Судьба (книга четвёртая)

Напуганный щенок хозяина кусает

Едва забрезжило утро, Берды стал собираться в путь. Ночь у него из-за больной ноги и грустных дум была неспокойной, выспался он плохо и поэтому был хмур и ворчал на Гнедого, затягивая подпругу и поправляя потники.

По двору, сонно позёвывая и почёсываясь, уже бродили парни, приставленные к котлам, таскали не спеша хворост и воду. Две пожилые женщины, тоже зевая спросонья, копошились возле котлов, перебрасывались односложными репликами. Неподалёку стоял важный длинноногий и голенастый петух, смотрел на женщин вороватым глазом, прицеливался что-то стащить. На него махали подолом: «Кыш, чтоб тебя!» Куры, напряжённо наблюдающие издали за своим повелителем, суматошно всплёскивали крыльями и «ах-ах-ах» — кидались врассыпную. Петух же, как и подобает всесильному владыке бестолкового куриного гарема, только переступал с ноги на ногу и предупреждающе басил: «Ко?.. Ко-ко!» Большой пегий пёс, опустив одно ухо к земле, скрёб за ним когтями задней лапы, неодобрительно поглядывая искоса на вельможного петуха.

Пока Берды возился с седловкой, возле одной из кибиток показался Торлы, понаблюдал издали и скрылся. Через малое время из кибитки вылез заспанный Дурды, постоял у порога и побрёл в бурьяны. Вылезши оттуда, направился к Берды — уговаривать, чтобы остался ещё на день. Небо было холодповато-синим, как вода горного ручья, и лишь восток розовел и наливался румянцем будущего дня. Утренний ветер гонял по двору сухие листья и куриные перья, за перьями крался, избочась, и ловил их растопыренной когтистой пятернёй чёрно-бело-рыжий котёнок младенческого возраста. Из маленького загончика высовывал морду осёл, щерил жёлтые зубы и накачивал себя воздухом, готовясь заорать свой утренний азан[15].

Стараясь, чтобы его отказ не обидел друга, Берды всё же настоял на необходимости ехать в город. «Нет на месте ни начальника добровольной милиции, ни начальника Особого отряда, — привёл он решительный довод. — Этим могут воспользоваться разные подонки, тем более, что о твоей свадьбе по всему уезду разговоры шли». Дурды, конечно, не мог сообразить, что Берды просто-напрасно стыдно встречаться с Узук и потому он торопится уехать, объясняя это не слишком вразуми-тельными мотивами — кроме начальников некому при необходимости повести отряды, что ли? Но спорить было лень, и Дурды, заручившись обещанием, что Берды обязательно вернётся к вечеру, если там всё спокойно, пошёл досыпать: день предстоял шумный и хлопотный.

Кое-как взгромоздившись на коня, Берды помедлил немного. Но из кибиток больше никто не показывался, и он со вздохом шевельнул поводья. Парни, бродящие по двору, лениво пожелали доброго пути.

Когда фигура всадника скрылась за стеной камыша, окаймлявшего магистральный арык, к плотине Эгригузер напрямик по луговине двинулся Торлы, неловко прижимая к боку правую руку. Одна из женщин, заправлявших котлы, приставила к глазам ладонь козырьком, поглядела вслед — что это он как колченогий ковыляет? Но издали ей было трудно угадать под полой халата Торлы кавалерийскую драгунку.

Берды ехал медленно, погружённый в думы, оставшиеся недодуманными с ночи. Мысли были пёстрые, разношёрстные, не слишком унылые, но и не сказать чтобы весёлые — так себе, серенькие мысли, как зайцы. И прыгали они как зайцы — то покажутся уши из травы, то спрячутся, то покажутся, то спрячутся.

После бюро укома Берды до сих пор не сумел обрести душевное равновесие. Чем больше он думал об этом, тем больше возмущался подлыми уловками врага, и тем страшнее становилось от мысли, что товарищи могли поверить этой грязной провокации. Собственно, он и сейчас ещё не обелен полностью — считается, что дело о терьяке находится на доследовании. Кое-кто стал поглядывать косо; пополз мерзкий шепоток, что якобы ранение Акиева подстроено умышленно, а тот груз, который контрабандисты спрятали, Дурды Мурадов не просто не нашёл, а не захотел найти, потому что он в доле с Акиевым, который с его сестрой того… понимаете? Шептали и ещё много несуразного, но от этого не менее обидного. Установить источники слухов не удавалось. Элегантный завотделом в косоворотке при встречах многозначительно скалился — в уком из-за него заходить не хотелось. Правда, в конце концов доскалился до того, что Черкез-ишан морду ему набил — скоро персональное дело обоих будут на бюро слушать. Чёрт! Молодец всё же этот Черкез, хоть и сволочь порядочная — прицепился к Узук, будто других баб ему не хватает!..

