Свистать всех наверх

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Понедельник, сумерки — вторник, 3 часа утра

Кольт модели «Миротворец» выпускают без изменения вот уже добрую сотню лет. Купишь такой сегодня и убедишься, что его не отличить от того, который носил Вайет Эрп, когда был шерифом в Додж Сити. Одним словом, это самый древний револьвер в мире и наверняка самый знаменитый, а если ценить его по эффективности, то есть по способности убить или покалечить, то и здесь ему не будет равных. Тяжеловат, конечно, тут нечего возразить сторонникам самых именитых конкурентов «Миротворца» — «люгера» и «маузера». Но зато если выпущенная из них пуля, быстрая, малого калибра, в стальной оболочке, прошьет вас насквозь, оставив аккуратную дырочку, и потратит львиную долю своей энергии на отдаленные детали пейзажа, то большая, тупорылая, свинцовая пуля кольта при попадании в тело сплющивается от удара и благополучно расстается со своей энергией, дробя вам кости и разрывая ткани.

Короче, если пуля «Миротворца» попадет вам, скажем, в ногу, вы не отступите за угол, крепко выругавшись, чтобы прикурить сигарету перед тем как влепить своему противнику пулю между глаз, а просто упадете на пол без сознания. И если она попала в бедро и вам посчастливилось остаться в живых, несмотря на порванные артерии и шок, то на остаток жизни придется запастись костылями — раздробленная бедренная кость не оставляет хирургу другого выбора, кроме ампутации. Вот я и застыл на месте, затаив дыхание, потому что дуло «Миротворца», вызвавшего столь неприятные мысли, смотрело мне прямо в правое бедро.

Кстати, еще одна особенность «Миротворца»: для того чтобы нажать на курок, требуется значительное усилие, поэтому метко стрелять невозможно, если рука недостаточно сильна и тверда. Но здесь надеяться было не на что. Рука, сжимавшая кольт и опиравшаяся на стол в радиорубке, была крепка, как ни одна рука, которую мне доводилось видеть. Она была абсолютно неподвижна. Я видел ее отчетливо, хотя радиорубка почти полностью погружена во мрак. Реостат настольной лампы выкручен практически до отказа — она едва светилась, вырывая из темноты круг желтого света на металлической поверхности стола и кисть руки, сжимавшей револьвер. Рука держала его так неподвижно, как будто была сделана из мрамора. За островком света я наполовину ощущал, наполовину угадывал очертания фигуры человека, облокотившегося на спинку стула. Голова чуть склонена набок, свет лампы слегка поблескивал в уставившихся на меня.из-под козырька фуражки глазах. Я вновь перевел взгляд на руку. Дуло кольта не сдвинулось ни на миллиметр. Я невольно напряг мышцы правой ноги, готовясь принять пулю. С тем же успехом я мог бы прикрыться газетой. Я укорял Господа Бога за то, что полковник Сэм Кольт не изобрел что-нибудь другое, полезное, например английские булавки.

Очень медленно и напряженно я приподнял руки, ладонями наружу, до уровня плеч. Тщательность этой процедуры даже у самого впечатлительного человека не должна была вызвать подозрения, будто я затеял какой-нибудь подвох. Предосторожность явно не обязательная, так как у человека, сидящего за столом, похоже, совсем не было нервов, а у меня и мысли не возникало о том, чтобы сопротивляться. Солнце уже давно зашло, но слабая красная полоска еще виднелась на горизонте с северо-запада и меня должно было быть хорошо видно на ее фоне через распахнутую сзади дверь рубки. Сидящий за столом, вероятно, держал левую руку на ручке реостата, чтобы в любой момент осветить меня. Но главное — пистолет! Мне платили за риск. Мне платили за то, что я иногда подвергал себя опасности. Но мне не платили за то, чтобы я лез под пули, как идиот или самоубийца. Я поднял руки выше и постарался придать лицу самое миролюбивое выражение. В моем состоянии это было не очень сложно.

Человек с пистолетом не произнес ни слова и не шелохнулся. Он казался совершенно невозмутимым.

Я разглядел белый оскал зубов. Глаза, не мигая, смотрели прямо на меня. Улыбка, слегка склоненная в сторону голова, небрежная, расслабленная поза — все это только накаляло мрачную обстановку в каюте. Было что-то зловещее, неестественное и не сулящее ничего хорошего в его спокойствии, молчании и хладнокровной игре в кошки-мышки. Казалось, смерть ходит рядом и вот-вот коснется тебя своими ледяными пальцами. Хотя мои бабушка с дедом были шотландцами, я не наделен даром ясновидения, телепатии или колдовства. С точки зрения экстрасенсорных способностей я не чувствительней старого бревна. Но запах смерти ни с чем не спутаю.

