Свободный мир

XXVI

Время в заточении шло медленнее, чем можно было предположить. Энтузиазм Моррвана расспрашивать Эмри про её отношения с Гением иссяк, и последние тридцать минут они провели в полном молчании. Эмри, которая весь день до этого мечтала, чтоб он отстал от неё с чересчур личными вопросами, теперь, как ни странно, была этим недовольна. Она слишком хорошо понимала, почему замолчал Моррван: он, конечно же, решил, что Эмри была ужасно эмоционально травмирована в этих отношениях, и пытался проявлять запоздалую тактичность.

И её это оскорбляло. Сидя в сыром подвале без представления о том, когда их оттуда выпустят, она злилась вовсе не из-за этого, а из-за того, что Моррван, как и другие, никогда на самом деле не относился к ней как к нормальному эксперту комитета. Из-за изъянов в биографии на неё смотрели как на человека, который незаслуженно получил своё место. И вот теперь Эмри мучилась от злости, пытаясь понять, в чём заключается разница между тем, чтобы подтрунивать над её несуществующими чувствами к главе Третьего сектора, и тем, чтобы шутить по поводу его жестокого обращения с ней. Первое казалось ей даже более неприятным, потому что само допущение, пусть и выраженное в несерьёзной форме, о том, что у неё могут быть какие-то чувства к Гению, полностью дискредитировало её как члена комитета. Она старалась не подавать вида, но шутки на этот счёт её действительно задевали. И уж надо представлять, насколько её задело то, что сказал ей в их последнюю встречу Эс. Он как будто специально выбрал из своего арсенала оскорблений всё, что делало ей больно: обвинения в равнодушии к детям, подозрения во лжи и предательстве ради карьеры, — наконец, упрёк в том, что она до сих пор любит Гения. Эмри подумала, что сама формулировка «до сих пор», случайным образом пришедшая ей в голову, была ей отвратительна: она никогда не любила его. Этого просто не могло быть, потому что никогда не могло быть.

Она была экспертом комитета, была, если угодно, лучшим шпионом комитета. Она всегда была гораздо большим профессионалом своего дела, чем Моррван, и, уж конечно, чем Эс, которого, несмотря на шесть лет, проведённых им в секторе, блестящее знание языка и лучшее в мире техническое образование, её бывший муж без труда обвёл вокруг пальца. Эс был слишком уверен в том, что держит всё под контролем, и эта уверенность его и сгубила. Эмри же была подвержена противоположной крайности: она не любила контролировать и принимать тяжёлые решения. Вот это и было главной причиной, по которой она так тяжело восприняла падение Эс и подозрения в нечистоплотности Роулса. Это они всегда знали, что делать. Она не знала, но искренне верила в то, что может на них положиться.

Вот что было для неё тяжело. Это заставляло её страдать. А то, что произошло между ней и Гением восемнадцать с лишним лет назад, нет. И когда Эмри, обманом вывезенная из сектора Роулсом, по его настойчивой просьбе встретилась с комитетским психологом, на лице её была улыбка. И когда ей пришлось рассказывать обо всём этом, в некоторые моменты она едва удерживалась от того, чтобы начать смеяться. Удерживало Эмри лишь то, что никакого доверия к психологии и уж особенно комитетским психологам у неё не было, и она опасалась, что её вполне здоровый смех над ситуацией может быть расценён как признак психологической травмы или ещё бог весть каких отклонений.

Эмри скрывала это, как могла, но она испытывала даже своего рода удовольствие, рассказывая о деталях произошедшего. Она смотрела на учтивое бледное лицо молодой женщины перед ней и поражалась тому, насколько серьёзно та воспринимает всё, что Эмри говорит ей с самой ровной, самой выхолощенной своей интонацией.

Вот она делает глоток из маленькой чашки, оставив на ней широкий бордово-коричневый отпечаток губ. Вместе с тем Эмри делает вид, что думает над вопросом. На самом деле она вспоминает себя раздетой и лежащей на кровати в собственной комнате в окружении десятка зеркал. Её глаза широко раскрыты, её руки обнимают талию. Несколько минут назад он пообещал никогда её отсюда не выпускать (ха). Вовсе незачем было давать невыполнимые обещания. Это его обещание было практически так же жалко, как и его рыдания за закрытой дверью. Нет, второе было всё-таки более жалко.

«Да, — наконец отвечает она, делая ещё один маленький глоток, — это был фиктивный брак. Я собирала информацию для комитета. И сам бы он об этом не догадался, если бы его начальник не узнал, что я периодически бываю в техническом отделе, и не сложил два и два».

