Судьба (книга четвёртая)

С котла копоть счистишь, с чести — нет

Нурмамед и так и эдак двигал костыль под мышкой, пытаясь приспособить его поудобнее. Костыль мешал, но без него было совсем плохо: как только опирался всей тяжестью тела на правую ногу, начинала невыносимо болеть пятка, потом боль переходила в голень. Нурмамед и удивлялся и сердился: какого чёрта болит, когда ни пятки, ни голени давно и в помине нет, давно доктор в госпитале оттяпал, одна деревяшка вместо ноги торчит!

Пристроившись кое-как половчее, он свернул толстенную махорочную цигарку, вытянул её чуть ли не наполовину одной жадной затяжкой, выпустил из ноздрей две толстые — в палец — струи сизого дыма и стал наблюдать за потугами паровоза, ползущего по четвёртому пути станции.

Паровоз тянул длинный хвост ломаных-переломаных вагонов, которые скрипели и стонали своими обгорелыми боками, вереницу покорёженных платформ, пробитых и закопчённых, как котлы, цистерн. Пройдя станционное здание, паровоз попытался затормозить. Состав, визжа и лязгая буферами, сжался, словно резиновый, и паровоз, не сдержав напора состава, покатился дальше, снова попытался остановиться и снова пополз вперёд под давящей тяжестью вагонов. Вагоны были пусты, лишь из немногих торчали расщеплённые концы саксауловых дров да высовывались тяжёлые на худых шеях лошадиные головы с печальными глазами обездоленных сирот. Но состав был длинен, и слабых сил зачуханного паровозика не хватало, чтобы остановить свой хвост. Это удалось только на четвёртой попытке.

Когда поезд остановился, из станционного здания высыпала толпа мужчин в тельпеках с мешками и ковровыми хурджуиами в руках. За мужчинами, мелко семеня, как стреноженные, поспешали женщины, таща за собой по-взрослому озабоченных детишек. Казалось все они опаздывают на поезд. Однако при ближайшем рассмотрении становилось ясно, что поспешность их лишена какой бы то ни было целеустремлённости. Они сновали в разные стороны, спрашивали друг друга:

— Куда идёт поезд?

— Когда отправляется поезд?

— Где билеты продают?

Вопросы оставались без ответа, потому что никто не знал, даже дежурный по станции, когда поезд отправится дальше и что вообще будет с ним через час или два: дальше пойдёт, расформируют его или в тупик загонят.

— Яшули, — обратился кто-то к Нурмамеду, — вы не знаете, куда поезд идёт?

— По поезду видно, — отозвался Нурмамед и сплюнул прилипший к губе окурок цигарки. — Не видишь, что ли, что кизыл-арватский?

— Ай, откуда мне знать.

— К вагонам приглядись. В депо их тащут, на ремонт.

— А билеты где продают на этот поезд?

— На него не продают. Садись так и езжай.

— Боязно: по дороге снять могут.

— Воробьёв бояться — проса не сеять. Что за беда, если и снимут? Всё равно ближе к дому будешь, меньше шагать останется.

Мимо прошёл красноармеец с нашивками эскадронного на петлицах. Нурмамед развернулся на своей деревяшке, пригляделся и поспешно заковылял следом.

— Эй, племянник!.. Берды! Не спеши!

Военный остановился. Глаза у него удивлённо и радостно округлились.

— Дядя Нурмамед?!

Когда все приветствия были повторены трижды и ладони устали от непрерывного похлопывания по спине и плечам друг друга, дядя с племянником направились в чайхану «Елбарслы». Они заказали плотный обед и быстро, как люди здоровые и не отягощённые укорами совести, расправились с ним, попутно обмениваясь вопросами и новостями. Пообедав, начали не спеша и со смаком пить чай.

— Так-то, племянничек, — сказал Нурмамед, обсасывая усы, — хорошо, что хоть изредка мы с тобой аллаха поминали. И война закончилась, и головы свои мы сохранили.

— Аллах тут, дядя, как комар, который вместе с волком верблюда заел, — усмехнулся Берды. — А в общем-то, конечно, главное то, что живы остались. Остальное приложится.

— Нога моя тоже приложится? Сколько раз порывался эту проклятую деревяшку в огонь кинуть! И опираться на неё мочи нет и стучит так, что того и гляди землю насквозь проткнёт.

