас увезём в город, — Узук решила не затягивать разъяснительную работу, понимая её бесплодность. — Седлайте лошадь, яшули, поедете с нами.

Старик поскрёб ногтями выщипанную лысину на подбородке, снизу вверх, скособочив голову и прищурив один глаз, с непонятной заинтересованностью посмотрел на решительную Узук.

— Вы собираетесь арестовать всех, имеющих две жены, или только меня одного?

— Никто вас не собирается арестовывать, яшули, — возразила Узук. — Если не хотите, можете не ехать с нами.

— Так, — произнёс старик и снова поцарапал подбородок, — значит, могу не ехать. Так-так… А если поеду, что будет?

— Получите свидетельство о расторжении брака с вашей второй женой и спокойно вернётесь домой, а молодуха останется в городе, — пояснила Узук.

Старик подумал.

— За вашими словами стоит согласие или насилие?

— Закон стоит, яшули.

— Закон — это ведь не для одного меня?

— Пока — только для вас. Найдётся ещё один любитель молодой жены — будет и для него.

— Так-так… понятно… Л позвольте осведомиться, как вас зовут?

— Моё имя Узук Мурадова.

Старик помолчал, почёсывая подбородок.

— Вы не торопитесь, Узук, дочь Мурада, посидите. Мы оседлаем коня и приготовим всё для дороги.

— Хорошо, я подожду у вашей молодухи, — согласилась Узук.

Старик проводил её цепким взглядом, послушал удаляющиеся шаги, три раза громко хлопнул в ладоши.

— Возьми деньги! — приказал он заглянувшей в кибитку старухе-жене, бросив на порог четыре плотных пачки купюр. — Пойди к этой, потерявшей стыд, отдай ей деньги и пусть убирается. Мало покажется — приди, дам ещё. По пути кликни мне Силаба.

Узук немного опешила, когда старуха, поманив её из кибитки молодухи, стала совать в руки пачки денег — столько Узук за пять лет не получила бы зарплаты. Пытаясь урезонить старуху, Узук отталкивала деньги, но старуха всё пыталась сунуть их то в руки Узук, то в подол ей и канючила:

— Молодица, милая, ты очень пригожа обликом. Видно, и обхождением так же хороша. Не позорься сама и не позорь нас. Молодица, милая, пусть люди не упоминают со злом твоё имя, что, мол, такая-то увезла у таких-то невестку в город. Вот возьми эти деньги и возвращайся назад с почётом и благополучием. Эти деньги — цена хорошей невесты. Будем считать, что мы обзавелись двумя невестками. Бери деньги, молодица, пусть они будут для тебя такими же чистыми, как молоко твоей матери…

Она ныла ровно и монотонно — словно комар над ухом зудел. Пока Узук отмахивалась от назойливой старухи, по задворкам порядка проскакал парнишка, нахлёстывая неосёдланную лошадь. Выглянувшая из кибитки Абадан внимательно посмотрела ему вслед.

— Как вам не совестно, эдже! — возмутилась Узук. — Вместо того, чтобы образумить мужа, вы толкаете его на преступление. Где же ваше женское достоинство, если вы сами ему молодую жену покупаете?

— Ай, он крепкий ещё, — наседала старуха, — как корень шемшата[14] крепкий… Ему нужна молодая баба… Возьми деньги, милая, не позорь нас перед народом…

С трудом отвязавшись от старухи тем, что пригрозила отвезти её в город, где за дачу взятки сажают в тюрьму, Узук поспешила к нервничающей Абадан.

— Ехать надо! — зашептала та. — Чует сердце, что-то недоброе здесь готовится!

Узук и сама ощущала какое-то тревожное беспокойство. Они с Абадан быстро усадили молодуху в фаэтон и тронулись, не дожидаясь старика. Ребятишки закричали и засвистели вслед, с лаем бросились за фаэтоном собаки.

Уже проехали весь порядок кибиток, уже отстал и успокоился лающий эскорт, а женщины всё с беспокойством оглядывались на дорогу.

— Погоняй, погоняй! — торопила Абадан подругу, которая на этот раз взяла на себя обязанности кучера.

Молодуха сидела примолкшая, не понимая, отчего так волнуются эти две смелые гельнедже, вырвавшие её из рук проклятого старика, чтоб у него печёнка через рот вылезла!

