Свитер

по одной в каждом ряду

Антони стал искать работу где-нибудь подальше, где его никто не знал. Неделю он прожил в доме у своих дальних родственников, тоже рабочих, которые выделили ему угол в общей комнате. Родственники порадовались его близким отношениям с дочкой директора фабрики и вызвались помочь им в поисках работы и жилья, это не составит большого труда, ведь Антони — умный молодой человек и многое умеет, говорили они. Однако Антони решил, что отыщет работу сам и постарается обеспечить Долорс более или менее сносные условия жизни. Он устроился на стройку. Ему разрешили жить там же, в сыром и холодном бараке, и он согласился на первое время, потому что ходить каждый день туда и обратно было невозможно. Он посмотрел на Долорс и сказал: повременим пока со свадьбой, моя красавица, мы ведь все равно обязательно поженимся.

Надо прибавить по одной боковой петле в трех рядах до самой проймы. Иначе говоря, три раза по одной петле справа и по одной слева. Достаточно будет? Пожалуй, хотя наверняка это станет ясно, только когда свяжешь все три ряда.

В доме Долорс воцарилось молчание. Молчал отец, молчала Мирейя, и вторая служанка тоже молчала. Стена молчания окружала ее и на улице. И в магазинах. В одночасье с ней перестали разговаривать, лишь перешептывались вслед. Эдуард, казалось, исчез, воскресные визиты к владельцу фабрики прекратились, отец разругался с ним и боялся, что лишится своего места, раз отношения между Эдуардом и Долорс (те самые, якобы несуществовавшие) прервались и выяснилось, что директорская дочь вовсе не так чиста и безупречна, как следовало ожидать от девушки ее круга.

Скалы на пляже превратились в романтическое убежище для влюбленной пары, правда, перерывы между свиданиями становились все продолжительнее, поскольку Антони мог вырываться со стройки не чаще раза в месяц — дорога туда и обратно занимала чуть ли не весь день, а выходной был всего один, — и на том спасибо.

Это был мучительный период, когда она жила словно в пустыне. С одной стороны, она тосковала по любимому, с другой — испытывала угрызения совести, потому что понимала, что из-за ее запретной страсти на отца уже свалилась куча неприятностей и неизвестно, сколько свалится еще. Минуло три тяжелых месяца, разбавленных всего тремя встречами с Антони, когда она могла целовать и ласкать его, когда их руки сплетались в объятии там, среди скал, пока Мирейя оберегала их уединение. С каждым разом Долорс чувствовала, что все больше нуждается в этом человеке, как нуждаются в воздухе, чтобы дышать.

— Убирай вязанье, мама, Сандра вот-вот придет.

Леонор выглядела гораздо спокойней, по крайней мере, ее озабоченность уже не так бросалась в глаза. Наверное, примирилась с положением, раз уж не нашла другого выхода. На прошлой неделе она объявила Жофре о своем повышении, а сегодня собирала чемодан, чтобы завтра лететь в Германию вместе со своим шустрым директором. Ты? Тебя назначили начальником административного отдела? Муж искренне удивился. Леонор даже немного обиделась, да, что же тут такого, а присутствовавший при разговоре Марти ее поддержал: конечно, мама, я уверен, ты все делаешь, как надо, наконец хоть кто-то оценил тебя по заслугам. Жофре, Долорс и сама Леонор поразились его словам. Леонор улыбнулась сыну улыбкой благодарности: должно быть, впервые в жизни кто-то поверил в нее, Долорс даже подумала, что, наверное, всегда слишком сурово обращалась с дочерью, не давала ей быть самой собой, и девочка росла с комплексом неполноценности, тем более что и отец — директор фабрики, и мать, изучавшая философию на заочном отделении университета, опекали дочь сверх всякой меры. Первый раз в жизни Долорс сказала себе: видимо, ты была не очень хорошей матерью, точнее, ты слишком много внимания уделяла Терезе и слишком мало — Леонор, ведь Тереза всегда выделялась на общем фоне, а Леонор, напротив, росла нормальным ребенком, как все, и не доставляла проблем. Эти мысли донимали старуху несколько дней кряду.

Перспектива стать матерью изменила все.

Когда Долорс поняла, что на самом деле происходит, что выхода нет и ничего исправить нельзя, сердце ей сжала безмерная тоска. Она представила, что живет в этом ужасном, губительном для здоровья бараке, куда приведет ее Антони: он, она и бедное создание, ее ребенок, рожденный и растущий в этих условиях, не сулящих ничего, кроме постоянных болезней. И сейчас, и тогда Долорс отдавала себе отчет, какую глупость совершает, но в те времена никаких средств контрацепции не существовало, не то что потом, когда Леонор начала встречаться с Жофре, — она принимала противозачаточные пилюли, ах, если бы они в свое время имели такие таблетки.

