Свитер

проймы

Долорс пришлось четыре раза распускать все, что она связала. Ну ладно, первый раз — из-за того, что неправильно посчитала, сколько петель надо убавить. Но остальные три раза она просто сбивалась со счета, потому что невозможно сосредоточиться, когда вокруг творится форменное безумие. Долорс только диву давалась, глядя на то, что происходит в доме по выходным, — сплошная нервотрепка. Не будь Леонор ее родной дочерью, а Сандра и Марти внуками, она, может, посмеялась бы над этим, и все, но они ведь ей не чужие, вот и болит душа, видя, как все катится к концу — предсказуемому, это да, но оттого не менее горькому, как рушится то, что не может не разрушиться. Долорс покрепче сжимала крючок и продолжала вязать, убавляя петли, и старательно считала, вернее сказать, пыталась считать, потому что стоит ошибиться, и проймы получатся слишком широкими, а спинка зауженной, вот так, одна петля с одного края, одна — с другого, очень хорошо, ох уж этот конец недели, тут не подстрахуешься, никогда не знаешь заранее, как пойдут дела и сколько успеешь сделать. Единственное, что ей известно наверняка, так это то, что ни один человек не способен учиться на чужих ошибках, ну, и еще то, что сейчас в комнате никого нет, кроме ее самой и Леонор. Леонор ничего не говорит, только что-то напевает, должно быть, все-таки влюбилась в своего мерзкого патрона, хотя вряд ли, да нет, дочка, не может быть. Ой-ой-ой, опять сбилась, здесь же нужно убавить всего одну петлю, а не три, опять распускать… Ну, Долорс, давай, соберись, а то ты провозишься с этим свитером до самой весны и бедняжке Сандре не удастся его поносить до следующего года, так что выкинь из головы всякие глупости и сосредоточься на счете.

Легко сказать. Впору уже билеты продавать на представления, которые дают в этом доме. Кто бы мог подумать, что в такой на первый взгляд абсолютно нормальной семье возможны подобные выкрутасы. Что ж, видно, это неизбежно, рано или поздно, но наступает день, когда тебе остается только ахнуть: не может быть, чтобы это случилось у нас. Долорс. Она услышала, как кого-то позвали — Долорс, но не обратила на это внимания — мало ли в мире женщин с таким именем. Его ребенок тоже хотел подняться на колесо обозрения, ведь с высоты открывается такой чудесный вид на Барселону. Дела на фабрике у Эдуарда шли не особенно хорошо, и даже в воскресенье он не мог выкроить время и сводить дочерей на аттракционы. Так что с ними туда ходила Долорс. В тот день старшая гостила у подружки, бывает такая пора в жизни детей, когда для них самое главное удовольствие — провести выходной не дома, а у кого-нибудь из друзей, так что Тереза отсутствовала, — к счастью, потому что если бы Антони увидел ее и узнал, что ей двенадцать лет, остальное стало бы ясно, как дважды два четыре. А почему, собственно, четыре? А, например, не двадцать пять, как говорили эмпирики. Я нисколько не удивляюсь, мама, что ты решила изучать именно философию, иногда со смехом говорила ей Тереза, ты задаешь такие вопросы, которые больше никому и в голову не придут, ну кто может поставить под сомнение, что дважды два — четыре? Долорс нравилось говорить с дочерью на такие темы, да, все в это верят, стало быть, этого достаточно, доверься этим «всем», Тереза, а они потом подставят тебе подножку, в голосе Долорс звучала ирония, конечно, главное, убедить людей, а остальное не важно, все дело в том, что ты погрязла в политике, дочка, вы способны принять любую ложь, лишь бы люди за вами пошли, лишь бы мы снова голосовали за вас. Это зависит от партии, пыталась втолковать ей Тереза. Ах да, с еще большей насмешкой парировала Долорс, извини, ведь ты со своими друзьями всегда отстаиваешь правду, и только правду, я и забыла.

Но тогда Тереза еще не размышляла о таких вещах, ей было всего двенадцать, она проводила время с подругой, возвращалась домой поздно вечером, у нее уже наступила менструация и начала расти грудь. А Леонор исполнилось всего четыре года, она показывала пальцем на колесо обозрения и говорила, что хочет туда, и на самолет, и еще вон туда и туда, девочка почти кричала, и ее звонкий голос бил по ушам, хорошо, хорошо, соглашалась Долорс, они уже почти отстояли очередь, когда откуда-то сзади, очень близко, она услышала свое имя, но не обернулась, пока ее не позвали снова, не хватало еще отозваться сразу и убедиться, что ошиблась и это вовсе не тебя. Но обращались точно к ней, и, когда она поняла, кто это, у нее подкосились ноги. Усы. Морщинки, след прошедших лет. Но взгляд тот же и та же улыбка. Антони, выдохнула она, и мир поплыл у нее перед глазами. Сколько лет, произнес он, чуть помолчав. Много, ответила она. Кто это? — раздался тоненький голосок, и она увидела глаза, которые сосредоточенно смотрели на нее откуда-то снизу. Одна папина знакомая, объяснил Антони. Мальчику было лет семь-восемь. Тогда Леонор, не желая отставать, в свою очередь спросила: кто это? Долорс ответила: один мамин знакомый, и все четверо засмеялись. Они сели в одну кабинку, и, пока дети рассматривали, что творится внизу, взрослые вежливо, почти равнодушно, расспросили друг друга, как дела, смотри, вон мама, ма-а-ма-а, закричал мальчик, и кто-то махал ему снизу, это моя жена, сказал Антони, издали она казалась миниатюрной и очень милой, было заметно, что женщина в положении, я скоро опять стану папой, так что я тебя обогнал. Вторая моя дочка гостит у подруги. Она старше. Ни слова больше о Терезе, только это. Где ты работаешь? — спросила Долорс. У меня небольшой магазинчик. Он улыбнулся и добавил: книжный. Долорс не удержалась от удивленного возгласа и спросила, где находится магазин. Оказалось, совсем рядом с ее домом, но она ни разу в него не заглядывала, потому что уже много лет все книги покупала в другом магазине, всегда в одном и том же. Антони вынул из кармана визитку и протянул Долорс: заходи как-нибудь, я всегда на месте, сделаю тебе скидку. Она улыбнулась, и на этом их время кончилось — они спустились вниз, и каждый пошел в свою сторону, думая про себя, что многое переменилось и оба они уже не те, что прежде.

