Свет погас

XIV

— Прошу извинения, мистер Гельдар, но… но не предстоят ли вам важные перемены? — осведомился несколько дней спустя управляющий, м-р Битон.

— Нет!

Дик только что проснулся в самом мрачном состоянии безысходного отчаяния, и потому настроение у него было скверное.

— Это, конечно, не мое дело, сэр, и отнюдь не входит в круг моих обязанностей… я всегда говорю: делай свой дело и не суйся в чужие дела! Но мистер Торпенгоу дал мне понять перед самым своим отъездом, что вы как будто собираетесь переехать на собственную квартиру и намерены обзавестись собственным домом, так сказать, домом, в котором у вас будут парадные комнаты внизу и жилые, спальные, наверху и где вам будет удобнее и спокойнее, чем здесь, у нас, где за вами будет хороший уход, хотя я, со своей стороны, стараюсь поступать по-божески по отношению ко всем нашим жильцам, не правда ли, сэр?

— А-а! Он, вероятно, говорил о сумасшедшем доме, но я пока еще не хочу беспокоить вас своим переселением туда. Принесите мне, пожалуйста, завтрак и оставьте меня, я желаю быть один.

— Я надеюсь, что ничем не прогневил вас, сэр. Вам известно, что насколько это в моих силах, я всегда стараюсь угодить каждому из джентльменов, живущих в этом доме, а особенно тем из них, которые обижены судьбой, как вы, например, мистер Гельдар. Я знаю, вы любите мягкие, нежные селедки с молоками, не правда ли? Но мягкие и нежные селедки с молоками попадаются реже, чем жесткие селедки с икрой, а все же я говорю себе: «Никогда не избегай лишних хлопот, если ты этим можешь угодить своим жильцам».

Дик упорно молчал, и м-р Битон тихонько ретировался, оставив его одного. Торпенгоу уже давно уехал, в его комнате не было шума, и Дик зажил теперь новой жизнью, которая казалась ему ничем не лучше смерти.

Тяжело жить одному в вечном мраке, не отличая дня от ночи, часто засыпая в полдень, просто от скуки, и беспокойно пробуждаясь на рассвете, когда кругом холодно и жутко. Сначала, пробудившись на заре, Дик ощупью пробирался по коридору, прислушиваясь, не храпят ли где-нибудь жильцы. Услыхав храп, он заключал, что день еще не настал, и, усталый и разбитый, плелся обратно в свою комнату и ложился снова. Впоследствии он приучился лежать смирно и не вставать, пока в доме не начиналось движение и шум и пока м-р Битон не являлся и не рекомендовал ему вставать. Одевшись, а одевание теперь, когда не было Торпенгоу, стало очень длительной и затруднительной церемонией, так как воротнички, галстуки и все остальное запрятывалось и заваливалось неизвестно куда, а отыскание их было всегда сопряжено с ушибами и натыканием на стулья, чемоданы и т. п., — одевшись, не оставалось ничего другого, как сидеть и думать свои невеселые думы до тех пор, пока ему не приносили завтрак, затем обед и, наконец, ужин.

Казалось, целые века проходили от завтрака до обеда и от обеда до ужина. И хотя несчастный молил целыми часами Творца, чтобы он отнял у него разум, Бог не слышал этой мольбы. Напротив того, разум его как будто обострился, и самые разнообразные мысли вертелись у него в голове, словно жернова, между которыми нет зерна, но мозг его не переутомлялся и не давал ему отдыха и покоя. Он продолжал работать, несмотря ни на что, воскрешая все прошлое. Вспоминалась Мэзи, былые успехи, смелые странствия на суше и на море и радость, вызванная сознанием, что любимая работа увенчана успехом, что она ладится и дает не только удовлетворение, но и опьяняющий восторг; воображение ярко рисовало ему еще и то, что он мог бы создать и что могло быть сделано им, если бы зрение не изменило ему. Когда же наконец утомленный мозг переставал работать, в душу Дика закрадывался безотчетный, бессмысленный страх; боязнь умереть от голода, страх, что на него может обрушиться невидимый для него потолок и придавить его; ужас возможного пожара и страшной гибели в пламени и множество других подобных и даже еще более ужасных страхов, доводивших его до состояния, близкого к безумию, страхов, не имевших ничего общего с боязнью смерти. Тогда Дик опускал голову и, вцепившись руками в ручки кресла, сидел неподвижно, обливаясь потом и стараясь побороть в себе эти страхи, пока, наконец, звон тарелок не возвещал ему, что принесли кушать.

М-р Битон приносил ему еду, когда находил время, то рано, то поздно, но Дик никогда не протестовал против этого. Он привык даже слушать разговор управляющего, вращавшийся вокруг испорченных газовых рожков, засоренных водосточных труб, нерадивости поденщика и провинностях прислуги. Но за неимением лучшего и болтовня прислуги приобретает известный интерес, и повреждение какого-нибудь водопроводного крана становится событием, о котором можно говорить целыми днями.

Раз или два в неделю м-р Битон брал с собой Дика на прогулку, отправляясь поутру на рынок за покупками. Дик молча слушал, как управляющий торговался с продавцами, выбирал рыбу, телячьи котлеты, покупал горчицу и тапиоку, а Дик тем временем стоял, переминаясь с ноги на ногу, и машинально щелкал счетами на прилавке. Иногда случалось, что м-р Битон встречал кого-нибудь из своих знакомых, и тогда Дик, отойдя немного в сторону, молча дожидался, когда м-ру Битону заблагорассудится вспомнить о нем и идти дальше.

Такая жизнь не способствовала развитию в нем чувства самоуважения, чувства собственного достоинства. Вскоре он перестал бриться, так как в его состоянии это было далеко не безопасное занятие, а предоставить это парикмахеру он не хотел, не желая обнаруживать перед посторонним человеком своего несчастья. Он не имел возможности следить, чтобы его платье содержалось в порядке, и так как он и раньше мало занимался своей внешностью, то весьма скоро превратился теперь в настоящего неряху. Слепой человек не может есть опрятно, пока не свыкнется окончательно со своим состоянием. Если же он прибегнет к посторонней помощи и станет раздражаться из-за отсутствия надлежащего ухода и присмотра за ним, то всякий сразу узнает, что он слеп, и следовательно, нечего с ним особенно церемониться. Во избежание этого благоразумный человек должен сидеть дома, уставившись в пол, и не напоминать о себе. Ради развлечения он может вытаскивать щипцами угли из корзины, складывать их на решетке камина и затем, тем же порядком, складывать их обратно в корзину или ящик. Кроме того, он может ради удовольствия решать в уме арифметические задачи или делать какие-нибудь вычисления; может беседовать сам с собой или с кошкой, если та соблаговолит его навестить, а если он был по призванию художник и имеет артистические наклонности, то может рисовать пальцем в воздухе воображаемые им картины. Он может также подойти к своим книжным полкам и пересчитывать по корешкам свои книги или переставлять их, или же пойти к бельевому шкафу и сосчитать, сколько у него рубашек, раскладывая их небольшими стопками на кровати, откладывая в сторонку те, у которых не хватает пуговиц или порваны петли. Но эти занятия со временем могут наскучить, а время тянется так бесконечно долго. Дику разрешено было перебирать и прибирать ящик с инструментами, в котором м-р Битон держал молотки, клещи, отвертки, куски газовых трубок и бутылочки, а также веревки.

