Свобода от совести

ЛИРИКА

Уходя, забывал наше шумное братство,

Как мы копья ломали, ведя долгий спор:

Расходиться нельзя, надо вместе держаться,

Для застолий ночных не опасен раздор.

Увлекло, закружило в стремнине житейской,

Среди алчущих новых друзей не обрёл,

Блудным сыном, понуро, как в притче известной,

Спохватившись, в родные края я пришел.

Опоздал. Растерявшись, ступаю уныло

Средь поросших травою могильных холмов,

Что имел, не сберег, что имею – постыло,

И теперь уж не время бессмысленных слов.

Пусть вам пухом сырая земля будет вечно.

Я вернулся, клянусь, не сжигал корабли.

Вы подвинетесь, знаю, как в бытность, конечно.

Ангел смерти мне крыльями машет вдали.

* * *

ДВАДЦАТАЯ ВЕСНА

Про усталость забыв и покой,

Под ногами не чувствуя дна,

Я девчонку носил над рекой,

Как в долине лучистого сна.

Но, как локон распущенных кос,

Был изгиб прихотливой судьбы.

Плакал жемчугом утренних рос

След её уходящей тропы.

Отблеск месяца в волнах угас.

Дымка пепла – безмолвный укор.

Холодком опечаленных глаз

Остудило забытый костер.

Философия притчи простой:

Перемелется – будет мука –

Не вселила мне в душу покой,

Не упрочила чувств берега.

Чередою бессонных ночей

Тихий образ безропотно нес,

Нерастраченной боли больней

Камень в сердце быльём не порос.

День за днём пролетали года.

Был тот вечер печален как стон.

Так же тихо струилась вода,

Только вдруг посветлел небосклон.

Разбудив задремавшую синь,

Отзвенели дождём желоба,

Снова к счастью воспрянула жизнь.

Подала руку встречи судьба.

Прочь отбросив гордыню, пришла,

Растопила обиду в груди,

Боль с души осторожно сняла,

Прошептав: всё у нас впереди.

Перепутав кукушки прогноз,

Жизнь наметила новый отсчёт

И по жемчугу утренних рос

Вдаль по новой тропе нас ведет.

В небесах слышен крик журавлей.

Птицы юность уносят мою,

Тем мечтам, что лелеяли с ней,

С высоты свою песню поют.

Двадцать вёсен прошло над землёй.

Тихо бьется о берег волна,

Будто снова иду над рекой

В той долине волшебного сна.

* * *

Если встречу я смерть средь болот, средь лесов,

Если камни в агонии буду я грызть,

Если саваном будет пыль дальних дорог,

Если реву ветров панихидой мне быть,

Мой последний наказ в этом мире таков:

Жизнь прожил, презирая квартирки уют.

Буду самым удачливым средь чудаков,

Если в пекле найду мой последний приют.

* * *

Кто встает из кроватки так рано?

Кто так весел, как солнечный луч?

Это доченька наша Снежана,

Словно солнце взошло из-за туч.

Дотянуться не может до крана,

Хочет маме на кухне помочь.

Подрасти бы скорее Снежане,

Да вот суп одолеть ей невмочь.

Слоги в книжке слагает упрямо,

Где жираф, где верблюд хочет знать.

Так старается наша Снежана,

Будет книжки без мамы читать.

Торопливы года,

Словно в речке вода.

Радость солнечных дней

Не забыть никогда.

Это форте, а это пиано.

Если мама попросит сыграть,

К пианино присядет Снежана,

В звонких нотках раскроет тетрадь.

В небесах синева первозданна,

Распускается в сердце весна,

Вдруг задумчивой стала Снежана,

Молчаливо сидит у окна.

Смолк последний звонок долгожданный,

Осыпается с яблони цвет,

Звёзды меркнут, уходит Снежана,

Наша дочка в свой первый рассвет.

Гаснут в окнах огни,

Беспокойные сны.

На виски уже пал

Первый снег седины.

* * *

Я устал бесконечно мечтать о тебе,

Потому что мечты те несбыточны.

Я устал напролет тосковать о тебе,

Стала эта тоска привычною.

Я устал глядеть в слепую синь,

В ту, где погасла звезда моя.

Опустела, стала бессмысленной жизнь

Без тебя, ты моя единственная.

Я устал день и ночь утешать себя

И не верить, что следую за миражём.

Я устал от того, что лукавил друзьям,

Говоря, что мир любовью рождён.