Бабуля, мы с Дани сходим тебе за книгами. Долорс кажется, это было вечером в пятницу, когда внук со своим другом, или бойфрендом, или как их теперь надо называть, вернулись домой с парой коробок, набитых томами из квартиры Долорс. Чтение ее утомляло, но она скучала по своим книгам, и Марти пообещал ей, что они постепенно перенесут их все. Как ваши дела, сеньора Долорс? — поинтересовался Дани, приятный парень, ничего не скажешь, жалко только, что из этих и влюблен в Марти, им будет непросто жить, вечно сражаясь с окружающим миром и его условностями, а что еще будет, когда узнает Жофре. Мир не прощает того, кто не такой, как все, кто отличается от «нормальных» людей. Все, что выходит за рамки, пугает. На вопрос Дани Долорс ответила жестом, означающим, что все хорошо. Я очень рад, сказал он, и хочу вам сказать, что свитер у вас выходит просто замечательный.

Он сказал ей это, когда она еще не успела напортачить, когда еще не начала вывязывать проймы. Сбиваться она начала потом, когда пришла Сандра и объявила, что пригласила на обед подружку, это было то ли в пятницу, то ли в субботу, что за путаница, должно быть, все-таки в субботу, потому что Жофре сидел дома, ну да не важно, главное — внучка сказала, что придет ее подруга, с которой они тесно сошлись в последнее время, особенно теперь, когда у нее нет ухажера, Долорс даже подумала было, что у всех обитателей дома странные вкусы, однако нет, это тут ни при чем, они просто дружили, и все. Старуха вечно забывала, как зовут эту девушку. Вот как раз сегодня меня не будет, проворчала Леонор, кто приготовит обед? Тут встрепенулся Жофре: не волнуйся, Лео, я возьму это на себя. Долорс с удивлением наблюдала за происходящим, ее поразила Леонор, которой вдруг срочно понадобилось исчезнуть, якобы по работе (так, во всяком случае, она объяснила), но еще больше — поведение Жофре, он вдруг сделался таким любезным, что-то невероятное, может, зять заболел, с чего бы ему перемениться вот так, разом, после того как почти тридцать лет, со дня свадьбы, тиранил жену, нисколько в этом не раскаивался и не делал ничего, чтобы наладить отношения. Так не бывает, что-то внутри Долорс отказывалось поверить в это. Я тебе помогу, папа, подскочила Сандра, вот увидишь, какой здоровский обед у нас получится. Само собой, ответил Жофре с улыбкой, а Долорс делала ошибку за ошибкой в своем вязанье. Леонор тоже этого не ожидала, смущенно пробормотала «спасибо», взяла сумку и удалилась. Должно быть, при этом она думала: надо побыстрее сбежать, пока они не передумали.

Может быть, если Сандра сама приготовит обед, то хоть что-нибудь съест. Но все равно, не в коня корм, потому что после еды внучка вызывает у себя рвоту. Раньше она так не делала, но с тех пор, как она осталась без парня, все, что ни попадает ей в рот, сразу же отправляется в унитаз. Долорс обратила внимание: когда мать кладет дочери целую тарелку макарон, та вмиг все сметает, потому что, наверное, умирает от голода. А потом запирается в туалете, и прощай обед. В первый раз старуха подумала, что у девочки болит живот. Затем — что нелады с желудком случаются у внучки слишком регулярно, а именно по выходным, когда она ест через силу. Никто ничего не заметил, только она, ох, девочка моя, если так и дальше будет продолжаться, то даже этот крошечный свитер будет тебе велик. Еще Долорс заметила, что каждый раз, выходя из туалета, Сандра сурово рассматривает себя в зеркало, — следит, чтобы ни одна из крупиц еды, что случайно задержались в ее организме, никоим образом не превратилась в жир.

Вчера или позавчера, а может, в какой-то другой день, когда приходила ее подружка, внучка тоже сначала поела, а потом отправилась блевать. Обед проходил весело, все много смеялись, в том числе Жофре, потому что девочки рассказывали разные истории о школе, учителях, экзаменах и всяком таком, о чем болтают подростки. Иногда они поворачивались к Долорс и кричали: ты слышала, бабушка? — а она кивала головой и недоумевала, отчего люди так упорно предпочитают считать ее глухой, что за глупость, у меня отличный слух, Сандра, внученька, я была бы рада, если б и у тебя такой был, но ты ни на что не обращаешь внимания, словно с луны свалилась. После обеда Долорс перебралась в кресло, а Сандра отправилась в туалет, быстро закончила там свои дела и вернулась к отцу и подруге. Они уселись втроем на диван смотреть фильм, очень хороший, вот увидите, времен моей молодости, говорил Жофре, о Вьетнаме, что за странное пристрастие — упиваться бесконечными ужасами и страданиями. Дочка, не сходишь ли за мороженым, оно нам пришлось бы кстати, давай, Сандра, умница моя, отец одаривает ее фальшивым поцелуем, и Сандра уступает: хорошо, такой уж у меня жребий, кто какое хочет, и — повысив голос, — а ты, бабуля, хочешь мороженого? Долорс поспешно мотает головой, потому что в последний раз, когда она его ела, ей пришлось срочно бежать в туалет, но не так, как внучке, а по другой причине, не менее досадной.

