Свет во мраке

Пожар, который не тушат

В первую ночь июня 1943 года над северной окраиной Львова вспыхнуло зарево.

Оно не угасало больше недели.

Ещё до того, как несколько слабых и разрозненных очагов огня соединились и осветили небо от Высокого Замка почти до Яновской рогатки, ветер принёс оттуда глухие разрывы гранат, частые очереди автоматов и полные отчаяния крики убиваемых людей.

Подобные звуки сопровождали уже не одну акцию.

Услышав их снова, горожане, живущие в самом центре Львова, подбегали к окнам. Многие из них рады были бы помочь тем несчастным, кто кричал: «Спасите!» Но тишина замерших, пустых львовских улиц снова напоминала о времени, которое переживал город. Об этом времени напоминали горожанам и стихи неизвестных поэтов, рождавшиеся в подполье. В одном из них безымянный поэт называл родной город «открытым вечности и закрытым в девять».

Зарево, осветившее Львов в первую ночь июня 1943 года, возникло уже после девяти. Город был закрыт наглухо на замок «полицейского часа». Чужая и враждебная тишина львовских кварталов лишь изредка нарушалась гулкими шагами немецких патрулей.

Той же ночью на Краковской площади, за оперным театром, вырисовывались на фоне багрового неба очертания двух виселиц. На их перекладинах висели украинцы, поляки, русские — такие же люди, как и те, которых уничтожали сейчас в северных кварталах Львова.

Ещё в тюремных камерах, задолго до казни, гитлеровцы залили смертникам рты гипсом. Эту кару фашисты начали применять после того, как многие обречённые за минуту до смерти выкрикивали в лицо своим палачам тут же, на Краковской площади: «Смерть фашизму! Советы отомстят!»

…Мертвецы с гипсовыми кляпами провисят на Краковской площади долго. Днём разрешается подходить к месту казни вплотную. Гитлеровцы даже поощряют такие прогулки. Один уже вид повешенных должен, по замыслу карателей, вызывать у живых ужас и повиновение. С такой же целью устрашения ночью 1 июня 1943 года под склонами Высокого Замка, у двух каштанов на Стрелецкой площади, были оставлены расстрелянные гестаповцами взрослые партизаны и подростки. Трупы лежат под цветущими густыми каштанами, на краю той самой Стрелецкой площади, где в начале нынешнего века австрийские жандармы расстреливали демонстрацию рабочих — строителей Львова. Мертвецы понадобятся ещё немцам как экспонаты для устрашения городского населения с наступлением дневного света. Первый же, кто приблизится к убитым в темноте, получит пулю.

Если одно приближение к мертвецам каралось смертью, то что же говорить о судьбе тех несчастных, кого неумолимо настигали в ту памятную первую ночь июня пули немецких автоматов и пламя бушующего пожара? В отсвете пожарища на стенах притихших домов видны багровые, как это зарево, афиши. То не объявление о новой театральной премьере и не сообщение о выдаче продуктов для горожан. Кровавые афиши подписаны начальником СС и полиции округа Галиция. Восемьдесят четыре фамилии приговорённых им к смерти галичан перечислены в этом объявлении.

Мирон Лях из Вышнего Высоцка, Николай Бун из Старого Села, Владимир Чума из Самбора, Дмитрий Дьяков из Голейзова, Фёдор Иванков из Орлова вместе со своими односельчанами Алексеем Рожанским, Иваном Марголец и Николаем Ластовецким, нефтяник из Борислава Иван Добош и много, много других будут расстреляны гестапо за «участие в запрещённых организациях», которые выступали «против рейха».

Мария Гуцуляк из Лютовиск, Степан Никипанчук из Прухнища, Василий Кавчак из села Миты, Владислав Коханчук из Болехова, Казимир Вайда из Велдзиржа, Иван Попович из Сусановки с наступлением рассвета тоже будут повешены на Краковской площади за помощь партизанам.

Андрей Лысунов из Медениц, Казимир Каминский из Делятина, Эдвард Бартосиль из Болехова отказались работать на гитлеровскую Германию. Как только солнце покажется над зелёными холмами Львова, им зальют рты быстро остывающим гипсом и повезут к виселицам за оперный театр.