Мысли перескочили на Узук, и Берды захотелось обругать её самыми нехорошими словами, но он вспомнил разговор в Полторацке, её взволнованное выступление на бюро, вспомнил вчерашнюю встречу — и обругал себя. Чего уж искать виноватых, когда сам кругом виноват. Но неужто она правда дала слово Черкезу? Неужто станет его женой? Добился-таки своего, дьявол безбородый! Как ни встретишь — выскобленный, и духами от него прёт за версту! Посмотреть снаружи — пустячок, джалай[16], ишаново отродье, а в действительности — крепкий и верный человек, не на одном серьёзном деле проверен. И друг надёжный — не за себя ведь, за какую-то подлую шуточку о Берды исколотил того зубоскала! Вот тебе и классовая категория: можно ли поставить рядом родовитого потомка святых ишанов, чья родословная тянется за целое тысячелетие к первым арабским пророкам, и извечного бедняка и потомка бедняков Торлы? Почему один из них порвал со своим сословием и стал на сторону революции задолго до её победы, а другой, именно для которого вершилась революция, относится к ней своекорыстно, ищет в ней только источник наживы? Нет, они совсем не равны, Черкез-ишан и Торлы! Черкезу можно в любом деле верить без оглядки, а Торлы… С оглядкой, да? Но почему, чёрт возьми, почему я должен верить с оглядкой своему же брату-бедняку? Какая тайная сила сломала его душу и бросила её обломки на дорогу стяжательства, на путь преступления перед законом?

Переходя вброд арык, Гнедой потянулся к воде, и Берды отпустил поеодья, давая коню возможность напиться. Нет, думал он, я обязательно должен учиться, чтобы ответить на все эти вопросы. С окончанием войны не стало тихо и мирно, как мы ожидали. Почему воина силы сменилась войной подлости? Мы победили, да, враг упал, но он продолжает стрелять лёжа. И чтобы понять всё, чтобы разобраться и в этом, что запутано, и в том, что на первый взгляд выглядит как будто простым и ясным, — надо много знать, учиться не только по жизни, но и по книгам…

Вот тот же Торлы, продолжал размышлять Берды, в прошлом это был совершенно иной человек, хороший парень, который честно ел свой кусок хлеба и честно смотрел людям в глаза. Теперь ом прячет глаза, у него появилось двойное дно, как у того сундука, что был реквизирован на базаре у пособника контрабандистов. Может быть, за этим дном пусто, но пока ничего определённого сказать нельзя, и поэтому нужно крепко предупредить Дурды, чтобы он держался от Торлы подальше. Странная штука жизнь! Я не верю Торлы, сомневаюсь в искренности того парня, который работает завотделом у Сергея, меня возмущает нерешительность и мягкотелость Аллака, но мне нравится энергичность Черкеза, и с доверием я принимаю слова какого-то пегобородого ходжама. Может, все мы — я, Сергей, Клычли, начальник — в чём-то поступаем неправильно? Может, мы черпаем из лужи только потому, что она оказалась рядом с нами, а нам бы сделать пять шагов до реки?..

Гнедой перебрался на другую сторону арыка и невидимой тропкой, ощутимой лишь для его интуитивного чутья, петлял между бугров в сторону Мургаба. Начиналось тугайное редколесье, сквозь которое ещё просматривалась на шумящей излучине реки плотина Эгригузер и белый домик, где жил когда-то Сергей. Редколесье переходило в настоящую чащу, заплетённую стволами и ветвями гребенчука, туранги, лоха, ульдрука. «Настоящее Берендеево царство у меня под боком», — пошутил в давние времена Сергей, и это в определённой мере соответствовало истине, разве что тугаи поймы Аму-Дарьи могли поспорить с этими зарослями, иногда образно называемыми «дженгель» — джунгли.