— Ничего, дядя, земля терпеливая, она не то выдерживала.

— Земля-то терпеливая, да сверху — собственное тело, оно не терпит.

— Не потерпишь — не обретёшь, говорит пословица. Со временем привыкнет и тело.

— Когда это? Когда у ишака хвост до земли дорастёт? Долго ждать!

— Ничего. Дыня, говорят, увеличивается лёжа.

— Так то дыня. А лежачий бык от голода околеет С другой стороны, и бегать нам неспособно: попробовал побежать, без ноги остался. Тут, видно, одна надежда надейся, что на роду у тебя написано и доброе. Жалко что заранее прочитать написанное нельзя, потому и бредёшь по жизни, как босиком по железным колючкам, чёрт те знает, куда забрести можешь.

— Верно, — согласился Берды. — Даже джигитом у белых можно стать.

— Давай не станем болтать попусту, племянник! — повысил голос Нурмамед. — Не люблю я пустопорожних разговоров. Тебя жизнь с кочки на кочку кидала — к большевикам закинула. Я сам собрался против Бекмурад-бая выступить — в джигиты к белым попал. Кто тут виноват? Как кому назначено, так оно и получается Хоть пешком, хоть ползком, хоть на верблюжьем горбе а предназначенное тебе — не минешь.

— Бекмурад-бай жив?

— Этого шайтана и сам дэв не бьёт — видать, ро-ню чует. Война кончилась — Бекмурад-бай баем и остался, как и мы сами собой остались.

— Узук с ними… у них живёт?

Нурмамед помедлил с ответом.

— Не у них. В городе. В Ашхабаде.

— В Полторацке, ты хочешь сказать? — уточнил Берды.

— Ай, кому Палтарак, кому Асхабад, — не стал вдаваться в подробности Нурмамед. — Я что хочу сказать? Я на стороне меньшевиков был — в красных стрелял. Перешёл к большевикам — стал в белых пули пускать. И тех видел на расстоянии протянутой руки, и других. Большевики хорошие люди, справедливые, смелые. И законы у них хорошие. Но не все. Немножко хорошие, немножко плохие.

Нурмамед замолчал, отхлебнул глоток чая, неторопливо поставил пиалу, помял в кулаке свою щетинистую чёрную с проседью бороду, растущую не на подбородке, а откуда-то из шеи.

— Продолжай, дядя, — сказал Берды. — Любопытно мне, какие это законы тебе не по душе.

— А ты не торопи, племянничек, не торопи, — отозвался Нурмамед, — я хоть и на одной ноге хромаю, но доберусь до места, куда мне надобно. Я что хочу сказать? Вот Советская власть у нас стала. Болезни она ликвидирует, баев ликвидирует, неграмотность ликвидирует. Разве я говорю, что это плохо? Это очень даже хорошо. Но зачем она ликвидирует женщину — этого я не понимаю и не согласен с этим.

— Я тоже не понимаю, — сказал Берды. — Как это — ликвидирует женщину? Умный ты человек, дядя, а повторяешь байские выдумки.

— Ничего я не повторяю, — мотнул бородой Нурмамед. — Я живу, племянник, по правилу: лучше худо исполнять свой долг, чем хорошо — чужой. И каждый должен жить так — исполняя собственный долг. Скажи мне, что такое есть женщина? Это мать и опора домашнего очага. В этом её предназначение от природы и от аллаха!

Берды засмеялся. Нурмамед насупился.

— Чего смеёшься?

— На тебя глядя, удивляюсь, — ответил Берды. Жил в Ахале простой дайханин, а сейчас передо мной готовый мулла сидит. Где ты набрался всей этой премудрости?

— Собака по земле катается — колючек набирается, человек — опыта, — степенно сказал Нурмамед. — Муллой я не собираюсь становиться, это вы все, молодые, в новые муллы лезете, поучаете стариков уму-разуму, а глаза-то у вас ещё голубоватые.

— Что-то таких не замечал.

— А ты на молочного младенца посмотри, который ртом пузыри пускает и сам же их руками ловит. Посмотри — и сразу увидишь. А к чему я говорю это, хочешь знать?

— Обязан знать.

— Даже обязан?!