— Если у меня не будет все лежать на определенном месте, то я никогда ничего не сумею найти, когда оно мне понадобится. Вы не можете себе представить, как много всякой мелочи требуется для этих комнат, — сказал м-р Битон и затем, уже взявшись за ручку двери, чтобы уйти, добавил: — Трудно вам, сэр, я это хорошо понимаю, что вам очень трудно. Вам бы хоть чем-нибудь заняться…

— Я ем и пью и плачу за свое содержание. Разве этого не достаточно?

— Мне и в голову не приходило усомниться в том, что вы в состоянии за все уплатить, но я часто говорю жене: «Ему тяжело, бедняге, особенно тяжело потому, что он человек не старый и даже не пожилой, а совсем еще молодой человек». Вот почему это так особенно тяжело.

— Да, вероятно, потому, — рассеянно и равнодушно отозвался Дик. Теперь эта особенно болезненная для его нервов тема стала уже менее чувствительной для него.

— Вот я и думаю, сэр, — продолжал м-р Битон, все еще делая вид, будто он собирается уйти, — что, может, вам было бы приятно иногда послушать чтение. Мой Альф мог бы заходить к вам прочесть газету вечерком. Он читает превосходно, если принять во внимание, что ему всего еще только девять лет.

— Я был бы ему очень благодарен, — сказал Дик, — только я желал бы назначить ему какое-нибудь вознаграждение за это.

— Ах, помилуйте, сэр, мы и не думаем об этом. Но, конечно, на то воля ваша… А вы только послушайте, как Альф поет: «Ребенка лучший друг — мамаша!» Ах, доложу я вам, что это за умиление!..

— Хорошо, я его послушаю, пришлите его ко мне сегодня же вечерком с газетами.

Альф был совсем не привлекательный ребенок, преисполненный самомнения благодаря хорошим отметкам за поведение и непомерно гордившийся своим пением.

М-р Битон с сияющей физиономией оставался в студии, пока мальчуган на манер молодого петушка тянул свою песню в восемь строф, по восьми строк каждая, и после того, как выслушал вежливые похвалы этому пению, удалился, оставив Альфа читать Дику иностранные телеграммы и хронику. Спустя десять минут мальчик вернулся к своим родителям несколько бледный и смущенный.

— Он сказал, что не в состоянии вынести этого долее.

— Но ведь он не сказал, что ты плохо читаешь, Альф? — обиженно обеспокоилась миссис Битон.

— Нет. Он сказал, что я превосходно читаю, что он никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь читал так хорошо, как я, но что он не может вынести того, что пишут в газетах.

— Может быть, он понес большие убытки на каких-нибудь акциях?.. Читал ты ему что-нибудь об акциях, Альф?

— Нет, я все читал только о войне, там, где-то далеко, куда отправляют наших солдат, такой длинный-длинный столбец с частыми-частыми строками и множеством трудных и непонятных слов. Он дал мне полкроны за то, что я так хорошо читал, и сказал, что следующий раз, когда ему будет нужно что-нибудь прочитать, то он пошлет за мной.

— Это приятно слышать, а только я думаю, что за целые полкроны — спрячь деньги в копилку, Альф, спрячь на моих глазах, чтобы я видела, что ты их опустил в нее — я думаю, что за полкроны он мог бы продержать тебя дольше у себя. Ведь он, верно, не успел еще даже и оценить, как ты прекрасно читаешь, — сказала миссис Битон.

— Всего лучше оставить его в покое, — заметил ее супруг. — Джентльмены всегда предпочитают оставаться одни, когда они чем-нибудь расстроены или огорчены.

Полнейшая неспособность Альфа понять специальную корреспонденцию Торпенгоу с театра военных действий пробудила в Дике демона беспокойства и тревоги. Ему слышалось в гнусавом, нараспев, чтении Альфа урчание верблюдов за рядами солдат в лагере под Суакимом; слышалась брань, говор, шутки и смех солдат вокруг кипящих котлов, он чувствовал едкий запах дыма от костров и дыхание ветра, дувшего из пустыни. В эту ночь он опять молил Бога взять его душу или отнять у него разум и память, приводя в доказательство того, что он заслуживал эту милость, то обстоятельство, что он до сего времени не покончил с собой. Но и эта молитва не была услышана, и в глубине души Дик знал, что его удерживало от самоубийства отнюдь не чувство благочестия или какая-нибудь другая христианская добродетель, а какое-то живучее чувство самосохранения. Самоубийство, таково было его убеждение, было бы неприличным оскорблением глубокого трагизма его положения и в то же время малодушным признанием трусости перед испытанием.

— Просто из любопытства желал бы я знать, долго ли это протянется? — сказал Дик, обращаясь к кошке, которая теперь заменила Бинки в его обиходе. — На те сто фунтов, которые мне оставил Торп, я смело могу прожить год. У меня там в банке должно быть, по меньшей мере, две или три тысячи фунтов, иначе говоря, обеспечение на двадцать или тридцать лет, а затем у меня еще останутся мои наследственные полтораста фунтов годового дохода, которые к тому времени должны еще возрасти. Теперь рассчитаем так: двадцать пять — тридцать лет это самый расцвет для мужчины, как говорят; сорок пять — это средних лет человек, та пора, когда люди вступают на политическое поприще; пятьдесят пять — это, как пишут в некрологах: «умер сравнительно молодым, пятидесяти пяти лет от роду», — значит, во всяком случае, еще не старым… Баа! Как все мы, христиане, боимся смерти!.. Шестьдесят пять — начинающий стареть человек, семьдесят пять наиболее вероятный возраст, до которого в среднем доживают здоровые люди. Силы небесные! Слышишь, киска, еще пятьдесят лет жизни в беспросветном мраке! Тебя не будет, и Бинки тоже подохнет, Битон умрет и Торп тоже умрет. Они все старше меня, и Мэз… и все, все умрут, а я все буду жить и маяться безо всякого дела, без всякой пользы. О, как мне жаль себя! Хотел бы я, чтобы меня кто-нибудь другой пожалел, да, видно, не стою того. Очевидно, что с ума я не сойду до самой смерти, но от этого мне ничуть не легче. Если тебя, киска, когда-нибудь подвергнут вивисекции, привяжут к столу и начнут резать и потрошить, ты не пугайся — они примут все меры для того, чтобы ты осталась жива. Ты будешь жить, и тогда только ты пожалеешь о том, что не жалела меня. Может быть, Торп вернется назад или… Хотел бы я иметь возможность поехать к нему и к Нильгаи, даже в том случае, если бы я явился помехой для них.

Но киска тихонько вышла из комнаты, прежде чем Дик успел докончить свою речь, и Альф, войдя в студию, застал Дика беседующим с пустым местом на ковре перед камином.

— Вам письмо, сэр, — сказал мальчик. — Может, вы пожелаете, чтобы я прочитал его вам?

— Дай мне его сюда на минутку, а потом я скажу тебе.

Протянутая к письму рука слегка дрожала, и голос тоже был не совсем тверд. Что, если?.. Нет, это письмо было не от Мэзи. Он слишком хорошо знал на ощупь ее конверты. Это была безумная надежда, чтобы она опять написала ему, потому что он не понимал, что есть зло, которого нельзя исправить, хотя бы тот, кто его совершил, от всего сердца и в слезах силился исправить его. Лучше всего забыть о содеянном зле, лучше всего забыть о нем, потому что оно так же неисправимо, как плохая работа, выпущенная на свет.