Конь, до этого спокойно шагавший между деревьями, вдруг — насторожился и шарахнулся в сторону. Не успел Берды сообразить, в чём дело, как три пары сильных рук стащили его на землю, забили рот кляпом, верёвкой стянули за спиной руки. Потом его подняли, взгромоздили на Гнедого. Нападавшие по внешнему виду ничем не отличались от обычных дайхан — обычные халаты, тельпеки, чарыки. Только винтовки за плечами, торчащие из-за кушаков рукояти ножей да тряпки, которыми были наполовину прикрыты лица, не оставляли сомнения в том, что профессия этих людей далека от мирного дайханского труда. «Басмачи!» — понял Берды и вместо вполне естественного страха ощутил прилив ненависти. Он напряг мускулы, силясь разорвать путы. Это не удалось, верёвка лишь больнее врезалась в тело.

Ведя лошадей в поводу, басмачи вышли на берег, под которым пенился и урчал стремниной Мургаб. Берды стащили с Гнедого, связали ноги, поставили на краю обрыва. Самое страшное в этих зловещих приготовлениях было то, что всё делалось молча — басмачи не обмолвились ни словом. Один из них с силой ударил Берды между лопаток, и тот рухнул с обрыва в пенистые волны реки.

Напрягая все усилия, Берды вынырнул, хватил ноздрями воздуха и снова погрузился. Так продолжалось несколько раз. Трое сверху молча наблюдали. Когда Берды приспособился всё же плыть на спине, работая связанными ногами, и нацелился на правый берег, его догнали, подтащили поближе к обрыву, откуда столкнули, и стали методично окунать в воду. Дождавшись, чтобы он начал захлёбываться, поднимали, давали чуть отдышаться и опять топили и держали под водой до мелких пузырей.

Вконец обессиленного, его выволокли на берег, содрали с него рубаху и принялись избивать толстыми сырыми прутьями гребенчука. Берды извивался под жгучими ударами, от которых вспухала рубцами и лопалась кожа, пытался задеть связанными ногами хоть одного из своих молчаливых, как демоны мучителей. Басмачи деловито хекали, сосредоточенно молотили палками поверженного окровавленного человека. Вероятно, они могли его спокойно забить до смерти, но тут один сказал: «Хватит», и они сразу же, словно только и ожидали приказа, побросали гребенчуковые прутья, тяжело дыша, присели на корточки и стали закуривать. Тряпки свои они давно сбросили, но лица их были незнакомы Берды. Зато когда он дотянулся взглядом до третьего, он вздрогнул и сжался всем своим избитым телом — на него смотрели весёлые косые глаза Аманмурада.

Видя, что Берды еле дышит, Аманмурад подошёл и выдернул у него изо рта кляп, почти добродушно спросив:

— Кричать станешь? Покричи, покричи, давно мы не слышали, как большевики перед смертью кричат.

Берды трудно дышал и смотрел на Аманмурада с ненавистью и презрением. Тот от души наслаждался своей властью над врагом:

— Лежишь вот, как червяк раздавленный. Могу ногой наступить тебе на голову… вот так — и раздавить…

Он с силой опустил твёрдую, заскорузлую подошву чарыка на лицо Берды. От острой боли в хрустнувшем носу Берды не смог сдержать невольного стона. Аманмурад удовлетворённо засмеялся и несколько раз ударил Берды по лицу носком чарыка, норовя попасть в рот.

— Молчишь, большевик? Скоро будешь совсем молча лежать и вонять, как дохлая собака. Но прежде я тебя заставлю в ногах у меня валяться и скулить, вымаливая жизнь. Если хорошо поскулишь, может быть, и помилую.

— Сволочь ты, — сказал Берды, глядя на Аманмурада одним глазом — второй заплыл от удара. — Сволочью был, сволочью и подохнешь, вошь тифозная!

— А ну встань! — приказал Аманмурад. — Встань, говорю, осквернитель веры!

Два басмача спокойно смотрели на них и дымили заграничными папиросами. Аманмурад с проклятиями схватил Берды под мышки, рывком поставил на ноги, но тот, обессиленный побоями, не удержался на связанных ногах и упал. Аманмурад полоснул ножом по путам на его ногах. И тогда Берды медленно поднялся сам. Постоял, пошевелил разбитыми в лепёшку губами, сплюнул на землю густую тягучую кровь, потрогал языком шатающиеся зубы.