— Да, — в голосе Берды звякнул металл. — Потому что вижу своего родного дядю и дайханина-бедняка Нурмамеда Карлиева, а слышу — байского подпевалу.

— Хе! Был сын Карли — теперь Карлиев стал, да ещё и кибитка — в байском порядке!

Непонятно было, одобряет он или осуждает, серьёзно говорит или подшучивает. Но Берды предупредил:

— Я не шучу, дядя Нурмамед! Я должен знать, почему родной брат моей матери стал врагом моей Родины!

— Родины — надо понимать, Советской власти?

— Да! Так и надо понимать!

— Вот и опять же выходит, что ты кругом дурак и глаза у тебя — голубые, — спокойно резюмировал Нурмамед. — Ты арак пить не научился? А то скажем чайханщику на ухо — найдёт.

— Ты, дядя Нурмамед, не увиливай в сторону!

— Причин нет увиливать, дорогой племянничек. Да и не в привычку нам увиливать. Ну, какой я враг, посуди сам? Если бы у Советской власти все враги были такие, как я, то она, власть эта, выше неба поднялась бы, до Чин-Мачина и до последнего моря достигла бы. Хе! Враг! За такие слова можно бы и пыль с ушей твоих сбить, да неловко вроде костылять бывшего командира! Заслуженный, наверно? Кресты, медали имеешь?

— К сожалению, не имею, — облегчённо улыбнулся Берды.

Дядя Нурмамед был его ближайшим родственником и лучшим другом, в своё время едва не поплатившимся жизнью за помощь племяннику. И Берды по-настоящему испугался, что дядя может оказаться во вражеском стане, как забрёл когда-то в поисках справедливости на сторону белогвардейцев. Искреннее возмущение Нурмамеда было для Берды приятнее самой лучшей музыки он даже готов был согласиться, чтобы дядя стукнул его раз-другой по шее. Но тот стукать, по всей видимости, не собирался — смотрел усмешливо и доброжелательно. Сцедил в пиалку остатки чая, крикнул прислужнику: «Чайчи! Давай новые чайники!», подвинул к Берды пиалу с терпким и горьким, как хина, тёмно-зелёным настоем.

— Выпей, племянничек, просвежи мозги… А я тебе тем временем растолкую, почему я не согласен, хоть и не враг. Власть наша — она правильная власть, да только по молодости лет взбрыкивает порой копытами выше головы. Ну, дали права женщине, свободу там и остальное прочее, — ладно, курица хоть и не летает, а всё же птичьей породы, надо и женщину уважать, и женщина человек, не спорим. А вот учить её — это с какой надобности? Испокон века предки наши и мы — кили с неграмотными женщинами и не замечали, что нам чего-то не хватает. Оказывается, слепыми были: спали на тючке — думали, что подушка! Ну, а как действительно другая подушка нам несподручна? Русские, они по-своему живут, мы к ним через тюйнук не заглядываем, но пусть и они нам постель не стелят! Государство, хозяйство налаживать либо по другому общественному вопросу — грудью пойдём, коли надо будет. А вот с женщинами не совсем ладно получилось, потому народ и смущается, в сомнении пребывает.

— Женская доля, дядя, это самая что ни на есть общественная забота, и учёба тут стоит на первом месте, — сказал Берды.

Нурмамед не согласился.

— Никакая не общественная, а очень даже личный интерес! Их вон в Асхабаде, в Палтараке этом, собрали целую кучу, свободных. А чем занимаются? Тьфу!..

— Ты сам видел их занятия?

— Не видел! И смотреть мне на них — с души воротит!

— Как можешь осуждать, если не видел?

— Уши есть. Люди говорят — я слушаю.

— Ну, дядя!.. Не зря говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать! Наслушаться можно такого, что пойдёшь черепаху стричь.

— Ай, племянник, ус у тебя ещё мягкий, кольцом идёт — не знаешь ты, что это за племя такое, женщины! Осоку не зажмёшь в кулаке — руку порежешь. Так и с ними: чем крепче держишь женщину, тем жить приятнее и тебе и ей. Кошка, она, племянник, только с виду мягкая, а под шерстью у неё — когти! Ловил когда-нибудь детёныша барханной кошки?

— Не приходилось.

