Свитер

бедра

У внучки их просто нет, бедер. Или лучше сказать наоборот — только они и есть, это единственная выступающая деталь фигуры, потому что кости не худеют. Так что шерсти на них пойдет немного. У Сандры просто игрушечный размер, она легко влезет в кукольные одежки, вон теперь каких больших кукол делают. Конечно, не Нэнси или Барби, а других. Смотри-ка, прицепилась как репей, бабушка, я хочу, чтобы волхвы принесли тебе Барби для меня. Долорс так удивилась, что отправилась к Леонор поделиться новостью. Ох уж эта Барби, сказала дочь, извини, мама, но мы дома уже сказали «нет», вот она и просит тебя. Что это за Барби такая? — поинтересовалась Долорс. Это такая современная кукла, просветила Леонор. Ответ удивил Долорс, она замерла, обдумывая услышанное, Леонор же тем временем вышла из комнаты, пробормотав что-то насчет простыней. В конце концов, почти силой мать вынудила дочь объясниться. Вздохнув, Леонор призналась, что Жофре не нравится, когда девочки играют с такими куклами, у Сандры уже есть Нэнси — еще одна модная игрушка, и, по мнению мужа, еще один образец дурного вкуса. Вот тут Долорс удивилась по-настоящему: то, что ее зять обращает внимание на такие вещи, — это очко в его пользу, кто бы мог подумать, Жофре не такой идиот, каким кажется, он следит за воспитанием девочки, за тем, во что та играет и как развивается. Ну и ну.

Долорс уже была готова наградить Жофре золотой медалью «хорошего отца» и уже почти вообразила, как она сияет на груди этого философа, когда Леонор, закругляя разговор, случайно проговорилась и выдала печальную правду: ты же знаешь, мама, его школьных коллег, всю эту компанию, они только и делают, что оглядываются друг на друга — кто как живет, как воспитывает детей, ну, и так далее, так вот, покупать современных модных кукол они считают непедагогичным… Леонор не особенно скрывала, что не согласна с этой оценкой.

Должно быть, это одна из излюбленных тем бесед Жофре и Моники Я Тоже, подумала Долорс, когда они в перерывах между уроками философствуют на пару, укрывшись от внешнего мира в каком-нибудь углу. У каждого человека есть тема разговора для того или иного собеседника, то есть в зависимости от того, с кем разговариваешь, выбираешь ту или иную тему и каждый раз в какой-то мере становишься на точку зрения другого, не теряя при этом своего собственного «Я», потому что в противном случае станет совершенно очевидно, что ты — отступник. Однако важно находить мосты, которые бы объединяли людей и проходили над реками, которые их разделяют. Например, Марти со своим другом Дани говорит о музыке, потому что тот — музыкант, они усаживаются вон там, перед компьютером, и старуха по отдельным фразам догадывается, что сегодня мальчики хотят загрузить в умную машину музыку, написанную Дани, что он принес с собой какую-то хитрую программу, которая, кажется, может сотворить чудо и волшебным образом ввести музыкальные ноты внутрь этого таинственного электронного ящика, все они появятся на экране монитора, и ими можно будет управлять. А кот? Без этого проказника, наверное, тоже не обойдется? Долорс, которая не слишком разбиралась в музыке, представила себе, как кот безуспешно пытается съесть музыкальный ключ — бедное животное, брось его, этот ключ, он слишком велик для тебя, попробуй лучше утащить диез или бемоль, они-то больше подходят тебе по размеру, — вот что старуха сказала бы коту, если бы, как Марти и его друг, сидела перед экраном. Но не может, поскольку компьютер стоит в маленьком кабинетике, там, куда все торопятся в свободные часы, чтобы… вступить в контакт? Ах нет, подключиться. Они подключаются и разговаривают неизвестно с кем, кто сидит внутри электронной машины, уже довольно давно Марти объяснил все Долорс, бабушка, это совсем не сложно, не прикидывайся бестолковой, ты вовсе не такая, это похоже на телефон, который тоже позволяет тебе разговаривать с тем, кто находится на другом конце света. Только через Интернет это значительно дешевле.

Когда Долорс еще не разучилась говорить, она назадавала Марти целую кучу вопросов об этих разговорах через Интернет. Марти, хоть и очень похож на Леонор внешностью, характером — полная противоположность матери. Его друг Дани, который вот уже несколько месяцев ходит к ним в гости, заметно старше ее внука, он пианист и композитор, если, конечно, она все правильно поняла, когда их знакомили. Они впервые встретились на каких-то компьютерных курсах, посвященных музыке, где собрались, понятное дело, музыканты и компьютерщики. И там поняли, что вдвоем могут делать много чего интересного, поэтому Дани и приходит к ним не реже двух раз в неделю. Когда они работают, мир перестает для них существовать, и Долорс тоже, — так оба увлечены. Мальчики обмениваются идеями, потом набирают что-то на клавиатуре, спорят, напевают отрывки мелодий, снова что-то обсуждают и опять стучат по клавишам.