Ох, Сандра, Сандра, бедняжка, все тобой пользуются, ты слишком хороший человек, чтобы быть актрисой, и не видишь ничего вокруг, девочка, ничегошеньки. Как только за Сандрой захлопнулась дверь, Жофре встал, покосился на Долорс и тихонько сказал: пойдем, Моника, они закрылись в спальне, а Долорс осталась сидеть с разинутым ртом и с таким ощущением, будто ее внезапно ткнули лицом в торт со взбитыми сливками. Так вот кто эта Моника, с которой у Жофре интрижка, и она действительно из школы, только из школы, где учится Сандра. Девочка шестнадцати, максимум семнадцати лет. И впрямь пора приглашать зрителей на очередной спектакль.

Не то чтобы они бегом побежали в спальню, нет, они действовали довольно осмотрительно: прошли по коридору, словно бы Жофре хотел показать Монике, где туалет. Затем молча завернули за угол, было слышно, как открылась и закрылась дверь — Долорс отлично знала, куда она ведет, потому что досконально изучила все звуки в доме, даже самые незначительные, за те полгода, что она сидит здесь сиднем, у нее было достаточно времени, да к тому же ее мозг привык быстро соображать, изучать, собирать и анализировать информацию. Конечно, память с годами стала не та, но это можно с лихвой компенсировать логическим мышлением, которое развивается с возрастом, и только с возрастом. И еще с опытом, который просто так не купишь. И опыт, и логика, и захлопнувшаяся вчера (позавчера? бог знает когда!) дверь указали Долорс, что пятидесятилетний Жофре не побоялся связаться с несовершеннолетней подругой дочери. Отвратительно. Понятно, что девочке это льстит, а она не такая уж сонная муха, какой кажется.

Еще одна будущая страдалица, вздохнула Долорс. Потому что, когда Жофре эта связь утомит, он бросит девочку, это закон жизни, той жизни, которая в самые что ни на есть спокойные и безмятежные моменты делает странные, внезапные повороты. Какой подлец ее зять, какой подлец.

Мама, я смотрю, ты хорошо себя чувствуешь, сказала ей Тереза сегодня утром. Как всегда, Жофре исчез, стоило дочери появиться на пороге. Как продвигается свитер Сандры? Долорс обеспокоенно приложила палец к губам. Она принимает душ и ничего не услышит, так что покажи-ка мне его. Долорс вынула из пакета вязание, ей хотелось объяснить, что она напутала с проймами, но раз уж сказать ничего не могла, то просто промолчала.

Вначале, в больнице, она пыталась объясняться теми странными звуками, что вырывались из ее горла, но никто ее не понимал. Долорс плакала, потому что это очень грустно — потерять возможность говорить, когда всю жизнь только это и делала, особенно если учесть, что правая рука дрожит и написать простую фразу — это уже героизм. Но чувство собственного достоинства, которого Долорс никогда не теряла, даже в самые тяжелые минуты жизни, не позволило ей продолжать вымучивать из себя эти невнятные, непонятные звуки. Она решила, что лучше уж молчать, потому что все попытки объясниться оборачивались сущим наказанием, старуха видела в глазах окружающих сострадание и вспоминала, какие чувства испытывала сама, когда смотрела на престарелых или немощных. И она решила жить как немая, вообще не издавать никаких звуков, исключая смех, который, слава богу, у нее получался хорошо.

Теперь она даже и звуков никаких не произносит, жаловалась Леонор врачу, явившемуся с очередным визитом. Долорс посмотрела на дочь с удивлением, вот уж не знала, что это так беспокоит ее домашних, ладно, и старуха изобразила нечто похожее на вой, чтобы показать, что может издавать какие угодно звуки. Леонор вытаращила глаза и растерянно сказала врачу: похоже, она хочет нам что-то доказать, ведь до этого мама сидела и молчала, словно изваяние, клянусь. Врач, который знал ее давно, очень давно, гораздо дольше, чем недотепа дочь, улыбнулся: сеньора, ваша мама не издает никаких звуков, потому что она их копит, она ведь очень умна и просто экономит жизненную энергию, верно, сеньора Долорс? Старуха согласно кивнула и издала смешок, чтобы показать, что может смеяться, но еще и потому, что ей понравилось объяснение врача.

Доктор, который осматривал Эдуарда, когда у того случился приступ аллергии, напротив, не был настроен шутить, а она здорово напугалась, да и дети тоже, они все были дома, когда у мужа начали вскакивать эти ужасные волдыри, так что казалось, будто у него сейчас лопнет кожа по всему телу. Долорс прямо-таки оцепенела, дети плакали, может, Эдуард — инопланетянин и принимает сейчас свой настоящий облик, так подумала она в первое мгновение, но никогда об этом не говорила — ни ему, ни кому-нибудь еще, потому что стыдилась признаться, за кого она приняла своего мужа, только уж очень он стал похож на существ из американских фильмов, которые завоевывают Землю. Долорс застыла, обняв обеих дочек, ноги у нее словно приросли к полу, пока Эдуард не закричал: сделай же что-нибудь, не видишь — я сейчас умру. Он испугался до истерики и весь горел, и Долорс наконец осознала, что нужно что-то делать, она вызвала «скорую», которая немедленно отвезла мужа в больницу, где ему поставили диагноз — аллергия на пенициллин. Эдуарду выдали целый список лекарств, которые ему нельзя принимать. Если такое повторится, немедленно везите в больницу, как сегодня. В противном случае… Врач оборвал фразу, доктора никогда не говорят некоторых вещей, предпочитая заканчивать уклончивым и многозначительным многоточием, лишь бы не упоминать о смерти, они боятся этого слова, хотя видят смерть каждый день. Удивительные люди эти врачи. Вы хотите сказать, что мой муж может умереть? — решила внести ясность Долорс. Врач в ответ только кивнул. Простое «да», должно быть, казалось ему слишком грубым и прямым.

