Свитер

эпилог (день похорон)

Прежний священник давно уже не служит ни мессы, ни заупокойные службы, поскольку чересчур стар и неважно соображает. Почему он захотел присутствовать именно на этих похоронах, неизвестно, во всяком случае, старик сегодня с раннего утра на ногах, говорит, что приготовил какую-то особую проповедь для тебя, представляешь, интересно, что за речь он собирается произнести, нынешний священник сказал, что бедняга совсем плох и надо постараться все сделать побыстрее, чтобы старик снова мог лечь. Я помню, что видела его на похоронах… твоего любовника, а оказывается, он же и отца хоронил. Он служил тут, когда я еще ходила в школу. Да, здорово постарел. Новому священнику не больше тридцати, и говорят, что он — из «Опус Деи».[10] Мне-то все равно, из «Опус» он или нет, все они одинаковые, вещают с церковной кафедры одно и то же, я так и сказала Жофре, что все они такие же, как мы, но все время обязаны сдерживать себя, чего требуют и от остальных. Ладно, Леонор, мы здесь не для того, чтобы обсуждать такие вещи, но я замечаю, что каждый раз, когда ты видишь молодого человека, которому еще нет тридцати, у тебя мурашки бегут по всему телу. Может, это климакс? Раньше такого со мной не бывало. Это началось после той истории с Виктором. Какие все-таки мерзавцы мужчины: морочат тебе голову, говорят, что ты — женщина их мечты, а потом, когда ты им надоешь, выбрасывают тебя на помойку и заводят интрижку с другой. Например, с Глорией — вот ведь стерва! — которая, должно быть, выболтала ему все мои секреты. Глория. Там ведь и смотреть не на что, одна косметика… Если ее смыть, сразу станет ясно, что я гораздо лучше ее, даже если я старше.

Откровенно признаюсь, с Виктором мне было очень хорошо. Он словно с луны свалился, дурачок, ну я ему и показала кое-какие штучки, которые мы практиковали с Жофре пару десятков лет тому назад, хотя Глория уверяет, будто у меня ему и научиться-то было нечему, но это она от ревности. А тот был без ума от пирсинга, как он завелся, когда увидел, что я проколола пупок, я и решилась на это только из-за него, потому что самой мне поначалу идея не пришлась по душе. У Жофре давно уже не встает, а вот Виктор в постоянной боевой готовности, должно быть, это возраст сказывается, нельзя же ожидать от пятидесятилетнего мужчины, чтобы он так же сгорал от желания, как двадцатипятилетний мальчишка. Я и сама никогда бы не подумала, что могу… Я была уверена, что все в прошлом, что страсть, какую я испытывала в тридцать, уже не для меня. В последнее время между мной и Жофре ничего не было, мы друг друга уже совсем не интересовали. Смотри-ка, раньше меня раздражало, что я не возбуждаю мужа, а теперь, наоборот, очень этому рада, потому что он оставил меня в покое. Потом случилась вся эта история… Не знаю, мне кажется, она меня здорово изменила. Теперь я на все смотрю другими глазами. Даже на Жофре. Он очень образованный, это верно, но только не в этих делах. И как только мне могло втемяшиться в голову, что он все на свете знает.

Прости, мама, что думаю о таком в день твоих похорон, это оттого, что священник все говорит и говорит — не знаю, о чем, я не слушаю, потому что не могу сосредоточиться. А вот перестать плакать не могу, словно у меня в голове губка, насквозь пропитанная слезами. Да, я знаю, что бы ты мне сейчас сказала — то же, что и всегда, потому что ты вечно это говорила, когда я была маленькая. Тереза никогда не плакала, а я пускала слезу по любому поводу. Это наводит меня на мысль, что во мне слез больше, чем в ней. Ведь есть же люди, у которых в организме очень много жидкости, больше, чем у других, и ее надо выпускать, значит, если ты не потеешь, то приходится плакать. Я не потею и, наверное, от этого столько плачу. Как тебе моя теория? Да нет, я не жду, что ты мне ответишь, можешь спокойно лежать в своем лакированном гробу, а ведь еще год назад ты болтала без умолку, рта не закрывала, и ругалась со всеми, особенно с бедной Фуенсантой, боже, как ты с ней обходилась, — всю жизнь ей отравила, а сегодня, взгляни-ка, она сидит рядом со мной и плачет, она тоже из тех, у кого в теле много жидкости и кто не потеет. Видишь, как она тебя любила, мама, тебе должно быть стыдно за то, что ты с ней так обращалась, в какой-то момент мы с Терезой прямо не знали, как ее утешить.