— То-то, что не приходилось! Его сразу за все четыре лапы хватать надо, а если хоть одну ногу отпустишь, он тебя всего расцарапает до крови. Так и женщины. Ты по молодости лет ещё не знаешь, какое это хитрое и увёртливое племя. Ты пока только их хорошие стороны видишь.

— А ты — только плохие? — улыбнулся Берды.

— Зачем плохие, — возразил Нурмамед, — вижу и хорошее. Но знаю и другое: дашь им полную волю — опутают они тебя своими волосами, как паук паутиной муху, высосут и выбросят. И не останется у мужчины силы ни в руках, ни в ногах, ни в языке.

— Как же после твоих слов я должен относиться к тёте Огульнур, когда вернусь в Ахал? — спросил Берды пряча улыбку,

Нурмамед поскрёб подбородок, испытующе, с каким-то новым интересом покосился на племянника.

— А что к ней относиться? Тётка она тебе тётка г. есть.

— Но она всё-таки женщина, — настаивал шутливо Берды, — и к тебе имеет…

— Не о ней разговор! — оборвал Нурмамед. — И не обо мне. Мы своё пожили. А вот тебе ещё предстоит жить, о тебе и речь веду. Приедем в Ашхабад — своими руками тебя женю. Слава богу, денег хватит и на невесту и на свадебный топ. Выберем тебе девушку из такого места, как место среднего пальца на руке, найдём семью, где и вера и обычай соблюдаются. Как ты относишься к моему предложению, племянник?

Женитьба — дело сложное и хлопотливое, особенно в такое время, когда сместились обычные понятия ценности и порядка вещей. Поэтому предложение Нурмамеда должно было выглядеть для Берды особенно заманчивым и щедрым. Конечно, зная натуру племянника, Нурмамед не ждал, что тот бросится к нему с объятиями. Но во всяком случае как-то выразить свою радость он был обязан. Нурмамед ждал, всматриваясь в опущенное лицо Берды, и тот не обманул его ожиданий.

— Это очень хорошее предложение, дядя, — сказал он. — Я благодарен за него и горжусь своим дядей, не каждому племяннику достаётся такой дядя. Но… я думаю… я думаю, что трудно тебе будет заплатить калым за девушку.

— Это уж не твоя забота, племянничек, трудно мне придётся или легко, — похлопал его по плечу Нурмамед. — Твоё дело — согласие, моё дело — всё остальное.

После непродолжительного молчания Берды спросил:

— Сколько сейчас за девушку платят?

— Пей чай и не думай об этом! — успокоил его Нурмамед. — Сколько бы ни затребовали, я обойдусь без долгов и обязательств. Сделаю тебя, как говорится, и с глазами и с головой. В нашем роду, кроме меня, у тебя нет покровителя, на которого ты мог бы опереться. Так что не терзай свою печень сомнениями и жди спокойно положенного часа.

— Я это понимаю, дядя, но всё же скажи, каков нынче калым.

— Большой калым, тяжёлый, — откровенно признался Нурмамед. Сказано: «Если народ плаксив, свинья ему на голову влезет». Так и у нас: чем больше смуты, тем выше калым. Деньги у большевиков, сам знаешь, какие, у людей веры в них нет, поэтому калым нынче скотом платят, вещами. Шестнадцать голов крупного скота. Или двадцать овец и столько же халатов, причём половина халатов должна быть из шёлка. Стельная скотина за две головы идёт. Хорошо упитанная, жирная — тоже может пройти за две. А в общем — как сумеешь поладить. Да ничего, племянник-джан, поладим — мы, слава аллаху, не на кошме лежали, когда всевышний рабов своих разумом оделял, — договоримся.

— Нет, дорогой дядя Нурмамед, не договоримся, — потряс головой Берды.

— Хе! Ты ещё меня не знаешь! — воскликнул оби-женный Нурмамед. — «Не договоримся!»… Да я, если на то пошло, с кем хочешь могу дело сладить, хоть с самим шайтаном!

— Не от тебя это зависит, дядя.

— От кого же? От тебя, что ли?

— От меня, — вздохнул Берды. — Не согласен я платить калым за девушку. Ни одной копейки.

— Кто же тебе даром хорошую девушку отдаст? — удивился Нурмамед.

— Не отдадут и не надо, плакать не стану.

Нурмамед подумал, помял бороду и неодобрительно сказал:

— Знаю, племянник, в какую сторону ты смотришь, да только тут тебе моего совета не будет, не жди.