А вот Анна Куфта, Бронислав Мига и Казимир Юзефек — жители Львова — прятали евреев. Уроженец Стрыя Казимир Ярошинский помогал евреям в своём родном городе.

Всех четверых также постигнет за это смерть.

Они ещё ничего не знают об этом, поименованные в зловещем списке, лежащие на цементном полу в своих камерах на улице Лонцкого, в тюрьме на Замарстыновской улице и в других застенках гестапо. Они с тревогой лишь следят, как постепенно, чем ближе к полуночи, небо в решётчатых окошках их камер всё больше окрашивается багровым цветом.

…Зарево достигает зенита. Все старинные башни Львова, и купол Доминиканского монастыря, и похожая на итальянские кампанеллы лёгкая колокольня Успенской церкви, и четырёхгранная ратуша с фашистским флагом на штоке, и готический шпиль Кафедрального костёла, и ажурный силуэт собора святого Юра — все они, образующие причудливую панораму, отчётливо вырисовываются на фоне багрового неба.

Светло так, что видны буйно распустившиеся свечи каштанов на склонах цитадели. Даже четыре ряда колючей проволоки, окружающей лагерь советских военнопленных, устроенный в крепости, хорошо просматриваются и с улицы Коперника, и с Калечей, и с Пелчинской.

Ночью серый «Мерседес» подъехал к застенку гестапо на улице Лонцкого. Комиссар по делам евреев Вурм, войдя в комнату для допросов, нажал кнопку звонка. Пока, чиркнув спичкой, Вурм зажигал сигару, в коридоре послышались шаги.

Щёлкнув каблуками, в почтительном ожидании застывает на пороге «динстциммер», коренастый зсэсовец из тюремной охраны.

Вурм приказывает ему немедленно доставить сюда всех заключённых из 56-й камеры.

— Тех, что прятали евреев, — поясняет Вурм.

Арестованных приводят к Вурму в «кайданках». Избитые на предыдущих допросах, с пепельно-серыми лицами, покрытыми струпьями, пятеро узников, держа за спинами скованные руки, останавливаются перед столом Вурма.

Синеватая ссадина тянется через всю левую щёку кондуктора львовского трамвая Анны Куфты. Около неё, опустив седую голову, стоит сутулый дворник из предместья Левандовка Казимир Юзефек.

— У кого ещё прячутся евреи, ну!? — кричит Вурм, вскакивая. Он выбегает из-за стола и останавливается на широко раздвинутых ногах посреди служебной комнаты.

Узники ёжатся под острым взглядом гестаповца. Понимая, что ему уже ничего не выведать от избитых, готовых ко всему, молчаливых пленников, Вурм бросается к забелённому окну. Он с остервенением рвёт на себя оконную раму.

Арестованные видят сквозь решётку вздыхающее сполохами огня багровое небо.

— Ваши квартиранты горят, — кричит торжествующе Вурм. — Все сгорят. До одного. Живьём. А вы хотели перехитрить меня? Нет человека, которому удалось бы обмануть Вурма. Сознавайтесь, кто ещё прячет пейсатых. Ну!?

Зарево пожара наблюдает живущий по улице Зибликевича один из лучших математиков Европы Стефан Банах. Уже много лет его имя занимает почётное место в математической науке. Банах распахнул кухонное окно, выходящее во внутренний двор, и видит озарённый огнём и поросший пихтами и буками склон Высокого Замка. Ничему уже не удивляется ясный разум Банаха — и этому пожару, что с каждой новой минутой становится всё больше и охватывает целый район города. Его, учёного, обогатившего мировую науку открытиями в области теории функционального анализа, основателя «Львовской математической школы», гитлеровцы выгнали из Львовского университета.

Теперь в университетских аудиториях заседает «зондергерихт» — особый, скорый и не знающий милосердия суд фашизма.