Как все меняется, Пресвятая Богородица. Какие же смешные бедра у Сандры и какие мелкие шажки! Во времена молодости Долорс иметь хорошие бедра значило все. Иметь и уметь ими двигать, естественно, и в этом она знала толк, но так и не смогла продемонстрировать свое мастерство перед Антони, потому что они встречались только в библиотеке. Для нее это стало невыносимо, поскольку с того памятного разговора, когда Долорс поняла, что влюбилась, она потеряла способность сосредоточить мысли на любом философе, кроме Антони, на любом писателе, кроме того, кого ощущала всей кожей, каждой клеткой тела, впитывающей его магические флюиды. С раскрасневшимися лицами они все говорили и говорили — о Беркли, святом Августине, Викторе Гюго и Сервантесе, но этого им уже не хватало, и наконец в их отношениях наступил момент, когда стало ясно — либо нужно двигаться дальше, либо ставить точку. Навсегда. Вместе с тем они понимали, что просто прогуливаться по улицам, как друзья или обычные парочки, им нельзя — отец Долорс немедленно постарается пресечь их общение. Он вовсе не был плохим отцом, напротив, он хотел добра своей дочери, а потому во что бы то ни стало постарался бы разлучить ее с Антони и подобрать ей подходящего претендента из своего круга. Примерно то же самое, что с куклой Барби: на людях все должно быть прилично, и, само собой разумеется, никаких отношений с рабочим классом. Да, папа приставал к служанкам, но — дома, укрывшись за его стенами от чужих глаз. К тому же он мужчина, говорила Долорс. Рабочие не такие, как мы, они не похожи на нас, они озабочены другими вещами и не привыкли думать.

Антони привык думать. Сеньорета Долорс, я подумал вот что… Его голос обволакивал, и девушке стоило большого труда очнуться от наваждения и произнести: что же именно, сеньор Антони, не поделитесь ли со мной, уверена, мне понравится ваша идея. Молодой человек судорожно сглотнул и решился: я подумал, что как-нибудь мог бы показать вам кое-какие книги у себя дома, если, конечно, вам это интересно. В конце фразы его голос сорвался почти на фальцет. Долорс улыбнулась: конечно, мне интересно. Она прекрасно знала, что только что ответила «да» на признание в любви.

Что-то больно маленький свитер получается. Только-только начала вязать, а скоро закончит. И ниток идет совсем мало. Долорс приложила к себе готовый кусок вязания. Если бы она вязала себе, пришлось бы делать в два раза шире. А вот Леонор свято уверена, что у ее дочери всего-навсего тонкая кость, и с этого ее не сдвинешь. Она убеждена, что у девочки все нормально только потому, что Сандра съедает тарелку макарон в субботу и тарелку риса — в воскресенье. А с понедельника по пятницу? С понедельника по пятницу Леонор понятия не имеет, чем питается дочь, потому что ее, Леонор, не бывает дома. Сейчас Сандра живет словно на облаке, так увлечена своим Жауме, видно, что девочка влюбилась и перед ней открылись двери рая со всеми его удовольствиями. Так всегда происходит в юности: разум, сердце и тело, чувства, ощущения, мысли — все это у молодых вперемешку. Естественно, Леонор и Жофре ничего не замечают: Леонор — потому что сама витает мыслями неизвестно где, Жофре — потому что видит одного себя.

— Смотри, можно еще вот так сделать…

— Действительно. Здорово.

— Тебе не мешает этот кот на экране?

— Нет. Не убирай его, он очень нравится моей бабушке.

Услышав это, Долорс растрогалась. Беседа Марти с приятелем, усеянная всякими техническими терминами, закончилась, кажется, на сегодня все, и теперь внук вспомнил про нее. У старухи увлажнились глаза: одно дело, когда о тебе заботятся, поскольку ты беспомощна и тебя нужно обихаживать, что тоже немало, и совсем другое, когда в отношениях проскальзывают такие вот детали: не трогать кота, с которым она время от времени играет, когда разрешает Марти и когда компьютер свободен. Марти — тонкая и чувствительная натура, просто золото, а не внук.

— Слушай, это потрясающе! Спасибо тебе!

Дани благодарит Марти каким-то необычным тоном. Он прелесть, этот Дани. Наступила тишина, и Долорс догадалась, что за компьютером происходит нечто такое, чего она не видит. Не слышно ни щелчков по клавиатуре, ни разговора, едва различимы только неясные тихие звуки, происхождение которых остается для старухи загадкой — до тех пор, пока среди них не появляется один, слишком хорошо знакомый. Долорс остолбенела, и крючок замер у нее в пальцах. Господь всемогущий, не может быть! Звук повторился — такой же негромкий. Да, там творится именно то, о чем она подумала, в этом нет никакого сомнения. Это звук поцелуя — долгого, затяжного. Потом — снова голос Дани, а вслед за ним — Марти.

— С тобой это в первый раз, да?

— Да.

Слышно, как они поспешно выключают компьютер и встают. До старухи доносится шарканье шагов, и она вдруг замечает, что до сих пор сидит с открытым ртом. Спохватившись, снова берется за крючок. Мимо нее молнией проносится парочка: Марти впереди, Дани сзади. Это уже не прежний Марти, не ее внук, это кто-то другой, кого влекут вперед одни лишь инстинкты, те самые, бунтарские, как и у Терезы, только мужские. У Долорс часто-часто бьется сердце, никаких волнений, никаких переживаний, наказал ей врач, когда выписывал из больницы. А Леонор отвечала: не беспокойтесь, в моем доме ей будет спокойно, у нас никогда ничего не происходит, ах, Леонор, ты забыла, что у меня есть уши, которые прекрасно слышат. Марти и Дани скрылись в комнате внука — так и Сандра все чаще исчезает вместе с Жауме, этим пареньком с горячими руками: ей отлично известен график работы родителей, и она точно знает, когда может остаться с ним наедине.