— Мне кажется, мы оба ошибаемся,— сказал я.— Вы-то уж наверняка. Может быть, мы заодно? — Слова произносились с трудом, в горле пересохло, язык прилипал к нёбу, но в общем получилось неплохо. Как раз, как я хотел — тихо и спокойно. Вдруг он чокнутый? Рассмешить его. Все, что угодно, лишь бы остаться в живых. Я кивнул на табуретку, стоящую с моей стороны стола.— День был тяжелый. Посидим, поболтаем немного, о’кей? Я не буду опускать руки, даю слово.

Никакой реакции. Белый оскал, светящиеся глаза, небрежное презрение и сталь револьвера в стальной руке. Я почувствовал, как пальцы мои непроизвольно сжимаются в кулак, и быстро разжал их снова. Я ничего не мог поделать с приливом ярости, вдруг охватившей меня.

Я улыбнулся, как мне показалось, дружелюбной, открытой улыбкой и медленно подошел к табуретке. И все это время не спускал с него глаз, с застывшей до боли улыбкой и еще выше подняв руки. «Миротворец» уложит быка с шестидесяти ярдов, обо мне и говорить нечего. Я пытался прогнать от себя эту мысль, но у меня всего две ноги и я к ним обеим по-своему привязан.

Пока мне удалось их сохранить. Я уселся, не опуская рук, и, наконец, вздохнул. Оказывается, я не дышал все это время, не отдавая себе в том отчета, что было нетрудно понять, ибо голова была занята костылями, потерей крови и другими, не менее интересными вещами.

Кольт, как и прежде, не шелохнулся. Ствол не следил за мной, пока я пересекал каюту, он был направлен в то место, где я находился десять секунд назад.

Я рванулся к руке с пистолетом. Быстро, но не слишком, будучи почти уверен, что можно не спешить вовсе. Не подумайте, что я окончательно впал в маразм, как мой шеф, который считает, что делает мне честь, поручая самую грязную работу. Я не люблю испытывать судьбу, когда в этом нет необходимости.

Правильно питаясь, я держу себя в хорошей форме, хотя ни одна страховая компания в мире не возьмет меня в клиенты, уверен, что с честью пройду через сито самой придирчивой медицинской комиссии. Но мне не удалось вырвать пистолет. Рука была действительно словно из мрамора, только холоднее. Я был прав, почувствовав запах смерти, но старая плутовка с косой к тому времени уже удалилась, оставив за собой безжизненное тело. Я встал, проверил, зашторены ли иллюминаторы, бесшумно закрыл дверь, запер ее и зажег свет.

В детективных романах об убийствах в старинных английских замках почти никогда не возникает проблем с определением точного времени совершения преступления. После беглого осмотра, с умным видом поколдовав над телом, ученый доктор отпускает руку трупа и произносит: «Смерть наступила в 11 часов 57 минут прошлой ночью» или что-то в этом роде, после чего с виноватой улыбкой, как бы выдавая свою принадлежность к бренному человеческому роду, добавляет: «Плюс минус одна минута...» В жизни ученому доктору приходится куда труднее. Вес, рост, окружающая температура и причина смерти настолько значительно часто непредсказуемо влияют на охлаждение тела, что предполагаемое время наступления смерти можно определить с точностью лишь до нескольких часов.

Мне до ученого доктора далеко, тем более что я вообще не медик. Мог сказать по поводу сидящего за столом только одно: смерть наступила достаточно давно, так как труп уже окостенел, но и не слишком давно, так как окостенение еще не прошло. Он был тверд, как будто замерз в сибирской тундре. Сколько часов прошло с момента смерти, я не имел понятия.

На рукаве у него было четыре золотых нашивки, что означало звание капитана. Капитан в радиорубке. Капитана не часто застанешь в радиорубке, тем более за передатчиком. Он сидел, откинувшись на спинку стула. Голова склонилась набок, затылок был прикрыт рукавом куртки, свешивающейся с крючка на переборке. Труп окоченел в этом неестественном положении, хотя было ясно, что он должен был неминуемо соскользнуть вниз и упасть лицом на стол.