«Конечно я помню, что именно он сказал, — Эмри ставит чашку на столик справа от себя и потягивается, пытаясь более удобно устроиться в кресле. — Он сказал: «Так ты считаешь всех, кто имеет отношение к корпорации, преступниками? А что ты скажешь обо мне?» Она довольно удачно передразнила его тон.

«Что ещё? Ну, он пообещал сделать так, чтоб у меня были хоть какие-то реальные причины его ненавидеть».

Эмри не может удержаться от улыбки. Это она была жертвой? Ей не было никакой нужды ему мстить, он сам сделал себе настолько плохо, что ей пришлось бы очень постараться, чтобы повторить его успех.

«Что я испытывала? — задумчиво переспрашивает она. — Ну, мне было больно. Страшно было в самом начале, когда я думала, что он хочет меня убить. Потом уже нет».

«А, мои чувства? — Эмри молчит и смотрит на маленькие руки женщины напротив. — Удивление, пожалуй. Я была удивлена».

Она хотела сказать и про отвращение, но передумала, поскольку эта линия могла привести к нежелательным для неё вопросам. Но именно с этим чувством она вспоминала: он умоляет её остаться, он пишет ей каждые пять минут, пока она не блокирует его. И (она очень живо себе это представляла) когда ему в руки легло бумажное письмо от неё, как он, должно быть, надеялся обнаружить там хоть что-то, говорящее о прощении. Она скачала и распечатала самое шаблонное и бездушное письмо, какое только смогла отыскать, и положила его в конверт, даже не подписав. Она объявила о том, что расторгает свой брак с ним. Эмри понимала, что это было абсолютнейшей блажью, ей совсем не обязательно было вообще что-либо ему писать, у неё были совершенно новые документы и совершенно новая жизнь. Но всё же она не удержалась.

Ей вовсе не хотелось объяснять сидящей напротив женщине, почему, получив ответное письмо, она не выбросила его, а внимательно прочитала. Это было не её дело. Это было вообще ничьё дело, кроме самой Эмри. Глаз спотыкался, цепляясь за корявые, нелепые, откровенно истерические обвинения в адрес корпораций, комитета и чуть ли не злого рока в том, что между ними произошло, перемешанные с признаниями в любви и подспудными обвинениями её самой не то в испорченности, не то в нечестности, но Эмри читала весь этот бред до самого конца.

Так, одно за другим, он отправит ей ещё восемь писем, пока не отчается получить от неё хоть строчку в ответ.

Их отношения закончились предсказуемо, так, как только и могли закончиться такого рода отношения. Финал истории был, увы, с самого начала известен всем, кроме её участников: Шэда и правда знала лучше, к чему может привести связь с сотрудником корпорации. Принадлежность к MJ была клеймом, и только Эмри в своей слепоте не замечала того, что Гений ничем, кроме неуверенности в себе, не отличается от других сотрудников корпорации. Он точно так же ощущал свою безнаказанность, он точно так же подозревал её в корыстных мотивах, как любой другой в MJ, с кем бы ей могло не посчастливиться вступить в брак. Все её взгляды, всё её вызывающее поведение свидетельствовали теперь против неё, и Гений готов был верить кому угодно, только не ей.

Он просил о прощении, но тут было нечего прощать. Он был уверен, что нанёс ей непоправимое оскорбление и что она теперь переживает из-за того, что он и так давно мог с ней сделать. Отказала бы она ему? Эмри вовсе не была в этом уверена ни тогда, ни сейчас. Но Гений не слишком хорошо её понимал, и поэтому невольно переносил собственные чувства на неё: а он-то, конечно, страдал, испытывая крайнюю степень стыда за потерю самообладания и угрызения совести за то, что, как ему казалось, сделал ей больно.

Но разве в этом было дело? Тут нечего было прощать, потому что произошедшее практически никак не отразилось на Эмри. Гению было далеко до её психической устойчивости, кому угодно было до неё далеко. Эта её устойчивость была настолько выдающейся, что Эмри порой считала нужной скрывать её от окружающих, в том числе и от комитетского психолога, с которым ей пришлось общаться перед приёмом на работу.

Тут нечего было прощать, потому что это глупое и жалкое проявление бессилия с его стороны, ничего не сломав в Эмри, перечеркнуло всякую возможность продолжения отношений. Эмри даже не очень понимала, как он представляет себе её возвращение: он больше не верил ей, считая, что Эмри не просто его обманывала — она его предала. Гений в этом не разуверился, что было очевидно по его письмам. Впрочем, как бы он мог в этом разувериться? Она, не имея другого выбора, отомстила ему, сделав его обвинения в предательстве справедливыми. Что ж, если бы она могла попасть в комитет, не передавая никаких известных ей секретов, она бы и мстить не стала, настолько ровно она воспринимала произошедшее.