Все тогда произошло быстро, очень быстро: за два дня до свидания с Антони, когда она уже решилась сказать, что будет жить с ним в бараке, к ней заявился Эдуард с кольцом. Они не виделись все эти три месяца, прошедшие под знаком молчания — сначала напряженного, а потом успокоительного, словно все вернулось на свои места, будто ничего и не произошло, будто некто, имеющий право определять будущее, подошел к провалу, образовавшемуся в жизни тех, кто оказался втянут в эту историю, раздал им лопаты и воскликнул: ну-ка, давайте засыплем землей эту яму, глядишь, вскоре никто ничего и не заметит. Очевидно, что этот некто, устроивший похороны прошлого, понятия не имел, что там, под землей, тянутся длинные ходы, в существовании которых Долорс нисколько не раскаивалась и просто тайком продолжала делать то, что делала. И когда яму засыпали, когда ее стало не видно, появился Эдуард, намереваясь посадить там цветы, которые окончательно скрыли бы все следы.

Сеньорета Долорс, вас хочет видеть сеньорет Эдуард, объявила Мирейя, и взгляд ее говорил куда больше слов, которых она, простая служанка, не могла произнести, например, что этот молодой человек ей, Долорс, совершенно не пара. Дверной звонок прозвенел неожиданно — уже долгое время он молчал — и разрушил окутавшую дом мрачную паутину безмолвия. Давным-давно никто не приходил, чтобы переброситься хоть парой слов, никто не решался, не хотел быть первым, а если у кого возникала срочная надобность, то он поджидал на улице одну из служанок сеньора директора и передавал свое послание через нее. И вот Эдуард как ни в чем не бывало появился этим весенним днем у них в прихожей и попросил Мирейю сообщить о своем приходе. Мирейя провела его, очень нарядно одетого, в гостиную — вроде той, в которой сейчас сидит и целыми днями вяжет старуха, — только это была гостиная тех времен, обставленная по всем правилам, с бархатными портьерами и креслами, обитыми плюшем. Долорс спустилась туда, плохо соображая, хотя и старалась сохранить спокойствие, — ведь она не сомневалась, что молодой человек пришел, чтобы смешать ее с грязью. Благослови вас Господь, произнесла она в качестве приветствия и замерла, потому что увидела, как он взволнован. Он ничего не ответил, а Долорс продолжила: говорите, я вас слушаю. Тогда Эдуард вынул из кармана небольшой сверток и дрожащей рукой протянул ей. Долорс, не зная, что и думать, развернула его, затем открыла коробочку и обнаружила бриллиант, который ее ослепил. В этот самый момент Эдуард и сказал: выходи за меня замуж, Долорс. Пожалуйста.

Временами происходят просто невероятные вещи. Теперь уже Леонор вроде рада, что стала начальницей. Улучив момент, когда дома никого не было, она села возле матери и сказала: знаешь, коллеги по работе тоже довольны, что назначили меня. Я думала, что не гожусь для такой должности, а они принесли шампанское, чтобы отпраздновать мое назначение, потому что до меня ими руководила настоящая стерва, которая гоняла их в хвост и в гриву. Я так удивилась, мама, я совсем не ожидала, что… Леонор запнулась, не зная, как сказать об этом и стоит ли вообще говорить, но потом все-таки решилась: я и не ожидала, что меня так любят. О директорских кознях никто из них и не вспомнил.

Иногда одни вещи заслоняют от нас другие, даже очень важные, при условии, что им удается поразить наше воображение. Вот и Долорс при виде бриллианта испытала потрясение, просто утратила дар речи, в то время как Эдуард торопливо говорил: да-да, мне известно обо всем, что произошло, у тебя был роман с другим мужчиной, к тому же рабочим с фабрики. Но я люблю тебя. Он лгал, и Долорс знала это. Он не любил ее, но, видимо, существовала какая-то веская причина, по которой молодой человек хотел на ней жениться. Долорс почувствовала, что ноги ее не держат, поэтому поторопилась сесть, предложив стул и Эдуарду, и обронила, как бы между прочим: я не могу выйти за тебя замуж, потому что беременна. Мы продолжали тайком встречаться и… вот. Черт побери, он вскочил, не в силах сдержаться. Вот так, повторила девушка и протянула ему назад коробочку с кольцом. Но Эдуард жестом остановил ее и, секунду подумав, сказал: послушай, а если я скажу, что эта свадьба выгодна нам обоим, ты согласишься? Долорс заинтриговали его слова, о какой такой взаимной выгоде он говорит. Прежде чем начать рассказ, Эдуард нервно потер руки: мать хочет с твоей помощью отвлечь внимание от моих отношений с одной служанкой. Я бросил ее какое-то время назад. Я был влюблен, но обошелся с ней некрасиво. Бросил ее, потому что… В конечном итоге, потому что она забеременела. Теперь уже Долорс впору было воскликнуть: «Черт побери!» Вместо этого она сказала: а я и не знала. И со свойственным ей тогда простодушием подумала: почему же не разнеслась молва об интрижке хозяйского сына, а вот ее история, напротив, известна всем и каждому. Какая наивность, думала теперь Долорс, ведь никого не волнует, что вытворяют мужчины, это не преступление, а так, легкая шалость. Вот, например, все, что вытворяет шеф с Леонор, — это тоже всего лишь шалость.

Но если то же самое делаем мы, женщины, это — грех, великий и непростительный, об этом все знают. Хорошо, Леонор предупредила ее, что Сандра вернулась домой, потому что внучка первым делом вошла к ней в комнату. Но на сей раз она не воскликнула, как обычно жизнерадостно: «Привет!» Сегодня она молчалива, должно быть, что-то случилось, однако заметила это только Долорс, остальные погружены в свои дела и не обратили внимания на то, что девочка ведет себя не так, как всегда. Никто и не взглянул на нее. Наверное, провалила экзамен, к которому столько готовилась, или поругалась со своим Жауме.