Я устал объяснять подоплёку чувств,

Сочиняя закон обоюдности.

Улыбнёшься, скажешь обманута –

Пусть. Нет больше сил этот груз нести.

Я устал. Ухожу в мою прежнюю жизнь,

Где с попойками, с потасовками.

Я устал. Там всё проще, куда ни кинь, –

Балаганы с ночными торговками.

Я устал. Расстаёмся с тобою. Шабаш!

Мне спокойствие обеспечено.

Там значительно проще.

Там всё дашь-на-дашь.

Там не лгут, что любовь — чувство вечное.

Я устал бесконечно мечтать о тебе.

* * *

У ОБЕЛИСКА

На стеле гранитной бронзой отлито:

Никто не забыт, ничто не забыто.

Вечную память хранит обелиск,

Память о павших – варварству иск.

А в кабинете историк партийный

Рисует в елейных красках картины.

Мужество славит лукавый старик,

Помним, мол, павших, никто не забыт.

Богат арсенал образцов героизма.

Во имя идей торжества коммунизма

Насмерть стояли отчизны сыны,

Грудью мостили дороги войны.

А тем, кто вернулся к дымящим руинам,

Где оды поют материнским сединам,

Стала наградой прижизненной им

Слава, замешанная на крови.

Не долго пришлось нам залечивать раны,

По льготному списку кормить ветеранов,

Клятвы сорить над горбами могил:

Мир бережём, мол, что есть только сил.

Неймётся воинствующим миротворцам,

С империализмом бы им побороться,

Ввязнуть в кровавый афганский раздрай,

В Косово сектор им подавай.

Свив гнездышко-виллу в заморских Багамах,

Пристроив в Багамах сыночков с мамами,

Они не пошлют их в пекло войны,

В посмертных Героях другие сыны.

Погибших парней из российской глубинки

В гробы паковать не хватает уж цинка.

Но бодрый полковник с экрана взахлёб

Реляции шлёт – людоедский отчёт:

«Чеченцев с полсотни побили из пушек.

Бомбим перевал Ослиные уши.

Под Бабаюртом имели успех:

Наших погибло поменьше, чем тех».

Иль Родина стала такой кровожадной?

Иль Родина тешит инстинкты стадные

Бойким бренчаньем полковничьих слов?

Иль дома своих не хватает ослов?

Которые снова начнут похваляться,

Осиротевшей матери клясться:

«Сына ты, мать, потеряла не зря,

Светлого завтра встает уж заря.»

Память манкурта плешью побита.

Никто не забыт? – всё перезабыто.

С камня паук на тенётах повис.

Мхом пожелтевшим порос обелиск.

* * *

На Монмартре к чёртовой матери

Я цыганку в сердцах послал,

А на Марсовом поле

Мне дай только волю,

Китаянку обнимал.

Эх, цыганочка-сербияночка,

Ты когда забрела в Париж?

То кольцо твое – жестяночка,

Нет в нём золота и на шиш.

Столько прожили –

не тревожились,

Мол, увидев Париж, умереть.

А здесь рожи, что ни шаг –

чернокожий.

Так зачем мне такая смерть?

Как на кафеле

его «фотография»,

Этот уличный негр-продавец.

Он мне эдак со злостью: «Мафия!»

Обзывается еще, подлец.

Те, кто мафия, тем на яхте бы

Рассекать по Сене милей.

Я ж в кораблике – уж не ахти,

Ну а на ночь – в предместный мотель.

То цыганки, то китаянки,

То брат негро – со мною шалишь!

Как бы мне распознать парижанку,

Чтоб сказать: я влюбился в Париж!

* * *

На полях Елисейских не сеют рожь,

На полях Елисейских – от волнения в дрожь,

Потому что поодаль, будто вешку воткнул, –

Санька Эйфель над городом башню взметнул.

Наш кораблик по Сене бурунами ворчит:

Преклоните колена – это Париж!

Тот, где кровь за свободу проливали рекой,

Тот Париж, что, как праздник, который с тобой¹ .

Мальчуган машет с берега: бон вуайяж!²

Я узнал его сразу: это Гаврош –

Сорванец из предместья Сент-Антуан,

На буржуев припасший ржавый наган.

Плачут ивы над Сеной, умываясь волной,

Но печаль их не тронет гранитный покой.

Злобно скалясь, химеры стерегут Нотр-Дам,

Нитью каменных кружев опутавши храм.