А теперь и Марти туда же. Однако, ясное дело, тут случай посложнее. Как все воспримет Леонор, когда узнает? И Жофре, который всегда говорит о гомосексуалистах как о людях низшей расы и называет их не иначе как «педики», не в обиду Терезе будет сказано, поскольку, объяснил зять однажды, совершенно понятно, что Тереза — другое дело, потому что она женщина. С женщинами все иначе, поскольку они, если можно так выразиться, как бы становятся мужчинами. Напротив, «голубые» — это те, кто перестает быть мужчиной, так что, Лео, брось! Этот разговор завязался не так давно во время обеда, когда речь зашла об одном друге семьи, совершившем coming out, хорошо, что Долорс знакома с этой терминологией — спасибо Терезе. Долорс не помнила, какое выражение приняло в тот момент лицо Марти, просто не обратила внимания, ведь ей и в голову не приходило, что разговор может иметь к нему отношение, а сегодня все вдруг прояснилось: понятно, что такой чувствительный и ласковый мальчик должен быть не таким, как другие, только он смотрит на нее с нежностью и пониманием. Ясно, что он должен быть «голубым», чтобы понять меня, с легкой грустью подумала Долорс.

Как дружили Тереза и Жофре, пока однажды едва не вцепились друг другу в волосы! Это случилось дома у Долорс, когда у нее еще был свой дом, и собственные вещи, и своя кровать, и комната с любимыми книгами и письменным столом, в ящиках которого хранились все ее секреты. Я до него даже не дотрагиваюсь, мама, в самом деле, все лежит на своих местах, что ж, придется поверить дочери на слово, Долорс вовсе не хочет, чтобы кто-то вытаскивал на свет ее тайны, потому что они касаются только ее, а других могут шокировать. По крайней мере, Леонор. Да и Терезу тоже. Бедная Тереза, вечно погруженная в политику и феминизм, Долорс любила в ней потрясающую внутреннюю стойкость, это женщина, которая следует только велению своего сердца, которая делает только то, что считает необходимым, и никогда не предаст ни своих принципов, ни своих друзей. Но слишком уж она откровенна и зачастую ее слова идут вразрез с общепринятой точкой зрения, поэтому у нее так много врагов, а газеты и телевидение не оставляют ее в покое. Люди не выносят чужой откровенности. А Тереза говорила с Жофре совершенно откровенно, она сказала, что он уже не тот, что раньше, что он превратился в благополучного буржуа, приняв существующие правила игры. Она сказала это со смехом, но Жофре воспринял ее слова болезненно и ответил, что сама Тереза не может ужиться в обществе только оттого, что она — мужик в юбке, а мода на таких уже прошла. Долорс испугалась, что дело дойдет до рукоприкладства. К счастью, при этом скандале не присутствовал никто из детей, которые были еще малы и ничего бы не поняли. Зато присутствовала Леонор, которая не знала куда глаза девать. И, конечно, сама Долорс, она решительно вмешалась в ситуацию и сказала: ну хватит, я не желаю терпеть дома никаких свар, если собираетесь поубивать друг друга — убирайтесь на улицу! Они мгновенно замолчали, и, поскольку оба до сих пор живы, можно заключить, что за пределами дома они друг друга не поубивали, но с этого дня перестали общаться. Как отрезали. И больше никогда уже не разговаривали.

Пресвятая Богородица, тут поневоле растеряешься. Счастье, что дома больше никого нет, нужно сделать вид, будто ничего не слышишь, а это не так просто, потому что просто невозможно ничего не услышать, к тому же Марти единственный, кто не держит ее за глухую. Ну и шум они устроили, Долорс так разнервничалась, что уронила крючок на пол, и тот с металлическим звуком покатился по керамической плитке, но, ясное дело, этого никто не услышал, такую возню затеяли Марти с Дани. Теперь придется нагибаться… Беда в том, что она не видит крючка, потому что он того же цвета, что и пол. Да что же это такое — нигде не видно. Вот, кажется, что-то звякнуло под ногами. Ай, я теряю равновесие! Как же утомительно быть старой! Вот если бы она могла говорить и тело не было бы таким изношенным, потому что то, что открывается тебе в восемьдесят пять, невозможно увидеть ни в сорок, ни в шестьдесят… Когда тебе восемьдесят пять, видишь наконец жизнь такой, какая она есть, но к этому времени у тебя уже нет ни сил противостоять ей, ни возможности научить других это делать. Увы.