Моя мать извелась, чтобы я выбросил Синту из головы. Ах, так это та самая Синта, что наливала шоколад, сообразила Долорс, вспомнив сцену на кухне. Эдуард опустил голову и покраснел: он в самом деле искал повод, чтобы зайти к ней на кухню. Мне очень жаль, Долорс. Тогда все было иначе, Синта еще ничего не сказала, еще ничего не было заметно, мама знала, что у меня связь со служанкой, и поэтому решила по воскресеньям приглашать тебя и твоего отца. И каждый из нас, когда мы беседовали, думал о ком-то другом, заметила Долорс с улыбкой, поскольку в этом факте проскальзывало нечто забавное. Когда Синта заметно располнела, прошло уже около четырех месяцев, и именно в это время я по-настоящему обратил на тебя внимание, Долорс. Естественно, дурачок, потому что испытывал физиологическую потребность, думала девушка, можно ли представить себе менее романтическую историю любви, чем эта? Но тут мне рассказали о том, что случилось с тобой, и моя мама разрушила воздушный замок, объявив, что о нашей свадьбе и речи быть не может. Ты же знаешь этих матерей…

Эдуард замолчал, и Долорс отважилась спросить, что же произошло с Синтой. Он опустил глаза: отец дал ей денег на жизнь, на квартиру и прочее, а мне сказал, что я должен о ней позаботиться, потому что, как ни крути, а это все-таки мой ребенок. Твой отец правильно сказал, вырвалось у Долорс. Я уже не любил ее, однако ребенок — другое дело. Но… в конце концов у Синты не хватило смелости и… Короче говоря, она сделала аборт и едва не умерла, хорошо, соседка вовремя обнаружила, что она лежит без сознания, и бросилась за врачом. Теперь она вернулась к себе в деревню, к родителям, я не видел ее уже несколько месяцев. Она ничего для меня не значит. Эдуард поднял голову и посмотрел ей прямо в глаза: вот и вся история. Как же так получается, что про тебя никто ничего не знает, а про меня, напротив, судачит вся округа? Девушка обращалась к Эдуарду, но тот не знал ответа. Зато его прекрасно знала сама Долорс: потому что ты — мужчина, заключила она.

Всегда приходишь к одному и тому же выводу. Как в случае с начальником Леонор, правильнее сказать — с владельцем предприятия Леонор, смотри-ка, как дочь порхает туда-сюда, собирая чемодан, она уже не выглядит такой вялой, возможно, ей не так уж неприятно общество этого липкого типа, который резвится с ней на диване в своем кабинете, хотя, пожалуй, дело не в этом и даже не в том, чтобы позволять этому субчику использовать тебя так откровенно непристойно. Жофре не мог прийти в себя от удивления, когда жена сказала ему, что уезжает в деловую поездку, и только и смог выдавить: ты? в поездку? — как будто Леонор не способна самостоятельно сесть ни на поезд, ни на самолет. Здорово, воскликнул Марти, вот это мне нравится, мама, развейся немножко, ты же никуда не ездишь. Марти отлично видит, что происходит дома, где его отец до сих пор играет роль Великого Жофре, рядом с которым его мать — пустое место. Но сейчас Жофре первый раз в жизни ощутил, что привычному modus vivendi[1] грозит опасность, и немедленно вскинулся: Лео, но ты же не бросишь нас на произвол судьбы. Долорс ушам своим не верила, но реакция дочери ее не удивила, та вновь дрогнула перед своим властителем и растерянно молчала, напоминая испуганного мышонка, пойманного в ловушку на кусочек сыра, вдруг ставший недоступным. И снова положение спас Марти, на сей раз пустив в ход иронию: конечно, она нас, бедненьких, здесь бросит — без еды, воды и вообще без всего, потому что мы не умеем пользоваться микроволновкой и понятия не имеем, как сделать яичницу. Молчание. Сын вынудил отца замолчать. Леонор переводила взгляд с одного на другого, Долорс же уткнулась в свое вязанье. В конце концов Жофре сказал: ладно, сколько еще ждать ужина.

Философ революции… Господи всемогущий, старуха отлично помнит, как Леонор первый раз привела домой этого типа с бородкой, с ухмылкой во весь рот, вы знаете, моя мама тоже философ. Как видно, дочь совсем ее не знает, если решила, что взгляды матери и ее дружка могут хоть в чем-то совпасть. В самом деле, их точки зрения оказались прямо противоположными. А вот с Терезой Жофре быстро нашел общий язык, та была еще совсем молоденькая и пока верила, что может изменить мир. Они с Жофре сделались большими друзьями, потом постепенно начали друг от друга отдаляться и в итоге окончательно разругались. Теперь, когда Тереза приезжает навестить ее, они соблюдают своего рода пакт — Жофре в это время отсутствует. Обычно это происходит в воскресенье утром, дочь не приходит, а врывается в дом с таким напором, что от него того и гляди рухнут стены, она рассказывает, что делается в Мадриде, как дела у Эли, с которой они живут вместе уже много лет, о том, что политика все больше и больше основывается на интригах, и о том, что жизнь в последнее время приобрела прямо-таки бешеный ритм. Увидев вязанье, она сказала: мама, ты, оказывается, отлично видишь, когда закончишь свитер для Сандры, свяжи такой же для меня, потому что в Мадриде очень холодно зимой. Но я потолще, чем племянница, видишь, — она встала и покрутилась перед матерью, — да, она слегка прибавила в весе, что понятно — возраст, ведь Тереза далеко не девочка. Они обе засмеялись, вспоминая свои былые перебранки — теперь, после инсульта, уже не получится в запале бить тарелки, как раньше. А жаль.