Аллергия на пенициллин. Эдуард здорово струхнул, мне было так плохо, Долорс, ты должна об этом позаботиться, ты же знаешь, я вечно путаю лекарства. Не волнуйся, успокоила его жена, временами она ощущала себя заправской медсестрой — когда все вокруг начинали болеть и ей приходилось строго следить, чтобы каждый правильно исполнял предписания врача. Самое забавное, что во время визитов ко врачу Эдуард вел себя так, словно сам прекрасно усвоил все правила, а Долорс привел с собой просто так, за компанию, в первый раз это ее ужасно разозлило, и, когда они вышли из кабинета, она с негодованием сказала: что за нахальство с твоей стороны, ведь это же я имею дело с лекарствами, когда ты болеешь. Эдуард опустил голову и сконфуженно пробормотал: плохо, конечно, что я не могу с этим справиться сам, извини. И Долорс неприятно кольнуло видеть его таким. В тот день она начала понимать, что мужчины никогда не взрослеют, а женщины просто дуры.

Жофре и Моника не производили ни малейшего шума, она расслышала лишь несколько приглушенных восклицаний, они явно старались соблюдать тишину, Долорс словно услышала, как Жофре говорит: старуха ничего не слышит, но, знаешь, на всякий случай… Они управились за десять минут, как быстро и как грустно, подумала Долорс, а потом вернулись в столовую, обсуждая цвет стен, будто бы с самого начала только это их и интересовало, вот только Жофре забыл застегнуть ширинку, а у Моники подол юбки забился за верх чулка, впрочем, когда вернулась Сандра, она ничего не заметила, потому что оба сидели на диване. Она принесла им мороженое, им — но не себе, как же, а то еще растолстеешь, усмехнулась старуха. Моника поблагодарила подругу и начала лизать свою порцию, она так и не успела подмазать губы, наверное… Матерь Божья, Долорс даже содрогнулась, представив, что именно скрывалось за этим «наверное», а потом перевела взгляд на лицо девочки, которая с лукавым видом облизывала столбик холодного лакомства, непристойно играя языком и искоса поглядывая на Жофре, и подумала: не стоит тебе так делать, а то из расстегнутой молнии вылетит птичка, и ты оглянуться не успеешь, как она вырастет и заживет собственной жизнью.

Эдуард тоже жил своей собственной жизнью, погруженный в нее настолько, что не замечал ничего вокруг. С женитьбой разом исчезли и шоколадные конфеты, и комплименты, и теннис, и вообще все. Теперь Долорс стала нужна, чтобы командовать прислугой, исполнять супружеские обязанности и разбираться в лекарствах в случае болезни. И все. Конечно, нельзя сказать, что Эдуард относился к ней как к предмету обстановки, скорее, как к существу, не достойному внимания, которое всегда под рукой и о нем можно вообще не думать, как к существу без права голоса. Вопреки наставлениям монахинь, уверявших, что обязанность образованной женщины состоит в том, чтобы помогать мужу принимать решения, он не нуждался в ее советах. И тогда Долорс решила жить сама по себе, погрузиться в книги и читать, читать, читать. Конечно, если выдавалось свободное время, если в доме и с детьми все обстояло благополучно, а так было далеко не всегда. Особенно когда Мирейя родила и уже не могла, как прежде, помогать по хозяйству. И потом, когда дела на фабрике пошли все хуже и хуже и у них осталась всего одна служанка, а затем и вовсе только приходящая прислуга. Эдуард все больше мрачнел и сох. Он часами сидел в своем домашнем кабинете, перебирая бумаги, и когда поднимал голову, то Долорс казалось, что муж не видит ни ее, ни детей, а одни только буквы и цифры. Какое-то время Эдуард бессмысленно таращился на них, спрашивал, все ли у них нормально, и снова возвращался к бумагам.

В общем, жизнь ее протекала не слишком радостно и, как говорится, не вдохновляла.

Какой у тебя симпатичный магазинчик, сказала она Антони. Новая встреча с ним стала первым приятным событием за долгое время. Человек с усами и проседью в волосах улыбался ей из-за прилавка, ты пришла, радостно воскликнул он, и этот возглас прилетел к Долорс, словно птичка, собирающаяся свить гнездо в ее сердце. А как же, я ведь обещала, сказала она только для того, чтобы что-то сказать, потому что, по правде говоря, ей было непросто ответить на его слова, она не привыкла, чтобы ее приходу радовались, чтобы ее кто-то ждал, кроме разве что служанки, которая никак не могла решить, нужно вытирать пыль на верху шкафа или нет. Конечно нужно, отрезала Долорс, и не обязательно для этого меня ждать. Сеньора, здесь столько всяких вещей, а я не знаю, какие из них можно трогать, а какие нет, оправдывалась служанка. Их и не надо трогать, просто приподнимаешь и вытираешь под ними, вот так, видишь. Да, сеньора, но ведь, чтобы приподнять, я должна ее взять в руки. Когда в доме трудились три служанки, эта казалась вполне сноровистой, удивилась Долорс, и только сейчас стало ясно, какая она неопытная рохля.