— Это ты о чём? — притворился непонимающим Берды.

— О том же, о чём и ты! — отрезал Нурмамед и потянулся к чайнику. — О той твоей… о прежней.

— За какие грехи её твоя немилость? Помнится, ты в своём доме приютил её, на защиту встал, даже пулю в грудь получил. У неё, бедняжки, только и недостатков, что горемычная её судьба.

— То-то и оно что судьба! Горемыке миску плова подали — у него кровь из носу пошла. От таких людей лучше подальше держаться. Злосчастье, оно, как короста, племянник, — сам не заметишь, как на тебя перекинется. Кого долей бог обделил, тому не поможешь. Так говорят люди, и никуда ты от них не спрячешься.

Берды зло искривил рот.

— Знакомая песня! Не тебе бы её петь, не мне слушать! Если бы все так от горемык шарахались, как от чумных, мы с тобой до сих пор под байским ярмом ходили бы! «Люди говорят»… Зачем тебе слушать, зачем топтаться в яме, которую вытоптали десять поколений глупцов? Вылези из ямы, встань во весь рост и иди вперёд. Пусть люди твой пример видят! И тогда всё зло, которое есть в них, останется за твоей спиной. Нет необходимости оглядываться на свои следы, смотреть нужно туда, куда собираешься поставить свою ногу! Глаза у человека во лбу, а не на затылке! И руки его вперёд протягиваются, а не назад!

— Мудрые слова говоришь, красивые, — кивнул Нурмамед. — Их можно вписать в амулет и на шее носить.

Да вся беда в том, что живу-то я, племянник, с людьми И должен быть добр к людям и должен пользоваться людской добротой. Есть пословица: «Коли я лишён моего народа, пусть не восходят для меня ни луна, ни солнце». Как же я уйду, по твоему совету, отделившись от людей!

— Путаешь ты, дядя! — досадливо поморщился Берды. — Или лукавишь. Кто тебе советует от людей отделяться? Лучше стать верблюжьей ступнёй, чем отщепенцем. Я толкую о том, чтобы помочь народу, своим примером показать ему, где путь истины и где путь заблуждения. На протяжении всей истории народ боролся за справедливость и наконец завоевал её. Большую справедливость. Но ты сам знаешь, что, когда гонишься за верблюдом, можешь не заметить, что наступил на цыплёнка. Или разбил попавшуюся под ноги пиалу. А вот когда верблюд пойман, тогда наступает время обратить внимание на более мелкие, но тоже жизненно необходимые вещи. Пролетарская революция дала нам главное — свободу и возможность распоряжаться собственной судьбой. Эту возможность мы используем в полной мере, и тогда не останется у нас ни злосчастья, ни горемык. Конечно, легче всего искать тень под стеной собственной кибитки. Но большевики сражаются не за сбой чувал добра, а за мировую революцию. Советская власть — это добрая жизнь не только для тебя или меня, но для всех, кто был лишён её по воле аллаха… или Бекмурад-бая.

— Всё это правильно, не спорю, — сказал Нурмамед, внимательно слушавший племянника. — Свободу мы получили, хотя, по правде говоря, обращаемся с ней пока ещё, как меймун с кетменём: где по земле ударим, а где и по собственной ноге. — Он повозился, устраиваясь поудобнее, потёр ладонью ноющую культю, усмехнулся — Я, конечно, в более выигрышном положении, чем ты: нога у меня одна — вдвое меньше шансов, что по ней нечаянно стукнут. А в общем ты, племянник, прав: Бекмурад-бая и всех остальных не гнуть, а ломать надо, под самый корень рубить и корень выкорчёвывать. Полностью я на твоей стороне, племянник. И всё же в одном ты меня не убедил.

— Упорный ты, дядя, как саксаул. Не гнёшься. Гляди, не сломался бы, как он.

— Чинар тоже упорный — до самого неба растёт. А я не для спора — я для справедливости говорю.

— В чём же твоя справедливость?

— А в том, что треснутая пиала не равноценна целой. Она, конечно, тоже пиала, но — с трещиной.

— Может, там не трещина, а только царапина?

— Трещина, племянничек, трещина, уж тут ты поверь мне на слово! — оживился Нурмамед. — И ещё подумай: стоит ли черпать из казана, в котором плавает муха, когда рядом сколько угодно чистой еды.