Я вовсе не хочу тебя ругать, прости. В последнее время тебе пришлось несладко: ты не могла говорить, ничего не слышала, не могла включиться в происходящее вокруг тебя, и это ты, в которой всегда было столько жизни. Наверное, такое наказание тебе послало небо — прислушайся к моим словам — за то, что ты так изводила Фуенсанту, и за то, что связалась с женатым мужчиной. Да знаю я, что бы ты сказала, если бы была в курсе моей истории. Но это совсем другое дело, мама, совсем другое, Виктор — мальчик неженатый, он всего лишь помолвлен, чувствуешь разницу? А про себя я тоже знаю, что поступила нехорошо, потому что замужем, но если у Жофре не встает — это же не моя вина. Так что наказание было послано тебе, мама, за то, что разрушила семью одним махом, не верю, что ты не отдавала отчет в своих поступках или не придавала им значения. И все-таки, даже замкнутая в своем тесном мирке, сидя в кресле в столовой, ты связала прекрасный свитер для Сандры… Свитер, который твоя внучка надела сегодня, и знаешь, что я ей сказала? Сандра, ты заживо сваришься в этой шерсти, потерпи, наденешь его зимой. Но она уперлась, девочку твой подарок поразил, даже потряс, и вот на дворе май, а она как ни в чем не бывало сидит в свитере из чистой шерсти. Слава богу, что она уже не больна, в больнице ее как следует подлечили, правда, докторша сказала: хорошенько следите за ней, сеньора, не то все, что мы сделали, пойдет прахом.

У нее и в самом деле все в порядке, у нашей Сандры, и она стала такая хорошенькая. Худенькая, это верно, но уже не истощенная. Уверена, что она сможет родить мне внуков.

Все-таки хорошо, когда врачи в какой-то момент остаются без работы.

Сеньора, а ведь я вам говорила: мне кажется, вы никогда не умрете.

Я часто вспоминаю тот день, когда вы лежали в столовой на полу, который я только что помыла, вы поскользнулись на мокрой плитке, и я боялась, не сломали ли вы себе чего-нибудь, но все обошлось, только настроение у вас было — хуже некуда, вы даже не позволили мне помочь вам встать, а я все упрашивала, потому как мыслимое ли дело подняться со сломанной ногой?

А теперь вы лежите здесь, в этом гробу, вы, в ком было столько жизни. Ничего мы не значим в этом мире, Господи, ничего, у меня уже весь платок насквозь промок, наверное, стоило захватить с собой пачку бумажных платков, но я сказала себе: Фуенсанта, веди себя достойно и возьми этот платок с вышивкой, который подарил тебе перед смертью Альфонсо, потому что некрасиво являться на похороны с бумажными платками.

Вот, тут еще есть сухое местечко, чтобы промокнуть глаза.

Знайте, сеньора — теперь, когда вы умерли и не можете ругаться, — что я очень вас любила. Может, я вам не шибко нравилась, потому что, когда вы меня видели, лицо у вас становилось не слишком радостное, но должна сказать, что все те годы, что я провела рядом с вами, я старалась измениться, пыталась понравиться вам всеми возможными способами, помочь, как могла, и избавить вас от повседневных хлопот. И знаете что, сеньора, (ай, слезы так и хлынули из глаз, тут уже платок не поможет), когда впервые увидела вас сидящей в кресле в доме дочери, лишенной возможности говорить, то не смогла сдержать слез, мне еще сеньора Леонор дала тогда целую упаковку бумажных платков. Потому что, немая, это уже были не вы. Наверное, кто другой на моем месте и порадовался бы такому повороту (после всего, что я от вас выслушала), но я не злопамятна, можете быть спокойны, сеньора.

После того, как вы опять упали, на кухне, в эти последние дни перед смертью, когда я приходила посидеть с вами по утрам, бедная сеньора Долорс, у меня было только одно желание — простить вас от всего сердца за все, что вы мне наговорили, за все эти неприятные слова, которые вы произносили, я уверена, не со зла, но все равно очень и очень обидные. Но я уже сказала, что простила вас от всей души, чтобы вы могли умереть в мире и покое, вы, конечно, не могли ничего слышать, но я уверена, что Господь учтет мое прощение, к тому же вы наверняка попросили бы его у меня, если б были в сознании. Я ждала этого в первые дни, когда вы еще могли писать записки и были в ясном уме, потому что на Страшном суде это ценится выше, только вы очень упрямая и не собирались этого делать до последнего, уж я-то знаю, а потом впали в забытье и стало уже поздно, так что я простила вас просто так, пусть вы меня об этом и не просили. Уверена, что наш милосердный Господь не станет придираться и возьмет вас к себе. Молитесь за меня, сеньора, потому что я знаю — вы гораздо лучше, чем старались казаться.