Мне хотелось бы иметь сына, и я огорчен, что Синта так поступила. Но ведь все еще можно устроить, правда? Долорс удивила перемена в тоне Эдуарда. Что ты имеешь в виду? — осторожно спросила она. Ну как что… Пусть твой Антони освободит дом, мы будем там встречаться, и все увидят, что ты не имеешь с ним никаких дел, только со мной… А значит, ты беременна от меня и я могу на тебе жениться. Как тебе такой план?

«Как тебе такой план?» Господи, какой-то театр абсурда. Естественно, отныне ты не будешь с ним видеться. У меня будешь ты и сын, которого я так хочу. Мы немедленно поженимся, и больше никаких проблем ни с твоей семьей, ни с моей. С каждым его словом Долорс все больше цепенела. А тебе не помешает, наконец спросила она, то, что я беременна от другого и люблю его? Эдуард помедлил. Я не говорю, что мне это все равно, но чувства меняются со временем, постепенно ты привыкнешь и полюбишь меня. Такие вещи быстро не делаются.

Позднее Долорс поняла, почему он так ее уговаривал: служанка Синта разболтала всем, что сын хозяина фабрики сделал ей ребенка, и теперь ни одна уважающая себя девушка его круга не захотела бы связать с ним судьбу. Поэтому ему только и оставалось, что обратиться к Долорс, оказавшейся в такой же безвыходной ситуации. И устроить все так, чтобы окружающие считали, что она потеряла девственность не в объятиях фабричного рабочего, а в его собственных.

Долорс хорошо помнила отвращение, охватившее ее в тот момент, — из-за того, что она узнала про Синту, но еще больше из-за того, что ей сделал предложение человек, которого она не любила. Она уже встала, чтобы немедленно распрощаться с Эдуардом, ответив ему решительным «нет», но тут вспомнила о ребенке и сыром бараке Антони. Девушка вновь открыла коробочку с кольцом, посмотрела на бриллиант, и он снова ее ослепил. Сияние этого камня заставляло забыть о том, что где-то существуют голод, нищета и их неизменные спутники болезни. Она подняла голову и спросила: а если это девочка, тогда что? Эдуард даже не рассматривал такую вероятность, уверенный, что родится наследник. Несколько ошарашенный, он помедлил с ответом: ну, если родится девочка, значит, будет наследницей, такой же бойкой, как ты.

Тебе не кажется, бабуля… Ты не думаешь, что отец несколько подавляет маму? Марти подсел к ней, это было на прошлой неделе, после того как Жофре так своеобразно отреагировал на повышение своей жены. Долорс согласно кивнула. Я знаю, продолжал Марти, что ты разделяешь мое мнение, ты тоже считаешь, что новое назначение пойдет ей на пользу, потому что заставит ее больше себя уважать. Тут Долорс вновь кивнула, но уже не столь энергично, так что внук не совсем понял, что именно она хочет сказать, а она и в самом деле вовсе не чувствовала такой уж уверенности, что должность начальника отдела поможет дочери, однако Марти, конечно, и не догадывался о сексуальных домогательствах владельца предприятия. Внук посмотрел ей в глаза и сказал с некоторым разочарованием в голосе: ладно, бабушка, я вижу, ты не веришь, что мама может справиться с этой работой. Он вздохнул. Ну, поживем — увидим, надеюсь, ты ошибаешься. Я тоже надеюсь, подумала Долорс.

Все происходящее было совершенно сюрреалистично. Сюрреализм — движение, первоначально зародившееся в области поэзии и живописи, выдвинувшее идею передачи реальной работы мышления, основанной на сновидениях и подсознании, с помощью инструмента, получившего название психического автоматизма. Так, еще раз: сюрреализм — это движение, первоначально зародившееся в области поэзии и живописи, выдвинувшее идею… Ну и занудство. Осточертело уже, ходить по дому туда-сюда, талдыча одно и то же, но иначе не запомнишь, когда ты замолчишь, ворчал Эдуард, сил уже нет. Никогда, отвечала Долорс, вот нравится мне повторять эту формулировку снова и снова, пока не впечатается в мозг и не запомнится навсегда. Сейчас Долорс с трудом удерживалась от смеха, наблюдая настоящий, а не книжный сюрреализм: как Леонор радостно складывает чемодан, чтобы отправиться в Германию с этим мерзавцем директором и там через силу лечь с ним в постель. Напевай, дочка, напевай, кто тебя разберет: на прошлой неделе плакала, а сейчас рада уехать. В самом деле, век живи — век удивляйся, Долорс.