Этот срыв масок был, пожалуй, самым отрезвляющим, что когда-либо случалось с Эмри: в тот день она поняла, что мир, отношения, мотивы поступков гораздо прозаичнее, проще, чем ей прежде представлялось. За любым благородством и бескорыстием всегда стоит что-то ещё, и, конечно, все эти мнимые чувства, безразличные к разности взглядов и социального положения, которые она вообразила себе, — не более чем иллюзия. Эмри вдруг впервые со всей ясностью поняла, что Гений — не тот зажатый и потерянный мальчик, каким она видела его прежде, он — в первую очередь представитель корпорации, приёмный сын одиозного Мелджена, он, наконец, мужчина, — чьё самолюбие она так долго и старательно уязвляла. И с той же ясностью Эмри поняла, кто она: не жена Гения, не одна из многих женщин, так рвущихся в пределы внешнего города, и, уж само собой, не жертва насилия. Всё, что было в ней настоящего, неотделимого от неё, заключалось в её убеждениях.

— Мне иногда кажется, — оторвал её от мыслей гуляющий по подвалу туда-сюда Моррван, — что тебе совсем жить надоело. Скажи мне, какого чёрта мы вообще сюда полезли?

— Мы же хотели узнать, что не так в Третьем секторе, — ну, вот и узнаем, — Эмри, сидящая на груде каких-то кирпичей и досок, пожала плечами.

— А ты не думаешь, что нас тут застрелят и тут же и закопают? И я не понимаю, почему ты сразу не связалась с Меженовым, когда всё это произошло.

— Да что ты так волнуешься? Если б нас хотели убить, сразу же и убили бы. Но это было бы самым глупым, что с нами вообще можно сделать.

— Да кто его знает, — Моррван перестал нарезать круги и остановился рядом с ней, — что у них на уме. Положение у них, думаю, не очень.

— Тем более, — она подвинулась, приглашая его сесть рядом. — Комитет по этике создан, чтобы защищать права человека. Эти люди в отчаянно плохом положении, и мы должны понять, как им можно помочь. Это наша обязанность и весь смысл существования комитета.

— Знаешь, Эм, вряд ли кому-то станет лучше, если комитет так бездарно лишится сразу двоих из тринадцати членов. Хочу сказать, что ты просто отмороженная.

— Спорим, мы вернёмся в корпорацию сегодня до восьми вечера? — она протянула ему руку, предлагая заключить пари.

В этот момент люк наверху открылся и их окликнули.

Преодолев шаткую деревянную лестницу, они вновь оказались на первом этаже. Там и на этот раз не оказалось почти ничего примечательного: всё та же многослойная пыль, длинный стол с треснувшей столешницей и несколько разномастных стульев. Правда, теперь в доме было настолько много людей, что казалось, ветхая деревянная постройка обрушится, если хоть кто-то из них сделает неосторожное движение, заденет стену или неудачно наступит на одну из досок пола.

Не дожидаясь специального приглашения, Эмри и Моррван сели за стол.

— Снимите маску, пожалуйста, — попросила Эмри у мужчины, оказавшегося за столом напротив неё, который, судя по всему, и собирался с ними разговаривать.

Но он не торопился выполнить её просьбу. Как ни странно, Эмри почувствовала себя даже уютно оттого, что кто-то наконец отказывался её слушаться. Она уже отвыкла от этого чувства.

— Вы же понимаете, что в этом нет никакого практического смысла, — продолжила она. — Корпорации не нужны ваши лица, чтобы вас идентифицировать. Если вы скрываете свои лица от нас, это тоже совершенно бессмысленно, потому что мы пришли помочь вам. Мы хотим знать, с кем говорим.

Присутствующие по-прежнему молчали. Спустя несколько секунд сидящий напротив них снял маску. Его примеру последовали и все остальные.

— Моё имя Кирилл Самойлов, — представился он.

На вид ему было лет около пятидесяти, у него были слегка заострённые черты лица, смуглая кожа и короткая квадратная борода, которая, в отличие от тёмных волос на голове, была практически седой.

— Я командовал одной из ячеек организации освобождения Третьего сектора, — сообщил он с горечью в голосе, затем обвёл собравшихся рукой, — и это всё, что осталось от нашей организации, наших людей. Семьдесят пять человек. А было нас только в западной части сектора двадцать тысяч.

— Очень приятно, — ответила ему Эмри, — вы, наверно, уже знаете, что мы — члены Комитета по этике. Наши имена…

Он не дал ей договорить.

— Нет никакого Комитета по этике. Мы не признаём эту организацию, как никогда не признаем право корпорации на наши территории. Мы не признаём комитет, поскольку он был создан корпорациями для защиты собственных интересов.