Вот так, ее приход приносил радость только этой недотепе — какая проза жизни. Но Антони обрадовался ей, хотя ему-то точно не требовалось выяснять, надо или нет вытирать пыль на шкафу. Он не скрывал, что счастлив лишь потому, что она, спустя столько времени после случайной встречи на Тибидабу,[4] появилась в дверях его книжной лавки. Ищешь книги по философии, скорее подтвердил, чем спросил он. Она не могла собраться с мыслями: на самом деле я зашла только посмотреть, ведь я обещала, но если ты покажешь мне, где стоят книги по философии, буду очень рада. Антони повел ее вдоль переполненных стеллажей, протискиваясь среди покупателей, и наконец привел в отдел, где продавалась литература по психологии и философии: тут ты все найдешь. Он повернулся, чтобы взглянуть на нее, а сам все гладил пальцами корешки книг. Долорс не сдержала возгласа: ой, как замечательно. Антони пристально посмотрел на нее: я тебе еще кое-что покажу, идем. Она пошла за ним. Как он изменился, ее бывший возлюбленный, то есть внутри он оставался все тем же, но юношеская неуверенность и приниженность, порожденные скромным происхождением, исчезли без следа.

Антони показал ей целую гору еще не разобранных книг, которые покоились в маленькой комнатушке, куда вела дверца, почти полностью скрытая сдвигающейся полкой. Это запрещенные книги, те самые, и еще кое-какие, ты помнишь? — произнес он с горящими глазами. Еще бы ей не помнить, глаза Долорс невольно увлажнились, и она хотела утереть их дрожащей рукой, но потом решила, что это будет выглядеть не очень достойно. Слезы хлынули внезапно, когда она вымолвила, прислонившись в поисках опоры к стене: прости меня за все, что я с тобой сделала… Я любила тебя, но на меня столько всего давило, семья, ты ведь знаешь… Она не знала, о чем думал Антони, но догадывалась: ничего страшного, Долорс, столько лет прошло, все забыто. Нет, это не так, думала она, это совсем не так, но вслух ничего не произнесла. Антони вытащил из кармана платок, на, держи, Долорс взяла его, вытерла слезы, высморкалась и вдохнула свежий запах туалетной воды, исходивший от куска ткани. Мужская туалетная вода, раньше Антони ничем таким не пользовался, даже помыслить об этом не мог. Сейчас все изменилось, господи, что я наделала, в очередной раз спросила себя Долорс, прикрыв на несколько мгновений глаза, какая ужасная, непоправимая ошибка. Она могла бы осуществить свою мечту и держать книжный магазинчик на пару с Антони, если бы вышла за него, если бы доверилась его умению находить выход из любых ситуаций, его дару предвидения и стремлению во что бы то ни стало добиться свой цели — открыть книжную лавку. Но ничего уже не исправишь, и, прервав свой внутренний монолог, Долорс спросила: ну как, ты стал вновь отцом? Давно, ответил он с улыбкой. Маленькому уже несколько месяцев. Он так это произнес, что Долорс стало совершенно ясно — детей этот человек любит так же, как книги, это две самых больших его привязанности. Скажи, что прощаешь меня, пожалуйста, мне это необходимо. Антони внезапно поцеловал ее в щеку — так она поцеловала его тогда, давно, когда в первый раз пришла к нему домой, конечно, я тебя прощаю. Забудем это и останемся друзьями.

Как легко говорить некоторые вещи и как трудно их делать. Хватит думать о постороннем, иначе никогда не закончишь эти проймы, опять напутала с петлями. Вот и со свитером тоже, легче легкого сказать, как нужно его вязать, а вот попробуй свяжи, раньше у нее выходило лучше, и было даже время, когда она, знакомясь с кем-нибудь, прикидывала, какой свитер подошел бы этому человеку: можно сделать так, а можно по-другому, но для Сандры особенно трудно вывязать талию, потому что ее практически нет, можно сказать, у современных подростков талия отсутствует. Слава богу, когда они взрослеют, фигура у них слегка меняется, а то что девочки, что мальчики — плоские, как доски. Раньше дети были поупитаннее, что вовсе им не вредило и делало их более симпатичными. И носили тогда вещи свободные, а теперь все какое-то обуженное и короткое — штаны до колена, да еще сверху видна большая часть голого живота. Наверное, это из-за серьги, что теперь носят в пупке, будто ушей им уже мало. Но вот чего уж Долорс совсем не ожидала, так это того, что Леонор — в ее-то возрасте — тоже проколет себе пупок.

Посуду никто не удосужился вымыть. На кухне грязища. Сандра и Моника пошли вечером в кино, а Жофре задремал на диване. Конечно, после таких удовольствий в сон клонит, ехидно подумала старуха. Вздохнув, она потихоньку поднялась и, слегка приволакивая ногу, побрела на кухню, потому что не хотела, чтобы Леонор, вернувшись с работы, обнаружила весь этот кавардак, если, конечно, она и правда на работе, хотя нынче суббота, впрочем, поскольку теперь Леонор — staff[5] директора (по ее выражению), то должна трудиться и по выходным. Ладно, как бы то ни было, вернется она усталая, это точно. Прихрамывая, Долорс дошла до кухни, нога по-прежнему беспокоила старуху — не занимайтесь никакой домашней работой, велел ей тот умный доктор, вместо этого надо выполнять несложные упражнения, понемногу, медсестра вам покажет какие, вот и делайте их каждый день в удобное для вас время, по десять минут, не больше. Хорошо, хорошо, кивала Долорс, она уже давно поняла, что с врачами проще соглашаться, потому что любое несогласие они воспринимают как личную обиду, однако с каждым днем ей все больше надоедало поднимать и опускать, сгибать-разгибать ногу, к тому же домашним не терпелось посмотреть, как у нее это получается, они желали поприсутствовать на спектакле, давай-ка, бабушка, десять минут — это всего ничего, Долорс отказывалась, а потом Леонор жаловалась врачу, и они на пару ее отчитывали.