— Прочти письмо, — сказал Дик. — Я хочу узнать, что в нем написано. — И Альф принялся тянуть нараспев, как это требуется в школах: «Я могла дать вам и любовь и преданность, о каких вы не смели даже и мечтать. Я не спрашивала о том, кто вы и что вы. Но вы все пустили на ветер ни за грош. И единственное ваше оправдание, это то, что вы еще слишком молоды».

— Вот и все, — сказал Альф, возвращая Дику письмо, которое тут же полетело в огонь камина.

— Что было в этом письме? — спросила миссис Битон, когда Альф вернулся.

— Я, право, не знаю. Я думаю, что это был циркуляр или наставление не бросать все на ветер, когда вы молоды.

— Верно, я кого-нибудь задел или обидел, когда еще был живым человеком и вращался среди людей, а теперь это припомнилось и ударило по мне. Прости ей Бог, кто бы она ни была, если только это не шутка. Но я не знаю никого, кто бы дал себе труд пошутить со мной… Любовь и преданность, и ничего взамен. Это довольно заманчиво… Неужели я в самом деле прошел мимо и не заметил… и потерял нечто настоящее?.. — Дик долго припоминал и раздумывал, но никак не мог вспомнить, как и когда он мог вызвать подобные чувства в сердце женщины.

Тем не менее это письмо, затрагивающее такие вопросы, о которых он предпочитал совершенно не думать, вызвало у него новый приступ бешеного отчаяния, которое мучило его целый день и целую ночь. Когда душа его переполнялась отчаянием до того, что уже не могла больше вместить его, тогда он и душой и телом как бы проваливался в черную бездну, и его охватывал безумный страх, боязнь окружающего мрака и страшное стремление дорваться до света. Но для него не было света, для него он был недостижим. И когда эта пытка оставляла его, наконец, изнеможденным, обливающимся холодным потом и едва переводящим дух, тогда он чувствовал снова, что летит в бездонную пропасть, и снова начиналась та же безнадежная борьба со страхом и окружающей тьмой. И после этого наступал непродолжительный сон, и ему снилось, что он прозрел. А потом опять начиналось все снова, в том же порядке, до полного истощения сил, после чего мозг его бессознательно возвращался к нескончаемым мыслям о Мэзи и о том, что могло бы быть. В конце концов явился м-р Битон и предложил ему отвести его прогуляться, но не на рынок на этот раз, а просто погулять в парке, если он желает.

— Будь я проклят, если я пойду в парк! — закричал Дик. — Будем ходить взад и вперед по улицам. Я люблю слышать, как вокруг меня движутся люди.

Это было не совсем так. Слепые в первой стадии слепоты испытывают неприязненное чувство к людям, которые могут свободно двигаться, не опасаясь наткнуться на что-нибудь. Но Дик не имел никакого желания идти в парк по совершенно иным причинам. Всего один только раз с тех пор, как Мэзи выбежала из его студии, ходил он туда с Альфом, и Альф забыл о нем, увлекшись ловлей миног в речке с такими же мальчишками, как он. Прождав с полчаса своего поводыря, Дик, чуть не плача от бешенства и досады, поймал какого-то случайного прохожего, и тот передал его доброжелательному полисмену, который довел его до наемного экипажа, стоявшего против Альберт-Холла, и этот экипаж доставил его домой. Он не сказал ни слова м-ру Битону о забывчивости Альфа, но… это был отнюдь не тот род прогулок по парку, к какому он привык в прежнее время.

— По каким же улицам желали бы вы пройтись? — спросил м-р Битон предупредительно и сочувственно. По его личным понятиям, веселая праздничная прогулка заключалась в том, чтобы расположиться всей семьей где-нибудь в парке на траве, разложив вокруг себя с полдюжины пакетиков и сверточков со всевозможными яствами, и глазеть издали на прохожих.

— Пойдемте по набережной реки, — сказал Дик. И они пошли по набережной, и шум воды стоял у него в ушах, пока они не дошли до Блэк-фрайерского моста и не свернули с него на Ватерлооское шоссе. М-р Битон все время расписывал красоты пейзажа и всего того, что поражало его внимание.

— А вот там, на той стороне улицы, идет, если я только не ошибаюсь, та девушка, которая приходила к вам для того, чтобы вы с нее писали картины. Я, видите ли, никогда не забываю лица и никогда не запоминаю имен, кроме имен моих жильцов, конечно.

— Остановите ее, — сказал Дик. — Это Бесси Брок, скажите ей, что я желал бы поговорить с ней. Ну, живее! — Мистер Битон перешел через улицу и остановил Бесси. Она узнала его сразу, и ее первое движение было пуститься бежать.

— Ведь это вы были у мистера Гельдара? — сказал м-р Битон, загораживая ей дорогу. — Я знаю, что это вы. Он стоит там, на той стороне улицы, и желает видеть вас.

— Зачем? — едва слышно спросила Бесси. Она вспомнила, да, впрочем, она никогда и не забывала одной маленькой проделки с только что оконченной картиной.

— Он просил меня привести вас к нему, потому что он слеп.

— Пьян?

— Нет, совершенно слеп. Он ничего не видит. Это он вон там стоит.

Дик стоял, прислонясь к перилам моста, когда м-р Битон указал на него, небритого, сгорбленного, в нечищеном сюртуке и грязном, табачного цвета галстуке.

Такого человека нечего было бояться.

«Даже в том случае, если бы он вздумал погнаться за мной, — подумала Бесси, — то далеко не убежит».

И она перешла через улицу и подошла к нему. Лицо Дика просветлело от радости; давно уже ни одна женщина не удостаивала его своим разговором.

— Надеюсь, что вы чувствуете себя хорошо, мистер Гельдар? — сказала Бесси несколько смущенно, а м-р Битон стоял тут же с видом уполномоченного посла, облеченного серьезной ответственностью.

— Как нельзя лучше, и, ей-богу, я очень рад вас видеть, то есть вас слышать, Бесси, — поправился он тотчас же. — Вы никогда не подумали заглянуть к нам и навестить нас после того, как получили свои деньги. Впрочем, я не знаю, зачем вам было заходить… Ну а теперь вы шли куда-нибудь с определенной целью?

— Нет, я просто гуляла.

— Не по старой привычке? — спросил Дик вполголоса.

— О нет, что вы! Я внесла залог, — Бесси произнесла это слово с особенной гордостью, — и поступила служанкой в бар, не приходящей, а живущей, и теперь я совершенно приличная служанка, уверяю вас, совершенно приличная.

М-р Битон не имел основания особенно полагаться на людскую добросовестность, и потому он счел за лучшее незаметно испариться, не сказав никому ни слова, и вернуться к своим газовым рожкам и домашнему хозяйству. Бесси заметила его бегство с некоторой тревогой; но до тех пор, пока Дик, как видно, ничего не знал о том зле, какое она ему причинила, ей было нечего опасаться.

— Это не легкое дело — вечно ворочать эти пивные краны, — заявила Бесси, — и, кроме того, они еще завели счетную кассу, так что, если вы за день обсчитаетесь хоть на один пенни, эта проклятая машина тотчас вам докажет. А впрочем, я не верю, чтобы эти машины были непогрешимы.

— Я только видел, как они работают… Мистер Битон!

— Он ушел.