— Ну и замечательно, — менее уверенно ответила ему Эмри. — Вы не могли бы, пожалуйста, говорить по-английски, чтобы мой коллега тоже мог участвовать в разговоре?

Кирилл усмехнулся.

— Я мог бы, но не буду. Должны же у нас оставаться хоть какие-то принципы. А на твоём месте, принцесса, я бы вообще из корпорации носа не высовывал. А ты явилась в сектор со своими фокусами. Очень неосмотрительно. Ну, кому-то придётся за это заплатить.

Он и другие, стоящие прямо за его спиной, расхохотались.

— Послушайте, Кирилл, — сказала Эмри уже более жёстко, — я не знаю, что вы там навыдумывали себе про меня, но я пришла сюда, чтобы помочь вам. Вы серьёзно думаете, что я пошла с вашими людьми не по своей воле? Правда, да? В таком случае вы просто глупы. И несмотря на то, что со мной и моим другом не слишком хорошо обошлись, я всё ещё намерена вам помочь.

— Единственное, чем ты можешь нам помочь, дорогуша, это стать предметом торга с руководством корпорации.

Эмри глубоко вдохнула, пытаясь успокоиться, но результат этого оказался противоположным.

— Я вот что вам скажу, Кирилл: вы просто кретин, — сказала она, окончательно выйдя из себя, — это же надо было ещё догадаться собрать всех, как вы говорите, своих людей в одном сарае. Я не удивлена, что с таким бездарным командованием ваша организация распалась. Но я вам ещё раз говорю, хоть вы меня и не слышите: я могу решить все ваши проблемы. Более того, я хочу это сделать, но я хочу понимать, что происходит в секторе. Почему оружие действует не на всех и где все те, на кого оно не действует?

— Да честно, — Кирилл растерянно почесал затылок, — я без понятия, на кого оно не действует. Ну, так, сама можешь посмотреть, — он вновь обвёл рукой собравшихся, — слишком молодых у нас не осталось. Никого не осталось, хотя по большей части все были младше меня и в моём отряде, и в других. Но и сильно старше семидесяти у нас тоже никого нет, просто потому что мы всё-таки организация освобождения, а не клуб по вязанию варежек. Ну, и это, могу ещё вот что сказать: на многих моих ровесников оружие отлично действует, так что… Не знаю я, короче.

— Не хотите же вы сказать, что это — все люди в секторе, на которых оружие не действует? И все они совершенно случайно состояли в организации освобождения?

Она искоса бросила взгляд на Моррвана, который, видимо, усиленно переводил. По крайней мере вид у него был сосредоточенный.

— А, конечно, нет, — Кирилл замолчал, и в доме стало подозрительно тихо, — но если вы и правда из Комитета по этике, уж про наши образцовые концлагеря вы не можете не знать.

— Про ваши что? — Эмри готова была поклясться, что она ослышалась.

— Ну, когда всё это началось, в первый день было много всяких несчастных случаев. А потом всё население, не подверженное действию оружия, собрали в этих… как они их называют?

— Кластеры, — подсказала ему женщина, стоявшая за его спиной.

— Ну да, как-то так.

— И извините… О каких масштабах идёт речь?

Кирилл пожал плечами.

— Про это вам лучше узнать в корпорации. Но это много, очень много людей. Только в окрестностях этих кластеров минимум пять. А дальше на восток, где организация всегда была слабее, там у нас вообще никого не осталось. И мы не знаем.

— Так погодите, и что же? Что там происходит, в этих кластерах?

— Да мы как-то не очень хотим проверить на себе, — Кирилл вновь мрачно усмехнулся, — но выходят оттуда исключительно зомби.

Эмри не знала, что и сказать на это. Ей было стыдно за то, что эта новость застигла её врасплох. Она, конечно, должна, просто обязана была догадываться, ведь это самый логичный способ изолировать одних людей от других. Теперь она испытывала жгучее чувство собственной некомпетентности, и ей, как никогда прежде, захотелось тотчас же сложить с себя все полномочия, которыми её так щедро наделил комитет. Да, она считала Гения лицемером и вообще не очень хорошим человеком, и всё же его манера поведения в её отношении заставила её потерять бдительность.

— А теперь послушайте меня, — сказала Эмри, и голос её прозвучал более низко, чем обычно, — если вы сделаете всё, как я скажу, уже к вечеру от А-17 ничего не останется.

— Да ну, — недоверчиво и даже презрительно бросил Кирилл, — а гарантии?

Эмри скрестила руки на груди и слегка отодвинулась от стола.

— А гарантий не будет. Я просто приглашаю вас совершить маленькое путешествие в дебри корпорации.

Он пристально посмотрел на неё, и Эмри подумала, что никогда ещё ни в чьих глазах она не видела такого недоверия.