— Дохлая муха кипящего казана не осквернит.

— Пусть так. Но от сознания, что муха, попавшая в горячую пищу, издохла, мой аппетит не улучшается. Нет, не улучшается! Ты прикинь, племянник, сколько рук трогали её, эту сбежавшую, — Нурмамед сжал левый кулак, стал поочерёдно разгибать пальцы, начиная с мизинца: — В доме Аманмурада — жила, у ишана Сеидахмеда — жила, с тобой — была, в город сбежала — к Черкез-ишану пришла, потом поселилась то ли у русской, то ли у татарки, теперь — в Палтараке веселится. Видал? Пальцев на руке не хватает сосчитать все двери, в которые заглядывала эта Узук!

— Не она заглядывала, дядя. Чёрное счастье её заглядывало.

— Хе! Твоя рубашка тут сидит, а тебя нету, да?

— Рубашка износится — выброшу её, а сам каким был, таким и останусь. И чёрное счастье Узук в конце концов вернётся к тому, кто соткал его и надел на бедняжку. От того, что курица выроет в навозе жемчужину и отбросит её своей грязной лапой, не станет ни жемчужина грязнее, ни куриная лапа чище. Узук, дядя, умеет не только искать пристанища, она умеет и любить, и ненавидеть, она умеет бороться за свою долю!

— Бай бо! — сказал Нурмамед. — И жемчужина она у тебя, и пальван могучий. Вознёс ты её, парень. Высоко вознёс. Я гляжу, для тебя если и есть у туркмен красавица, так это одна Узук. А светит, парень, не только уголёк, светит и лампа, и костёр, и солнце.

Берды внезапно расхотелось спорить. Он и до этого поддерживал разговор как по обязанности. Те слова, которые он произносил в защиту Узук, почему-то не трогали сердца, не волновали, не вызывали никаких воспоминаний, желаний. Просто катились себе и катились — как горошины из лопнувшего мешочка. Его убеждённость шла не от чувств, она была суховатой и холодноватой, хотя он и не осознавал этого. Он говорит то, во что искренне верил и что готов был всемерно отстаивать, но вдруг понял, что ему больше не хочется говорить, что он устал и с удовольствием посидел бы один. Полежал бы, вытянувшись на спине во весь рост смежив глаза и ни о чём, совершенно ни о чём не думая.

— Ты не прав, дядя, — вяло сказал он. — Говорить о человеке каков он есть не значит превозносить его. И красавица — понятие тоже относительное. Красотой девушку наделяет не природа, а тот, кто полюбит её. Слыхал историю про Лейли и Меджнуна?

— Слыхали такую.

— И ты знаешь, что Лейли была совсем не красива?

— Наоборот. Красавица была, как луна четырнадцатого дня.

— Нет, дядя, не была. Она была так себе, смугленькая гырнак[1]. А Меджнун полюбил её. Он бродил по горам и долинам, плакал о Лейли и прославлял её красоту. Когда услышал об этом падишах, он велел привести Лейли, а увидев её, удивился, чем могла она приворожить Меджнуна. «У меня тысячи таких, как ты, и тысячи во много раз лучших!»— воскликнул он. А Лейли сказала: «Взгляни на меня глазами Меджнуна — и ты убедишься, что нет под луной равной мне красавицы».

— Хей, хитрая, оказывается, гырнак, — одобрительно произнёс Нурмамед.

Он собирался добавить, что история эта имеет самое непосредственное отношение к его племяннику, который, подобно Меджнуну, принимает за действительность то, что создано его воображением. Но в этот момент он увидел, что к ним, торопливо пробираясь между сидящими в чайхане и улыбаясь в полный рот, направляется незнакомый человек, и племянник глядит на него с таким выражением, с каким смотрят на в общем-то безобидную, вроде жабы, но противную тварь.

Подошедший присел на корточки, обеими руками ухватился за руку Берды и тряс её так, словно отца родного после семилетней разлуки встретил. И не умолкал ни на секунду.