— Шакал вонючий!

— Сейчас ты будешь петь другую песню, большевик! — ухмыльнулся Аманмурад. — Ты будешь выть от ужаса, целовать землю и просить пощады.

Берды снова сплюнул, переступил с ноги на ногу. Эх, если бы руки были свободны!

— Это твои родственники воют, Аманмурад, — сказал он. — А большевики умирают молча. И в этом ты убедишься сам. А вот когда ты попадёшь в наши руки, от твоего воя сам шайтан уши заткнёт и заверещит, как заяц.

— Молчи, каманыс! — Аманмурад замахнулся ножом.

— Послушай, Аманмурад, — сказал Берды, — ты, конечно, шелудивый пёс, но от всякой твари, даже самой мерзкой, может быть польза. Иди в милицию, сдай добровольно оружие, и я обещаю тебе, что ты сможешь начать жизнь честного человека.

— А как насчёт пользы от шелудивого пса? Твоя жизнь?

— Да, моя жизнь. Моя и других, кого ты, возможно, убил бы, оставаясь на свободе.

— Значит, ты берёшь у меня свою жизнь, а мне взамен даёшь тюрьму? Воистину сам великий Сулейман не смог бы придумать выгоднее обмена! Теперь, слушан, скажу я, что собираюсь сделать с тобой, и тогда ты, может быть, предложишь мне иную сделку. Сперва я выну у тебя глаза. — Аманмурад легонько ткнул концом ножа в скулу Берды. — Не бойся, это не сейчас, немного погодя. Потом я отрежу тебе уши и пос. Потом намочу вот этот широкий сыромятный ремень, обвяжу его вокруг твоей шеи и вытащу тебя на солнце — оно стоит уже достаточно высоко, чтобы высушить ремень, но не настолько высоко, чтобы высушить его очень быстро. Ты будешь задыхаться и вонять на дороге, как свинья…

Перенеся всю тяжесть тела на одну ногу, Берды второй ногой ударил Аманмурада в пах. Удар был не настолько силён, чтобы вышибить из басмача сознание, но всё же Аманмурад скрючился, держась за живот и уронив нож. Из зарослей ульдрука грохнул винтовочный выстрел и неестественно пронзительный голос завопил:

— Руки вверх!

Со стороны плотины послышались крики.

Басмачей словно ветром сдуло — как огромные шары перекати-поля покатились они в чащобу тугая. Аманмурад мчался последним. Несколько минут трещал сушняк, потом всё стихло. Из-за куста ульдрука вылез Торлы с драгункой в руках. Он освободил Берды от пут, бросил верёвку на землю.

— Подними её, — попросил Берды, растирая затёкшие кисти рук. — Если я выйду на борьбу, подпоясавшись этой верёвкой, ни одни пальван меня не одолеет.

Торлы поднял верёвку, взглянул на спину Берды, покачал головой:

— Эх, как они тебя изуродовали!

На плотине опять закричали — тонко и разноголосо. Похоже было, звали куда-то людей.

— Кто там кричит? — спросил Берды.

Торлы прислушался, засмеялся:

— Это мои джигиты мне помогают. Пойдём скорее, а то они от усердия голос сорвут.

Три коня басмачей были привязаны к стволу туранги. Гнедой Берды стоял поодаль. Торлы отвязал лошадей — зачем добру пропадать — и, ведя их в поводу, направился к домику на плотине. Берды с трудом ковылял вслед, скрипя зубами от боли и злости.

Возле домика стояли двое парнишек лет по десять-двенадцать и рослая дородная женщина. Завидев приближающихся Торлы и Берды, они перестали кричать. Женщина осталась на месте, а мальчишки поспешили навстречу. Торлы похлопал их по плечам, отдал поводья лошадей: ведите, мол, заслужили.

— Здорово я придухмал, правда? — улыбаясь, сказал Торлы. — Басмачи, наверно, подумали, что целое село с криком на выручку тебе спешит, правда?

— Сам-то ты как здесь очутился? — спросил недоверчиво Берды. — Может, ты и басмачей сам привёл?

Торлы деланно засмеялся.

— Шутник ты, Берды-джан!.. Если бы я их привёл, зачем бы я стрелять в них стал, а?

