Свободный мир

XXXVI

— И как ты ещё не догадалась? — спросил Гений. Вместе с Джил они спускались в подземный гараж.

— Я тебе что, блин, инженер? — Джил недовольно пожала плечами. — Вообще понятия не имела, что так можно. Почему ты раньше этого не сделал, раз это так просто?

— Ну, потому что я, как и все остальные, не имел права выносить копии А-17 из отдела. А теперь мне некому запретить.

— Я, может, совсем ничего не понимаю, но твоя внешка, должно быть, лет сорок назад выпущена? Как ты умудрился записать на неё все базы данных А-17?

Гений рассмеялся.

— Ты всё не так поняла. Я не на неё записал, а поменял её на более современный носитель. Это не просто копия базы данных, это центр управления.

— Подожди-подожди, — Джил посмотрела на него с абсолютным непониманием в глазах, — но ведь так никто не делает, это опасно. Знаешь Алекса из отдела маркетинга?

— Нет, — ответил ей Гений, который, признаться честно, не знал из отдела маркетинга вообще никого.

— Вот он сказал мне, что был лет пятнадцать назад какой-то известный несчастный случай с техническими специалистами, которые из Одиннадцатого сектора в Первый переехали и по условиям контракта должны были перезаписать данные на внешки местных моделей, чтоб Одиннадцатый, значит, не мог собирать с них данные, но что-то пошло не так, и они спятили. Он мне сказал, что из-за этого вот корпорации неохотно берут специалистов из других, особенно близко расположенных секторов и внешнюю память не вытаскивают и не меняют. Так к чему это я? А, он мне соврал или он просто тупой?

— Да нет, в принципе он прав. Так действительно никто не делает. Но дело в том, Джил, что я не совсем такой, как все…

— Это я уже поняла, — саркастически заметила Джил.

— У меня, э… всегда были сложные отношения с внешней памятью. Дело в том, что она просто была мне не нужна, и я так толком и не научился её применять. Что-то я освоил, конечно, сообщения по работе отправлял, например, но в целом я был исключён из того взаимодействия, которое для всех остальных было естественным: в виртуальной реальности я всегда чувствовал себя неловко и не совсем понимал, что вокруг меня происходит. Может быть, поэтому у меня всегда были проблемы с близким общением. В том числе я так и не освоил систему навигации и вещи наподобие электронного перевода. В отделе на это всегда смотрели как на заскок. Ну так оно, наверно, и есть…

— И снова я ничего не поняла, — резюмировала Джил, открыв последнюю дверь в гараж. — Что значит «она была мне не нужна», это как вообще?

— Ты не понимаешь? — удивился он. — У меня феноменальная биологическая память. Это, ну… врождённое отклонение. То есть… я не хочу сказать, что я совсем ничего не забываю, в строго научном смысле моя биологическая память уступает интегрированной последнего поколения. Но у меня, как видишь, есть важное в наше время преимущество: никакое информационное оружие на меня не подействует, потому что все мои воспоминания биологические. Хотя преимущество для моего положения весьма относительное: я бы с удовольствием перепрограммировал свою внешку и был бы куда менее несчастен…

— О, ну хватит уже ныть, — Джил разблокировала один из аэромобилей. — Другой бы на твоём месте радовался: ты же внезапно оказался чуть ли не единственным нормальным человеком на Земле. Я бы многое отдала за то, чтоб не быть роботом. А тебе просто повезло.

— У всего есть своя цена, Джил. Словом «повезло» бы я это не назвал.

— Какой же ты нытик, ну просто невероятно! Садись в машину, — она дождалась, пока за ними опустится дверь. — Ты думаешь, что никому не нужен, потому что ты странный? Ха. Дай угадаю: ты ведь никуда не ходишь и ни с кем не общаешься, всё именно настолько просто. Ты ведь даже не пытался ни разу ни друзей завести, ни девушку, а убивался всё время по своей дурацкой Эмри. Жаль, что ты со мной раньше не познакомился. Я бы открыла тебе глаза. И это… я знаю, что ты сейчас будешь психовать, но моё предложение всё ещё в силе: найдём тебе новую жену вообще без проблем. Я тебя уверяю.

— Ты можешь хоть теперь уже уняться? — спросил он, но таким безразличным тоном, как будто это было пустой формальностью, проявлением специфической, устоявшейся в их отношениях вежливости.

— Не могу, — сказала она. — Тебя же убьют сейчас, я должна очистить совесть. И может, ты всё-таки перепишешь сначала всё на меня, а? А то опять моя корпорация… Нет, ну я, конечно, рада, что ты решил покончить с собой, просто замечательно…

— Неправда, — заметил Гений.

— Ну да, неправда, — она вздохнула. — Ты не такой уж плохой человек. Мне тебя жаль.