Нарушать предписания врачей — одно из немногих удовольствий, доступных Долорс, то небольшое озорство, которое она может себе позволить. Вот и сейчас она отставила все тарелки в сторону, отмыла раковину и, не обращая внимания на боль в ноге, которую понемногу нагружала каждый раз, как вставала, заткнула сливное отверстие пробкой, плеснула туда «Фэри», открыла кран с горячей водой и с наслаждением стала наблюдать за увлекательнейшим в мире зрелищем — как из ничего начинает рождаться пена, а если посильнее отвернуть кран, возникает водоворот. Белая пена, которая уничтожает жир. Пена, которая исчезает так же, как и возникает. Как говорил Юм. Она успела вымыть две или три тарелки, когда хлопнула входная дверь — вернулась Леонор. Боже мой, подумала Долорс, сейчас меня застукают. В столовой Жофре продолжал спать с открытым ртом и храпел, как бык. Леонор вошла в кухню и в самом деле застигла мать за запретным занятием: что это ты делаешь, мама, что тебе сказал врач, ну-ка брось все. Дочь сняла с нее фартук, заставила сполоснуть руки от белой пены, вытерла полотенцем и осторожно, но решительно повела ее в столовую, на место, господи, я уже сыта по горло и этим креслом, и столовой, и всем, думала Долорс, почему мне нельзя поразвлечься с белой пеной, жаль, что в свое время она не научила Леонор уму-разуму, Леонор есть Леонор, и не стоит ждать от нее чудес. Но чудо все-таки произошло. Усадив мать, эта самая не от мира сего Леонор неожиданно преобразилась и, подойдя к Жофре, слегка встряхнула его. Долорс прямо-таки окаменела от изумления — первый раз в жизни ее дочь будила мужа, когда тот спал на диване, и, если учитывать порядки, царящие в этом доме, такой поступок тянул чуть ли не на святотатство. Что такое, что такое, Жофре разлепил сонные глаза и, когда увидел, что это Леонор его расталкивает, решил, что и впрямь случилось что-то серьезное. Тут произошло еще одно чудо — Леонор твердо и отчетливо произнесла: как ты мог допустить, чтобы моя мать мыла посуду, ты прекрасно знаешь, что ей этого делать нельзя. Жофре, наконец очнувшийся от глубокого послеобеденного сна, справедливо возразил: а я ничего не видел, и повторил еще раз: я не видел.

— Как твое вязанье, мама?

В ответ Долорс улыбнулась и показала дочери фрагмент свитера до пройм.

— Очень красиво. Это перед или спинка?

Долорс ткнула себя пальцем в грудь.

— Не знаю, как у тебя получается, если рука дрожит, но выходит очень красиво.

Долорс хотела объяснить дочери, что дрожь мешает ей писать, а не вязать, но не смогла, конечно; она опять ничего не сказала и не стала издавать никаких звуков — ни единого, как уже решила раньше, чтобы своим мычанием не изображать полоумную, только этого ей не хватало, и так все принимают ее за глухую, так еще сочтут, что она спятила. Леонор подняла руку и потянулась положить ключ в керамическую плошку на книжной полке, и тут-то Долорс и увидела у нее в пупке сережку, уже во второй раз.

В первый раз это было, кажется, вчера, после того как разбудили Жофре и дочь потянулась за ключом. Зять оба раза ничего не заметил, а вот Долорс увидела сразу, и увиденное ее смутило. Ладно, успокоила она себя, ничего такого не произошло, подумаешь — Леонор проколола себе пупок, сделала пирсинг, как называет это Сандра, хотя такие вещи, конечно, не для ее дочери, все-таки в пятьдесят лет на подобные штучки способны только специфические личности, а Леонор не из их числа, это уж точно. Тереза — допустим, хотя та уже давно не вытворяет ничего похожего, пусть она и ярая феминистка и коммунистка, только ей к шестидесяти уже, а это — возраст. Так что дырка в пупке Леонор — это сюрприз. По идее Жофре следовало бы обратить внимание… Вот именно, по идее, потому что дела обстоят таким образом, что вряд ли они часто видят друг друга без одежды, особенно в последнее время. Что это ей в голову взбрело, интересно?

— У меня теперь все гораздо лучше, мама. Гораздо лучше.

Леонор, взяв ключ, присела рядом. Долорс выжидающе смотрела на нее. Терпение. Дочь облизнула верхнюю губу, на которой выскочила болячка, и стала рассказывать:

— У нашего директора проблемы со здоровьем. Сердечный приступ — сразу после моего назначения. И теперь директором у нас его сын, потому что отцу врачи запретили работать. Так что мы на какое-то время избавились от этого мерзавца, и в любом случае, если он вернется, сын будет его заместителем.

Леонор вновь облизнула губу.

— Очень толковый молодой человек, из современных. Как Марти, только постарше… Ему двадцать четыре, он закончил учебу и… Короче говоря, мне с ним хорошо работается. Он по-настоящему печется о своих служащих. Мы ездили в командировку с ним вдвоем, и все прошло замечательно.