Явных следов насилия не было. Однако, понимая, что вряд ли он умер естественной смертью в тот момент, когда собирался немного поупражняться в стрельбе из пистолета, я решил осмотреть труп более тщательно. Попытался оторвать его от стула, но он не поддавался. Потянул сильнее, услышал звук рвущейся материи, и труп соскользнул со стула, упал на пол, выставив вверх окостеневшую руку с зажатым в ней кольтом.

Теперь стало ясно, отчего он умер и почему не упал лицом на стол. Его убили предметом, торчащим из спины где-то между шестым и седьмым позвонками. Рукоятка этого предмета зацепилась за карман висящей на переборке куртки, и труп застрял в этом неестественном положении.

По долгу службы мне часто приходилось видеть людей, погибших самым странным образом, но я впервые видел человека, убитого стамеской. Шириной в полдюйма, самая обычная плотницкая стамеска, с той только разницей, что деревянная ее ручка была в резиновом чехле, чтобы не оставалось отпечатков пальцев. Полотно стамески вошло в спину как минимум на четыре дюйма. Даже предположив, что она была заточена, как бритва, было ясно: человек, нанесший удар, обладал недюжинной силой. Я попытался вытащить стамеску, но безуспешно. Такое нередко происходит с ножом: пробитые кости или хрящи сжимаются при попытке вытащить лезвие обратно. Я решил больше не пробовать. Возможно, убийца сам уже пытался это сделать. Вряд ли он рассчитывал оставить такой ценный инструмент. А может быть, ему помешали. Или у него целый набор полудюймовых стамесок, и ему ничего не стоит забыть одну из них у кого- нибудь в спине.

Впрочем, мне она была ни к чему. У меня самого кое-что было. Правда, не стамеска, а нож. Я извлек его из потайного кармана в подкладке своей куртки. Ничего особенного — четырехдюймовая ручка и трехдюймовое, заточенное с двух сторон лезвие. Однако это маленькое лезвие легко перерезало двухдюймовый пеньковый канат с первого раза, а острием можно было пользоваться как ланцетом. Я взглянул на нож и перевел глаза на дверь, ведущую в каюту радиста. Вынув из нагрудного кармана фонарь, прошел к наружной двери радиорубки и выключил верхний свет. Затем погасил настольную лампу и встал в ожидании перед дверью в каюту.

Сколько стоял, не помню. Может быть, две минуты, а то и все пять. Чего ждал, сам не знаю. Уговаривал себя, что надо подождать, пока глаза привыкнут к темноте, но дело было не в этом. То ли я ожидал услышать шум, тихий шепот или звук шагов, то ли верил, что должно что-то произойти. Или я просто боялся войти в эту дверь. Боялся за себя? Возможно. Хотя, скорее, боялся того, что мне предстоит там увидеть. Переложив нож в левую руку — вообще-то я правша, но кое-что умею делать и левой,— взялся за ручку двери и осторожно повернул ее.

Добрых двадцать секунд я медленно открывал дверь, пока не образовался просвет в двенадцать дюймов, достаточный для того, чтобы проскользнуть внутрь. Еще только полдюйма — и тут проклятая дверь заскрипела. Скрип был едва заметный, такой не услышишь и с расстояния двух ярдов, но в том напряженном состоянии, в котором я находился, мне было достаточно и этого. Как будто над ухом пальнули из шестидюймовой пушки. Я на мгновение закостенел, как труп, лежащий рядом. Сердце колотилось как бешеное, и я боялся, что его слышно далеко вокруг.

Если в каюте притаился человек, собирающийся направить мне в лицо луч фонаря, прежде чем пристрелить или слегка обработать стамеской, он заставлял себя ждать. Я набрал немного воздуха в легкие и вошел. В вытянутой правой руке я держал зажженный фонарь. Если злоумышленники будут стрелять в человека, светящего в них фонарем, они будут целиться в направлении света, так как обычно человек держит фонарь прямо перед собой. А это неправильно. Об этом я узнал много лет назад от одного товарища по работе, которому извлекли пулю из легкого. Поэтому, прежде чем включить фонарь, я отодвинул его от себя как можно дальше. В левой руке я сжимал нож, надеясь, что реакция меня не подведет в критической ситуации, если в каюте кто-то окажется.

В каюте действительно кто-то был. Но быстрота реакции мне не понадобилась. Ему было наплевать на мои страхи. Он лежал лицом вниз на койке в неестественной позе мертвеца. Я быстро осветил каюту фонарем. Кроме него никого не было. Как и в радиорубке, следы борьбы отсутствовали.