— В таком случае, я боюсь, что мне придется попросить вас проводить меня домой, вы видите, — добавил он, подняв на нее свои незрячие глаза, и Бесси увидела. — Но, может быть, это вам не по пути? — нерешительно спросил он. — В таком случае я могу обратиться к полисмену.

— Нет, зачем же; я начинаю работать в семь утра и с четырех я совершенно свободна. Это необременительно, как видите.

— Боже мой, а я все время свободен. Как бы я хотел, чтобы и у меня было какое-нибудь дело или занятие. Пойдемте домой, Бесси.

Он повернулся и наткнулся на какого-то человека, который отскочил в сторону и при этом громко выругался. Бесси взяла его под руку, не сказав ни слова, так же, как она это сделала, когда он приказал ей в первый день встречи повернуть лицо к свету. Некоторое время они шли молча, Бесси ловко вела его в толпе, движущейся по тротуарам.

— А где… где теперь мистер Торпенгоу? — наконец осведомилась она.

— Он уехал в пустыню.

— А где это?

Дик указал вправо.

— На восток, южнее Европы и все дальше и дальше на юг… Одному Богу известно, как далеко.

Это объяснение решительно ничего не объяснило Бесси, но она ничего не сказала и молча следила за Диком, пока они не достигли благополучно его дома и его комнаты.

— Теперь нам дадут чай с тартинками, — весело сказал Дик. — Мы посидим и побеседуем. Вы не поверите, Бесси, как я рад, что снова вижу вас. Что заставило вас так поспешно покинуть нас?

— Я думала, что я вам больше не нужна, и не хотела докучать, — сказала Бесси, ободренная тем, что он, по-видимому, ничего не знал о ее проделке.

— Действительно, вы мне не были нужны, но потом… Во всяком случае, я очень рад, что встретил вас.

Они вошли в мастерскую, не встретив никого на лестнице, и Бесси заперла за собой дверь.

— Какой беспорядок! — заметила она. — Все это месяцами не прибиралось!

— Нет, всего только неделями, Бесси, нельзя же требовать, чтобы они особенно ухаживали за мной.

— А они могут требовать, чтобы вы им платили за услуги и уход? Негодные! Какая пыль везде, и на мольберте, и на картинах, и на полу… И даже на вашем платье!.. Хотела бы я поговорить с ними.

— Позвоните, чтобы нам дали чай, — сказал Дик и стал ощупью добираться до своего кресла у окна.

Бесси была тронута этим зрелищем, но теперь в ней проявилось известное чувство своего превосходства над слепцом, и чувство это сказалось в тоне ее голоса.

— Давно вы в таком положении? — спросила она сердито, словно слепота Дика также была виной прислуги.

— С того самого дня, как вы ушли от нас. Почти с той самой минуты, как я окончил свою картину. Я едва успел налюбоваться ею.

— И значит, они с того времени обирают и обкрадывают вас! Знаю я этих людей и их милые привычки… — Женщина может любить одного и презирать другого человека и все же сделает все на свете, чтобы спасти этого презираемого от обирания и мошеннических проделок. Возлюбленный ее может и сам за себя вступиться, а этот другой, очевидно, дуралей или простофиля, нуждается в ее помощи.

— Я не думаю, что мистер Битон меня сильно надувает или обкрадывает, — сказал Дик, прислушиваясь с особой радостью к легкому шагу и шелесту юбок Бесси, которая живо и проворно порхала по комнате, прибирая то тут, то там.

— Чаю и тартинок! — скомандовала она явившейся на звонок прислуге. — Заварите три полных ложки, да не подавайте нам того старого чайника, который вы всегда давали, когда я, бывало, приходила сюда. Подайте другой!

Служанка удалилась, смущенная и возмущенная, а Дик невольно рассмеялся, а вслед за тем закашлялся от пыли, которую подняла, прибирая, Бесси.

— Что вы там делаете, Бесси?

— Привожу кое-что в порядок; ведь здесь словно в нежилой комнате! Как вы могли дойти до этого?

— А как я мог не допустить? Вы стираете пыль?

Бесси яростно принялась за это дело, и в самый разгар приборки явилась миссис Битон.

Ее супруг только что объяснил ей положение дела, вернувшись один с прогулки после того, как покинул Дика на попечение Бесси, оправдываясь своей излюбленной пословицей: поступай с другими так, как ты желал бы, чтобы другие поступали с тобой. После этого наставления миссис Битон поднялась наверх, чтобы поставить на свое место эту особу, которая осмеливается требовать крепкого чая и нетреснутый чайник, точно она имела право на то и на другое.

— Сандвичи еще не готовы? — спросила Бесси, не оборачиваясь и продолжая прибираться. Ведь она была уже не уличная потаскушка, а молодая девица, уплатившая залог прислужницы в баре, наравне с порядочными девицами, и получившая право разносить пиво и напитки приличным гостям, прилично и мило одетая в черное. Она не оробела перед миссис Битон, и обе женщины обменялись таким взглядом, который Дик, без сомнения, оценил бы, если бы он мог видеть. Положение сразу определилось: верх одержала Бесси, и миссис Битон молча ушла поджаривать и готовить тартинки, сопровождая это занятие едкими замечаниями насчет всяких натурщиц, потаскушек, шлюх и тому подобных особ.

— Говорю тебе, Лиза, что ему не надо перечить, — сказал м-р Битон своей супруге. — Альф, ступай играть на улицу, — обратился он к сыну. — Если ему не перечить и угождать, так он кроток, как овечка, а если его раздражать, то он становится хуже черта. Мы повытащили немало разных вещиц из его комнаты, после того как он ослеп, и нам нельзя быть слишком строгими к нему. Правда, все эти вещи ни к чему слепому, но все же если дело дойдет до суда, то нам за это придется поплатиться. Да, я свел его сегодня с этой девицей потому только, что я чувствительный человек.

— Даже слишком чувствительный! — подтвердила м-с Битон, сваливая тартинки со сковородки на тарелку и вспомнив в то же время о красивой служанке, которой она отказала несколько времени тому назад из-за подозрения…

— И я нисколько не стыжусь этого; и не нам судить его, до тех пор, пока он аккуратно платит. Я знаю, как следует обходиться с молодыми джентльменами, а ты знаешь, как им стряпать завтраки, обеды и ужины; и я говорю, пусть каждый делает свое дело, и тогда никаких хлопот не будет. Ну, неси свои тартинки и смотри, Лиза, не ссорься с этой девушкой. Его участь жестокая, и если его рассердить, то он начнет ругаться так, как я еще никогда в своей жизни не слышал.

— Этот чайник несколько лучше, — сказала Бесси, осматривая чайный прибор. — Благодарю вас, миссис Битон, вы можете идти, вы нам больше не нужны.

— Я и не собираюсь оставаться здесь, можете быть уверены, — отозвалась миссис Битон.

Бесси ничего на это не ответила; так всегда поступают настоящие леди, пренебрегая своими недругами, а когда вы уже стали прислужницей в баре первоклассного трактира, то стать настоящей леди можно в каких-нибудь пять минут.

Взгляд ее упал на Дика, сидевшего против нее, и его вид произвел на нее удручающее и вместе с тем отталкивающее впечатление. Весь перед его куртки был запылен, закапан и загрязнен пищей; рот под взъерошенными, неподстриженными усами жевал лениво, словно нехотя; лоб избороздили глубокие морщины, а волосы на висках приняли тот мутный оттенок, который и можно и нельзя назвать сединой. Глубокое несчастье и заброшенность этого человека тронули ее, но в глубине души шевелилось скверное, злорадное чувство, что тот, который когда-то старался унизить ее, теперь сам был так глубоко унижен.