Узук гнала лошадь, которая грозила вот-вот сорваться с рыси на галоп; Абадан всё оглядывалась и оглядывалась, хотя аул давно скрылся из вида.

Где-то далеко впереди угадывался заброшенный придорожный мазар. «Если благополучно доедем до маза-ра, значит, всё будет хорошо», — загадала Абадан. Оглянулась и увидела маячащую сквозь пыль фигуру всадника.

— Кажется, старик нас нагоняет, — нарочито бодрым голосом сказала Абадан. — Веселее ехать будет.

Расстояние между ними сокращалось медленно, и не сразу разглядела Абадан за плечами всадника тонкий ствол винтовки. Старик с винтовкой?

— Гони, Узук! — закричала Абадан. — Лупи этого скота изо всех сил! Аманмурад догоняет!.. Хлестай его! Хлестай!..

Конь захрипел и замахал галопом, бухая копытами задних ног о передок фаэтона. Фаэтон трясло и мотало из стороны в сторону, каждую секунду грозя опрокинуть. Абадан перехватила у подруги вожжи, умело перевела лошадь на быструю ипподромную рысь. Сзади сухо и совсем нестрашно ударил выстрел, пуля тоненько цвикнула над головой. Молодуха охнула, сползла с сиденья, прижимаясь к ногам Абадан. Догоняющий всадник кричал что-то невнятное и злое.

Возле мазара Узук резко натянула вожжи, спрыгнула на землю.

— Гони, милая Абадан! — жаркой спазмой выдохнула она, предупреждая возражения подруги, — Гони! Иначе мы все пропали! — И побежала к мазару.

Абадан заплакала в голос, что было мочи стегнула по лошади, та рванула с места в карьер.

Приземистый купол мазара, приспосабливаемого, очевидно, в своё время под жильё, зиял проёмами и был весьма условной защитой. Но всё же это была защита, и рычащий Аманмурад с проклятием метнулся в сторону, когда темнота мазара осветилась вспышками револьверных выстрелов и одна из пуль сдёрнула с головы папаху. Ои бегал от проёма к проёму, совал туда нагревшийся ствол маузера, ругался, а когда палец уставал нажимать на спусковой крючок, присаживался — от случайной пули — к подножию мазара и, захлёбываясь от злобного сладострастия, расписывал Узук, что её ожидает, когда она попадёт ему в руки. Здесь было всё самое страшное и стыдное, что только мог придумать его ум, распалённый близостью мести, давно вынашиваемой и ставшей почти манией.

Узук молчала. До её сознания дикие угрозы Аманмурада почти не доходили. Её взгляд напряжённо перескакивал с одного проёма на другой, а едва лишь там мелькала тень, Узук стреляла. Когда кончились патроны в нагане, она взялась за браунинг и стала считать каждый выстрел — как само собой разумеющееся последнюю пулю она решила оставить для себя. Она помертвела и облилась холодным потом, услышав тупой щелчок бойка, по это была лишь осечка, и Узук, чтобы успокоить себя, выстрелила ещё раз просто так. И замерла, распластавшись у стены. В магазине браунинга оставалось всего два патрона.

Внезапно она услыхала топот лошадиных копыт. Кто-то подъехал и голосом хриплым, но до странности похожим на женский, окликал Аманмурада. Аманмурад отвечал. Слов было не разобрать. Узук, вдруг ослабевшая и безвольная, пыталась вслушаться, но слишком стучала в висках кровь, шумело в ушах. Голоса то повышались, то понижались, то замолкали совсем. Совещаются, подумала Узук, о чём они там совещаются? Может, решили отказаться от своего замысла? Нет, напрасная надежда, никогда волки не отказывались полакомиться свежей кровью…

Застучали, удаляясь, конские копыта. Хрипловатый голос позвал:

— Выходи, девушка, не бойся!

Узук помедлила несколько мгновений и медленно пошла к выходу, обеими руками крепко прижимая браунинг к груди и опираясь подбородком о его ствол. В голове было ясно, пусто и неподвижно — как в пустыне под июльским куполом неба, лишь сердце трудными, медленными толчками фиксировало каждый шаг. Сколько их ещё осталось, шагов?

Возле мазара на угольно-чёрном жеребце сидел джигит. Узук остановилась, всматриваясь. Никого больше вокруг не было.

