Сукин сын

Глава 8 Кавказский пленник

Авилов взглянул на часы. К двенадцати нужно было быть у федерала, он опаздывал. Пришлось ускорить шаги.

Открыв дверь кабинета, он присмирел и затих окончательно. Это для любого было бы чересчур! Столько острых ощущений за короткий срок! «О-о! Шире вселенной горе мое!» Перед ним восседал Алексей Разумовский, а именно, «кавказский пленник» собственной персоной, и изучал протоколы допросов. Это пострашней ос и похуже припадков ревности. Авилову стало весело. Теперь его закопают в соответствии с протоколом. Раньше что: детские игры на свежем воздухе! Вспомнить только досье, которое пленник собрал на него во времена незабвенные! Зря Александр Сергеевич ходил по струночке, нужно было самому попереть рукопись, пока Шурка разбирался с крышей, было б за что сидеть. А то ведь так просто, ни за грош… Ждали федерала и дождались. «Вот приедет барин, барин нас рассудит».

Человек за столом поднял глаза, и Авилов поразился, как тот дивно похорошел, как поголубели глаза, порозовело лицо, как исключительно ловко сидит на нем пиджак цвета сгущенного молока. И голос, которым тот произнес «здравствуйте, Александр Сергеевич» тоже был дивным, так что Авилов возблагодарил Бога, что он не женщина, а иначе бы полетел на этот призыв, позабыв обо всем. И где этот птица Феникс закопал свою неприметную невзрачность! Нет, в мире все-таки должно присутствовать постоянство, иначе все нервы сотрешь!

Он еще и встал, и обогнул стол, и протянул Авилову руку! А бывало, что и дубинкой по голове, и из электрички, как бесполезный предмет, вышвыривал, да с каким остервенением! Как украшает и успокаивает людей власть! Авилов, памятуя о прошлом, опасливо отступил и руку подал без приветливости.

— Как самочувствие Натальи Юрьевны?

Надо же: гром не грянул, тучи не разверзлись, молнией не убило и вопрос поступил интересный.

— Лучше.

— Она встает?

— Врачи не позволяют.

— А как ее лечат?

— Как обычно.

— Витаминов хватает?

Это он чересчур. Перегибает.

— Это уже допрос? — заинтересовался Авилов.

— Личный интерес.

— А, ну да. Прошу прощения, я забыл о личном интересе.

— Наталья Юрьевна кое-что значит.

— В смысле?

— В социальном.

— Девушка со способностями, — охотно согласился Авилов. — Знает столько же, сколько Большая Советская Энциклопедия. Прилично вяжет и шьет, очень много работает, даже в больнице… Да ладно, что мы сплетничаем? Это все?

Авилова несло. Нельзя позволять лезть в частную жизнь и глумиться над тонкими чувствами. Американские леди глубоко правы: у каждого свои, дорогие ему собачки.

— Нет, не все.

Глаза хозяина кабинета остекленели, приветливости поубавилось. Теперь он напоминал отутюженных телеманекенов при должностях.

— У меня к вам просьба, официальная. Необходимо, чтобы дело, в котором мы все в том или ином качестве участвуем, не приобрело скандального характера. Пока все под контролем, но может принять и неприятный оборот. Присутствие Спивака и Натальи Науменко способно придать ему нежелательную огласку. Она давно за ним охотится. Я бы хотел попросить вас подстраховать депутата в случае, если он обратится к вам за помощью. И по возможности воспрепятствовать госпоже Науменко в журналистских расследованиях. Она способна наделать дел, во всяком случае, коллеги высоко оценивают ее способности. Вот, собственно, все. Вы согласны?

— Разумеется, — кивнул Авилов. — Как я могу быть не согласен?

— Я говорю серьезно.

Процесс остекленения глазных яблок продолжался.

— Так и я тоже.

Авилов поднялся. В этом случае полагалось бы отдать честь.

— А как ваш бизнес? — добивал пленник по нежным авиловским местам.

— Скромно, — посетитель уже спешил с прощальным рукопожатием.

— А я слышал, что процветает.

— Слухи сильно преувеличены. Убытки, налоги, кризисы, налоги, убытки… — Авилов уже пятился задом, стремясь на волю. «Давно, усталый раб, замыслил я…» Но его еще и проводили до двери.

— А как Маруся?