Гляди-ка, вот еще одна плакса появилась, глаза красные, опухшие — Сандра. Впрочем, Долорс не сразу обратила на это внимание, устремив взгляд на внучкину талию и выше, до подмышек — сколько петель прибавлять… Ну да, правильно, по одной в ряду. Наверное, это уже профессиональное отклонение, с иронией подумала старуха, сначала интересоваться, сядет ли свитер по фигуре, а уже потом смотреть на лицо. Она подняла голову и увидела заплаканные глаза.

В эту минуту из своей комнаты вышла и Леонор.

— А, Сандра, ты здесь? Я тебя не заметила. Постой-ка… Что у тебя стряслось?

Она тоже заметила зареванные глаза дочери, и Сандра, прижавшись к матери, зарыдала в полный голос. Тут и Марти не выдержал и озабоченно начал выпытывать у сестры, что случилось.

— Ничего, ничего…

— Если б ничего, ты бы не разводила здесь сырость, Сандрета.

Марти иногда называл ее Сандретой.

— Экзамен завалила? И из-за этого расстроилась?

Леонор погладила дочку. Сандра, давясь слезами, помотала головой. Долорс сразу смекнула — дело в том парне, они расстались, вот девочка и получила первый жизненный урок.

— Что же все-таки произошло? Ну, успокойся, Сандра, успокойся…

Леонор встала, чтобы взять пачку бумажных платков, тот самый «Клинекс», который осушает слезы всем, и подала ее Сандре. Та высморкалась, вытерла глаза и насморочным голосом прогундосила:

— Ой, мама, у меня был парень, а теперь он меня бросил. Он теперь ходит с другой, потому что я ему больше не нравлюсь.

Как все просто. Леонор перестала гладить ее по голове, посмотрела ей прямо в глаза и несколько желчно произнесла:

— Не знала, что у тебя есть парень. Ты мне ничего не говорила.

— Я собиралась вас познакомить. Я хотела на следующей неделе пригласить его на обед.

— Вот как…

Только этого не хватало — теперь Леонор разозлилась. Она отстранилась от Сандры и вскочила на ноги, собираясь уйти, но перед этим не удержалась от суровой нотации:

— Если бы ты соизволила сказать мне раньше, я могла бы тебе помочь, как одна женщина другой. Для того и существует жизненный опыт! Разве мы учили тебя прятать свои проблемы, Сандра? У нас в семье никогда не было никаких табу, и, раз уж у тебя завелся парень, ты должна была не скрывать его, а рассказать обо всем мне, все-таки я твоя мать!

Леонор удалилась с видом оскорбленной королевы. Господи, сколько ерунды ты нагородила, дочка, и как ранила Сандру твоя глупость. В самом деле, разве это не глупость — нападать на тех, кто наиболее уязвим. Внучка вначале застыла в полной растерянности, готовая вновь расплакаться — то ли от горести, то ли от обиды. Потом рванулась было вслед за Леонор, но та уже скрылась в своей комнате, и хлопок двери ясно возвестил, что она не желает, чтобы ее беспокоили. Сандра посмотрела на старуху, и та сделала единственное, что могла, — улыбнулась. Напряжение спало, и внучка решилась:

— Думаешь, стоило все рассказать сразу, бабушка? Но откуда я знала… Наверно, я сама во всем виновата, но что же мне теперь делать, и я не люблю, когда мама сердится. Я чувствую себя просто ужасно, не знаю, может, пойти сказать ей…

Разумеется, нет, не согласилась Долорс. Есть вещи глубоко личные, в том числе такие, которыми можно поделиться с друзьями, но уж никак не с родителями, и пусть многие считают, что родитель и есть самый лучший друг, это не так; у детей есть свои друзья, и им их вполне достаточно. А вот кого им не хватает, так это нормальных родителей. Обращаясь с Сандрой как с дурочкой, дочь растит вторую Леонор. А что, она сама, Долорс, вела себя так же глупо? Она попыталась честно ответить себе на этот вопрос: нет, нет, она всегда обращалась с детьми по-другому, а то, что с Леонор все вышло так, как вышло, это уж Бог так задумал — и будет об этом. Ох, доченька, как же ты все запутываешь и усложняешь! К счастью, из комнаты с компьютером вышел Марти, уж он-то отнесется к сестре совсем по-другому. Этот мальчик — просто сокровище. Внук взял стул, присел подле Сандры, обнял ее за плечи и сказал:

— Ему же хуже, Сандрета! Ты-то найдешь себе другого, не волнуйся! Раз он ушел, стало быть, не понял, что у тебя в душе. Это значит, что он не стоит тебя и не достоин быть рядом с тобой. Правда, бабушка?