— Иди, иди! — ободрил её джигит и хрипловато засмеялся. — Иди, не бойся, не вернётся твой преследователь. Всё хотелось мне взглянуть на куропатку, из-за которой два орла подрались, да никак не удавалось тебя встретить. Вот, оказывается, где встретились. И не куропатка ты вовсе, а тоже хищной породы. Ошиблась я немножко.

Только сейчас разглядела Узук, что перед ней действительно женщина в одежде джигита. Она была немолода, не претендовал на изящество полный стан, перетянутый вместо кушака дорогой кашемировой шалью, сбегала на шею складка второго подбородка. Но плоское неподвижное лицо женщины было красиво какой-то каменной красотой — отчуждающей и завораживающей в одно и то же время. Тёмная печаль таилась в больших прекрасных глазах, и удивительно изящны были маленькие кисти рук. Женщина смотрела сверху вниз равнодушно и высокомерно, покачивая переброшенной через луку седла винтовкой.

— Спасибо вам! — с чувством воскликнула Узук. — Я даже не знаю, какое вам спасибо! Вы меня второй раз на свет родили! Вы меня от стыда и позора изба…

Что-то неуловимо дрогнуло в каменном лице, будто ящерица по скале метнулась.

— Никого я не родила за всю свою жизнь, — бесстрастно, на одной ноте сказала женщина. — И спасибо не за что. Знать бы, что это ты, проехала бы своей дорогой.

— Не верю вам! — воскликнула Узук. Она впервые видела эту странную женщину-джигита, но в самом деле не могла сердцем принять её холодные, жестокие слова, не вяжущиеся с её же поступком.

— Может, и права, что не веришь, — по-прежнему ровно сказала женщина. — Я сама себе уже много лет не верю… Девчонки бегут, «спасай» — кричат. За какой, думаю, стреляной куропаткой один из рода Бекмурад-бая гоняется? Посмотрю, думаю. А это, оказывается, не куропатка, хищная птица… Ну, прощай. Вон твои ястребы тебе на помощь летят.

По дороге со стороны города стелился дробный конский топот.

— Погодите! — попросила Узук. — Останьтесь, прошу вас!

— Не место фазанихе в ястребином гнезде, — бросила через плечо женщина и тронула плетью лоснящийся конский круп. — Прощай.

Посадка её была уверенной и лёгкой, как у человека, проведшего в седле большую часть своей жизни.

— Как вас зовут? — крикнула ей вслед Узук.

— Спроси у тех, кто знает, — донеслось издали.

Подскакавшие милиционеры окружили Узук, спрашивая, цела ли она, куда делся Аманмурад, кто этот всадник, который только что ускакал. Они хотели догнать женщину. Но Узук попросила не делать этого.

Подъехал фаэтон. Конь тяжело поводил боками, блестел от пота, с удил падали клочья желтоватой пены. Абадан сидела без кровинки в лице, губы у неё прыгали от нервного тика, и она всё никак не могла произнести слово.

По дороге Узук рассказала подруге обо всём, что произошло, умолчав, правда, о некоторых угрозах Аманмурада. Вспоминая о них сейчас, она и краснела и содрогалась от запоздалого ужаса. Никогда больше не поеду одна, думала она. Какой молодец Сергей, что заставил взять наган и послал всё-таки навстречу ей отряд милиционеров!

— Я, кажется, догадываюсь, кто твоя спасительница, — сказала Абадан, справившаяся наконец со своим тиком.

— Знаешь её?

— На такое никто, кроме Сульгун-хан, не способен. Уверена, что это она была.

— Сульгун-хан? — задумчиво повторила Узук. — Да, я могла бы сама догадаться.

— Где тебе там догадываться было! — махнула рукой Абадан. — Бедная ты моя, сколько страхов пережила! — Она прижалась к подруге, обняла её. — Я сама от страха чуть не умерла.

— Сядь на место, — сказала Узук, — а то свалишься с фаэтона на дорогу.

— Теперь не страшно и свалиться, — Абадан засмеялась. — Вон каких джигитов Сергей нам прислал.

— О Сульгун-хан мне Берды рассказывал. Он дважды с нею встречался. Какая-то несчастливая она, правда?