А еще молитесь, чтобы я могла найти работу, потому что я просто не знаю, что делать, разве что ваши дочери помогут, хорошо бы побыстрее, а то я уже последние гроши проживаю, сеньора Долорс, но надо чуть-чуть обождать, прежде чем просить их об этом, поскольку они в трауре и не очень-то красиво вылезать со своей просьбой в такой момент. Молитесь за меня. Скажите Господу, что я всегда была доброй женщиной, хорошей супругой и матерью, да и хорошей помощницей по хозяйству — и вам, и другим. И помните, что я простила вас, не прося ничего взамен. Скажите об этом нашему доброму Господу, пожалуйста, вы ведь там рядом и уже видите его. И еще скажите ему, что я не держу ни на кого зла.

Они думают, что могут вертеть нами, как угодно, только потому, что у них красивая задница, пышные буфера и молодость. Эта сучка совершенно выбила меня из колеи, что за идиотизм, только подумаю о ней — у меня встает. Я, конечно, пытаюсь отвлечься, рассматривая картинки в Интернете, только правда заключается в том, что я вижу эту девку перед собой и днем и ночью. Как же нам было хорошо вместе, не понимаю, с какой стати ей понадобилось искать кого-то другого. У меня, конечно, член не супер по размеру, но тоже ничего себе штучка, вполне убедительная. Ей вполне должно было хватать, но этим молоденьким подавай одни лишь сильные эмоции, вранье, когда говорят, что нынешнюю молодежь трудно чем-то поразить, что в женщине надо видеть человека, а не безмозглую курицу. Так что, знаешь ли, красавица, поди поищи себе негра, говорят, у них хозяйство очень большое, правда, не знаю, с чего бы это, но я посмотрел однажды в раздевалке спортзала, и даже в обычном состоянии он производил впечатление, явно больше моего.

Ох, Долорс, не знаю, что вы там думаете, если слышите мои мысли, слава богу, что вы умерли окончательно и бесповоротно. Вообще, пора уже, потому что, по правде говоря, не знаю, сколько можно нянчиться с этим подобием живого человека, ведь вы были всего лишь видимостью человека, раз не могли ни говорить, ни слышать, — вообще ничего, только сидели целыми днями в углу столовой. Не подумайте, что я бессердечная скотина, но раз уж вы так хорошо разбирались в философии, то должны со мной согласиться: когда дела обстоят таким образом, лучше убраться из этого мира подобру-поздорову, нет смысла цепляться за жизнь, коли живешь как растение. Кроме того, в таком состоянии ты мешаешь жить другим… Послушайте, послушайте, я не хочу, чтобы меня неправильно поняли, я ни в коей мере не желаю сказать, что вы были тяжкой ношей для нас, человек всегда остается человеком, ясное дело, вы меня понимаете… Или — не понимаете, это все равно, с ума ты сошел, Жофре, — интересоваться, что думает мертвая старуха. Мертвая старуха — немая, глухая и к тому же слепая. Хотя нет, не слепая.

Я воспользуюсь случаем, чтобы сказать вам, что не верю во все эти ваши увлечения философией и литературой. И никогда не верил, вот так. Когда Леонор, сияя от радости, сказала мне: моя мама — философ, она тайком от всех получила образование, я ничего не сказал, не желая ее разочаровывать, но подумал: что во всем этом может понять женщина, одно дело — получить диплом, другое — на самом деле разбираться в таких вещах, уважаемая сеньора. Должно быть, она получила какую-нибудь красивую бумажку с печатью, какие выдают в школах для женщин, и теперь горда и довольна собой. Вскоре она попыталась продемонстрировать, что все на свете знает, и устроила мне настоящий допрос, выясняя, почему я считаю то-то и то-то. Но обмануть меня ей не удалось, я собаку съел в таких делах.