Долорс тут же согласно кивнула головой. Сандра смотрела на Марти во все глаза, потом улыбнулась и сказала: спасибо. Во взоре внучки светилось обожание, еще бы, Марти такой решительный и уверенный… Похоже, история повторяется: Марти-то любит Сандру, но парень, из-за которого внучка когда-нибудь на самом деле потеряет голову, любить ее не будет и, возможно, будет отдавать себе в этом отчет, во всяком случае, такое не скроешь, и все пойдет как у Жофре с Леонор, я же говорю, история повторяется…

Что случилось, Долорс, что случилось? Антони был в отчаянии, я не верю тому, что ты говоришь, не может быть, чтобы ты потеряла рассудок из-за какого-то кольца, Долорс (она демонстративно любовалась блеском камня на пальце), ты не такая, тут что-то другое, но Долорс вскинулась, нет ничего другого, так что прощай. Она до сих пор не разобралась, откуда в ней взялась эта холодность. Должно быть, когда носишь в своем чреве ребенка, перестаешь думать о себе, собственные интересы отодвигаешь на второй план, нельзя было говорить Антони правду, потому что неизвестно, что бы он сказал или сделал в ответ, вдруг стал бы кричать об этом на каждом углу или заставил бы ее переехать к нему в барак, он ведь не принадлежал к респектабельным слоям общества, и ему бы хватило совести справить Пасху до Вербного воскресенья, ведь праздники как положено отмечают только те, кто может себе это позволить.

Улыбка сошла с лица Антони сразу, как только она сказала: все кончено, я обручена с Эдуардом, мы поженимся в следующем месяце. Потом, когда Долорс повернулась и пошла, он бросился вслед за ней по пляжу, оставь меня, убирайся, крикнула она, потому что не могла больше этого выдержать, но почему, что случилось, Антони, забыв про былую осторожность, не отставал от нее. Долорс в какой-то миг обернулась, продемонстрировала кольцо и сказала: мне кажется, оно украсит меня больше, чем ты, и Антони впервые не нашелся что ответить, эти слова лишили его дара речи, ранили до глубины души, да, Долорс знала об этом, потому что и ее душа в тот момент страдала точно так же, ведь все, что происходило с Антони, происходило и с ней, и, нанеся ему смертельную рану, она и сама в это мгновение умерла для жизни навсегда. Она уже была готова повернуться к нему и разрушить все, что так тщательно выстраивала: бросить кольцо в воду, попросить прощения, сказать, что останется с ним… Но Долорс этого не сделала. Она сыграла свою роль до конца, вернулась домой и закрылась у себя в комнате, не проронив ни единой слезинки. На прощанье Антони сказал: я буду любить тебя всегда.

Я сделала это ради тебя, Тереза. Ради тебя, пусть ты так и не нашла общего языка с тем, кто заменил тебе отца, хотя следует признать, что он прилагал все усилия к тому, чтобы не делать различий между тобой и Леонор, чтобы одинаково любить вас обеих; но у него не получалось, нет, и, когда дочь выступила со своим знаменитым заявлением о сексуальных и политических предпочтениях, Эдуард послал Долорс полный укора взгляд, который без слов говорил: вот видишь, что из нее вышло — революционерка.

Но что общего между тем, как жил Антони, и тем, как живет Тереза? Ничего. Антони не был ни гомосексуалистом, ни профсоюзным активистом. Эдуард имел в виду, что Антони другой, потому что не принадлежит к их классу, и что Тереза того же поля ягода и потому вытворяет странные вещи. Долорс тоже посмотрела на него укоризненно, так они молча разыгрывали своеобразную шахматную партию, которую она в несколько ходов завершила матом. Да, всю следующую ночь она умоляла мужа изменить свое решение, но ни разу в их разговоре не всплыло имя Антони. Она лишь признала, что и для нее самой Тереза всегда оставалась белой вороной.

Как все это грустно, подумала Долорс. Столько времени должно было пройти, чтобы эти воспоминания больше не ранили… Вот говорят, время лечит. Поразительно, но надо дожить до восьмидесяти пяти лет, чтобы увидеть это с абсолютной ясностью и осознать, что весь наш жизненный путь — это череда попыток преодолеть разного рода препятствия, большие и маленькие, и теперь, когда конец близок, ты понимаешь, что все остальное по сравнению с этим не важно. Долорс смотрела на обнявшихся Сандру и Марти, сейчас внучка плакала, уже просто отводя душу, а Марти гладил ее, и, когда его взгляд встречался со взглядом старухи, подмигивал ей как сообщнице; он такой добрый, наш Марти, у Долорс от умиления защипало в глазах, вот если бы и остальные походили на него, у него мозгов больше, чем у родителей, причем вместе взятых, наверное, именно поэтому внук не принимает их сторону, мало кто способен так последовательно отстаивать свою позицию, вот разве что Антони…

— Чему ты улыбаешься, бабуля?

Долорс действительно сама не заметила, как на ее лице появилась улыбка. Сандра, услышав вопрос брата, тоже подняла голову. Старуха знаками показала обоим, что счастлива видеть их вместе, потому и улыбается. Теперь уже и Сандра заулыбалась и поцеловала Марти в щеку.

— Скажи, Марти, ну почему другие парни не похожи на тебя, а? Ну и повезет же той девушке, которую ты выберешь!

Сообщники обменялись красноречивыми взглядами. Долорс опустила ресницы. При Сандре она не могла уткнуться в вязанье, а потому начала потирать глаз, который уже несколько дней ее не беспокоил — в неудобном для них с Марти положении никакого другого доступного ей занятия не находилось.