С Капуцинок бульвара куда ты спешишь?

На Монмартр, где Коммуну лелеял Париж.

А пониже (здесь шпагой звенел д'Артаньян)

В кабаре Мулен-Руж зажигают канкан.

Заразит вольным духом Латинский квартал,

И фонтанов Версальских вспьянит карнавал…

Я б остался в Париже, шлялся б там по сей день.

Только вот ваша Сена впадает в Усень³ .

* * *

Куда мне до нее –

она была в Париже.

В.Высоцкий

Экспресс наш на тормозах,

Динамик в купе всё тише,

Но будто Эдит Пиаф

На Марсовом поле всё слышу.

Вот виден перрона конец –

Последние мгновенья.

Гитару с плеча снял юнец,

Глаза горят вдохновением.

Рвёт струны, хрипит, как бомж,

И голос его всё ближе.

Ну что ты с него возьмёшь,

Если он не бывал в Париже?

Малыш по перрону бежит.

Не терпится непоседе.

Юлой под ногами кружит,

Точь-в-точь как в Диснейленде.

А мать – от злости в дрожь,

Слюною в лицо ему брызжет.

Ну что ты с неё возьмешь?

Ведь она не была в Париже.

Не знает, что малых детей

Не прячут здесь от непогоды

И с самых младых ногтей

Питают духом свободы.

Но вот и рассвет грядёт,

Синь неба повисла на месте,

Крикливых галок полёт –

Точь-в-точь как в парижском

предместье.

Сверкает плуга отвал,

Тракториста в окошке вижу.

Не ему ль я рукой помахал,

Когда подъезжал к Парижу?

Вздымается грудь бодрей.

Иль воздух у нас пожиже.

Мне во сто крат дома милей,

Хоть я побывал в Париже.

* * *

Если вас однажды в Париж занесло,

Довелось красотой насладиться,

Непременно доедьте до Фонтенбло.

Это в двух часах от столицы.

Вы сами увидите в том Фонтенбле,

Хоть музей в стороне от Сены,

Народу здесь – будто парад-але

На цирковой арене.

Меня любопытство туда привело,

Я шляться люблю по Европам,

В тот самый музейный Фонтенбло,

Где в жёлтом песочке тропки.

Особо мне здесь приглянулся трон.

От золота весь он искрится.

В нём в бытность сиживал Наполеон.

Ну и я решил примоститься.

Но только успел я в ту роскошь присесть,

Пристроить сидалища мякоть,

Вдруг голос смотрителя: «Нон! Жё протэст!»

Хватает меня за локоть.

Бормочет сердито: пошел, мол, вон!

А сам весь в лице изменился.

Дескать, ты, мсье, не Наполеон.

И ждёт, чтоб я извинился.

А я ему: ах ты, чопорный галл!

Не смей так со мной обращаться.

Мой пращур – забыл? – по Европе вас гнал

И не захотел здесь остаться.

Сдался мне твой золотой табурет.

Успел ощутить я тем местом:

В нём растянуться возможности нет

Да и сидеть, в общем, тесно.

* * *

Р.ПАЛЬ

Роберт-Первый –

шотландец Бёрнс.

Второй –

россиянин,

Роберт

Рождественский.

Первый

в стихах своих

смуту нёс,

Второй был,

помнится,

тоже

не девственницей.

Первый помре,

лет около трёхсот.

Рухнула

под вторым

жизни

лестница.

Но не иссяк на том

Робертов род.

Третий есть Роберт –

поэт-прелестница.

Роберт Паль

ещё не опал.

Скромно идет

по жизни

тропиночке.

В нём не иссяк

ямбовый запал,

Он построчит ещё

вирши-записочки.

Бледно –

жёлто –

розоватый

цвет –

Как говорится,

цвет палевый.

Но чтобы

палёным

запахом –

нет,

Не оскорбят вас

стихи Палевы.

* * *

Будто бы в хмельном угаре

В батискафе Челенгаров

Дно столбил в глубинах синих –

Продолжение России.

Лишь сбежал по трапу с флагом,

К Путину спешит с докладом:

«Полон я патриотизьмы,

Прирастил чуток отчизны!»

В объектив взирает гордо:

Мол, ступил ногою твёрдой.

Исхитрится так не каждый,

Он теперь в Героях дважды.

В депутатских гулких залах

Всё отечества им мало.

Шлют японцам телеграмму:

Не видать вам Шикотана.