Вы, Долорс, как ваша дочь. Нет-нет, я говорю не о Леонор, я хорошо знаю цену этой бедняжке — увы, она мало на что пригодна, делает, что может, по дому, а когда ей выпал шанс проявить себя на работе, то и недели не продержалась в новой должности. Я имею в виду Терезу, которая после той нашей встречи, наполненной бурным, очень бурным сексом, сказала мне: все, хватит, я — лесбиянка, мне хотелось попробовать проделать это с мужчиной, но теперь я вижу, что это не мое. Какой стыд, какое унижение! А потом она вообще не прореагировала, когда я затеял роман с ее сестрицей. Только сказала: если хочешь заполучить Леонор, не рассказывай ей о нас, а то и с ней у тебя ничего не получится. А я-то думал, она влюблена в меня… У меня та история до сих пор не выходит из головы, и знаете, что я вам скажу? Что Тереза без ума в меня влюбилась, но заставила поверить, что она лесбиянка, потому что не хотела стоять между мной и своей сестрой, к которой относилась с нежностью. Но я-то видел, как она на меня смотрит. И до сих пор все еще меня любит, поэтому и не разговаривала столько лет. А в последнее время опять начала обхаживать, потому что надеется затащить в постель. Теперь, когда ей под шестьдесят? Ну-ну, может, пора утихомирить свои инстинкты, это же смешно, в твоем-то возрасте.

Кстати, об инстинктах. Да, Моника, здорово ты меня надула. Как же меня бесит, когда Сандра начинает всем рассказывать, что ты связалась с преподавателем математики. Да что такого нашла она у этого математика, чего нет у меня? А тут еще оказывается, что сын у меня — «голубой». Везет мне, однако.

Долорс, подожди, я скоро приду. Не волнуйся, медлить не буду, я уже ощущаю себя гораздо больше там, чем здесь. Как там, по ту сторону? Поскольку мы с тобой подруги, мне ты можешь рассказать, так я хоть точно узнаю, что меня ждет. Ты-то, должно быть, встретилась со своим Антони, которого любила всю жизнь.

Знаешь что, Долорс, ты — самый верный человек из всех, кого я только встречала в жизни. Верный своим убеждениям, своим принципам и тем, кого любишь. Тогда, после замужества, ты сказала мне: я совершила самую большую ошибку в своей жизни, ты помнишь? До тех пор пока ты вновь не встретила Антони, ты жила словно во сне, это была не ты, твоя жизнь превратилась в бесконечные заботы о детях, муже и доме.

Мне ужасно не хотелось покидать тебя, я видела, что ты остаешься совершенно одна, да, вокруг тебя крутилось много народу, однако по сути ты была одинока, дорогая подруга. Мой муж радовался, что у меня есть работа, да и деньги никогда не лишние, но, когда родился ребенок, у меня просто не осталось выхода, хотя сердце разрывалось при мысли, что я тебя бросаю…

Я думаю, ты не совершила никакой ошибки. И сделала то, что должна была сделать. Потому что все происходит не просто так, и, может быть, если бы вы официально поженились, ваш бурный роман закончился бы таким же быстрым разрывом. Может, вы не смогли бы договориться между собой и уже на второй день начали швыряться друг в друга тарелками.

Вы с Антони оба — свободолюбивые натуры, вам необходима любовь на расстоянии. Так вы ее сохранили и сделали вечной. Поэтому я и радовалась, когда ты сказала, что опять встретила его. Ты заставила меня поклясться, что я никогда не скажу Терезе, кто ее настоящий отец. И что Антони тоже ничего не расскажу. Что ж, я сдержала слово и буду и дальше молчать, хоть и ты, и Антони, вы оба умерли, да и с чего вдруг мне теперь вылезать с этой историей. В конце концов, что за важность — быть ребенком того, а не этого человека, ведь твои настоящие родители — те, кто тебя растил, кормил, встречал из школы, волновался, если ты не приходил домой вовремя.

Никогда не забуду, как ты на меня смотрела, после того как убила Эдуарда. Я не знала, что это твоих рук дело, пока ты не взглянула мне в глаза. Вот тут я все поняла. Твой взгляд всегда говорил лучше любых слов, Долорс. Я знаю, ты раскаялась в том, что совершила, но знаю и еще кое-что: ты сделала это потому, что долгие годы жила рядом с человеком, которого терпеть не могла, который превратил твою жизнь в какой-то сон наяву, в кошмарный сон, который задавил все твои истинные чувства. И когда ты наконец проснулась, ты сама ужаснулась: да как же ты могла протянуть столько времени рядом с ним.

Не думаю, что нужно было его убивать, но и ярлык убийцы на тебя вешать не собираюсь. Я не считаю твой поступок правильным, но понять тебя могу. Ты ничего не делала просто так, да и вообще, я уже это говорила, на свете ничего просто так не делается. Если честно, смерть Эдуарда стала для всех лучшим выходом.