В свое время Мирейя тоже ставила Долорс в неудобное положение, словно прожигая ее взглядом. Антони исчез из жизни директорской дочки, но не из ее головы, тем более из сердца. Родители Эдуарда сделали вид, что поверили тому, что будущая невестка тайком встречалась именно с их сыном, просто потому, что в сложившихся обстоятельствах такая версия выглядела более прилично. В конце концов хозяйский сын и дочка директора раскаялись в своих грехах и решили искупить их в браке comme il faut,[2] как говорила свекровь, которая для большей выразительности всегда прибегала к французским выражениям. Однако рана в сердце Долорс кровоточила еще долго, очень долго. Годы. Она постоянно думала об Антони и, когда родилась Тереза, подумывала о том, чтобы забрать девочку и отыскать ее отца. Долорс не сделала этого только потому, что после родов чувствовала себя очень плохо, у нее долго держалась высокая температура, а потом ее захватили заботы о ребенке. Женщины обладают врожденным материнским инстинктом. Будь в каждой из нас личностное начало сильнее материнского, все в мире складывалось бы иначе: возможно, в нем было бы больше беспорядка, но люди жили бы гораздо счастливее.

Не смотри на меня так, Мирейя, сказала она служанке однажды вечером, я больше не могу выносить твой обвиняющий взгляд, я все-таки беременна. Мирейя ничего не ответила, лишь сделала большие глаза, а Долорс продолжала: да, это ребенок Антони, но Эдуард предложил мне выйти за него замуж и готов принять этого ребенка как своего. Антони живет в сыром бараке, а Эдуард — в особняке, мне-то это все равно, но вот ребенку, думаю, нет. Повисла тишина, Мирейя не двигалась с места, и тут Долорс заметила, что девушка плачет. Когда хозяйка протянула ей платок, она пробормотала: извините меня, сеньора, простите, пожалуйста! Долорс толком не поняла, в чем провинилась ее верная служанка, которая всегда беспрекословно делала все, о чем ее просили, а потому просто сказала: я тебя очень прошу больше к этому не возвращаться, договорились? Служанка молча кивнула, затем шумно высморкалась — ей это было свойственно, тоненькая и изящная, как барышня, изящными манерами она не отличалась. Уж такой она уродилась, вздохнула Долорс.

А теперь такими рождаются чуть ли не все подряд, потому что само понятие изысканности утрачено, сейчас в угоду пресловутому демократизму никто особо не принимает в расчет ни манеры, ни воспитание, куда мы катимся? — так она много раз говорила Терезе после ссор с Фуенсантой. Да брось ты, смеялась в ответ Тереза, все не так плохо, и не говори мне, что Фуенсанта плохо воспитана, потому что это неправда. Неправда, соглашалась Долорс, но все-таки она — не мы. Непонятно, как она могла такое сказать, Пресвятая Богородица, должно быть, воспитание накладывает на нас более заметный отпечаток, чем мы думаем, как у нее повернулся язык, после всего, что произошло между ней и Антони, но, когда Долорс спохватилась, было уже поздно. Господи, мама, откуда это классовое чванство, вскинулась Тереза, разозлившись, и тогда Долорс вспомнила про политические взгляды дочери, ведь ее партия близка к коммунистам. Я не это имела в виду, я хотела сказать, что… не знаю… хотя нет, знаю, что говорю, выкрутилась Долорс, а про себя продолжила: правда заключается в том, что я целыми днями наблюдаю, чем занимается, что говорит, как двигается Фуенсанта, и всегда нахожу к чему придраться. Вот это — правда, но Долорс не имела ни малейшего желания ее признавать. На самом деле ее не устраивала в Фуенсанте одна-единственная вещь: она подозревала, будто та приставлена следить за ней. И оттого мечтала, но не могла избавиться от бедной женщины — дочери твердо сказали нет, Фуенсанта ни за кем не следит, только делает работу по дому, и все, а то, что иногда берет трубку, — так это случайность, и, когда они спрашивают служанку, как дела у матери, та просто отвечает «хорошо» или «так себе», как это сделал бы любой нормальный человек на ее месте.

Наступает момент, когда ты уже не можешь делать, что хочешь, потому что не имеешь на это права, потому что ты стара и никто не принимает тебя в расчет. Да, конечно, многие люди ее возраста хотели бы, чтобы их избавили от всех забот, однако Долорс в этом вопросе всегда проявляла твердость — она не желала ничьей помощи. Когда стало ясно, что она не может больше жить одна, что это попросту невозможно, ее охватило отчаяние. Единственной, кто догадался об этом, была Тереза, — когда увидела слезы на глазах матери, там, в больнице, слезы, от которых намокла подушка, ты отлично можешь объясняться жестами, утешала ее Леонор, не беспокойся, мы найдем выход, но она плакала не из-за этого, нет, и только Тереза сказала: мама, ты переживаешь из-за того, что теперь тебе придется жить с кем-то, но не волнуйся, никто не будет лезть в твою жизнь, верно, Леонор? Конечно-конечно, подтвердила ее дочь-размазня.