— Кто тебя знает, что у тебя на уме, — сказал Берды.

— Нет, Берды-джан, на уме у меня ничего плохого нет и не было, — заверил его Торлы, вовсе не склонный объяснять, что именно заставило его взять драгунку и поспешить вслед за Берды к плотине Эгригузер. Он поступил так скорее импульсивно, нежели под влиянием какого-то расчёта, и сам ещё толком не разобрался в своих побуждениях — где уж тут было объяснять их кому-то другому, тем более — самому Берды.

Они подошли к знакомому белому домику. Женщина при виде Берды всплеснула полными руками, заохала и кинулась греть воду. Страдальчески морщась и вскрикивая, словно ей самой было больно, она обмыла спину и лицо Берды. Он только кряхтел и постанывал. Женщина принесла маленькую глиняную посудину с гусиным салом, смазала им вспухшие багровые рубцы на спине Берды. Берды потрогал рукой, понюхал и сказал:

— Сурчиным жиром надо мазать.

— Где его взять-то, — вздохнула женщина и, по-своему поняв беспокойство Берды, заверила: — Да ты не дёргайся, не от свиньи это, это гусиное сало, а гусь — птица чистая, уважительная. Лампадным бы маслом тебя смазать, да ты ведь нехристь, не примешь лампадного-то масла…

— Я, тётушка милая, всё приму из твоих добрых рук, — сказал Берды, — какой я нехристь, если я коммунист.

— А мы орловские, с Орловщины, — сказала женщина, — подались перед войной на вольные хлеба, прельстились посулами, да попали, как кур во щи. Мужик-то мой сгинул на войне, ни дна бы ей, ни покрышки, а у меня двое малых за подол цепляются. Определилась вот сюда, за машинами доглядывать.

— Разве ты понимаешь в машинах? — удивился Берды.

— А что, по-твоему, если — баба, так в одних ухватах разбирается? Я, милый, ещё на барской экономии при машине состояла, мужику своему подручной была… Ну-ка, повернись к свету. Кто это так тебя сподобил не жалеючи?

— Сильно заметно? — пошутил Берды.

— Да уж заметно, до самой берёзки, чай, таскать будешь отметины. Я, пока по вашим краям мыкалась, всякого нагляделась. Вроде и добрый вы народ, приветливый, голодным человека не отпустите, и нищих у вас нету, а вот зачем же так зверствуете?

— Это, тётушка, не народ зверствует — это басмачи.

— А басмач, он что, не матерью роженый, что ли?

— Не знаю, — сказал Берды, — кто его рожал, но что он питался змеиным ядом вместо материнского молока, в этом я не сомневаюсь! От души желаю тебе, добрая тётушка, не сталкиваться близко с этим зверьём.

Женщина засмеялась, вспомнив что-то.

— А что мне от них хорониться? На той неделе ночью вышла по своим бабьим делам. Ночь-то лунная была. Гляжу: возле подъёмных щитов шерудятся двое чёрных, брякают железом. И кони рядом стоят. Хотела пугануть их, да опомнилась: не наши, мол, пришлые какие. Ну, бабе рази совладать с таким народом? Подалась в избу, пистонку взяла — мне её в Совете для охраны определили. Вышла, да как ахну в белый свет! Они, сердешные, вроде обмерли с испугу, а потом — на коней, и поминай как звали. Несурьезный народ, прямо тебе скажу.

— Ещё какой серьёзный! — возразил Берды и подумал, что надо будет поговорить с Дурды и Аллаком насчёт охраны плотины и машин — не шуточное дело, если приятели Аманмурада поработают тут, сколько полей без воды погибнуть может.

Пока шло врачевание и политический диспут, Торлы с обоими ребятишками успели сходить в тугаи и принести винтовки, брошенные при бегстве басмачами.

— Аллаку сдам, — похвалился Торлы, — чтобы он мне прошлым глаза не колол. Смотри, какие винтовки — не то английские, не то ещё какой нации!

Берды счёл за лучшее промолчать насчёт винтовок: при всём том, что сделал для него Торлы, он не мог извинить ему предательства на чарджуйской дороге.