Долорс тяжело осела на пол. Хорошо еще, что успела перед этим согнуть ноги в коленях, так что просто плюхнулась задом и совсем не ударилась. Любая другая женщина в ее возрасте точно сломала бы шейку бедра, а у нее все обошлось, не зря травматолог сказал, что у нее на удивление крепкие кости, да, сеньора Долорс, хотел бы я такие иметь, они словно из дуба выточены и никогда вас не подведут, этот чертов врач считал, что она нуждается в его подбадривании. Все кругом обращаются с ней, словно с маленькой девочкой, все, кроме Марти, однако сейчас у него есть чем заняться, боже мой, какой скандал, ну да ладно, в любом случае он не появится, пока не завершатся эти безумные игры вырвавшихся из-под спуда страстей. И старухе так и придется сидеть на полу, потому что и думать нечего о том, чтобы подняться самой… Или все-таки попробовать? Однако сначала — крючок. Ага, вот он, голубчик, — отсюда нетрудно дотянуться. Теперь надо попытаться встать. Беремся за стул и пробуем. Ну-ка. Только вот нога болит — в том месте, где тромб, который потом оторвется, чтобы проделать свой путь к мозгу.

Давай, Долорс, подгоняет она себя. Давай, Долорс, — так говорил Антони в тот день, когда они пришли к нему домой — первый из череды многих и многих таких же дней, — они играли с огнем и знали это, однако в этом и состоит юность: играть с огнем, пока не обожжешься, рисковать по максимуму, перепробовать тысячи ощущений, чтобы решить, какие тебе больше по вкусу. Оба они сильно рисковали в той игре, ведь времена стояли другие, только что закончилась война, и она, собираясь туда, куда ходила, брала с собой корзинку — словно бы для покупок, — добрый вечер, приветствовали ее работницы, добрый вечер, отвечала она, а одна добросердечная женщина поспешила предупредить: уже все закрыто, сеньорета, вы ничего не купите! Ох, Долорс и не подумала, что лавка к этому часу закрывается, девушка покраснела до корней волос и ответила первое, что пришло ей в голову, я вышла посмотреть, созрели ли каштаны, — начинался их сезон, только на пути к дому Антони не росло никаких каштанов, вам будет лучше пройти через черный ход, сеньорета, так вас никто не увидит, днем раньше она смотрела на него глазами, влажными от нежности, желания и страха, и теперь, она знала это, Антони ждал ее у себя дома и трепетал: если в затеянной ими игре она поставила на кон свою жизнь, то он — и жизнь, и работу; кстати, эта идея с каштанами оказалась провидческой, поскольку возле черного хода, у той двери, что вела на небеса, оказалось полно каштанов — удачно, что именно это объяснение пришло ей в голову.

Вот этот дом, Долорс огляделась вокруг, ее окружали глухие стены — ни дверей, ни окон, одна лишь маленькая дверь, ведущая к Антони. У нее зуб на зуб не попадал, когда она быстро шагнула вперед, позвонила и немедленно, как только он открыл ей, вошла.

Долорс смогла-таки встать на ноги без чужой помощи. Браво, теперь она может сесть. Если бы здесь сейчас оказалась та женщина, которой велели за ней присматривать, она бы прибежала и начала бы причитать: что это вы затеяли, сеньора Долорс, совсем разум потеряли, на что старуха раздраженно ответила бы: вот уж кто точно утратил рассудок, так это вы, Фуенсанта, — это ж надо дать такое имечко! Фуенсанта — дочь ее бывшей служанки, той, что приехала с юга на заработки, а через некоторое время пристроила на свое место дочь; та, как и ее мать, не просто прислуживала, но и шпионила за Долорс. Как-то раз она застукала Фуенсанту, когда та подробно докладывала Терезе по телефону обо всем, что делала хозяйка дома. Да что вы себе позволяете, кричала вне себя от гнева Долорс, моя жизнь — это моя жизнь, и она никого не касается, а уж в последнюю очередь — моих дочерей. А ваше дело — грязь убирать, и больше никаких дел у вас тут нет! В тот день она ужасно разозлилась и хотела выставить Фуенсанту вон, но, увы, не могла, потому что не она ей платила, однако, когда в конце недели приехала Тереза, Долорс потребовала уволить нахалку. Фуенсанта молча сновала по дому с глазами, полными слез, которые демонстративно принималась утирать при приближении Долорс, — кажется, до нее дошло, что на сей раз у хозяйки действительно лопнуло терпение. Ах, мама, не сердись ты так, мы переживаем за тебя и поэтому спрашиваем Фуенсанту, как у тебя дела, что в этом плохого. Ты ведь тоже интересуешься у моей подруги и у Жофре, как поживает Леонор или я, верно? У Жофре — нет, автоматически ответила Долорс, Тереза коротко рассмеялась, и на какое-то мгновение они почувствовали себя сообщницами. Теперь Долорс ощущала себя виноватой, бедная Фуенсанта, служанка всего лишь присматривает за ней, должно быть, даже любит, а она ее обидела. Бедняжка! Долорс не знала, как загладить вину, не прося при этом прощения, потому что не умела этого делать, тем более — извиняться перед Фуенсантой, которая, что ни говори, мало чем отличалась от служанок прошлых времен в переднике и наколке. Целое воскресенье она маялась, голову себе сломала, но так и не нашла достойного выхода.