Потом пришло время наших встреч и разговоров раз в неделю за чашкой горячего шоколада. Помню, ты пила его с таким видом, будто совершаешь самый большой грех в мире. Мне сказали, что и в последний раз ты упала из-за шоколада, да так уже и не оправилась. Ты всегда повторяла, что не в силах устоять против шоколадного соблазна. Надеюсь, на небе найдется кладовка, битком набитая твоим любимым лакомством. Если небеса — это и вправду лучшее, что нас ждет, то ты встретишь там своего Антони с чашкой горячего шоколада. Приятного аппетита, Долорс. Приятного аппетита.

Каждый раз, как вижу гроб, задаюсь вопросом, что происходит с душой того, кто в нем лежит. Или с его духом. Ну, в общем, с тем, что не умирает. У тех, кто верит в Бога, все просто: душа улетает на небо и обретает там вечное блаженство. Но я в это не верю и никогда не верила, ты знаешь, и поэтому думаю, что ты вся — в этом гробу, что вместе с тобой умер и дух, так что похоронят тебя полностью, так сказать, целиком. Я сижу в первом ряду и думаю, что теперь, когда смерть снова пришла в нашу семью, следующей (теоретически) должна стать я, но, пожалуй, я не стану торопиться и десяток-другой лет подожду.

Я рада, что ты умерла, мама. Рада, потому что в последние дни ты очень страдала, задыхалась, то и дело впадала в забытье и от тебя прежней не осталось ничего. Я думаю, мама, что ты унесла с собой кучу секретов. Тех самых, которые делали тебя особенным человеком, не похожим на других. Ты была большей феминисткой, чем многие мои товарищи по партии. Поистине неукротимой. Я имею в виду не только историю с моим отцом, про которого я узнала на свадьбе Леонор и совершенно растерялась. Антони немного выпил, и у него развязался язык. Он был рад, что познакомился со мной и с Леонор, ему хотелось поговорить, но Леонор ушла, а я — осталась, потому что находила твоего друга интересным человеком, меня к нему тянуло, непонятно почему, видимо, было в нем что-то такое притягательное. Мы остались вдвоем с Эли, которая тоже приехала на свадьбу, потому что мы с ней уже жили одной семьей. Антони болтал без удержу: рассказывал, как вы с ним познакомились — я сидела с разинутым ртом, потому что ничего про это не знала, — о фабрике, о ваших отношениях, а я все думала, как же так случилось, что мама никогда не говорила об этом, но не стала задавать никаких вопросов и просто слушала. А Эли сидела рядом со мной. Так вот, Антони сказал, что потом вы расстались, потому что мама вышла замуж за Эдуарда, в один день порвала с ним и очертя голову ринулась под венец с другим, и трех месяцев не прошло, сказала, будто больше его не любит, но это была неправда, я знаю, это была неправда, твердил Антони. Потом опрокинул еще один бокал шампанского и произнес: я никогда с ней это не обсуждал, Долорс не разрешила, она только сказала, что совершила ошибку — и все. И снова налил себе шампанского.

Тут у меня в голове части головоломки стали складываться в цельную картинку. Не сразу, а когда я вернулась в Мадрид и мы с Эли начали размышлять. Я подсчитала и сделала тот единственный вывод, мама, который все объяснял. Эли тогда посмотрела на меня и сказала, что это похоже на правду, потому что все сходится.

Мой отец и понятия не имел, что я его дочь. Я подумала, что в разговоре с ним ты, скорее всего, уменьшила мой возраст на год. Или хотя бы на несколько месяцев. И у меня был другой отец, которого я не любила и, что еще хуже, который не любил меня. Абсолютно. Теперь-то мне ясно почему, и еще я поняла: ты совершила настоящее самопожертвование, выйдя замуж за человека, которого не любила, только ради меня. Чтобы отблагодарить тебя, я пообещала не выдавать твой секрет, и то же самое обещала Эли. Она спросила, почему я не хочу поговорить с тобой. Я ответила, что, как мне кажется, ты предпочитаешь, чтобы я ничего не знала об этой истории. Что хочешь, чтобы все оставалось так, как есть. И что я должна уважать твое право на молчание.

Я не испытывала никаких особых чувств к Антони, но, наверное, могла бы его полюбить, думаю, он был бы хорошим отцом, это я поняла сразу, как только с ним познакомилась. Ладно, похоже, я тут слишком разболтался, не говори Долорс, что я тут столько всего нарассказывал, — так он закончил свой полупьяный монолог. Я была в шоке и поэтому испуганно сказала: конечно, не скажу.