— Неужели мои глаза не обманывают меня? Неужели я действительно тебя вижу, Берды-джан? Сколько я думал о тебе, сколько вспоминал! Война кончилась, все домой пришли, а тебя всё нет и нет. Свет глазам твоим, вернулся и ты наконец-таки, слава аллаху! Я всё волновался, думал: жив ли, всё ли у него благополучно. Оказывается, всё хорошо, жив-здоров вернулся…

Он отпустил руку Берды, приподнялся и закричал, обернувшись:

— Чайханщик, ай, чайханщик! Всех, кто сидит в чайхане, накорми из самой жирной кастрюли за мой счёт!.. Хов, люди! Приехал с войны мой друг, которого я люблю, как свою жизнь! Самый мой лучший друг! В честь него начинается той! Ешьте и пейте, сколько выдержат ваши животы — сегодня у Торлы большой праздник!

Так-так, сообразил Нурмамед, краем глаза наблюдая, как оживились, задвигались, заговорили посетители чайханы, видно это ещё один из тех, кто руками трогал Узук. Из Мургаба он её тащил, когда она топилась, а как тащил — кто его там знает. И потом, говорят, в кибитке у неё ночью сидел. А что делать двоим в кибитке без света? Очень даже понятно. Это только детям на сон грядущий сказки рассказывают…

— Извините, яшули, на радостях забыл с вами поздороваться, — обратился к нему Торлы. — Салам алейкум!

Нурмамед охотно ответил на рукопожатие. Он не испытывал неприязни к этому шумливому, искренне радующемуся здоровяку. Скорее наоборот, Торлы был чем-то приятен ему.

— Вы, случайно, не родственники с Берды? — полюбопытствовал Торлы. — По-моему, похожи вы друг на друга.

— Нурмамед я. А Берды мой племянник.

— Ай, как хорошо! Свет глазам твоим, дядя Нурмамед, благополучно вернулся твой племянник!

— Да вот вышел к поезду — и случайно встретил его.

— Не случайно, яшули, совсем не случайно! Человека всегда влекут любовь и желание доброй встречи! Я мимо чайханы сейчас шёл по спешному делу. Почему не прошёл мимо? Не смог пройти, сердце не пустило Теперь у меня радость, первым друга своего увидел Дружбу, которая родилась в беде, никогда не забудешь! Верно я говорю, Берды-джан? Мы с тобой одолели множество тяжёлых подъёмов и спусков и товарищество наше — на всю жизнь! Торлы много видел в этом мире борьбы и препирательств, он лучше других понимает, как важно человеку найти своё место в жизни. Прямо отсюда, прихватив твоего уважаемого дядю поедем в аул. Устроим той и зрелища, и музыку, и песни! Годится такое, дядя Нурмамед?

Нурмамед видел, что племянник явно не слишком обрадован встречей, однако сказал:

— Всё годится, что хорошо. С меня достаточно уже того, что не станут говорить, будто у одинокого джигита нет товарищей.

Торлы тоже заметил откровенный холодок со стороны Берды и про себя подосадовал, что поспешил зайти. Сперва надо было встретиться без свидетелей, потолковать наедине. Что и говорить, поторопился. Но теперь уж ничего не поделаешь, надо продолжать в том же духе — не станет же в самом деле Берды при всех выяснять отношения! И Торлы принялся рассказывать окружающим, как они дружили с Берды, в каких переделках бывали, какие подвиги совершали. Он перемежал рассказ шутками, вовсю хвалил Берды, а себя старался выставить в ироническом свете.

Слушатели в предвкушении дарового угощения добродушно посмеивались, подавали шутливые реплики. А Берды мрачнел всё больше и больше.

Обеспокоенный Нурмамед наклонился к нему.

— Что с тобой, племянник?

— Голова болит. Устал я. Попрошу у чайханщика, чтобы нашёл мне местечко отдохнуть.

— Просить не надо, вот ключ от комнаты, где я остановился. Можешь отдыхать там сколько потребуется. Да всё же лучше, если бы ты посидел немного, а то неудобно перед людьми получится.

— Ничего. Давай ключ.

Торлы почёл за благо не заметить ухода Берды. А чтобы не заметили этого остальные, вернее, чтобы не истолковали в дурную сторону, он принялся привирать пуще прежнего, не щадя себя. Слушатели дружно хохотали, дружно ахали и нужный момент, громко восхищались отвагой и находчивостью Берды. Нурмамед горделиво поглаживал бороду, хотя в глубине души подозревал, что рассказчик ходит пе по большаку истины, а где-то рядом с пей, муравьиной тропкой. Но всё равно было приятно, что племянника все хвалят.