В комнате Марти все затихло. Теперь они разговаривают шепотом — наверное, клянутся друг другу в любви, — ах, такие клятвы легко уносятся прочь ветром, они ничего не значат, хорошо еще, что этот Дани выглядит славным парнем, но все-таки он здорово старше Марти, и Долорс боится, что он разбередит мальчику душу, а потом все ему быстро надоест и ее внук получит от жизни первый щелчок.

Она все-таки собрала немного каштанов, и Антони замер, уставившись на них. Хотите? — поспешно спросила Долорс. Нет-нет, ответил он. Молодой человек был нарядно одет и тщательно выбрит, проходите, пожалуйста, это, конечно, не такой большой дом, как у вас, — он нервничал, — я вижу, зато у вас столько книг, это точно, проходите, проходите, Долорс шла по короткому и темному коридору, едва освещенному дрожащим светом слабых электрических лампочек. У меня две комнаты, говорит Антони, в одной я живу, в другой держу свои книги. Они вошли в ту, где книги, и Долорс невольно вскрикнула: как много и какие старые, молодой человек с гордостью показывал свою библиотеку, тщательно расставленную на полках, я их сам сделал из обрезков досок, которые у нас на фабрике валяются просто так, ваш отец мне разрешил, он бросил взгляд на полки, и Долорс поняла, что он вложил в них все сердце, всю душу, потому что делал их для своих книг. Антони засмеялся: их собирались сжечь, а я их выкупил, посмотрите-ка, это все запрещенные книги, я их никому не показываю. Внутренний голос заставил Долорс невинно осведомиться, почему это их собирались сжечь, и тут Антони вновь засмеялся, но на этот раз снисходительно: потому что власти решили, что существуют книги, которые рассказывают о таких вещах… про которые нам не нужно знать, потому что они могут нас испортить. Он несколько секунд колебался, прежде чем продолжить: я открою вам еще один секрет. Он вздохнул, бросил на нее взгляд и наконец решился: это те книги, которых нельзя найти в библиотеке. Долорс не поняла, ведь перед этим он говорил, что они как раз из библиотеки. Она с любопытством приблизилась к полкам, опустив на пол корзинку с несколькими перекатывающимися по дну каштанами. Фабричная библиотека — дар бывшего директора, образованного человека, который работал здесь до войны, — помещалась в одной-единственной комнате с парой столов и десятком-другим книг, которые можно было здесь же и почитать, объяснял Антони. Я его не знал, но, сдается мне, именно он организовал эту читальню, и когда во время войны он умер, то в завещании все свои книги оставил рабочим, поскольку считал (и специально подчеркнул это в том же самом завещании), что книги несут культуру и вместе с ней — свободу. Я думал, вы знаете эту историю, заключил он. Нет, мне никто ничего не рассказывал, ответила Долорс и подумала, что ее отец настолько занят служанками, что ему нет дела до библиотек и книг.

Тем вечером Долорс открыла для себя новый мир, перелистывая томики каталонских авторов, одни из которых не по своей воле эмигрировали из страны, а другие больше не имели возможности писать на родном языке. А еще — сочинения Юма, Канта, Уайльда, Фрейда, Лорки… Она даже не заметила, что в это время делал Антони, что он уходил, а потом вернулся и сказал: сеньорета, прошло уже больше часа, наверное, ваш отец будет вас искать… Боже мой, она слишком много времени провела в этом далеком волшебном мире, пора возвращаться, и девушка тревожно спросила: можно мне прийти еще раз? Да хоть завтра! — с воодушевлением ответил Антони. Завтра, повторила она. И, прежде чем уйти, сделала то, чему до сих пор не находила объяснения, — да как она осмелилась, в тогдашние времена и при тогдашних нравах, ну, правда, следует отдать ей должное, она не имела в виду ничего такого. Долорс поцеловала Антони в щеку.

Она мысленно перекрестилась: какая дерзость — и всего-то из-за десятка книжек. Она всегда теряла голову при виде книг, и Эдуард вечно пилил ее за это, недовольный, что она слишком много читает, — мужу не нравилось, что жена уделяет ему меньше времени, чем ему хотелось бы. Конечно, так стало, когда она постарела, точнее, когда в ее жизни не осталось ничего, кроме детей и мужа. Потом она перестала обращать внимание на его ворчанье и, раскрывая книгу, говорила, что и не подумает бросать чтение, потому что любит это занятие больше всего на свете. И Эдуард отправлялся гладить выстиранное белье.