После этих слов Леонор встала и быстро ушла к себе в комнату. Долорс успела заметить, что дочь покраснела. Наверное, почувствовала, что должна как-то объяснить, чему она так неприкрыто радуется и почему напевает, когда стелит постель или одевается, теперь она стала следить за собой, не то что раньше, и Долорс больше не нужны никакие объяснения: все дело в бойком двадцатичетырехлетнем директоре, с которым дочь видится так часто, что он успел запасть ей в душу. Что может быть общего у этого мальчика и пятидесятилетней женщины? Ничего, а впрочем, как знать, коли ему достались отцовские гены или его тянет к женщинам постарше, более опытным… Совершенно очевидно, что Леонор теперь всем довольна. И потихоньку начала выбираться из-под крыла мрачного ворона, который столько лет не давал ей даже пошевелиться.

Отчего ты не подождешь с замужеством, убеждала ее Долорс, ну хотя бы пару лет, ты так молода, а этот философ революции просто задурил тебе голову. Потому что, отвечала Леонор, невинно глядя на нее, мы любим друг друга, у нас обоих есть работа и место где жить, — так что еще нужно? Сколько их на свете, неудачных браков, заключенных в двадцать лет только ради того, чтобы вырваться из дома, однако случай с Леонор не подходит под эту категорию, девочка делала что хотела: приходила, уходила, опять приходила. Долорс и сама мало времени проводила дома, особенно когда Эдуарда не стало, а она, еще довольно молодая, начала работать с Антони. В ту пору мир казался просто чудесным.

Весь год Долорс приходила в книжную лавочку при каждом удобном случае: купить книги со скидкой, поболтать с Антони, помочь ему разобрать и расставить новые поступления. Этот год восстановил их дружбу, дома об этом, естественно, не знали, Долорс уходила, пока дети были в школе, а Эдуард на фабрике. Так продолжалось, пока однажды Антони не сказал: послушай, я собираюсь заняться изучением философии и литературы, хочешь, я и тебя запишу? Подумай, Долорс! Да, ответила она, и это «да» было круглым, большим, разноцветным. В ту минуту она не вспомнила ни об Эдуарде, ни о детях. Изучать философию вместе с Антони — да это предел ее мечтаний. Да, вновь сказала она. И спасибо. За что ты меня благодаришь? Это я должен сказать тебе спасибо за то, что ты готова меня поддержать в этой авантюре с университетом. Более того, обещаю, что тебе не придется покупать ни единой книжки.

Глагол «покупать» упал в сознание Долорс словно камень. Пресвятая Богородица, Долорс, ты и не подумала, что надо будет платить за учебу и прочее. Как же это устроить? Сейчас все хотят учиться, это просто повальное безумие, но перед Эдуардом она и заикнуться не посмеет о том, что собралась получить высшее образование, тем более — на пару с Антони, ведь муж ни сном ни духом не ведает, что они встречаются. Идея с учебой казалась абсурдом, однако Долорс не отступилась бы от нее ни за что на свете. Она вышла из магазина, размышляя, как бы половчее все обставить, но не прошла и сотни метров, как Антони догнал ее и, отдуваясь, сказал: знаешь, Долорс, я тут подумал, может, ты согласишься работать у меня в магазине пару часов в день. Среди дня, и никто ничего не узнает. А ты сможешь платить за учебу, как думаешь?

Антони смотрел на нее горящими глазами и походил на ребенка, который с нетерпением ждет ответа — отпустят его в гости к приятелю или нет. Долорс пристально вгляделась в его лицо и поняла, что он сразу догадался о том, что все упирается в деньги. Она невольно покраснела, ведь именно из-за денег она в свое время не вышла за него замуж, и вот теперь он готов помочь ей, и даже выдумал удобный предлог, чтобы бывшая возлюбленная не чувствовала себя ни униженной, ни облагодетельствованной. Это и в самом деле хороший выход. Долорс широко улыбнулась. Договорились, произнесла она.

Конечно, договорились. Учиться тайком от Эдуарда не составило труда, поскольку о ее страсти к чтению знали все, просто теперь она систематизировала его, утром приносила нужные книги из магазина, днем или вечером изучала, а назавтра возвращала. Параллельно Долорс помогала Антони в магазине, как они и условились, и они сообща решали все трудные вопросы.

Жена Антони работала секретарем на каком-то предприятии и иногда заходила в книжный, но это случалось по субботам, а в этот день Долорс никогда там не показывалась. Мария, так звали его жену, ничего не смыслила в книгах. Не знала она и какого рода отношения связывают ее мужа с Долорс, он просто сказал, что нанял на неполный рабочий день еще одного сотрудника, вот и все. У него работали еще двое молодых людей, которые проводили в магазине весь день. Итак, их было трое, а с понедельника по пятницу к ним на несколько часов присоединялась Долорс.

Она жила двойной жизнью. Дома — мать и супруга, а за его пределами — женщина, личность которой расцвела на почве серьезной учебы и дружбы. Ни Эдуард, ни Леонор, ни Тереза не догадывались, чем она занимается в первой половине дня, потому что к обеду она всегда возвращалась, чтобы накормить всех, вымыть тарелки и прибрать на кухне, так как служанка к тому времени уже уходила.

Неизвестно почему, но Долорс всегда думала, что двойная жизнь — это удел избранных, однако оказалось, что она доступна всем, и в ее семействе тоже. То, что между нами нет секретов, — это жалкая ложь, которая ничему не помогает и никого не спасает, секреты есть всегда, более того, они поддерживают жар в углях жизни. Когда нет никаких тайн, жизнь теряет всякий смысл. Взять, к примеру, ее самое. Те двенадцать лет ее жизни, которые прошли без тайн, она ощущала лишь усталость и отвращение. Но как только в ней появилась мина замедленного действия, готовая взорваться в любой момент, к ней снова вернулось ощущение полноты жизни.