Посетитель удивился интимности вопроса. Уж не собираемся ли мы дружить семьями? Что сие означает? Маруся удочерена, а блудный папа пусть катит на все четыре стороны.

— Имеет место генетический прогресс, — похвастал он, но тут же спохватился… — То есть я хочу сказать, что выгодно отличается от матери.

Сквозь остекленевшее выражение проступило смутно человеческое, и господин Разумовский невнятно пробормотал, что с некоторых пор предпочитает женщин своего круга, с чем Авилов немедленно согласился, не покривив душой. Но прощальное единодушие не спасло его от припадка злобы.

Он добежал до туалета, едва не разорвав ремень на брюках, и от души послал пленника подальше, стоя у писсуара. За кого птица Феникс его держит? Сейчас! Побегу спасать старого козла от Наташки! Воспрепятствовать! Коллеги высоко ставят ее способности! Высоко летает серенькая птичка, шустро бегает серенькая мышка! Авилов был зол на весь мир. На Наталью, депутата и Феникса в особенности. Мы-то люди маленькие, никому не интересные, но вот они, они да. Одного нужно спасти, а другой воспрепятствовать. И тут же угрожать, намекать на бизнес! Бизнес мой, и нечего нос совать. Уже совал один раз, никому не поздоровилось. Авилов усмехнулся. Ведь и кавказскому пленнику эта встреча вряд ли по нраву, так уж, человек-то служивый. Интересно, Феникс сам вызвался выкрутить ему руки по старой памяти или приказали? Как тут не стать параноиком, когда такие совпадения? Конечно. Окружают, как же иначе? Гнусность в том, что руки связаны. Ничего не сделать. На улице он тут же нашел пустую пивную банку и принялся гнать ее пинками. Как он дошел до жизни такой, что всякая гнусная каналья им помыкает? Вот и веди после этого достойную жизнь.

У гостиницы ему встретилась Тамара, которая дулась, что ее обошло вниманием должностное лицо. Обиженно твердила, что федерал навещал в больнице Наталью и пришлось целый час дожидаться под дверью. Что за государственные дела? Кто она такая? Девчонка в клетчатых штанах, а тот вышел, едва не пятясь, и чесал по коридору, никого на замечая.

Авилов подобрался, как охотничий пес, и предложил Тамаре прогуляться по берегу. Его подозрения насчет этой дамы резко возобновились. Например, на кой черт ей опять Наталья? Они поднялись по склону, спустились к берегу реки и присели на лавку, отмахиваясь ветками от комаров. Тамара принялась просить, чтобы он прочел что-нибудь из Пушкина, желательно поприличнее. Она была неестественно возбуждена, и он удовлетворил просьбу, внимательно наблюдая за ее лицом. Женщина явно не справлялась с темпераментом. Авилов поинтересовался мужем, но вместо ответа пришлось выслушать историю, происшедшую в незапямятные времена в городе Махачкала.

В этом городе, где провела детство Тамара, у нее была школьная подруга, а у подруги наличествовал студент, лишивший ее невинности, о чем Асмик рассказывала то с гордостью, то со страхом. Однажды, когда Тамара осталась у нее ночевать, что время от времени случалось, ночью в окно забрался студент, и парочка занималась этим на скрипучем диване, не обращая на Тамару внимания. Когда все закончилось, подруга спросила: «А как же Тамара? Она тоже хочет». Студент покорно перешел с дивана на Тамарину кровать, лишил ее девственности и вернулся на место. Так продолжалось до утра, он переходил с кровати на диван и обратно, как заведенный, пока не начало светать, и тогда Тамара увидела и волосы над пупком, и перекатывающиеся ягодицы, когда он трудился над подругой. Казалось, это никогда не кончится, он так и будет ходить с кровати на диван механическим идолом и долбить их обреченно, монотонно, безрадостно. Никто не мог остановиться. Тамара под утро выбралась едва живая, а через неделю все повторилось.

Ее подруге было страшно заниматься этим одной, а в компании веселее. «Сейчас жалею, — вздохнула Тамара, — почему мы не догадались лечь втроем?» Авилов посочувствовал: да, это так просто, особенно если вначале посмотреть по телевизору. «Но ведь не поздно еще попробовать?» — вздохнула Тамара. Он положил ей на плечо руку и сжал покрепче.