Профессора же, превращённые в безработных вынуждены заняться другим делом. Чтобы избежать вывоза на работу в рейх и получить хоть кусок хлеба, они кормят своей кровью вшей в противотифозных институтах Вайгля и Беринга. Из внутренностей вшей, выкормленных кровью львовской интеллигенции, в институтах Вайгля и Беринга, по заданию гитлеровского командования, готовится противотифозная вакцина для немецкой армии.

И математик Банах завтра поутру, как только окончится «полицейский час», тоже пойдёт в институт Вайгля; служители прикрепят к его обнажённым ногам десятки коробочек с насекомыми, а вечером отметят в дежурной ведомости: «Кормилец вшей Банах свою норму выполнил».

Коллега Стефана Банаха — профессор права Кароль Корани лишён и этой незавидной доли.

Вот уже четырнадцатый месяц прячется он от гестаповцев в дровяном подвале одного из домов на улице Реймонта. Дворник дома да жена профессора знают о его существовании и снабжают его по ночам пищей. Для остальных окружающих он «убит эсэсовцами на перегоне Перемышль — Львов». И в эту ночь Корани тоже слышит вопли несчастных, сгорающих заживо, видит огненный небосклон сквозь маленькое подвальное окошечко и понимает, что не только римского, но и всякого другого, хорошо знакомого ему права не существует больше па земле, где с ночи рождается день, отравленный зловонными миазмами фашизма.

В тягостные минуты этой ужасной ночи, озарённой кровавым отсветом пожара, задуманная львовским композитором Станиславом Людкевичем скорбная мелодия «Меланхолического вальса» превращается в трагический, полный гневного протеста реквием.

Впервые за семьсот лет истории Львова его пожарные, несущие вахту на вышке ратуши, явственно видят пылающие дома и не дают знать о пожаре вниз.

Бесполезно даже думать об этом! Закрыты наглухо широкие двери пожарных сараев. Никто не звонит в пожарные колокола. Не скрипят тормозами на крутых поворотах оплетённые брезентовыми шлангами красные машины. Не застёгивают на ходу свои жёсткие куртки пожарники в блестящих касках.

Служба огня бездействует в эту ночь. Тушить пожары — нельзя.

Горят подожжённые нарочножилые дома, переполненные людьми. Проваливаются в огонь крыши. Раскачиваются и рушатся с глухим грохотом раскалённые стены.

И тем не менее пожарные шланги останутся сухими всю первую неделю июня. Ни одно ведро воды так и не будет выплеснуто в огонь.

В эти июньские ночи в северных кварталах Львова в огонь летят бидоны с бензином, бутылки с горючей смесью. Разбивая оконные стёкла, рвутся в комнатах зажигательные гранаты.

Вспотевшие от близости огня, пахнущие «шнапсом», гитлеровцы подкатывают к стенам зданий, не тронутых ещё огнём, бочки с нефтью. Пулями из автоматов они пробивают бочки, и слышно, как тонко поёт пробитая сталь. Огненные фонтанчики разлетаются по сторонам. Наконец пламя с воем разрывает бочки. Нефть выплёскивается на стены. Всё выше дымные языки огня. И вдруг в бушующем пламени, опоясывающем дом, слышится сдавленный человеческий крик.

В сплошной, казалось бы, капитальной стене распахивается потайная дверца укрытия «бункера». Оттуда в огонь, держа на руках мальчика, спрыгивает один из несчастных, пытавшихся скрыться в секретном убежище.

Гогочут пьяные гитлеровцы: «Ещё одного выкурили!» И, не дав смертникам выбраться из огня, добивают в лестничной клетке обгорелого отца с сыном очередями из автоматов.

…Больше восьми дней пылают так северные кварталы Львова. Зарево невиданного пожарища не угасает ни на минуту. Вагоновожатые, которым приходится водить по Замарстыновской трамваи, развивают такую скорость, что стёкла иной раз вылетают на ходу. Но всё равно жаркое дыхание пожара и дым от подожжённых зданий проникают внутрь вагонов, мчащихся по Замарстыновской. Пассажиры хорошо слышат крики людей, добиваемых и сжигаемых совсем близко — за деревянным забором. Сквозь щели этого забора, отгородившего правую сторону тротуара Замарстыновской от территории гетто, ветер приносит запах горелого человеческого мяса.