Мне не понадобилось осматривать труп, чтобы узнать причину смерти. Из полудюймового отверстия в спине натекло не больше чайной ложки крови. Больше и быть не могло. Когда перерезают спинной мозг, сердце сразу останавливается. Возможно еще внутреннее кровоизлияние, но незначительное.

Занавески были задернуты. Я обследовал всю каюту, фут за футом, светя фонарем. Я не знал, что смогу обнаружить, но не нашел ничего. Затем вышел, прикрыл за собой дверь и обыскал помещение радиорубки. Результат тот же. Здесь мне больше нечего было делать. Я нашел то, что искал и что меньше всего на свете хотел найти. Я даже не взглянул на лица убитых. Мне это было ни к чему, потому что я знал эти лица не хуже того, которое смотрит на меня каждое утро из зеркала над умывальником. Всего семь дней тому назад мы ужинали вместе с шефом в нашей любимой лондонской пивной, и они вели себя весело и беззаботно, что редко случается с людьми их профессии, обычно лишенными возможности вкусить скромных радостей жизни. Они должны быть всегда бдительны и спокойны. На этот раз им бдительности не хватило, зато в спокойствии теперь недостатка нет.

То, что произошло с ними, всегда происходит с людьми нашей профессии. Придет и мое время когда-нибудь. Каким бы умным, сильным и беспощадным ты ни был, рано или поздно встретишь человека, который умнее, сильней и беспощаднее тебя. В руке у него окажется обычная полудюймовая стамеска, и твои, таким трудом добытые опыт, знания и хитрость больше не помогут, потому что ты не заметишь, как он подойдет. А раз не сумел заметить, то проиграл и должен умереть.

И я послал их навстречу смерти. Я не мог этого предвидеть, не хотел этого, но главная ответственность лежала на мне. Это была моя идея, мое в муках рожденное дитя. Именно мне удалось отмести возражения и уговорить нашего весьма скептически настроенного шефа если и не поддержать с энтузиазмом, то со скрипом согласиться на мое предложение. Я сказал двум парням, Бейкеру и Делмонту, что если они будут делать все так, как я задумал, с ними ничего не случится. Они слепо доверились мне и делали все по моему плану. Теперь их тела лежали рядом со мной. Не раздумывайте, джентльмены, доверьтесь мне, только не забудьте заранее составить завещание.

Здесь больше нечего было делать. Я послал двух людей на смерть и назад их уже не вернешь. Пора уходить.

Я распахнул дверь на палубу, как каждый из вас открыл бы дверь в комнату, полную гремучих змей и тарантулов. Вы бы так открыли эту дверь, но не я, если бы знал, что за ней никого, кроме ядовитых змей и пауков. В таком случае я без колебаний вышел бы на палубу, потому что змеи и пауки были славными и почти безвредными созданиями по сравнению с некоторыми «хомо сапиенс», которые водились на борту грузового корабля «Нантвилль».

Когда дверь распахнулась настежь, я просто застыл перед ней. Долго стоял не шелохнувшись, дыша неглубоко и спокойно. В таком положении даже минута кажется вечностью. Я весь обратился в слух. Стоял и слушал, как волны плещутся об обшивку, как скрипят якорные цепи, когда «Нантвилль» покачивается на приливной волне, как крепнет низкий гул ветра в оснастке, как вдруг донесется из мрака одинокий крик чайки. Самые обычные, естественные звуки. Совсем не те, которые я силился услышать. Всего остального для меня не существовало. Но других звуков, угрожающих, подозрительных, опасных, не было. Ни звука дыхания, ни вкрадчивых шагов по стальной палубе, ни шороха одежды — ничего. Если кто-то подстерегал меня, то у него были сверхчеловеческие выдержка и терпение, а в эту ночь ничто сверхчеловеческое меня не интересовало. Меня волновали люди, простые человеческие существа с ножами, пистолетами или стамесками в руках. Я осторожно переступил через порог.

Мне никогда не приходилось переплывать ночью Ориноко в долбленой лодке и ощутить вдруг, как упавшая с нависшего над водой дерева тридцатифутовая анаконда стальным кольцом обвивается вокруг шеи. Для того чтобы описать, что при этом чувствует жертва, мне не надо было отправляться в такую даль. Я испытывал те же самые ощущения. Звериная сила и железная хватка могучих рук, обхвативших меня сзади за шею, ужасали. Я ничего подобного не встречал и даже представить себе не мог. После первого момента оцепенения и панического страха в голове промелькнула единственная мысль: это случается со всеми, теперь пришел мой черед. Нашелся человек умнее, чем я, сильнее и беспощаднее.