Торлы был человеком, не лишённым сообразительности, и не стал упорствовать с разговором на скользкую тему. Попросив хозяйку напоить их чаем, он рассказал Берды, как шёл утром по своим делам и встретил одного из мальчиков, который сообщил, что «возле реки три дяденьки убивают другого дяденьку». Тогда он, Торлы, понял, в чём дело, приказал мальчикам и женщине громко кричать, когда услышат выстрел возле реки, и сам побежал спасать Берды.

— Крепко я этих негодяев напугал, правда? — улыбнулся он.

Берды в ответной улыбке с трудом разлепил распухшие губы:

— Чего таким тоненьким голоском кричал: «Руки вверх»? Для большего страху?

— Чтобы не признали по голосу, — простодушно признался Торлы и, спохватившись, что ляпнул не то, с испугом глянул на собеседника.

Но по распухшему, в багровых пятнах и ссадинах лицу Берды было трудно определить, какое впечатление произвела на него оговорка Торлы. Он сидел неподвижно, как каменный истукан, — от боли ему даже морщиться было трудно.

Если следовать истине, Торлы никогда не был трусом в полном смысле этого слова. Были случаи, когда он осторожничал, уклонялся от явной опасности, но это диктовал скорее здравый смысл, нежели робость. Однако на сей раз он чувствовал себя довольно, мягко говоря, неуютно под колючим, испытывающим взглядом косых Аманмурадовых глаз. Торлы ждал этой встречи и готовился к ней.

Аманмурад вёл пустяковый разговор, хотя по глазам было видно, что пришёл с другим. Эта неторопливость устраивала Торлы, во-первых, тем, что позволяла ему выиграть время, во-вторых, постепенно за разговором он обретал утраченные было спокойствие и уверенность. Постепенно в нём стало появляться что-то похожее на дерзость, на желание побалансировать на самой кромке обрыва. Это тоже было плохо — не тот человек Аманмурад, который позволит водить себя за нос.

И всё же он не сдержал бойцовского зуда. Когда Аманмурад коснулся того, что случилось в мургабских тугаях, Торлы подобрался, позабыв все наставления, и брякнул:

— Это был я!

Он ожидал всего, чего угодно. Но ничего не произошло.

— Откуда ты объявился, словно глазная болезнь? — сдержанно спросил Аманмурад, и лишь крылья его носа широко вздулись и медленно опали — зверь сжимал свою ярость, готовясь к прыжку.

— Не объявись я, ты отправил бы Берды в «дом истины»?

— Одним большевиком было бы меньше.

— Нельзя убивать каждого, кто попался тебе навстречу.

— Ты знаешь, что между ним и нашим родом — позор и кровь.

— Разве он убил Чары-джалая?

— Барс не разбирает, чёрная или белая собака утащила его детёныша — он загрызает любую собаку! Если бы прошлый раз мне в руки попался Дурды, с ним бы я долго не церемонился — пальцы в ноздри и ножом по горлу! Жаль, что друга его упустил — мне бы за него на том свете, как за чёрного паука, сорок грехов аллах отпустил. Да и наши бы на этом свете большой бушлук поднесли. Какой тебя всё-таки шайтан принёс на берег Мургаба, Торлы? Справедливо сказано: «Пень, которого не опасаешься, арбу перевернёт»!

— Меня опасаться нечего, — сказал Торлы очень доверительным тоном и прислушался. — Я тебя не узнал там, думал, что…

— Врёшь! — жёстко возразил Аманмурад. — Я сказал тебе, что буду ждать этого большевика возле плотины!

— Но ты не сказал, когда именно будешь ждать! — быстро нашёлся Торлы.

Аманмурад дрогнул ноздрями, с шумом сквозь зубы выдохнул воздух.

— Ну ладно, — согласился Торлы, — пусть я вру, пусть я знал, что это ты…

— Признался-таки!.. — прошипел Аманмурад и рука его поползла по ковру, нащупывая деревянную коробку маузера.

— Погоди! — Торлы, проворно виляя задом, отодвинулся к стене, где лежали, сложенные стопкой, одеяла. — Погоди, Аманмурад! Выслушай до конца! Крик на плотине достиг твоих ушей?

— Ну?

— Это люди бежали Берды выручать! Могли вас убить или поймать. Я и решил предупредить вас об опасности, понял?

Кося сильнее обычного, Аманмурад приподнял усы,

— Разве так предупреждают?