Конечно. На самом деле и вправду жить так, как сейчас, ей лучше, чем с Фуенсантой, снующей по ее дому туда-сюда. Нелегко признать, но отсюда, из этого кресла, она открыла новый мир, полный неожиданностей, о существовании которого раньше и не подозревала, хотя этот мир — ее семья. Здесь каждый живет своей жизнью и у каждого есть своя тайна, но все тайное рано или поздно становится явным, как это недавно случилось с Сандрой. Потому что Сандра похожа на Леонор, а не на нее или на Терезу, она не из тех, кто молчит, и каждому, кто готов ее слушать, будет объяснять, что произошло, да, она долгое время скрывала существование Жауме, однако Долорс уверена: когда девочка сказала Леонор, будто собиралась представить его семье, она не лгала, Сандра вообще не умеет хранить секреты, а Леонор вынуждает ее таиться, плохо то, что после этой истории Сандра уже никогда не доверится матери, это видно по ее глазам, не зря реакция Леонор произвела на нее такое жуткое впечатление. Всплеск праведного материнского гнева вызвал в дочери совсем не тот отклик, на который рассчитывала Леонор. Не исключено, что отныне для Сандры человеком, которому она сможет полностью довериться, станет Марти; Долорс приятно удивилась, обнаружив, что брат и сестра достаточно повзрослели и разом оставили позади — в той или иной степени — тот период в жизни девочек и мальчиков, когда они, превращаясь в женщин и мужчин, переживают своего рода помешательство, не дающее им до конца осознать различия между собой. Сегодня, когда ушли в прошлое все эти детские разборки, из-за которых они, как все братья и сестры, порой едва ли на части друг друга не рвали, Долорс убедилась, что Сандра открыла для себя Марти, а Марти — Сандру. И это уже навсегда.

Жизнь с Эдуардом не была легкой. Выйти замуж и тут же в этом раскаяться — вот чем обернулся ее брак. К счастью, молодая пара поселилась отдельно, неподалеку от еще одной их фабрики, которой Эдуард управлял самостоятельно. Долорс боялась, что поначалу им придется жить с родителями мужа: ей, болезненно переживавшей всеобщее внимание к своей персоне, только любопытной свекрови еще не хватало. Но нет, они переехали в Эшампле,[3] в ту самую квартиру, где она прожила вплоть до инсульта, перенесшего ее в это вот кресло в столовой Леонор. Эдуард на новенькой блестящей машине каждый день отправлялся на фабрику, которая располагалась в получасе езды от города. Долорс взяла с собой Мирейю. В конце концов, та была единственной, с кем она могла говорить обо всем. Она тоже вышла замуж, но не оставила свою хозяйку.

И стала самой лучшей моей подругой, напомнила себе Долорс. Единственной, на кого она действительно могла положиться и кто угадывал каждое ее желание, ну да, она так и осталась простой служанкой, так что из того? Мирейя — это особый случай. Она, Тереза и Марти — вот люди, способные ее понять, но Тереза и Марти не в счет, потому что они члены семьи.

— Ладно, ладно, все, с каждым может случиться.

Эти слова чуть слышно произнесла Леонор, которая вошла в столовую и поцеловала Сандру, все еще прижимавшуюся к Марти. Ее вечная манера просить прощения или давать понять, что она раскаивается в том, что успела наговорить. Сандра заулыбалась. В этом свитере она будет просто прелесть, надо постараться поскорее закончить работу, чтобы внучка еще успела поносить обновку этой зимой. В итоге свитер будет четырехцветный, Долорс решила вывязать еще кайму, рисунок которой нашла в одном из журналов по вязанию, что вместе с шерстью лежат в пакете под креслом.

Когда становишься старой, все вяжешь одним узором. И свитер. И носки. Все. Прежде чем выбраться из пещеры, или скорлупы, или из чего-то еще, где сидел в заточении, начинаешь подыскивать себе занятие, которое отвлечет тебя от происходящего вокруг. Или, напротив, заставит на нем сосредоточиться, все зависит от того, как ты смотришь на вещи. В любом случае это хороший способ отвлечься от мыслей о мире за стенами твоего убежища, не видеть ничего, что не касается твоей дочери, потом — двух дочерей, что не имеет отношения к твоим обязанностям идеальной хозяйки. Каждый прожитый день увеличивал расстояние между нею и воспоминаниями об исчезнувшем Антони, которого она иногда представляла в сыром бараке, иногда — в хорошем доме, с другой женщиной, с детьми. Прочь, прочь, убирайся, Долорс отчаянно искала, чем занять мысли, когда эти видения посещали ее по ночам, когда она плакала и спрашивала себя, зачем так поступила, ради чего, потом смотрела на Терезу, которая, к счастью, мало походила на отца, и говорила себе, что, в самом деле, нет на свете большей любви, чем любовь матери к своему чаду. Ты и не догадываешься, Тереза, на что я пошла ради тебя, даже не догадываешься, — обращалась она мысленно к дочери. А та смеялась: мама, ты так странно на меня смотришь, только на меня, больше ни на кого, наверное, у меня лицо, как у обезьянки.

Обезьянки, смотрите, смотрите, какие обезьянки! — кричала Сандра, когда ее в первый раз привели в зоопарк. И вместо того чтобы подобно другим детям застыть возле клетки с разинутым ртом, внучка, которой шел тогда то ли пятый, то ли шестой годик, начала гримасничать, передразнивая шимпанзе и подражая звукам, которые они издавали. Животные с любопытством уставились на девочку, а та по-настоящему вошла в роль. Она уже в пять лет была актрисой. И разыгрывала целые спектакли.

А вот сейчас она ничего не разыгрывает. Сейчас она плачет взаправду. Бедняжка Сандра, единственная драма, в которой она не знает, как играть свою роль, это драма жизни.