Что было силы я лягнул правой ногой. Но человек сзади меня был не новичком в своем деле. Опередив меня, он резко ударил по моей приподнятой ноге носком ботинка. Мне показалось, что за спиной кентавр и подковали его гигантскими подковами. Пронзившая меня боль не была похожа на боль от перелома, ногу как будто разрубили пополам. Я нащупал каблуком здоровой ноги носок его левого ботинка и со всех сил ударил пяткой, чтобы размозжить ему ступню, но он предусмотрительно убрал ногу. Мои ноги были обуты в тонкую резину водолазного костюма, и я отчетливо ощутил легкую вибрацию металлического пола палубы. Я попытался руками схватить его за мизинцы, но он и эго предусмотрел — пальцы его были крепко сжаты в кулаки, а суставом среднего пальца он пытался нащупать мою сонную артерию. Я был не первым, кого ему приходилось душить. Если не предпринять что-нибудь немедленно, то я буду не последним в его послужном списке. В ушах у меня свистело, как будто сжатый воздух вырывался из плохо закрытого крана, перед глазами замелькали цветные круги, становившиеся все отчетливее и ярче.

В эти первые секунды меня спасли болтавшийся сзади капюшон и жесткий резиновый воротник водолазного костюма, который был поддет под куртку. Но этого не могло хватить надолго, потому что человек сзади меня, судя по всему, решил просто оторвать мне голову. По тому, как он сжимал мне шею, было ясно, что скоро он добьется своего.

Я резко наклонился вперед. Он навалился мне на спину, ничуть не ослабляя захвата, и в то же время отступил, насколько было возможно, назад, опасаясь, видимо, что я хочу схватить его за ноги. В этот самый момент я повернулся так, что мы оба оказались стоящими спиной к морю. Тогда я стал двигаться назад, сделав шаг, другой, третий, постепенно разгоняясь. На «Нантвилле» никто не утруждал себя установкой деревянных поручней. По краю палубы, между стоек, в два ряда была туго натянута цепь, больше ничего. Эта цепь ударила душителя поперек спины, чуть выше пояса, когда мы навалились на нее всей тяжестью наших тел.

Окажись я на его месте, от такого удара сломал бы себе позвоночник вовсе или повредил позвонки настолько, что нейрохирургам на несколько месяцев хватило работы. Но этот парень даже не вскрикнул. И не застонал. Вообще не произнес ни звука. Может быть, он глухонемой? Я слышал, что природа иногда наделяет глухонемых необычайной силой, как бы стремясь компенсировать свой просчет.

Однако ему пришлось отпустить меня и схватиться руками за цепь, чтобы не дать нам обоим перелететь через борт в холодные, темные воды залива Лох Хурон. Я рванулся вперед и развернулся к нему лицом, прижавшись спиной к переборке радиорубки. Мне была необходима эта опора, пока шум в голове затихал и онемевшая правая нога обретала чувствительность.

Теперь я его видел. Конечно, не отчетливо — было слишком темно, но я видел светлые пятна лица, рук и общие очертания тела.

Я ожидал увидеть гиганта, но он был совсем не велик ростом. Во всяком случае, так мне показалось. Крепко сбитая, тренированная фигура, не более. Он был даже ниже меня ростом. Конечно, это ничего не значит. Джордж Хакеншмидт, например, при росте всего пять футов девять дюймов и весом меньше 90 килограммов, подбрасывал Грозного Турка над ковром,.. словно футбольный мяч, и для поддержания формы бегал на тренировках с мешком цемента в сто восемьдесят фунтов за плечами. Я не испытывал ложного стыда от желания убежать от противника, который меньше меня ростом. От этого типа мне хотелось убежать поскорее и как можно дальше. Но не сию же минуту. Правая нога еще не была готова к этому. Я осторожно вытащил нож и держал его перед собой, прикрыв лезвие ладонью, чтобы он не увидел поблескивание стали в свете звезд на безлунном небе.

Он подходил ко мне уверенно, не спеша, как человек, хорошо понимающий, что ему предстоит сделать, и заранее предвидя результат. Бог свидетель, я не сомневался, что у него были основания для такой уверенности. Он подходил ко мне сбоку, так чтобы я не смог достать его ногой. Правую руку он вытянул в сторону. Завидное постоянство. Он опять собирался меня душить. Я подождал, пока его рука была всего в нескольких дюймах от моего лица, и резко выбросил вверх свою правую руку. Мой кулак ударился в его ладонь, и лезвие ножа пробило его кисть насквозь.