— Ах, как хорошо и приятно слышать вас подле себя, — сказал Дик, потирая руки от удовольствия. — Расскажите мне все о вашем баре, Бесси, и о вашем житье-бытье.

— Об этом нечего рассказывать. Главное, что я теперь совершенно приличная особа, вы бы это увидели с первого же взгляда… Ну а вам, как видно, не особенно хорошо живется. Почему вы так внезапно ослепли? И почему подле вас нет никого, кто бы за вами ухаживал?

Дик был так благодарен судьбе за то, что слышал звук женского голоса, что не обращал внимания на его тон.

— Я был ранен в голову во время схватки с неприятелем много лет тому назад, и это повредило мое зрение. А ухаживать за мной теперь кому же охота да и к чему же! Мистер Битон и его жена делают все, что мне нужно.

— Разве вы не знавали каких-нибудь джентльменов и леди в ту пору, когда вы еще были здоровы?

— Да, конечно, знавал кое-кого, но не хотел бы, чтобы они теперь ходили за мной.

— Вы из-за этого и бороду отпустили? Сбрейте ее, она вам страшно не идет.

— Боже мой, дитя мое, да вы, кажется, думаете, что я интересуюсь теперь тем, что мне идет или не идет!

— А вам следовало бы об этом подумать. Сбрейте эту бороду непременно к моему следующему приходу. Ведь мне можно будет иногда приходить к вам, не правда ли?

— Я был бы вам бесконечно благодарен, если бы вы стали заходить; мне кажется, что я не всегда хорошо относился к вам в былые дни; я имел глупую привычку сердить вас.

— Да, и как еще!

— Я очень сожалею теперь об этом, поверьте. Навещайте же меня, когда найдете возможным, и чем чаще, тем лучше! Видит Бог, что в целом мире нет ни одной души, которая дала бы себе труд позаботиться обо мне, кроме вас и мистера Битона.

— Уж нечего сказать, много он о вас заботится, да и она тоже! — воскликнула Бесси, выразительно кивнув в сторону дверей. — Они предоставляют вам перебиваться как-нибудь, а сами решительно ничего для вас не делают. Мне стоило только взглянуть, чтобы увидеть, что тут делается. Я приду к вам, и с радостью буду приходить сюда, но только вы должны побриться, постричься, одеть свежее платье, словом, вы должны привести себя в благообразный вид. На это платье даже смотреть противно.

— У меня где-то есть целые кучи нового платья, — сказал Дик как-то беспомощно.

— Я знаю, что у вас есть. Прикажите мистеру Битону подать вам новую смену платья; я его вычищу, приведу в порядок и буду содержать в чистоте. Можно быть слепым как крот и все же не походить на оборванца.

— Неужели я похож на оборванца?

— О, мне вас очень жаль!.. Мне вас страшно жаль! — воскликнула она в искреннем порыве доброго чувства к этому человеку и схватила его руки. Он машинально наклонил голову, как бы намереваясь поцеловать ее — эту единственную в мире женщину, которая пожалела его от всей души, но она встала, собираясь уйти.

— Нет, нет, — остановила она его, — не раньше, чем вы снова приобретете вид настоящего джентльмена. И это вам вовсе не трудно, стоит только побриться и приодеться.

Он слышал, как она натягивала перчатки, и встал, чтобы проститься с ней. Она зашла сзади, неожиданно поцеловала его в затылок и выбежала так же быстро из комнаты, как в тот день, когда она уничтожила его «Меланхолию».

— Подумать только, что когда-нибудь поцелую мистера Гельдара, — сказала себе Бесси, — после всего того, что он сделал мне и другим!.. Но мне безгранично жаль его, и если он выбреется, то будет, право, недурен, но… Ох уж мне эти Битоны! Как подло они поступают по отношению к нему. Я знаю, что Битон носит его рубашки, и готова поручиться, что и сегодня на нем была одна из его рубашек… Завтра я увижу… Хотела бы я знать, много ли у него осталось из его белья и вещей и вообще много ли у него денег?.. Может быть, это будет выгоднее бара. Работы, можно сказать, почти никакой, и совершенно так же прилично, если никто не будет знать.

Дик был благодарен Бесси за ее прощальный поцелуй. Всю ночь он и во сне ощущал его на своем затылке, и в числе других побудительных причин он в значительной степени утвердил его в решимости выбриться и постричься. Потому он действительно призвал брадобрея, сменил белье, сбрил бороду, причесался и почувствовал себя гораздо лучше. Новое платье, свежее белье, благопристойный вид, а главное, сознание, что кто-то интересуется тем, как он выглядит, настолько подбодрили его, что заставили его выпрямиться и смотреть веселее. Мысль на время оторвалась от воспоминаний о Мэзи, которая при иных условиях могла бы одарить его этим поцелуем и еще миллионами других подобных поцелуев.

— Давай подумаем, — сказал себе Дик после раннего завтрака. — Конечно, она не может меня любить, и бабушка надвое сказала, придет ли она или нет, но если деньги могут купить мне ее уход, я куплю его. Никто другой, кроме нее, не захочет со мной возиться, а я могу щедро оплатить ее труды. — Он потер рукой свой только что выбритый подбородок и стал несколько сомневаться в ее приходе.

— Да… надо думать, что я походил вчера на какого-нибудь бродягу, — продолжал он, — но у меня не было никакого основания наблюдать за своей внешностью. Я знал, что пища капала на мое платье и пачкала его, и я нисколько не остерегался… Это будет жестоко с ее стороны, если она не придет. Она должна прийти. Ведь Мэзи пришла один раз, и этого было довольно для нее. Она была совершенно права. У нее есть ради чего работать… а у этого существа только и дела, что наливать пиво в кружки, если только она не сумела склонить какого-нибудь юнца к сожительству с ней. Подумать только, быть обманутым ради какого-нибудь конторщика! Как низко мы пали, Боже мой!

И что-то громко кричало в его душе, что эта обида будет болезненнее всего, что до сего времени случилось с ним; что она будет постоянно напоминать и мучить и воскрешать былые призраки, в конце концов доведет его до умопомешательства.

— Я знаю это, знаю! — воскликнул Дик, в отчаянии ломая руки. — Боже правый, да неужели несчастный слепец никогда ничего не добьется от жизни, кроме своей троекратной еды в сутки да засаленной и запятнанной куртки? О, как бы я хотел, чтобы она пришла!

И она пришла после полудня, потому что в ее жизни в этот момент еще не было никакого конторщика и она думала о материальных выгодах, которые позволят ей впоследствии жить в праздности до конца дней своих.

— Я бы вас положительно не узнала, — сказала она одобрительно. — Вы теперь совершенно такой же, каким были раньше, — настоящий джентльмен, гордящийся собою и внушающий почтение.

— В таком случае, я, может быть, заслуживаю еще один поцелуй? — сказал Дик, слегка покраснев.

— Возможно, что заслуживаете, но вы его еще не получите. Прежде всего присядьте, и обсудим, что я могу сделать для вас. Я уверена, что мистер Битон обсчитывает вас бессовестно, с тех пор как вы не можете просматривать его хозяйственные счета за каждый истекший месяц. Ну, разве это не так?

— Не смею спорить, но, в таком случае, всего лучше было бы вам приняться за мое хозяйство.