Если б у Эмри был выбор, она бы предпочла не просыпаться. Уж во всяком случае не сейчас. «Впрочем, какая теперь разница?» — подумала она и снова закрыла глаза. Ощутила ли она как-то возвращение внешней памяти? Приступ ярости прошёл, но мысли и чувства её поменялись не столь радикально, как того можно было ожидать.

«Счастье, — подумала она, — вовсе не в том, чтобы взаимно любить или делать что-то важное. Настоящее счастье — это неведение. И чем оно глубже, тем лучше». Неведение было лучшим вариантом в любой из ситуаций: Эмри, конечно, предпочла бы не знать о том, насколько неразборчив в средствах Эс, как и о том, что собственная дочь может так легко пойти против неё, разом перечеркнув всё доверие, всю близость, что между ними когда-то были. И самое ужасное, что она поняла: все они были совершенно правы, а она нет.

Она ошиблась во всём, и именно её ошибки, а не действия Роулса и не трусость тех, кто пришёл ему на смену, послужили причиной всего, что пошло не так. Если б не она, мир никогда бы не увидел применения А-17, Эс был бы жив, а Анна не ненавидела бы её теперь.

И чем больше Эмри приходила в себя, тем очевиднее становился для неё принцип действия информационного оружия, под влияние которого она по нелепой случайности так и не попала. А-17, конечно, не делало из одного человека совершенно другого, оно скорее оперировало множественными версиями личности, незримо существующими в каждом. И хотя рационально ей было не из чего вывести это положение, она чувствовала, что это именно так.

И вот что было гораздо нелепее: то, что она сделала с собой, оказалось хуже попадания под А-17: оружие превратило бы её в очередную версию-самозаблуждение, приятную и милую Эмри (вероятно, домохозяйку, ну или что там ещё могло прийти в голову Гению из неё слепить?), извлечение внешней памяти означало свидание с самой собой. И свидание это внезапно оказалось пренеприятнейшим.

Она внезапно оказалась лишена возможности сказать «это не я». А теперь, придя в себя, она столь же внезапно обнаружила, что каждый, буквально каждый раз, когда ей приходилось решить, как поступить, она, будучи в здравом уме и памяти, совершала наименее удачный выбор из имеющихся. И конечно, уже не будучи в здравом уме и памяти, она тоже выбрала худшее из возможного. Что за уникальный, статистически невероятный дар ошибаться во всём? Логически мотивировать каждый шаг — и тем не менее ошибаться.

Эмри не верила, что всё, что происходит, — к лучшему. Это успокоение годилось разве что для совсем недалёких людей, хотя бы потому, что почти всё лучшее относительно. Почти всё, потому что неведение, неточное представление о ситуации — чуть ли не всегда более счастливый вариант. И тем парадоксальнее то, с каким рвением люди стремятся разрушить это неведение.

Чудесное А-17, которое избавит мир от страданий, порождённых свободной волей, не только скроет от людей их эгоистичную, неэффективную и, если вдруг вы склонны к библейским эпитетам, порочную сущность; оно сделает гораздо больше — уничтожит все проявления этой сущности. Как когда-то рыночная экономика оказалась эффективнее других форм, как корпорации выжили из истории государства, так и информационное оружие, А-17 ли или любая другая его разновидность, несомненно, уничтожит всё зло, недоверие и непонимание, существующие между людьми. Потому что зло неэффективно и бессмысленно, потому что люди сами по себе нерациональны и, наконец, потому что без этого человечество рано или поздно уничтожит само себя.

Если Эмри была злодеем, то это было какое-то несчастное и бессмысленное злодейство: она способствовала применению и распространению А-17, не защитила Эс, испортила отношения с дочерью. Её не слишком волновало то, что она осталась в сплошном минусе, лишь по той простой причине, что Эмри знала: скоро её страдания закончатся.

Конец свободного мира, как бы невозможно это ни звучало, означал, что сбудется её заветное желание: она больше не сможет ошибаться. О, она понимала, что так озадачило Гения, когда он догадался залезть к ней в голову. Её страхи и желания совпадали до такой степени, что разделить их было уже невозможно. До такой степени, что исполнение желаний означало неминуемое самоуничтожение.

Что ж, она жила в счастливое время: время, когда на место смерти пришёл более изящный способ избавления от страданий. Гений знал, чего она от него ждёт, она была уверена, что он и сам, отойдя от потрясения, пришёл к выводу о том, что единственный хороший выход из ситуации — применить к ней А-17. Теперь он знал её гораздо лучше, чем она знала сама себя. Потому он так уговаривал её вернуть внешнюю память.

И хотя Эмри это уже порядком надоело, она опять ошибалась.

Пока она предвкушала грядущую победу информационного оружия над свободным миром и ждала освобождения себя от ответственности, Гений столкнул вниз по трапу недовольную Анну, передав её в руки ещё более недовольной Джил, вошёл в салон самолёта и с двух шагов застрелил Роулса, чего последний совершенно не ожидал.