— Только так! Если бы стал я вам потихоньку объяснять, время упустил бы. А то вы очень быстро скрылись, никто и не увидел вас, никто подозревать не будет! Сам посуди, что будь это по-другому, я бы не в воздух стрелял, стрелять я умею метко, ты это знаешь.

— Коней из-за тебя потеряли! — глядя на носки своих чарыков, хмуро бросил Аманмурад. — И винтовки!

— Кони и винтовки — дело наживное! — оживился Торлы и снова прислушался. — Главное, головы на плечах сохранили!

— «Сохранили… сохранили»!.. Пешком по твоей милости бегать должен! Волк я, что ли?

— Найдём коней, достанем! У Бекмурад-бая попросить можно на время.

— Пока до его косяка доберёшься, джейраном станешь! Знаешь, в какую даль он своих копён отогнал?

— По-моему, у него во дворе были два-три жеребца.

— Одна хромая кляча осталась у него во дворе!

— Опасается внимание к себе привлечь! — догадался Торлы.

— Опасается! — буркнул Аманмурад. — Неспокойно, говорит, в округе, милиционеры рыщут.

— Это верно, что неспокойно, — поддакнул Торлы. — В ауле Сертиби кооператив сожгли. Ты в этом деле не участвовал?

— Я сжёг!

— В ауле Полат-бая, говорят, школу сожгли? И девушку там убили?

— Что это ты стал интересоваться такими вещами, Торлы? — Аманмурад подтащил за ремешок маузер и положил его к себе на колени. — Любопытным ты стал, Торлы, глаза у тебя, Торлы, и во лбу и на затылке!

— Что ты хочешь этим сказать? — забеспокоился Торлы, не отрывая взгляда от правой руки Аманмурада и отодвигаясь ещё дальше.

— Сиди спокойно! — усмехнулся Аманмурад. — Для тебя лучше сидеть спокойно и отвечать на мои вопросы. Почему интересуешься, спрашиваю? Может, сожалеешь, что не дал мне докончить богоугодное дело и отправить Берды в пекло?

— Сожалею, Аманмурад! — быстро и охотно согласился Торлы. — Очень сожалею, что помешал тебе!

— Почему же ты только сейчас сожалеть стал? — ехидно осведомился Аманмурад и расстегнул коробку маузера.

— Я тебе сейчас всё объясню, Аманмурад! — зачастил Торлы. — Ты ведь знаешь, до меня, как до длинного — на второй день доходит! Вот я сейчас и понял, что не надо было тебе мешать! Этот Берды, знаешь, он и под меня подкапывается! Да, правду тебе говорю, Аманмурад! Ты, мол, контрабандист, и мы тебя судить будем, в тюрьму посадим. Так прямо и сказал. С какой стати я стал бы ему помогать? Мне своя голова дороже! Хочешь, я его заманю, и ты его снова поймаешь? Я знаю, как его заманить. С радостью помогу тебе…

— Ладно, — прервал его Аманмурад, — поможешь. Двух коней сейчас найдёшь?

— Пожалуйста! — обрадовался Торлы. — Подожди малость, я в один момент сбегаю…

— Сиди! — рявкнул Аманмурад. — Вместе пойдём за конями! Понял, Торлы?

— Понял, — покорно кивнул Торлы. — Я всё понял, Аманмурад, сделаем, как тебе нравится.

— Городской дом этой стервы знаешь?

— Какой стервы?

— Той, что по аулам ездит и женщин наших портит!

— Узук?

— Не называй её по имени! Понимай, когда я говорю: стерва, босячка, шлюха! Знаешь, где она живёт?

— Знаю. У неё дом на Самаркандской ули…

— Сам покажешь! С кем она живёт?

— Жила с дочкой Худайберды-ага…

— Я спрашиваю, с кем она сейчас живёт!

— Одна. Маю за брата Узук… то есть я хотел сказать, за брата босячки взяли…

— Значит, одна?

Поняв, что проговорился, Торлы попытался исправить положение:

— Вообще-то женщины к ней часто ходят… мать бывает. И дом Черкез-ишана рядом совсем.

Аманмурад покусал ус, глядя исподлобья на Торлы и думая о своём.

— Значит, одна? — повторил он.

— Что ты от неё хочешь, Аманмурад? — Торлы сидел как на иголках.

— Тебя она в дом пускает? — Аманмурад пропустил вопрос Торлы мимо ушей.