Кажется, мы наконец-то разобрались с проймами. Если повезет и в выходные не произойдет ничего неожиданного, то она закончит эти проймы. Сконцентрируйся, Долорс, будь повнимательнее. До чего же худющая у нас Сандра.

Нет, с внучкой что-то не так. Совсем не так. Мало того, что она ничего не ест, а по выходным изводит себя рвотой, чего никто в семье не замечает, но девочка просто сохнет, и глаза больше не блестят. Она все смотрит и смотрит в зеркало в коридоре и бормочет себе под нос: ну и зад, я же просто жиртрест. Долорс, услышав это в первый раз, решила — внучка шутит, потому что в самом деле забавно, когда кто-то тощий словно спица утверждает, будто вот-вот лопнет, такого просто не может быть, старуха была уверена, что Сандра говорит с иронией, ведь она — просто мешок с костями. Однако потом старуха с удивлением обнаружила, что иронией тут и не пахнет. Долорс видела много худых, но таких, как внучка, ни одной. Даже Тереза, когда мать встретилась с ней в первый раз после скандального изгнания из дома, отощала не до такого состояния.

Эти двое не выносили друг друга. Единственное, что у нас осталось, это чувство собственного достоинства, говорил Эдуард, не хватало теперь, чтоб мы и его потеряли. Тереза принимала участие в демонстрациях и противозаконных забастовках, водила дружбу с рабочими с фабрики Эдуарда, которых, как она утверждала, притесняют, и вступала в жаркие дискуссии с отцом. Девочка все выходные проводила с друзьями, и каждое возвращение оборачивалось скандалом, потому что Эдуард устраивал ей допрос, а Тереза ничего не отвечала или отделывалась отговорками. Однако следует признать: когда дочери не было дома, в семье царила тишь да гладь.

Не то чтобы Эдуард отличался особой непонятливостью. Не был он и таким уж неуступчивым, если не выводить его из себя. Дело заключалось в следующем: Тереза — дочь другого человека, и муж, хоть и принял девочку, смириться с этим фактом не смог. Он не любил ее и не пытался полюбить. В один прекрасный день Долорс совершенно ясно поняла эту очевидную истину, но деваться Эдуарду было некуда, не выставишь же девочку из дома и из своей жизни без всякого на то повода. Тогда казалось, что не так уж сложно отделаться от балласта прошлого, которое, как она видела, точило ему душу.

Мать и дочь встретились в кафе. Прошло два месяца, как они не виделись, и девочка показалась Долорс очень, очень худой. Ты что, совсем не ешь? — спросила она Терезу. Вот, возьми, я принесла тебе денег. Мне ничего не надо от отца, вскинулась дочь. Это не от него, это мои собственные, я их заработала, пожалуйста, возьми, чтобы я не переживала, сделай это ради меня. Тереза ни о чем не спросила и в конце концов взяла деньги. Потом съела большой сэндвич с ветчиной, расправившись с ним в мгновение ока. Было видно, что она голодная. Долорс смотрела на нее и утирала выступившие слезы. И там, в этом кафе, в тот самый момент, она возненавидела Эдуарда. Каждой клеточкой своего сердца, каждой жилкой своего тела и каждой частицей своей души. Всем своим существом.

Ненависть — ужасное чувство. Мы прикованы к объекту нашей ненависти, словно больны им, мы не желаем видеть его, но не раньше, чем тот заплатит за все, что сделал или, как нам кажется, сделал. Ненависть делает нас своими заложниками и, подобно раковой опухоли, превращает здоровые клетки в больные, те начинают множиться и уничтожают все, что мешает им разрастаться и дальше.

Наконец-то Долорс вывязала пройму как следует, без ошибок. На этот раз все как надо. Если все сложится удачно, то через пару дней с этой деталью будет покончено. Теперь пора и отдохнуть. Сейчас будет ужин, уже почти девять. Жофре, Марти и Сандра, должно быть, вот-вот придут.

Эти проймы — как ненависть, они тоже уменьшают хороший материал, с той разницей, однако, что ненависть делает это беспорядочным образом, Долорс сдерживалась каждый раз, как видела Эдуарда, она несколько раз просила, чтобы он разрешил Терезе вернуться, но муж отвечал отказом, а однажды воскликнул: мне кажется, ты Терезу любишь больше, чем Леонор. Не знаю только отчего.

После этого злокачественная опухоль ненависти начала разрастаться бесконтрольно. Никогда еще Долорс не видела этого так отчетливо, как в тот день, когда сказала: или ты разрешишь Терезе вернуться, или я забираю Леонор и ухожу, выбирай. Когда муж услышал это, то заметно испугался. Его мужская гордость защитника и главы семьи оказалась уязвлена, представления о жизни, сформированные обычаями и вековыми законами, — уничтожены и поруганы. Он все больше замыкался в себе. В тот день он заметил, наконец, что она уже не та, что она может быть опасной, а самое главное, что говорит она совершенно серьезно. А он без Долорс — пустое место.

Поэтому, после небольшой паузы, вызванной неподдельным изумлением, он сдался. Сгорбившись и шаркая, муж вышел из комнаты — так уходит мужчина, проигравший войну, которую начал сам, чтобы не потерять захваченных территорий, а в итоге оставшийся ни с чем. Он вышел, но перед этим произнес: скажи Терезе, она может вернуться, когда захочет.