Как же Эдуард последних лет отличался от того Эдуарда, которого она знала в молодости! Долорс помнит длинные и нудные вечера в доме хозяина фабрики, — зимой, по воскресеньям, — она, разряженная по такому случаю в пух и прах, сопровождала отца, ах, что за очаровательная девушка, нахваливала ее будущая свекровь, как только они входили, небось вовсю уже крутишь с парнями, красавица? Долорс отвечала: нет, сеньора, а про себя думала: конечно кручу, да побольше других, хотя к тому, что происходило между ней и Антони, совсем не подходило слово «крутить», — это было совсем другое. Хозяйка все не унималась, ах, тебе надо поздороваться с Эдуардом, и громко звала: Эдуард, Эдуард! Тот подходил, протягивал безжизненную руку и слегка наклонял голову, отчего бы вам не пойти поболтать о своем, настойчиво гнула свое хозяйка дома. О каком таком «своем», недоумевала девушка, нет у них с Эдуардом ничего «своего», что у них вообще может быть общего, ведь они и не знакомы толком, этот серьезный юноша с бледной кожей навевал на нее тоску, она не знала, ни о чем разговаривать с ним, ни как себя вести, он — тоже, они сидели один подле другого на стульях в дальнем конце гостиной, а хозяева дома, все их дальние и близкие родственники и остальные гости смотрели, что они делают: улыбаются друг другу или, может, уже объясняются друг другу в любви. Долорс помнит весь ужас этих визитов, когда не знаешь ни как сесть, ни что делать, ни о чем говорить с этим юношей. Наконец она решила испытать судьбу: вы любите читать? — спросила девушка, Эдуард еще больше побледнел, и у него сделалось такое лицо, будто он увидел перед собой инопланетянина, кое-что читаю, да, но мне больше нравится играть в теннис, а вам? Долорс время от времени играла в теннис, интуиция подсказала ей, что следует остановиться на этой теме, потому что с литературной беседой тут ничего не выйдет. Словом, они начали обсуждать правила игры и теннисистов, Эдуард хорошо в этом разбирался, в итоге он разразился пространным и вдохновенным монологом, а Долорс притворилась, что внимательно его слушает, все вокруг перешептывались: глядите, как она на него смотрит, сразу видно, увлечена, а он-то как разговорился. Позднее Долорс поняла, почему Эдуард стал с ней таким разговорчивым. Просто его мать — ее свекровь — не давала ему и рта открыть. Свекровь никому не давала и слово вставить, она привыкла быть единственной королевой праздника и по любому поводу всегда имела что сказать.

С Антони слова были лишними. В следующий раз, когда Долорс вошла в его дом с корзинкой — в ней все еще перекатывалось несколько каштанов, собранных накануне, — он спросил, не желает ли она воды или, может быть, молока. Это предложение дорогого стоило. У себя дома она привыкла, что молоко на кухне есть всегда, но в доме рабочего в первые послевоенные годы оно оставалось предметом роскоши. Еще есть вино, продолжал он, явно волнуясь, возможно, вы предпочтете его? Позднее Антони уверял, что предложил вино только потому, что она так и не ответила, хочет ли молока, чем привела молодого человека в некоторое замешательство. Идея с вином Долорс понравилась. Хорошо, я согласна, к великому удивлению хозяина, ответила девушка. Извините, я думал, вы не пьете… Я действительно никогда его не пила, но сегодня хочу попробовать. Несколько мгновений он пристально смотрел на нее, затем ушел за бутылкой вина — того, что обычно пьют рабочие, которые не называют его ни хорошим, ни плохим, поскольку другого все равно купить не могут. Это было просто вино — и все. Так они совершили еще один опасный виток вокруг пламени: Долорс, никогда до этого не пробовавшая спиртного, не знала, каково вино на вкус, и понятия не имела, что с ней станет от одного стакана… Отец, конечно, употреблял вино, но только за едой и очень умеренно.

Долорс вновь рассмеялась, больше не в силах сдерживаться. Вино ударило ей в голову уже после пары глотков. Она отлично помнит его вкус, чистый спирт, как показалось ей тогда. Ужасная гадость, решила она и вернула стакан Антони, простите, но… Ничего страшного, сказал он, забирая его, я допью. Молодой человек накрыл стакан тарелкой и поставил в угол кухни, сейчас никто так не делает, а тогда это было нормой, когда на столе нет хлеба, то и одна крошка — целое сокровище.

Кажется, Марти и его друг выходят из комнаты. Зайдут они в столовую или Дани сразу уйдет? Долорс услышала, как хлопнула входная дверь, значит, Марти остался один, отсюда его не видно, но она хорошо представляет себе, как он неподвижно стоит, прислонившись к стене или дверям, витая мыслями в облаках — облаках, которые окутывают тебя, стоит выпустить из объятий того, кто заставил звучать в твоей душе тысячи колоколов, облаках, сотканных из самых противоречивых ощущений, смущающих твою совесть. Она тоже так стояла, прислонившись к дверям, — правда, не возле дома Антони, а возле своего — прежде чем войти.

Что сейчас творится в голове у Марти? Что он чувствует? Что воображает? Пару минут внук стоял неподвижно, а потом медленно двинулся по коридору и так же медленно вошел в столовую. Долорс, якобы с головой погруженная в работу, не смотрела на него, потому что на самом деле не знала, как на него смотреть. Краем глаза она видела его тень и слышала, как его шаги на несколько секунд замерли возле нее. Из-за волнения она пропустила несколько воздушных петель — теперь придется их добирать. Больной глаз зачесался, она отложила вязанье и принялась тереть веко. Марти продолжал стоять в трех шагах от нее, и у Долорс сжалось сердце: только сейчас мальчик понял, что был дома не один, а раньше это ему и в голову не приходило. Не в силах больше сдерживаться, Долорс взглянула на внука. Она никогда не видела Марти таким бледным и напуганным. Он всегда так уверен в себе, а сейчас явно до смерти боится, что после того, что произошло, навсегда утратил расположение бабушки.