Есть вещи, о которых только подозреваешь, а есть такие, что сразу видны насквозь, настолько они прозрачны. То, что Жофре — настоящий сукин сын, я поняла сразу, но было поздно, потому что Леонор уже втрескалась в него без памяти, и не стоило настраивать ее против него. Ты ведь не знаешь, мама, что, хоть я и лесбиянка, меня угораздило связаться с этим типом, сама не знаю, как это вышло, наверное, из-за того, что он слыл интеллектуалом, а они тогда были в моде, так что после пары-другой сигарет с травкой мы оказались на диване у меня дома и вытворяли такие вещи, которых я давным-давно не делала с мужчинами. После чего Жофре сообщил, что я женщина его мечты, и мне пришлось возразить, что это невозможно, что я люблю только женщин, а сегодняшние игры — это всего лишь идиотский эксперимент, только он мне не поверил и решил использовать Леонор, чтобы вызвать во мне ревность. Когда я это обнаружила, девочка уже была от этого типа без ума — потому что моя сестрица не видит дальше собственного носа — и смотрела на него с обожанием. Я просила оставить ее в покое, а в ответ услышала: ни за что, пока я к нему не вернусь. Вот тогда я малодушно попросила товарищей по партии направить меня в Мадрид. Я не хотела стать свидетельницей того, как будут развиваться их отношения, пока он ее не бросит, но, к моему величайшему удивлению, Жофре не сделал этого, потому что отлично раскусил характер Леонор и понял, что другой такой дурочки ему не найти. Стало быть, я предупредила твоего будущего зятя, чтобы он помалкивал о том, что было между нами, потому что, кроме всего прочего, не хочу, чтобы бедная Леонор поняла, что он получил ее всего лишь в качестве утешительного приза. Еще я сказала Жофре, что если он не послушает моего совета, то добьется одного: сестра разругается и с ним, и со мной, потому что она не уверена в себе и ревнива.

Видишь, мама, у всех у нас свои секреты. Секреты, за которые мы цепляемся, как за спасательный круг, чтобы не утонуть в бурной реке жизни. Секреты вроде моего или вашего с Антони, который ты надеялась унести с собой в могилу. Уверена, что ты прихватила еще парочку-другую тайн, потому что в последнее время подозрительно много смеялась. Поди узнай теперь, из-за чего!

Я хотел бы не плакать, бабуля, потому что знаю — тебе бы это не понравилось, ведь ты так меня любила, и тебя расстроило бы, что я плачу. Достаточно того моря слез, что наплакали мама, Сандра и Фуенсанта, хорошо бы сейчас иметь под рукой ту пачку бумажных платков, что лежит в столовой. К концу похорон там точно не осталось бы ни одного.

Я хотел бы не плакать, потому что в последние дни перед смертью ты то и дело смеялась, и я думаю, тебе больше понравилось бы, если бы я тоже смеялся. Еще тебе нравилось, когда я разговаривал с тобой о коте — надо же, как он тебя околдовал, прямо удивительно, когда я рассказал об этом сокурсникам, они просто обалдели. И сказали, что это ненормально, когда восьмидесятипятилетняя старуха одержима виртуальным котом, которого все друг другу посылают по «мылу», а я ответил, что у тебя ярко выраженные способности к информатике и ты наверняка научилась бы обращаться с компьютером, если б поставила перед собой такую цель, потому что ты, бабушка, очень умная и образованная. И я пытался тебя научить, бабуля, Бог тому свидетель, но ты не захотела, поскольку влюбилась в этого несчастного кота. Что поделаешь! Да и в любом случае сейчас поздно об этом говорить.

Я не видел до этого ни одной смерти и, надеюсь, следующую увижу еще не скоро. Конечно, я прекрасно понимаю, что смерть — естественное завершение жизни, что одно неизбежно связано с другим, что все мы умрем, и все такое, но в тот момент у меня душа замерла, уж ты мне поверь. Я не плакал. И мама, которая обычно пускает слезу по любому поводу, тоже не плакала. Все произошло так необычно — мы были с ней вдвоем в комнате — и совершенно неожиданно, за час до этого дыхание у тебя вдруг изменилось, а потом наступило мгновение, когда ты словно сознательно решила, что это будет твой последний вздох. Ты взглянула на стену, словно прикидывала расстояние до нее от кровати, чтобы перебраться туда, потом широко раскрыла глаза, втянула в себя воздух и… все. Все было кончено. Мы с мамой молча смотрели на тебя, ожидая какого-нибудь знака, который свидетельствовал бы, что ты еще жива. Напрасно. Глаза у тебя были открыты и казались стеклянными или как у восковых фигур. Я подошел и закрыл их.