— Вы знаете так же хорошо, как я, что здесь, в этих комнатах, это невозможно.

— Знаю, но мы могли бы поселиться где-нибудь в другом месте, если бы вы согласились.

— Я, во всяком случае, могла бы ухаживать за вами, но вы понимаете, что я не могу и не хочу работать на нас двоих.

Это была, так сказать, «проба». Дик весело рассмеялся.

— Вы, верно, помните, где я обыкновенно держу свою банковскую расчетную книжку, — сказал он. — Торп перед самым своим отъездом возил ее в банк, чтоб подвести баланс. Загляните в нее, и вы сами увидите.

— Обыкновенно она лежала под табакеркой. Вот она!

— Ну?..

— Ой, ой! Четыре тысячи двести десять фунтов, девять шиллингов и один пенни!

— Пенни вы можете взять себе. Недурно за один год работы. Как вам кажется, всего этого и плюс еще сто двадцать фунтов годового дохода будет достаточно для нас?

Праздная жизнь и красивые наряды были теперь почти в ее руках, но она должна была доказать ему хозяйственностью и деловитостью, что она заслуживает то и другое.

— Да, но в случае вашего переезда нам придется проверить наличие ваших вещей. Я боюсь, что ваш мистер Битон перетаскал отсюда немало вещей, потому что комнаты ваши кажутся теперь гораздо более пустыми, чем были раньше.

— Не беда, пусть эти вещи остаются у Битона. Единственная вещь, которой я дорожу и которую я непременно хочу увезти с собой, это моя последняя картина, для которой вы мне позировали и при этом проклинали меня на все лады. Мы отсюда выедем, Бесси, и поселимся как можно дальше от этих мест.

— О, да, — сказала она смущенно.

— Я, право, не знаю, куда мне уйти от самого себя, но все же попытаемся, а вы будете иметь столько нарядных платьев, сколько вы захотите: мне это будет приятно. Поцелуйте же меня теперь, Бесси. Боже мой, как это приятно — снова обнять женщину за талию и привлечь ее к себе!

Но нельзя безнаказанно изменять своему истинному чувству; в этот момент Дику представилось, что было бы, если бы его руки вот так же обхватили Мэзи, и они обменялись поцелуем, и от ощущения острой душевной боли он крепче прижал к себе недоумевающую девушку, которая в это самое время обдумывала, как ему объяснить неприятный случай с «Меланхолией». Если этот человек желал наслаждаться ее обществом, а без нее он, конечно, снова впадет в свое прежнее одичалое состояние, то он, вероятно, выскажет ей только некоторое огорчение по этому поводу; во всяком случае, будет очень интересно увидеть, что из этого выйдет, а, кроме того, согласно ее жизнепониманию, мужчине было полезно испытывать известного рода страх перед своей подругой.

Нервно рассмеявшись, она выскользнула из его объятий.

— Я бы не стала так беспокоиться об этой картине на вашем месте, — сказала она.

— Она должна быть здесь где-нибудь, у стены, за другими картинами. Разыщите ее, Бесси; ведь вы знаете ее так же хорошо, как и я.

— Да, я знаю… но…

— Но что? Вы, конечно, достаточно ловки, чтобы суметь продать ее какому-нибудь крупному торговцу. Женщины лучше умеют торговаться, чем мужчины. Эта картина может дать нам восемьсот или девятьсот фунтов, на… на наши расходы. Я просто не хотел думать о ней в последнее время, в ней была замешана моя личная жизнь. Ну а теперь я сжигаю корабли и хочу разделаться со всем, что у меня было связано с моим прошлым, да! Хочу начать все сначала, Бесси!

Теперь она стала горько раскаиваться в том, что она сделала, потому что она знала цену деньгам, хотя, конечно, было весьма возможно, что слепой сильно преувеличивал ценность этой картины. Она знала, что господа художники вообще склонны до нелепости высоко оценивать свои собственные произведения, и она хихикнула, как хихикает взволнованная горничная, когда хочет признаться, что разбила дорогую вазу.

— Я очень сожалею… но вы, вероятно, помните, что я очень сердилась на вас, когда уехал мистер Торпенгоу.

— Да, дитя мое, и я думаю, что вы имели на это некоторое право.

— Ну и тогда я… да неужели мистер Торпенгоу не сказал вам?

— Не сказал мне… чего? Да что вы тут болтаете о всяких пустяках, когда вы прекрасно могли бы подарить мне еще один поцелуй!

Он уже начинал познавать, и не в первый раз в своей жизни, что поцелуи принадлежат к числу возбуждающих ядов, которых чем больше глотают, тем больше их хочется. Бесси поспешно поцеловала его и прошептала:

— Я была так зла на вас тогда, что стерла ее скипидаром и выскребла ножом. Вы не сердитесь на меня за это? Нет?

— Что?.. Скажите еще раз!

Пальцы его впились в ее руку и сжимали ее до боли.

— Я стерла ее скипидаром и выскребла ножом, — пролепетала едва внятно Бесси. — Я думала, что вы напишете ее снова еще раз. А вы написали ее еще раз, нет?.. Пустите мою руку, мне больно!

— И ничего от этой картины не осталось?

— Ничего, чтобы хоть сколько-нибудь походило на картину. Мне, право, ужасно жаль… Я не знала, что это вас так огорчит; я хотела только позлить вас, причинить вам досаду. Это была шутка с моей стороны… Вы не побьете меня за это?

— Побить вас? Нет! Дайте подумать.

Не выпуская ее руки, он стоял, уставившись глазами на ковер, и что-то соображал. Затем он тряхнул головой, как молодой бык, получивший удар обухом по переносице, заставляющий его вернуться в загон бойни, из которого он хотел уйти. В течение многих недель Дик старался не думать о «Меланхолии», потому что она была частью его погибшей прежней жизни. С возвращением Бесси и недавно зародившимися проектами новой жизни «Меланхолия», даже еще более прекрасная, чем она была на холсте, снова предстала в его воображении. Благодаря ей он рассчитывал получить много денег для того, чтобы повеселить и порадовать Бесси и помочь себе забыть Мэзи и испытать еще раз почти забытое наслаждение успехом и прославлением его таланта. О картине должны были заговорить, она не могла пройти незамеченной. И вот благодаря злостной проделке этой тупой девчонки все рушилось, даже и отдаленная надежда, что когда-нибудь с течением времени он сможет найти в себе какое-нибудь чувство к этой девчонке. Но хуже всего было то, что он сделался смешным в глазах Мэзи. Женщина может простить мужчине, погубившему дело всей ее жизни, если он вознаградит ее за это своею любовью, а мужчина может простить того, кто погубит его любовь, но никогда не простит уничтожения своей работы.

— Так, так, так, — процедил Дик сквозь зубы и затем тихонько рассмеялся. — Это судьба, предначертание свыше, Бесси, — сказал он. — И, принимая во внимание многое другое, это мне поделом за то, что я сделал. Клянусь Юпитером, теперь я понимаю необъяснимое бегство Мэзи! Она, вероятно, подумала, что я сошел с ума. Неудивительно!.. Вся картина совершенно уничтожена? Не так ли? Для чего вы это сделали?

— Чтобы досадить вам, потому что я была зла на вас. А теперь я нисколько не зла, мне страшно жаль, право.

— Странно… Впрочем, это ничего. Я сам виноват в том, что сделал ошибку…

— Какую ошибку?