Начали разносить исходящий паром плов. Люди оживились ещё больше, стали подворачивать рукава халатов, чтобы не мешали при еде.

Посчитав это подходящим моментом, Торлы шепнул Нурмамеду, что ему, мол, требуется выйти по малой нужде, и отправился разыскивать Берды.

Берды принял его неприветливо и наотрез отказался вернуться к пирующим. А когда Торлы попробовал обидеться, добавил совсем уже грубо:

— Не старайся замазать мне рот! Не нуждаюсь в тое, который оплачен нечистыми деньгами!

— Деньги через многие руки проходят, потому и нечистые, — сделал попытку смягчить его грубость Торлы.

— Твои — особенно! — взорвался Берды. — От них предательством воняет за версту, как от падали в ветреный день!

— Ну-ка, давай криво сядем, да прямо поговорим! — Торлы проворно сел на кошму. — Нечистые, значит, мои деньги? А твои — чистые? Когда мы оружие захватывали, ты в ворот рубахи две головы сунул, а я — одну, так, что ли?

— Придёт время — поговорим, у кого сколько голов и сколько рубах, — хмуро ответил Берды, беря себя з руки. — Иди, продолжай кутить.

— Нет, ты мне ответь, чтобы я знал!

— Отвечу в другом месте.

— Гляжу, Берды-джан, стал ты совсем настоящим большевиком. Но не перегибаешь ли? Большевики, они твёрдые люди, однако и они разбираются, где человек со зла вред сделал, а где — по слабости духа. И рыба ищет свою выгоду, и птица, и зверь всякий…

— Вот ты и ступай отсюда, свою выгоду не упускай.

— Я-то не упущу, а вот ты — упустишь. Жаль мне тебя.

— Себя пожалей сперва! Курица тоже сочувствовала журавлю, что тот в навозе копаться не умеет.

— Ладно, Берды-джан, ты ещё встретишься с Бекмурад-баем и его людьми. Может, тогда придёшь в себя. поймёшь, что дружбой разбрасываться не стоит А сейчас тебя распирает от справедливости, как бычий пу…

— Ты уйдёшь или нет?!

— Ухожу, ухожу! — Торлы поднялся ещё проворнее, чем сел. — Я на тебя не обижаюсь, отдыхай, пожалуйста.

Он деланно засмеялся и ушёл.

В чайхане пировали весело и шумно. Торлы машинально посчитал количество едоков, прикинул, что щедрость влетит ему в копеечку. В другое время, как уже бывало не раз, это вызвало бы досаду и сожаление: поддался настроению минуты, распахнул карман — лезь кому не лень! Но сейчас досады не было — видимо, неприятное впечатление от неудавшейся встречи с Берды заслонило все остальные чувства. Торлы расплатился с чайханщиком и поманил Нурмамеда. Тот подошёл, утирая ладонью жирные от плова губы.

— Такое дело, яшули, — сказал Торлы, увлекая за собою Нурмамеда к выходу. — Мы с Берды крепко дружили. Время нынче трудное, мы должны помогать друг другу. Думаю, у него вся одежда, что на плечах. — Он достал из-за пазухи узелок. — Возьми это для него. Тут материал хороший для одежды, английский материал. И деньги возьмите. Правда, на триста тысяч многого не сделаешь, но это — пока, у меня больше нет, а после я ещё дам, если потребуется.

— Что же ты ему самому не отдал? — осведомился Нурмамед.

Торлы подмигнул.

— Это ему приятная неожиданность будет. Я заходил в комнату, о к тикнул его, но он, видимо, уснул крепко, не ответил.

— Не ответил, говоришь? — Нурмамед, приподняв бровь, испытующе посмотрел на Торлы, подумал и решил: — Ладно. Давай свой английский материал, пригодится. И деньги давай. Аллах добрые дела всем засчитывает. Да и мы с племянником расплатимся при случае.

— Что вы, что вы! — замахал руками Торлы. — Ни о какой расплате не может быть и речи! Мы с Берды — как родные братья!

Он распрощался и ушёл. А Нурмамед подумал, что братство это не совсем на братство похоже, но они сами разберутся. И в конце концов, что бы там ни было, от свиньи и щетинка благо.