Я плакал вечером, это верно, в объятиях Дани. Я знал, что дома не могу себе это позволить, потому что там я опора семьи, ведь от отца толку мало, мой отец — раздолбай, не способный взять на себя ответственность в сложной ситуации. Кроме того, бабушка, вы никогда не испытывали друг к другу особой симпатии, это было видно по твоему взгляду. В детстве меня задевала такая твоя манера смотреть, тем более что ты не говорила, что при этом думаешь. А я, как все дети, обожал отца. Довольно долго. Пока не обнаружил, кто он такой на самом деле. У меня внезапно раскрылись глаза — в тот день, когда я случайно обнаружил в компьютере адрес веб-страницы, который он забыл стереть из памяти машины, — страницы со всеми его данными.

Я почувствовал, что мне надо на несколько дней уехать из дому, чтобы прийти в себя и все осмыслить. Я сказал, что еду в гости к своему приятелю, но на самом деле все это время провел один. Мне требовалось все обдумать, потому что я не знал ни что теперь делать, ни что говорить, ни как действовать.

Эта интернет-страница, дорогая бабушка, оказалась забита детской порнографией. Фотографии девочек двенадцати-четырнадцати лет, младше Сандры, обнаженных, позволяющих мужчинам в возрасте моего отца проделывать над собой немыслимые вещи.

Обнаружить, что твой отец — педофил, не слишком приятно. Эти два дня стали для меня кошмаром. Тогда я точно нарыдался досыта. В то время я еще не познакомился с Дани, меня некому было утешить, как он это умеет, да и в своих пристрастиях я еще толком не разобрался. Мне было очень плохо, и, хотя я никогда не отличался бунтарским духом, в голове у меня роились планы разоблачения отца, после чего я собирался либо уйти из дому, либо, наоборот, устроить грандиозный скандал и потребовать, чтобы убирался он.

И знаешь что? Я не сделал ни того, ни другого, ни третьего. А решил вернуться домой и попробовать вытащить Сандру из этой бездонной ямы, именуемой моей семьей. Я решил помогать ей, чем могу, без лишнего шума, втихомолку, чтобы не перепугать девочку.

Это случилось год назад. Но ничего у меня не вышло. Мне страшно, бабушка. Дани очень любит меня, и он замечательный, однако я сознаю, что все может перемениться со дня на день, и просто не представляю, что буду делать без него, он — моя опора, как сам я — опора для моей семьи. Теперь, когда тебя больше нет, я остался один. Мама бродит как неприкаянная и ничего уже от жизни не ждет. От отца, понятно, тоже никакого толка. А бедную Сандру затянуло в порочный круг, из которого она не в состоянии выбраться. Знаешь почему? Потому что все вокруг уверены, будто с ней полный порядок. Все, кроме меня, я-то ее знаю, сестричка всего лишь притворяется.

Я сказал Дани, что надо немного подождать, что мы съедемся, когда Сандру положат в больницу. Но потом, когда ее выписали, оказалось, что, кроме меня, о ней некому позаботиться. Я снова отложил переезд. Дани отнесся к моему решению с пониманием.

Теперь я не знаю, что делать. Я не хочу потерять Дани только потому, что чувствую свою ответственность за подростка, у которого, можно сказать, нет родителей. Я люблю Сандру так, как никого на свете, она такая хрупкая… Сегодня сестра надела твой свитер, чтобы закрыть руки и не демонстрировать обвисшую кожу. Ей все равно, что она будет вся мокрая, главное — скрыть от чужих глаз правду о своем истощении, физическом и моральном.

Я должен принять решение, бабуля. Надеюсь, ты мне поможешь — оттуда, где ты сейчас. Я вижу, что жизнь вывела меня на развилку дорог, ведущих в разные стороны. И, хочешь ты того или нет, надо выбрать одну из них. Уверен — ты знаешь, о чем я говорю.

Я не хотела смотреть на тебя мертвую. И теперь, когда я вижу этот гроб посреди церкви, мне трудно поверить, что там внутри — ты. Господи, как тошнит, и как это странно — умирать, постепенно перестать двигаться, говорить, существовать и превратиться в ничто. Я никогда об этом не думала, а сейчас, когда ты умерла, такие мысли приходят в голову. Мне не терпелось поскорее стать совершеннолетней, а тут вдруг подумалось, что я не хочу, чтобы мне исполнилось восемнадцать, потому что ведь все мы умрем. Да-да, чем старше мы становимся, тем больше шансов умереть. Не то чтобы раньше я этого не знала, — конечно, знала, но это представлялось таким далеким. А теперь внезапно стало очень близким. Меня это беспокоит, потому что я не хочу умирать. Мне страшно. Очень страшно.