— Вы этого не поймете, душенька… Подумать только, что такой комочек грязи, как ты, мог выбить меня из седла! — бормотал про себя Дик, в то время как Бесси силилась высвободить свою руку, которую он сдавил, как клещами.

— Я вовсе не комочек грязи, и вы не должны меня так называть! Я это сделала, потому что ненавидела вас, а теперь мне жаль, очень жаль, потому что… потому что вы…

— Так, так, потому что я слеп. Ну да!

У этих маленьких созданий нет ничего похожего на чувство такта. Бесси принялась всхлипывать; она не любила, когда ее держали силой, и боялась незрячих глаз Дика и в то же время злилась, что ее жестокая месть вызвала только смех у Дика, а вовсе не злобу или отчаяние.

— Не плачьте, Бесси, — сказал он и обнял ее. — Ведь вы считали себя вправе поступить так, как вы поступили, не правда ли?

— Я не комочек грязи, и, если вы будете так говорить, я никогда больше не приду к вам.

— Вы сами не знаете, что вы сделали мне, но я не сержусь, право, нет! Успокойтесь на минутку, посидим тихо.

Бесси словно замерла в его объятиях, хотя продолжала вздрагивать. Первая мысль Дика была о Мэзи, и она обожгла его, как раскаленное железо, приложенное к свежей ране. Нельзя безнаказанно сближаться с другой женщиной, когда у сердца есть избранница. Первая размолвка и первое воспоминание о погибшем прошлом только пролог к драме, так как жестокая, но справедливая судьба, находящая наслаждение в том, чтобы мучить людей, решила раз навсегда, чтобы в минуты самого пылкого увлечения или самого сладкого упоения боль и муки былой любви давали себя чувствовать с новой силой. И муки эти одинаково знакомы как отвергнувшим любовь, так и тем, кто был отвергнут, когда они пытаются найти утраченное счастье в объятиях другой или другого. Лучше оставаться одному и терпеть грусть одиночества, стараясь подавить ее усиленной работой, кому это доступно, а если нет, то тем хуже для несчастного.

Обо всем этом и многом другом думал Дик, прижимая Бесси к своей груди.

— Хотя ты этого не знаешь, — сказал он, подняв наконец голову, — но Господь справедлив и грозен, Бесси. Он мне дал хороший урок, и поделом мне, ох как поделом! Торп понял бы это, если б он был здесь. Он тоже, вероятно, вынес немало от вас, дитя, но, конечно, этого хватило не надолго. Я спас его. Я спас его. Пусть это мне зачтется когда-нибудь.

— Пустите меня, — сказала Бесси, — пустите меня! — И при этом лицо ее омрачилось.

— Все в свое время, дитя мое. Посещали вы когда-нибудь воскресную школу?

— Никогда! Пустите меня, говорю я вам! Вы смеетесь надо мной.

— Право же, нет. Я смеюсь только над собой. Помните слова Евангелия: «Спасавший других, теперь спаси самого себя». Это, положим, не совсем школьный текст, ну да не все ли равно…

Он выпустил ее руку, но так как он стоял между ней и дверью, то она не могла бежать.

— И такое громадное зло может причинить такая ничтожная маленькая женщина!

— Мне очень жаль… очень-очень жаль того, что я сделала с картиной, — уверяла она.

— А мне нет. Я даже благодарен вам за то, что вы ее уничтожили… Да… о чем мы с вами говорили перед тем, как вы упомянули об этом?

— Об отъезде отсюда и о деньгах; о том, что мы с вами решили уехать отсюда.

— Да, да… конечно, мы уедем… то есть я уеду.

— А я?

— А вы получите пятьдесят фунтов за то, что уничтожили мою картину.

— Так вы не хотите?..

— Боюсь, что нет… Вы лучше подумайте о пятидесяти фунтах, которые будут в полном вашем распоряжении.

— Но вы говорили, что не можете обойтись без меня…

— Так оно было еще очень недавно. Но теперь благодаря вам я сразу почувствовал себя гораздо лучше. Подайте мне, пожалуйста, мою шляпу.

— А если я не подам?

— То мне ее подаст Битон, а вы потеряете пятьдесят фунтов, вот и все. Дайте же!

Бесси выругалась про себя. Она искренне пожалела этого человека и почти так же искренне целовала его, потому что он был довольно красив; ей нравилось быть в некотором роде в течение некоторого времени его покровительницей, а самое главное, у него было четыре тысячи фунтов, которыми можно было распоряжаться. А теперь благодаря ее женской болтливости и чисто женскому желанию чуть-чуть помучить человека она потеряла все — и право распоряжаться его деньгами, и праздную жизнь, и наряды, как у настоящей леди, и респектабельное положение, которое позволило бы ей внешне походить на настоящую леди.

— Теперь набейте мне трубку, Бесси. Хотя табак и потерял для меня всякий вкус, но это ничего, я хорошенько обдумаю все, что нужно… Какой у нас сегодня день?

— Вторник.

— Значит, в четверг отправление… Какой я был дурак, какой слепой дурак я был до сегодняшнего дня! Двадцать два фунта стоит проезд; прибавим десять на добавочные расходы. Надо по старой памяти завернуть к госпоже Бина. Вместе это составит тридцать два фунта. Сто фунтов на конечное путешествие… То-то Торп удивится, когда меня увидит… Затем остается еще семьдесят восемь фунтов для бакшиша, уж без этого никак нельзя… на всякий случай… О чем вы плачете, Бесси? Вы ни в чем не виноваты, виноват я один. Ах вы, маленькая упрямица! Утрите скорее ваши глазки и пойдемте. Где моя расчетная и чековая книжки? Дайте их сюда… подождите… Четыре тысячи фунтов по четыре процента верных составит сто шестьдесят фунтов годового дохода, да еще сто двадцать фунтов, тоже верных, уже будет двести восемьдесят, да триста ее собственных, о, это царский доход для одинокой девушки. За нее можно быть спокойным. Бесси, едемте в банк!

Получив двести десять фунтов наличными и спрятав их в кожаный пояс, Дик просил теперь уже окончательно растерявшуюся Бесси отвести его в контору пароходной компании, где он вкратце объяснил, что ему нужно.

— Первый пароход в Порт-Саид; каюту первого класса, ближайшую к багажному люку. Какой пароход идет?

— «Кольгонг», — сказал конторщик.

— Знаю, двухмачтовик. Откуда отправляется?

— От пристани Галлеонов, в четверг, двенадцать сорок.

— Благодарю. Разменяйте, пожалуйста, эту ассигнацию и сдачу положите мне в руку, я плохо вижу.

— Вот если бы все пассажиры были так сговорчивы, вместо того, чтобы часами говорить о своем багаже и чемоданах, то наша жизнь была бы куда легче, — заметил конторщик своему соседу, который всячески убеждал какую-то даму, что сгущенное молоко чрезвычайно полезно для грудных детей, и так как ему было всего девятнадцать лет от роду, то он говорил с большой убежденностью.

— Теперь, — сказал Дик, вернувшись в свою студию и ощупывая на себе пояс с деньгами и билетом, — теперь мы вне власти людской, дьявольской или женской, что всего важнее. Мне нужно еще устроить три маленьких дела, но я обойдусь тут и без вашей помощи, Бесси. Приходите сюда в четверг утром, к девяти часам. Мы позавтракаем, и вы проводите меня на пристань.