— Куда уж тут до счастья — всю жизнь в седле, без домашнего угла. А теперь с контрабандистами связалась, от Клычли я слыхала. Жалеет он её, говорит, большие дела ей судьба сулила, да сбилась она с дороги на окольную тропку — и жизнь размотала зря, и голову попусту сложить может.

— И мне её жаль, — сказала Узук. — Сидит на коне, а глаза — грустные. К нам бы её в отдел заманить— сколько от такой женщины пользы было бы.

Абадан с сомнением покачала головой.

Дурды не возражал против предложения провести свадьбу в городе — первую свадьбу, когда невесту взяли без калыма. Пусть уж весь свадебный обряд будет проходить по новым, советским порядкам. Но Оразсолтан-эдже упёрлась на своём. «Дочь я не смогла выдать замуж по-человечески, так пусть хоть сына женю в соответствии с нашими обычаями и обрядами», — упрямо твердила она, не желая слушать никаких доводов. — «Проведём той в городе, ведь и Дурды и Мая люди современные, на государственной службе, — убеждала мать Узук, — пусть покажут пример советской свадьбы для всех. А ты приглашай всех, кто тебе нужен из аула».

— «Нет и нет, — упорствовала Оразсолтан-эдже, — не будет вашей городской свадьбы, будет моя свадьба, как я хочу!» — «У тебя в доме даже кошмы приличной нет, чтобы, невесту на ней усадить», — спорила Узук. Оразсолтан-эдже не задумывалась с ответом: «Ты свои кошмы привезёшь, из города! А что до меня, так если войдёт в мою кибитку невестка, чёрная обшивка кибитки сразу станет белой и все старые кошмы в ней обновятся».

Оразсолтан-эдже отстаивала своё право даже с каким-то отчаянием, и не понять её было трудно, а поняв, так же трудно было не посочувствовать. Приближалась к своему последнему порогу жизнь, все лучшие мечты в которой скользили слабой тенью далёкого облачка, ни разу не пролившегося благодатным дождём. Судьба давала ей в руки, может быть, единственный случай осуществить то, о чём она думала долгие годы, и отказаться от этого случая было всё равно, что самой разбить пиалу с последним глотком воды и умереть от жажды.

Свадьбу решили справить в ауле. Распорядителем её была сама Узук — против этого Оразсолтан-эдже возражать не стала: бог с ним, хоть и женщина, но всё же родная дочка, да и не такое уж это вопиющее нарушение обычая. Деньги для свадебного тоя дал Торлы. Дурды вначале было отказался наотрез, но вынужден был уступить матери, которую вдруг обуяло наивное тщеславие — блеснуть перед людьми богатой свадьбой сына.

С раннего утра возле кибитки Оразсолтан-эдже собрались принаряженные девушки и молодайки. Тумары, генджуки и другие массивные серебряные украшения, казалось, вовсе не тяготили своих хозяек, и случись объявиться здесь Черкез-ишану с его давешней вокзальной проповедью о вредности украшений, он вряд ли нашёл бы здесь единомышленников.

Поодаль флегматично жевали свою жвачку готовые в путь верблюды. На ногах у них были узорные наколенники, на шеях позвякивали колокольцы, уздечки были украшены кисточками. Всё это недвусмысленно свидетельствовало о цели, для которой предназначались верблюды, особенно нарядные паланкины на верблюжьих горбах.

По слову распорядителя тоя женщины должны были разместиться в паланкинах и ехать за невестой. Но Узук помалкивала, глядя на дорогу и отделываясь шуточками от наиболее нетерпеливых девушек. На дороге показалась целая вереница фаэтонов, остановившихся возле кибитки Оразсолтан-эдже. Они отвлекли на себя внимание женщин, и те подошли поближе, с любопытством рассматривая лакированные городские арбы, запряжённые парами сытых коней, их наборную сбрую, украшенную перламутровыми ракушками. Ракушки вызывали особую заинтересованность сельских модниц, охотно уступивших бы за них свои украшения, многие из которых по ценности не уступали целой запряжке.

— Девушки, — сказала Узук, — кто хочет, садитесь на верблюдов, остальные могут садиться в фаэтоны.

«Остальными» оказались все. Пересмеиваясь и подталкивая друг друга локтями, молодёжь двинулась к фаэтонам. В паланкины пришлось лезть тем, кто постарше. Они тоже охотнее поехали бы в фаэтонах, но нельзя же было бросать пустыми свадебных верблюдов, кому-то надо было поступиться своими интересами. Свадебный поезд отправился в путь.