Несмотря на это, нужно подумать и о другом. Я должна все уладить и объяснить домашним и врачам. Врачи хотят, чтобы я растолстела, как свинья, которую готовят на убой. Они просто умирают от зависти, потому что им не шестнадцать лет и уже никогда столько не будет. Но поскольку мне еще нет восемнадцати, то я не имею права делать, что хочу, а потому не могла отказаться от еды, когда меня засунули в эту больницу, лишив связи с миром: не давали карандаш и бумагу, если я не ела, не разрешали звонить, пока я снова не запихивала в себя бог знает что. Просто банда шантажистов.

Жауме говорил, что у меня красивые линии тела, но потом все равно бросил и связался с другой, более худой, а я, внимательно посмотрев в зеркало, обнаружила, что действительно жирная, просто ужас какой-то.

Сейчас все изменилось, и меня скоро раздует, как бурдюк.

Микел говорит, что со мной все в порядке и чтобы я перестала приставать к нему с этими вопросами, будет лучше, если я займусь делом. Каким? Пирсингом. Сделай пирсинг в языке, давай, сделай, вот ведь упертый, прямо помешан на этом пирсинге, ну, я согласилась и устроила все так, что мама за него заплатила, чтобы я молчала об одной вещи. Так вот, после одного длинного поцелуя — очень длинного, во время которого он играл с моей сережкой, Микел сказал: а теперь давай отсоси мне. Я сперва не поняла, пока он не расстегнул ширинку. Я сначала прямо замерла, а потом, рассердившись, сказала: эй, я тебе не какая-нибудь проститутка, парень, но он возразил, что в этом нет ничего особенного, сейчас все девчонки делают это, и что, раз мне стремно, так он поищет себе другую, более сговорчивую. Короче, в конце концов я согласилась.

Это, конечно, немного противно, но в принципе не так уж плохо, хотя я никому из подруг не расскажу, никогда, потому что очень стыдно. Только тебе вот рассказала, потому что ты все равно уже умерла.

Но что мне действительно нравится, бабушка, если хочешь знать правду, так это обычная романтика: чтобы мой парень обнял меня прямо посреди улицы и поцеловал при всех. Мне нравится чувствовать, что у меня есть парень, что он мой и больше ничей и что он меня любит. Мне нравится мечтать, как мы поженимся и как у нас будут дом и дети. Надеюсь, с Микелом так и будет, надеюсь, он не бросит меня, когда узнает, что его ждет.

Конечно, мне не хочется перед ним притворяться, мне это немножко мешает, но что делать, нельзя получить все сразу, да к тому же бывают такие моменты, когда на первый план выходят другие вещи, гораздо более важные.

Так что признаюсь, я продолжаю держать свое тело в узде, хотя с каждым днем это становится все труднее, родители и Марти все время начеку, следят за тем, чтобы я ела и потом не неслась сломя голову в туалет. И страшно сердятся, когда я все-таки делаю это, но я не могу по-другому, бабушка, меня тошнит и — р-р-раз — выворачивает наизнанку. А они заставляют меня есть все больше и больше и при этом радуются, потому что просто одержимы идеей сделать меня толстой. Вот так все и идет: они кормят, а меня тошнит и рвет.

Мне не нравится, как на меня смотрит Марти. Он мне не доверяет. Брат очень любит меня, и я его тоже, но у меня своя жизнь. Жалко, что он гей и что он мой брат, потому что я бы вышла за него, он самый лучший парень на свете. Но я обрадовалась, когда он сказал, что собирается перейти жить к Дани, тогда он уже не будет так следить за мной. А теперь оказалось, что он не уходит, все отменяется, наверное, они поругались.

Такой день, как этот, всех вынуждает говорить правду.

Кстати, бабушка, большое спасибо за свитер. Меня очень растрогало то, что ты вязала его в последние дни своей жизни. Правда. Кроме того, он очень пригодился мне сегодня, это отличный предлог, чтобы спрятать от всех руки, ведь, судя по тому, как на меня смотрят дома, ясно, что все еще считают меня слишком тощей. Конечно, я надела его, чтобы сделать тебе приятное, ну и заодно для того, чтобы избавить себя от комментариев и замечаний родни и знакомых, типа: ты слишком худенькая, детка, тебе надо получше кушать, просто помешались все на этой еде. Если б они знали…

Он очень красивый, твой свитер, у тебя отличный вкус, бабушка. Правда, вырез узковат. И еще он мне чуточку великоват. В обычных обстоятельствах я бы его не надела, потому что он меня полнит. Но ты не огорчайся: когда станет заметно, он будет мне как раз впору.