Я был не прав, решив, что он глухонемой. Три хлестких непечатных слова незаслуженно обидели моих предков. Он быстро отступил назад, вытер руку о штаны и принялся, как собака, судорожно зализывать рану. Он поднес руку к глазам, уставившись на черную, в свете звезд, кровь, заливавшую обе стороны кисти.

— Так значит наш малыш прихватил с собой ножик?— тихо сказал он. Голос меня поразил. Сила пещерного человека предполагала соответствующий голос и уровень развития. Но я услышал мягкую речь хорошо образованного жителя юга Англии.— Придется его отобрать.— Он повысил тон. — Капитан Имри! — Во всяком случае, мне так послышалось.

— Потише, болван! — голос прозвучал со стороны кают-компании.— Или ты хочешь...

— Не беспокойтесь, капитан,— он не спускал с меня глаз.— Я держу его. Он здесь, у радиорубки. Вооружен. У него нож. Я просто хочу его отобрать.

— Ты его обнаружил? Обнаружил? Хоррошо, отшень хоррошо! — Так говорил человек, потирая руки и причмокивая губами. В его голосе легко прослушивался немецкий или австрийский акцент. Раскатистое, грассирующее «рр» ни с чем не спутаешь.— Будь осторрожен. Этот мне нужен живой. Жак! Генри! Крамер! Все на мостик, живо! К ррадиорубке!

— Живой — понятие относительное,— вкрадчиво произнес мой противник. Он опять приложил к губам кровоточащую ладонь.— Лучше будет отдать нож без лишних возражений, спокойно. Я настоятельно советую...

Я больше не ждал. Это старая тактика. Начинаешь отвлекать человека разговорами, убаюкиваешь его бдительность, а он и не подозревает, что посреди очередной витиеватой фразы, в самый неожиданный момент, наносится решающий удар. Просто, как рыдание, но эффективно. Я не собирался попадаться на эту удочку. Я не знал, как он собирается нападать, но предполагал, что это должен быть резкий выпад головой или ногами вперед. Если ему удастся повалить меня на палубу, то мне уже самостоятельно не подняться. Я резко шагнул вперед, включил фонарь в футе от его лица. Он на мгновенье зажмурился от неожиданности, и в этот момент я нанес удар.

Удар был не слишком силен, потому что моя правая нога еще адски болела, и не очень точен, так как было темно, но в данных обстоятельствах его должно было хватить, чтобы человек покатился по полу, корчась от боли. Но он не сдвинулся с места, только согнулся пополам, обхватив себя руками. По человеческим меркам его нельзя было судить, это уж точно. Глаза его сверкали, но что в них отражалось, я не разглядел, да это меня и не волновало.

Я смылся. Мне вспомнилась горилла, которую я видел в базельском зоопарке. Черное, мохнатое чудовище шутя скручивало в восьмерки огромные покрышки от грузовика. Оказаться рядом с этим парнем на палубе, когда он придет в себя, для меня было равносильно встрече с гориллой. Я обогнул радиорубку и по трапу взлетел на крышу, прижавшись всем телом к ее стальной поверхности.

Люди с фонарями уже поднимались по трапу, ведущему на мостик. Мне нужно было попасть на корму, где на крюке, перекинутом через борт, крепилась веревка. Я ею воспользовался, чтобы проникнуть на корабль. Но это было невозможно, пока на палубе был народ. И вдруг я понял, что это вообще не удастся. Ни о какой конспирации больше не могло быть и речи — кто-то включил прожектора, и палубы залило ярким светом. Один из прожекторов был укреплен на мачте рядом с радиорубкой, почти непосредственно надо мной. Я чувствовал себя на всеобщем обозрении, как муха на белом потолке. Я еще сильнее прижался к поверхности крыши, как будто хотел вдавить себя внутрь.

Они уже поднялись на мостик и подошли к радиорубке. Я услышал возгласы удивления и ругательства— значит, они обнаружили раненого. Его голоса не было слышно — выходит, он еще не обрел дар речи.

Отрывистый голос с немецким акцентом отдавал приказания.

— Кудахчете, как курры. Замолчать! Жак, автомат у тебя при себе?

— Так точно, капитан,— у Жака был спокойный голос человека, который хорошо знает свое дело.

В других обстоятельствах такой тон действует успокаивающе, но не сейчас.