Где ты была? Ты знаешь, который час? Я собирала каштаны, ответила Долорс. Она тоже была ни жива ни мертва от страха, но скрывала это. Каштаны собирала, говоришь? Отец не очень-то этому поверил, и дочь показала ему корзинку с жалкой кучкой коричневых плодов. Пока маловато, но завтра опять туда схожу — может, удастся набрать побольше. Это ложь, каштанов сейчас полно, но она знала, что отец не пойдет ее проверять и уж тем более не будет справляться у рабочих, каков нынче урожай каштанов. В такое время девушка одна на улице — что люди подумают? Да ладно тебе, папа, еще не поздно, не кипятись, сейчас я займусь ужином, не беспокойся. Долорс оставила в прихожей жакет и корзину и пошла проверить, как там справляется кухарка. Именно этого и хотел отец, этого и добивался — чтобы дочь была дома, так что дело вовсе не в том, что он подозревал ее в чем-то нехорошем, просто ему не нравилось, что на улице уже темнеет, а Долорс неизвестно где. Она успокоилась, вошла на кухню, поинтересовалась, что сегодня на ужин и скоро ли он будет готов. Потом, когда они оба уже сидели в столовой, она погладила отца по руке и совершенно спокойно сказала: не волнуйся, папа, ужин всегда будет подан вовремя, а за городом в этот час так красиво, надеюсь, ты не будешь возражать, если время от времени я буду там гулять, это так романтично, папа! Она смотрела ему прямо в глаза, не мигая, и думала: господи, Долорс, первый раз в жизни ты врешь так бессовестно.

Лгать или не лгать. Немножко того, немножко другого, думала старуха, глядя на Марти. Надо говорить откровенно до тех пор, пока нет опасности нанести человеку обиду. Ложь придумана, чтобы не причинять боль. В свое время она много врала и нисколько в этом не раскаивается. Интуиция подсказывала ей, что и сейчас будет лучше, если родители пока не узнают о сексуальной ориентации Марти. Они не готовы это принять. Долорс знала, что возразит на это внук: нужно им все объяснить, бабушка, я не могу жить во лжи, и так далее. Молодые сегодня просто одержимы идеей жить не по лжи, а сами не замечают, что взрослые им врут, вбивают в головы всякую демагогию, — разумеется, из самых благородных побуждений, — но все эти бредни моментально отходят на задний план, стоит благополучию их мира, о котором молодым нечего и мечтать, пока не достигнут определенного возраста, оказаться под угрозой. Бедные дети, думала старуха. Единственное, что она может сделать, — это улыбнуться, чтобы Марти понял, что она на его стороне и не осуждает своего внука.

Наверное, эта улыбка распахнула перед Марти целый мир, и он тут же расплылся в ответной улыбке. Но… Все имеет свою цену, Долорс положила в пакет крючок и мотки шерсти, кивнула на компьютер и попыталась подняться с кресла. Марти все схватывает на лету. Он быстро подскочил, чтобы помочь: ясно, что бабушка хочет поиграть с котом на экране.

Чем настойчивее она пыталась вспомнить, тем больше у нее путалось в голове — кто сделал первое движение навстречу, кто из них первый прикоснулся к другому. Антони отнес стакан с вином на кухню и вернулся в узенький голый коридорчик (особенно голый в сравнении с коридором в их доме, увешанным картинами в богатых рамах; здесь же висели часы с маятником, отбивающие каждую четверть часа). В этом крохотном домике, сыром и темном, не было практически ничего, однако Долорс не променяла бы его на все сокровища в мире — из-за книг и из-за Антони, тех двух вещей, которые интересовали ее больше всего на свете.

Она помнит, как они замерли друг перед другом. Помнит, как с сильно бьющимся сердцем протянула ему руку, но не помнит, кто первый из них потянулся к другому. Помнит и то, что почувствовала непреодолимое желание приблизиться, прижаться к нему, и увидела, что он хочет того же. И когда его губы прикоснулись к ее губам, словно молния прожгла их насквозь и соединила навеки.

— Давай, бабушка, пойдем! С твоей ногой теперь все в порядке…

Марти напомнил ей о ноге, в которой образовался тромб; однажды он стал твердым, как камень, и нога раздулась.

Он берет ее за руку, и они идут потихоньку — шажок за шажком — к компьютеру. О своей любовной истории — ни полслова, Марти сосредоточен исключительно на коте, разгуливающем по экрану монитора. Смотри-ка, какой хорошенький. Долорс торопливо — так торопливо, как позволяет ей эта чертова нога — уселась и взялась за мышку. Марти засмеялся.

— Мне нравится твоя увлеченность этим виртуальным котом!