В истории села не было случая, чтобы гелналджи ехали за невестой на фаэтонах. И старикам, которые провожали свадебный поезд глазами, не представлялось случая проехать на такой диковинной арбе.

— Твой той оказался особенным даже по сравнению с тоями именитых баев, — уважительно говорили старики, подходя к Оразсолтан-эдже, которой казалось, что голова у неё от радости до неба достаёт.

— Как говорится, не надо хорошего начала, был бы хорошим конец. Не сглазить бы у Оразсолтан-эдже коней хороший.

— Тьфу, тьфу, тьфу!.. Пусть не будет здесь завистливых глаз!.. Хвала аллаху, и у Дурды оказались щедрые товарищи.

— Хов, говорят, джигита узнавай по его друзьям. Но и другое верно: кто сам неудалый, у того и друзья пустомели.

— Ай, конечно, не сглазить, Дурды толковым сыном вырос.

— Узук наша тоже орлицей смотрит. Сколько горя бедняжка пережила, да будет милостив к пен аллах.

Оразсолтан-эдже слушала и росла всё выше.

Берды не поехал вместе с атбашчи, ссылаясь на разболевшуюся ногу. Рана, которая поначалу казалась пустяковой и вроде бы полностью зажила, неизвестно отчего воспалилась, нога отекла и пыла всю дорогу, пока Берды добирался из города до аула. Садиться в седло было трудно, а ехать с женщинами в фаэтоне — на такое мог решиться только самый отчаянный «вольнодумец», не боящийся ни бога, ни черта, ни острых женских язычков. Берды к таковым себя не причислял, поскольку, игнорируя две первых инстанции, последнее время стал не то чтобы побаиваться, а как-то сторониться женщин. Крылась ли причина этого в обычной усталости и нездоровье, заставляющем человека ощущать свою неполноценность, что особенно остро воспринимается именно в женском обществе; либо это явилось результатом того, что две самых дорогих ему женщины ушли из его жизни, — трудно было сказать.

Он расположился в крохотной мазанке, стоящей подле кибитки Оразсолтан-эдже. Окон в мазанке не было, но для неё вполне хватало света из тюйнука и открытой двери. Туда притащили кошму и несколько одеял, что вполне устраивало Берды. Жениху распоряжаться на тое не положено, поэтому и Дурды, в ожидании пока привезут невесту, пристроился рядом с другом. Тема для разговора, казалось бы, могла быть только одна — предстоящий той. Но и Дурды и Берды словно по молчаливому соглашению не касались её и говорили о делах, связанных с работой: Дурды неудобно было распространяться о собственной свадьбе, Берды помалкивал по другой причине — ему страшно не нравилось, что такое важное и торжественное событие в жизни друга связано с деньгами Торлы. К этому типу Берды по-прежнему относился неприязненно и подозрительно.

Он пытался даже убедить Клычли, что Торлы освободили обманом, через подставных поручителей, и что его необходимо снова арестовать. Клычли отказался: непойманный не вор, а когда Берды не успокоился, привёл в пример инцидент с подброшенным терьяком, заметив при этом, что если в одном случае смогли стать выше, казалось бы, очевидного факта, то нет необходимости в репрессивных мерах при полном отсутствии фактов. Берды не выдержал: «С подонком меня равняешь» и на сей раз дверью всё-таки хлопнул, оставшись при своём мнении. Самое нелепое было не в безнаказанности Торлы, а в том, что лучшие друзья — Дурды, Клычли, Сергей не разделяют его, Берды, точки зрения.

— Понаблюдай за его поведением внимательно, — хмуро посоветовал он.

— Чего за ним наблюдать, — сказал Дурды неохотно. Он где-то догадывался о причине дурного настроения Берды и не хотел себе признаться, что в глубине души согласен с ним, валить же всё на мать было тем более нехорошо.

— Не нравится мне его поведение, — настаивал Берды.

— Не все сапоги на одну ногу, — ответил Дурды. — Одному нравится, когда лянгу бьют, другому — когда баранье рёбрышко обгладывают.

— По-твоему, Торлы человек вообще без изъяна?