— На корму. Займи позицию у входа в салон. Прикрывай среднюю часть палубы. Мы пойдем на бак и двинемся в сторону кормы, растянувшись в цепочку. Будем гнать его на тебя. Если будет оказывать сопротивление, дай очередь по ногам. Он мне нужен живым.

Боже, это было похуже «Миротворца». Он хотя бы стреляет одиночными пулями. Не знаю, какой системы автомат у Жака, но из него сразу вылетает не меньше дюжины пуль. Я почувствовал, как снова напряглись мышцы правой ноги. Видимо, у меня выработался условный рефлекс.

— А если он прыгнет за борт, сэр?

— Мне тебя учить, Жак?

— Все понял, сэр.

Я был не глупее Жака. Я тоже все понял. Противное ощущение сухости во рту опять вернулось. В моем распоряжении была минута, не больше. Потом будет поздно. Я потихоньку соскользнул с крыши радиорубки и оказался на мостике с правого борта, на противоположной стороне от того места, где капитан Имри инструктировал своих людей. Я опустился на палубу и пополз к рубке рулевого.

Фонарь мне был ни к чему. Отраженный от стен рубки свет палубных прожекторов обеспечивал прекрасное освещение. Сидя на корточках, стараясь не подниматься выше уровня окон, я огляделся и сразу обнаружил то, что хотел — металлический ящик с аварийными сигнальными ракетами.

Два взмаха ножом понадобилось, чтобы перерезать ремни, на которых ящик крепился к полу рубки. Кусок веревки, длиною футов в десять, я привязал к ручке металлического ящика. Затем вытащил из кармана пластиковый мешок, снял куртку, стянул прорезиненные морские штаны, которые были надеты поверх легкого водолазного костюма, и сложил все в мешок, закрепив его на поясе. Куртка и матросские брюки были мне очень нужны.

Человек, одетый в мокрый резиновый водолазный костюм, вряд ли смог беспрепятственно разгуливать по палубе «Нантвилля». А в той одежде, что на мне, я вполне мог сойти в темноте за члена команды, как уже однажды было. Не менее важным было и то, что я покинул гавань Торбея еще днем, а вид человека в водолазном костюме, отправляющегося на ночь глядя на лодке в открытое море, тоже не мог не вызвать подозрений. Дело в том, что жители провинциальных городков на северо-западном побережье и на Островах ничуть не менее любопытны, чем их сограждане с Большой земли. Некоторые считают, что это еще слабо сказано.

Низко пригнувшись, я выбрался из рулевой рубки на правую сторону мостика и встал у поручней во весь рост. Я должен был это сделать, был вынужден рисковать. Сейчас или никогда. Я уже слышал, как команда приступает к поискам. Опустив ящик на веревке за ограждение, я начал потихоньку раскачивать его из стороны в сторону, как метатель молота, готовящийся к броску.

Ящик весил фунтов сорок, но я не замечал этого. Амплитуда маятника увеличивалась с каждым движением. Она достигла угла в сорок пять градусов, и это было все, на что я мог рассчитывать, если принять во внимание недостаток сил и, главное, времени, отпущенного мне. Я чувствовал себя, как гимнаст на трапеции под куполом цирка, исполняющий рискованный трюк при свете дюжины прожекторов. Когда ящик очередной раз отклонился в сторону кормы и достиг крайнего положения, я, мысленно пожелав ему отлететь как можно дальше, разжал пальцы, сжимавшие веревку, а сам бросился на пол, лицом вниз. Именно в этот момент вспомнил, что забыл продырявить этот проклятый ящик и теперь не знал, пойдет он ко дну или нет. Зато очень хорошо знал, что будет со мной, если он не потонет. Предпринимать что-нибудь было уже поздно, оставалось надеяться на случай.

Я услышал крик с главной палубы, футов в тридцати от мостика, ближе к корме, и решил, что меня заметили. Но ошибся. Секунду спустя послышался громкий и очень убедительный всплеск, и я узнал голос Жака:

— Он прыгнул за борт. С правого борта, между кормой и мостиком. Свет, быстрее! — Должно быть, он направлялся к корме, как было приказано, заметил, как что-то темное полетело вниз, услышал всплеск и пришел к очевидному заключению. Опасный клиент и очень сообразительный, этот Жак. За три секунды он объяснил своим товарищам все, что было нужно: что случилось, где и как им действовать, прежде чем изрешетить меня пулями.

Люди, которые собирались гнать меня к корме, теперь бежали по главной палубе, громыхая ботинками, прямо под тем местом на мостике, где я прятался.