А по поводу Аляски

До сих пор всё точат лясы:

Дёшево отдали, даром,

Получилось как в подарок.

От Москвы до Сахалина

Нефть, руда и древесина.

Дяде Сэму шлют петиций:

Подавай нам инвестиций.

Но, добыв бочонок нефти,

Пол бачка прольют на месте.

Проку, как при стрижке свинок:

Визгу много – клок шерстинок.

Так и от челенгаризма,

Как от той зловредной клизмы:

Пузырится, полегчало

И опять начнёт сначала.

Челенгарили веками

То с мечами, то с флажками.

С Ермаком по всей Сибири

Челенгаровы ходили.

Там, где шли землепроходцы,

Собирают хлам японцы.

Все пеньки, сучки, коренья

Превратят в большие деньги.

Мы ж всю жизнь флажки втыкали,

Пол-планеты – всё за..рали.

* * *

Прорицатель Мишель Нотрдам,

Тот, писавший катрены Европе,

К праотцам снаряжался сам,

Никого не сподобил на хлопоты.

А российский придворный вещун,

знают все его – Гришка Распутин,

Тот, при императрице шептун,

Хоть и вовсе был не распутен,

Но предвидел такие пути,

Все они получались зловещи.

Те, кто должен был ими идти,

Не простили Гришке те вещи.

Время шлет нам еще одного

Азиата. Рифмуйте сами

Вы по Гришке фамилию его,

Но не сравнивайте с Нотрдамом.

Чтоб верховным его объявить,

Оставалось несколько месяцев,

Но пророчил в сортирах мочить

Он тогда непокорных чеченцев.

А чеченец чеченцу рознь.

Вот Рамзан – не встаёт он в позу.

А Шамилю – как масло в огонь

Слово брошенное с угрозой.

Ты такого мочи, не мочи.

Мстить учили его с пелёнок.

Раны рвань, зеленкой смочив,

Перетерпит он, скрывшись в зеленке.

Но потом – пощады не жди.

В поездах, самолетах, в школе

Он вернёт тебе долг, бди не бди.

И ищи потом ветра в поле.

Твой «сортир» перенес он в Беслан.

Где не ждали напасти дети.

Соловья сортирного план

Был никчёмен. А дети – в ответе?

Про таких говорят давно:

Лучше задница, но чтоб при деле,

Чем язык твой – как помело.

Без костей он, не знает, что мелет.

Вот убиты Шамиль и Аслан.

Генерал шлёт реляцию Путину,

Но когда грянет новый Беслан,

Не предвидел бы даже Распутин.

Прорицатель Мишель Нотрдам,

Тот, писавший катрены Европе,

От тоски удавился бы сам,

Предскажи азиатам их хлопоты.

* * *

СОЛДАТСКИЕ

Над лётным полем тишина повисла

И белые барашки-облака.

Приветливо, с улыбкой золотистой

Льет море света солнце свысока.

Воскресной тишиной полна стоянка,

Сверкая сталью, дремлет самолет,

Во всём видна спокойствия осанка,

Лишь манит неба ширь: скорей на взлет!

Быть может, неба зов — тоска по людям.

Быть может, к звёздам ждёт оно полет.

Послушай, небо, откровенны будем,

Ты видишь, над планетой дым ползёт.

Гул взрывов не стихает над Вьетнамом,

Плетет свои законы Бундестаг,

Вновь тучи собираются над нами,

Вновь мирный труд готов нарушить враг.

Но начеку всегда стальные птицы,

Хотя спокоен их суровый лик,

Они стрелой готовы в воздух взвиться

И на врага бесстрашно устремиться,

Чтоб сокрушить его стремленья вмиг.

Над лётным полем тишина повисла

И белые барашки облака.

Лей, солнце, с неба ливень золотистый,

Дари всем людям радость свысока!

* * *

Подъём

идёт.

Встаёт

народ.

Но нет,

не сорок

пять,

А целых

пять,

а то и

Пят –

на –

дцать.

Зарядка –

загадка.

Идём

опять

на стадион –

гулять.

Надо же

глаза

раскрыть:

Земляк,

оставь-ка

докурить.

На завтрак

идём –

песню поём.

Каши

пожуём,

чаек

попьём.

Идем назад –

веселы

глаза.

Голос

звонче,

поем

громче.

Построение –

мучение.

– Что, на стоянку?

– Нет,

на гильотину.