— Что вы хотите делать?

— Уехать, конечно. Чего ради мне оставаться здесь?

— Но ведь вы не можете обойтись без ухода!..

— Я теперь все могу. Я и сам этого не подозревал раньше, а теперь я вижу, что все могу. Я уже сделал самое главное, и такая решимость заслуживает одного поцелуя, если Бесси ничего не будет иметь против. — Но оказалось, что Бесси имела что-то против, и Дик весело рассмеялся. — Вы правы, Бесси. Приходите послезавтра к девяти часам, и вы получите обещанные деньги.

— Обязательно получу?

— Я никогда не обманываю. Вы сами в этом убедитесь, если придете. Боже, как долго ждать до четверга!.. До свидания, Бесси, пришлите мне Битона, пожалуйста.

Управитель явился.

— Сколько стоит обстановка моих комнат? — спросил Дик несколько свысока.

— Мне трудно сказать, сэр, некоторые вещи хороши, другие никуда не годятся.

— Они застрахованы на двести семьдесят фунтов.

— Страховые полисы, сэр, не могут приниматься за правильную оценку; впрочем, я не хочу этим сказать…

— Черт возьми все ваши увертки! Как будто я не знаю, что вы хорошо нажились на мне и на других жильцах этого дома и теперь сами задумали снять или открыть доходный дом. Так отвечайте прямо, сколько вы даете за мою обстановку.

— Пятьдесят фунтов, сэр.

— Дайте вдвое больше или я половину переломаю и половину сожгу, чтобы вам ничего не досталось.

Он ощупью добрался до этажерки с альбомами и книгами и выломал один из столбиков красного дерева, поддерживавших его.

— Что вы делаете, сэр! Это безбожно! — воскликнул м-р Битон.

— Это мое добро! Даете сто фунтов?

— Даю, даю… Ведь одна починка этой этажерки мне будет стоить фунта три с половиной, не меньше.

— Конечно. Ну и продувной же вы человек, как я вижу!

— Надеюсь, что я ничем не прогневал никого из своих жильцов, а всех меньше вас, сэр.

— Не будем говорить об этом. Принесете мне деньги завтра и позаботьтесь уложить все мое белье и платье в маленький коричневый чемодан, обтянутый воловьей шкурой. Я уезжаю.

— Но следовало уведомить за три месяца.

— Я уплачу за них полностью, а теперь присмотрите за укладкой и оставьте меня одного.

М-р Битон принялся обсуждать с женой этот внезапный отъезд Дика, и жена решила, что главной виновницей отъезда должна быть эта Бесси, а супруг ее относился к этому более снисходительно.

— Конечно, это очень неожиданно, но это в его характере. Ты только послушай, как он распелся.

Действительно, из комнаты Дика доносилось пение.

— Мистер Битон! Куда к черту девался мой пистолет?

— Живее! Он сейчас застрелится! Как видно, он помешался! — решила м-с Битон.

М-р Битон заговорил с Диком успокаивающим тоном, но Дик, бешено шагавший из угла в угол своей комнаты, не сразу уловил в его словах обещание все разыскать к завтраку.

— Ах вы, старый болван! — зарычал на него Дик. — Да вы, кажется, вообразили, что я вздумал застрелиться!.. Так возьмите его своими дрожащими руками, только предупреждаю, что если вы дотронетесь до него, то он выстрелит, потому что он заряжен. Он должен быть где-нибудь вместе с моим походным костюмом, вероятно, в ящике на дне сундука.

Дик давно приобрел себе полное походное снаряжение, соответствующее тому, чему его научил его долголетний опыт. И теперь он старался разыскать и проверить на ощупь все это хранившееся где-то в кладовке имущество.

М-р Битон вытащил револьвер со дна чемодана, а Дик ощупывал руками куртку и брюки цвета хаки, голубые холщовые портянки и толстые фланелевые рубашки, лежавшие поверх фляжки, пару шпор и альбом для набросков.

— Это нам больше не нужно, — с горечью заметил Дик, дотрагиваясь до альбома. — Можете оставить его себе, а все остальное уложите хорошенько в мой чемодан, на самый верх, а когда покончите с укладкой, приходите ко мне в студию вместе с вашей женой, вы мне нужны оба. Постойте, дайте мне перо, чернила и лист бумаги.

Нелегко писать, когда человек совершенно слеп, а Дику было особенно важно, чтобы то, что он писал, было четко и ясно написано. И он стал писать, придерживая правую руку левой:

— Хм! Полагаю, что даже законовед не усомнится в этом. Документ должен быть скреплен подписью, но, кажется, не нуждается в засвидетельствовании… Теперь несколько ниже:

— Ах, почему я не научился печатать на пишущей машинке.

Так!.. Проклятое перо!.. Где я тут писал? —

— Ах, я никак не могу вывести этого прямо, я это чувствую, — и он оборвал пол-листка и принялся писать снова, особенно старательно выводя буквы, —

далее следовало полное имя Мэзи и наименования тех двух банков, в которых находились его деньги.

— Все это, может быть, и не совсем по форме, но нет ни одной души на белом свете, которая имела бы хоть тень какого-нибудь права оспаривать и опротестовывать это завещание. На всякий случай припишу еще адрес Мэзи… Войдите, мистер Битон!.. Вот моя подпись, я желал бы, чтобы вы и миссис Битон засвидетельствовали ее… Вот так, благодарю вас… Завтра вы проводите меня к хозяину, и я уплачу за три месяца по условию и оставлю у него, так как он нотариус, это мое завещание, на случай, если со мной что-нибудь приключится во время моего отсутствия. Ну а теперь затопим камин в студии, и вы останетесь здесь и будете подавать мне мои письма, записки, рисунки и бумаги, по мере того как я буду спрашивать их у вас.

Никто не знает, пока сам лично не убедится, какой великолепный костер можно устроить из копившихся годами писем, записок, набросков, дневников и всякого рода документов. Дик побросал в огонь все, каждый клочок бумаги в мастерской, кроме трех сильно потрепанных нераспечатанных конвертов. Он безжалостно уничтожал альбомы с рисунками и набросками, записные книжки и совершенно новые и недоконченные холсты.

— Какая бездна всякого хлама накапливается у каждого жильца, который долго живет в одном месте, — заметил м-р Битон.

— Да, действительно, — соглашался Дик. — Осталось еще что-нибудь? — спросил он, шаря рукой по стенам.

— Ничего, а камин раскалился докрасна.

— Прекрасно, а вы потеряли, по меньшей мере, на сто фунтов набросков и этюдов, судя по тому, как мои работы ценились. Ха, ха!.. Ведь я был не кто-нибудь!

— Да, сэр, — вежливо подтвердил Битон; он был совершенно уверен, что Дик помешался, а то он никогда бы не расстался, чуть не за понюшку табаку, со своей ценной и прекрасной обстановкой. Ну а что касается этих холстов, то они только занимают место на чердаках, и потому всего лучше навсегда избавиться от них.

Теперь оставалось только передать завещание в надежные руки, но этого нельзя было сделать раньше завтрашнего дня. Дик шарил руками по полу, по ящикам и по столам, чтобы убедиться, что нигде не осталось ни единого исписанного лоскутка или клочка бумаги, свидетеля его прошлой жизни, и, убедившись в этом, он сел перед камином и сидел до тех пор, пока огонь в нем не погас и охлаждающееся железо не стало потрескивать в ночной тишине.