— Видишь его, Жак? — голос капитана Имри был очень спокоен.

— Пока нет, сэр.

— Скоро всплывет.— Не нравилась мне уверенность в его голосе.— После такого прыжка у него дыхания надолго не хватит. Крамер! Взять двоих людей и спустить шлюпку. Светите фонарями и кружите рядом с этим местом. Генри, принести грранаты! Карло, быстро на мостик. Включить поисковый прожектор по правому борту.

О шлюпке я не подумал, это усложняло дело, но гранаты! У меня мороз прошел по коже. Я знал, что может сделать подводный взрыв, пусть даже малой мощности, с человеческим телом. Под водой он становился в двадцать раз опаснее. А мне нужно, просто необходимо через несколько минут оказаться под водой. Единственное, о чем я мог позаботиться в данной ситуации, так это — поисковый прожектор. Он находился в каких-нибудь двух футах над моей головой. Я держал кабель прожектора в левой руке, нож в правой и уже прикоснулся лезвием к проводу, когда вдруг забыл о гранатах и начал соображать. Перерезать кабель было ничуть не умнее, чем свеситься через поручни мостика и крикнуть: «А вот и я, ребята! Ловите меня!» — то есть дать понять наверняка, что я еще на борту. Всадить нож в спину Карло, когда он появится на мостике, значит добиться того же эффекта. А во второй раз мне их не провести. С ними этот фокус не пройдет. Быстро перебирая руками, я прополз рулевую рубку насквозь, спустился по трапу на главную палубу и побежал вдоль левого борта вперед. На носу корабля никого не было.

Я услышал крик и автоматную очередь — наверняка это работа Жака. Увидел он что-нибудь или принял всплывающий ящик за меня? Если ящик действительно всплыл, то Жак больше не будет зря тратить на него патроны. Что бы там ни было, Бог с ним. Если они решат, что я барахтаюсь с той стороны весь продырявленный, словно швейцарский сыр, тем лучше. Им не придет в голову искать меня здесь.

Передний якорь был спущен. Я перелез через борт, уперся ногами, присел и схватился руками за цепь. Жаль, что поблизости не оказалось представителей Международного Олимпийского Комитета с секундомерами. Я наверняка установил мировой рекорд по спуску с якорных цепей.

Вода была холодной, но в резиновом водолазном костюме это не страшно. Море было неспокойно, прилив усиливался, что только играло мне на руку. Проплыв от носа к корме вдоль левого борта «Нантвилля», я никого не увидел и никто не увидел меня — все события происходили на правом борту судна.

Мой акваланг и ласты были там, где я их оставил — привязаны к верхнему концу руддер-поста. Уровень воды не доходил до ватерлинии «Нантвилля», и верхний конец рулевой стойки находился неглубоко. Нацепить акваланг на волнах во время прилива — задача не из легких, но мысль о Крамере с его гранатами придавала мне силы. Кроме того, я торопился, потому что путь предстоял неблизкий, а по прибытии меня ожидали неотложные дела.

Звук мотора шлюпки становился то громче, то тише, по мере того, как она кружила вдоль правого борта, но, к счастью, не приближаясь ко мне более чем на сотню футов. Выстрелы прекратились, и капитан Имри, видимо, отказался от мысли пустить в ход гранаты. Я закрепил лямки акваланга, надел маску и нырнул в спасительную черноту моря. Сориентировался по светящейся стрелке ручного компаса и поплыл. Через пять минут всплыл на поверхность, а еще через пять почувствовал под собой дно. Я выбрался на берег каменистого островка, где была припрятана резиновая лодка.

Я влез на вершину большого камня и посмотрел в сторону моря. «Нантвилль» был ярко освещен. Луч поискового прожектора шарил по поверхности воды. Шлюпка продолжала кружить рядом. Послышался характерный лязг поднимаемой якорной цепи. Спустив лодку в воду, я забрался в нее, приладил весла и начал грести к юго-западу. Я находился еще в пределах досягаемости луча поискового прожектора, но обнаружить темную фигуру человека в темной лодке, на фоне темной воды было весьма затруднительно.

Проплыв милю, я отложил весла и стал заводить подвесной мотор. То есть попытался завести. Обычно лодочные моторы у меня заводятся с полуоборота, за исключением тех случаев, когда я продрог и очень устал. Когда нужно, они отказываются работать. Пришлось снова браться за неудобные весла и грести, грести, грести. Мне показалось, что я греб не меньше месяца, но это было не так. Я подплыл к «Файеркресту» без десяти три утра.