— Нет, не поздно, — она смотрела на его губы жадно-недоверчиво. — Но при одном условии. Если ты со мной поделишься.

— Чем?

— Где рукопись, дорогая? Я сегодня был в больнице, и Павел Егорович… Как бы это сказать-то? Дал понять, что твой муж замешан в этом деле.

— Вранье. У старика инсульт, он не может говорить.

— Есть фотография, на ней можно показать.

— Димы нет на фото… — отрезала Тамара.

— В том-то и дело. Если бы не было, скажем, двоих, а тут все ясно. Нет одного.

— Старик не может подтвердить…

— Интересное дело. Когда-нибудь это пройдет, вылечится.

— А может, и нет?

Интонация Авилову не понравилась. Кто их разберет, восточных женщин. Они ведь и взрывать, и воевать горазды.

— Ну, в общем, как я понял, делиться ты не хочешь?

— Я так не сказала. Надо поговорить с Максимом. Он может не захотеть.

— Так поговори, — Авилов прихватил ее за тугую ягодицу, отпустил и слегка шлепнул. — Поговори. Иди прямо сейчас. Но долго не думай, а то я пожалуюсь плохому дядьке следователю, и он отправит красивого мужа подальше. Тогда любовь втроем не получится, да и вдвоем уже не получится.

Тамара ушла, странно оглядываясь, а он направился к кафе, потому что остался без обеда, а приближалось время ужина. Ну что, усмехнулся про себя Авилов, обманываем женщин одну за одной? Секс с Тамарой — это зоопарк.

В кафе сидел депутат с газетой, он тревожно посмотрел на Авилова:

— Вы были сегодня у..? — Авилов кивнул, давая понять, что понял, о чем речь, и застучал ложкой, призывая задремавшую Настю.

— Настроение у всех, как на похоронах, — сообщила она, по-кошачьи мило позевывая. — Не ест никто, все остается. Даже лохматые не едят, хлеба наломали и бросили.

Авилов в ожидании принялся насвистывать, потом запел: «Осень, в небе жгут корабли…»

— Вы что-то сказали? — депутат выглянул из-за газеты…

— «Что же будет с Родиной и с нами?» Это я пою.

Тот кивнул сочувственно. Из Авилова, в моменты душевных смут, выскакивали то стихи, то песни непонятного назначения. Он энергично отужинал и направился к Нине, обрывая листики с попавшихся под горячую руку кустов и давая клятвы пленнику: «Будет тебе белка, будет и свисток».

Тамара, появившись наутро в кафе, была подозрительно взволнована, угостила его парным молоком и шепнула: «Завтра. Дай ему срок до завтра. Он долго думает, но решает справедливо».

К обеду его начало пошатывать и темнело в глазах. Он еле удерживался, чтобы не припасть куда-нибудь. Хотелось то прилечь прямо в кусты, то блевать. Он собрался добрести до больницы, чувствуя, что силы иссякают поминутно. С завистью поглядел на проезжавшую телегу и попытался махнуть рукой драйверу, но чуть не свалился наземь. Отдышавшись, вцепился в забор. Голова кружилась. Откуда-то возникла Нина, развернула мужика с телегой, и он повалился туда, как картофельный мешок, а продолжения не запомнил.

Мир пропал и являлся по частям: то руки, то кувшин, надвигающийся на лицо, то мокрая подушка под головой. То он брел до туалета, подпираемый сбоку, то снова оказывался на постели, находил под мышкой серебряный столбик, но не мог вспомнить, как этот предмет называется. Похоже на название растения, какое-то известное слово. Занавески на окне качались, пол ходил ходуном, все крутилось, иногда плавно, иногда приплясывая, горел-сиял самовар, от которого несло жаром. Около лица висели и звенели прозрачные трубки, рука лежала, привязанная к кровати. Вся постель была мокрая, а одежда сперва прилипала, а потом и вовсе исчезла, остались одни простыни. За окнами то темнело, то светлело, все шло быстро, не уследишь, время слипалось в ком.

Потом, много позже, возникло Нинино лицо, но уже не нахмуренное, исчезла вертикальная черта, пересекавшая лоб. Она улыбнулась с трудом, точно оттаяла изо льда, но он понял, что произошло что-то хорошее, например закончилась война. Все позади, и теперь можно улыбаться скудной улыбкой, разводя плотно сомкнутые губы.