— У каждого своя тень имеется — есть недостатки и у Торлы, как не быть.

— Например?

— Например, неразборчивость в средствах. На чарджуйской дороге, например, удрал с оружием, чтобы продать его. Я бы этого дурака Торлы убил тогда, если бы догнал.

— А сейчас его надо по головке гладить за то, что он контрабандой занимается?

— Я не уверен, что он занимается контрабандой — никто его не засёк на границе.

— Откуда же он, по-твоему, деньги берёт, которые направо и палево швыряет? С неба они к нему падают, что ли?

— Не имею привычки в чужой карман заглядывать, — сказал Дурды и с досадой подумал, что Берды сейчас может легко поймать его на слове. — Он парень не промах в смысле поживиться, сумел, вероятно, во время войны запас сделать.

— Что-то нам с тобой война не много дохода принесла!

— Не все такие, как мы, Берды.

— О чём и речь. Одни идёт — землю пашет, а другой следом червячков подбирает для рыбной ловли.

— Не суди ты его слишком строго. Если бы он, как Сухан Скупой, всё под себя грёб, а то ведь деньги ему так, для бахвальства — глядите, мол, все, и Торлы человеком стал, не жалеет денег на угощение.

— Куда какая приятная характеристика! Особенно если слышишь её от начальника добровольной милиции.

— Видеть всё в чёрном свете тоже невелика заслуга.

— Рядить всех в парчовый халат — лучше?

— Я не ряжу. Сказал уже, что не покрываю недостатков Торлы. Ну, если хочешь, есть у него ещё такая особенность, умение, что ли, завоёвывать доверие нужного ему человека, даже если при других обстоятельствах он с этим человеком всю жизнь не здоровался бы.

— Может, поэтому он и твоё доверие так легко завоевал?

— Какая ему корысть в моём доверии?

— Всем людям, ходящим по тёмным углам, важно доверие начальника милиции.

— Там, где нарушается закон, моё доверие никому радости не принесёт. Я пока не вижу, что Торлы ходит по тёмным углам. Но если узнаю, что он криво ступает перед законом, не пощажу не только Торлы, но и родного брата, который сосал молоко из той же груди, что и я!

— На чарджуйской дороге у него была не кривая поступь? Если я подниму это дело перед законом, ты подпишешься как свидетель обвинения?

— Не задумаюсь.

— И Меле с Аллаком подпишутся?

— Почему бы им отказываться от подписи?

— Да хотя бы потому, что Мая их родственница: одному — сестра, другому — племянница, а Торлы ей на свои деньги пышную свадьбу справляет. Должно ведь у людей быть хоть какое-то чувство благодарности.

— Язвишь? — сердито сказал Дурды. — Ты уж прямо говори, что Торлы купил нас всех на свои деньги!

— Извини, братишка! — одёрнул себя Берды, поминая всю неуместность затеянного разговора. — Нехорошо в день твоей свадьбы говорить о таких вещах, да сказал я потому, что люблю тебя, хочу, чтобы всё у тебя было по-человечески и честно, чтобы не болтали потом досужие языки, что невесту Дурды Мурадова привезли на тридцати фаэтонах, которые оплатил контрабандист Торлы. Не сердись.

— Я не сержусь, — сказал Дурды. — Я понимаю твою озабоченность и благодарен тебе за неё. Однако пойми и ты меня, войди в моё положение. Для меня совершенно безразлично, привезут Маю на фаэтоне, на верблюде, на ишаке или вообще пешком приведут. Я пыль на льду поднимать не люблю. Но ведь ты знаешь мою маму. Она приняла Торлы в своём доме как родного за то, что дважды он спас от смерти Узук. Кстати, и Узук относится к нему очень хорошо. И можешь представить, что произойдёт, если я откажусь от денег и от этих несчастных фаэтонов, чтоб у них колёса поотвалились!

— Плюнь три раза, а то невесту с синяками привезут, — скупо улыбнулся Берды.

— Для меня она любая хорошая, — ответил улыбкой Дурды. — Понимаешь теперь, что не могу я заставить маму плакать на единственном в жизни свадебном тое?

В дверь мазанки заглянула Узук.

— Иди, жених, — сказала она, — там тебя мужчины требуют. Давно ли я тебя щёлкала по макушке, когда ты из котла на дальнем кочевье кусочки таскал, лакомка несчастный? А вот поди ты, жених и даже начальник милиции!..