Сейчас он оставит ее одну, и некоторое время она сможет побыть наедине с этим симпатягой. Посмотрим, получится ли у нее сегодня не промахнуться, как в последний раз, когда вдруг весь экран заполнился цифрами и буквами, полностью скрывшими кота, и Долорс не могла дозваться Марти, который ушел куда-то в другой конец квартиры, так что она ужасно разнервничалась. Что есть, то есть, с возрастом у нее начал портиться характер, она становилась все более раздражительной, а временами, наверное, и вовсе невыносимой. Возможно, за это Бог (если он, конечно, существует) и послал ей инсульт, чтобы она наконец умолкла и перестала обижать Фуенсанту и Леонор. К Терезе она никогда не приставала, во-первых, потому, что ее старшая дочь и сама отличалась сильным характером, а во-вторых, потому, что они отлично друг друга понимали, хотя часто не сходились во мнениях, когда, например, в семье стало известно о сексуальных пристрастиях Терезы, Долорс отказалась присоединиться к нравоучительным проповедям родственников и их благим намерениям помочь заблудшей овечке вернуться на путь истинный. То было ужасное время, в самом деле ужасное, и Долорс предпочла бы, чтобы дочь не афишировала свои вкусы, ну что бы ей помолчать, зачем объявлять об этом во всеуслышание, ведь никто же не распространяется публично о своих предпочтениях в постели — с кем, как, почему… Однако теперь она довольна, что все произошло именно так, родня со стороны мужа в конце концов притихла — все те, кто так ревностно следил за соблюдением приличий, за тем, кто что говорит и кто как себя ведет, особенно на этих воскресных посиделках у хозяина фабрики, еще немного шоколада, Долорс, предлагала будущая свекровь, которая перед этим почти целую минуту молчала, для нее едва ли не подвиг. Нет, спасибо, сеньора, неизменно отвечала она, хотя умирала от желания выпить еще чашечку, такой это был вкусный шоколад и так мало людей могли позволить себе это удовольствие. Однажды Эдуард удивил ее, пойдем, сказал он и повел ее на кухню, пока остальные гости продолжали умиротворенно беседовать или внимать бесконечным речам хозяйки дома. Долорс попыталась что-то ответить, но Эдуард приложил палец к губам, призывая ее к молчанию. В глубине кухни девушка в переднике и наколке, которая всегда прислуживала по воскресеньям, при виде их нервно рассмеялась. Синта, налей еще немножко шоколада моей подруге, пожалуйста. Синта молча взяла чашку и пошла за шоколадом, но Эдуард остановил ее: нет, не такую маленькую — в ней поместится всего ничего. Возьми большую. Прошу вас, сеньорета, угощайтесь.

Это был «пунктик» Эдуарда. Черта, которая заставила ее в какой-то момент заколебаться и почувствовать мимолетную симпатию к этому юноше из хорошей семьи. Эдуард иногда напоминал короля, нарушающего церемониал ради того, чтобы пообщаться с простым народом. Заметив слабость Долорс к шоколаду, он атаковал ее с этой стороны. Эдуард и сам любил шоколад, но не так, как Долорс, сходившая по нему с ума. Он всегда дарил ей шоколадные конфеты, перед которыми девушка не могла устоять. Она их ела, а он смотрел на нее, смеялся и говорил, что ее можно показывать в рекламе.

С Эдуардом ее связывал шоколад.

С Антони — книги.

Долорс прекрасно понимала, какие чувства одолевают сейчас Марти, если, конечно, между двумя мужчинами существует такая же любовь, какая связывает мужчину и женщину. Но разве любовь сама по себе зависит от личности тех, кто ее испытывает? Меняются люди, но не любовь. Любовь остается любовью, и что с того, что порой она проявляется самым неожиданным образом? С другой стороны, люди часто ошибаются, думая, что любят. Что же до ее внука… Эта неожиданная привязанность, что возникла между ним и Дани, похожа на соединившую их серебряную нить… Долорс так расчувствовалась, что даже забыла про кота, в ее памяти всплыла другая серебряная нить, та, что связала ее и Антони в том убогом домишке посреди нищеты послевоенной Испании. Поцелуй, начавшийся как осторожная провокация, вдруг превратился в необходимость, Долорс чувствовала себя как в бреду, который не закончится никогда, никогда, никогда… Монахини говорили, что мужчины не должны к ним прикасаться, в противном случае произойдет что-то ужасное, однако под этим «ужасным» они, видимо, понимали что-то другое, потому что то, что сейчас происходило с ними, больше напоминало чудо, настоящее чудо, которое открывает путь на небеса и позволяет оставаться там вечно, ведь этот поцелуй не может закончиться, нет.

— Я сам не знаю, что испытываю, бабушка. Я не очень уверен. Очевидно, во мне есть какой-то ген тети Терезы…

Марти, пришедший взглянуть, как дела с котом, произнес это хоть и с некоторым удивлением, но очень спокойно. Долорс открыла глаза и обнаружила, что экран опять покрыт застывшими буквами и цифрами, а симпатяги котофея и следа не видно.

— Бабушка, почему ты меня не позвала? Ну и что, что ты не можешь говорить? Ты же могла постучать по столу, ты ведь так делаешь, когда тебе требуется помощь… Та-а-ак, дай-ка мне мышку… Отлично. Ну вот, твой кот вернулся. Будешь еще играть или хочешь пойти отдохнуть?

Жестами Долорс объяснила, что предпочитает еще посидеть за компьютером. Боже, как же все изменилось, информатика подчинила себе и мысли, и людей, и животных, по крайней мере котов.

Раньше компьютеров не было. Однако все самое лучшее, что может быть в жизни, существовало и раньше. Этот затяжной поцелуй стал прологом к новым чувствам и новым ощущениям, а она и не подозревала, что способна переживать их с такой силой.