— Приходилось бывать… Но только учти — днём бывал, не ночью!

— Ночью она других пускает к себе? — грязно усмехнулся Аманмурад. — Ничего, один раз пустит и тебя.

— Зачем я к ней пойду?

— Там увидим, зачем.

— Слушай, оставь её в покое, а? — униженно попросил Торлы. — Ты мужчина — имей дело с мужчинами, не позорься…

— Молчи!

— Не стану молчать! Два раза я спасал её от смерти. Вот этими руками спасал. Неужели этими же руками… Нет, не пойду я на такое дело!

— Пойде-ешь! — зловеще заверил его Аманмурад и вдруг насторожился, обернувшись к двери.

Торлы быстро сунул руку под стопку одеял.

— Сиди спокойно, Аманмурад! — предупредил он. — Для тебя лучше всего сидеть спокойно!

На Аманмурада смотрел чёрный немигающий зрачок винтовочного дула. Лицо Торлы было решительным, руки дрожали и палец цепко лежал на гашетке драгунки.

— Подними вверх руки, Аманмурад, — сказал Торлы. — Для тебя лучше всего поднять вверх руки… вот так!.. Ты думал, что я заяц, Аманмурад? Ты думал, что я приведу тебя в дом Узук и ты натянешь на распялку сразу две шкурки — её и мою? Я тебя понял, Аманмурад, я тебя давно понял…

Торлы говорил, а сам всё прислушивался, но, видимо, звук, настороживший Аманмурада, был случайным звуком, и от этого у Торлы холодело внутри, хотя он и не подавал вида.

— Я тебя понял, Аманмурад, — продолжал он, стараясь разговором отвлечь внимание своего грозного пленника, — я понял тебя ещё в тот день, когда ты привёл в мой дом человека в полосатом бухарском халате. На голове у него была чалма хаджи, но это был чужой человек, иноверец, потому что не бывает у хаджи светлых, как остывший пепел саксаула, глаз. И золотые зубы не растут во рту у хаджи.

Аманмурад, держа над плечами скрюченные пальцы, походил на барса, который, прижавшись спиной к скале, ожидает нападения медведя. Лютой злобой кабана-секача горели его глаза, от тяжёлого дыхания вздымалась и опадала грудь.

— Я давно понял истину, Аманмурад. Ты много говорил о любви к земле отцов, но не тот любит землю родины, кто поджигает её дома, убивает её людей, приводит на неё инглизов. Это враг земли, его надо убить, и тебя тоже расстрелять, Аманмурад. Я допустил оплошность там, на плотине, поторопился и не сумел взять тебя. Но я исправил свою ошибку и…

Аманмурад утробно хрюкнул. Стремительно, как вылетевший из седла всадник, когда конь на всём скаку ударит задом, он кинулся на Торлы, целясь к горлу. Ударил выстрел. Пуля рикошетом защёлкала по стенам мазанки. Аманмурад душил Торлы, и тот, несмотря на свою немалую силу, не мог сбросить с себя обезумевшего от ярости противника, хрипел в его мёртвой схватке.

Вбежавшие в мазанку милиционеры скрутили Аманмурада. Он рвался из их рук, выкатывая глаза, на усах его пузырилась пена.

— Держите его крепче, бешеного! — сказал Торлы, потирая горло. — Ты чего опоздал, Дурды? Договорились ведь… Чуть было не ушёл этот зверь… всё горло измял, проклятый…

— Теперь не уйдёт, — пообещал Дурды. Он вспомнил багровые кровоподтёки на лице Берды, его исполосованную, вспухшую, как подушка, спину, вспомнил такие же спины оренбургских мужиков, подвергшихся экзекуции, и с внезапно нахлынувшей злобой хлестнул Аманмурада плетью по лицу — Гадина! Колчак проклятый! Моя воля — не сходя с места к стенке бы поставил… А ну, становись к стенке, убийца и поджигатель!..

Аманмурад рванулся и завыл:

— А-а-а!.. Не я!.. Всё расскажу!.. Брат приказывал! Бекмурад приказывал жечь и убивать!.. Про Амандурды-бая расскажу! Про Вели-бая расскажу!.. А-а-а!..

Два дюжих милиционера с трудом удерживали беснующегося, брызгающего слюной Аманмурада.