Она расстелила сачак, в котором была небольшая миска с мясом, кусочек брынзы и чурек.

— Перекуси немножко, Берды. Проголодался, наверное, а той ещё когда начнётся.

— Погоди, постой! — остановил её Берды, повинуясь какому-то внезапно нахлынувшему чувству. — Посиди минутку.

— Рада бы, да не могу, — Узук задержалась на пороге. — Без распорядителя той, сам знаешь, что арба без колёс — с места не стронется.

— Слово тебе сказать хочу!

— Говори, я слушаю.

Берды облизнул пересохшие губы.

— Прости мне мою вину, Узук! — сказал он осевшим голосом. — Пусть не будет между нами тех слов, которые я тебе в Полторацке сказал, хорошо?

Теребя в пальцах ворот платья, Узук ответила:

— Я и сразу тебя ни в чём не винила. Ты был искренним передо мной, я тебе ответила тем же. Если это для тебя важно, я могу повторить: ты не виноват передо мной ни в чём, и давай забудем об этом.

Берды хотелось услышать другое, более тёплое, более сердечное. Но приходилось мириться с тем, что есть, понимая, что душевные раны, как и телесные, бесследно не исчезают. И он задал вопрос, который, был уверен, никогда в жизни не задаст Узук:

— Ты… свободна?

— Ах вот ты о чём, — сказала Узук и замолчала надолго. — Нет, Берды, не свободна. Я дала слово Черкезу.

Берды побагровел до синевы, словно получил публичную пощёчину.

— Да ты не так… да я не это… — начал он косноязычно.

Узук ушла, не дослушав объяснений. Ей было неловко за Берды, жалко его, и рядом с болью в сердце шевелилось что-то доброе, снисходительно-материнское. Глупый ты, глупый, неразумный ты мой, думала Узук, никого я не любила и не люблю кроме тебя, но путами на твоих ногах я никогда не стану, не хочу, чтобы через год или через десять лет ты казнил себя тем, что поддался настроению минуты, что побоялся или не сумел проявить мужскую твёрдость характера. Не надо этого, Берды, так будет лучше для нас обоих…

А Берды после ухода Узук треснул кулаком по краю миски, а потом долго обирал с себя куски жирного мяса, с сердцем кидал их обратно в миску и шептал: «Так тебе и надо… получай, что заслужил… и подите вы к чёрту, все эти бабы!..»

Совсем уж не вовремя заявился Торлы — энергичный, деловитый, откровенно довольный собой.

— Салам, Берды, — бросил он как ни в чём не бывало, — ты Узук не видел?

Берды глянул на него зверем, буркнул нечленораздельное. Сунулся вытереть жирные пальцы — задел больную ногу, скривился, выругавшись сквозь зубы.

— Ай-я-яй! — посочувствовал Торлы. — Сильно болит?

— Шёл бы ты отсюда! — недобро блеснул глазами Берды.

— Всё сердишься? А напрасно. Старый друг — что старый казан: внутри чёрный, а плов в нём вкуснее, чем в новом.

— Чёрная душа — не котёл! Иди к своим контрабандистам плов варить!

— Нет, Берды, я контрабандой не занимаюсь.

— И не занимался, скажешь?

— Немножко занимался. Потом решил бросить.

— Теперь вклады вносишь, а другие ходят? Что молчишь? Если честным трудом жить хотел, почему не взял земельный надел?

— В нашем селе землю не делили, у нас нет крупных баев.

— Где это — у вас?

— У матери. Где Курбанджемал с детишками живёт.

— Вот тебе ещё один факт — жену и детей услал, чтобы можно было всякими тёмными делишками заниматься? Ты здесь живёшь, здесь имеешь право на землю! А не взял потому, что жить хочешь по принципу «и ворам товарищ и каравану друг». Боишься, что Сухан Скупой на тебя обидится?

— Что бояться. Сухан пропал, и след его ишака никто не видел. А меня ты зря обижаешь, Берды, я тебе не враг.

— Если зря, то не постесняюсь прощения попросить, да опасаюсь, что ждать этого придётся, пока у верблюда шея выпрямится.

— Торлы, ай Торлы! — позвали со двора. — Куда пропал, иди скорее — совет держать надо!..